Очерки народнаго настроенія.
Очерки народнаго настроенія.
I.
Сила правоты.
I.
Сила правоты.
——
——
II.
Скорбные листки.
II.
Скорбные листки.
Н. Златовратскій.
‘Русская Мысль’, No 1, 1884
Очерки народнаго настроения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1884
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Былъ конецъ іюля. Я только что перевалилъ черезъ рку на жиденькомъ, чуть связанномъ по угламъ, досчатомъ паром, и, выбравшись за побережные кусты, вмст съ пгой шаршавой лошаденкой и такимъ же шаршавымъ парнишкой-возницей, потонулъ въ необозримомъ, зеленомъ, душистомъ мор поймы… Ахъ, какой благодатью охватило всю душу! Жутко, страшно жутко было обернуться назадъ, подъ страхомъ обратиться въ соляной столбъ, какъ жена Лота. Я зналъ, чувствовалъ, что и здсь, вотъ въ этомъ безпредльномъ поко поймы, тоже не Богъ знаетъ какія радости меня ожидаютъ, но… ужь этой-то чарующей благодати воздуха и простора отъ меня не отнимутъ, какъ отняли и растоптали все другое,— не отнимутъ и еще кое-что, что такъ органически переплелось для меня съ этимъ просторомъ поймы, что нкогда освжило мой мозгъ, заставило увренне биться сердце, окрылило мой духъ…
Помню, какъ лтъ пять-шесть тому назадъ я собирался прощаться съ поймой. Тамъ, впереди ждало столько свтлыхъ надеждъ. У самого такъ много кипло въ груди вры, такъ ключемъ била кровь, оживленная этой же поймой. Такъ страстно хотлось поскоре, поскоре передать эту страстность полученныхъ отъ поймы впечатлній и другимъ. Время не ждало, оно неслось быстро, захватывало духъ. До отъзда оставалась всего недля. Ее мн въ избу входитъ вотъ этотъ самый шаршавый мальчуганъ, мой возница (тогда онъ былъ еще очень малъ), и передаетъ, что ‘ддушка Окся (Аксенъ) прислалъ его объявить мн, что у него родился внукъ’.
— Ну, и слава Богу,— говорю я.— Скажи, молъ, поздравляетъ.
— Да онъ, ддушка-то, проситъ, чтобы ты до время не узжалъ, пущай, говоритъ, денекъ-другой повременитъ… Онъ къ теб самъ зайдетъ. Теперь недосугъ ему, въ поле ухалъ… Вернется поздно, слышь… Завтра, говоритъ, зайду.
— Хорошо, хорошо. Еще я не завтра ду,— скажи, подожду,— утшалъ я мальчугана.
Думаю, зачмъ бы это я понадобился дду Окс по случаю рожденія у него внука?
Дда Оксю я зналъ давно, я почти съ первымъ съ нимъ познакомился въ пойм. Это былъ старичекъ маленькій, тоненькій, но такой кряжистый, такой живучій, что только этой живучестью и жилистостью и можно было объяснить, какимъ образомъ можно ухитриться пережить и переиспытать, что пришлось на его долю. Онъ былъ и бурмистромъ, и старостой, и въ въ острог сидлъ, и въ ратникахъ служилъ, и у барина въ кучерахъ, и мясникомъ въ город, безъ счету бывалъ сотскимъ, самъ скалъ другихъ и самъ былъ сченъ безъ числа, пережилъ трехъ женъ, обвнчавшись первый разъ, когда ему было 16, а жен 13 лтъ, Пережилъ двоихъ большаковъ-сыновей отъ первой жены. Это была самая ходячая мужицкая исторія за самое бурное ея время. Онъ пережилъ и переиспыталъ на своей спин и подоплек, т.-е., какъ прямой, непосредственный участникъ, вс мужицкія ‘вянія’ зіа послднія пятьдесятъ лтъ,— все, начиная отъ каторги-барщины, двороваго, до свободы собственника-хлбопашца, отъ власти патріарха большой семьи до положенія почти безгласнаго стариченки, отъ безконтрольнаго повелителя тысячи душъ — барскаго бурмистра до ничтожнаго мужиченки, надъ которымъ теперь смется, гогочетъ и издвается мірской сходъ его деревеньки… Жизнь свою ддъ Окся мн разсказывалъ въ теченіе трехъ лтъ, но разсказалъ ли онъ еще все, что могъ припомнить,— это было сомнительно… Да, это была самая ходячая эпопея! Впрочемъ, судите сами.
Вкусилъ ли ддъ Окся, въ теченіе своей многообразной и многотрудной эпопеи, хотя минуту спокойствія, просто житейскаго, обычнаго спокойствія, вншняго довольства,— трудно было сказать. Да, впрочемъ, врядъ ли въ этомъ можетъ быть и сомнніе.
Даже послдніе, старческіе дни его жизни были отравлены, можетъ быть, боле, чмъ вс предыдущіе. Вотъ уже въ теченіе боле десяти лтъ въ большой семь его давно начался разладъ, онъ то и дло ‘выдлялъ’ то того, то другаго сына, вс эти ‘выдлы’ шли съ длинными перекорами, косыми вглядами, упреками между всми членами семьи порознь и между всми ими и имъ. Наконецъ, на его глазахъ раздлившіеся братья расходились другъ съ другомъ врагами до того, что не хотли знать одинъ другаго, не помогали другъ другу, видлъ, какъ одни богатли, другіе бднли, доходили до нищенства, и онъ самъ уже не только ничмъ не могъ помочь, но даже не имлъ, такъ какъ самъ имлъ уголъ только и жилъ на хлбахъ у самаго младшаго своего сына. За каждую лишнюю корку, которую онъ самъ съдалъ,— а не то что уносилъ къ ‘отдленнымъ’ внучатамъ-нищимъ, ходившимъ въ кусочки,— онъ подвергался брани, попрекамъ молодой снохи. Наконецъ, самый авторитетъ просто человческой его личности,— и тотъ уже ставился ни во что: онъ былъ въ глазахъ семьи ‘старый дуракъ’, ‘блаженненькій’, въ глазахъ міра — ‘ддушка Окся’, почти дурачекъ, юродивый, котораго ребятишки таскали сзади за полы кафтана.
Бывали минуты, когда ддъ, разсказывая мн о своей настоящей жизни, плакалъ горькими слезами, сморкаясь постоянно въ подолъ своего дерюжнаго кафтанишка. И я надрывался вмст съ нимъ, и меня обступали ужасъ и отчаяніе, горькія и безнадежныя сомннія росли въ душ… Идешь къ другому старику — и опять т же слезы, или же горой растущія волны горя, готовыя захлеснуть вотъ-вотъ сейчасъ вс эти несчастныя существованія. Но что всего изумительне, вслдъ за дядей Оксей, глядишь, идетъ его старшій сынъ, мужикъ уже лтъ 50, у самого него есть внуки. Разговоришься съ нимъ, распечалишься, попрекнешь его ддомъ Оксей, а онъ — тотъ же Окся! Глядишь, а у него тоже на глазахъ чуть не слезы, тоже разъ-другой, смотришь, слазаетъ ‘укромно, въ сторонку’ носомъ въ полу кафтана! Да что же это такое, Господи?..
И чувствуешь, что у самого навертываются слезы, къ горлу что-то подступаетъ. Но разъ только это ощутилъ, какъ уже почувствовалъ къ сердцу ‘приливъ’ благодати. Что это такое?— спрашиваешь опять себя:— сентиментальность, предвзятыя идеи, гуманничанье? Нтъ, нтъ,— отвчаешь тутъ-же себ… Но въ чемъ же причина его? Гд она скрывается? Въ какихъ доблестяхъ окружающихъ, въ какихъ, наконецъ, формахъ, догмахъ религіозныхъ, общественныхъ?.. И опять эта деревня становится страшно близка теб, чмъ-то влечетъ къ себ неудержимо… Да не въ этихъ-ли благодатныхъ слезахъ? Можетъ быть… Потому что, вскор посл того увидишь дда Оксю, а онъ ужь — лучезаренъ, сидитъ у себя на заваленк и весело теб улыбается.
— Что, ддушка, и унывать пересталъ?
— Да что мн унывать-то?— смется.— Вотъ у старшаго-то телочка прибыла… Ходилъ, смотрлъ!.. Я знающъ въ этомъ… Пришла за мной сноха-то: поди, ддушка, взглянь,— пущать ли на племя?… Славная телушка!… Богъ дастъ, животина выйдетъ барская!.. А мн что унывать? Не унывать мн надоть, а умирать, благословись, что Господь допустилъ безъ большаго грха вкъ прожить, да эвоно ли какое племя пустить… Все, вдь, крестьяне! Не бойсь, лишняго нтъ, али ненужнаго… Вс въ пользу будутъ… Вс у Бога нужны…
— А горя-то, ддъ, сколько?… Самъ плакалъ…
— Ахъ, другъ-другъ,— закачалъ головой ддъ.— Плакалъ! Такъ ли еще мы плакали, такими ли слезами-то… Слезъ-то, другъ, никогда не переживешь… Свое время — свои слезы… Плакали! Такъ ли мы еще плакали…
И ддъ замолкалъ.
Вообще нужно сказать, что какъ ни близокъ былъ ко мн ддъ Окся, какъ онъ ни привязался къ моей семь, но, въ то время, я все еще далекъ былъ отъ него, да и для всей окружной Палестины былъ человкъ новый, мало-знакомый. И онъ часто обрывалъ разговоръ или запутывалъ его разными присловьями и шуточками. Тогда еще даже самъ ддъ Окся наводилъ обо мн справки у попа, у писаря… Ужь если такъ относился Окся, который меня любилъ, то о другихъ и говорить нечего. Нужны были очень благопріятныя условія, нужно нчто такое,— въ опредленіи чего я даже затрудняюсь и теперь,— чтобы установить между мной и обитателями окрестныхъ деревень т по-истин любовныя и душевныя отношенія, въ которыя я къ нимъ сталъ въ конц-концовъ.
Повторяю, то были, для нашего времени, условія необычайныя, счастливыя. И даже при этихъ счастливыхъ условіяхъ должно было пройти довольно продолжительное время, пока я могъ разсчитывать не только на любовныя, но просто искреннія отношенія.
Когда искренность эта уже нсколько установилась между мной и Оксей, онъ однажды сказалъ мн ‘потихоньку’:
— Ждутъ… Народъ ждетъ…
— Что ждутъ?
— Правды ждутъ, милости…
— Такъ что же?
— То-то, молъ… Съ каждымъ годомъ народъ бойче живетъ, время короче длается…
— Какъ же такъ, ддушка?
— А такъ… Мы вотъ въ свое-то время сколько плакали? Не то что отцы,— и дды-то плакали, и прадды-то… А правда-то вонъ только когда объявилась!… Наткось, при шестомъ император… А то все цлый вкъ однми слезами плакали…
— Да, три вка.
— Три вка, да… врно… три вка… А теперь ужь правота-то не сноситъ… Вотъ сколько теперь прошло съ воли-то?..
— 20 лтъ.
— Наткось — двадцать лтъ! Всего!
И ддъ засмялся самымъ добродушнымъ смхомъ, и смялся очень долго.
— Что же такое?
— То-то вотъ… какъ время-то укоротилось, ты и смотри!.. Двадцать лтъ, а ужь правота говоритъ. Вдь, бывало, не то что у нашихъ ддовъ, а у самихъ насъ правота-то на самой-то глуби только, ровно ночничекъ, теплилась… Не то что кому стороннему объ ней заикнуться боялись, жен не говорили, подушк,— и той боялись свою душу доврить… А теперь, вонъ — на улиц, вс, въ одинъ голосъ… Быть, говорятъ, въ скорости, правд и милости… Потому, говорятъ, много въ народ неправды… А безъ правды и милости какъ жить народу?
— И что же, дйствительно, много неправды?..
— Много, врно… Жизнь бойче идетъ… Что прежде вками расло, теперь растетъ годами… И неправда бойче растетъ… это отъ того… Такъ ужь и пойдетъ до конца міра!.. Все короче да короче… Да! Двадцать лтъ!… Всего!— повторялъ ддъ и смялся опять.
Однако, вернусь къ началу.
Жду слдующій день,— нтъ дда. На третій день, гляжу, идетъ его младшій сынъ, у котораго онъ живетъ.
— Пришелъ просить… Не откажите… на крестины… Оченно даже ужь и ддушка-то желаетъ…
— Это у тебя родился сынъ?
— Такъ точно… Ужь пожалуйста… Ддушка-то оченно желаетъ. Иди, говоритъ, самъ зови… Не все, говоритъ, мн на побгушкахъ бгать… Я, говоритъ, буду гостей принимать, а ты зови… Пожалуйста, не откажите,— не то что проситъ, а такъ просто приглашаетъ меня молодой отецъ, весь розовый, сіяющій, въ новой красной рубах, жилетк, пиджак и свтлыхъ сапогахъ.
— Хорошо, непремнно.
Прихожу. Избушка у дда маленькая, дряхлая. Тутъ же люлька виситъ, ребятишки ползаютъ, сидятъ какія-то женщины, два-три мужика, должно быть, гости. Самъ ддъ, причесанный, въ синемъ кафтан ходитъ какъ-то особенно торжественно. (Оказалось, что это онъ тоже для пущей торжественности самъ не пошелъ звать меня). Однимъ словомъ, ддъ такого гонору набрался, что я даже не ожидалъ отъ него.
— Пришелъ!.. Ну, вотъ… Я, вдь, зналъ… Говорятъ: ‘не пойдетъ… Гд ему жъ теб идти!.. Вдь мужицкіе-то ребята, что котята…’ Нтъ, я знаю… Ты мужицкому счастью не ворогъ…
И вдругъ ддъ исчезъ за дверь. Гляжу, вс кругомъ сіяютъ и добродушно-лукаво подсмиваются. Слышно, за дверью, въ свтелк, съ кмъ-то ддъ споритъ:
— Дура! дура!— говоритъ онъ:— да ты чего боишься? Экая глупая!.. Да вдь глазъ глазу рознь… Вдь это ежели кому другому, а онъ…
— Не даетъ мать-то, ха, ха!— говорили около меня.— И то затаскалъ совсмъ внука-то!
Наконецъ, торжественно входитъ ддъ Окся, неся на корявыхъ рукахъ завернутаго въ клтчатое одяло новорожденнаго. Словно Симеонъ-Богопріимецъ! Лицо такое сдлалъ строгое, истово перекрестился и сказалъ: ‘Нну!.. Не думалъ, Николаичъ… А вотъ дожилъ!.. Слава теб, Господи!.. Смотри, смотри сюда: видишь,— двухголовый?.. Точь въ точь, какъ вотъ онъ, отецъ его… Вылитый, капля въ каплю…’
— Ну, дай Богъ ему счастья!
— Слушай, Николаичъ,— замтилъ мн ддъ:— ты это… бери въ сурьезъ… Въ этомъ для мужика много, много… Ты и мысли не имй въ шутку принять… Я это только теб, потому знаю,— теб мужицкое счастье поперегъ не стоитъ… А другому, я бы не заикнулся.
— Врю, врю… Искренно говорю: дай Богъ ему!…
— Вотъ такъ же отецъ его у меня родился… Мы такъ съ женой и бабкой и ахнули: головища — во!.. Ну, говорю тогда, старуха, съ нимъ народу счастье народилось… Помяни мое слово, какъ я умру: быть ему вольнымъ!.. Вотъ смотри!..
Я посмотрлъ на молодаго, ликующаго отца, на окружающихъ: не было ни малйшаго сомннія, что это дйствительно все такъ совершилось.
— Ну, отцу — воля, а сыну что же еще будетъ?
— Ему? Правда и милость!— отчетливо выговорилъ ддъ.— Мн ужь не жить… Мн ужь этого не видать… А они доживутъ… Ему была воля,— показалъ онъ на молодаго отца,— а этому — умиренье!… Вотъ, доживете,— помянете мое слово… Ну. рости, рости, мальчуга!— поправляя старыми пальцами одяло, проговорилъ ддъ, и понесъ внука къ матери.
— Мн ужь не удалось въ мир пожить… Ну, будетъ, что и волю видлъ… А въ мир ужь вы поживете,— сказалъ возвратившійся ддъ, утирая слезы.
— Объ чемъ молва говоритъ, то ужь будетъ… Это врно… Молва даромъ не говоритъ,— замтилъ серьезно одинъ изъ гостей. И врядъ ли кто-нибудь изъ присутствующихъ сомнвался въ этомъ, не исключая и меня.
Дйствительно, нужно быть объятымъ ‘мужицкимъ духомъ’, жить въ этой атмосфер, чтобы понять, почувствовать, до какой степени это общее настроеніе было реально, до какой степени былъ всезахватывающимъ этотъ романтическій порывъ. Все жило въ деревн однимъ имъ: самое молодое и самое старое, самое бдное и самое богатое… Все, что не могло даже ни въ какомъ случа раздлять общихъ упованій,— и то было захвачено въ этотъ порывъ. Дйствительно, ‘молва даромъ не говоритъ’: какъ ни были иногда нелпы формы, въ которыхъ она высказывалась, но подъ ними лежало столь опредленное и реальное содержаніе, столь общая и очевидная для всхъ жажда ‘умиротворенія’, что въ этомъ не могли сомнваться люди, стоявшіе близко къ деревн… И такъ врилось тогда въ это дйствительно скорое пришествіе ‘правды и милости’ для всхъ, потому что оно было такъ неотвратимо-нужно. Именно одной ея, этой ‘правды’ недоставало. Надъ народомъ пронеслось слово ‘личнаго’ освобожденія изъ путъ рабства, оставалось одно, чтобы раздалась другая заповдь Христа: любите другъ друга!.. И эту заповдь ‘умиренія’ народъ-общинникъ въ реальной форм не могъ иначе понять и представить, какъ въ форм равненія.
Да будетъ позволено мн коснуться здсь этого, чрезвычайно важнаго, по моему, явленія въ нашей народной психологіи. По странному недоразумнію, вопросъ этотъ всегда оставался для литературы закрытымъ. А, между тмъ, выясненіе его было бы чрезвычайно поучительно. Мн хотлось бы указать здсь на нкоторыя стороны этого вопроса, которыя, какъ мн кажется, были поняты нсколько односторонне, по крайней мр, относительно того періода, о которомъ я говорю.
Всегда и во всемъ, въ нашей исторіи, и особенно въ вопросахъ политическихъ, насъ не столько поучалъ, сколько пугалъ ‘примръ Западной Европы’. Уже съ давнихъ временъ мы взяли себ въ политик за правило каждому явленію нашей жизни подъискивать подходящую аналогію въ западно-европейской политической жизни. Это, само по себ, конечно, не представляло бы ничего иного, кром хорошаго, еслибъ, однако, мы ограничивались здсь только удобствами сравнительнаго метода.
Къ сожалнію, у насъ всегда выходило такъ, что параллели и аналогіи мы тотчасъ же принимали за полное тождество. Въ до-петровскія времена, мы боялись ‘заразы’ латынства и протестантизма, во времена Екатерины, мы вдругъ дали ‘задній ходъ’, лишь во Франціи разразилась великая революція. То же самое мы повторили подъ давленіемъ Меттерниха при Александр I, затмъ въ 30 и 48 году. И все это на основаніи того, что отождествляли нкоторыя самобытно-характерныя явленія собственной жизни съ аналогическими на Запад. Въ послднее время эта наклонность и привычка къ поверхностнымъ отождествленіямъ въ особенности сказывались въ вопросахъ экономическихъ. Положеніемъ 19 февраля установивъ въ высокой степени важное начало національной экономической политики, мы, однако, опять очень скоро сошли съ этого благаго пути, испуганные все тмъ же ‘жупеломъ’ западно-европейскихъ аналогій. Романтическое настроеніе въ народ мы тотчасъ же отождествили съ воинствующимъ походомъ массъ противъ собственности на Запад. Но достаточно было только внимательне вглядться въ руководящіе мотивы этого настроенія,— наконецъ, просто прислушаться хотя бы только къ тому, до какой степени мирно и всюду, не скрываясь, не конспирируя, толковали объ этомъ ‘равненіи’ въ деревняхъ какъ сами крестьяне между собою, такъ и съ тми, которые могли бы считать себя обиженными этими бесдами, чтобы понять, до какой степени все это настроеніе было благономренно. Въ общемъ вс desiderata этого настроенія были до того скромны, что едва выходили изъ предловъ общинъ, и именно въ въ общемъ, потому что въ ‘равненіи’ были заинтересованы не только экономически-обдленные, или голытьба, но именно вс, даже т, которые считали себя вполн довольными надломъ. Примровъ тому мы знаемъ множество. Притомъ, даже въ тхъ случаяхъ, когда вопросъ касался личной, ‘сусдской’ собственности, онъ ршался совершенно такъ же, какъ ршаются вс вопросы въ общинахъ, т. е. путемъ примиренія интересовъ до той степени, чтобы, въ конц-концовъ, получилось ‘единодушное согласіе’. Значитъ, путемъ всевозможныхъ уступокъ и выработки такой формы, при которой не могло быть и рчи о прямомъ насиліи. Чаще всего приводилась, какъ наилучшая форма, выкупная операція земель государствомъ. А, главнымъ образомъ, это настроеніе было мене всего воинствующимъ ‘противъ собственности’, это было въ полномъ смысл желаніе умиротворенія, ‘умиренія’, упорядоченія жизни, сдвинутой такъ могуче освобожденіемъ съ давно укатанной колеи. Всмотрться должнымъ образомъ въ это намъ и помшало то, что мы увидали въ этомъ настроеніи вопросъ исключительно экономическій, чисто земельный,— что будто бы народъ ничего иного и не требовалъ, какъ только ‘чужой собственности’. Но мы не съумли посмотрть на этотъ вопросъ съ другой, не мене важной, чмъ экономическая сторона,— именно со стороны ‘упорядоченія’ всхъ сторонъ какъ экономической, такъ и правовой жизни. А этого-то именно народъ и жаждалъ, и ждалъ. Въ сущности, это настроеніе можно уподобить тому, какое бываетъ въ каждой общин, гд долго не было передла. Чрезполосица достигаетъ невроятной степени, веденіе правильнаго хозяйства для всхъ становится затруднительнымъ, вслдствіе наросшей неравномрности распредленія, въ общин являются ссоры, недовольство, мирная, культурная жизнь длается невозможной, зазічается общее безпокойство, недружелюбіе, разыгрываются страсти, поднимаются низкіе, эгоистическія вожделнія. И вотъ, наконецъ, у большинства все больше и больше является стремленіе ‘ввести порядокъ’, освжить общій духъ, поднять принципъ, возстановить нарушенную правоту, возродить общее довольство, совтъ и любовь… Причемъ тутъ воинствующій походъ противъ чужой собственности? Въ общинахъ никогда этого почти не бываетъ. Если извстная собственность дйствительно является нужной общин, то съ собственникомъ ея стараются войти во всевозможныя соглашенія, и лучше отдадутъ себя чуть не въ кабалу, чмъ покусятся на насильственную экспропріацію, если хотите, сдлаютъ одно: поставятъ въ очень неудобныя условія пользованія ею, но никогда не экспропріируютъ въ свою пользу. Примровъ этого мы, кажется, видли не мало.
Ничего больше, кром желанія ‘порядка’, общаго подъема принципа, общаго нравственнаго подъема путемъ поставленія всхъ узко-эгоистическихъ элементовъ въ положеніе, наимене способствующее вредить общимъ интересамъ и общему, миру и совту.
А это желаніе ‘порядка’ не только было вполн естественно и понятно, но и вполн законно. Такіе великіе историческіе перевороты, каково освобожденіе, не могутъ обходиться безъ чрезвычайныхъ жизненныхъ осложненій. Къ сожалнію, у насъ взглянули на этотъ фактъ слишкомъ прямолинейно, чтобы предвидть т громадныя усложненія, которыя должны были явиться неизбжно въ самой народной психіи. Между тмъ, не предусмотрвъ этихъ явленій и даже не считая нужнымъ внимательне вглядться въ нихъ и теперь, мы отнеслись къ нимъ скептически, подозрительно, приняли ихъ за явленія… Мы даже безповоротно готовы были ршить, что ‘массы неблагодарны’, что ‘не слдуетъ разнуздывать звря’, что, наконецъ, народъ неспособенъ къ самостоятельной мирной культур, къ самоуправленію, что онъ лишенъ какъ собственнаго ума, такъ и какихъ-либо нравственныхъ, руководящихъ принциповъ, что весь этотъ романтическій порывъ былъ не больше, какъ взрывомъ дикаго, невжественнаго, стихійнаго вожделнія.
Но въ самомъ ли дл онъ такъ стихіенъ?
Не найдемъ ли мы, при внимательномъ анализ этого психосоціальнаго явленія,— не найдемъ ли въ немъ именно драгоцннаго залога порядка, свободы и мирнаго культурнаго развитія массъ, если только мы ихъ дйствительно желаемъ?
Въ отвтъ на это позволю себ повторить здсь вкратц нкоторыя соображенія, высказанныя мною недавно.
Романтическое народное настроеніе, главнымъ образомъ вызванное эпохой освобожденія, сказалось прежде всего въ форм упованій ‘на правду и милость’, которыя, по мннію народа, съ этого момента уже обязательно должны были придти на помощь никому иному, какъ народу. Народъ все больше и больше проникался врой, что ‘правда и милость’ скажутся, и скажутся очень скоро. Скрываясь въ глубин историческихъ ндръ, романтизмъ этотъ послдовательно, просто и ясно развился изъ принципа, положеннаго въ основу акта 19 февраля, которымъ санкціонировано за народомъ право на землю. При оцнк этого явленія мы постоянно должны имть въ виду, что особые историко-этнографическія условія нашей родины сдлали то, что въ нашемъ народ утвердилось и укоренилось до извстной степени довольно ясное сознаніе правоты собственнаго существованія,— сознаніе того, что имъ однимъ держится государство: онъ единственный производитель предметовъ первой необходимости, единственный плательщикъ и наполнитель государственной казны, онъ безкорыстный защитникъ страны, умирающій на поляхъ битвъ. Все крпостное право свидтельствовало ясно, что это дйствительно такъ было, что все, что стояло выше народа, держалось имъ и на немъ. И въ этомъ сознаніи народомъ правоты была его великая нравственная сила. Вотъ, вроятно, почему онъ рдко высказывался принципіально противъ воинской и иныхъ государственныхъ повинностей.
Развитію же въ немъ сознанія этой правоты собственнаго существованія,— не прекращавшемуся даже при крпостномъ прав,— содйствовали, помимо другихъ важныхъ факторовъ, съ одной стороны, историческія традиціи до-крпостной земской жизни, земско-областной и земско-общинной, съ другой — полное отсутствіе самостоятельной энергіи у сословій, стоявшихъ выше его. Ни дворянство наше, ни купечество, ни священство, какъ извстно, и въ зародыш не создали изъ себя чего-либо похожаго на западный феодализмъ и буржуазію, обладавшія личной энергіей, которая въ нихъ развивала самостоятельное сознаніе личной правоты существованія и очень часто заставляла признавать эту правоту и самый народъ. У насъ ничего подобнаго не было. Дворянство и другія сословія могли, и то только въ исключительныхъ личностяхъ, выработать, благодаря своему привилегированному положенію, одну только правоту, это — правоту интеллигентности, и то въ значительной степени, въ нихъ самихъ, подорванную сознаніемъ, что она возрасла исключительно на почв народной эксплуатаціи,— притомъ, въ сферахъ, стоявшихъ вдали отъ народа, вслдствіе чего, къ этому тяжелому сознанію прибавилось сознаніе, что она можетъ быть ‘заподозрна’ народомъ, что въ ней не можетъ быть доврія къ ней. Что касается несенія государственныхъ повинностей и налоговъ, то въ нихъ привилегированныя сословія, какъ извстно, не только не принимали никакого участія (личности — явленіе исключительное и ничего не объясняющее, также какъ и защищаемое славянофилами положеніе, что будто бы купечество и дворянство всегда отзывались на призывъ и пр. ‘въ великія годины’, то-то и есть, что только въ ‘великія годины’, которыхъ, во-первыхъ, было немного, во-вторыхъ, эти годины были годинами самозащиты, когда говорилось: Sauve qui peut!), но то только и длали, что всячески изыскивали пути отдлаться отъ этихъ повинностей и податей. На это тратили они всю ничтожную долю энергіи, какая могла въ нихъ найтись. Т слои этихъ сословій, которые стояли ближе всего къ народу, не внесли въ его душу ни малйшаго сознанія о томъ, что они что-либо значатъ для государства. Вотъ почему, между прочимъ, народъ могъ сохранить, при крпостномъ прав, сознаніе правоты собственнаго существованія, которое и укрпляло въ немъ нравственную силу и вру въ будущее этой силы.
Народъ могъ мельчать подъ давленіемъ тяжелыхъ условій, могъ временно разлагаться нравственно, переживать тяжкіе нравственные кризисы, но сознаніе правоты до сихъ поръ еще не покидало его, оно носилось надъ нимъ постоянно и постоянно возвращало его къ самому себ, постоянно возстановляло въ немъ упадавшія нравственныя силы. Въ критическіе моменты нравственныхъ переломовъ онъ воплощалъ это сознаніе правоты въ разнообразныя религіозныя и общественныя формы: секты, возвраты къ ‘правот’ путемъ покаянія или бгства къ земл, наконецъ, сама артель община, семья,— все это крпилось на этомъ сознаніи правоты, и все это, въ свою очередь, служило для народа всегда средствомъ возстановленія попранной правоты. Не въ одномъ этнографическомъ элемент, какова ‘земля’, не въ безсознательномъ стихійномъ начал лежатъ основы устойчивости народной, а именно въ этомъ, совершенно, конечно, сознательномъ фактор. Благодаря ему, хорошіе элементы, прирожденные нашему народу, могли найти прочность и устойчивость и получить нравственно-сознательное обоснованіе. Въ немъ получало нравственную силу и то зиждительное начало, которое вообще присуще мирнымъ, культурнымъ массамъ, во имя его, это послднее никогда не направлялось только стихійно, покорное лишь низшимъ, зоологическимъ инстинктамъ, подобно инстинкту бобровъ и т. п. Это сознаніе правоты несло съ собою великое начало равноправности и уваженія къ личности другаго, какъ члена одной великой народной семьи, связанной одной общей правотой. Повторяю, на немъ, какъ на одномъ изъ важныхъ факторовъ, покоится религіозная мораль народа, формы его общежитія, его нравственныя гуманическая начала, и въ немъ же заключается та неугасающая вра народа въ лучшее будущее, наконецъ, т романтическіе порывы, т попытки отыскиванія свта и лучшихъ формъ жизни, которыя есть ничто иное, какъ возстановленіе попранной правоты.
Мы глубоко убждены, что какъ бы низко ни палъ народъ подъ гнетомъ тяжелыхъ условій, какъ бы далеко ни сбился онъ съ прямаго пути историческимъ ходомъ, какому бы крушенію ни подверглись его бытовыя формы и даже нравственныя основы,— онъ всегда найдетъ въ себ силы къ возстановленію попранной правоты, разъ будетъ въ немъ жить сознаніе ея {Впослдствіи я надюсь сдлать попытку боле обстоятельнаго анализа этого элемента нашей народной психіи, въ связи съ другими, не мене существенными, а также и связи съ попытками подобнаго же рода, уже имющимися въ нашей литератур.}.
Если мы дйствительно желаемъ мирнаго и свободнаго культурнаго развитія, если мы дйствительно желаемъ видть свой народъ на высот нравственнаго и умственнаго развитія, мы всми силами должны стремиться къ охраненію и поднятію въ немъ именно этого сознанія своей правоты,— сознанія, что онъ равноправный членъ великой семьи — государства. Пусть лучше прямо падутъ на него государственныя подати и повинности, чмъ косвенно возьмутъ на себя отвтственность за національное процвтаніе и могущество другіе, обративъ народъ въ безгласнаго, хотя бы и экономически сытаго, какъ лошадь, наемника. Тогда уже, вроятно, мы будемъ имть дло дйствительно со ‘стихіей’!
Какъ разъ наканун моего отъзда умеръ ддушка Окся. Онъ слегъ какъ-то сразу, дня за два до смерти, исповдался, пріобщился, потомъ послалъ внученка за мной: пожелалъ ‘проститься’. Я тотчасъ же пошелъ. Ддъ лежалъ на лавк, слегка покрытый старымъ полушубкомъ. Тутъ же, попрежнему, жизнь шла своимъ чередомъ: визжала люлька, въ печи стряпали, ребятишки возились около дда. Увидавъ меня, ддъ силился приподняться — и не могъ. Весь онъ осунулся сразу, руки дрожали и губы, на немъ была надта чистая рубаха, воротъ растегнутъ, виднлась бурая грудь, сухая, костистая, и мдный крестъ на грязномъ снурк. Ддъ хотлъ что-то мн сказать, но губы только безвучно трепетали. Когда я подошелъ, онъ поймалъ холодными, жесткими пальцами мою руку и пожалъ.
Въ это время вошли два другіе его сына и дочь съ внучатами. Ддъ закачалъ головой одобрительно.
— Болитъ у тебя что, ддушка?— спросилъ я.
— Ннтъ,— проговорилъ онъ съ усиліемъ:— только…. все опало…. Только…. ровно плыветъ…. Ничего!…
И онъ поднялъ глаза къ потолку и перекрестился.
— Пришелъ… ты…— заговорилъ онъ.— Я ужь думалъ меня хуже нтъ… А вотъ Богъ меня… внучкомъ…
И ддъ улыбнулся, весь просіялъ, еще разъ перекрестился.
— Вотъ ему, ддушк, и умирать-то легко… Насъ вотъ сколько вспоилъ, вскормилъ… Тоже не мало поусердствовалъ,— говоритъ старшій сынъ.— Вотъ оно и посылаетъ Господь легкую смерть… У него грховъ-то чать ужь нтъ… Какіе и были,— и т Богъ простилъ давно… Да, тяжело жилъ, да легко умирать!.. Какъ-то намъ Богъ пошлетъ!
— Гд ужь намъ,— подхватилъ другой сынъ и бабы:— гршники мы… Ссора у насъ только везд, да брань, да суды…
— Ддушка,— крикнулъ на ухо дду Окс старшій сынъ:— ты бы за насъ помолился… Богу-то… Помолись!… Можетъ, онъ и пошлетъ правду и милость…
И старикъ-сынъ отвернулся, утеръ слезы. Ддъ вдругъ закивалъ утвердительно головой и замахалъ рукой.
— Подай… младенца-то… Подай,— сказалъ онъ.
Сноха поднесла ему новорожденнаго. Онъ, не повертывая головы, дотронулся ему до головы рукой, и опять махнулъ, давая знакъ, чтобъ унесли.
— За Богомъ не пропадетъ… Правое дло…
Потомъ онъ опять сталъ искать мою руку, опять пожалъ ее слегка своими холодными пальцами.
— За дружбу… любилъ… не погнушался!.. Прощай… умру!..
— Полно, ддъ, еще увидимся,— сказалъ я.
Онъ закачалъ головой.
— Нтъ!… Прідешь еще… приди… на могилку… Вспомяни…
— Да, вотъ они какъ съ бариномъ слюбились,— говорили кругомъ:— вся деревня дивилась, чего это баринъ въ старик нашелъ?… У насъ вонъ и ребятишки-то надъ нимъ ужь смялись, а тутъ баринъ съ нимъ дружитъ… Ну, а онъ, вотъ, ддушка-то, можетъ всхъ насъ святе… Вотъ ему Господь-то какую легкую смерть посылаетъ!.. Въ радости умираетъ!… Пошли Богъ всякому…
Въ избу набрался еще народъ, какія-то старушки, ребятишки. Подъ эти рчи, я вышелъ почти незамтно. У воротъ тоже толпилась кучка народа и смотрла, вздыхая, зачмъ-то въ сни. Ребятишки ужь совсмъ назойливо просовывали въ окно даже головы.
— Вонъ и баринъ прошелъ… Должно, совсмъ отходитъ,— слышу я, говорятъ мн вслдъ.
Всть о рожденіи у Окси ‘счастливаго внука’ и затмъ о томъ, что ‘самъ ддъ кончается’, дйствительно быстро облетла всю деревню и приняла даже какой-то особый, таинственный смыслъ для крестьянъ… Но я чувствовалъ, что этотъ ‘смыслъ’ уже не былъ чуждъ и для меня.
На утро я выхалъ изъ-за поймы.
Итакъ, прошло шесть лтъ, и вотъ я опять перебираюсь черезъ туже пойму… Шесть лтъ всего, а, между тмъ, такой, кажется, ужасно длинный и томительный пройденъ путь… Кажется, цлая жизнь могла бы умститься въ этотъ короткій промежутокъ, да нтъ, даже не одна жизнь: его хватило бы на нсколько жизней.
Вотъ уже дв недли, какъ я живу опять въ той же деревн, у тхъ же хозяевъ, и имю удовольствіе наблюдать изъ своихъ оконъ такую прекрасную картину. Напротивъ меня, въ изб, поселились супруги-врачи, только что обвнчавшіеся и кончившіе курсъ. Они пріхали на лто къ роднымъ, къ мстному священнику. Врачи-супруги были люди видимо хорошіе, простые и даже, можетъ быть, уже черезъ-чуръ усердные въ своей профессіи и внимательные къ мужицкому горю. Маленькой ложкой они усердно старались вычерпать цлое море. А море это было столь велико, что, казалось, готово было совсмъ захлебнуть маленькую квартирку съ эскулапами.
Съ ранняго утра до поздняго вечера паціенты, пшіе и на подводахъ, буквально осаждали ‘доброхотовъ’ врачей. Молодые эскулапы, рьяные и деликатные, считали даже святотатствомъ ввести въ какія-нибудь опредленныя границы назойливость этой деревенскаго горя. Какъ бы ни было, это была картина и грустная, и вмст пріятная,— и я не разъ мысленно благословлялъ первые шаги юныхъ эскулаповъ.
Но не прошло еще и двухъ недль, какъ я самъ имлъ уже удовольствіе видть въ своей квартир, если и не столькихъ, то все же довольно многочисленныхъ постителей.
Всть о моемъ прибытіи успла уже обойти вс окрестныя деревни и, благодаря одной случайности, какъ надо думать, съ черезъ-чуръ лестными для моей особы комментаріями… И вотъ въ мою сторону направился потокъ иного деревенскаго горя, ко мн шло то, что требовало, жаждало, искало совта, ласки, участія, разъясненія тяжелыхъ недоумній,— шло какъ къ умственному человку, обязательно знающему, гд и въ чемъ истинная правда.
Странное дло! Вопреки моимъ ожиданіямъ, я чувствовалъ, что это горе, вмсто того, чтобы отбиться отъ меня дальше, отступить, уйти въ себя, неожидано подошло ко мн, сердечно, искренно, душевно развертывая передо мною свой скорбный свитокъ. Оказалось, что прежде оно было замкнуте, а теперь, напротивъ, какъ-будто даже съ особой уже поспшностію и откровенностію спшило излиться все, цликомъ, какъ-будто нарочно, назойливо било оно въ глаза.
Все это проходившее передо шло горе я часто, въ воображеніи, олицетворялъ въ образ дда Окси. Мн иногда казалось, что это вотъ онъ пришелъ ко мн, слъ передо мной и, пожимая слегка своими холодными, жесткими пальцами мою руку, смотритъ мн въ глаза съ такимъ недоумніемъ, съ такой скорбью и вмст съ такой любовью.
— Какъ же это жить-то будетъ чернядь, а?— слышится мн, спрашиваетъ онъ:— какъ-же она жить-то будетъ? безъ вры-то? Вотъ, посмотри…
И, чудится мн, развертываетъ, передъ мной старый ддъ длинный-длинный свитокъ скорбныхъ листовъ, а я подвожу имъ итоги, какъ сводитъ ихъ врачъ, группируя посл консультаціи.
Мн припоминается вечеръ, когда я зашелъ къ молодымъ врачамъ-супругамъ. Они именно сводили ‘таблички’ за мсяцъ своей деревенской практики, въ итоги которыхъ посвящали и меня. Мы разговорились, длая смотръ цлой арміи деревенскихъ больныхъ, изображаемой скорбными листками: въ первую голову идутъ дти съ дизентеріей, худосочіемъ, затмъ вывихи, ушибы, костоломы и т. д. Но вдругъ я поражаюсь неожиданнымъ фактомъ: за одинъ мсяцъ было уже четверо душевно-больныхъ. Невольно при этомъ припомнились недавніе разговоры о случаяхъ самоубійствъ, бывшихъ въ окрестности за послднее время. Молодые эскулапы сообщили мн, что это % громадный и что у опытныхъ практиковъ въ деревняхъ констатированъ уже фактъ сильнаго увеличенія душевнобольныхъ и самоубійцъ (конечно, относительно). Сообщили мн также, что наибольшій процентъ душевно-больныхъ стоитъ въ зависимости съ семейными непріятностями. Стали сводить итоги, причинами болзней, какъ и слдовало ожидать, сначала оказались экономическая нужда и условія труда, а затмъ семейныя непріятности, подъ которыми-слдуетъ, кажется, разумть нчто боле объемистое, такъ какъ жизнь деревенской семьи не изолирована отъ общины. Попробовалъ и я свести итоги собственнымъ ‘паціентамъ’. И, однако же, какая разница! У молодыхъ врачей все это выходило такъ скоро, просто: выставили цифры, сложили, раздлили, сопоставили,— и выводъ готовъ, между тмъ какъ передо мной проходили цлыя вереницы въ страшно хаотическимъ безпорядк, поражающемъ своею сложностію, парадоксальностію и, кром того, неуловимостію. Да, не легко уложить въ статистическія цифры это необъятно-сложное явленіе, не имя передъ собой какой-нибудь аріадниной нити. И это въ деревн, въ той ‘простой’ деревн, гд жизнь казалась такой несложной, немудреной, гд все приводится къ одному убійственно-ординарному знаменателю, гд вковая тишина, гд одно терпніе и ‘смиреніе’… Чего бы, казалось, легче все это подвести подъ дв-три цифры и подписать общій знаменатель?… Къ сожалнію, это далеко не такъ легко.
Въ самомъ дл, всматриваясь внимательно теперь въ вереницу деревенскаго люда, который приходилъ ко мн за ‘умственнымъ совтомъ’, я невольно поражаюсь тмъ фактомъ, что наибольшее число ихъ приходило ко мн такъ, вообще, просто что-то сказать, объ чемъ-то послушать, объ чемъ-то поговорить… Ихъ гнало ко мн одно, какое-то общее безпокойство жизни.
Приходитъ ко мн мой давнишній знакомый, деревенскій сапожникъ, кстати сказать, живущій вполн изолированною жизнію и мало интересующійся собственно крестьянскимъ хозяйствомъ.
Спрашиваешь, ‘что, Сидоръ Иванычъ, ты объ чемъ? Дло, что ли, какое съ кмъ?’
— Да я такъ… Нтъ, дла-то большаго чтобы нтъ… А такъ…
— Что же такое?…
— Да такъ… Жить-то вотъ какъ будемъ… Неужь все такъ пойдетъ?..
— А что?
— Да что… Смотришь: ровно бы такъ-то жить зазорно… Неужь такъ ничего и не будетъ?
— А чего же теб нужно?..
— Мн-то ничего не нужно… А такъ, за людей какъ-будто безпокойно… Неужь такъ и конца не будетъ?— повторяетъ гость.
— Да чему конецъ-то?
— Да всему… безпокойству конецъ… Въ народ спокою нтъ… Куда ни взглянешь, везд одно безпокойство, а настоящей жизни нтъ…
Да, это правда. И такіе вздохи о ‘безпокойств жизни’ проходятъ красной лентой черезъ вс разговоры, ими начинаютъ и кончаютъ и т, которые пришли такъ, и т, кто пришелъ ‘по настоящему длу’.
Насколько это общее сознаніе ‘безпокойства жизни’ укрпилось въ народ и насколько онъ уже не удовлетворяется простой констатировкой этого факта, можетъ служить указаніемъ слдующій характерный разговоръ.
Какъ-то собрались у меня крестьяне, стали говорить о ‘безпокойств жизни’. Былъ тутъ и старообрядецъ. Слушалъ онъ, слушалъ, и, вроятно, найдя моментъ удобнымъ для подержанія своихъ взглядовъ, сказалъ:
— То-то вотъ и есть… Давно сказано…
— Что сказано-то?— спросили его.
— А вотъ что: слушай, да ротъ-то не развай.
И раскольникъ наизусть прочиталъ внятно и съ большимъ апломбомъ извстный стихъ:
Совсть въ мір пропала,
Милосердіе на гвозд виситъ,
Благодать на небо ушла и т. д.
Прочитавъ, раскольникъ ждалъ, что его стихъ произведетъ эффектъ. Такъ думалъ и я, судя по настроенію моихъ гостей. Но оказалось, что стихъ раскольничій привелъ моихъ собесдниковъ въ какое-то раздраженіе.
— Слыхали… Цлый вкъ только и знай, что болтаютъ одно!— заговорили вс разомъ.— Ты хоть бы что понове придумалъ… А то затвердила сорока одну псню, а толку не видно…
Очевидно, одними отрицательными положеніями уже не удовлетворяются, и, можетъ быть, именно потому, что это безпокойство за жизнь слишкомъ уже назрло. Теряешься даже, когда слышишь объ этомъ отъ лицъ, повидимому, совсмъ застрахованныхъ отъ этого безпокойства, отъ людей экономически обезпеченныхъ.
И вотъ еще вдумчиве, еще внимательне стараешься проникнуть въ таинственную сть тхъ жалобъ и скорбей, которыя слышались отъ людей, уже приходившихъ не только, поговорить, по ‘по настоящему длу’.
Какого же рода эти ‘настоящія дла’ и какая другая красная нить связываетъ ихъ въ одно, понятное цлое? Эта другая красная нить,— помимо ‘общаго безпокойства жизни’,— дйствительно представляетъ нчто гнетущее: это полное недовѣ,ріе къ какому-либо дйствующему въ деревн праву. Нтъ такого ничтожнаго дла, въ справедливости ршенія котораго какой-либо общественной или юридической инстанціей ни сомнвались. Кассируютъ всякое ршеніе, начиная отъ урядника до волостнаго схода,— и аппелируютъ къ вашему здравому смыслу. И даже не потому, чтобы не было уже здсь совсмъ резлюцій справедливыхъ, а такъ, по общему, уже установившемуся недоврію ко всему, по установившейся традиціи о царств ‘неправды’. Повторяю, самое ничтожное дло,— лишь только у истца или отвтчика есть малйшая возможность къ кому-либо аппелировать,— проходитъ безъ конца множество инстанцій, законныхъ и незаконныхъ. И это явленіе столь общее, что ужь, конечно, нельзя же признать его результатомъ простой страсти къ сутяжничеству. А, между тмъ, жалобъ всевозможныхъ родовъ безчисленное количество, и самыхъ невроятныхъ, часто самыхъ нелпыхъ: это стало даже какой-то эпидеміей. Жалуются на мірской сходъ уряднику, писарю, старшин, волостному сходу, въ крестьянское по дламъ присутствіе, непремнному члену, мировому судь, становому, исправнику, губернатору, окружному суду, судебной палат и сенату и, наконецъ, всякому умственному человку. И вы думаете, что, можетъ быть, это потому, что ужь очень ужасенъ и безобразенъ, молъ, самый мірской сходъ? Ничуть не бывало. Въ свою очередь, берите любую изъ перечисленныхъ безконечныхъ инстанцій (а мы перечислили далеко не вс,— напр., духовенство, лсное вдомство, дорожное и пр.),— и вы увидите, что на нее жалуются всмъ прочимъ. На урядника — мірскому сходу, становому, исправнику, мировому судь, губернатору, на старшину — волостному сходу, волостнымъ судьямъ, исправнику, губернатору и т. д., и т. д. И все это, говорю, не только законными и разумными путями, но и беззаконными: если не значится по закону на извстное лицо и его ршеніе аппеляціи, идетъ въ дло доносъ: ‘благордный’ и неблагородный.
Одинъ исправникъ мн жаловался, что онъ заваленъ бываетъ доносами въ каждый базарный день: доносятъ на всхъ и вс,— и дйствительно страждущіе и обремененные, и дйствительные негодяи и мерзавцы.
Изъ прошедшихъ передо мною явленій я выберу два или три, которыя могутъ служить образцомъ цлыхъ сотенъ подобнаго же рода.
Вотъ сынъ жалуется на отца и проситъ распутать его съ нимъ. Дло въ томъ, что сынъ хочетъ отдлиться, требуетъ выдла, но суровый и прижимистый старикъ не желаетъ этого. Сынъ передаетъ дло сначала на сходъ, потомъ въ волостной судъ. Но старикъ, зная очень хорошо, что надъ этими двумя самыми ‘бдными’ и малосильными ‘правдами’ стоятъ еще десять, сразу повертываетъ къ нимъ,— и идутъ въ ходъ какія-то ‘завщанія’ съ засвидтельствованіемъ, какая-то ‘нерушимая’ воля отца и пр. Сынъ, въ свою очередь, тянетъ еще выше. Судебныя инстанціи окончательно запутываются при полномъ невниманіи къ обычно-правовымъ воззрніямъ, признавая ихъ въ одномъ, отклоняя въ другомъ, поправляя другъ друга и отвергая… Въ виду такихъ ‘процессовъ’, въ большинств общинъ, какъ мн извстно, сельскіе и сосдскіе сходы совершенно отказались принимать къ разсмотрнію дла подобнаго рода, и вообще семейныя. А, между тмъ, жизнь усложняется, не ждетъ и требуетъ выработки новыхъ приспособленій въ народно-правовыхъ воззрніяхъ. Но гд же имъ выработаться? Борьба страстей, въ самомъ разгар, толкаетъ хвататься за первое попавшееся средство, лишь бы оно давало какую-нибудь санкцію… А ихъ представляется вволю! И вотъ входятъ въ народный обиходъ какія-то ‘седьмыя’, ‘четырнадцатыя’ доли, наскоро стряпаются завщанія и пр. Волостные суды совершенно теряются и сбиты окончательно съ толку. ‘Хорошіе люди’ ршительно отказываются служить въ судахъ, ‘по двнадцати правдамъ’.
Но еще боле печальны примры неустойчивости въ области земли и вообще недвижимой собственности. Подъ давленіемъ экономической нужды и царящихъ надъ деревней ‘двнадцати правдъ’, одна другую кассирующихъ, передлъ все больше и больше теряетъ свое практически-раціональное значеніе и длается игрой ‘въ свалку и навалку душъ’, при которой, на второй же день посл передла, только что уравненные надлы снова складываются въ прежнее statu quo, съ незначительными измненіями: надлы подбираются экономически-мощными хозяевами, иногда группирующими въ своихъ рукахъ до 8—10 надловъ, обрабатывать которые нанимаютъ батраковъ, между тмъ какъ сами хозяева этихъ надловъ уходятъ въ города, въ заработки или въ батраки на собственные надлы.
Мы можемъ указать въ особенности на большій села, который представляютъ характерные примры особаго рода землевладнія, именно ‘общинъ землевладльцевъ’, а не ‘общинъ земледльцевъ’. Въ этихъ селахъ фактически владютъ землей изъ 700 душъ всего 40 хозяевъ, которые берутъ на себя обработку всей надльной земли, нанимая на время лтнихъ работъ цлыя арміи батраковъ. Настоящій же, ‘правовой‘ хозяинъ земли ходитъ въ заработкахъ или просто по-міру… Вы совершенно поражаетесь, когда видите, что въ сел съ 500—700 душъ весь сельскій сходъ состоитъ только изъ 40 человкъ, да изъ нихъ только половина работаетъ сама, а прочіе — лавочники, кабатчики, кулаки, ‘хозяева’, собственно же рабочая масса,— женщины, батраки и владльцы надловъ, ушедшіе въ заработки,— не принимаютъ тутъ никакого участія и на сходы не ходятъ. Вслдствіе всего этого весь хозяйственный инвентарь все больше сосредоточивается въ рукахъ незначительнаго меньшинства, большинство почти совсмъ перестаетъ его заводить и начинаетъ жить на хлбахъ, т. е. хозяинъ надла, уходящій на заработки, очень радъ, если взявшій обработать его надлъ дастъ хлба его жен и ребятишкамъ, чтобы не умереть съ голода до Рождества. Такова чисто экономическая сторона. Переходя теперь къ исключительно правовой сторон дла, мы видимъ, что общинная земля давно уже фактически сдлалась предметомъ купли-продажи, благодаря самому безцеремонному приложенію къ ней понятія личной или товарищеской собственности. Въ этомъ послднемъ смысл она разсматривается во всхъ высшихъ городскихъ инстанціяхъ и по этому же взгляду составляются нотаріальные акты. Усадебныя мста уже сплошь разсматриваются какъ личная собственность домохозяина. Съ тхъ поръ, когда введенъ отводъ усадебныхъ мстъ цпью, т. е. обязательно для каждаго по 10 сажень, передлы усадебныхъ мстъ исчезли и принципъ личной собственности здсь уже заявленъ вполн. Послдствія его для деревни громадны, въ развращающемъ смысл. Я былъ свидтелемъ множества безконечныхъ тяжбъ между правомъ общины на усадебныя мста и личнымъ, въ особенности, когда послднее пріобртено путемъ купчей лицомъ, непринадлежащимъ уже общин. Эти тяжбы ршительно безконечны, такъ какъ одн инстанціи ршаютъ ихъ въ пользу общины, другія — въ пользу частныхъ лицъ. Не мене, если не боле, вноситъ смуты и взглядъ нотаріусовъ на сдлки, производимыя общинами, какъ на сдлки, производимыя въ форм товариществъ. Впрочемъ, распространяться объ этомъ не стоитъ, такъ какъ понятно само собой.
Чмъ дальше развивался передо мной этотъ скорбный свитокъ, тмъ рзче и рзче выступала третья красная нить: это — страстная жажда ‘правды‘. Никогда еще ‘общинные идеалы’. не выступали передо мной съ такой ясностью, никогда стремленіе къ общему упорядоченію жизни не высказывалось такъ страстно, какъ именно теперь, когда передо мной проходила грустная картина полнаго крушенія современной общины, когда дни ея уже были сочтены передо мной, когда обычно-правовыя воззрнія народа представляютъ уже фикцію и въ ихъ настоящемъ практическомъ примненіи почти совсмъ дискредитированы въ глазахъ народа.
— Какъ же жить-то теперь мы будемъ?— спрашивалъ меня Окся:— длать-то что будемъ, длать-то? И смотритъ онъ мн вопрошающе въ глаза и жметъ холодными, сухими пальцами мн руку. И холодъ этихъ пальцевъ передался мн. Я чувствую одно, что что-то въ общей атмосфер ‘надтреснуло’, и что-то медленно ‘перекатывается’…