Очерки литературного движения после Белинского и Гоголя, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

**Очерки литературнаго движенія посл Блинскаго и Гоголя*).**

*) Русская Мысль, кн. III.

Глава III.

I — Московская оппозиція: изданіе Пропилеевъ и возникновеніе славянофильства. II — Религіозные и философо-историческіе взгляды первыхъ славянофиловъ. III — Общественныя ихъ доктрины и демократическія тенденціи. IV — Погромы, испытанные ими. V — Литературныя заслуги славянофиловъ и ихъ критическіе взгляды. VI — Почвенники и ихъ ученіе. VII — Критики почвенниковъ, Ап. Григорьевъ и Н. Страховъ. Точки соприкосновенія почвенниковъ съ петербургскими оппортунистами.— Ор. Миллеръ.

Вслдствіе ли отдаленности Москвы отъ центральнаго пункта реакціи, оттого ли, что она была очагомъ и колыбелью новаго литературнаго движенія, или по какимъ-либо инымъ причинамъ, но въ 50-ые года Москва далеко не представляла такого литературнаго запустнія, какъ Петербургъ. Въ ней шевелилась кое-какая самостоятельная жизнь и даже замчался призракъ чего-то врод оппозиціи.

Таково, напримръ, было изданіе Катковымъ и Леонтьевымъ (съ 1851 и по 1857 гг.) пяти томовъ сборниковъ статей по классической древности, подъ заглавіемъ Пропилеи. Въ сборникахъ этихъ помщались ученыя статьи, по древнему міру и переводы классиковъ, какъ самихъ издателей, такъ и Грановскаго, Кудрявцева, Куторги и прочихъ спеціалистовъ по исторіи и древностямъ. И хотя содержаніе этихъ сборниковъ было строго научное, при полномъ отсутствіи чего-либо тенденціознаго и будирующаго, но самое періодическое изданіе статей по классической древности было уже оппозиціей противъ слпаго гоненія на все классическое, воздвигнутаго въ то время въ административныхъ сферахъ въ вид уничтоженія преподаванія греческаго языка въ гимназіяхъ и крайняго стсненія въ университетахъ программъ по древней исторіи.

Еще больше жизни и движенія замчалось въ то время въ славянофильскомъ лагер. Поистин можно сказать, что подъ сиплыми свистками и безсмысленными хихиканьями петербургскихъ оппортунистовъ славянофилы переживали въ то время самыя свтлыя и доблестныя страницы своей исторіи, и въ ихъ честныхъ и высокоидеальныхъ кружкахъ сохранялись т лучшія трарціи 40-хъ годовъ, которыя были столь постыдно забыты хлыщевато-бюрократическими журналистами Петербурга.

На славянофиловъ привыкли у насъ смотрть, ‘какъ на самыхъ крайнихъ реакціонеровъ, смшивая ихъ въ одну категорію съ квасными патріотами 30-хъ годовъ врод Шевырева и Погодина. Другіе шли еще дальше, искали начала славянофильской партіи въ раскольникахъ и стрльцахъ эпохи Петра, и затмъ, открывая въ каждомъ послдующемъ поколніи аналогичныя явленія, видли прямаго предшественника славянофиловъ въ адмирал Шишков съ его ратованіями за старый слогъ.

Но не надо забывать, что въ то время, какъ Шишковъ ничего не представлялъ собою, кром слпаго изуврства и узкаго педантизма, славянофилы 40-хъ годовъ были образованнйшими и ученйшими людьми своего времени, и читали т же книжки, по какимъ учились и Герценъ, и Блинскій, и Грановскій, и вс прочіе выдающіеся люди противнаго лагеря. Было время, когда и они принадлежали къ тому же кружку Станкевича, и лишь во второй половин 30-хъ годовъ произошло распаденіе кружка на два лагеря: западниковъ и славянофиловъ. Но закваска въ обоихъ лагеряхъ осталась одна и та же, а именно: съ одной стороны, увлеченіе нмецкою философіей, съ другой — гуманными демократическими идеями французской публицистики 30-хъ годовъ.

Чтобы понять, что такое было славянофильство въ его сильныхъ и слабыхъ сторонахъ, слдуетъ представить себ людей, мышленіе которыхъ едва успло получить могучій толчокъ, выведшій ихъ изъ круга мыслей, раздляемыхъ темною толпой. До того времени они были беззавтно врующими людьми, слпо преданными всмъ традиціямъ, въ то же время, страстно любили свою родину, воображая, что лучше ея нтъ другой страны въ цломъ мір, наконецъ, привыкли на вс ея учрежденія смотрть, какъ на нчто въ высшей степени совершенное и священное. Однимъ словомъ, подобно любому простолюдину, они смшивали понятія о религіи, отечеств и его учрежденіяхъ въ нчто совершенно безраздльное, въ равной степени неприкосновенно-божественное и одно безъ другаго немыслимое.

Но вотъ мысль ихъ увлеклась новыми философскими системами и филантропо-демократическими идеями. Къ чему же должна она была устремиться? Конечно, прежде всего, къ тому, чтобы отдать отчетъ въ прежнихъ своихъ врованіяхъ и осмыслить ихъ на основаніи новыхъ данныхъ. Такими данными были дв метафизическія системы — Шеллинга и Гегеля. Одна учила, что каждая народность осуществляетъ какую-нибудь идею. Но есть идеи частныя, мелкія, и есть крупныя, всемірно-историческія. Сообразно чему и народы длятся на всемірно-историческіе, первостепенные, и второстепенные, неисторическіе. Гегель въ свою очередь училъ, что большинство народностей выражаютъ собою т односторонности и крайности, на которыя распадается идея въ процесс своего діалектическаго развитія, но есть великія націи — избранники, которымъ суждено примирять односторонности въ высшемъ возсоединяющемъ синтез. Гегель полагалъ, что столь гигантская роль въ современной исторіи принадлежитъ, конечно, ужъ Германіи.

Если стоявшій во глав европейской философіи Гегель былъ способенъ на такое патріотическое пристрастіе, то тмъ боле свойственно было нашимъ юнымъ московскимъ мыслителямъ, привыкшимъ съ дтства смотрть на родину, какъ на соединеніе всхъ совершенствъ, возмнить, что именно ей предназначено осуществить собою тотъ возсоединяющій синтезъ, какой Гегель приписывалъ своей возлюбленной Германіи.

Въ чемъ же долженъ былъ заключаться этотъ синтезъ? Конечно, въ осуществленіи тхъ самыхъ гуманныхъ, демократическихъ идей, которыя Европа тщетно пытается осуществить, не въ силахъ будучи отршиться отъ своего историческаго прошлаго. Роль такого осуществленія принадлежитъ Россіи.

До сихъ поръ мы имли дло съ первоначальнымъ ходомъ мышленія, какой] господствовалъ въ кружк Станкевича, принадлежа, безразлично, какъ будущимъ славянофиламъ, такъ и западникамъ. Но дале затмъ представился вопросъ: почему же именно на долю Россіи выпала подобная великая роль? Этотъ вопросъ именно и раздлилъ московскихъ мыслителей на два лагеря, такъ какъ онъ допускаетъ возможность двухъ діаметрально противуположныхъ ршеній: Россіи можетъ быть свойственна ея великая роль или потому, что она представляетъ собою tabula, не имя никакихъ историческихъ традицій, которыя мшали бы ей, какъ западнымъ народамъ, осуществленію великихъ идей, или же, наоборотъ, она иметъ въ свою очередь очень прочныя традиціи, но такія, которыя нисколько не мшаютъ осуществленію великихъ идей, такъ какъ вполн имъ соотвтствуютъ. Нужно ли и говорить о томъ, что за первое ршеніе ухватились люди, наиболе отршившіеся отъ традицій, второе было свойственно тмъ, которымъ съ традиціями разстаться было еще жалко. Таково было происхожденіе раздленія славянофиловъ и западниковъ.

II.

И дйствительно, въ первыхъ славянофилахъ прежде всего, васъ поражаетъ ультра-религіозное міросозерцаніе, покоющееся на вполн традиціонныхъ началахъ. Такъ, А. С. Хомяковъ является передъ нами писателемъ но преимуществу богословскимъ, причемъ какъ научныя его статьи, такъ и стихотворенія проникнуты религіознымъ экстазомъ. Ив. Киревскій изъ рьянаго западника превратился въ славянофила подъ вліяніемъ схимника Новоспасскаго монастыря, старца Филарета, за которымъ ухаживалъ при его смерти. К. Аксаковъ самъ былъ особеннаго рода свтскимъ схимникомъ, оставаясь, по словамъ Панаева, ‘въ житейскомъ, практическомъ смысл, до сорока лтъ, то-есть до самой смерти своей, совершеннымъ, ребенкомъ. Онъ беззаботно всю жизнь провелъ подъ домашнимъ кровомъ, и приросъ къ нему, какъ улитка къ родной раковин, не понимая возможности самостоятельной жизни, безъ подпоры семейства. Вн своихъ ученыхъ и литературныхъ занятій, онъ не имлъ никакого общественнаго положенія. Смерть отца и происшедшая отъ этого перемна въ домашнемъ быту вдругъ сломила его несокрушимое здоровье. Онъ не могъ перенести этой потери и перемны, и умеръ не только холостякомъ, даже двственникомъ’

Въ то же время, славянофилы очень строго соблюдали посты и вс религіозные обряды, самые же ревностные изъ нихъ не только снимали шапки и набожно крестились передъ каждою церковью, но и приходя въ гости, прежде чмъ раскланяться съ хозяевами, крестились и кланялись по народному обычаю образамъ.

Нтъ ничего удивительнаго посл того, что въ основ славянофильскаго ученій лежитъ идея вполн религіозная. Западъ, по мннію славянофиловъ, пришелъ къ печальному разочарованію и ему грозитъ гибель разложенія, потому что онъ воспринялъ отъ древняго Рима цивилизацію, основанную на одностороннемъ начал разсудочности, вншней принудительной сил формальныхъ законовъ и договоровъ и мертвой механической государственности. Когда христіанство сломило язычество, императоръ еодосій, провозгласилъ его государственною религіей и это, по мннію Хомякова, была роковая ошибка, поведшая къ гибельнымъ послдствіямъ. ‘Вдь, не то государство,— говоритъ онъ въ своихъ Запискахъ о всемірной исторіи,— есть христіанское, которое признаетъ христіанство, но то, которое признается христіанствомъ: ибо не церковь благословляется государствомъ, но государство церковью’. Ревность великаго императора ввела его, по мннію Хомякова, въ ошибку, къ несчастію, отзывающуюся черезъ 14 вковъ вплоть до нашего времени и заключающуюся въ томъ, что Западъ понялъ христіанство въ дух римской государственности, вслдствіе чего церковь находилась сперва въ полной зависимости отъ государства, потомъ же, когда, стремясь къ независимости, она стала мало-по-малу пріобртать и силу, и власть, то поставила себ цлью сдлаться самой государствомъ съ папой — самодержавнымъ властелиномъ народовъ во глав — и съ духовенствомъ, послушнымъ орудіемъ его воли. Между тмъ, идеалъ человчества заключается въ совсмъ противуположномъ, ибо не церковь должна имть подобіе государства, но государство должно преобразоваться въ церковь.

Россія, прежде всего, тмъ отличается отъ Запада, что приняла христіанство не изъ Рима, а отъ Византіи. Исторія же Византіи, по мннію Хомякова, представляетъ продолженіе древней греческой, Греція же искони была богата умственною самобытною дятельностью. Востокъ чуждъ былъ римской централизаціи и каждая восточная церковь сохранила свою особенность и свободу, полагая единеніе во вселенскихъ соборахъ, и, такимъ образомъ, здсь былъ разршенъ вопросъ, неразршимый на Запад: сочетаніе въ церкви едииства со свободою. Въ то же время, вра основывалась здсь не на одной разсудочности, не только мыслилась, но и чувствовалась, — была не однимъ познаніемъ, но, вмст съ тмъ, и жизнью, въ чемъ и заключалась восточная цльность сравнительно съ западною односторонностью. Поэтому и въ Россіи православная церковь, управляя личнымъ убжденіемъ людей, никогда не имла притязанія насильственно управлять ихъ волею, пріобртая власть свтскую, не стремилась быть государствомъ, какъ и государствомъ свою очередь, смиренно сознавая свое мірское назначеніе, никогда не сознавало себя ‘святымъ’ въ смысл сопроницанія церковности и свтскости, какъ ‘Священная Римская имперія’.

До сихъ поръ мы имли дло съ самою слабою стороной славянофильскаго ученія. Не говоря уже о томъ, что здсь мы находимъ массу доктринерства въ вид подогнанія во что бы то ни стало историческихъ фактовъ водъ теорію, построенную на метафизической почв, не говоря о явномъ патріотическомъ пристрастіи, сквозящемъ въ каждомъ камн этой фантастической постройки, не мало отпугивали отъ славянофиловъ ихъ прославленіе византійства и слишкомъ ужь усердное подливаніе всюду деревяннаго маслица. Это была со стороны славянофиловъ чисто-донкихотская борьба противъ всеобщаго теченія и духа ихъ времени.

Теперь мы обратимся къ боле свтлымъ сторонамъ этого ученія, которыми славянофилы были обязаны преимущественно историческимъ трудамъ К. Аксакова. И здсь вы найдете не мало и доктринерства, и мечтательнаго идеализма, но сквозь вс эти недостатки, свойственные людямъ, находящимся на метафизической почв, проглядываютъ истины, добытыя путемъ серьезныхъ научныхъ изысканій, и, вмст съ тмъ, горячее увлеченіе великими идеями, движущими современнымъ человчествомъ.

III.

Въ то время, какъ западныя государства, по мннію славянофиловъ, сложились путемъ завоеванія, насилія, вражды, Русское государство было основано добровольнымъ признаніемъ власти. При такихъ условіяхъ не нужна оказалась никакая гарантія, она есть зло, гд нужна она, тамъ нтъ добра. Никакой договоръ не удержитъ людей, какъ скоро нтъ внутренняго на это желанія. Вся сила — въ нравственномъ убжденіи. Такимъ образомъ, Русское государство — это основаній на довренности союзъ народа съ властью, земли съ государствомъ. Народъ пахалъ, промышлялъ, торговалъ, поддерживая государство деньгами, въ случа нужды становясь подъ знамена. Государь являлся первымъ хранителемъ земли. Въ основ этого порядка стоялъ общинный бытъ народа, что составляло рзкое отличіе отъ Запада, гд въ основ лежалъ родовой бытъ, который повелъ къ. созданію всюду сильныхъ и полномочныхъ аристократій. Въ Россіи же аристократіи не было и не могло быть, ибо боярство не было наслдственно: это было сословіе служилое, составлявшее дружину государеву и пользовавшееся за свою службу помстьями и вотчинами. Общины же представляли собою союзъ людей, отказывавшихся отъ своего эгоизма, личность здсь не теряется, но, отказываясь отъ своей исключительности для согласія общаго, она находитъ себя въ высшемъ, очищенномъ вид въ согласіи равномрно самоотверженныхъ личностей. Выраженіе совокупной нравственной дятельности общины есть совщаніе, имющее цлью общее согласіе, отсюда вытекаетъ начало единогласія при ршеніяхъ общины., противуположное началу большинства, насильственному, обладающему лишь, физическимъ преимуществомъ.

Но подъ общинами К. Аксаковъ разумлъ не одну только сельскую общину въ тсномъ смысл этого слова. Онъ полагалъ общинное начало я и въ древнихъ городахъ съ ихъ вчами, и въ областяхъ, составлявшихъ удльныя княжества, а позже все Московское царство составляло одну обширную общину, добровольно покорявшуюся государямъ и заявлявшую свое мнніе въ земскихъ соборахъ, причемъ мнніе это никогда не имло законодательной принудительной силы, а было лишь свободнымъ проявленіемъ общественнаго разума: наша мысль такова, а тамъ какъ угодно будетъ государю.

Изъ всего этого прямо вытекаетъ отрицательный взглядъ славянофиловъ на реформы Петра и на весь такъ называемый петербургскій періодъ. Они обвиняли Петра не только въ томъ, что онъ перекраивалъ русскую жизнь по чуждымъ ей началамъ, но, вмст съ тмъ, нарушалъ союзъ земли съ государствомъ, пересталъ слушать голосъ земства, а совершалъ свои реформы насильственно, деспотически.

Во всемъ этомъ безспорно много утопическаго и фантастическаго. Конечно, допетровская Русь далеко не представляла собою такого идиллическаго рая, какъ рисуютъ славянофилы. Только крайнее ослпленіе отвлеченною доктриной могло отрицать на Запад всякое проявленіе альтруистическихъ стремленій, а въ русской жизни не видть элементовъ той же холодной и мертвящей разсудочности и формализма. Но, все-таки, слдуетъ отдать справедливость въ тхъ великихъ заслугахъ, которыя оказали славянофилы своему отечеству, какъ въ научномъ отношеніи, такъ и соціально-нравственномъ. Какъ бы ни заблуждались они, воображая русскій народъ богоизбраннымъ, предназначеннымъ совершить великій подвитъ возрожденія Европы, все-таки слдуетъ воздать имъ честь, что эту богоизбранность они полагали въ очень хорошихъ вещахъ, и все ученіе ихъ было проникнуто тми великими и гуманными идеями, которыя носились въ воздух и готовились обновить русскую жизнь.

Такъ, отрицаніе аристократизма въ древней Руси не было у нихъ одною сухою научною формулой. Все ученіе ихъ было проникнуто живымъ демократическимъ духомъ. Выше всего въ славянскомъ племени ставили они миролюбіе, пристрастіе къ земледлію и отвращеніе къ воинственнымъ набгамъ, и, какъ результатъ всего этого, они выставляли смиреніе, скромность, стремленіе къ простот и правд въ жизни, при полномъ отсутствіи кичливости, рисовки и наружнаго блеска.

‘Если братство народовъ,— разсуждалъ Хомяковъ,— если чувства правды и добра не призракъ, но сила животворная и вчная, то нравственное главенство въ будущемъ принадлежитъ не германцамъ — завоевателямъ и аристократамъ, но славянамъ — земледльцамъ и разночинцамъ’.

А вотъ что говоритъ Ив. Киревскій въ своей стать О характер просвщенія Европы:

‘На Запад роскошь была не противорчіе, но законное слдствіе раздробленныхъ стремленій общества и человка, она была, можно сказать, въ самой натур искусственной образованности, ее могли порицать духовные, въ противность обычнымъ понятіямъ, но въ общемъ мнніи она была почти добродтелью. Ей не уступали, какъ слабости, но, напротивъ, гордились ею, какъ завиднымъ преимуществомъ. Въ средніе вка народъ съ уваженіемъ смотрлъ на наружный блескъ, окружающій человка, и свое понятіе объ этомъ наружномъ блеск благоговйно сливалъ въ одно чувство съ понятіемъ о самомъ достоинств человка. Русскій человкъ больше золотой парчи придворнаго уважалъ лохмотья юродиваго. Роскошь проникала въ Россію, но какъ зараза, отъ сосдей. Въ ней извинялись, ей поддавались какъ пороку, всегда чувствуя ея незаконность, не только религіозную, но и нравственную, и общественную’

Въ свою очередь и К. Аксаковъ говоритъ въ своей стать о русской исторіи:

‘Русская исторія, въ сравненіи съ исторіей Запада Европы, отличается такою простотой, что приведетъ въ отчаяніе человка, привыкшаго въ театральнымъ выходкамъ. Русскій народъ не любитъ становиться въ красивыя позы, въ его исторіи вы не встртите ни одной фразы, ни одного красиваго эффекта, ни одного яркаго наряда, какими поражаетъ и увлекаетъ васъ исторія Запада, личность въ русской исторіи играетъ вовсе не большую роль, принадлежность личности необходимо гордость, а гордости и всей обольстительной красоты ея и нтъ у насъ. Нтъ рыцарства съ его кровавыми доблестями, ни безчеловчной религіозной пропаганды, ни крестовыхъ походовъ, ни вообще этого безпрестаннаго щегольскаго драматизма страстей’.

Въ то же время, изъ того положенія славянофильскаго ученія, что, въ союз земли съ властью, земл принадлежитъ неотъемлемое право свободнаго выраженія мннія, прямо проистекала горячая приверженность славянофиловъ къ свобод слова устнаго и печатнаго, и они при каждомъ удобномъ случа смло и самоотверженно отстаивали эту свободу, платясь за это запрещеніями ихъ изданій и другими невзгодами.

Что они далеко не были слпыми приверженцами statu quo, объ этомъ можно судить по знаменитой записк К. Аксакова О внутреннемъ состояніи Россіи, поданной въ 1855 году, черезъ гр. Блудова, только что вступившему тогда на престолъ Императору Александру П.

Въ записк этой, излагая все то же свое ученіе о добровольномъ союз власти съ землею, Аксаковъ, между прочимъ, заявляетъ:

‘Начала русскаго гражданскаго устройства не были нарушены со стороны народа (ибо это его коренныя народныя начала), но были нарушены со стороны правительства. То-есть правительство вмшалось въ нравственную свободу народа, стснило свободу жизни и духи (мысли, слова) и перешло, такимъ образомъ, въ душевредный деспотизмъ, гнетущій духовный міръ и человческое достоинство народа и, наконецъ, обозначившійся упадкомъ нравственныхъ силъ въ Россіи и общественнымъ развращеніемъ. Впереди же этотъ деспотизмъ угрожаетъ или совершеннымъ разслабленіемъ и паденіемъ Россіи, на радость враговъ ея, или же искаженіемъ русскихъ началъ въ самомъ народ, который, не находя свободы нравственной, захочетъ, наконецъ, свободы политической, прибгнетъ къ революціи и оставитъ свой истинный путь. И тотъ, и другой исходъ — ужасный, ибо тотъ и другой гибельны: одинъ — въ матеріальномъ и нравственномъ, другой — въ одномъ нравственномъ отношеніи’.

Но не одну свободу слова отстаивали славянофилы, съ одинаково горячимъ сочувствіемъ и участіемъ относились они и ко всмъ реформамъ прошлаго царствованія, начиная съ крестьянской и кончая вопросомъ о свобод женщинъ. Замчательно, что, согласно своему ученію, женскій вопросъ они въ свою очередь поставили на традиціонную почву. Такъ, уже въ стать своей о былинахъ Владимірова цикла, К. Аксаковъ, между прочимъ, говоритъ:

‘Женщины былинъ часто носятъ куяки, панцири, кольчуги, также вызжаютъ въ поле искать бранныхъ опасностей. Сила ихъ никогда не уступаетъ мужской. Такова Настасья Королевишна, на которой женился Дунай, сестра Афросиньи Королевишны, супруги Великаго Князя Владиміра, отличавшейся влюбчивымъ сердцемъ. Такова жена Ставра боярина Василиса Микулишна. Прибавимъ въ дополненіе къ этой мужественности женщинъ образъ, совершенно русскій, Царь-Двицы, вспомнимъ преданія объ Амазонкахъ, о Чешской Власк, и все это вмст, утверждая за славянскою женщиной независимость и равныя права съ мужчиною даже въ ратномъ дл, совершенно уничтожаетъ тмъ самымъ всякую мысль о рабств или угнетеніи женщинъ у славянъ’.

Наконецъ, не мшаетъ обратить вниманіе еще на одну черту славянофиловъ,— правда, мелкую и нсколько даже комическую, но которую исторія, конечно, не забудетъ поставить на видъ,— именно ту самую страсть наряжаться въ національные костюмы, надъ которою такъ потшались петербургскіе оппортунисты, что даже славянофильская мурмолка вошла въ пословицу. Не нужно забывать, что страсть эта проявлялась въ такое время строгаго бородобритія, общей затянутости и подтянутости, когда малйшее отступленіе отъ общепринятой формы возбуждало не только презрніе со стороны чопорныхъ хранителей свтскости, какъ mauvais ton, но и вниманіе полиціи, какъ нчто подозрительное. Много нужно было мужества, чтобы въ т времена являться, среди московскихъ улицъ и салоновъ, въ охабняхъ, высокихъ шапкахъ и съ пушистыми бородами, несмотря на вс толки, насмшки и полицейскія внушенія. Люди, проводящіе неуклонно свои принципы въ жизни до мелочей, всегда возбуждали сочувствіе въ каждомъ мыслящемъ человк, и особенно заслуживаютъ этого сочувствія славянофилы, которые въ первой половин 50-хъ годовъ одни только дерзали проявлять хотя какую-нибудь самостоятельность въ области мысли и въ области жизни.

IV.

Посл всего этого слдуетъ ли удивляться тому погрому, какой пришлось пережить славянофиламъ въ начал 50-хъ годовъ, и считать этотъ погромъ недоразумніемъ со стороны цензурнаго вдомства? Могло ли это вдомство, не дозволявшее Булгарину отзываться о правительственныхъ распоряженіяхъ даже съ похвальной стороны, допустить вдругъ свободное проявленіе такого ршительнаго и полнаго отрицанія всхъ современныхъ порядковъ, до котораго не доходили западники, въ особенности въ образ оппортунистовъ того времени? Здсь отрицались не т или другія злоупотребленія власти или ея излишества, а цлый историческій періодъ со всмъ созданнымъ имъ строемъ жизни. Нтъ ничего посл этого удивительнаго, что когда въ 1852 году вышелъ первый выпускъ Московскаго Сборника, въ которомъ славянофилы впервые выступили съ полнымъ и систематическимъ изложеніемъ своего ученія, министерство народнаго просвщенія тотчасъ же обратило вниманіе на ‘предосудительность направленія’ этого Сборника, причемъ особенное неодобреніе заслужила статья И. В. Киревскаго О характер просвщенія Европы и о ею отношеніи просвщенію Россіи, и было сдлано распоряженіе представлять рукописи славянофиловъ, предназначавшіяся для слдующихъ трехъ томовъ Сборника, въ Петербургъ, въ главное управленіе цензуры, а вслдъ затмъ было постановлено не разршать выхода подобныхъ сборниковъ чаще, чмъ одинъ разъ въ годъ. Когда же И. Аксаковъ въ начал слдующаго 1853 года внесъ въ московскій цензурный комитетъ программу трехъ предполагаемыхъ томовъ, затмъ и весь второй томъ въ рукописи, главйое управленіе цензуры, куда все это было послано, нашло въ рукописи ‘не мало статей, которыя по предосудительности выраженныхъ въ ней мыслей, высказывающихъ недоброжелательство къ настоящему порядку вещей и косвенное неодобреніе предпринимаемыхъ правительствомъ мръ ко благу народному, не только не могутъ войти въ составъ втораго тома Московскаго Сборника, но и вообще не могутъ быть допущены къ печатанію и должны быть подвергнуты строгому запрещенію’.

Особенное при этомъ вниманіе было обращено на статью Хомякова: Нсколько словъ по поводу статьи Киревскаго: ‘О характер просвщенія Европы’ и статью К. Аксакова: Богатыри временъ великаго князя Владиміра по русскимъ пснямъ. Статьи эти порицались цензурнымъ вдомствомъ, главнымъ образомъ, за ихъ демократическій духъ и, вмст съ тмъ, за то, что въ нихъ ‘замтно какое-то недовольство настоящимъ образованіемъ, образомъ жизни и даже учрежденіемъ правительства, и высказывается стремленіе выставить нашъ древній русскій бытъ въ преувеличенно-лучшемъ вид, какъ заслуживающій безусловно во всхъ отношеніяхъ одобренія и подражанія’.

Не ограничиваясь запрещеніемъ выпуска втораго тома Сборника, администрація подвергла всхъ славянофиловъ строгому полицейскому надзору, Ив. Аксаковъ былъ лишенъ права когда бы то ни было быть издателемъ или редакторомъ журнала и вс статьи славянофиловъ продолжали отсылаться въ главное управленіе по дламъ печати.

Такъ продолжалось до новаго царствованія, но и съ наступленіемъ эпохи новыхъ вяній и либерализма, на славянофиловъ, все-таки, продолжали коситься, и рдкое изданіе ихъ оставалось безъ погромовъ. Такъ, большаго труда стоило имъ выхлопотать въ 1858 г. дозволеніе на изданіе новаго журнала Русская Бесда, но и то И. Аксакову не было допущено подписываться въ качеств редактора. Въ 1859 г., правда, посл неимоврныхъ хлопотъ, было дозволено И. Аксакову издавать еженедльную газету Парусъ, но газета была запрещена на No 2, а въ замнъ ея цензурное вдомство предлагало издавать Пароходъ, но съ тмъ, чтобы ‘идея о прав самобытности развитія народностей, какъ славянскихъ, такъ и иноплеменныхъ, не имла мста въ газет и все, что относится до сего предмета, было бы исключено’. Славянофилы не пожелали издавать газету на этихъ условіяхъ. Затмъ, въ 1861 году было разршено И. Аксакову издавать еженедльную же газету День, но съ тмъ, чтобы въ газет не было политическаго отдла, и, кром того, цензур было предписано имть за газетою самое строгое наблюденіе, эти два обстоятельства, конечно, содйствовали тому, что газета могла удержаться до конца 1865 года, когда И. Аксаковъ самъ ее прекратилъ. Тмъ не мене, въ первый же годъ изданія газета навлекла на себя цлую бурю, вслдствіе проекта полной свободы печати, напечатаннаго въ No 32, и перепечатки одного правительственнаго извщенія изъ Инвалида, съ нкоторыми замчаніями отъ редакціи рзкаго характера. Вслдствіе этого, День посл No 34 былъ пріостановленъ до 1 сентября того же года, И. Аксаковъ же лишенъ права быть отвтственнымъ редакторомъ, и это лишеніе продолжалось до конца года. Но наиболе бурное существованіе испытала газета Москва, которую Ив. Аксаковъ издавалъ съ 1 января 1867 г. по 21 октября 1868 г., и въ этотъ періодъ времени она получила девять предостереженій и три пріостановки.

Славянофиламъ не удалось выставить такихъ талантливыхъ и блестящихъ критиковъ, какихъ мы находимъ въ западническомъ лагер, но, тмъ не мене, нельзя отрицать ихъ немалаго вліянія на ходъ развитія нашей изящной литературы. Изъ славянофильскаго лагеря пошли первые піонеры въ народъ собирать псни, сказки, пословицы, изучать обряды, поврья, міросозерцаніе и идеалы народа. Въ то же время, славянофилы первые возстали на то поверхностное, небратское, чисто-барское отношеніе къ народу свысока, какое господствовало въ литератур нашей въ 30-хъ годахъ. Такъ, К. Аксаковъ въ Московскомъ Сборник 1847 г. вотъ что говоритъ по поводу повсти кн. Одоевскаго изъ народной жизни Сиротинка:

‘Всегда съ невольнымъ, горькимъ чувствомъ и съ негодованіемъ читаемъ мы такія повсти, гд изображается (будто бы изображается) нашъ народъ, невыносимо тяжело и больно, когда какой-нибудь писатель, народу совершенно чуждый, совершенно отъ него оторванный, лицо отвлеченное, какъ все, что оторвано отъ народа, когда такой писатель, полный чувства своего мнимаго превосходства, вдругъ заговоритъ снисходительно о народ, могущественномъ хранител жизненной великой тайны, во всей сил своей самобытности предстоящемъ передъ нами, легко и весело съ нимъ разставшимися. Писатель не трудится надъ тмъ, чтобъ узнать, понять его, для него узнавать и понимать въ немъ нечего, ему стоитъ только снизойти написать о немъ. Противно видть, когда онъ, для врнйшаго изображенія, прибгаетъ къ народному будто бы оттнку рчи, къ народнымъ выраженіямъ, дошедшимъ до его слуха черезъ переднюю и гостиную. Такой умышленный маскарадъ, такая милостивая поддлка, особенно, когда пишутъ для народа, оскорбительна’.

Не говоря уже о такихъ писателяхъ, какъ Островскій и Писемскій, начавшихъ свое поприще на страницахъ Москвитянина и потому, можно сказать, вышедшихъ прямо изъ славянофильскаго лагеря, но и вс прочіе беллетристы 40-хъ годовъ, не исключая такихъ западниковъ, какъ Некрасовъ и Тургеневъ, не миновали хотя бы косвеннаго вліянія славянофильской критики, въ вид стремленія къ самобытности и народности. Такъ, напримръ, конечно, славянофиламъ обязанъ былъ Тургеневъ тмъ своимъ сужденіемъ о Рудин, которое онъ высказываетъ словами Лежнева, что ‘несчастіе Рудина состоитъ въ томъ, что онъ Россіи не знаетъ, и это точно большое несчастіе. Россія безъ каждаго изъ насъ обойтись можетъ, но никто изъ насъ безъ нея не можетъ обойтись. Горе тому, кто это думаетъ,— двойное горе тому, кто дйствительно безъ нея обходится! Космополитизмъ — чепуха, космополитъ — нуль, хуже нуля, вн народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нтъ. Безъ физіономіи нтъ даже идеальнаго лица, только пошлое лицо возможно безъ физіономіи’.

Въ то же время, въ эстетическомъ отношеніи, славянофилы одни только въ теченіе 50-хъ годовъ строго блюли завтъ конца 40-хъ годовъ, постоянно ратуя за идейность и тенденціозность въ искусств, требуя, чтобы художники были, въ то же время, пророками, обличителями и проповдниками высшихъ идеаловъ своего времени. Это требованіе осуществляли они и на практик, являясь во всхъ своихъ художественныхъ произведеніяхъ, стихотвореніяхъ, драмахъ и повстяхъ неизмнными пропагандистами своихъ излюбленныхъ ученій, то же самое проповдывали и въ теоріи — со своею обычною прямотой и рзкостью. Такъ, К. Аксаковъ, въ одной изъ своихъ критическихъ статей, категорически заявляетъ:

‘Въ наше время поэтическое произведеніе, хотя написанное съ талантомъ (ибо таланты всегда возможны), можетъ быть только средствомъ, однимъ изъ способовъ изображенія той Или другой мысли. Извстенъ анекдотъ объ математик, который, выслушавъ изящное произведеніе, спросилъ: что этимъ доказывается? Какъ ни страненъ этотъ вопросъ въ приведенномъ случа, но есть это и въ жизни народной’ когда при всякомъ, даже поэтическомъ произведеніи, является вопросъ: что этимъ доказывается? Таковы эпохи исканій, изслдованій, трудныя эпохи постиженія и ршенія общихъ вопросовъ. Такова наша эпоха’.

На этомъ основаніи, К. Аксаковъ, впослдствіи, привтствуя Губернскіе очерки Щедрина, между прочимъ, говорилъ:

‘И въ добрый часъ! Намъ нужны такія рчи. Сочиненія г. Щедрина имютъ общественный интересъ — и вотъ главная причина ихъ успха! Мы говорили уже, какъ важенъ общественный элементъ въ Россіи, и то, что это существенный элементъ литературы нашей. Законное негодованіе, съ которымъ представлены вс общественныя искаженія, слышное даже тамъ, гд авторъ, повидимому, въ сторон, не можетъ не находить сочувствія во всхъ хорошихъ людяхъ и въ цломъ обществ, и успхъ Губернскихъ очерковъ есть утшительное явленіе’.

Еще замчательне въ этомъ отношеніи рчь Хомякова, сказанная имъ на засданіи ‘Общества любителей русскаго слова’ 4 февраля 1859 г. въ отвтъ на вступительное слово графа Льва Толстаго, который въ то время высказывалъ взгляды на искусство, діаметрально противуположные ныншнимъ, и былъ рьяный приверженецъ теоріи чистаго искусства. Считаемъ не лишнимъ привести рчь Хомякова цликомъ:

‘Общество любителей русской словесности, включивъ васъ, графъ Левъ Николаевичъ, въ число своихъ дйствительныхъ членовъ, съ радостью привтствуетъ васъ, какъ дятеля чисто-художественной литературы. Это чисто-художественное направленіе защищаете вы въ своей рчи, ставя его высоко надъ всми другими временными и случайными направленіями словесной дятельности. Странно было бы, еслибъ общество вамъ не сочувствовало въ этомъ, но позвольте мн сказать, что правота вашего мннія, вами столь искусно изложеннаго, далеко не устраняетъ правъ временнаго и случайнаго въ области слова. То, что неизмнно, какъ самые коренные законы души, то, безъ сомннія, занимаетъ и должно занимать первое мсто въ мысляхъ, побужденіяхъ и, слдовательно, въ рчи человка. Оно, и оно одно, передается поколніемъ поколнію, народомъ народу, какъ дорогое наслдіе, всегда множимое и никогда не забываемое. Но, съ другой стороны, есть, какъ я имлъ уже честь сказать, постоянное требованіе самообличенія въ природ человка и въ природ общества, есть минуты, и минуты важныя въ исторіи, когда это самообличеніе получаетъ особенныя, неопровержимыя права и выступаетъ въ общественномъ слов съ большею опредленностью и съ большею рзкостью. Случайное и временное въ историческомъ ход народной жизни получаетъ значеніе всеобщаго, всечеловческаго уже и потому, что вс поколнія, вс народы могутъ понимать и понимаютъ болзненные стоны и болзненную исповдь одного какого-нибудь поколнія или народа. Права словесности, служительницы вчной красоты, не уничтожаютъ правъ словесности обличительной, всегда сопровождающей общественное несовершенство, а иногда являющейся цлительницею общественныхъ язвъ. Есть безконечная красота въ невозмутимой правд и гармоніи души, но есть истинная, высокая красота и въ покаяніи, возстановляющемъ правду и стремящемъ человка или общество къ нравственному совершенству.

‘Позвольте мн прибавить, что я не могу раздлить мннія, какъ мн кажется, односторонняго германской эстетики. Конечно, художество вполн свободно: въ самомъ себ оно находитъ оправданіе и цль. Но свобода художества, отвлеченно понятаго, нисколько не относятся къ внутренней жизни самого художника. Художникъ — не теорія, не область мысли и мысленной дятельности: онъ — человкъ, всегда человкъ своего времени, обыкновенно лучшій его представитель, весь проникнутый его духомъ и его опредлившимися или зарождающимися стремленіями. По самой впечатлимости своей организаціи, безъ которой онъ не могъ бы быть художникомъ, онъ принимаетъ въ себя, и боле другихъ людей, вс болзненныя, также какъ и радостныя ощущенія общества, въ которомъ онъ родился. Посвящая себя всегда истинному и прекрасному, онъ невольно, словомъ, складомъ мысли и воображенія, отражаетъ современное въ его смси правды, радующей душу чистую, и лжи, возмущающей ея гармоническое спокойствіе. Такъ сливаются дв области, два отдла литературы, о которыхъ мы говорили, такъ писатель, служитель чистаго художества, длается иногда обличителемъ даже безъ сознанія, безъ собственной води и иногда противъ воли. Васъ самихъ, графъ, позволю я привести въ примръ. Вы идете врно и неуклонно по сознанному и опредленному пути, но неужели вы вполн чужды тому направленію, которое назвали обличительною словесностью? Неужели хоть бы въ качеств чахоточнаго ямщика, умирающаго на печк, въ толп товарищей, повидимому, равнодушныхъ къ его страданіямъ, вы не обличали какой-нибудь общественной болзни, какого-нибудь порока? Описывая эту смерть, неужели вы не страдали отъ этой мозолистой безчувственности добрыхъ, но не пробужденныхъ душъ человческихъ? Да, и вы были, и вы будете обличителемъ. Идите съ Богомъ по тому прекрасному пути, который вы избрали,— идите съ тмъ же успхомъ, которымъ вы увнчались до сихъ поръ, или еще съ большимъ, ибо вашъ даръ не есть преходящій и скороисчерпываемый: поврьте, что въ словесности вчное и художественное постоянно принимаетъ въ себя временное и преходящее, превращая и облагоро живая его, и что вс разнообразныя отрасли человческаго слова безпрестанно сливаются въ одно гармоническое цлое’.

Согласитесь, что боле горячаго и краснорчиваго защитника теорія искусства для жизни положительно не имла въ русской литератур.

VI.

Но славянофильство въ свою очередь, подобно западничеству 50-хъ годовъ, не могло остаться въ томъ чистомъ вид, въ какомъ мы видли его въ ученіи первыхъ славянофиловъ. Реакція 50-хъ годовъ не замедлила и его подвергнуть своему растлвающему вліянію. Изъ него выдлился къ эту эпоху своего рода оппортунизмъ, такой же безхарактерный, мутный и двуличный, какъ и петербургскій, и даже, какъ увидимъ ниже, имющій съ нимъ кое-какія точки соприкосновенія. Такова была славянофильская фракція, носившая первоначально прозвище почвенниковъ, а впослдствіи, въ 60-е годы, получившая кличку стрижей.

Фракція эта въ 50-е годы группировалась вокругъ, впослдствіи же, въ 60-е годы, она имла въ своемъ распоряженіи два петербургскіе журнала: Время, издававшееся съ 1861 по 1863 г., и Эпоху — съ 1864 по 1865 г. Оба журнала издавались Мих. Достоевскимъ въ сообществ съ братомъ его ед. Достоевскимъ. Но вс эти органы почвенниковъ не имли никакого успха, подобно оппортунистскимъ журналамъ противнаго лагеря, несмотря на участіе такихъ сильныхъ талантовъ, какъ Островскій и Писемскій въ Москвитянин и . Достоевскій во Времени и Эпох.

Желая плыть по теченію, что и составляетъ суть всякаго оппортунизма, почвенники отказались отъ тхъ послдовательныхъ и крайнихъ выводовъ, которые длали славянофильство непопулярнымъ, тмъ не мене, составляли всю оригинальность и, такъ сказать, цвтъ этого ученія. Такъ, они перестали выдвигать на первый планъ византійство и, продолжая считать православіе существеннымъ элементомъ русской самобытности, въ то же время, не выставляли на первый планъ требованія, чтобы государство превратилось въ церковь. Вмст съ тмъ, они отказались отъ основнаго положенія славянофиловъ, именно отъ предположенія просвтительной роли Россіи въ будущемъ, какъ осуществительницы тхъ великихъ, гуманныхъ идей, какія тщетно пытается осуществить Западная Европа. Вмсто этой грандіозной миссіи, построенной на основахъ гегелевской философіи, они, основываясь якобы на новыхъ положительныхъ данныхъ, начали проповдывать, что каждая народность съ самаго начала своего существованія слагается въ особенный типъ, врод родовъ и видовъ животнаго царства, и подобно тому, какъ курица не можетъ превратиться въ гуся, такъ и каждая народность не въ состояніи отдлаться отъ своихъ особенностей. Такимъ образомъ, по самому существу своему, ученіе почвенниковъ, въ отличіе отъ славянофильскаго, предвидвшаго въ будущемъ всемірно-историческій прогрессъ, является фаталистически-консервативнымъ. Всякая солидарность народностей отрицается. Каждая народность развиваетъ свои самобытныя начала, отказаться отъ которыхъ не въ состояніи и передать которыя не можетъ, и единственнымъ отношеніемъ между народами является вчная борьба не на животъ, а на смерть различныхъ враждебныхъ началъ. Такова, напримръ, борьба Запада Европы съ Востокомъ, германскаго міра съ славянскимъ, которая не можетъ кончиться ни чмъ инымъ, какъ лишь полнымъ уничтоженіемъ одного изъ этихъ двухъ враждующихъ міровъ.

Въ такомъ вид является это мрачное ученіе въ сочиненіяхъ главныхъ представителей его: Н. Я. Данилевскаго — Россія и Европа и Н. Страхова — Борьба съ Западомъ въ русской литератур и проч. Нужно только вспомнить обстоятельства того времени, когда возникло это ученіе, эпоху всеобщаго разочарованія въ соціальныхъ идеяхъ 40-хъ годовъ, мрачной реакціи, подъ гнетомъ которой и подъ флагомъ націонализма таился глубокій раздоръ, разъдавшій всю Европу, наконецъ, слдуетъ принять во вниманіе только что разгоравшуюся крымскую войну, и вы поймете, какъ, подъ вліяніемъ и впечатлніемъ всхъ этихъ обстоятельствъ, идеалистическое и гуманное славянофильство переродилось въ человконенавистническое ученіе почвенниковъ.

Но, направивъ по теченію свои взгляды въ общихъ ихъ основаніяхъ, почвенники и въ различныхъ частностяхъ не замедлили поступиться смлыми славянофильскими крайностями въ пользу господствовавшей реакціи. Основное положеніе ихъ ученія, гласящее, что народъ не въ силахъ освободиться отъ своихъ особенностей, дало имъ возможность подъ вншнимъ слоемъ наносныхъ вліяній искать эти особенности и въ личности Петра, со всми его реформами, и въ послдующемъ развитіи интеллигенціи, и въ литературныхъ произведеніяхъ, начиная съ Кантемира и кончая беллетристами 40-хъ годовъ. Такимъ образомъ, и волки оказались сыты, и овцы цлы. Здсь уже мы не видимъ того радикальнаго отрицанія всего петербургскаго періода и оторванной отъ народа интеллигенціи, которое такъ пугало администрацію въ славянофилахъ. Всему воздается своя доля справедливости, и выходитъ, въ конц-концовъ, нчто крайне туманное, темное и противурчивое.

VII.

Главнымъ, наиболе талантливымъ и виднымъ критикомъ почвенниковъ былъ, конечно, Ап. Григорьевъ (р. въ 1822 г., ум. въ 1864 г.), хотя онъ нсколько отличался отъ позднйшихъ своихъ собратьевъ: Н. Страхова, Данилевскаго и пр., въ томъ отношеніи, что стоялъ несравненно ближе къ славянофиламъ, чмъ они. Родомъ москвичъ (отецъ его былъ чиновникомъ московскаго магистрата), кончившій курсъ Московскаго университета въ 1842 году по юридическому факультету, онъ лишь до 1847 года служилъ въ Петербург въ сенат, а затмъ переселился въ Москву въ 1847 году и жилъ въ ней безвыздно до 1857 года, преподавая законовдніе въ 1-й московской гимназіи и принимая близкое участіе въ редакціи Москвитянина. При такихъ условіяхъ жизни онъ имлъ возможность близко сойтись съ кружкомъ славянофиловъ и подчиниться ихъ вліянію.

И дйствительно, мы видимъ во всхъ его критическихъ статьяхъ то присутствіе живаго демократическаго духа, которымъ были преисполнены вс лучшіе люди 40-хъ годовъ и котораго тщетно будете вы искать у его послдователей. Это былъ человкъ по самой натур своей честныхъ, гуманныхъ и вполн народныхъ инстинктовъ, вс пороки интеллигенціи, развившіеся на почв крпостничества, какъ-то: самодурство, праздность, высокомріе, изнженность, нервность, рисовка, всяческая ложь, распущенность, извращенность, имли въ немъ заклятаго врага. И напротивъ того, идеалами его были искренность, простота, непосредственность, цльность и полнота всякаго жизненнаго, органическаго, какъ онъ любилъ выражаться, явленія. Погоня его за народными идеалами доходила порою до комическаго донкихотства. Никогда, конечно, не забудется тотъ восторгъ, который заставилъ его при появленій на сцен Любима Торцова разразиться въ Москвитянин нескладными стихами, воспвающими этого героя, который

Стоитъ съ поднятой головой.

Бурнусъ напяливъ обветшалый,

Съ растрепанною бородой,

Несчастный, пьяный, исхудалый,

Но съ русской чистою душой.

Въ то же время, какъ извстно, вс изображаемые въ произведеніяхъ словесности типы онъ длилъ на два разряда: хищные и кроткіе, причемъ въ хищныхъ типахъ онъ видлъ отступленіе отъ живыхъ и естественныхъ народныхъ идеаловъ, нчто наносное, плодъ чуждыхъ, западныхъ вліяній, между тмъ какъ въ кроткихъ типахъ ползалъ воплощеніе чисто-русской души, преисполненной любви и смиренія. Поэтому онъ не совсмъ долюбливалъ Лермонтова за его Печорина и, въ то же время, преклонялся передъ повстями Блкина, видя въ этомъ Блкин олицетвореніе кроткаго типа и побду Пушкина надъ всми прежними хищными идеалами, которыми онъ увлекался подъ вліяніемъ Байрона. Впослдствіи эту свою погоню за передовыми идеалами Ап. Григорьевъ простеръ до такой смлости, что когда вышелъ въ свтъ Обломовъ Гончарова и вс увлекались героинею его Ольгою, видя, въ то же время, въ женитьб Обломова на Агаь едосевн крайнее паденіе его, Ап. Григорьевъ одинъ только, изъ всхъ тогдашнихъ критиковъ дерзнулъ выступить съ глубокою правдой, которая, конечно, въ то время показалась всмъ верхомъ комическаго юродства. Такъ, въ его стать по поводу Дворянскаго гнзда въ Русскомъ Слов 1859 года, мы читаемъ слдующія замчательныя строки:

‘Герои нашей эпохи не Штольцъ Гончарова и не его Петръ Ивановичъ Адуевъ, да и героини нашей эпохи тоже не его Одьга, изъ которой подъ старость, если она точно такова, какою, вопреки многимъ грандіознымъ сторонамъ ея натуры, показываетъ вамъ авторъ, выйдетъ преотвратительная барыня съ вчною и бездльною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающаго, одна изъ жертвъ Богъ знаетъ чего-то. Я почти увренъ, что она будетъ умирать какъ барыня въ Трехъ смертяхъ Толстаго. Ужъ если между женскими лицами г. Гончарова придется выбирать непремнно героиню, безпристрастный и не затемненный теоріями умъ. выберетъ, какъ выбралъ Обломовъ, Агаью едосевну, не потому, что у нея локти соблазнительны и что она хорошо готовитъ пироги, а потому, что она гораздо боле женщина, чмъ Ольга’.

Эта же самая демократическая жилка подъ вліяніемъ славянофиловъ привела его къ глубокой ненависти къ петербургскимъ оппортунистамъ и поклонникамъ чистаго искусства, которыхъ онъ называлъ диллетантами и ставилъ ниже даже всякаго рода нежалуемыхъ имъ теоретиковъ. Такъ, въ Русскомъ Мір 1860 г., въ стать Посл ‘Грозы’, онъ, между прочимъ, говоритъ:

‘Нельзя въ наше время отказать въ уваженіи и сочувствіи никакой честной теоріи, т.-е. теоріи, родившейся вслдствіе честнаго анализа общественныхъ отношеній и вопросовъ, и весьма трудно оправдать. чмъ-либо диллетантское равнодушіе къ жизни и ея вопросамъ, прикрывающее себя служеніемъ какому-то чистому искусству. Съ теоретиками можно спорить, съ диллетантами — нельзя, да не надобно. Теоретики ржутъ жизнь для своихъ идоложертвеннихъ требъ, но это имъ, можетъ быть, многаго стоитъ. Дилетанты тшатъ только плоть свою, и какъ имъ, въ сущности, ни до кого и ни до чего нтъ дла, такъ и до нихъ тоже никому не можетъ быть, въ сущности, никакого дла. Жизнь требуетъ поршеній своихъ жгучихъ вопросовъ, кричитъ разными своими голосами,— голосами почвъ, мстностей, народностей, построеній нравственныхъ, въ созданіяхъ искусствъ, а они себ тянутъ вчную псенку про благо бычка, про искусство для искусства, и принимаютъ чадъ мысли и фантазіи въ смысл какого-то безплодія. Они готовы закидать грязью Занда за неприличную тревожность ея созданій и манерою фламандской школы оправдывать пустоту и низменность чиновническаго взгляда на жизнь. То и другое имъ ровно ничего не стоитъ! Нтъ, я не врю въ ихъ искусство для искусства не только въ нашу эпоху,— въ какую угодно истинную эпоху искусства. Ни фанатическій гибеллинъ Дантъ, ни честный англійскій мщанинъ Шекспиръ, столь ненавистный пуританамъ всхъ странъ и вковъ, даже до сего дня, ни мрачный инквизиторъ Кальдеронъ, не были художниками въ томъ смысл, какой хотятъ придать этому званію дилетанты. Понятіе объ искусств да искусства является въ эпохи упадка, въ эпохи разъединенія сознанія немногихъ лицъ, утонченнаго чувства дилетантовъ, съ народнымъ сознаніемъ, съ чувствомъ массъ… Истинное искусство было и будетъ всегда народное, демократическое въ философскомъ смысл этого слова. Поэты суть голоса массъ, народностей, мстностей, глашатаи великихъ истинъ и великихъ тайнъ жизни, носители словъ, которыя служатъ ключами къ уразумнію эпохъ — организмовъ во времени и народовъ — организмовъ въ пространств’.

Но, примыкая всми этими лучшими сторонами своего мышленія къ славянофиламъ, Ап. Григорьевъ, въ то же время, значительно отступаетъ отъ нихъ, и эти-то вотъ отступленія и составляютъ самые слабые пункты его взглядовъ, они-то и повели къ развитію ученія почвенниковъ и, въ то же время, приблизили Ап. Григорьева и особенно его послдователей къ тмъ самымъ петербургскимъ оппортунистамъ, которыхъ онъ такъ ненавидлъ, называя ихъ диллетантами.

Великое несчастіе Ап. Григорьева заключалось въ томъ, что онъ слишкомъ увлекся нмецкою метафизикой, заблудился въ ея лабиринтахъ и остался въ нихъ навсегда, причемъ вс его неотъемлемые прекрасные инстинкты затемнились, запутались и расплылись въ мышленіи его въ туманныя, абстрактныя и противурчивыя формулы. Въ этомъ отношеніи судьба зло и ехидно подсмялась надъ нимъ, не обидно ли было, что онъ, всю жизнь непрестанно ратовавшій за самостоятельность русской мысли и русскаго искусства, всю жизнь оставался подавленнымъ тяжелымъ гнетомъ неперевареннаго нмецкаго гелертерства, онъ, преклонявшійся передъ простотою и ясностью русской мысли, окончательно утратилъ это драгоцнное качество русскаго ума и сдлался способенъ писать не иначе, какъ темными, туманными абстрактно-философскими, безконечно-длинными періодами на нмецкій образецъ, въ которыхъ порою трудно добраться какого бы то ни было смысла, и изобрталъ, къ тому же, новые, крайне неудачные и курьезные термины, врод, напримръ, допотопныхъ, возбуждая этими терминами всеобщій хохотъ въ литератур?

Исходя изъ философіи Шеллинга, Ап. Григорьевъ искусство ставилъ выше всхъ прочихъ отраслей человческой дятельности, считая его лучшимъ изъ всхъ земныхъ длъ, давалъ ему руководящую роль въ движеніи человчества, признавалъ за нимъ однимъ право и способность сказать ‘новое слово’. Идеалъ души человческой, по его ученію, всегда и везд остается неизмненъ, но въ чистомъ и общемъ вид онъ не можетъ ни воплотиться, ни быть познаваемъ. Въ этомъ отношеніи намъ доступна только цвтная истина, какъ выражался Ап. Григорьевъ, ея выраженіе есть художество. Отвлеченная, голо-логическая мысль всегда понимаетъ и судитъ жизнь уже, односторонне. Только художествомъ могутъ быть врно изображены, только созерцаніемъ и чувствомъ вполн поняты проявленія одного и того же идеала въ различныхъ формахъ историческихъ эпохъ и народностей.

Такимъ образомъ, искусство по самой сущности народно. Творчество заключается, главнымъ образомъ, въ созданіи типовъ, т.-е. образовъ, представляющихъ опредленный, органически-цльный складъ душевной жизни, носящій на себ печать извстной народности. Истинная критика должна опредлять, разъяснять это типическое народное выраженіе идеаловъ въ искусств. Связывая художественное произведеніе съ почвою, на которой оно родилось, усматривая положительное или отрицательное отношеніе художника къ жизни, она углубляется въ самый жизненный вопросъ, и такую критику Ап. Григорьевъ называлъ органическою въ отличіе отъ исторической критики Блинскаго, для которой искусство есть результатъ жизни, а не выраженіе идеаловъ, которыми управляется наука, и отъ эстетической, совершенно отвлеченной отъ жизни.

Такой крайне идеалистическій взглядъ на искусство, видящій въ немъ высшую человческую дятельность, придающій ему руководящую роль въ вид выраженія народныхъ идеаловъ, казалось бы, совершенно согласовался съ теоріей искусства для жизни и совершенно шелъ въ разрзъ съ теоретиками чистаго искусства. Тмъ не мене, какъ это ни странно, онъ-то именно и привелъ почвенниковъ ко взглядамъ, во многихъ отношеніяхъ соприкасающимся, со взглядами петербургскихъ оппортунистовъ-западниковъ, приверженцевъ чистаго искусства.

.. Требованіе, чтобы искусство олицетворяло идеалы жизни въ ихъ типическихъ народныхъ проявленіяхъ, прежде всего, прямо отстраняетъ художниковъ отъ увлеченія какими-либо злобами дня, они должны проникать въ глубь народной жизни, отыскивая въ ней существенныя явленія, а не увлекаться преходящими модными вліяніями времени. Но этого мало: воплощая народные идеалы, искусство должно примирять насъ съ жизнью. Поэтому высшее призваніе его заключается во всестороннемъ, объективно-безпристрастномъ и любовномъ изображеніи жизни. До такой высоты поэзія именно и достигаетъ въ художникахъ-геніяхъ, каковы: Шекспиръ, Гте, Пушкинъ. Всякое же одностороннее изображеніе жизни, исключительно положительныхъ или отрицательныхъ ея элементовъ, есть уже отступленіе отъ истинной нормы искусства, уродство, фальшь. Ап. Григорьевъ-не усплъ еще дойти до крайнихъ выводовъ этой теоріи и всякими философскими ухищреніями старался оправдать и пессимизмъ Байрона, и хищничество Лермонтова. Но позднйшіе почвенники, и особенно Н. Страховъ, дошли до полнаго отрицанія въ области искусства ироніи, сатиры и какого бы то ни было отрицательнаго взгляда на жизнь и людей.

Такъ, въ своей стать Русская литература (Русск. 1875 г., No 6), Н. Страховъ прямо говоритъ:

‘Оно (т.-е. искусство) можетъ употреблять иронію, можетъ достигать въ этомъ пріем величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, во остановиться на ироніи оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно, не имлъ никогда и въ мысляхъ ограничиться одною ироніей, его намреніе всегда было (какъ это видно изъ многихъ мстъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьезнымъ разсказомъ. Гоголь былъ человкъ восторженный, пламенно, кровно любившій свою родину, и его художественная иронія порождена этою восторженностью, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни. Гоголь, какъ извстно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевленіемъ и увренностью. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать новыя лица…

‘Но прямое отношеніе къ предметамъ,— говоритъ дале Н. Страховъ,— которое началось съ ироніи Гоголя, не только, однако же, не исчезло въ нашей литератур, а, напротивъ, продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Иронія, которая у Гоголя имла такую строгую художественную мру, понемногу вовсе удалиласъ отъ предмета, все больше и больше усиливая свое выраженіе, писателя стали безпрерывно употреблять иронію гиперболическую, въ которой уже нтъ заботы о реальномъ изображеніи, а, напротивъ, вся потха заключается въ искаженіи реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая иронія иногда разыгрывается, наконецъ, до того, что переходитъ въ чистое глумленіе, то-есть въ рчи совершенно безсмысленныя и самою своею безсодержательностью выражающія презрніе къ тому, о чемъ говорится. Вмсто ироніи, явилось, такъ сказать, нахальное, наглое обращеніе съ предметами, какъ всего сильне выражающее пренебреженіе къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ. Такой пріемъ представляютъ произведенія Щедрина и Некрасова. Ихъ пріемы пришлись очень по душ многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой рчи, для которыхъ почти нтъ середины между сантиментальностью и цинизмомъ. Спокойная рчь, раскрывающая съ художественною мрой свойства предметовъ, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нчто прсное, имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перцу, что*нибудь язвительное или надрывающее. Поэтому они сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вчно иронизируютъ и сыплютъ циническими выраженіями безъ малйшаго повода’.

Но въ предъидущей глав мы видли, что петербургскіе западники-оппортунисты съ своихъ эстетически-эпикурейскихъ точекъ зрнія пришли въ тмъ же требованіямъ отъ искусства успокоивающаго и примиряющаго дйствія и, въ то же время, безпристрастнаго и полнаго изображенія жизни, представляй образцомъ такой поэзіи того же Пушкина. Посл этого вполн понятно, что почвенники могли очень легко мириться съ петербургскими оппортунистами и появляться въ однихъ органахъ. Такъ, напримръ, Ан. Григорьевъ помщалъ свои статьи не въ однихъ только славянофильскихъ и почвенныхъ органахъ, а также въ, Библіотек для Чтенія, Русскомъ Слов, гд онъ былъ въ числ трехъ первоначальныхъ редакторовъ этого журнала, то же слдуетъ сказать и о г. Страхов.

Въ заключеніе этой главы считаемъ долгомъ упомянуть еще объ одномъ современномъ намъ критик славянофильскаго лагеря — Ор. Миллер. Но его отнюдь не слдуетъ ставить въ ору группу съ почвенниками. По всмъ своимъ воззрніямъ онъ ближе всего примыкаетъ къ первымъ славянофиламъ, не раздляя нкоторыхъ ихъ слишкомъ ужь вопіющихъ крайностей, но оставаясь, въ то же время, врнымъ лучшимъ и наиболе свтлымъ ихъ традиціямъ. Такъ, напримръ, въ то время, какъ первые славянофилы ратовали противъ одного лишь запараго вліянія, искажающаго наши народныя начала, Ор. Миллеръ видитъ подобныя же чуждыя, искажающія вліянія и въ допетровской Руси въ вид византійства. Въ этомъ отношеніи Ор. Миллеръ идетъ, если хотите, дальше славянофиловъ и, въ то же время, обходитъ самую слабую сторону ихъ ученія.

Онъ выступилъ на свое учено-литературное поприще въ 1858 году съ извстною диссертаціей О нравственной стихіи въ поэзіи, встртившей очень суровый отзывъ со стороны Добролюбова, вслдствіе преобладанія въ этой книг исключительныхъ мистико-моральныхъ взглядовъ на искусство. Но впослдствіи Ор. Миллеръ въ значительной степени отршился отъ своего мистицизма, хотя въ выдающихся статьяхъ и лекціяхъ его (наприм., о И. С. Тургенева и 0. М. Достоевскомъ) разбираются типы русскихъ писателей, все-таки, преимущественно съ религіозно-моральныхъ точекъ зрнія, представляющихъ собою нчто среднее между воззрніями . Достоевскаго и гр. Л. Толстаго.

А. Скабичевскій.

(Продолженіе).

‘Русская Мысль’, кн.V, 1888

Очерки литературнаго движенія посл Блинскаго и Гоголя*).

Глава III.

Читайте также:

**Очерки литературнаго движенія посл Блинскаго и Гоголя*).**