НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ МЫСЛИ.
НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ МЫСЛИ.
Шеллингисты.
Шеллингисты.
(Окончаніе) *).
*) См. ‘Міръ Божій’, No 2.
VII.
VIII.
IX.
X.
А. Скабичевскій.
‘Міръ Божій’, No 5, 1894
Начало и развитие русской критики, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1894
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Н. А. Полевой, какъ мы видли, обозрвая его критическую дятельность, первый положилъ начало идейной критик, требуя, чти бы каждое художественное произведеніе было естественнымъ и непроизвольнымъ продуктомъ поэтическаго творчества’ Этотъ принципъ поставилъ его во глав новаго романтическаго движенія защитникомъ этого движенія противъ отжившихъ ложно-классиковъ съ ихъ подчиненіемъ поэтическаго творчества условнымъ правиламъ устарлаго эстетическаго кодекса.
Но какъ романтическое движеніе, такъ, и шедшая рука объ руку съ нимъ философія Шеллинга далеко не исчерпывались по отношенію къ искусству одною проповдью свободы и непроизвольности поэтическаго творчества. Вмст съ тмъ возникло требованіе, чтобы искусство было самобытно и національно, такъ какъ, по самому существу своему, оно должно въ живыхъ образахъ воплощать не что иное, какъ ту идею, которую осуществляетъ народъ въ своей исторической жизни. Въ силу такого требованія произведенія искусства начали цниться не по сходству ихъ съ однородными произведеніями въ литературахъ другихъ націй, а напротивъ того, по ихъ національному отличію, оригинальности. Прежде стремились къ тому, чтобы создавать нчто похожее на Илліаду Гомера, комедіи Аристоеана или Плавта, оды Пиндара, сатиры Горація. Теперь же, напротивъ того, всюду въ Европ бросились изучать памятники средневкового народнаго творчества, для того, чтобы проникаться духомъ поэзія не греческой или римской, а своего народа.
Вотъ это требованіе и было опущено Полевымъ, такъ какъонъ далеко не вполн проникся философіею Шеллинга, и къ тому же романтизмъ полагалъ въ одной свобод творчества. Вслдствіе этого онъ и проглядлъ то важное обстоятельство, что нашъ русскій романтизмъ въ томъ вид, какъ онъ существовалъ въ произведеніяхъ Жуковскаго, Батюшкова и въ первыхъ произведеніяхъ Пушкина (начало 20*хъ годовъ),— былъ романтизмомъ не настоящимъ, а поддльнымъ. Въ романтизм этомъ было полное отсутствіе главнаго качества романтизма: національной! самобытности художественнаго творчества. Возьмите всхъ извстныхъ европейскихъ писателей того времени, какъ первостепенныхъ врод Байрона, Гёте, Шиллера, Такъ и второстепенныхъ — Уланда, Вюрмгера, Гебеля, Ламартина, Шенье — вс они являются не только оригинальными по отношенію другъ другу, во и выражаютъ въ своихъ произведеніяхъ духъ и особенности каждый своего народа. Какъ Шиллеръ и Гёте, только и мыслимы на нмецкой народной почв, такъ и Байрона выне можете себ представить нигд, какъ лишь въ англійской литератур. Ни Шиллеру, ни Гёте не могло придти въ голову написать хоть нсколько строкъ въ подражаніе Байрону, въ свою очередь, и Байрону — создать что-либо въ гётевскомъ дух.
Наши же романтики — Жуковскій, Батюшковъ и Пушкинъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ только и длали, что цликомъ пересаживали на нашу почву нмецкій, англійскій и французскій романтизмъ, рабски подчиняясь поэзій то Шиллёра и Гёте, то Байрона, то Шенье, то Бюргера или Уланда и пр. и въ то же время были чужды всякой самобытности и оригинальности. Словомъ, поэзія ихъ носила все тотъ же рабски подражательный характеръ, какой имла она и прежде, въ періодъ господства ложнаго классицизма. Оказывалось такимъ образомъ, что одной свободы творчества было еще недостаточно. Напротивъ того, принципъ этотъ, взятый изолированно и односторонне, не замедлилъ понести къ весьма неблагопріятнымъ послдствіямъ, произвелъ въ нашей литератур нчто врод анархіи самаго необузданнаго характера. Такъ какъ романтизм, освобождая поэтовъ отъ всякихъ правилъ, Предоставлялъ имъ слушаться лишь голоса своего вдохновенія, то писать сдлалось чрезвычайно легко: для этого не нужно, оказывалось, ни знанія жизни и человческаго сердца, никакого статическаго вкуса и чутья, чувства мры и такта. Какую-бы кто дичь не написалъ, онъ всегда имлъ оправданіе въ томъ, что былъ непроизволенъ въ своемъ творчеств и что чуть что не самъ Богъ гласилъ его устами. Обществомъ овладла положительная стихоманія, чему не мало содйствовалъ и быстрый успхъ первыхъ паемъ Пушкина, вызвавшій массу подражателей, желавшихъ сравниться, съ своими кумиромъ поспорить его славу. Вс эти подражатели выступали, съ дикими лирическими поэмами въ байроновсномъ дух самаго, фантасмагорическаго содержанія… такъ какъ, пользуясь дарованною имъ свободою творчества, творцы этихъ поэмъ освобождали себя отъ правилъ не только эстетическихъ, но и логическихъ, и даже грамматическихъ, а летали по вол своихъ необузданныхъ фантазій далеко за предлами здраваго смысла.
Шеллингисты тмъ и замчательны, что пошли впередъ отъ Полевого, заявивши недостаточность одного принципа свободы творчества и выставивши вмсто него новый принципъ самобытности.
Такъ, Веневитиновъ въ знакомой намъ стать ‘Мысли объ изданіи журнала’ выставляетъ во всемъ грустномъ безобразіи ту стихоманію, которая явилась въ нашемъ обществ благодаря именно принципу свободы творчества. ‘Мы,— говорить онъ,— отбросила французскія правила не отъ того, чтобы могли ихъ опровергнуть какою-нибудь, положительною системою, но потому только, что не могли примнить ихъ къ нкоторымъ произведеніямъ новйшихъ писателей, которыми невольно наслаждаемся. Такимъ образомъ, правила неврныя замнились у насъ отсутствіемъ всякихъ правилъ. Однимъ изъ пагубныхъ послдствій сего недостатка нравственной дятельности была всеобщая страсть выражаться въ стихахъ. Многочисленность стихотворцевъ во всякомъ народ есть врнйшій признакъ его легкомыслія, самыя типическія эпохи исторіи всегда представляютъ намъ самое малое число поэтовъ. Не трудно, кажется, объяснить причину сего явленія естественными законами ума, надобно только вникнуть въ начало всхъ искусствъ. Первое чувство никогда не творитъ и не можетъ творить, потому что оно всегда представляетъ согласіе. Чувство только порождаетъ мысль, которая развивается въ борьб и тогда, уже снова обратившись въ чувство, является въ произведеніи. И потому истинные поэты всхъ народовъ, всхъ вковъ, были глубокими мыслителями, были философами и, такъ сказать, внцомъ просвщенія. У васъ языкъ поэзіи превращается въ механизмъ, онъ длается орудіемъ безсилія, которое не можетъ дать себ отчета въ своихъ чувствахъ и потому чуждается опредлительнаго языка разсудка. Скажу боле: у насъ чувство, нкоторымъ образомъ, освобождаетъ отъ обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекаетъ отъ высокой цли совершенствованія’.
Въ этомъ требованіи, чтобы искусство не ограничивалось одною легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекающаго людей отъ высокой цли усовершенствованія, чтобы поэты были: глубокими мыслителями, философами, внцами, просвщенія, таился зародышъ всхъ существенныхъ принциповъ русской. Критики въ ея послдующемъ развитіи, которая, какъ увидимъ ниже, главнымъ образомъ заботилась о томъ, чтобы искусство неуклонно имло въ виду высокія общественныя и нравственныя цли и въ лик лучшихъ своихъ представителей постоянно отрицала то чистое искусство, которое, пренебрегая этими цлями, ограничивается одними эстетическими наслажденіями, Шеллигисты такимъ, образомъ первые положили начало такому серьезному: взгляду на задачи искусствъ.
Вмст съ тмъ, шеллингисты горячо возстали противъ подражательности русскихъ писателей западнымъ, образцамъ, равно какъ и противъ укоренявшагося обычая русскихъ критиковъ приравнивать соотечественныхъ литераторовъ къ тмъ или другимъ корифеямъ западныхъ литературъ. И въ этомъ отношеніи они оставили Полевого позади себя. Послдній при всемъ и романтизм, и шеллингизм никакъ не могъ отстать отъ этого завщаннаго ложнымъ классицизмомъ обычая. Такъ, когда вышла въ свтъ первая глава ‘Евгенія Онгина’ Пушкина, Полевой поспшилъ сейчасъ сравнить Евгенія Онгина съ Донъ-Жуаномъ, а въ Пушкин призналъ русскаго Байрона. И вотъ, несмотря на всю дружбу съ Пушкинымъ, шеллингисты не замедлили возстать противъ Полевого за такое, хотя и лестное для Пушкина, но тмъ не мене совершенно нелпое сравненіе. Такъ, Веневитиновъ въ 1824 г. въ ‘Сын Отечества’ вотъ въ какихъ словахъ возражала Полевому.:
‘Кто отказываетъ Пушкину въ истинномъ талант, кто не восхищался его стихами? Кто не сознается, что онъ подарилъ нашу словесность прелестными произведеніями? Но для чего же сравнивать его съ Байрономъ,съ поэтомъ, который, духомъ принадлежалъ не одной Англіи, а нашему времени, въ пламенной душ своей сосредоточилъ стремленіе цлаго вка, и еслибъ могъ изгладиться въ исторіи частнаго рода поэзіи, то вчно остался бы въ лтописяхъ ума человческаго?
‘Вс произведенія Байрона носятъ отпечатокъ одной глубокой мысли, мысли о человк, въ отношеніи къ окружающей его природ, въ борьб съ самимъ собою, съ предразсудками, врзавшимися-въ его сердце, въ противорчіи съ своими чувствами. Говорятъ’. въ его поэмахъ мало дйствія. Правда, его цль не разсказъ, характеръ его героевъ не связь описаній, онъ описываетъ предметы не для предметовъ самихъ, не для того, чтобы представить рядъ картинъ, но съ намреніемъ выразить впечатлнія ихъ на лицо, выставленное имъ на сцену. Мысль истинно поэтическая, творческая.
‘Теперь, г. издатель ‘Телеграфа’, повторяю вамъ вопросъ: что такое Онгинъ? Онъ вамъ знакомъ, вы его любите. Такъ! не этотъ герой поэмы Пушкина, по собственникъ-словамъ вашимъ, ‘шалунъ съ умомъ, втренникъ съ сердцемъ’, и ничего боле. Я сужу также, какъ вы, т.-е. по одной первой глав, мы, можетъ быть, оба ошибаемся, и оправдаемъ осторожность опытнаго критика, который, опасаясь попасть въ ‘кривотолки’, не захотлъ произнесть преждевременно своего сужденія.
‘Теперь позвольте спросить: что вы называете ‘новыми пріобртеніями Байроновъ и Пушкиныхъ?’ Байрономъ гордится новая поэзія, и я, въ нсколькихъ строчкахъ, уже старался замтить намъ, что характеръ его произведеній истинно новый. Не будемъ оспаривать у него славы изобртателя. Пвецъ ‘Руслана и Людмилы’, ‘Кавказскаго плнника’ и проч. иметъ неоспоримыя права на благодарность своихъ соотечественниковъ, обогативъ русскую словесность красотами, досел ей неизвстными, но признаюсь вамъ, и самому нашему поэту, что я не вижу въ его твореніяхъ пріобртеній, подобныхъ Байроновымъ, ‘длающихъ честь вку’. Лира Альбіона познакомила насъ со звуками, для васъ совершенно новыми. Конечно, въ вкъ Людовика XIV никто бы не написать и поэмъ Пушкина, во это доказываетъ не то, что онъ подвинуть вкъ, но то, что: онъ отъ него не отсталъ. Многіе критики, говоритъ Полевой, увряютъ, что ‘Кавказскій плнникъ’, ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ взяты изъ Байрона. Мы не утверждаемъ такъ опредлительно, чтобы нашъ стихотворецъ заимствовалъ изъ Байрона планы поэмъ, характеры лицъ, описанія, но скажемъ только, что Байронъ оставляетъ въ его сердц глубокія впечатлнія, кторыя отражаются во всхъ его твореніяхъ. Я говорю смло о Пушкин, потому, что онъ стоитъ между нашими стихотворцами на такой ступени, гд правда уже не колетъ глаза’.
Совершенно тоже самое, только еще боле ясно и опредленно высказалъ и Ив. Киревскій въ своей стать ‘Нчто о поэзіи Пушкина’ въ ‘Московскихъ Вдомостямъ’ 1828 г.:
‘Время Чайлдъ-Гарольдовъ, слава Богу еще не настало для вашего отечества, — говоритъ онъ, — молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ человкъ, не старется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для русской дятельности, вс роды искусствъ, вс отрасли познаній еще остаются неусвоенными вашему отечеству, намъ дано еще надяться,— что же длать у насъ разочарованному Чайльдъ-Гарольду?
‘Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цвтъ Британіи, бывъ пересаженъ на русскую почву.
‘Любимая мечта британскаго поэта есть существо необыкновенное, высокое. Не бдность, но преизбытокъ внутреннихъ силъ длаетъ его холоднымъ къ окружающему міру. Безсмертная мысль живетъ въ его сердц и день, и ночь, поглощаетъ въ себ все бытіе его и отравляетъ вс наслажденія. Но въ какомъ бы вид она ни являлась: какъ гордое презрніе къ человчеству, или какъ мучительное раскаяніе, или какъ мрачная безнадежность, или какъ неумолимая жажда забвенія, эта мысль всеобъемлющая, вчная — что она, если не невольное стремленіе къ лучшему, тоска по недосягаемомъ совершенств? Нтъ ничего общаго между Чайльдъ-Гарольдомъ и толпой людей обыкновенныхъ: его страданія, его мечты, его наслажденія непонятны для другихъ, только высокія горы да голые утесы говорятъ ему отвтныя тайны, ему одному слышныя. Но потому именно, что онъ отличенъ отъ обыкновенныхъ людей, можетъ онъ отражать въ себ духъ своего времени и служить границей съ будущимъ, потому что только разногласіе связуетъ различныя созвучія {Курсивъ въ подлинник.}.
‘Напротивъ того, Онгинъ есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. Онъ также равнодушенъ ко всему окружающему, но не ожесточеніе, а неспособность любить сдлали его холоднымъ. Его молодость также прошла въ вихр забавъ и разсянія, но онъ не завлеченъ былъ кипніемъ страстной неопытной души, но на паркет провелъ холодную жизнь франта. Онъ также бросилъ свтъ и людей, но не для того, чтобы въ уединеніи найти просторъ взволнованнымъ думамъ, во для того, что ему было равно скучно везд
…Что онъ равно звалъ
Средь модныхъ и старинныхъ валъ.
Онъ не живетъ вокругъ себя жизнью особенною, отмнною отъ жизни другихъ людей, и презираетъ человчество потому только, что не уметъ уважать его. Нтъ ничего обыкновенне такого рода людей, а всего меньше поэзіи въ такомъ характер.
‘Вотъ Чайльдъ-Гарольдъ въ нашемъ отечеств, и честь поэту, что онъ представилъ намъ не настоящаго: потому что, какъ мы уже сказали, его время еще не пришло для Россіи и дай Богъ, чтобы никогда не приходило!’
Эта мастерская характеристика Евгенія Онгина не только разъ навсегда установила взглядъ публики на героя романа Пушкина, но вмст съ тмъ, нтъ сомннія въ томъ, что произвела свое вліяніе на дальнйшее развитіе и продолженіе Пушкинымъ его романа. Правда, что какъ человкъ геніальнаго ума и тонкаго поэтическаго чутья, Пушкинъ и помимо идей шеллингистовъ, самъ по себ съ каждымъ годомъ все боле и боле склонялся на путь самобытно-реальнаго поэта и нравоописателя русской жизни. Стоило ему прожить нсколько лтъ въ сел Михайловскомъ, гд, посл блестящей и величественной южной природы черноморскаго прибрежья, окружилъ его незатйливо-простой, бдный красками, но зато привольный и хватающій за душу пейзажъ средней полосы Россіи и раскрывалась передъ нимъ деревенская русская жизнь во всей своей простот, монотонности и вмст съ тмъ чарующей глубин,— чтобы послдніе слды увлеченія байроновскою поэзіею изгладились у Пушкина, и онъ все боле и боле началъ проникать въ тайны русской народной жизни и поэзіи. Драма ‘Борисъ Годуновъ’, съ которою онъ пріхалъ въ Москву въ 1826 году, была первымъ встникомъ того переворота, какой пережилъ Пушкинъ. Но нтъ сомннія и въ томъ, что бесды съ друзьями-шеллингистами о необходимости стремиться къ самобытности и народности въ поэтическомъ творчеств не мало содйствовали этому перевороту, помогли Пушкину сознать его и опредлить.
Къ сожалнію, какъ Веневитиновъ, такъ и Ив. Киревскій въ качеств критиковъ не отличались плодовитостью и имъ не удалось сдлаться такими усердными журналистами, которые изъ года въ годъ постоянно проводили бы свои идеи въ цломъ ряд статей по поводу различныхъ произведеній, появлявшихся въ ихъ время. Гораздо боле усерднымъ критикомъ — на почв философіи Шеллингиста, оставившимъ посл себя глубокіе слды и результаты своей критической дятельности является Николай Ивановичъ Надеждинъ, къ которому мы теперь и обратимся.
Въ начал ныншняго столтія, въ сел Нижнемъ-Бломут, Зарайскаго узда, Рязанской губерніи, санъ приходскаго іерея занималъ отецъ Іоаннъ, который и въ наше время выдавался бы изъ заурядныхъ сельскихъ Священниковъ и представлялъ бы рдкое явленіе, а въ то время и того больше. Довольно сказать, что, выслужившись изъ причетниковъ, онъ съ дтства вс малъ-мальски лишнія деньги, перепадавшія ему въ руки, тратилъ на книги, имя непреоборимую страсть къ чтенію, и такимъ образомъ въ теченіи своей жизни ему удалось составить порядочную библіотеку, въ которой заключалось очень много историческихъ сочиненій.
Отъ этого-то отца Іоанна въ 1804 году родился сынъ Николай. Унаслдовавъ отъ отца его ум и любознательность, онъ въ дтств усплъ уже прочитать всю отцовскую библіотеку, и пріобрлъ обширныя не по лтамъ свднія по исторіи и географіи. Бдный сельскій священникъ не имлъ возможности дать сыну того блестящаго образованія, какое, какъ мы видли, давали въ то время своимъ дтямъ дворяне, и предполагая вести его по своему пути, послалъ его въ губернскій городъ къ преосвященному еофилакту просить мста причетника. При подач прошенія о мст мальчикъ долженъ былъ произнести передъ лицомъ преосвященнаго стихотворную рчь собственнаго сочиненія. Посл долгой и кропотливой работы мальчику удалось склеить свои вирши. Архіерей былъ удивленъ и заинтересованъ какъ складностью рчи, такъ и обнаруженными въ ней познаніями по исторіи и географіи, необыкновенными для десятилтняго мальчика. Онъ веллъ принять Надеждина въ высшій классъ духовнаго училища и выдавать ему причетническое жалованье. Въ 1815 г. Надеждинъ перешелъ въ семинарію, а въ 1820 г., по распоряженію начальства, поступилъ въ Московскую духовную академію. Здсь Надеждинъ пристрастился къ философіи, преподававшейся тогда извстнымъ ученымъ Фесслеромъ. Въ 1834 году Надеждинъ получилъ степень магистра и опредленъ въ рязанскую духовную семинарію профессоромъ словесности и латинскаго языка, и сверхъ того занялъ въ семинаріи должность библіотекаря. Но это продолжалось недолго. Въ 1826 году Надеждинъ вышелъ въ отставку и перехалъ въ Москву съ цлью готовиться къ профессур, и для пропитанія онъ пріискалъ мсто домашняго учителя у какого-то Самарина. Въ библіотек этого Самарина онъ нашелъ много историческихъ книгъ, между прочимъ, ‘Паденіе римской имперіи’ Гиббона, ‘Исторію итальянскихъ республикъ’ Сисмонди, сочиненія. Гизо и пр. Самъ Надеждинъ въ своей автобіографіи говорилъ, что изученіе этихъ трудовъ дало ему твёрдость и самостоятельность взглядовъ, предохранивъ его отъ увлеченія господствовавшимъ тогда романтизмомъ.
Здсь мы вступаемъ въ довольно темный періодъ жизни Надеждина, о которомъ вс современники его, и Блявскій, и братья Полевые, отзываются не совсмъ для него лестно. И дйствительно, на первый взглядъ, Надеждинъ рисуется въ продолженіе этого періода, начиная съ 1826 по 1880 годъ, т,-е. вовремя своего приготовленія къ докторскому экзамену нсколько, двусмысленно.
Дло заключалось въ томъ, что подобно всмъ пробивавшимся въ то время въ люди бднякамъ, не избгъ и Надеждицъ молчалинской участи снисканія благодтеля, при содйствіи котораго устроилъ свою карьеру. Такимъ, благодтелемъ явился московскій профессоръ Каченовскій. Но словамъ Кс. Полевого (въ его запискахъ), Каченовскій обладалъ всми качествами для покровительства покорнаго ему кліента. Онъ былъ гордъ, самолюбивъ и твердъ, такъ что сочлены почти боялись его, знали его авторитетъ и готовы были сдлать для него многое, потому даже, что не хотли съ нимъ ссориться. Распознавъ это, будто бы Надеждинъ уцпился за Каченовскаго и прикинулся жаркимъ его поборникомъ. Каченовскій, какъ мы видли уже выше, издавалъ въ Москв журналъ ‘Встникъ Европы’, основанный Карамзинымъ въ 1802 году и перешедшій потомъ въ руки Каченовскаго посл того, какъ Карамзинъ углубился въ писаніе исторіи государства россійскаго. Въ журнал своемъ Каченовскій проводилъ самыя отсталыя и отжившія идеи, былъ рьянымъ приверженцемъ ложнаго классицизма со всми его прелестями въ вид высокопарныхъ одъ, трагедій съ тремя единствами и патріотическихъ поэмъ, составленныхъ по всмъ правиламъ реторики. Даже и правописаніе въ его журнал было особенное, архаическое, по правиламъ котораго въ словахъ, заимствованныхъ съ греческаго языка, слдуетъ писать і, , , напримръ: історія, фсіка, маематическій, енусіасмъ, снезъ, еспетіческій, апаія, мисанроія и др.
Отстаивая давно уже всмъ надовшій классицизмъ, Каченовскій съ пной у рта набросился на всхъ молодыхъ писателей, явившихся приверженцами романтизма. При появленіи ‘Руслана’ Пушкина и первыхъ его поэмъ, Каченовскій обрушился да восходящее солнце русской поэзіи градомъ насмшекъ и порицаній. Молодые писатели не остались въ долгу. Такъ, Пушкинъ разразился противъ Каченовскаго градомъ эпиграммъ, обзывая его то ‘хавроніусомъ’, ‘ругателемъ закоснлымъ’, то ‘клеветникомъ безъ дарованья’, то ‘вонючею лучинкою курилки-журналиста’, то ‘охотникомъ журнальной драки’, ‘ослпительнымъ зоиломъ, разводящимъ опіумъ чернилъ слюною бшеной собаки и пр. и пр. Пробиралъ Каченовскаго и Полевой въ своемъ ‘Московскомъ Телеграф’, высказывая сомннія въ ученой слав ‘зоила’, пользовавшагося ею на честное слово, замчая, что ‘статьи писать — не порохомъ торговать’ (Каченовскій въ молодости былъ привлеченъ къ суду по длу о продаж пороха) и пр.
И вотъ современники Надеждина полагали, что, желая угодить Каченовскому, Надеждинъ не постыдился прикинуться его врнымъ союзникомъ и, начавши сотрудничать въ его журнал статьею о средневковой торговл и въ частности о Ганз, онъ затмъ перешелъ къ проведенію эстетическихъ взглядовъ въ дух своего благодтеля и къ полемик съ его врагами, принявъ даже правописаніе Каченовскаго, и въ своихъ статьяхъ подъ псевдонимомъ Недоумки, превзошелъ своего ментора въ ожесточенномъ нападеніи на романтиковъ. Ксен. Полевой въ своихъ запискахъ говоритъ: ‘Сначала мы думали, что подъ завсою новаго псевдонима пишетъ самъ Каченовскій: такъ умлъ Надеждинъ перенять у него взгляды, мннія и даже слогъ. Какая-то путанная теорія, какая-то іезуитская или тартюфская нравственность и тяжелый, фигурный, напоминающій кутейника, языкъ, были отличительными свойствами этихъ статей. Каченовскій ожилъ въ нихъ съ прибавкой еще чего-то тяжелаго, безжизненнаго. Особенно хороши тамъ мста, гд авторъ хотлъ острить. ‘Надъ шуточками его (въ род: ‘стихи-хи! хи!’) посл забавлялся самъ Пушкинъ’.
Но очень возможно, что дло было и не совсмъ такъ, какъ полагали современники. Нужно взять въ соображеніе все прошлое Надеждина, его воспитаніе въ семинаріи и духовной академіи въ строго классическомъ и схоластическомъ дух. Трудно предположить, чтобы изъ этого воспитанія онъ могъ вынести особенно свтлые взгляды на искусство и поэзію. Нтъ сомннія, что эстетическія понятія его не много отличались отъ закорузлыхъ взглядовъ Каченовскаго, можетъ быть, отставали даже отъ нихъ. При такихъ условіяхъ, сблизившись съ Каченовскимъ, онъ вовсе не поддлывался, какъ полагали литературные враги его, къ взглядамъ Каченовскаго изъ низкой угодливости, а по всей вроятности, вполн искренне и невольно подчинился имъ. Молодые докторанты сплошь и рядомъ подвергаются сильному вліянію почтенныхъ профессоровъ, подъ руководствомъ которыхъ готовятся къ профессур, и нтъ ничего невроятнаго въ томъ, что, въ первые годы своего пребыванія въ Москв, молодой провинціалъ смотрлъ на столичное свтило науки съ благоговніемъ, считая своимъ долгомъ во всемъ подражать ему.
Какъ бы то ни было, эстетическіе взгляды Надеждина, проводимые имъ въ статьяхъ своихъ въ ‘Встник Европы’, поражаютъ насъ своею крайнею неопредленностью, туманностью и схоластичностью. Такъ, выступая строгимъ идеалистомъ, Надеждинъ настаивалъ на томъ, чтобы въ поэзіи изображались только достойные предметы, высокіе и прекрасные, причемъ образцами такой поэзіи онъ считалъ памятники древне-греческаго искусства, но вмст съ тмъ и произведенія Шиллера, благоговя передъ ‘Орлеанской двой его’. Поэзію онъ называлъ ‘соревновательницею природы’ и говорилъ, что дло искусства — подслушивать таинственные отголоски вчной божественной гармоніи, разлитой во всхъ явленіяхъ дольнаго міра и представлять эти отголоски внятными для нашего слуха ‘въ согласныхъ римическихъ аккордахъ…’ Отъ всякаго произведенія необходимо требовать единства и сообразности съ идеею. Такъ какъ ‘изящное’ неудобомыслимо безъ отношенія къ существеннымъ потребностямъ духа вашего: истинному и доброму, то, слдовательно, красота есть не что иное, какъ истина, растворенная добротою. Оттого-то первые аккорды поэзіи ‘были посвящаемы религіи и мудрости’, оттого древняя поэзія и называлась ‘языкомъ боговъ’. Кром того, поэтическое произведеніе должно быть ‘свободнымъ изліяніемъ свободнаго духа’. Самыми совершенными въ этомъ отношеніи будутъ, конечно, творенія генія, который есть ‘высочайшее гармоническое сліяніе въ человк безконечнаго съ конечнымъ, свободы съ необходимостью’, ибо только ему принадлежитъ ‘высшая исполнительная власть уставовъ природы, единой верховной законодательницы искусства’. ‘Хранилище сихъ священныхъ законовъ,— говорилъ Надеждинъ,— неоспоримо есть самъ духъ человческій — зница, отображающая и созерцающая въ самой себ всю природу. Законы должны извлекаться изъ вковыхъ и всестороннихъ наблюденій подъ величественнйшими и блистательнйшими произведеніями духовныхъ силъ человческихъ’.
Съ этихъ превыспреннихъ точекъ зрнія Надеждинъ въ статьяхъ своихъ въ ‘Встник Европы’ называлъ русскую литературу ‘бдной Пенелопой, повитой во цвт юности печальнымъ крепомъ’, безвольной рабыней, влачащей дни свои подъ гнетомъ ‘мрачнаго псевдо-романтическаго деспотизма’ и не находилъ ни одного писателя, который бы удовлетворялъ его строгимъ отвлеченно-эстетическимъ идеаламъ. Онъ говорилъ, что его взоръ, ‘преслдуя неизслдимыя орбиты хвостатыхъ и безхвостыхъ кометъ, кружащихся на нашемъ небосклон, сквозь обвивающій ихъ газъ’,— не могъ различить только, что вс они ‘влекутся силою собственнаго тяготнія въ туманную бездну пустоты, или въ оный созданный гигантской фантазіей Байрона, страшный хаосъ, куда можетъ низвергаться душа только въ высочайшемъ кризис нравственной огневицы’.
Надеждинъ находилъ, что нтъ въ современной литератур ни одной поэмы, которая бы ‘не гремла проклятіями, не корчилась судорогами, не заговаривалась во сн и на яву, не кончалась смертоубійствомъ’. Современная поэзія, по его словамъ, скитается по нерчинскимъ острогамъ, цыганскимъ шатрамъ и разбойничьимъ вертепамъ, вс наши доморощенные ‘стиходи’, стяжавшіе себ лубочный дипломъ поэтовъ, дюжиною звонкихъ, римованныхъ строчекъ, помщенныхъ въ альманахахъ и расхваленныхъ журналами,— вс они въ своихъ твореніяхъ преслдуютъ всегда одинъ и тотъ же эффектъ — ‘подрать морозъ по кож, взбить дыбомъ волосы на закружившейся голов, — однимъ словомъ, бросить и тло, и душу въ лихорадку’. Душегубство — любимйшая тема ныншней поэзіи, разыгрываемая въ безчисленныхъ варіаціяхъ: ‘рзанья, стрлянья, утопленничества, давки, замороженія et sic in infinitum’. Надеждинъ сожаллъ, что не существуетъ ‘Поэтической Уголовной Палаты’.
Нечего, по мннію Надеждимц и ждать лучшаго отъ стиходевъ, отъ ‘писакъ нашихъ’, разршающихся безъ всякихъ болзней недоношенными произведеніями: у стиходевъ нтъ никакихъ идеаловъ, они зачастую творятъ, не имя въ голов яснаго и опредленнаго понятія о томъ, что они пишутъ, повствуя о томъ, что на умъ взбредетъ, а на ум у нихъ только ‘чудовищное, отвратительное и грязное, вс изгарины и подонки природы’. Такое состояніе литературы Надеждинъ называлъ мыканьемъ ‘въ мрачной преисподней губительнаго нигилизма’, разумя надъ нигилизмомъ отсутствіе идеаловъ, серьезнаго содержанія и господство романтической стукотни и рзни.
Надеждинъ правъ былъ въ своихъ Филиппинахъ, когда дло касалось безчисленныхъ мелкихъ подражателей Байрону и Пушкину, противъ которыхъ, какъ мы видли выше, ратовалъ и Веневитиновъ. Правъ онъ былъ и тогда, когда совтовалъ нашимъ молодымъ поэтамъ не довольствоваться однимъ талантомъ, а позаботиться и о своемъ развитіи, образованіи, обогатить себя знаніями, пристальне изучать и наблюдать природу и сердце человческое, замнить романтическую стукотню и рзню свтомъ мысли и теплотою чувства, совтовалъ, наконецъ, недостатокъ содержанія маскировать ‘счастливымъ выборомъ, живописною полнотою, изящною отдлкою поэтическаго костюма, который сообщаетъ индивидуальность повствованію, налагая печать мста и времени…’
Но рядомъ съ такими благими совтами мы видли въ статьяхъ Надеждина ту колоссальную ошибку, обличающую въ критик отсутствіе всякаго эстетическаго чутья, что во глав романтическихъ писакъ, на которыхъ онъ такъ жестоко нападалъ, онъ ставилъ Пушкина, и ни на одинъ волосъ не отдлялъ его отъ нихъ. Такъ поэзію всхъ безъ различія романтическихъ писакъ онъ опредлялъ выдержками изъ стихотворенія Пушкина. ‘Главнйшими изъ пружинъ,— говоритъ онъ,— приводящими въ движеніе весь піитическій минимумъ новйшихъ поэтовъ, обыкновенно бываютъ: пуншъ au, бордо, дамскія ножки, будуарное удальство, площадное подвижничество. Самую любимую сцену дйствія составляютъ Муромскіе лса, подвижные Бессарабскіе наметы, магическое уединевіе овиновъ и бань, спаленные закоулки и ермопилы. Оригинальные костюмы ихъ: ‘Копыты, хоботы кривые, хвосты хохлатые, клыки, усы, кровавы языки, рога и пальцы костяные!’ Торжественный оркестръ ихъ: ‘визгъ, хохотъ, свистъ и хлопъ, людская молвь и конскій тонъ’.
Въ стать о ‘Полтав’ Надеждинъ заявляетъ, что Пушкина можно назвать только ‘геніемъ на каррикатуры’, поэзія котораго есть ‘просто пародія’, а муза ‘рзвая шалунья’, для которой весь міръ ни въ копйку, стихія которой — желаніе пересмхать все худое и хорошее — не изъ злости или презрнія, а ‘просто изъ охоты позубоскалить’. Зубоскальство, по мннію Надеждина, сообщаетъ ‘особую физіономію поэтическому направленію Пушкина, отличающую оное ршительно отъ Байроновой мисанропіи и отъ Жанъ-Полева юморизма’. Наконецъ, при разбор седьмой главы ‘Онгина’, Надеждинъ удляетъ Пушкину славу третьестепенныхъ писателей въ род Скаррона, Паррона, Берни и Аретина, находитъ. что подъ его кисть нердко выпадаютъ ‘если не картины, то картинки, на которыя нельзя налюбоваться’, и вмст съ тмъ замчаетъ, что Пушкину не дано изображать природу ‘поэтически, съ лицевой ея стороны, подъ прямымъ угломъ зрнія’: онъ можетъ только мастерски ‘выворачивать ее на изнанку’ и поэтому мажетъ блистать только ‘въ арабескахъ’.
Нтъ ничего удивительнаго, что, возмущенный подобными отзывами, Пушкинъ составилъ о Надеждин самое неблагопріятное представленіе и наравн съ Каченовскимъ осыпалъ его своими язвительными эпиграммами, обзывая его критику ‘непристойными криками пьянаго семинариста’, чести Надеждина ‘взрослымъ болваномъ’, сапожникомъ, судящимъ о картин, Никодимомъ Невждинымъ, общающимъ, не смотря на лакейскій тонъ своихъ статеекъ, быть законодателемъ вкуса, сочиняя на него мткія пародіи и сказки и пр.
Но вотъ, 24 сентября 1830 года Надеждинъ защищалъ публично по латыни латинскую диссертацію на доктора о романтической поэзіи, и, утвержденный тогда же докторомъ, 26 декабря 1831 г. занялъ въ званіи ординарнаго профессора въ Московскомъ университет каедру изящныхъ искусствъ и археологіи.
Вмст съ тмъ мы видимъ, что пять лтъ жизни въ Москв и усиленныхъ занятій не прошли недаромъ для Надеждина, и уже въ диссертаціи своей онъ проводитъ взгляды на искусство въ значительной степени боле свтлые, чмъ въ статьяхъ ‘Встника Европы’. Такъ, у него является теперь, взамнъ прежней отвлеченно-идеалистической точки зрнія, историческая. Начавъ въ своей диссертаціи съ опредленія поэзіи и съ сущности процесса ея развитія, онъ раздляетъ поэзію на первобытную, классическую и романтическую. По этой теоріи въ настоящее время немыслимы ни классическая теорія, исходившая изъ ндръ природы вншней и умершая вмст съ древнимъ міромъ, ни поэзія романтическая, исходившая изъ ндръ природы человческой, развившаяся и умершая вмст съ средними вками, такъ какъ наша современная, дйствительность не иметъ ничего общаго ни съ древними, ни съ новыми вками. Вмст съ появленіемъ исторической точки зрнія во взглядахъ Надеждина на искусство совершился въ немъ поворотъ отъ отвлеченнаго идеализма къ реализму, правда, на первыхъ порахъ слишкомъ еще общему и неоопредленному. Такъ три тезиса диссертаціи гласятъ: 1) гд жизнь, тамъ и поэзія, 2) поэзія, единая по своей сущности, облекается въ разнообразныя формы, 3) формы поэзіи, въ которыхъ она проявляется, опредляются духомъ времени. Въ этихъ трехъ тезисахъ заключается первое слово всей послдующей реалистической критики Блинскаго, равно какъ и той реальной литературы, которая явилась на смну романтизму.
Въ 1831 г., какъ мы видли, Надеждинъ занялъ въ Московскомъ университет каедру теоріи изящныхъ искусствъ и археологіи. Вставши теперь окончательно на ноги и освободившись отъ всхъ схоластическихъ традицій и вліянія Каченовскаго, Надеждинъ проникся идеями философіи Шеллинга, и при помощи Надеждина студенты усваивали понятіе о философскихъ системахъ Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, такъ какъ Надеждинъ вмст съ изложеніемъ эстетики соединялъ обзоръ исторіи философіи. По воспоминаніямъ бывшихъ студентовъ, слушавшихъ Надеждина, они не знали ничего подобнаго діалектической сил Надеждина. Ясность, какая-то прозрачность стройной и правильной логической ткани, строгая послдовательность мыслей, неотразимый силлогизмъ, поразительность и неожиданность выводовъ, изумляли и восхищали слушателя. Слушатель выходилъ съ лекцій Надеждина съ непоколебимымъ убжденіемъ въ истин его словъ. Онъ способенъ былъ убдить слушателя, въ чемъ угодно. Слогъ Надеждина, уснащенный философской терминологіей, былъ самый блестящій: неожиданныя сравненія, непредвиднныя антитезы, самыя смлыя метафоры, остроумныя сближенія языка ораторскаго и поэтическаго съ обыденною, простою рчью и т. д.— все это восхищало, поражало, изумляло слушателя. Рчь Надеждина была непрерывнымъ, ослпительнымъ, самымъ разнообразнымъ фейерверкомъ словъ. Даръ слова у Надеждина былъ неистощимый и неподражаемый. Не ограничиваясь лекціями, Надеждинъ еще съ большею энергіею занялся литературною дятельностью. Такъ, въ 1881 году онъ основалъ журналъ ‘Телескопъ’, при которомъ издавалась газета ‘модъ и новостей’ ‘Молва’, выходившая то ежедневно, то еженедльно, и знаменитая тмъ, что послужила колыбелью литературной дятельности Блинскаго, который именно въ ‘Молв’ началъ свое великое поприще.
Въ критическихъ статьяхъ Надеждина въ ‘Телескоп’ мы видимъ эстетическіе взгляды его еще боле прояснившимися, чмъ въ диссертаціи, и окончательно установившимися. Такъ, на вопросъ^ что такое искусство, Надеждинъ теперь отвчаетъ: искусство есть ‘проявленіе творческой силы нашего духа, созидающей вншніе ощутимые образы для выраженія незримой полноты внутренняго міра идеи’. Искусство Надеждинъ называетъ теперь ‘мірозданіемъ въ миніатюр’. Такъ какъ духъ нашъ рождается и живетъ ‘въ лон природы’, которой онъ самъ есть ‘высшее, торжественнйшее проявленіе’, такъ какъ ‘его мысли объемлютъ природу, а его дйствія объемлются природою’, то, слдовательно, природа составляетъ для нашего духа и ‘предметъ идеи’, и ‘матерію дйствій’. Поэтому искусство есть не что иное, какъ ‘воспроизведеніе природы’. Но это воспроизведеніе отнюдь не есть подражаніе природы или копированіе ея. Искусство идеализируетъ природу, т.-е. приспособляетъ ее къ вамъ такъ, что изъ ‘буквъ, кои отдльно кажутся мертвенными, возникаетъ для насъ живой смыслъ, живая идея’.
Признавая дале, что искусство составляетъ ‘природу человка’, Надеждинъ говорилъ, что постепенное развитіе общей жизни рода, человческаго выражается въ художественныхъ созданіяхъ генія, который можно назвать ‘зеркаломъ человчества’. Въ искусств въ сжатомъ вид сказывается какъ общее направленіе современнаго просвщенія, такъ и общій духъ современной жизни. Художественное одушевленіе можетъ имть только два главныя направленія: вншнее ‘средобжное’, матеріальное, и внутреннее ‘средостремительное’, идеальное, ибо весь ‘безбрежный океанъ бытія’, состоитъ изъ двухъ противоположныхъ стихій — матеріи и духа, формъ и идей, земли и неба. Оба помянутыя направленія уже истощены дятельностью человческаго генія въ два великіе періода его жизни — въ періодъ классической древности и въ періодъ среднихъ вковъ съ ихъ энтузіазмомъ. Въ современной творческой дятельности ощутимо направленіе къ всеобщности, которое явилось слдствіемъ многихъ тщетныхъ попытокъ возстановить одно изъ двухъ предшествовавшихъ направленій. Задача современнаго искусства — соединить идеальное одушевленіе среднихъ вковъ съ изящнымъ благообразіемъ классической древности, уравновсить душу съ тломъ, идею съ формами, просвтить мрачную глубину Шекспира лучезарнымъ изяществомъ Гомера. Соединеніе это должно быть внутреннимъ живымъ сліяніемъ обоихъ полюсовъ бытія, обоихъ элементовъ творчества. Отсюда Надеждинъ объясняетъ поглощеніе всхъ родовъ поэзіи во ‘всеобъемлющемъ единств’ романа, гд эпическая изобразительность проникается лирическихъ одушевленіемъ, гд жизнь представляется ‘во всей полнот новой драмы’.
Изъ этого стремленія къ всеобщности проистекаютъ вс остальныя требованія, вліяніе которыхъ замчается въ современной художественной дятельности. Этихъ требованій два: естественность и народность. Предшествовавшіе періоды искусства — классическій и романтическій — изображали полміра, полжизни, полбытія, что, конечно, не можетъ назваться естественнымъ. Современное же направленіе требуетъ отъ художественнаго созданія полнаго сходства съ природою. Оно спрашиваетъ у образа:— гд твой духъ? у мысли:— гд твое тло? Отсюда объясняется проникновеніе изящныхъ искусствъ въ сокровеннйшіе изгибы бытія, въ мельчайшія подробности жизни,— проникновеніе, соединенное съ строгимъ соблюденіемъ всхъ условій дйствительности, съ ‘географическою и хронологическою истиною физіономій, костюмовъ и аксессуаровъ’.
Въ этихъ идеяхъ, небывалыхъ еще до того времени въ русской литератур, Надеждинъ являлся вполн предтечею Блинскаго. Воспитанный въ дух этихъ идей, Блинскій началъ свою дятельность именно съ проведенія ихъ и съ оцнки всхъ предшествовавшихъ и современныхъ литературныхъ явленій на основаніи эстетическихъ понятій, завщанныхъ ему Надеждинымъ.
Недостатокъ Надеждина заключался въ томъ, что онъ былъ чистый теоретикъ, лишенный въ то же время эстетическаго чутья, и когда отъ теоріи переходилъ къ практик, т. е. къ примненію своихъ идей къ текущей литератур, онъ часто попадалъ въ просакъ. Такъ, утверждая вмст со всми шеллингистами, что въ русской литератур долженъ быть близокъ поворотъ отъ искусственнаго рабства и принужденія къ естественности и народности, онъ находилъ подтвержденіе своей мысли въ такихъ трехъ, неимющихъ на самомъ дл ничего общаго ни по художественной высот, ни по характеру, явленіяхъ, какъ ‘Борисъ Годуновъ’ Пушкина, ‘Мара Посадница’ Погодина и романы Загоскина, въ такой искусственной поддлк подъ народный тонъ и складъ, какъ сказки Жуковскаго ‘О цар Беренде’, онъ усматривалъ блистательный разсвтъ русской народной поэзіи и ставилъ ее выше ‘Бориса Годунова’ Пушкина, глубоко народнаго по самому своему духу. Заслуга Блинскаго, выступившаго на страницахъ ‘Молвы’ въ 1834 году, въ томъ именно и заключалась на первыхъ порахъ, что, воспринявши идеи Надеждина, онъ началъ ихъ примнять къ критик текущей литературы въ неизмримой степени правильне, чмъ это длалъ учитель.
Но, при всхъ этихъ недостаткахъ, дятельность Надеждина, по совершенно врному замчанію біографа его, г. Трубачева, ‘была цлымъ вкладомъ въ небогатую до него русскую критическую литературу’. Вмст съ тмъ,— говоритъ дале г. Трубачевъ,— она была и огромнымъ шагомъ впередъ въ нашемъ общественномъ самосознаніи, которое Надеждинъ старался пробуждать отъ ‘глубокаго неподвижнаго сна’, которое старался развитъ, настаивая на необходимости самопознанія себя какъ русскихъ, на необходимость выясненія своихъ отношеній къ окружающей насъ природ, къ развивающейся вокругъ насъ жизни. Онъ говоритъ, что наша общественная наука потому и является ‘жалкой игрой китайскихъ бездушныхъ тней’, что мы не знаемъ самихъ себя, не думали о себ, что поэтому у насъ азіатскій фатализмъ мшается съ французскимъ легкомысліемъ, нмецкая мечтательность съ англійскимъ сплиномъ, что поэтому нравы русскіе ‘или суздальской иконной работы, или китайской шпалерной живописи, только въ шляпкахъ Гербо съ прическою Нарцисса’. Въ этихъ нравахъ нтъ души, нтъ жизненнаго румянца, нтъ произвольнаго движенія, при такомъ состояніи общественности не можетъ быть и поэзіи, самобытной, народной литературы’.
‘Если, по сознанію Надеждина,— говоритъ въ заключеніе г. Трубачевъ,— критика должна быть ‘воспріемницею новорожденныхъ произведеній, повивальною бабкою’, должна направлять чувство изящнаго и отыскивать во всхъ произведеніяхъ философское начало, то журналистика составляетъ тоже существенно-важную стихію образованности, служа средствомъ ‘кругообращенія мыслей’, безъ котораго застаивается жизнь и высыхаетъ просвщеніе, долженствующее передаваться изъ рукъ въ руки, какъ общій капиталъ. Надеждинъ былъ и критикомъ, и журналистомъ одинаково выдающимся для своего времени, честно служившимъ задачамъ критики и журналистики по мр силъ и возможности. И въ томъ, и въ другомъ отношеніи онъ сдлалъ слишкомъ много для того короткаго времени, въ теченіи котораго подвизался на критико-журнальномъ поприщ, имя поэтому неоспоримое право на признательность со сторон русскаго общества, какъ видный дятель на поприщ науки и литературы, какъ критикъ, какъ профессоръ, какъ издатель журнала, и, наконецъ, какъ ученый этнографъ. Надеждинъ долженъ быть незабвененъ, кром того, для русскаго общества и какъ Хронъ, воспитатель Ахилесса, т.-е. Блинскаго’.
Къ сожалнію, литературная дятельность Надеждина была очень непродолжительна. Въ 1835 году журналъ ‘Телескопъ’ вмст съ ‘Молвою’ были прекращены вслдствіе помщенія въ ‘Телескоп’ письма одного крайняго шеллингиста,— Чаадаева, доведшаго отрицаніе всякаго смысла русской жизни до сожалнія, что Россія была лишена того воспитательнаго вліянія, какое въ средніе вка оказало на Европу католичество. Вмст съ прекращеніемъ ‘Телескопа’ и ‘Молвы’, Надеждинъ лишился и каедры въ Московскомъ университет, и принужденъ былъ удалиться въ Устьсысольскъ, Вологодской губерніи, въ которомъ находился около года. Посл этого погрома Надеждинъ не возвращался уже къ литературной дятельности, весь погрузившись въ этнографическія и археологическія изслдованія, для чего ему пришлось много путешествовать. На этомъ поприщ труды его были, въ свою очередь, очень почтенны и плодотворны. Но разсмотрніе ихъ не входитъ въ рамки нашихъ статей. Неусыпные труды преждевременно разстроили здоровье Надеждина и въ август 1853 г. его разбилъ параличъ. Лвая сторона, ротъ и лвый глазъ покривились, языкъ бормоталъ невнятно. Нсколько оправившись, Надеждинъ прожилъ еще три года, но безъ надежды на полное выздоровленіе. Въ немъ нельзя уже было вызвать простого вниманія къ чему бы то ни было на продолжительный срокъ. Въ ночь на 11-е января 1856 года послдовало новое параличное пораженіе лвой стороны съ отнятіемъ языка, и утромъ 11-го числа Надеждина не стало. Онъ похороненъ на Смоленскомъ кладбищ. На могил его было произнесено слово на текстъ: ‘Духа не угашайте’.