НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.
НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.
Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій.
Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій.
(статья первая).
I.
II.
III.
IV.
V.
А. Скабичевскій.
‘Міръ Божій’, No 9, 1894
Начало и развитие русской критики, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1894
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Какъ ни велико было вліяніе московскихъ шеллингистовъ на умы своихъ современниковъ, и. особенно на младшее поколніе учащейся молодежи, но въ литературныхъ сферахъ они не могли еще: создать такой авторитетной критики, которая овладла бы всею литературою, подвергла бы ее глубокому и всестороннему анализу и содйствовала бы къ развитію въ обществ изящнаго вкуса и правильнойразумной оцнки художественныхъ произведеній. Дятельности Веневитинова и В. Киревскаго были для этого слишкомъ и кратковременны, и случайны. Надеждинъ, при всемъ своемъ глубокомъ философскомъ развитіи, былъ слишкомъ теоретиченъ, книженъ и холоденъ. Къ тому же онъ не обладалъ тонкимъ и чуткимъ эстетическимъ вкусомъ и, проводя какъна своихъ лекціяхъ, такъ и въ статьяхъ новыя эстетическія воззрнія, освщенныя глубокими философскими идеями, въ то же время очень часто оказывался несостоятельнымъ, когда ему приходилось примнять эти воззрнія къ современнымъ явленіямъ русской литературы въ род того, что. ставилъ на одну доску ‘Бориса Годунова’ Пушкина и ‘Мару Посадницу’ Погодина. Шеллингисты такимъ образомъ представляютъ собою лишь прекрасно удобренную и вспаханную почву, на которой произрасли колоссы нашей русской критики. Первымъ такимъ колоссомъ и былъ Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій, могучее перо котораго окончательно поставило русскую критику на ноги, сдлало ее законодательницею литературы, воспитательницею общества не только въ эстетическомъ, но и въ житейско-нравственномъ отношеніяхъ, но мало всего этого: превратило ее изъ критики изящныхъ произведеній въ критику жизни.
Ддъ Блинскаго, отецъ Никифоръ, былъ священникомъ въ сел Блыни, Пензенской губерніи. Отъ этого села произошла и фамилія Блынскій, передланная впослдствіи въ Блинскій. Одинъ изъ сыновей о. Никифора, Григорій, посл семинарскаго курса поступилъ въ петербургскую медицинскую академію, въ казенные студенты, и, кончивъ курсъ съ званіемъ лекаря, былъ опредленъ въ 1809 году на службу въ Балтійскій флотъ. Во время пребыванія въ Кронштадт онъ женился на дочери флотскаго офицера. Флотскій экипажъ, въ которомъ онъ находился на служб’ стоялъ въ Свеаборг, и здсь въ 1810 году по однимъ свидтельствамъ въ феврал, а по свидтельству самого Блинскаго 30-го мая, родился у Григорія Блинскаго первый сынъ Виссаріонъ. Въ 1816 году отецъ Блинскаго перешелъ на службу въ родной край, онъ назначенъ былъ въ городъ Чембаръ узднымъ врачемъ. Здсь и прошло дтство Блинскаго.
Неприглядно было это дтство. Самъ Блинскій въ одномъ изъ писемъ къ друзьямъ характеризуетъ его вотъ какими мрачными красками: ‘Матъ была охотница рыскать по кумушкамъ… я, грудной ребенокъ, оставался съ нянькою, нанятою двкою: чтобъ я не безпокоилъ ее своимъ крикомъ, она меня душила и била… Впрочемъ, я не былъ груднымъ, родился я больнымъ при смерти, груди не бралъ и не зналъ ея… сосалъ я рожокъ, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свжаго не могъ брать. Потомъ: отецъ меня терпть не могъ, ругалъ, унижалъ, придирался, билъ нещадно и площадно — вчная ему память. Я въ семейств былъ чужой’…
То же свидтельствуетъ и близкій родственникъ и другъ дтства Блянскаго — Д. П. Ивановъ. По его словамъ, отношенія между родителями Блинскаго съ самой женитьбы были далеко не мирныя. Различіе характеровъ и понятій, хозяйственныя нужды, на которыя у отца не доставало денегъ, подавали поводъ къ раздорамъ, которые вовсе не были назидательны для дтей, мать не умла сдерживать своей раздражительности, отецъ или молчалъ на ея брань, или отвчалъ шутками, которыхъ она не могла ни понять, ни вынести, или раздражался самъ, и тогда начинались настоящія бури, отъ которыхъ домашнія буквально бжали изъ дому. ‘У жизни есть свои сынки и пасынки, и Вис. Гр. принадлежалъ къ числу самыхъ нелюбимыхъ своею лихою мачихою,— разсказываетъ очевидецъ, изображая домашній быть этого семейства: не радостно она встртила, его въ родной семь, и дтство его, эта веселая беззаботная пора, была, исполнена тревогъ и огорченій столько же, сколько и позднйшіе возрасты, и надобно было имть ему много воли, много любви, чтобы выйти побдителемъ изъ этой страшной борьбы съ роковыми случайностями’.
Тмъ не мене, по свидтельству того же Иванова я вопреки свидтельству самаго Блинскаго, послдній вовсе не былъ въ семейств совсмъ чужимъ, и, несмотря на дикія вспышки, которыя приходилось переносить ребенку, отецъ любилъ его, такъ какъ ‘съ самой ранней поры даровитаго ребенка, не могъ не отличить и остроумія рчей, и страсти я*ь чтенію, и пытливой любознательности, съ которою мальчикъ прислушивался жъ разсказамъ отца о прошедшемъ, къ его сужденіямъ о предметахъ, вызывающихъ на размышленіе’. Нкая же свидтельница дтства Блинскаго, г-жа Щ. разсказываетъ, что отецъ Блинскаго, ‘былъ человкъ съ насмшливымъ умомъ, беззаботнымъ, честнымъ и прямымъ характеромъ, часто жертвовавшій общественными и семейными выгодами своему юмористическому направленію, отчасти либеральному, отчасти семинарскому. Онъ вынесъ изъ школы идеи, заброшенныя первою французскою революціею, и здравый взглядъ на литературу. Отдавая должную дань почтенія европейскимъ талантамъ первой величины, начиная съ Шиллера и пр., онъ довольно мтко и цинически-добродушно смялся надъ гордившимся своими зачерствлыми предразсудками провинціальнымъ обществом Чембара… Идеи отца имли большое вліяніе на религіозное и нравственное развитіе Виссаріона’…
Ученье свое Блинскій началъ въ частной школ нкоей дочери мстнаго чиновника Ципровской. Выучившись у нея чтенію и письму, Блинскій продолжалъ нсколько учиться и дома, гд отецъ училъ его по латыни. А затмъ онъ поступилъ во вновь открытое въ Чембар уздное училище. Извстный писатель Лажечниковъ, бывшій тогда директоромъ училищъ Пензенской губерніи, въ 1823 году ревизовалъ Чембарское училище, и мальчикъ Блинскій на столько тогда уже выдавался, что привлекъ особенное его вниманіе.
‘Во время длаемаго мною экзамена.— разсказываетъ онъ,— выступилъ передо мною, между прочими учениками, мальчикъ лтъ 12, котораго наружность съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе. Лобъ его былъ прекрасно развитъ, въ глазахъ свтллся разумъ не по лтамъ, худенькій и маленькій, онъ, между тмъ, на лицо казался старе, чмъ показывалъ его ростъ. Смотрлъ онъ очень серьезно… На вс длаемые ему вопросы онъ отвчалъ такъ скоро, легко, съ такою увренностью, будто налеталъ на нихъ, какъ ястребъ на свою добычу (отъ чего я тутъ же прозвалъ его ястребкомъ), и отвчалъ, большею частью, своими словами, прибавляя ими то, чего не было даже въ казенномъ руководств. Доказательство, что онъ читалъ и книги, не показанныя въ классахъ. Я особенно занялся имъ, бросался съ нимъ отъ одного предмета къ другому, связывая ихъ непрерывною цпью, и, признаюсь, старался сбить его… Мальчикъ вышелъ изъ труднаго испытанія съ торжествомъ. Это меня пріятно изумило, также и то, что штатный смотритель (Авр. Грековъ) не конфузился, что его ученикъ говоритъ не слово въ слово по учебной книжк (какъ я привыкъ видть и съ чмъ боролся не мало въ другихъ училищахъ). Напротивъ, лицо добраго и умнаго смотрителя сіяло радостью, какъ будто онъ видлъ въ этомъ торжеств собственное свое. Я спросилъ его, кто этотъ мальчикъ. ‘Виссаріонъ Блинскій, сынъ здшняго узднаго штабъ-лекаря’, сказалъ онъ мн. Я поцловалъ Блинскаго въ лобъ, съ душевною теплотой привтствовалъ его, тутъ же потребовалъ изъ продажной библіотеки какую-то книжонку, на заглавномъ лист которой надписалъ ‘Виссаріону Блинскому’ за прекрасные успхи въ ученіи (или что-то подобное) отъ такого-то, тогда-то. Мальчикъ принялъ отъ меня книгу безъ особеннаго радостнаго увлеченія, какъ должную себ дань, безъ низкихъ поклоновъ, которымъ учатъ бдняковъ съ малолтства’.
Въ август 1825 г. Блинскій перешелъ изъ Чембарскаго училища въ Пензенскую гимназію (въ то время гимназія имла лишь четыре класса). У родителей Блинскаго не было въ Пенз такихъ знакомыхъ, у которыхъ можно было бы помстить сына, но были земляки чембарцы, два семинариста старшихъ курсовъ, заботливости ихъ и были поручены Блинскій со своимъ товарищемъ, вышеупомянутымъ Ивановымъ. Они заняли комнатку во флигел того же дома, гд жили семинаристы и пользовались столомъ отъ хозяина. По свидтельству учителя естествознанія, . . Попова, ‘въ гимназіи, по возросту и возмужалости, Блинскій во всхъ классахъ былъ старше многихъ сотоварищей. Наружность его мало измнилась впослдствіи, онъ и тогда былъ неуклюжъ, угловатъ въ движеніяхъ. Неправильныя черты лица его между хорошенькими личиками другихъ дтей казались суровыми и старыми. На вакаціи онъ здилъ въ Чембаръ, но не помню, чтобы отецъ его прізжалъ къ нему въ Пензу, не помню, чтобы кто-нибудь принималъ въ немъ участіе. Онъ видимо былъ безъ женскаго призора, носилъ платье кое-какое, иногда съ непочиненными прорхами. Другой на его мст смотрлъ бы жалкимъ, заброшеннымъ мальчикомъ, а у него взглядъ и поступки были смлые, какъ бы говорившіе, что онъ не нуждается ни въ чьей помощи, ни въ чьемъ покровительств. Таковъ онъ былъ и посл, такимъ пошелъ и въ могилу’.
Поступивъ въ гимназію съ хорошей предварительной подготовкой въ Чембарскомъ училищ, Блинскій перешелъ изъ перваго класса во второй, за ученье во второмъ получилъ награду, и учился дйствительно хорошо по тмъ предметамъ, за которые ему дали награду. У него была большая память: онъ помнилъ много стиховъ, которые были для него всегда готовыми примрами на реторическія ‘фигуры’, онъ хорошо понималъ формулы логики и т. п., у товарищей онъ слылъ ‘философомъ’. По исторіи и географіи онъ былъ лучшимъ ученикомъ, учитель географіи, Знаменскій, съ любопытствомъ выслушивалъ т особенныя дополненія, какія давалъ Блинскій въ своихъ отвтахъ къ учебнику, и по окончаніи отвта всегда, бывало, говаривалъ: ‘откуда вы это вычитали?’ И когда Блинскій называлъ источникъ, учитель снова разсыпался въ похвалахъ.
Но самымъ любимымъ у Блинскаго учителемъ былъ вышеупомянутый . . Поповъ, знакомый съ Блинскимъ не только по гимназіи, но и вн ея, такъ какъ Блинскій ходилъ къ нему въ домъ, будучи друженъ съ его племянникомъ. ‘Онъ бралъ у меня книги и журналы,— разсказываетъ Поповъ,— пересказывалъ мн прочитанное, судилъ и рядилъ обо всемъ, задавалъ мн вопросъ за вопросомъ… По лтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ неравный мн, но не помню, чтобы въ Пенз съ кмъ-нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ нимъ, о наукахъ и литератур… Домашнія бесды наши продолжались и посл того, какъ Блинскій поступилъ въ высшіе классы гимназіи. Дома мы толковали о словесности, въ гимназіи онъ съ другими учениками слушалъ у меня естественную исторію. Но въ Казанскомъ университет я шелъ по филологическому факультету и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себ, что иногда происходило въ класс естественной исторіи, гд передъ страстнымъ, еще молодымъ въ то время, учителемъ сидлъ такой же страстный къ словесности ученикъ. Разумется, начиналъ я съ зоологіи, ботаники и орнитогнозіи, я старался держаться этого берега, но съ середины, а случалось, и съ начала лекціи, отъ меня ли, отъ Блинскаго ли, Богъ знаетъ, только естественныя науки превращались у насъ въ теорію или исторію литературы. Отъ Бюффона натуралиста я переходилъ къ Бюффону писателю, отъ Гумбольдтовои географіи растеній къ его ‘Картинамъ природы’, отъ нихъ къ поэзіи разныхъ странъ, потомъ… къ цлому міру въ сочиненіяхъ Шиллера и Жуковскаго… А гербаризація? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдемъ до заски, что назади городского гудянья, или до рощей, что за ркой Пензой, Блинскій пристаетъ ко мн въ вопросами о Гте, Вальтерскотт, Байрон, Пушкин, о романтизм и обо всемъ, чти волновало въ то доброе время наши молодыя сердца’.
Такимъ образомъ, уже отрокомъ, Блинскій весь, погрузился какъ въ изученіе русской поэзіи, такъ и въ стихотворныя подражанія любимымъ поэтамъ. ‘Еще мальчикомъ и ученикомъ узднаго, училища,— говоритъ онъ въ одной своей рецензіи въ ‘Молв’ 1835 г…— я, въ огромныя килы тетрадей, неутомимо, денно и нощно, и безъ всякаго разбору, списывалъ стихотворенія Карамзина, Дмитріева, Сумарокова, Державина, Хераскова, Петрова, Станевича, Богдановича, Максима Невзорова, Крылова и другихъ…, плакалъ, читая Бдную Лизу’ и ‘Марьину рощу’, и вмнялъ себ, въ священнйшую обязанность бродить по. нолямъ при томномъ свт, луны, съ понурымъ лицомъ la Эрастъ Чертополоховъ.. Воспоминаніе, дтства, такъ обольстительны, къ тому же. природа мн дала самое чувствительное сердце и сдлала меня поэтомъ, ибо, еще будучи ученикомъ узднаго уядамща, я писалъ баллады, и думалъ, что он не хуже балладъ Жуковскаго, не хуже ‘Раисы’ Карамзина, отъ которой я тогда, сходилъ съ ума’…..
Увлекшись такимъ образомъ литературою, Блинскій началъ, рдко посщать классы и совсмъ забросилъ гимназическое ученіе, тмъ боле, что въ общемъ, преподаваніе въ Пензенской гимназіи было, въ то время весьма неудовлетворительно. Онъ задумалъ поступить въ Московскій университетъ, выйдя изъ гимназіи до окончанія курса, и подготовиться дома къ пріемному экзамену, къ тому же, лта его вполн подходили къ университетскому курсу: ему было уже 18-ть лтъ. И вотъ къ Рождеству 1828 года онъ ухалъ въ Чембаръ и уже не возвращался въ гимназію, въ начал слдующаго года его вычеркнули изъ списковъ.
Не легко было Блинскому собраться въ университетъ, такъ какъ отецъ, по ограниченности средствъ, не могъ содержать его въ Москв, не легко было ему и поступить въ университетъ, соблюдя массу формальностей въ род представленія всхъ требуемыхъ для этого документовъ. Но и по принятіи въ число студентовъ не легче стало Блинскому. Онъ подалъ 25-го сентября просьбу о принятіи его на казенное содержаніе, ршеніе же на эту просьбу послдовало не раньше Рождества, и до тхъ поръ ему приходилось жить на свой счетъ, страшно бдствуя, не додая, не допивая и не имя форменнаго платья, вслдствіе чего инспекторъ Чумаковъ грозилъ выключить его изъ университета.
По принятіи на казенный счетъ положеніе Блинскаго поправилось, и первое время онъ былъ очень доволенъ бытомъ казенныхъ студентовъ. Но это довольство продолжалось не долго. Въ іюн 1830 г. мсто прежняго инспектора, Перевощикова, занялъ новый — проф. П. С. Щепкинъ, начались новые, очень стснительные порядки и мало-по-малу Блинскій отъ всей души возненавидлъ ‘казенный коштъ’.
Казенные студенты въ Московскомъ университет жили по нскольку человкъ въ комнат, называемой нумеромъ. Блинскій былъ помщенъ въ одиннадцатомъ нумеръ, и, безъ сомннія, подъ его вліяніемъ этотъ одиннадцатый нумеръ прослылъ въ университет самымъ литературнымъ. ‘Споръ о классицизм и романтизм еще не прекращался тогда между литераторами,— разсказываетъ одинъ изъ товарищей Блинскаго, Прозоровъ,— несмотря на глубокомысленное и многостороннее ршеніе этого вопроса Надеждинымъ въ его докторскомъ разсужденіи о происхожденіи и судьбахъ поэзіи романтической… И между студентами были свои классики и романтики, сильно ратовавшіе между собою на словахъ. Нкоторые изъ старшихъ студентовъ, слушавшіе теорію краснорчія и поэзіи Мерзлякова и напитанные его переводами изъ греческихъ и римскихъ поэтовъ, были въ восторг отъ его перевода Тассова ‘Іерусалима’ и очень неблагосклонно отзывались о ‘Борис Годунов’ Пушкина, только-что появившемся въ печати, съ торжествомъ указывая на глумливые о немъ отзывы въ ‘Встник Европы’. Первогодичные студенты, воспитанные въ школ Жуковскаго и Пушкина и не заставшіе уже въ живыхъ Мерзлякова, мало сочувствовали его переводамъ и взамнъ того знали наизусть прекрасныя псни его и безпрестанно декламировали цлыя сцены изъ комедіи Грибодова, которая тогда еще не была напечатана. Пушкинъ приводилъ насъ въ неописанный восторгъ. Между младшими студентами самымъ ревностнымъ поборникомъ романтизма былъ Блинскій, который отличался необыкновенной горячностью въ спорахъ, и, казалось, готовъ былъ вызвать на битву всхъ, кто противорчилъ его убжденіямъ. Увлекаясь пылкостью, онъ дко и безпощадно преслдовалъ все пошлое и фальшивое, былъ жестокимъ гонителемъ всего, что отзывалось реторикою и литературнымъ староврствомъ. Доставалось отъ него иногда не только Ломоносову, но и Державину за реторическіе стихи и пустозвонныя фразы’.
Мало-по-малу въ одиннадцатомъ нумеръ случайныя сходки и толки студентовъ приняли боле постоянный характеръ — образовалось нчто въ род общества. Участники ‘литературныхъ вечеровъ’, какъ называлось это общество, разсуждали о прочитанномъ въ журналахъ, о лекціяхъ профессоровъ, и читали собственныя сочиненія и переводы. Главными учредителями ‘вечеровъ’ были . Б. Чистяковъ, извстный впослдствіи педагогъ, и Блинскій. Первый переводилъ тогда съ нмецкаго ‘Теорію изящныхъ искусствъ’ Бахмана, которую посвятилъ студентамъ университета, и былъ секретаремъ ‘вечеровъ’, президента въ обществ не было, секретарь долженъ былъ читать въ собраніяхъ приготовленныя сочиненія, имена авторовъ не назывались — для свободы критики.
Профессорское преподаваніе мало удовлетворяло Блинскаго и его товарищей. Московскій университетъ былъ тогда еще наканун того возрожденія, какое послдовало въ конц тридцатыхъ годовъ. Онъ доживалъ свой архаическій періодъ и XVIII столтіе имло еще нсколько представителей въ наличномъ состав профессоровъ и ихъ патріархальные нравы нердко сопровождались патріархальнымъ взглядомъ и на самую науку.
Главный предметъ, на которомъ должны были сосредоточиться интересы Блинскаго, была, конечно, русская словесность. Ее излагалъ Побдоносцевъ, представлявшій собою живое преданіе литературныхъ вкусовъ и понятій прошлаго столтія. ‘Вслдствіе особенной настроенности,— разсказываетъ Прозоровъ — Блинскій никакъ не могъ равнодушно слушать Бургіевскія лекціи перваго курса’. На лекціяхъ реторики произошелъ съ нимъ слдующій случай. ‘Преподаватель реторики Побдоносцевъ, въ самомъ азарт объясненія ‘хрій’, вдругъ остановился, и, обратившись къ Блинскому, сказалъ: ‘что ты, Блинскій, сидишь такъ безпокойно, какъ будто на шил, и ничего не слушаешь? Повтори-ка мн послднія слова’ на чемъ я остановился?’ — ‘Вы остановились на словахъ, что я сижу на шил’,— отвчалъ спокойно и не задумавшись Блинскій. При такомъ наивномъ отвт студенты разразились смхомъ. Преподаватель съ гордымъ презрніемъ отвернулся отъ неразумнаго, по его разумнію, студента, и продолжалъ свою лекцію о хріяхъ, инверсахъ и автошинахъ’.
Посл этого столкновенія съ Побдоносцевымъ, Блинскій совсмъ бросилъ его лекціи и вмсто этого, началъ ходить на лекціи Надеждина. Такъ длали и многіе изъ его товарищей, и Прозоровъ съ большимъ увлеченіемъ говоритъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, о чтеніяхъ Надеждина’ которыя на мсто сухой и ограниченной схоластики открывали слушателямъ новый для нихъ міръ искусства, освщая его философскимъ пониманіемъ. Вліяніе Надеждина на Блинскаго началось, повидимому, еще раньше вступленія Надеждина въ университетъ,— статьями ‘Недоумки’ въ ‘Встник Европы’ и ‘Телескоп’,— продолжалась университетскими лекціями, и завершилась въ ихъ личномъ знакомств по выход Блинскаго изъ университета. Надеждину Блинскій былъ обязанъ первымъ знакомствомъ съ германскою философіею, которая впослдствіи играла важную роль въ его жизни и литературной дятельности.
Когда перепадалъ лишній грошъ въ тощихъ студенческихъ карманахъ, товарищи по одиннадцатому нумеру посщали театръ, который они очень любили, восторгаясь такими геніальными актерами, какъ Мочаловъ, Щепкинъ, Сандунова. И вотъ, подъ вліяніемъ шиллеровыхъ ‘Разбойниковъ’ и ‘Коварства и любви’ и шекспирова ‘Отелло’, которые тогда часто давались на сцен, Блинскій задумалъ самъ написать трагедію и очень скоро привелъ въ исполненіе свое намреніе: къ 1831 году трагедія была уже готова. Блинскій былъ исполненъ юношескаго восторга отъ перваго творенія своего пера, и возлагалъ на. него самыя розовыя надежды какъ относительно снисканія литературной славы, такъ и улучшенія матеріальнаго положенія. Не замедлилъ онъ представить свою пьесу на судъ своихъ товарищей. По разсказу Прозорова, чтеніе пьесы заняло нсколько вечеровъ, и, она читалась не секретаремъ, а самимъ авторомъ. ‘Наружность его,— разсказываетъ Прозоровъ,— сколько могу припомнить, была очень истощена. Вмсто свжаго живаго румянца юности, на лиц его былъ разлитъ какой-то красноватый колоритъ, прическа волосъ на голов торчала хохломъ: движенія рзкія, походка скорая, но зато горячо и полно одушевленія было чтеніе автора, увлекшее слушателей страстнымъ изложеніемъ предмета и либеральными’, по тогдашнему, идеями. Но при изяществ изложенія, смлости мыслей и глубин чувствъ, читаемая драма была слишкомъ растянута и содержала въ себ больше лиризма, чмъ дйствія. Очевидно, что драматическое поприще не было истиннымъ призваніемъ Блинскаго’. Блинскій очень огорчился, когда по окончаніи, пьесы ему сдлали замчанія объ ея недостаткахъ: ‘по измнившимся чертамъ лица его и засверкавшимъ глазамъ можно было ожидать, что вотъ онъ вцпится коршуномъ въ дерзкаго, осмлившагося унизить его авторитетъ передъ товарищами, однако онъ сдержалъ свои порывъ, и только по чертамъ лица можно было прочесть чувство презрнія, какъ будто говорившее: odi profanem vulgus et arceo’.
Посл прочтенія трагедіи товарищамъ Блинскій носилъ ее къ какому-то изъ московскихъ журналистовъ, кажется, къ Погодину, но не встртилъ вниманія къ своей пьес, снесъ ее къ Лажечникову, который по содержанію трагедіи увидлъ, что она невозможна, и предостерегалъ о томъ Блинскаго. Между тмъ студенты занялись въ это самое время устройствомъ домашняго театра въ самомъ университет. Въ этомъ дл принималъ горячее участіе тогдашній инспекторъ студентовъ, профессоръ математики Щепкинъ, костюмы доставались изъ Петровскаго театра, а актеръ Щепкинъ объяснялъ студентамъ сценическіе пріемы. Искусная игра студентовъ и замчательная игра извстнаго тогда въ Москв Радивилова на особой придуманной имъ балалайк, привлекали въ студенческій театръ много московской публики.
Захотлось и Блинскому, чтобы его пьеса была играна на студенческой сцен. Съ этой цлью онъ представилъ ее въ цензуру, не подозрвая, сколько непріятностей принесетъ ему первое его дтище. ВЪ цломъ въ трагедіи не было ничего зловреднаго, новъ ней заключалось нсколько пламенныхъ тирадъ противъ крпостного права, что считалось въ то время совсмъ непозволительнымъ. Нужно замтить при этомъ, что цензурное вдомство находилось въ то время подъ вдніемъ Министерства Народнаго Просвщенія и цензорами были профессора университетовъ.
‘Прихожу,— разсказываетъ Блинскій, въ одномъ изъ писемъ домой,— черезъ недлю въ цензурный комитетъ и узнаю, что мое сочиненіе цензировалъ И. А. Цвтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобы онъ выдалъ мн мою тетрадь, секретарь, вмсто отвта, подбжалъ къ ректору, сидвшему на другомъ конц стола, и вскричалъ: ‘Иванъ Алексевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Блинскій!’ Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой цензоръ, въ присутствіи всхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ, и о немъ составили журналъ!.. Но посл это дло уничтожено, и ректоръ сказалъ мн, что обо мн ежемсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія’.
Уже раньше студенческая репутація Блинскаго была поколеблена вышеописаннымъ столкновеніемъ съ Побдоносцевымъ, манкированіемъ лекцій и нкоторыми другими непріятностями съ начальствомъ. Трагедія переполнила чашу и въ сентябр 1832 г. Блинскій былъ исключенъ изъ университета за ‘неспособность’.
По выход изъ университета, Блинскій очутился буквально на улиц, безъ пристанища, гроша денегъ въ карман и можно даже сказать, безъ одежды, такъ какъ ему не оставили даже казеннаго платья, которое обыкновенно предоставляли выходящимъ студентамъ. Онъ поселился на первый разъ со своими земляками и родственниками Ивановыми и началъ искатъ уроковъ и литературной работы. Еще будучи въ университет, онъ участвовалъ въ какомъ-то ‘Листк’ кн. Д. Л. Львова, гд были помщены стихотворенія его ‘Русская быль’ и небольшая библіографическая статейка по поводу одной брошюры о ‘Борис Годунов’ Пушкина. Но это было сотрудничество, по всей вроятности, безвозмездное и ничего ему не давало. Купилъ онъ французскій романъ въ 4-хъ частяхъ, ‘Монфермельскую молочницу’, Поль-де-Кока и принялся его переводить. ‘Къ Рождеству,— писалъ онъ домой,— съ великими трудами, просиживая иногда напролетъ цлыя, ночи, а во время дня не слзая съ мста, перевелъ его, въ надежд пріобрсти рублей 300. Но фортуна и тутъ прежестоко подшутила надо мной: въ газетахъ было объявлено о другомъ перевод сего самаго сочиненія, и потому я едва-едва могу получить 100 р. асс.’. Потомъ былъ у него планъ отправиться ‘на кондицію’ въ Вологду или въ Орловскую губернію. Перевелъ онъ и другой романъ Поль-де-Кока ‘Магдалину’ за который получилъ 200 руб.
Только къ 1834 году положеніе Блинскаго сдлалось хоть сколько-нибудь сносно. Онъ познакомился къ этому времени съ Надеждинымъ началъ переводить съ французскаго для ‘Телескопа’ и ‘Молвы’, сверхъ того у него было уроковъ на 64 руб. въ мсяцъ. Онъ имлъ теперь возможность нанимать отдльную комнату, за которую со столамъ и чаемъ платилъ 40 руб. въ мсяцъ. Но что это была за комната, объ этомъ свидтельствуетъ Лажечниковъ въ своихъ воспоминаніяхъ: ‘Блинскій,— говоритъ онъ,— квартировалъ въ бельэтаж (слово это было подчеркнуто въ его адрес), въ какомъ-то переулк между Трубой и Петровкой. Красивъ же былъ его бельэтажъ. Внизу жили и работали кузнецы. Пробираться къ нему надо было по грязной лстниц, рядомъ съ его каморкой была прачешная, изъ которой безпрестанно неслись къ нему испаренія мокраго блья и вонючаго мыла. Каково было дышать этимъ воздухомъ, особенно ему, съ слабой грудью! Каково было слышать за дверями упоительную бесду прачекъ и подъ собой стукотню отъ молотовъ русскихъ циклоповъ, если не подземныхъ, то подпольныхъ! Не говорю о бднйшей обстановк его комнаты, не запертой (хотя я не засталъ хозяина дома), потому что въ ней нечего было украсть. Прислуги никакой, онъ лъ, вроятно, то, что ли его сосдки. Сердце мое облилось кровью… Я спшилъ бжать отъ смраду испареній, обхватившихъ меня… скоре на чистый воздухъ, чтобы хоть нсколько облегчить грудь отъ всего, что я видлъ, что я прочувствовалъ въ этомъ убогомъ жилищ литератора…’
Всего ужасне было то, что въ такой убогой обстановк, въ такой смрадной атмосфер жилъ человкъ, который, будучи еще въ университет, чувствовалъ уже и одышку, и боль въ груди, и страдалъ такимъ кашлемъ, что нсколько разъ поступалъ въ больницу. Однимъ словомъ, ухо тогда въ немъ таились зародыши того злого недуга, который столь преждевременно свелъ его въ могилу. И можно вообразить себ, какую благопріятную почву для своего развитія имли эти зародыши въ вышеописанной обстановк. Желая вытащить Блинскаго изъ этой трущобы, Лажечниковъ устроилъ ему мсто домашняго секретаря къ одному богатому барину А. . П—кому, который имлъ страсть печататься и въ литератур являлся подъ псевдонимомъ Дормедонта Прутикова. Занятія секретаря должны были состоять въ исправленіи грамматическихъ и другихъ погршностей въ сочиненіяхъ этого бездарнаго писателя. Прутиковъ не разъ обращался съ подобными просьбами къ Лажечникову, но когда тотъ уклонился отъ этого, онъ уже просто просилъ найти ему въ помощники ‘надежнаго’ студента. Лажечниковъ рекомендовалъ ему Блинскаго.
‘Вскор,— разсказываетъ Лажечниковъ,— онъ водворенъ въ аристократическомъ дом, пользуется не только чистымъ, но даже ароматическимъ воздухомъ, иметъ прислугу, которая летаетъ по его мановенію, иметъ хорошій столъ, отличныя вина, слушаетъ музыку разныхъ европейскихъ знаменитостей (одна дочь его — архи-музыкантша), располагаетъ огромной библіотекой, будто собственной, однимъ словомъ, катается, какъ сыръ въ масл. Но вскор заходятъ тучи надъ этой блаженной жизнью. Оказывается, что за нее надо подчасъ жертвовать своими убжденіями, собственной рукой писать имъ приговоры, дйствовать противъ совсти. И вотъ, въ одно прекрасное утро, Блинскій исчезаетъ изъ дома, начиненнаго всми житейскими благами, исчезаетъ съ своимъ добромъ, завязаннымъ въ носовой платокъ, и съ сокровищемъ, которое онъ носитъ въ груди своей. Его превосходительству оставлена записка съ извиненіемъ нижеподписавшагося покорнаго слуги, что онъ не сроденъ къ должности домашняго секретаря’…
Надо при этомъ замтить, что скверная матеріальная обстановка мало въ это время смущала Блинскаго. Онъ совсмъ не замчалъ ея, такъ какъ весь былъ углубленъ въ духовную жизнь и вс силы души его были устремлены къ умственному и нравственному развитію и самоусовершенствованію. Чтобы объяснить, какой характеръ представляла духовная жизнь Блинскаго въ это время, намъ придется вернуться нсколько назадъ.
Въ одно время съ Блинскимъ проходилъ курсъ Московскаго университета сынъ богатаго воронежскаго помщика, Николай Владиміровичъ Станкевичъ. Это былъ юноша геніальныхъ способностей. Довольно сказать, что даже литературные противники отзывались о немъ не иначе, какъ съ восторгомъ. Такъ, Погодинъ въ ‘Москвитянин’ по поводу его преждевременной смерти въ 1841 году выражается такъ: ‘Станкевичъ, надежда науки, надежда отечества, преданіе философіи, и въ два года, пріуготовленный, пріобрлъ такія познанія, что знаменитые берлинскіе профессора поклонялись его свтлой и ясной голов, его блистательнымъ способностямъ. Злая чахотка свела его въ могилу’. Можно представить себ, какъ благоговли передъ нимъ друзья и приверженцы его. Онъ казался по истин существомъ не отъ міра сего, воздушнымъ, безтлеснымъ геніемъ, исполненнымъ граціознаго, тонкаго изящества и нжнаго чувства. ‘Мало того, что кругомъ Станкевича, — говоритъ біографъ его Анненковъ,— жизнь шла трезво и бодро, но она, благодаря ему, носила рдкій оттнокъ скромности. Не смотря на его природную веселость, было что-то умренное и деликатное въ его шутк, подобно тому, какъ мысль его отличалась истиннымъ цломудріемъ, не смотря на страсти и увлеченія молодости. Все это, конечно, держало разнородныя личности, изъ которыхъ состоялъ кругъ его, въ одномъ общемъ настроеніи и на одной нравственной высот’.
‘Болзненный, тихій по характеру, поэтъ и мечтатель,— читаемъ мы въ воспоминаніяхъ одного современника,— Станкевичъ естественно долженъ былъ больше любить созерцаніе и отвлеченное мышленіе, чмъ вопросы жизненные и чисто практическіе: его артистическій идеализмъ ему шелъ, это былъ ‘побдный внокъ, выступавшій на блдномъ, предсмертномъ чел юноши’.
Въ бытность Станкевича въ университет вокругъ него составился кружокъ курсовыхъ товарищей Станкевича, къ которому вскор стали примыкать новыя лица, не принадлежавшія университету. Такъ, товарищемъ Станкевича былъ извстный поэтъ Брасовъ, идеалистъ и мечтатель, С. Строевъ, поэтъ И. П. Клюшниковъ, стихотворенія котораго являлись потомъ подъ буквой — —, А. П. Ефремовъ, Константинъ Аксаковъ, шедшій въ университет годомъ позже Станкевича. Рдкими наздами являлся въ Москву знаменитый народный поэтъ Кольцовъ, землякъ Станкевича (послдній покровительствовалъ Кольцову, содйствовалъ его извстности и впослдствіи издалъ его сочиненія). Съ 1831 года къ этому кружку примкнулъ и Блинскій.
Вс члены кружка были восторженные идеалисты и романтики съ оттнкомъ сентиментальнаго прекраснодушія. Вс они стремились жить жизнью исключительно духовною, при чемъ заботились о взаимномъ развитіи не только умственномъ, но и нравственномъ. Такъ, между прочимъ у нихъ было положено не имть тайнъ одному отъ другого и раскрывать другъ другу всю душу для взаимокритики.
И вотъ подъ кроткимъ и гуманнымъ вліяніемъ кружокъ развивался, принимая въ себя вс умственные элементы, окружавшіе юношей. Друзья читали ‘Телеграфъ’ Полеваго, ‘Московскій Встникъ’ Погодина, ‘Телескопъ’ Надеждина, увлекались сочиненіями кн. Одоевскаго, по цлымъ часамъ заслушивались краснорчивыхъ импровизацій Надеждина и, подъ вліяніемъ ихъ все боле и боле проникались идеей важности и необходимости эстетическаго образованія. Изъ аудиторіи Надеждина они спускались внизъ въ аудиторію Павлова, и обоимъ этимъ профессорамъ были обязаны той страстью къ философіи, которая впослдствіи въ нихъ развилась. Уже въ университет мысль ихъ начала работать въ дух шеллинговой философіи. Но московскіе профессора познакомили своихъ учениковъ лишь съ общими основаніями шеллинговой философіи. Боле же основательное и самостоятельное знакомство съ Шеллингомъ началось въ кружк Станкевича уже посл университета съ 1835 года.
Станкевичъ жилъ у проф. Павлова. По вечерамъ друзья собирались въ скромной комнат Станкевича, и здсь велись оживленныя юношескія бесды о чувств изящнаго, о любви, о дружб и пр. Здсь Брасовъ разсказывалъ о своихъ встрчахъ съ неземными существами. Здсь Станкевичъ читалъ своимъ товарищамъ, не знавшимъ еще нмецкаго языка, какъ, напр. Блинскому, своихъ любимыхъ нмецкихъ поэтовъ — Шиллера, Гте, Гофмана. Изъ русскихъ же писателей друзья зачитывались Пушкинымъ, Жуковскимъ, а впослдствіи Лермонтовымъ и Гоголемъ. Въ этотъ періодъ развитія въ кружк Станкевича Шиллеръ преобладалъ еще надъ Гте, но боле всего друзья увлекались Гофманомъ. Мечтатель фантазеръ, который не могъ говорить объ искусств равнодушно, и едва касался какого-либо предмета искусства, то не иначе изображалъ его, по выраженію біографа Станкевича, какъ въ огненномъ, нестерпимомъ блеск, въ сверхъестественныхъ, фантастическихъ размрахъ, исполнивъ же задачу, самъ падалъ ницъ передъ собственнымъ представленіемъ — такой писатель былъ какъ нельзя боле подъ стать юнымъ мечтателямъ и поклонникамъ искусства.
Безъ сомннія Гофману, въ особенности его повсти ‘Seltsame Leiden eines Theater Directors’ были обязаны друзья тмъ юношескимъ энтузіазмомъ, съ какимъ они смотрли на театръ. Театръ былъ для нихъ не однимъ только развлеченіемъ но храмомъ искусства, къ которому они питали религіозное поклоненіе и въ который входили съ благоговніемъ.
‘Театръ становится для меня атмосферой,— говоритъ Станкевичъ въ одномъ изъ писемъ Неврову,— прекрасное моей жизни не отъ міра сего. Излить свои чувства некому — тамъ, въ храм искусства, какъ-то вольне душ, множество народа не стсняетъ ее, ибо надъ этимъ множествомъ царитъ какая-то мысль, она закрываетъ отъ меня ничтожныхъ, не внемлющихъ голосу общественной любви въ искусств… Наше искусство невысоко, но театръ и музыка располагаютъ душу мечтать о немъ о его совершенств, о прелести изящнаго, длать планы эемерные, скоропреходящіе’… Но еще рельефне и пламенне выражены эти самыя мысли въ первой стать Блинскаго ‘Литературныя мечтанія’.
‘Театръ! Любите ли вы театръ такъ, какъ я люблю его, т.-е. всми силами души вашей, со всмъ энтузіазмомъ, со всмъ изступленіемъ, къ которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлній изящнаго. Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театръ больше всего на свт, кром блага и истины? И въ самомъ дл, не сосредоточиваются ли въ немъ вс чары, вс обаянія, вс обольщенія изящныхъ искусствъ?’ и т. д.
Ботъ при какихъ обстоятельствахъ и подъ какими вліяніями была написана первая критическая статья Блинскаго ‘Литературныя мечтанія. Элегія въ проз’, напечатанная въ 1834 году въ сентябрьскихъ нумерахъ ‘Молвы’ издававшейся Надеждинымъ при ‘Телескоп’. Статья эта сразу обратила на себя общее вниманіе всей читающей публики и произвела впечатленіе событія. Въ стать этой впервые критика являлась во всеоружіи, съ одной стороны, философской системы, подъ которую подводилась вся исторія нашей литературы въ связи съ жизнью общества, начиная съ Петра I, а съ другой стороны — одушевленія, доходящаго порою до пламеннаго паоса… Въ стать этой отразилось все, чмъ жилъ кружокъ, къ которому принадлежалъ Блинскій. Такъ, прежде всего мы видимъ въ ней сильное вліяніе статей Надеждина. Самое заглавіе статьи ‘Литературныя мечтанія’ напоминаетъ заглавіе статьи Надеждина ‘Литературныя опасенія’. Главною мыслью въ стать Блинскаго, какъ и во всхъ статьяхъ Надеждина, является то положеніе, что у насъ нтъ литературы. Для доказательства этой мысли, Блинскій прежде всего излагаетъ основанія шеллинговой философіи и затмъ, на основаніи идей этой философіи объ искусств говоритъ:
‘Каждый народъ, вслдствіи непреложнаго закона Провиднія, долженъ выражать своею жизнію одну какую-нибудь сторону жизни цлаго человчества, въ противномъ случа, этотъ народъ не живетъ, а только прозябаетъ, и его существованіе ни къ чему не служитъ. Да, только идя по разнымъ дорогамъ, человчество можетъ достигнуть своей единой цли, только живя самобытною жизнію, можетъ каждый народъ принести долю въ общую сокровищницу. Въ чемъ же состоитъ самобытность каждаго народа. Въ особенно ли ему принадлежащемъ образ мыслей и взгляд на предметы, въ религіи, язык и боле всего въ обычаяхъ’.
Исходя изъ этихъ идей, Блинскій подробно обозрваетъ весь ходъ нашей литературы, начиная съ Кантемира, и сообразно тому, насколько тотъ или другой писатель представляется самобытнымъ и народнымъ, приходитъ къ тому выводу, что вся наша литература сосредоточивается въ четырехъ именахъ:
‘Въ самомъ дл, Державинъ, Пушкинъ, Крыловъ и Грибодовъ — вотъ вс ея представители,— говорить Блинскій,— другихъ покуда нтъ и не ищите ихъ. Но могутъ-ли составить цлую литературу четыре человка, явившіеся не въ одно время? И притомъ, разв они были не случайными явленіями? Гд же, спрашиваю васъ, литература? У насъ было много талантовъ и талантиковъ, но мало, слишкомъ мало художниковъ по призванію, т.-е. такихъ людей, для которыхъ писать и жить, жить и писать, — одно и то же, которые уничтожаются вн искусства, которымъ не нужно протекцій, не нужно меценатовъ, или, лучше сказать, которые гибнутъ -отъ меценатовъ, которыхъ не убиваютъ ни деньги, ни отличія, ни несправедливости, которые до послдняго вздоха остаются врными своему святому призванію. У насъ была эпоха схоластицизма, была эпоха плаксивости, была эпоха стихотворства, эпоха романовъ и повстей, теперь на-ступила эпоха драмы, но еще не было эпохи искусства, эпохи литературы. Стихотворство наше кончилось, мода на романы всюду проходитъ, теперь, терзаемъ драму. И все это безъ причины, все это изъ подражательности* когда же наступитъ у насъ истинная эпоха искусства? Она наступитъ, будьте въ томъ уврены! Но для этого надо сперва, чтобы у насъ образовалось общество, въ которомъ бы выразилась физіономія, могучаго русскаго народа, надобно, чтобы у насъ было просвщеніе, созданное вашими трудами, возращенное на родной почв’…
Такимъ образомъ, эстетическіе взгляды Блинскаго въ этотъ первый періодъ его дятельности могутъ бытъ формулированы двумя положеніями:
1) поэтическое творчество заключается въ стремленіи поэта воплощать идеи въ образы искусства, и оно до тхъ только поръ можетъ быть названо поэтическимъ творчествомъ, пока оно свободно и непроизвольно, и
2) идеи, воспроизводимыя поэтомъ, суть т, представителемъ которыхъ является народъ, которому принадлежитъ поэтъ, и время, въ которое поэтъ живетъ. Этими двумя положеніями, вполн въ дух философіи Шеллинга, обусловливались многія симпатіи и антипатіи Блинскаго. На основаніи ихъ онъ возставалъ, между прочимъ, на стремленіе поэтовъ искусственно поддлываться подъ народную поэзію. По мннію Блинскаго, Лушкинъ былъ боле народенъ, когда писалъ естественно и непроизвольно по внушенію вдохновенія, чмъ когда поддлывался подъ народныя сказки. На тхъ же основаніяхъ напалъ Блинскій и на Бенедиктова, въ каждомъ этихъ котораго видлъ надуманную вычурность вмсто истиннаго, непосредственнаго творчества, и на Шевырева, за то, что ‘большая часть оригинальныхъ произведеній Шевырева, за исключеніемъ весьма немногихъ, обнаруживающихъ неподдльное чувство, при всхъ ихъ достоинствахъ, часто обнаруживаютъ боле усилія ума, чмъ изліянія горячаго вдохновенія’.
Но Блинскій не держался подобныхъ критическихъ положеній съ педантическою строгостью. Въ то время въ литератур были такія явленія, которыя производили на общество и молодежь сильное вліяніе, не при этомъ не были ни непосредственны, ни народны. Таковы были произведенія кн. Одоевскаго и Полевого. Для Блинскаго достаточно было, что они были для своего времени прогрессивны, заставляя людей надъ, многимъ задумываться, чтобы онъ относился къ нимъ сочувственно.
Вліяніе кн. Одоевскаго и Полевого на Блинскаго, не мене, чмъ и вліяніе Надеждина, весьма сильно отражается на первыхъ статьяхъ Блинскаго. Не иначе, какъ подъ этимъ вліяніемъ образовался у Блинскаго романтическій идеалъ поэта въ вид мученика идеи, безкорыстно, самоотверженно преданнаго ея служенію и находящагося въ вчномъ разлад съ пошлою толпою, непонимающею генія.
Этому же вліянію былъ обязанъ Блинскій своею ненавистью къ людямъ большого свта за то, какъ онъ патетически выражался, что они ‘потеряли образъ и подобіе Божіе, за то, что отреклись отъ Бога живого и поклонились идолу суетъ, за то, что умъ, чувства, совсть, честь, замнили условными приличіями!’ Понятна становится и та жолчь, которую изливалъ Блинскій при всякомъ удобномъ случа на погоню въ литератур за свтскостью, какъ это мы видимъ, напримръ, въ нападкахъ на Шевырева, въ стать ‘О критик Наблюдателя’, или въ рецензіяхъ о ‘Современник’, журнал, считавшемся тогда средоточіемъ свтской литературы и прибжищемъ великосвтскихъ писателей.
Самая живая, свтлая сторона дятельности Блинскаго въ этотъ періодъ и заключается именно во всхъ этихъ нападкахъ на свтскую пустоту, ‘на молодчикахъ и деньди,— какъ выражается Блинскій,— не имющихъ никакихъ познаній, кром навыка легко болтать всякій вздоръ по французски, становящихся смшными и жалкими анахронизмами’, затмъ, въ злыхъ и мткихъ сарказмахъ, которыми осыпалъ Блинскій всякое легкомысленное отношеніе къ длу мысли, постыдный, шарлатанскій торгъ непереваренными словоизверженіями, низкое, нагло-безсовстное отношеніе къ литератур такихъ безчестныхъ литературныхъ торгашей, каковы были въ то время Гречъ, Булгаринъ. Сенковскій, съ другой стороны — въ возвеличеніи молодого поколнія за то, что оно ‘разочаровавшись въ геніальности и безсмертіи нашихъ литературныхъ произведеній, вмсто того, чтобы выдавать въ свтъ недозрлыя творенія, съ жадностью предается изученію наукъ и черпаетъ живую воду просвщенія въ самомъ, источник’. Эта сторона дятельности Блинскаго и производила именно то потрясающее впечатлніе на общество, которое заставило съ первыхъ-же статей Блинскаго обратить на него всеобщее вниманіе. Этою пламенною проповдью просвщенія и заставилъ Блинскій молодежь изъ бальныхъ залъ бжать въ библіотеки и аудиторіи, отъ картъ и кутежей бросаться за чтеніе Шекспира, Байрона, Шиллера и Гете, Пушкина, и Гоголя. Можно въ самомъ дл вообразить, какое потрясающее впечатлніе на юныя сердца должна была производить хотя бы нижеслдующая тирада, встрчаемая въ первой стать Блинскаго.
‘И такъ вотъ теб дв дороги, два неизбжные пути: отрекись отъ себя, подави свой эгоизмъ, попри ногами свое своекорыстное я, дыши для счастія другихъ, жертвуй всмъ для блага родины, для пользы человчества, люби истину и благо не для награды, но для истины и блага, и тяжкимъ крестомъ выстрадай твое соединеніе съ Богомъ, твое безсмертіе, которое должно состоять въ уничтоженіи твоего я, въ чувств безпредльнаго блаженства! Что? Ты не ршаешься? Этотъ подвигъ тебя страшитъ, кажется теб не по силамъ? Ну, такъ вотъ теб другой путь,— онъ шире, спокойне, легче: люби самого себя больше всего на свт, плачь, длай добро лишь изъ выгоды, не бойся зла, когда оно принесетъ теб пользу. Помни это правило: съ нимъ теб везд будетъ тепло! Если ты рожденъ сильнымъ земли, гни твой хребетъ, ползи змей между тиграми, бросайся тигромъ между овцами, губи, угнетай, пей кровь и слезы, чело обремени лавровыми внцами, рамена согни подъ грузомъ незаслуженныхъ почестей и титлъ. Весела и блестяща будетъ жизнь твоя, ты не узнаешь, что такое холодъ и голодъ, что такое угнетеніе и оскорбленіе, все будетъ трепетать тебя, везд покорность и услужливость, отовсюду лесть и хваленіе, и поэтъ напишетъ теб посланіе и оду, гд сравнитъ тебя съ полубогами, и журналистъ прокричитъ во всеуслышаніе, что ты покровитель слабыхъ и сирыхъ, столпъ и опора отечества, правая рука государя! Какая теб нужда, что въ душ твоей каждую минуту -будетъ слишкомъ жарко, а въ сердц слишкомъ холодно, что вопли угнетенныхъ тобою будутъ преслдовать тебя и на свтскомъ пиру, и на мягкомъ лож сна, что тни погубленныхъ тобою окружатъ твой болзненный одръ, составятъ около него адскую пляску и съ яростнымъ хохотомъ будутъ веселиться твоими послдними предсмертными страданіями, что передъ твоими взорами откроется ужасная картина нравственнаго уничтоженія за гробомъ мукъ вчныхъ! Э, любезный мой, ты правъ: жизнь — ‘онъ, и не увидишь, какъ пройдетъ!.. За то весело поживешь, сладко пошь, мягко поспишь, повластвуешь надъ своими ближними, а вдь это чего-нибудь да стоитъ!..’
Наконецъ, уже въ начал своей дятельности Блинскій усплъ развить и выставить впередъ т мысли о значеніи реальной поэзіи, которыя мимоходомъ были брошены въ диссертаціи Надеждина, и вмст съ тмъ впервые усплъ онъ оцнить, какъ геніальнаго и народнаго писателя Гоголя, значенія котораго въ то время еще не понимали, считая его ничмъ боле, какъ веселымъ и комическимъ балагуромъ. Такъ, въ стать ‘О русской повсти и повстяхъ Гоголя’ Блинскій проводитъ ту мысль, что, кром идеальной поэзіи, можетъ быть еще иная — реальная, поэзія жизни, поэзія дйствительности, которая не пересоздаетъ жизнь, но воспроизводитъ, возсоздаетъ ее, и какъ выпуклое стекло, отражаетъ въ себ подъ одною точкою зрнія разнообразныя ея явленія, выбирая изъ нихъ т, которыя нужны для составленія полной, оживленной и единой картины. И замчательно при этомъ геніальное чутье Блинскаго, что будучи еще рьянымъ романтикомъ, онъ уже предрекалъ, что близко время, когда реальная поэзія восторжествуетъ надъ идеальною.
‘И такъ,— говоритъ онъ въ вышеозначенной стать — поэзію можно раздлить на идеальную и реальную. Трудно было бы ршить, которой изъ нихъ должно отдать преимущество. Можетъ быть, каждая изъ нигъ равна другой, когда удовлетворяетъ условіямъ творчества, т. е. когда идеальная гармонируетъ съ чувствомъ, а реальная съ истиной представляемой ею жизни. Но, кажется, что послдняя, родившаяся вслдствіе духа, нашего положительнаго времени, боле удовлетворяетъ его господствующей потребности. Впрочемъ, здсь много значить и индивидуальность вкуса. Но какъ бы то ни было, въ наше время, та и другая равно возможны, равно доступны и понятны всмъ, но со всмъ этимъ, послдняя есть по преимуществу поэзія нашего времени, боле понятная и доступная для всхъ и каждаго, боле согласная съ духомъ и потребностію нашего времени. Теперь ‘Мессинская невста’ и ‘Жанна д’Аркъ’ Шиллера найдутъ сочувствіе и отзывъ, но задушевными созданіями времени всегда останутся т, въ коихъ жизнь и дйствительность отражаются врно и истинно’.
Что касается до Гоголя, то вся статья Блинскаго, о которой мы говоримъ, служить доказательствомъ, что Гоголь оттого и оригиналенъ, и народенъ, что онъ поэтъ по преимуществу, непроизвольно выливающій свои произведенія изъ глубины своего духа. Все вышеизложенное достаточно-опредленно и ясно показываетъ, какой характеръ имла дятельность. Блинскаго въ первый свой періодъ, который мы ноженъ назвать періодомъ шеллингизма и романтизма. Мы видимъ что Блинскій въ этотъ, періодъ не имлъ еще рзкаго и опредленнаго направленія и носилъ въ себ зародыши всевозможныхъ направленій, которые впослдствіи развились въ нашей литератур. Онъ могъ сдлаться и славянофиломъ со своей теоріей самобытности и народности творчества, могъ сдлаться западникомъ при исключительномъ увлеченіи нмецкимъ философскимъ движеніемъ, могъ сдлаться приверженцемъ чистаго искусства со своей теоріей непроизвольнаго творчества, но не чуждъ былъ склониться и на сторону полезнаго искусства, требуя, чтобы поэтъ радовался радостью отечества, и скорблъ скорбію его, могъ остаться съ гофмановскими и шиллеровскими идеалами, но могъ сдлаться приверженцемъ новаго реальнаго искусства, значеніе и важность котораго онъ уже сознавалъ.
Подобное совпаденіе столь разнородныхъ элементовъ было не однимъ, только броженіемъ юношескихъ силъ, не установившихся и не нашедшихъ еще русла, по которому бы направиться въ одну опредленную сторону. Въ такомъ хаотическомъ состояніи находилась вся русская литература въ то время. Весь періодъ шеллингистовъ, къ которому примыкаетъ Блинскій началомъ своей дятельности, представляетъ въ себ такое же броженіе различныхъ элементовъ, которымъ впослдствіи суждено было выдлиться изъ общаго хаоса и играть различную роль въ дальнйшемъ развитіи нашей мысли. То же хаотическое совпаденіе различныхъ элементовъ мы видли и у прочихъ шеллингистовъ, его же мы встрчаемъ и у Блинскаго, только гораздо рельефне и многосторонне, что зависло отъ большей талантливости, глубины и многосторонности богатой натуры Блинскаго.
Посл ‘Литературныхъ мечтаній’ Блинскій началъ писать очень много для ‘Телескопа’ и ‘Молвы’, но денежныя обстоятельства его продолжали быть очень плохи и тмъ боле стснительны, что съ нимъ жили еще его братъ и племянникъ. Друзья, по возможности, выручали его. Но, повидимому, не всегда одни обстоятельства были виноваты. Блинскій никогда не отличался практичностью, и даже когда представлялась нкоторая возможность, не могъ никакъ справиться съ своими длами.
Въ ма 1835 г. Надеждинъ оставилъ службу въ университет, собрался за границу и на время отсутствія передалъ изданіе ‘Телескопа’ и ‘Молвы’ Блинскому и его друзьямъ… Надеждинъ, безъ сомннія, сразу оцнилъ въ Блинскомъ крупный талантъ, принялъ въ немъ участіе, но въ то же время смотрлъ на него свысока и особеннаго дружелюбія къ нему не питалъ. Слишкомъ мало было общаго между пламеннымъ юношей, исполненнымъ энтузіазма и увлеченія, и холоднымъ, разсчетливымъ ученымъ, который и въ молодости былъ себ на ум. Тмъ не мене, Надеждинъ настолько высоко усплъ уже оцнить литературныя способности Блинскаго, что могъ отдать во время своего отсутствія изъ Россіи свои два изданія въ полное распоряженіе молодому двадцати-пяти-лтнему сотруднику, выступившему на литературное поприще лишь нсколько мсяцевъ тому назадъ.
Новая редакція ревностно принялась за дло, и вліяніе ея не замедлило обнаружиться въ журнал. Блинскій тотчасъ превратилъ ‘Телескопъ’ изъ эклектическаго, поверхностнаго и какого-то беззаботно-умнаго журнала въ критическій журналъ съ опредленнымъ эстетическимъ взглядомъ, и этимъ своимъ превращеніемъ журналъ боле обязанъ, главнымъ образомъ, статьямъ Блинскаго: О русской повсти и повстяхъ Гоголя, о стихотвореніяхъ Баратынскаго, Бенедиктова, о стихотвореніяхъ Кольцова, которыя только-что изданы были тогда Станкевичемъ, наконецъ, рядомъ мелкихъ статеекъ’ въ ‘Молв’.
‘Телескопъ’ и ‘Молва’ оставались въ рукахъ Блинскаго около полугода: отъ мая или іюня до декабря имъ издано шесть книжекъ. Журналъ запоздавшій и до Блинскаго не былъ имъ доведенъ до полнаго числа книжекъ: ‘Молва’ также запоздала,— и причина такого замедленія заключалась не въ одной только малой опытности Блинскаго въ журнальномъ хозяйств, но и въ томъ, что ему не оставлено было достаточно средствъ на издержки по журналу. По крайней мр Надеждинъ, по возвращеніи изъ-за границы, остался, повидимому, доволенъ тмъ, что было сдлано въ ‘Телескоп’ безъ него, и въ слдующемъ году издалъ недоданные нумера, выпуская двойныя книжки ‘Телескопа’ и ‘Молвы’.
Съ самыхъ первыхъ статей своихъ рядомъ съ многочисленными приверженцами и почитателями Блинскій страстностью своего полемическаго тона, съ которою онъ не щадилъ ничего, въ чемъ видлъ рутину, пошлость или малйшее отступленіе отъ своихъ нравственныхъ, умственныхъ и эстетическихъ идеаловъ,— пріобрлъ себ не мало ожесточенныхъ и непримиримыхъ враговъ.
Ужъ не говоря о томъ озлобленія, которое возымла противъ него компанія Греча, Булгарина и Сенковскаго, не говоря о томъ, что на Блинскаго смотрли косо и университетскіе писатели, какъ Погодинъ и Шевыревъ, особенно послдній, риторичность, ходульность и пошлость котораго изобличалъ Блинскій, не говоря, наконецъ, о той вражд, которую навлекла Блинскому его критическая строгость со стороны всякихъ задтыхъ авторскихъ самолюбій,— Блинскаго встртилъ не совсмъ дружелюбно и кружокъ Пушкина. Недружелюбіе это имло нсколько причинъ. Во-первыхъ, пушкинскій кружокъ имлъ претензію представлять собою что-то въ род высшаго ареопага для критической оцнки вновь выступающихъ на литературное поприще талантовъ, и раздачи имъ лавровъ и патентовъ на званіе литературныхъ знаменитостей. Самое изданіе ‘Современника’ было предпринято Пушкинымъ съ спеціальною цлью ‘возвратить критику снова въ руки малаго избраннаго кружка писателей, уже облеченнаго уваженіемъ и довренностью публики’. И вдругъ выступилъ какой-то, съ ихъ точки зрнія ‘недоучившійся семинаристъ’, который возъимлъ дерзость взять въ свои руки критическій жезлъ и началъ съ неслыханною смлостью потрясать и даже совсмъ отрицать чтимые въ пушкинскомъ кружк авторитеты.
Во-вторыхъ, пушкинскій кружокъ имлъ претензію представлять собою литературу великосвтскую, вс члены его принадлежали боле или мене къ высшему обществу и стремились проводить въ печати изысканно-чопорный тонъ знатныхъ салоновъ. Въ то же время члены кружка съ высокомрнымъ презрніемъ смотрли на всхъ литераторовъ, не принадлежавшихъ къ ихъ замкнутому кружку, какъ на ‘литературную чернь’. Блинскій же, какъ мы видли, при всякомъ удобномъ случа громилъ погоню за свтскостью въ литератур, при чемъ не оставилъ онъ безъ своихъ дкихъ и мткихъ сарказмовъ не только критику ‘Наблюдателя’ въ лиц Шевырева, но и ‘Современникъ’ Пушкина.
Наконецъ, въ-третьихъ, важно было и то обстоятельство, что Блинскій началъ свое поприще въ ‘Телескоп’ Надеждина и первая статья его была даже принята за статью Надеждина, а мы уже видли (бесдуя о Надеждин), какъ отрицательно относился послдній къ Пушкину всмъ его друзьямъ и какую онъ навлекъ въ нихъ за это непримиримую ненависть. Естественно, что ненависть эта перешла и на Блинскаго, въ которомъ видли въ первое время ученика и послдователя Надеждина. Къ тому же, Блинскій, при всемъ своемъ сочувственномъ отношеніи къ Пушкину, далеко не безусловно поклонялся каждой его букв, какъ требовали того друзья Пушкина, онъ дерзалъ кое-что порицать и отрицать въ его дятельности, напр., какъ мы видли, его поддлки подъ народную поэзію,— и этого было довольно, чтобы возбудить негодованіе со стороны слпыхъ поклонниковъ Пушкина.
Впрочемъ, нужно замтить, что самъ Пушкинъ далеко не раздлялъ недоброжелательства къ Блинскому своихъ друзей. Литературные взгляды его были всегда шире, смле и оригинальне, чмъ взгляды кружка, и отношеніе къ литератур было живе. Онъ замтилъ Блинскаго, понялъ его значеніе, предугадалъ его будущую роль въ литератур. Свое вниманіе къ Блинскому онъ обнаружилъ тмъ, что послалъ ему черезъ . С. Щепкина первыя книжки ‘Современника’, но просилъ держать это въ секрет, чтобы не узнали объ этомъ его друзья, литературныя знаменитости. По прекращеніи же ‘Телескопа’ Пушкинъ, кажется, имлъ даже мысль пригласить Блинскаго сотрудничать въ ‘Современник’.
Полемическая страстность Блинскаго, обнаружившая въ немъ натуру не кабинетнаго мыслителя, а, напротивъ того, бойца, не по нутру была и нкоторымъ членамъ кружка Станкевича, не исключая и этого послдняго. Люди, не говоря уже о ихъ натур, по самымъ обстоятельствамъ своей жизни расположенные къ примирительному взгляду на жизнь и людей, требовали отъ мыслящаго человка, чтобы онъ, во что бы то ни стало, былъ преисполненъ кроткаго, спокойнаго, гармоническаго настроенія, созерцалъ жизнь, анализировалъ ее, въ то же время отнюдь не допуская вражды и ненависти къ различнымъ ея проявленіямъ. Вражда и ненависть считались чмъ-то весьма негармоничнымъ, неизящнымъ, одностороннимъ, и потому вычеркивались изъ жизни. Поэтому, каждая слишкомъ рзкая, полемическая выходка Блинскаго встрчала неодобрніе въ кружк. Его даже прозвали друзья неистовымъ Виссаріономъ, Orlando или Bessarione furioso. Особенно возставалъ и даже серьезно расходился съ нимъ въ этомъ отношеніи кроткій, небесный Станкевичъ. Но укротить неистоваго Виссаріона было трудно, и онъ остался до самой смерти своей такимъ же смлымъ и отважнымъ борцомъ, какимъ выступилъ на свое литературное поприще.
Прекращеніе ‘Телескопа’ въ 1836 году и отъздъ Станкевича заграницу въ 1837 г. представляются гранью, отдляющею первый періодъ литературной дятельности отъ второго, къ которому мы и приступимъ въ слдующей стать.