А. В. Дружининъ
‘Очерки изъ крестьянскаго быта’, А. . Писемскаго.
СПБ. 1856.
‘Очерки из крестьянскаго быта’, А. Ф. Писемского, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1857
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Мы не способны вдаваться въ квасной патріотизмъ и, говоря о современномъ русскомъ искусств, видть въ немъ залоги какого-то фантастическаго, необъятнаго величія, величія недосягаемаго для другихъ земель и народовъ. Отцы наши передали намъ мудрое правило: не хвалиться начатымъ дломъ, какъ бы оно хорошо ни начиналось, не тщеславиться хорошими сторонами своихъ собратій, не унижать соперниковъ и сверстниковъ для большей себ самимъ славы. Повинуясь этимъ святымъ народнымъ правиламъ,— русское искусство двигалось до сихъ поръ и, мы надемся, будетъ двигаться вчно. Въ этомъ отношеніи оно поступало, поступаетъ и, надемся, долго будетъ поступать такъ, какъ слдуетъ искусству народа юнаго и исполненнаго силы, доврчиво глядящаго впередъ и не способна то тщеславиться прошлыми своими заслугами. На пути своемъ къ просвщенію и преуспянію всякаго рода, русская семья дйствуетъ едва ли не разумне другой великой, отдаленной отъ насъ семьи, такъ часто сравниваемой съ нами. Мы говоримъ про общество сверо-американскихъ штатовъ, такъ много сдлавшее, въ теченіи одного столтія, для пользы искусства и гражданственности. Ограничивая нашу параллель дломъ одной словесности, мы легко увидимъ разницу между двумя названными молодыми семьями, такъ богатыми будущностью. Въ то время, какъ сверо-американская литература тщеславится самой своей юностью, мы вовсе не считаемъ наше молодое просвщеніе чмъ-то вызывающимъ на тщеславіе. Пока американскіе мыслители заносчиво глядятъ на дятельность своихъ европейскихъ учителей и товарищей,— мы жаждемъ науки и умственнаго братства съ другими народами. Между-тмъ какъ лучшіе писатели Соединенныхъ Штатовъ считаютъ свою родную литературу чмъ-то грандіознымъ, окончательно установившимся, мы просто и откровенно сознаемся въ томъ, что русскому искусству надобны еще долгіе годы успховъ для того, чтобъ внести свое новое и живое слово въ рчь старйшихъ просвщенныхъ государствъ міра. Американецъ смшитъ свтъ, гордо высчитывая сотню родовыхъ поэтовъ но его мннію великихъ,— мы иногда медлимъ привтствовать истинно великаго поэта, достойнаго всей славы Все это похвально и разумно, хотя но временамъ переходитъ въ крайность не совсмъ полезную для искусства. У насъ есть писатели и грамотные люди, до сихъ поръ утверждающіе, что Гоголь — малороссійскій шутникъ, исполненный грязи, что гг. Тютчевъ и Фетъ — поэты малйшаго разбора, что прозаики въ род Гончарова, Тургенева, Писемскаго — нчто въ род Гоидрекуровъ и Ксавье-де-.Монтепенсй, существующихъ для увеселенія читателей средняго круга, худо знающихъ по Французски. Въ тотъ самый годъ, когда Іаватта, индійская повсть ‘Лонгфелло’, расходится за атлантическимъ океаномъ во множеств изданій, у насъ, на берегахъ Невы и Волги, поэты высокаго разбора не хотятъ издавать своихъ стихотвореній, боясь холодности читателя. Всякое достоинство хранитъ въ себ самомъ зерно какого-нибудь недостатка, всякое здравое народное качество по временамъ бываетъ способно переходить въ крайность не совсмъ здравую. Оттого и мы, русскіе, высоко цня свое родное искусство, отъ сердца желая ему всякихъ благъ и всякаго совершенствованія, не совсмъ раціонально смотримъ на это искусство, такъ для насъ дорогое. По натур нашей мы не только чужды Фразы и преувеличенія, но даже иногда боимся Фразы и преувеличенія-дтской боязнью До сихъ поръ мы еще ни разу не отдавались всей душой нашей какому-нибудь родному мыслителю, родному поэту, родному художнику, родному великому человку, однимъ словомъ. Слово но… вчно примшивалось и до сихъ поръ примшивается ко всмъ нашимъ увлеченіямъ и восторгамъ. ‘Державинъ, переведенный на иностранный языкъ’ — сказано было Пушкинымъ, ‘удивитъ собою вселенную!* Самъ Пушкинъ, величайшій изъ поэтовъ нашихъ, далеко не оцненъ своими согражданами, такъ, какъ долженъ бы былъ цниться ими поэтъ-просвтитель, подобный Пушкину. Писатели русскаго поколнія, нын трудящагося и живущаго, писатели много трудившіеся и много сдлавшіе для родного искусства, безпрестанно видятъ свои заслуги недостаточно признанными, и мало того, какъ будто злонамренно умаляемыми въ общественномъ мнніи. Самому горячему и просвщенному читателю, только что прочитавшему своего любимаго поэта, еще не остывшему отъ наслажденія, ему доставленнаго, почти совстно сказать во весь голосъ: этотъ мой сверстникъ, согражданинъ и современникъ написалъ образцовую книгу! Откуда происходитъ у насъ такое недовріе къ своему, такое колебаніе передъ русской мыслью, такая робость при отзыв о художник соотечественник? Не далеко ли мы зашли въ нашемъ недовріи? Не перешла ли наша скромная сдержанность во что-то сухое и неблагосклонное длу искусства?
Какъ намъ кажется,— теперь наступаетъ для насъ настоящая’ пора правдиваго и радостнаго взгляда на искусство нашего отечества. Пока мы не довряли себ самимъ и считали себя слабыми школьниками передъ остальной Европою,— русская словесность шла впередъ и все впередъ своею неуклонною, широкой дорогою. Не взирая на холодность цнителей, иногда переходящую въ пренебреженіе, не взирая на разноголосицу въ требованіяхъ и направленіи, не взирая на пассивное положеніе публики, все еще недовряющей русскимъ талантамъ, русская литература, наконецъ, добыла себ то, въ чемъ такъ долго судьба ей отказывала. Она вошла въ мозгъ и кровь каждаго просвщеннаго сына родины, она завоевала себ почетъ и сочувствіе, она вытснила вс почти ложные элементы, заимствованные у чужеземцовъ. Благородно и въ высшей степени честно двигалась наша литература и наша наука за послднее дватцатипятилтіе, не набиваясь къ меценатамъ, не требуя для себя невозможныхъ привиллегій, не оскорбляя общества, но и не раболпствуя передъ причудливыми требованіями общества. Она доказала свое коренное русское происхожденіе, дйствуя въ чисто русскомъ дух, съ тихостью, правдивостью и медленной энергіей, характеризующими истинно русскаго человка. За то судьбы ея въ настоящую минуту представляются намъ чмъ-то дйствительно отраднымъ,— и (въ томъ нтъ сомннія) будутъ еще отрадне съ теченіемъ времени.
Есть въ нашей молодой словесности два великихъ достоинства, два основныхъ элемента, обильныхъ будущностью, два краеугольныхъ камня, на которыхъ прочно утвердилось ея подножіе. Первый изъ элементовъ, о которыхъ говоримъ мы — есть энергія, по та судорожная и крикливая энергія, которая сходна съ горячешными припадками и всегда приводитъ къ изнеможенію,— но та энергія сильныхъ организмовъ, что выражается здоровьемъ, живучестью, долговчіемъ, ‘силой на перенесеніе тяжестей’, говоря Карлейлевскимъ слогомъ. Въ долговчности и здоровьи словесности русской нельзя сомнваться человку, имющему глаза, уши и разсудокъ. Эта словесность безвредно пережила періоды, грозившіе ей полнымъ извращеніемъ, униженіемъ, разслабленіемъ, и пережила ихъ такъ, что посл сказанныхъ годовъ болзни, длалась еще крпче и еще живуче. Уже одно рабское поклоненіе иностраннымъ теоріямъ, застигнувшее ее въ младенчеств, было способно сдлать изъ русской словесности тоже, что свершилось съ литературой испанской. Фламандской, шведской и датской. А кром иностраннаго вліянія, сколько другихъ вредныхъ для себя элементовъ пережило и переломило русское слово, напоминающее Алкида, убивающаго змй въ колыбели! Для нашего искусства приходили времена общаго пренебреженія къ искусству, годы тяжкихъ войнъ, обращавшіе въ пустыню вс окрестности аполлонова храма, періоды втренаго вельможнаго покровительства, длившаго всхъ тружениковъ родного слова на избранныхъ и неубранныхъ. Наша словесность, во время Карамзина, Жуковскаго и Пушкинскихъ начинаній, должна была бороться съ однимъ препятствіемъ, самымъ необыкновеннымъ и ужасающимъ изо всхъ препятствій, когда-либо сокрушавшихъ умственное развитіе того или другого края. Это препятствіе, небывалое и безпримрное въ исторіи литературъ, заключалось въ воспринятіи всмъ образованнйшимъ русскимъ обществомъ чужого языка. именно французскаго. Во времена Августа, греческая литература была жизнью утонченнйшихъ римлянъ,— но эти римляне читали и понимали Горація, въ семь своей говорили латинской рчью, не считая ее за нчто недостойное и неспособное къ выраженію дльныхъ мыслей. При корол Фридрих Великомъ, лица, близкія къ королю, говорили и писали на его любимомъ Французскомъ нарчіи, но обычай этотъ кончался Потсдамомъ и небольшимъ уголкомъ Перлина,— прусакъ стараго времени не переписывался съ родной матерью по-французски, его сынъ-ребенокъ не учился всмъ наукамъ отъ француза, открыто презирающаго все нмецкое. У насъ происходило нчто боле опасное, признаемся въ томъ съ русской откровенностью. Паши отцы говорили съ нами не по-русски, ихъ сестры и матери открыто повторяли, что на тяжеломъ русскомъ язык непристойно говорить въ гостиныхъ. До сихъ поръ еще, по разнымъ уголкамъ общества, найдутся люди, считающіе русскую книгу чмъ-то исключительнымъ, лишнимъ, безобразнымъ, пригоднымъ для лакейской. И въ наше время еще можно отыскать юношей и женщинъ, не знающихъ своего языка, слагающихъ свои мысли не по-русски, или, какъ говорится, думающихъ на иностранномъ нарчіи. Такія явленія, рже и рже показывающіяся съ каждымъ годомъ, позволяютъ намъ составить врное предположеніе о томъ, каково было русскому поэту и русскому мыслителю, въ періодъ полнаго владычества французской рчи. Пережить такую необыкновенную эпоху могла только словесность, исполненная жизненности, а русская словесность не только пережила ее безвредно, но сдлала великіе успхи въ то самое время, когда лучшій классъ читателей отъ души презиралъ родную поэзію и родное слово. Правы ли мы посл этого, удивляясь жизненной энергіи, такъ обильно проявившейся въ исторіи нашей еще юной литературы?
Второй основный элементъ русской литературы, составляющій ея какъ бы родовую особенность, и могущественно высказавшійся во вс ея, даже самые слабые, періоды, есть здравость направленіи, которой нельзя не дивиться. Въ сильномъ тл живетъ сильная душа, говорятъ намъ философы, и афоризмъ этотъ весьма подходитъ къ настоящему предмету. Энергія, живучесть, устойчивость русской словесности, суть качества сильнаго тла, а въ сильномъ этомъ тл живетъ разумная, прямая душа, столько же могучая, какъ и ея оболочка. Для наблюдателя поверхностнаго, для человка, изучавшаго свою литературу но хрестоматіямъ, здравая душа, про которую говоримъ мы, никогда не скажется. Такой наблюдатель, вчно будетъ видть въ нашей словесности одни наносные элементы, одни преклоненія передъ чуждыми образцами, одни слабыя подлаживанія подъ строй чужеземныхъ теоретиковъ. По не но собраніямъ отрывковъ надо учиться русской словесности для того, чтобъ узнать ея силы, надо изучить ее всю, выслдить пс критическія теоріи, въ ней проявлявшіяся съ ихъ результатомъ и съ противодйствіемъ, ими возбужденнымъ. И тутъ-то, подъ элементомъ наноснымъ, откроется другой элементъ, свой и прирожденный, подъ теоріями чужими — сила, нейтрализующая ихъ вліяніе, модъ отклоненіями отъ истины горячее стремленіе къ истин, подъ заблужденіемъ сознаніе заблужденія и усиліе отъ него отбиться. Эта двойственность пути, эта критика надъ своими ошибками, зга живость разумнія, всюду приспвающая тамъ, гд въ ней настоитъ надобность, и слагаются въ одинъ здравый взглядъ, въ одну здоровую душу всей науки и всей поэзіи. Взгляните, въ самомъ дл, на года литературныхъ ошибокъ, на года раболпства передъ классицизмомъ, романтизмомъ и такъ дале, разсмотрите періоды словесности, самые обильные рутиною — всюду найдете вы одно и тоже — подъ временнымъ заблужденіемъ протестъ противъ этою заблужденія. Подобныхъ протестовъ не много найдемъ мы и въ сильныхъ иностранныхъ литературахъ: во время Елизаветы англійской, никто не осмивалъ эвфуизма, когда французскій псевдоклассицизмъ налегъ на нею образованную Европу,— Европа радостно восприняла псевдоклассицизмъ, будто великую литературную истину, словно какое-то врованіе, противъ котораго возставать могли одни безумцы! То ли было у насъ? такъ ли наша словесность поддалась ложному классицизму, чувствительному фразерству, романтизму, байронизму, какъ поддавались байронизму, романтизму и такъ дале, другія словесности старшихъ народовъ? Нтъ, у насъ дло шло иначе. У насъ хлопали ‘Синеву’ и ‘Хореву’, но хохотали надъ пародіями этихъ же трагедій,— у насъ плакали надъ ‘Бдной Лизой’ и читатели похожденіи героевъ въ род Эраста Чертополохова, у насъ писатели бросались въ туманный романтизмъ и между тмъ не отказывались отъ разработки матеріала простого, ежедневнаго, народнаго. Самъ Байронъ недолго былъ нашимъ кумиромъ, Пушкинъ, упомянувъ о ‘Москвич въ Гарольдовомъ Плащ’, затронулъ все направленіе, передъ которымъ преклонялся, будучи юношей. А сколько уклоненій безсознательныхъ, сколько сатиръ, сколько шутокъ было возбуждено у насъ самимъ сильнымъ преобладаніемъ той или другой ложной теоріи въ искусств! Самъ Державинъ писалъ пародіи торжественныхъ одъ, самъ Карамзинъ шутилъ надъ Эрастами своей эпохи. Всюду прорывались творенія свжія и самобытныя, здравыя по взгляду, составленныя на перекоръ литературнымъ аристархамъ, закладывавшія основанія чисто русской и чисто своей словесности. Такой-то поэтъ, по воспитанію, преданіямъ дтства, по личнымъ своимъ причудамъ, долженъ былъ писать классическія трагедіи — вмсто нихъ далъ онъ намъ живую комедію, исполненную мткой русской рчи. И большіе и малые, и сильные и не очень сильные люди поступали такимъ образомъ. Отъ Фонъ-Визина можно было ждать комедіи съ жеронтами и оргонами, онъ далъ намъ ‘Бригадира’, Василій Львовичъ Пушкинъ, французъ по воспитанію, началъ съ буриме и невзначай, самъ не зная какъ, подарилъ намъ ‘Опаснаго Сосда’. Александръ Сергичъ Пушкинъ, очарованный Байрономъ, только-что воспвавшій отцвтшую жизнь и разочарованіе, началъ своего Онгина, и изъ Онгина вышло сіяющее, вчно юное изображеніе свтлыхъ сторонъ русской жизни. Словно какая-то волшебная сила горла въ русскихъ писателяхъ, двигая ихъ въ сторону, совершенно противоположную отъ той, къ которой влекли ихъ и воспитаніе, и литературныя преданія, и чужеземные образцы, и теоріи, полныя заблужденій. Въ наше время, въ послдніе годы современной русской словесности, снова повторились явленія въ род вышеприведенныхъ нами. Подобно тому, какъ изъ среды поколнія, воспитаннаго на псевдоклассицизм и французской критик, вышли писатели въ род Жуковскаго, Батюшкова и Грибодова,— подобно тому, какъ нашъ Пушкинъ, наперекоръ байронизму и романтизму явился чисто-русскимъ поэтомъ,— подобно тому, какъ Гоголь вышелъ изъ среды людей, вскормленныхъ на фраз и риторик,— лучшіе дятели самыхъ послднихъ годовъ словесности нашей оказались прямыми антагонистами критическихъ идей и требованій, среди которыхъ прошло ихъ первое развитіе. Появленіе цлой группы молодыхъ и независимыхъ прозаиковъ, между которыми первыя мста принадлежатъ гг. Островскому, Писемскому и графу Л. Н. Толстому, появленіе этихъ дятелей, смло ставшихъ въ разладъ съ критикой Гоголевскаго періода нашей литературы, есть, по нашему крайнему разумнію, Фактъ въ высшей степени замчательный. Этимъ фактомъ, какъ нельзя ясне, подтверждается все сказанное нами о здравости русской литературы въ ея общемъ теченіи. Появленіе трехъ названныхъ нами писателей, достойныхъ зваться (новйшими представителями школы чистаго и независимаго творчества,) удивляетъ насъ именно потому, что но ходу критики, отъ новыхъ писателей нашего времени, отъ мыслителей, воспитанныхъ на дидактическихъ теоріяхъ, слдовало ожидать твореній и воззрній совершенно дидактическаго свойства. Оно даже такъ должно было выйти, принимая во вниманіе значеніе прошлой критики, горячность и поэтическій тактъ, какими была она проникнута, наконецъ вліяніе на умы поколнія, развивавшагося во время ея лучшей дятельности. Изъ уваженія къ блестящей сторон эстетическихъ теорій Блинскаго, мы всегда извинили бы новымъ литераторамъ, такъ много читавшимъ Блинскаго, нкоторое пристрастіе даже къ слабйшимъ его теоріямъ. А, между тмъ, въ подобномъ примиреніи надобности не встртилось. Не питая враждебныхъ чувствъ къ критик Гоголевскаго періода, не глумясь надъ заблужденіями сказанной критики, каждый изъ новйшихъ писателей дйствуетъ съ полной отъ нея независимостью. Даже въ первыхъ ихъ произведеніяхъ не подсмотримъ мы псни съ чужого голоса, слда чужого понятія, робости передъ судомъ, такъ недавно заставлявшимъ трепетать всякого выступавшаго на литературное поприщ. Г. Островской смло полагаетъ предлъ безплодному отрицанію и создастъ идеалы положительной русской жизни. Графъ Толстой начинаетъ свое дло какъ человкъ, твердо держащійся за свою самостоятельность, на зло всмъ недавнимъ авторитетамъ. И наконецъ, г. Писемскій наноситъ смертный ударъ старой повствовательной рутин, явно увлекавшей русское искусство къ узкой, дидактической и во что бы ни стало, мизантропической дятельности.
Когда мы думаемъ обо всемъ этомъ, намъ длается весело, а на сердц нашемъ чувствуемъ мы свжесть. Сильна и почтенна должна быть та литература, которой не могъ сбить на ложную дорогу даже голосъ критика, подобнаго Блинскому! Какъ? говоримъ мы сами себ,— неужели передъ нами, на нашихъ глазахъ совершился, и въ такое короткое время, подвигъ такой спокойной поэтической независимости? Неужели весь этотъ блескъ, вся эта страсть, вс эти диирамбы и увлеченія, вс эти страницы, исполненныя невольныхъ ошибокъ, не отклонили русскаго писателя отъ истинныхъ теорій искусства чистаго, не предали его на жертву вреднымъ иноземнымъ воззрніямъ, не отбросили его на долгіе годы къ путямъ разрушительнымъ для интересовъ искусства? Въ литературахъ самыхъ крпкихъ, самыхъ установившихся, безпрерывно видимъ мы временное преуспяніе школъ, не совсмъ благодтельныхъ для развитія литературы. Достаточно нсколько вншнимъ событіямъ сложиться въ какое нибудь начало новой теоріи, достаточно подняться той или другой литературной реакціи противъ общепринятыхъ мнній, достаточно появленія какого нибудь сильнаго, но не радикальнаго таланта для того, чтобъ начались колебанія, а за колебаніями повороты съ прямой дороги. Вспомнимъ только о томъ, какъ ‘неистовая школа’ романистовъ поработила было себ всю мыслящую Францію, какъ общественная дидактика сгубила силы поэтовъ Новой Германіи, какъ даже въ холодной и положительной Англіи реакція противъ Байроновской поэзіи привела къ обоготворенію поэтовъ-лекистовъ и безмрному прославленію Теннисона, талантливаго, но причудливаго дятеля, какого-то сантиментальнаго эвфуиста новыхъ временъ? Воскрешая въ памяти эти недавнія заблужденія нашихъ старшихъ братьевъ но литератур, слдя за большими или меньшими отклоненіями отъ здравыхъ эстетическихъ теорій въ Германіи, Англіи и Франціи, могли ли мы не бояться за современное развитіе нашей молодой литературы? Разв ее не сбивали на дорогу, чужую для искусства, разв ей не внушали того, что цль ея — служеніе интересамъ временнымъ и случайнымъ, разв въ ней не гасили ту любовь, безъ которой нтъ поэзіи истинной, разв ее не пытались обратить въ какой-то сводъ мизантропическихъ умствованій? Чего могли мы ждать отъ новыхъ писателей того поколнія, которому такъ много твердили о безполезности чистой поэзіи? Какіе дятели могли выйдти изъ той среды читателей, которая была воспитана на сухой дидактик и на мрачныхъ картинахъ преднамренно зачерненной дйствительности? ‘ Сильная критика сороковыхъ годовъ, не взирая на вс свои заслуги, теоріями своими должна была бы наплодить въ Россіи унылыхъ стихотворцевъ, прозаиковъ-реалистовъ, погрязшихъ въ самой темной сторон жизни, мрачныхъ умниковъ, положительно враждебныхъ и веселому смху, и свтло-поэтическимъ сторонамъ современности, и всестороннему изученію міра, подлежащаго поэтическому изученію. Вс чистыя и простыя понятія о художеств были спутаны дидактикой, подъ каждымъ безстрастнымъ проявленіемъ поэзіи начинала тяготть угрюмая рутина, въ высшей степени тяжелая для творчества. Самыя основныя, самыя обычныя отношенія поэтовъ къ избранной ими сфер, казалось, должны были потерять свою естественность, свою ясность. Если молодое поколніе хотло смяться, ему говорилось, что этотъ смхъ долженъ былъ оказываться смхомъ сквозь слезы, если оно рвалось къ всестороннему познанію родной поэзіи, его явно отторгали отъ всесторонности и вели къ узкимъ, исключительнымъ воззрніямъ. Вслдствіе всего этого, въ дятеляхъ новйшаго поколнія слдовало ждать какихъ нибудь суровйшихъ дидактиковъ, передъ которыми Пруцъ и Жоржъ-Сандъ (въ слабйшихъ своихъ произведеніяхъ) явились бы пастушками Аркадіи. А между тмъ суровйшихъ дидактиковъ не оказалось. Никто изъ новыхъ русскихъ писателей не пошелъ но дорог Гервега и Гуцкова. Поколніе, которому твердили о прелестяхъ преднамренно-современной дидактики, дало намъ нсколькихъ первоклассныхъ писателей, разорвавшихъ вс отношенія съ дидактикой. Общество, передъ которымъ отвергались вс теоріи чистаго искусства, выставило впередъ рядъ независимыхъ талантовъ, безукоризненныхъ служителей искусства чистаго. Изъ критики Гоголевскаго періода, такъ страстно увлекавшей насъ, мы восприняли все свтлое и здравое, навсегда оттолкнувши отъ себя все случайное, вредное искусству, разрушительное по части творчества. Въ т самые года, когда эта критика должна была принести свой дидактическій плодъ, въ цломъ ряд дидактическихъ писателей, русская литература обогатилась талантами Толстого, Писемскаго и Островскаго, талантами независимыми отъ дидактическихъ теоріи. Какъ же посл этого не радоваться за русскую литературу, и, основываясь на здравости всего ея поступательнаго движенія, не предвидть для нея истинно завидной, истинно блистательной будущности?
Гораздо ране появленія трехъ писателей, названныхъ нами, и въ обществ, и въ словесности нашей открыто жили явные симптомы протеста противъ современно-дидактическихъ воззрній, навязываемыхъ намъ всмъ критикою Гоголевскаго періода. Мы вс не были способны на воспринята теорій, совращавшихъ искусство съ его прямой дороги, мы готовили сильную реакцію противъ ученія, увлекавшаго насъ на какія-то неприступныя гуманическія вершины, и чрезъ то самое, то-есть чрезъ недосягаемость и туманность своихъ идеаловъ, поселявшаго въ насъ безплодное недовольство той средой жизни, которую мы должны были любить и изучать съ любовію. Большая часть пишущихъ людей понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отчего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смха, необходимость беззлобнаго отношенія къ дйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скоре отрицательный, чмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скоре мшала развитію писателей существующихъ, нежели содйствовала къ появленію новыхъ писателей-дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себ имя и вновь появляющихся, критика Блинскаго налагала стснительные узы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ, она не создала, эти послдніе, побгавши самое короткое время на дидактической корд, исчезали съ лица земли и гибли вслдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипли свжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Блинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всхъ цлой, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человка, желающаго продолжать дло. При всемъ уваженіи къ критик Гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что наконецъ пришло время отршиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій. 11е смотря на полное господство дидактическихъ преданій въ искусств, движеніе нашей изящной словесности стало шире и всесторонне. Прежде всего прекратилось гоненіе на поэтовъ, гоненіе, можетъ быть, имвшее свой смыслъ въ древнемъ Лакедемон, но въ настоящее время и въ нашемъ обществ не имвшее никакого значенія. Поэты, подобные г. Тютчеву и г. Фету, будто появились съизнова, и довольные признаніемъ своего таланта, усилили свою дятельность. Изъ бельлетристики начали исчезать затхлые мизантропическіе разсказчики съ однообразнымъ лиризмомъ. Читателей перестали душить слабыми переводами слабйшихъ вещей Жоржа Санда. Сильная и многосторонняя англійская словесность стала изучаться преимущественно передъ разслабленной литературой новой Франціи и новой Германіи. Поэты перестали считать себя Тиртеями и повствователи — памфлетистами. Писатель, любившій свтлую сторону дйствительности и привтливо глядвшій въ глаза другимъ людямъ, не считалъ боле своимъ долгомъ имть въ карман маску суроваго карателя человческихъ слабостей. Всякій литераторъ пошелъ но дорог, указанной ему складомъ собственнаго его таланта. И наконецъ, въ литературу нашу хлынула новая, свжая поэтическая волна,— или говоря проще, въ нее вошелъ цлый рядъ независимыхъ, здоровыхъ талантовъ, между которыми первое мсто принадлежитъ талантамъ трехъ писателей, уже упомянутыхъ нами,— то есть талантамъ гг. Островского, графа Толстого и Писемскаго.
Критика ‘Библіотеки для Чтенія’ уже сказала свое слово о всей сущности дарованія г. Писемскаго,— и хотя это слово было сказано не въ очень блистательную эпоху для журнала нашего, мы ни повторять, ни перифразировать его не намрены. Взглядъ, высказанный нами въ то время, до сихъ поръ кажется намъ справедливымъ, хотя, но непривычк нашей къ критическому длу, въ то время мы но были такъ смлы, какъ оно было надобно. Признавая въ г. Писемскомъ всю силу и всю независимость его дарованія, мы не вполн оцнили пользу, принесенную этимъ дарованіемъ почисти противодйствія старымъ дидактическимъ теоріямъ старой критики. Восхищаясь веселостью, проникавшей Хазарова и Мари Ступицыну, мы не высказали всей нашей мысли о томъ, насколько эта неудержимая, непобдимая веселость была нова и полезна въ нашей литератур, давно не знававшей настоящаго безконечнаго смха. Отдавая полную справедливость разсказу ‘Питерщикъ’, признавая, что г. Писемскій, въ изображеніи простонародной жизни, далеко обогналъ всхъ своихъ сверстниковъ по этой части, мы не отдали всей справедливости великому знанію автора и его могучей, безпристрастной наблюдательности, навсегда отдлявшей его отъ сантиментальности воззрнія на жизнь простого человка. О ‘Лшемъ’ сказали мылишь нсколько словъ, потому что повсть эта, только-что появившаяся въ то время, была нами прочитана лишь одинъ разъ, и не достаточно воспринята съ одного чтенія. Оттого и повсть ‘Лшій’, такъ важная по своему полному отклоненію отъ замашекъ дидактической рутины (еще сильной въ то время), не получила отъ насъ вполн достойной оцнки.
Теперь мы имемъ возможность пополнить проблъ, сдланный нами въ оцнк г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ изъ простонародной жизни. Мы получили книжку, въ которой собраны его вещи изъ простонароднаго быта, до сихъ поръ раскиданныя по разнымъ періодическимъ изданіямъ, внимательно перечитали каждую изъ этихъ вещей и освжили въ памяти все, перечувствованное нами при первомъ знакомств съ ‘Питерщикомъ’, ‘Лшимъ’ и ‘Плотинчьею Артелью’. Внимательный пересмотръ книги талантливаго писателя, былъ для насъ какъ нельзя полезне, мысли наши о значеніи повствователей изъ простонароднаго быта уяснились но многомъ, и нтъ сомннія въ томъ, что каждый разумный читатель будетъ обязанъ сказанной книг мыслями дльными, да сверхъ того практическими.
Разсматривая въ общей сложности три простонародныхъ очерка, подаренныхъ русской литератур г. Писемскимъ, мы прежде всего видимъ въ нихъ опредленную и правильную систему, сч, которой нашъ авторъ подходитъ къ своей трудной, даже чрезвычайно трудной задач. Ни въ одномъ очерк г. Писемскій не скрывается самъ отъ читателя, ни на одной страниц не заставляетъ онъ своихъ крестьянъ дйствовать отъ себя самихъ, то-есть какъ отдльно-созданный ища, совершенно-объективный въ своемъ значеніи. Въ ‘Питерщик’ мужичокъ Клементій разсказываетъ автору свои похожденія и разсказываетъ ихъ такъ, какъ мужикъ можетъ что-либо разсказывать барину, въ ‘Лтомъ’ исторія идетъ отъ лица ловкаго и честнаго исправника, какихъ (на зло всмъ людямъ, незнающимъ Россіи) не мало но губерніямъ нашимъ,— въ ‘Плотничьей Аріели’ г. Писемскій, словно желая поясне обозначить свою цль и свое воззрніе, выходитъ къ читателю съ супругой и дтками, Даже съ супругой и домочадцами. Для поверхностнаго читателя оно кажется прихотью, по мы знаемъ, на сколько богатъ и умомъ и тактомъ нашъ авторъ, потому-то съ нашей точки зрнія, никакой ненужной прихоти отъ г. Писемскаго быть не можетъ. Разгадка авторскаго присутствія въ ‘Очеркахъ’ есть разгадка всей методы г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ простонароднаго быта.
Но иде автора ‘Плотничьей Артели’, русскій писатель нашего времени, изображая подобныя сцены, не можетъ имть къ героямъ своимъ иного отношенія, какъ отношенія наблюдательскаго. Переселиться въ особу крестьянина, онъ не съуметъ, наперекоръ своему желанію, жить его жизнью и выставлять его страсти по всей правдивости ему нельзя, по причин разности воспитанія, быта, интересовъ, наконецъ мельчайшихъ подробностей обстановки. Г. Писемскій, какъ художникъ замчательной силы, слишкомъ хорошо знаетъ на сколько важны въ дл искусства объективность образовъ, свободное изображеніе типовъ, совершенно отршенныхъ отъ авторской личности, но онъ знаетъ еще боле, гд объективность творчества должна находить свой предлъ и гд ей предстоитъ полное безсиліе передъ недоступной темой. По мннію нашего автора, самаго богатаго знаніемъ дла изъ всхъ нашихъ повствователей по части народнаго быта, его знаніе достаточно для наблюдателя, но неполно для воспроизводителя простыхъ людей, со всей ихъ жизнью и со всми ихъ понятіями. Признавая за г. Тургеневымъ, Григоровичемъ, Потхинымъ и несомннную поэзію, и даръ разсказа, и прочія достоинства, г. Писемскій слишкомъ хорошо видитъ, чмъ гршатъ эти таланты въ тхъ мстахъ, гд они пытаются стать въ чисто нераздльное отношеніе къ простому человку, мыслить его мыслью, говорить его простымъ словомъ, интересоваться всми его интересами, и такъ дале. Не желая оставлять врное для неврнаго, онъ довольствуется своей ролью наблюдателя, и заране опредливъ эту роль, идетъ съ нею гораздо дале, чмъ могутъ идти вс его сверстники по простонароднымъ разсказамъ. Справедливость требуетъ прибавить, что заслугамъ г. Писемскаго, какъ повствователя изъ народныхъ сценъ, причиной не одна система, на которую мы указали. Самая раціональная метода не поможетъ тамъ, гд писатель подступаетъ къ своему длу безъ знанія, практическаго взгляда на вещи, или, что еще хуже, съ преднамренно-поучительными умствованіями. Сила г. Писемскаго не только въ его систем разсказовъ, но въ чистот воззрнія, въ глубокомъ знаніи простонародной жизни, въ легкости и прелести творчества, присущей лишь трудамъ однихъ сильныхъ и независимыхъ художниковъ.
Трудно сказать: отъ правильной ли системы наблюденія, или вообще отъ великаго знакомства нашего автора съ простонароднымъ бытомъ, его ‘Очерки’ съ первыхъ страницъ производятъ на читателя какое-то неуловимое, свжее, бойкое впечатлніе. Всего врне то, что тутъ оба достоинства сливаются воедино и даютъ намъ ту небывалую у насъ легкость разсказа, съ какою, напримръ, начинается повсть ‘Питерщикъ’. Горячо любя всхъ предшественниковъ и товарищей автора нашего (въ дл разсказовъ изъ простонародной жизни), мы откровенно признаемся, что удачнйшія изъ ихъ вещей, особенно при начал, имютъ въ ход разсказа нчто напряженное. Должно быть, изображать мужика и крестьянскій міръ ужасно трудно для человка, носящаго узкіе панталоны и назжающаго въ свои имнія лишь съ наступленіемъ лта! Въ иномъ разсказ видимъ мы, на первыхъ страницахъ, цвтистое описаніе природы, въ другомъ отличное умствованіе, длающее честь теплому сердцу писателя, въ третьемъ наконецъ затягивается сложная драма всегда идиллическая (хотя бы и печальная). Въ ‘Питерщик’ не найдемъ мы ничего подобнаго. Весь разсказъ льется живою, непринужденною рчью, безъ остановки и запинки, съ легкостью и простотою, не имющею ничего сходнаго съ той тяжелой и дланной простотой, къ какой пріучили насъ слишкомъ ревностные подражатели Гоголевской манеры. Въ тхъ уголкахъ средней Россіи, которые богаты холмами и оврагами, находится много родниковъ, до того живыхъ въ своемъ теченіи, что глядя на эти родники, выбгающіе изъ-подъ какой-нибудь возвышенности, кажется, слдишь за ихъ бгомъ на огромное разстояніе. О такихъ родникахъ вспоминали мы, читая ‘Питерщика’, ‘Лшаго’ и ‘Плотничью Артель’. Въ нашемъ разбор мы не намрены касаться всхъ достоинствъ г. Писемскаго, ни даже иныхъ его недостатковъ, какъ разскащика. Наша цль опредлить его значеніе въ кругу писателей русскихъ, оцнить заслуги, имъ принесенныя длу родного слова. При такой задач не слдъ останавливаться на подробностяхъ. И все-таки мы должны упомянуть о томъ, что по нашему мннію, каждый изъ начинающихъ писателей, если онъ дйствительно стремится къ простой и неподдльной простот слога,— для достиженія своей цли обязанъ изучать сочиненія г. Писемскаго съ особливымъ усердіемъ.
Содержаніе разсказа ‘Питерщикъ’ хорошо Извстно читателямъ. Это исторія о похожденіяхъ простого чухломскаго маляра въ столичномъ град Петербург, такъ обильномъ всякими развлеченіями и искушеніями. Маляръ Клементій, потерявши жену, весьма имъ любимую (вообще герой разсказа слабъ къ женскому полу), отправился въ Питеръ, нажилъ тамъ хорошія деньги и сталъ спокойно собираться на родину, когда приключилось съ нимъ обстоятельство, горестное но послдствіямъ и крайне трудное для разсказа. Дядя Клемситіи, человкъ знакомый съ столичными тонкостями, и довольно гулящій, познакомилъ его съ двушкой не совсмъ честнаго поведенія, въ которую нашъ Питерщикъ влюбился со всей горячностью своей размашистой и разнообразной натуры. Любовь не привела ни къ чему доброму и бдный Клементій, посл многихъ катастрофъ и горестей, пришелъ въ свою деревню безъ гроша за душой, хворый и почти потерянный, съ больнымъ сердцемъ, но не взирая на то, съ готовностью снова поправить дло и снова стать въ ряды предпріимчивыхъ Питерщиковъ.
‘Такъ и случилось’, прибавляетъ отъ себя авторъ. ‘Клементій, говори, что только-бы попасть на чужую сторону, и хоть бы маленькая линія вышла — все бы поправилъ,— не хвасталъ. Не боле, какъ черезъ іри года, и встртилъ его въ Петербург въ одномъ трактир. Онъ сидлъ въ волчьей шуб, съ полотымъ перстнемъ на пальц, въ ботфорто-подобныхъ сапогахъ, съ двумя другими, тоже, надо полагать, подрядчиками, и что-то имъ толковалъ: они его слушали съ большимъ вниманіемъ, хотя и были гораздо старше его. Я подошелъ къ нимъ. Клементій меня узналъ и просилъ напиться съ нимъ чаю. Я слъ. Онъ держалъ себя далеко горде прежняго, говорилъ меньше, какъ-то истово и совершенно уже купеческимъ тономъ. Потомъ, онъ звалъ меня убдительно зайти къ нему на квартиру,— и я былъ. Жилъ онъ со всми признаками довольства, хотя и не совсмъ опрятно. Для меня онъ приготовилъ ту, невдомо по чьему вкусу составленную, закуску, на которую, вроятно, попадалъ и читатель въ купеческихъ домахъ, то-есть въ одно время было поставлено на столъ: водка, вино, икра, пряники, какія-то маленькія конфекты, огурцы, жареный въ постномъ масл лещъ, колбаса, орхи,— и всего этого я, но неотступной просьб хозяина, долженъ былъ отвдать. О себ Клементій мн разсказалъ, что, года два тому назадъ, баринъ отпустилъ его въ Питеръ опять, и что мало того, взялъ подъ свой залогъ его подрядъ и сдалъ ему, и что онъ съ того, по милости Божіей, и пошелъ опять въ гору, и теперь иметъ тысячъ до десяти чистаго капитала, что блажи теперь у него никакой нтъ, въ деревню сходитъ каждую зиму, хмльного ничего въ ротъ не беретъ, потому-что отъ хмльного мужику все нехорошее и въ голову приходитъ. Парнишку отдалъ въ ученье къ одному пріятелю, по тому же малярному мастерству, по тмъ причинамъ, что если учить его при своей артели и на своихъ глазахъ, такъ либо перебалуешь, либо заколотишь… и тому подобное. Порадовавшись успху питерщика, я, вмст съ тмъ, въ лиц его порадовался и за русскаго человка.’
Ни цль, ни предлы статьи нашей не дозволяютъ намъ разсмотрть по всей подробности ту самую трудную часть авторской задачи, которая, какъ читатель догадывается, заключается въ изображеніи отношеній питерщика Клементія къ петербургской двушк Полиньк. Любовь простого поселянина есть пунктъ, почти невозможный для художника, хотя къ этой любви понапрасну подступались многіе изъ самыхъ даровитыхъ писателей. Откуда наблюдатель можетъ изучить любовь крестьянина, гд онъ ее подсмотритъ, у кого станетъ онъ о ней разспрашивать? Во-первыхъ, русскій простой человкъ не любитъ говорить о любовныхъ предметахъ, во-вторыхъ, его страсть всегда почти безсознательна, въ-третьихъ, онъ вовсе не считаетъ нужнымъ обращать на такое дло сколько нибудь вниманія. Г. Писемскій очень понималъ трудность темы и не пренебрегъ ни однимъ дозволеннымъ средствомъ для ея облегченія. Въ Клементі своемъ онъ выводитъ простолюдина, щедро одареннаго природою, развитаго значительно, хорошо говорящаго и знающаго про то, возлюбленную его онъ беретъ изъ среды петербургскихъ особъ и драм даетъ разъиграться въ самой столиц. Съ помощью этихъ облегчающихъ соображеній, онъ достигаетъ задуманнаго результата, не кидаетъ на втеръ ни одного слова, не позволяетъ себ сдлать одного шага въ ту сторону, гд лежатъ основанія, недоступныя наблюдателю.
Такимъ является намъ маляръ Клементій, лицо истинное и стоящее на своихъ ногахъ, созданное съ легкостью и безъ всякихъ преднамренныхъ стремленій. Это не мужикъ-кулакъ, прибавляетъ отъ себя авторъ,— при всей его практической оборотливости, ему доступны нжныя ощущенія. Въ самыхъ его увлеченіяхъ было что-то широкое,— между тмъ какъ въ мудромъ опознаніи своихъ поступковъ высказалъ онъ тотъ здравый смыслъ, который не далъ ему пасть окончательно, и который, вроятно, поддержитъ его и на дальнйшее время.
За такой взглядъ на созданіе ‘Питерщика’ и за самую личность Клементія, нельзя не сказать большого спасибо г. Писемскому. Своимъ дломъ онъ совершилъ врный шагъ отъ слабости къ энергіи, отъ простонароднаго сантиментализма къ созданію положительному, отъ личностей безцвтныхъ къ личностямъ живымъ и крпкимъ. Передъ появленіемъ разсказа ‘Питерщикъ’, намъ уже начали надодать герои изъ простого сословія именно потому, что въ герояхъ этихъ мы видли нчто аллегорическое, дидактическое, и мертвенное. То.были личности однообразныя, постоянно повторяющіяся, подавленныя вншней жизнью, безсильныя передъ житейской случайностью, и получающія свою слабую занимательность лишь отъ одной поучительной мысли, но имя которой были он созданы. Переходъ отъ подобныхъ героевъ къ Клементію питерщику, могъ назваться дломъ полной независимости отъ литературной рутины.
Дло, начатое созданіемъ Клементія въ разсказ ‘Питерщикъ’, г. Писемскій продолжаетъ и въ другой своей повсти: ‘Лшій’. Здсь, между многими лицами, искусно очертанными и поставленными въ драматическія другъ къ другу отношенія, особенно выдвигается впередъ кокинскій исправникъ, производитель слдствія надъ безпутнымъ управляющимъ Егоромъ Парменовымъ. (Егора этого и прозвали лшимъ за пристрастіе къ женскому полу). За кокинскаго исправника авторъ нашъ былъ не разъ обвиняемъ цнителями, какъ за отклоненіе отъ истины, подкращиваніе дйствительности и созданіе лица, какого во всей Россіи не существуетъ. Приличне было бы обвинить г. Писемскаго совсмъ за другое, то-есть за полное пренебреженіе къ рутин повствовательной, зародившейся у насъ вслдствіе малаго нашего знакомства съ родиной и недавняго преобладанія дидактическихъ теорій въ пашой критик. О томъ, что честныхъ, расторопныхъ исправниковъ много но губерніямъ, знаетъ всякій человкъ, жившій въ провинціи, о томъ, что г. Писемскій создалъ изъ своего героя лицо художественно-врное, разсуждать мы считаемъ лишнимъ. Мы знаемъ, какъ нельзя лучше, что въ нашей литератур была принята (для поучительныхъ цлей) манера создавать извстныя лица какъ бы по рецепту. У всякаго изъ очень даже талантливыхъ повствователей имлась въ голов своя, такъ сказать, сатирическо-сантиментальная аптека, изъ которой извстные ингредіенты шли, въ извстномъ же количеств, на созданіе данныхъ личностей въ повстяхъ и романахъ. Рутина подобнаго рода, наперекоръ требованіямъ творчества, наперекоръ дарованіямъ самихъ поэтовъ, доходила до размровъ каррикатурныхъ и заблужденій самыхъ дтскихъ. Если въ повсти требовался помщикъ, на созданіе его шло столько-то такихъ достоинствъ, такихъ недостатковъ, такихъ-то странностей — и лицо было готово. Для земскаго чиновника имлся свой рецептъ, для мужика свой, дли управляющаго свой, для двороваго человка свой. Отклониться отъ общепринятыхъ рецептовъ, особенно во вредъ дидактик, была своего рода ересь. Потому-то у насъ и наплодились, въ короткое время, типы помщиковъ, чиновниковъ и простыхъ людей, взятыхъ не изъ дйствительности, а изъ современно-дидактическаго самосознанія авторовъ. Рутина эта, плодя ложные типы, отклоняла писателей отъ изученія дйствительности и длала то, что по многихъ, очень хорошихъ произведеніяхъ новйшей литературы, каждый читатель, изъ числа помщиковъ, чиновниковъ и т. д., могъ найти цлый рядъ неврностей и промаховъ относительно знанія практической, насущной и житейской дятельности. Обо всемъ этомъ мало думали наши романисты, не подозрвая того, что во всякомъ практическомъ читател, во всякомъ человк, знакомомъ съ сельской и провинціальной жизнью своего отечества, для нихъ готовился критикъ вовсе не снисходительный. Да и какъ было не явиться критикамъ при такомъ ход длъ, узаконившемъ всевозможныя отклоненія отъ дйствительности? Вслдствіе этихъ уклоненій, наши романы и повсти странны, если ихъ взять въ практическомъ отношеніи. Тамъ авторъ, много говорящій о сельской жизни, являетъ полное незнаніе простйшихъ истинъ сельскаго хозяйства, въ другомъ мст, изображая бытъ чиновниковъ, онъ смшиваетъ дятельность земской полиціи съ дятельностью узднаго суда, дале онъ перепутываетъ присутственныя мста и выказываетъ полное незнаніе законовъ, извстныхъ всякому смышленному старост. У г. Писемскаго не подглядите вы ни одного подобнаго промаха,— а между тмъ, за лицо кокинскаго исправника его упрекали въ неправд и украшеніи дйствительности!
Какъ ни странно оправдывать даровитыхъ писателей отъ обвиненій, кажущихся намъ незаконными я неосновательными, мы попытаемся однако сказать еще нсколько словъ по поводу кокинскаго исправника и, разсмотрвъ это лицо съ самой дидактической точки зрнія, доказать читателю, что оно совершенно удовлетворяетъ даже всмъ требованіямъ любителей современнаго поученія. Въ самомъ дл: чего требуютъ подобные любители отъ типовъ, подобныхъ исправнику г. Писемскаго? чистой моральной цли, указанія недостатковъ въ лицахъ служащихъ и играющихъ роль въ сельской нашей жизни, наконецъ, пробужденія въ читател здраваго пониманія служебныхъ обязанностей. Съ этой цлью выводились въ нашей литератур юмористическія изображенія неправедныхъ судей, чиновниковъ, зараженныхъ любостяжаніемъ, помщиковъ, не понимающихъ своей обязанности и такъ дале. Сатира и карающій юморъ устремлялись на разныя отклоненія отъ законовъ нравственныхъ и государственныхъ, правдивое указаніе нашихъ недостатковъ долженствовало служить пособіемъ къ ихъ искорененію. Но теперь мы позволимъ себ спросить нашихъ сатириковъ и бытописателей темной стороны жизни — неужели цль разумнаго современнаго поученія можетъ достигаться лишь одной сатирой и караніемъ порочной стороны человка? Общество воспитывается также точно, какъ и человкъ, а всякій умный воспитатель вамъ скажетъ, что долгъ разумнаго педагога состоитъ не въ одномъ наказываніи дурныхъ сторонъ, но и въ развитіи нравственныхъ достоинствъ воспитываемаго юноши. Въ обществ, какъ и въ отдльной личности, имются дв стороны: темная и свтлая, дв силы — нравственно-вредная и нравственно-утшительная. Еслибъ это не было такъ, еслибъ люди того или другого класса не имли въ себ ничего, кром пороковъ, не имлось бы никакой надобности ни въ дл воспитанія, ни въ дл современнаго поученія. Безполезно казнить взяточниковъ тамъ, гд все общество состоитъ изъ взяточниковъ, смшно говорить о нравственности обществу вконецъ безнравственному. Къ счастью обществъ, до такой исключительной степени зараженныхъ зломъ, не имется и не можетъ имться въ мір. Сомнваться въ сейчасъ сказанной истин можетъ лишь одинъ отчаянный мизантропъ, черезъ свое собственное недовріе къ добрымъ силамъ человка, обрекающій себя на вчное молчаніе. Каратель человческихъ заблужденій, не видящій въ человчеств ничего, кром однихъ заблужденій — исключителенъ и безполезенъ, ибо онъ любитъ сатиру для сатиры, зло для зла, жестокость рчи для удовольствія произносить жестокую рчь.-Любовью къ безплодному порицанію гршатъ не одни люди мизантропическіе и положительно злобные,— этотъ гршокъ часто происходитъ съ фантазерами и утопистами, вращающимися въ круг неестественныхъ идеаловъ и вслдствіе того косо взирающими на дйствительность, ими непонятую. Эти люди, жаждущіе добра, но добра недосягаемаго и невозможнаго, тоже склонны къ непризнаванію утшительныхъ сторонъ въ человк и человческомъ обществ. Изъ сочувствія къ несуществующему, они слишкомъ склонны къ униженію всего того, что существуетъ и заслуживаетъ полнйшаго вниманія чрезъ самое свое существованіе. Такимъ образомъ, слишкомъ сантиментальный взглядъ на дла жизни незамтно совпадаетъ со взглядомъ дико-мизантропическимъ, а бдная дйствительность, равно оскорбляемая и сантименталистами и мизантропами, терпитъ отъ обоихъ взглядовъ.
Нечего и говорить о томъ, на сколько далекъ талантъ г. Писемскаго и отъ сантиментальнаго и отъ мизантропическаго отпечатка, а между тмъ, за лицо кокинскаго исправника нашъ авторъ получилъ упрекъ въ сантиментальности отъ писателей, всею душою отдавшихся сантиментализму. Причиной обвиненій была литературная рутина, соединенная съ незнаніемъ русскаго общества. Обвинители судили автора не съ точки зрнія жизни дйствительной, а изъ глубины своего собственнаго самосознанія, чуждаго всякой дйствительности Никто изъ нихъ не хотлъ видть того, что вс достоинства исправника суть коренныя достоинства всякаго добропорядочнаго русскаго человка, что безъ людей, подобныхъ этому честному исправнику, не можетъ жить никакая администрація, что наконецъ, самымъ созданіемъ сказанной личности, г. Писемскій выяснилъ и поставилъ въ благородный свтъ стороны русской жизни, самыя правдивыя и утшительныя. Мы первые упрекнули бы г. Писемскаго въ преувеличеніи, ежели бы онъ, увлекшись своимъ честнымъ героемъ, надлилъ его неслыханными доблестями и геройствами, недоступными лицу такой простой сферы и такого малаго образованіи, какъ кокинскій исправникъ, но сознаемся откровенно, въ этомъ лиц не видимъ мы ничего преувеличеннаго и невозможнаго. Смемъ думать, что простой расторопный чиновникъ, мирно дйствующій на пользу общую и довольный своей дятельностью, не есть у насъ рдкость и персона изъ идеальнаго міра. Мы вс давно бы погибли и вернулись ко временамъ варварства, еслибъ наше общество не жаждало такихъ людей, въ высшей степени полезныхъ для общества, не порывающихся къ недосягаемымъ идеаламъ, а честно совершающихъ свой скромный путь, безъ хвастовства и трубныхъ о себ слуховъ. Жрецы современнаго поученія должны бы не нападать на героевъ подобнаго свойства, а изучать ихъ съ любовью, глядть на нихъ съ полнымъ, уваженіемъ. Только тогда теоріи, такъ имъ дорогія, получатъ практическую устойчивость, перестанутъ быть голосомъ ‘неумлыхъ людей’, о которыхъ еще недавно разсказывалъ намъ г. Щедринъ, авторъ ‘Губернскихъ Очерковъ’.
О повсти ‘Плотничья Артель’, послдней и самой обширной по всей книг, мы не будемъ говорить въ подробности но двумъ причинамъ. Во-первыхъ, она была напечатана недавно, встртила успхъ полный и заслуженный, была оцнена критиками весьма удовлетворительно и, стало быть, не нуждается въ переоцнк или оцнк дополнительной. Во-вторыхъ, передъ нами еще довольно много общихъ выводовъ о значеніи г. Писемскаго, какъ сочинителя сценъ изъ народной жизни. И такъ мы скажемъ о ‘Плотничьей Артели’ одно только: въ этомъ произведеніи много своеобразной и сильной поэзіи, элемента, которымъ г. Писемскій не былъ богатъ въ предшествующихъ своихъ произведеніяхъ. Мы сами, до вторичнаго прочтенія ‘Артели’, признавали въ нашемъ автор литератора, боле способнаго на изображеніе житейской прозы, нежели на уловленіе жизненной поэзіи: этого взгляда мы до сихъ поръ держимся, хотя не съ прежней исключительностью. Въ ‘Плотничьей Артели’ видимъ мы своего рода тихую поэзію, не тонкую и не фетовскую, но весьма привлекательную въ своей практичности и своемъ здоровомъ развитіи. Отрадныя особенности моральнаго и физическаго отдохновенія въ сельской тиши, того отдохновенія, во время котораго все произведеніе было задумано и набросано,— вполн отразились во всемъ его ход.
Поэзія, несомннно признаваемая нами въ ход разсказа ‘Плотничья Артель’, съ особенною силою высказывается въ созданіи лучшаго лица въ сказанномъ произведеніи, то есть плотника Истра. Съ какой стороны не глядите вы на этого простого мужика и плотника, онъ непремнно завладетъ всмъ нашимъ вниманіемъ и задавитъ вс остальныя лица разсказа, подобно тому, какъ великія пвецъ подавитъ собою всхъ обыкновенныхъ артистовъ, ноющихъ съ нимъ въ одной опер. Лицо Петра правдиво въ высшей степени и сверхъ того озарено лучемъ сильной поэзіи, строгой и нераздльно слитой съ дйствительностью. Можно позабыть Клементія-питерщика, не говоря уже о Пузич, Егор Парменов и другихъ имъ подобныхъ лицъ, но Петра-плотника не позабудетъ ни одинъ читатель, смыслящій дло и знающій русскаго человка не по наслышк. Петръ ‘Плотничьей Артели’ — это выдающееся лицо между всми простолюдинами, когда-либо появлявшимися въ русской литератур.
Отъ поэтической несоразмрности личности Петра съ другими личностями разсказа, происходитъ большая часть недостатковъ ‘Плотничьей Артели’. Минодора, Нимфодора, лакей Константинъ. Козыревъ, Сергичъ и вс другіе второстепенные персонажи меркнутъ и уходятъ въ тнь при малйшемъ сравненіи съ личностью Петра. По всей повсти этотъ простой плотникъ нужне и необходиме, чмъ въ своей артели, которая однако не можетъ безъ Петра приняться ни за какую работу. Интервалъ между Петровымъ разсказомъ и послдней катастрофой на богомоль кажется длиннымъ и читается безъ той легкости, къ которой мы пріучены г. Писемскимъ.
Кончая нашъ отзывъ о всей книг, мы видимъ себя въ положительной необходимости сказать нсколько словъ объ одномъ недостатк, приписываемомъ г. Писемскому иными изъ очень строгихъ его цнителей. Недостатокъ этотъ, по ихъ словамъ, заключается въ безстрастномъ воззрніи нашего автора на печальныя стороны простонародной жизни, или, говоря иначе, въ его уклоненіи отъ права глядть на сказанную жизнь глазами современнаго мыслителя. Г. Писемскій, говорятъ цнители эти, при всемъ своемъ талант, при несомннномъ знаніи дла, составляющемъ одну изъ самыхъ блистательныхъ сторонъ его дарованія, не хочетъ употребить своей силы на служеніе современному интересу, и на развитіе въ нашемъ обществ побужденій филантропическихъ и благотворныхъ. Въ отношеніяхъ своихъ къ личностямъ изъ простонароднаго быта, онъ всегда является холоднымъ, почти безстрастнымъ наблюдателемъ, между тмъ какъ его слово и его примръ могутъ оставить по себ слдъ не въ одномъ искусств, а въ мір интересовъ важныхъ и практическихъ. Въ этомъ отношеніи г. Тургеневъ со своими разсказами и г. Григоровичъ съ ‘Антономъ Горемыкой’ стоятъ выше нашего автора, ибо ихъ созданія пробуждаютъ теплыя чувства въ читател, наводятъ его на идеи состраданія и благости, будятъ въ немъ сознаніе правды и человколюбія, въ его практическомъ примненіи. Почему же г. Писемскій, съ полнымъ сознаніемъ, уклонился отъ пути, открытаго его даровитыми предшественниками, отказался отъ разработки элементовъ, ими начатыхъ, и поступилъ даже во вредъ художественной полнот своего труда, отстраняя отъ себя положенія и вопросы, нераздльные съ той средой, которую взялся онъ описывать въ своихъ ‘Очеркахъ’.
Такъ разсуждаютъ многіе читатели, высоко почитающіе дарованіе нашего автора, но мы, при всемъ сочувствіи нашемъ къ ихъ воззрнію, при всей нашей симпатіи къ вопросамъ, ихъ занимающимъ, не можемъ согласиться съ ними. Ограничивать и стснять трудъ свободнаго художника, по нашему мннію, не можетъ никакой мыслитель и никакой критикъ. Указываніе извстныхъ темъ поэту и прозаику никогда не приводитъ къ утшительнымъ результатамъ, усиленное направленіе независимаго таланта къ тому или другому вопросу, занимающему собой общественное мнніе, едва ли приводило какой нибудь талантъ на хорошую дорогу. Сверхъ всего этого, въ простонародныхъ очеркахъ г. Писемскаго, но малому ихъ числу и небольшому объему, мы еще не вправ требовать той обширной всесторонности, при которой уже не дозволяется выпускать изъ виду вопросовъ, наполняющихъ собою бытъ его героевъ. Область наблюдателя велика, и авторъ нашъ пишетъ очерки наблюдателя, а не широкую поэму, которая обнимала бы собою весь простонародный бытъ нашего отечества. И наконецъ, мы должны опять припомнить одно изъ главныхъ достоинствъ г. Писемскаго, какъ повствователя — то есть его враждебность къ литературной рутин, его отвращеніе къ путямъ избитымъ и протореннымъ. Посл простонародныхъ разсказовъ г. Тургенева и лучшихъ вещей г. Григоровича, въ нашей словесности явилось множество подражателей этимъ писателямъ, людей небогатыхъ знаніемъ простого быта, но щедро одаренныхъ поучительной сантиментальностью. Ихъ труды (можетъ быть, и основанные на благой мысли) сдлали рутину изъ идей правды и человколюбія, притупили вкусъ читателя и наконецъ сдлали прежнюю широкую дорогу почти непроходимою для талантовъ истинныхъ. По милости этихъ подражателей, повсть изъ простонароднаго быта стала чмъ то легкимъ и гладкимъ, какъ стихъ безъ мысли въ псн модной. Правда, мысль всегда имлась въ такой повсти, но мысль мертва тамъ, гд она не опирается на талантъ и на знаніе. Въ такомъ положеніи засталъ г. Писемскій наши разсказы изъ простонароднаго быта. Винить ли намъ его за то, что онъ не поддался дидактизму, какимъ они были проникнуты?
Первыми иностранными критиками, безсмертнйшими изъ литературныхъ цнителей Англіи и Германіи, было говорено весьма много о вред, который неминуемо приносится длу поэзіи, въ слдствіе стремленія нкоторыхъ писателей къ элементу временному и случайному. Еще боле писалось о лжи, такъ называемаго современно-дидактическаго воззрнія критиковъ покой Германіи, когда-то имвшихъ значительный авторитетъ въ словесности. Посл геніальныхъ страницъ, внушенныхъ этими темами, посл приговоровъ Гёте и замчаній Кольриджа, мы считаемъ все дло давно ршеннымъ и не подлежащимъ аппеляціи. Уже одно то обстоятельство, что въ теченіи вковъ, поэты-дидактики не выставили впередъ ни одного великаго имени, ни одного сильнаго поэта одной съ собой школы, достаточно для уразумнія того, что ихъ теоріи стоятъ той холодности, которой он теперь подвергаются во всей Европ. Совсмъ тмъ, мы осмливаемся изложить нсколько собственныхъ нашихъ мыслей объ одной, самой слабой сторон современнаго наученія въ дл поэзіи,— о сторон до которой но сіе время мало касались самые зоркіе цнители изящнаго.
Великій подводный камень писателей-дидактиковъ, или, врне сказать, та безпощадная мель, на которую каждый изъ нихъ набгаетъ, едва выступивъ въ открытое море,— есть притупленіе общаго вкуса, неминуемо производимое ихъ твореніями, по существу своему однообразными. Поэты-дидактики, какъ стараго, такъ новаго времени, вс безъ исключенія начинаютъ и кончаютъ одинаково. Сперва имъ достается успхъ громкій и завидный, потому-что ихъ читатель, пораженный живой новостью предмета, наведенный на мысли о вопросахъ практическихъ и, такъ сказать стоящихъ въ воздух, съ жадностью кидается на воспроизведеніе этихъ вопросовъ, воспроизведеніе по возможности поэтическое. За успхомъ идетъ успхъ меньшій, хотя бы дидактическій писатель былъ и разнообразенъ въ своихъ новыхъ твореніяхъ: причина тому понятна — повтореніе одного и того же, какъ бы оно не было изящно высказано, все-таки есть повтореніе. За успхомъ меньшимъ, идетъ холодность, и карьера дидактическаго писателя кончена въ два, три года. Нельзя постоянно играть на одной и той же струн, не пріучивъ ухо слушателя къ ея однообразному звуку. Какъ бы ни была свжа и даже поэтична современность въ томъ или другомъ обществ за извстную эпоху, поэтъ, отдаваясь ей весь, въ ущербъ своему вчному значенію, длается совершеннымъ бднякомъ. Въ дл современной пользы имъ приносимой, всякій экономистъ, всякій благотворитель, всякій честный администраторъ, всякій хорошій педагогъ будетъ несравненно выше поэта. Они живутъ и работаютъ, тогда какъ литераторъ, какъ мы онъ ни былъ дленъ и практиченъ, никогда не выведетъ своей поэзіи изъ сферы общихъ мыслей. Всякій, напримръ, знаетъ, что весьма похвально искоренять лихоимцевъ — практическій администраторъ можетъ всю жизнь свою служить этой цли, но можемъ ли мы себ представить поэта, длающаго тоже въ своихъ псняхъ въ теченіи всей жизни? Весьма благородно подавать руку меньшимъ братіямъ и осушать слезы страждущихъ: Говардъ великъ, какъ практическій благотворитель, но иметъ ли возможность какой-нибудь поэтъ замнить Говарда своей пснью о филантропіи? Мало того, что поэтъ, какъ современный и прямой дятель, въ этихъ отношеніяхъ не сравняется съ практическимъ человкомъ,— онъ часто бываетъ его невольнымъ антагонистомъ, ибо безпрерывно повторяя общія современныя мысли, строя свою лиру на одинъ и тотъ же ладъ, онъ наконецъ охлаждаетъ массу читателей къ самымъ интереснымъ вопросамъ. Дло не утомляетъ никогда, но слово, какой бы современностью оно не было пропитано, сапъ оружіе, тупющее и стирающееся отъ частаго и однообразнаго употребленія. За примрами въ этомъ отношеніи остановки быть не можетъ. Вс мы помнимъ начало дидактико-поэтической школы Германіи, ея быстрый успхъ на самое короткое время, и ея плачевное паденіе, посреди общей холодности. Благороднйшія псни Томаса Гуда, рыцарскаго автора ‘Song of the Shirt’, теперь не издаются вновь и не находятъ себ покупателей. Политическія сатиры Свифта были забыты при жизни поэта и изъ всхъ его созданій, къ намъ дошло одно гулливерово путешествіе. Кто можетъ, въ настоящее время, ршиться на новое прочтеніе ‘Вчнаго Жида’ и ‘Мартына-Найденыша’, хотя автору этихъ смшныхъ книгъ нельзя отказать въ благородств и даже правот его дидактики? Но онъ притупилъ наше вниманіе безпрерывнымъ повтореніемъ мыслей, о которыхъ поэтъ, по своему существу, не можетъ сказать ничего, кром однообразныхъ тирадъ, въ одномъ и томъ же вкус.
Съ напряженіемъ возбуждая мысль читателя по одному и тому же направленію, и притупляя ее вслдствіе этого самаго напряженія, поэтъ-дидактикъ, какъ бы даровитъ и благонамренъ онъ ни былъ, рдко достигаетъ предположенной цли. Стоитъ только устремить внимательный взглядъ на дла литературы и общества для того, чтобъ вполн согласиться съ нами. Мы позволимъ себ по этому случаю сдлать одно небольшое отступленіе и съ помощью его показать, до какой степени иногда доходитъ притупленіе, упомянутое нами, въ вопросахъ и предметахъ чрезвычайной важности.
Всякій изъ образованныхъ читателей, безъ труда согласится съ нами, что изъ всхъ горестныхъ явленій, встрчающихся въ жизни европейскаго общества, одно изъ самыхъ горестныхъ и тяжелыхъ, есть бракъ безъ привязанности, если глядть на него съ точки зрнія христіанско-нравственной. Это явленіе, которое, можетъ быть, со временемъ исчезнетъ вслдствіе смягченія нравовъ и уразумнія законовъ истинной цивилизаціи, становится еще ужасне, если мы прибавимъ къ нему принуждены,, вслдствіе котораго юное и слабое существо часто приковывается къ существованію испорченнаго, порочнаго мужа, неспособнаго ни къ любви, ни даже къ честной жизни. Очистивъ себя отъ житейской рутины и обсудивъ явленіе, какъ должно разумному мыслителю, мы съ ужасомъ остановимся передъ безпредльной пучиной скорби, неправды, униженія, въ немъ таящейся. Эта пучина такова, что при взгляд на нее затрепещетъ и охладетъ сердце самаго безчувственнаго смертнаго. Съ давнихъ временъ и поэты дидактическіе и поэты истинные, одни руководясь заданной темою, другіе повинуясь призыву свободнаго творчества, пламенными словами, въ стихахъ и проз, описывали явленіе, о которомъ мы сейчасъ говорили. Страданія любящей двушки, униженіе мыслящей женщины, тяжкая жизнь существъ, связанныхъ между собою неволею и разсчетомъ, вдохновляли едва ли не каждаго сочинители, способнаго написать нсколько строкъ для печати. А между тмъ браки по разсчету и по принужденію не только поминутно совершаются на свт, по даже поступили въ разрядъ явленій обыденныхъ, никого не трогающихъ. Когда Ричардсонъ писалъ свою ‘Кларису’, однимъ изъ эпизодовъ, наиболе возбудившихъ сочувствіе публики, былъ эпизодъ, теперь производящій на насъ звоту, именно мученія Кларисы Горловъ, которую родственники вознамрились насильно выдать за господина Гольмса или Сольмса. Трудно ршить, имлъ ли романистъ дидактическую цль въ своемъ эпизод, но несомннно то, что весь старый Лондонъ рыдалъ и повергался въ неистовство вслдствіе страданій Кларисы. Страшная нравственная бездна разверзлась передъ умами мыслящихъ людей и мыслящіе люди ужаснулись этой бездны. Успхъ Ричардсона, безпримрный въ лтописяхъ литературы, былъ разуменъ и похваленъ,— тмъ боле, что самъ поэтъ, свободно коснувшись высокаго интереса и воспользовавшись имъ но мр своихъ способностей, свободно отошелъ отъ него къ другимъ изображеніямъ. Но но слдамъ Ричардсона, частію изъ подражанія, частію по разсчету, частію по причинамъ естественнымъ, вс романисты Европы кинулись изображать браки по принужденію, браки по разсчету, съ ихъ неминуемыми послдствіями. Нсколько лтъ слезы лились рками изъ очей чувствительныхъ читательницъ,— но уже читатели не лили слезъ и не повергались въ неистовство. Потомъ сами читательницы перестали плакать, плакали только старыя двы, не знавшія брака ни по любви, ни по принужденію. Затмъ и т перестали сокрушаться. Симпатіи массъ, возбужденныя умно и благородно, притупились мало-по-малу. Въ наше время госпожа Дюдеванъ опять разширила и оживила прежніе вопросы, и первыя ея творенія, имвшія художественное значеніе, писанныя съ горячностью, имли огромный успхъ, хотя далеко не Ричардсоновскій. Чуть за первой горячностью явилось повтореніе — читатель сталъ опять притупляться. И снова вс охолодли къ вопросу, о которомъ, по его сущности, нельзя говорить и думать холодно. Въ Англіи безжалостно смются надъ Жоржемъ Сандомъ, не только за его заблужденія, достойныя шутки, но даже за его страницы, показывающія лучшее направленіе. Неужели это происходитъ отъ дикости понятій? но въ такомъ случа мы столь же дики, говоря безъ участія о сватовств Гольмса на миссъ Кларис! Въ романахъ Жанлисъ есть житейская правда и множество благородныхъ стремленій — за что же мы не читаемъ чувствительной Жанлисъ, такъ драгоцнной бабушкамъ нашимъ? Вкусы читателей притупились отъ повторенія однхъ и тхъ же мыслей, однхъ и тхъ же грустно-правдивыхъ, но однообразныхъ картинъ женской жизни!
Но — скажутъ намъ, быть можетъ,— разв поэты, касавшіеся явленія, вами указаннаго, не содйствовали хотя къ нкоторому его уничтоженію, разв въ нашемъ современномъ обществ браки но принужденію но совершаются хотя сколько нибудь рже прежняго? Съ этимъ замчаніемъ мы отчасти согласны. Поэтъ, свободно изображающій зло житейское, даже указывая на его существованіе съ дидактической цлью,— совершаетъ заслугу, но онъ же портитъ заслугу свою неумніемъ остановиться во-время. Тотъ, кто притупилъ благотворную мысль, разъ возбужденную въ умахъ современниковъ, заслуживаетъ охужденія. А такъ какъ поэты-дидактики своими однообразными дифирамбами поминутно притупляютъ вниманіе мыслящаго общества, поминутно охлаждаютъ его къ прекраснымъ начаткамъ, въ разное время сдланнымъ поэтами-истинными, то мы не можемъ избавить ихъ отъ нареканія. Еслибъ Ричардсонъ не имлъ дидактическихъ преемниковъ, весь вопросъ о явленіи, нами указанномъ, стоялъ бы живе въ воображеніи и мысляхъ общества.
Касательно того, что въ обществ браки по принужденію совершаются рже, чмъ въ прошломъ столтіи, можно сказать лишь то, что этотъ благой результатъ смягченія нравовъ принадлежитъ не одному извстному разряду романистовъ и поэтовъ, а всей цлебной дятельности вковаго просвщенія нашего, съ его всею наукой, съ его всмъ искусствомъ, съ его всмъ поступательнымъ движеніемъ. Объ этомъ заключеніи всмъ дидактикамъ надо думать, ибо въ немъ таится строгій приговоръ ихъ узкимъ теоріямъ. Нападать на искусство свободное и чистое, унижать его передъ теоріями современности, значитъ — отрицать всю нашу вчную цивилизацію и кидать ее подъ ноги дидактик временной. Въ дл просвтленія и прочнаго возвышенія человка, чистое искусство играетъ блистательную роль, которой ни отвергнуть, ни замнить, никто не въ силахъ. Въ сказанномъ дл пути искусства непримтны для невжества. Произведенія Рафаэля внушили тысячамъ, милліонамъ людей мысли, смягчающія душу и тмъ исполнили свое назначеніе, нсколько Пушкинскихъ псенъ, обойдя всю Россію, пробудивъ поэтическое сознаніе въ массахъ соотечественниковъ нашихъ,— черезъ смягченіе и разширеніе понятій, ими причиненное, сдлали заслугу, до какой не дойдешь ни съ какимъ сухо-дидактическимъ дифирамбомъ. Не на частныя проявленія общественной жизни должна быть направлена магическая сила искусства, но на внутреннюю сторону человка, на кровь его крови, на мозгъ его мозга. Медленно, неуклонно, врно совершаетъ чистое искусство свою всемірную задачу, и переходя отъ поколнія къ поколнію, силой своею просвтляя внутренній организмъ человковъ,— ведетъ къ измненіямъ по временной и частной жизни общества. Тотъ, кто не признаетъ этой истины, иметъ полное право не уважать искусства и глядть на него какъ на стклянку духовъ или чашку, кофе посл обда. Никакого mezzo-termine тутъ быть не можетъ. Признавать чистое искусство ‘роскошью жизни’ — можно только цнителю шаткому въ своихъ взглядахъ. Искусство не есть роскошь жизни, точно также, какъ солнце не дающее никому ни гроша, а между тмъ жизящее всю вселенную. Есть люди, не любящіе солнца, но едва ли кто нибудь зовегъ его роскошью жизни. Въ отношеніи къ человческимъ недугамъ и порокамъ искусство дйствуетъ какъ воздухъ благословенныхъ странъ, пересоздавая весь организмъ въ больныхъ людяхъ, укрпляя ихъ грудь и возстановляя физическіе органы, пораженные изнуреніемъ.
Сочинители, чистосердечно вводящіе преднамренно дидактическій элементъ въ свою поэзію, почти вс дйствуютъ съ самой честной и благонамренной цлью, но усилія ихъ потому рдко достигаютъ благихъ результатовъ, что направлены на случайную и наружную, а не на внутреннюю и вчную сторону общества. Совершая свое призваніе, поэты эти дйствуютъ подобно пламенному и неопытному врачу, который, видя на тл своего паціента сыпь или язву, хочетъ вылчить ихъ упорными наружными средствами, не соображая о томъ, что сыпь или язва — одинъ симптомъ внутренняго недуга, требующаго пособій для всего внутренняго организма въ страдальц. Отъ первыхъ, энергическихъ наружныхъ средствъ сыпь пропадаетъ, язва начинаетъ залчиваться, но скоро тло привыкаетъ къ мазямъ и втираніямъ, недугъ принимаетъ обычный свой ходъ или показывается въ другомъ мст. При такомъ положеніи, заблужденіе врача высказывается само собой, и самъ паціентъ, долго ему врившій, начинаетъ понимать, что ему нужны не наружныя мры, а долгое внутреннее лченіе, солнце, вода и воздухъ здороваго края, способные пересоздать его разстроенный организмъ, силой своего медленнаго, но врнаго вліянія. Потому-то системы легкаго лченія недуговъ всегда кончаются водами и правильнымъ курсомъ врачеванія, потому-то и дидактическія школы поэзіи цвтутъ лишь самое короткое время, слабютъ по днями’ и затмъ навки погружаются во всеобъемлющую систему чистаго и свободнаго творчества, систему Гете, Шиллера, Скотта, Вордсворта, Крабба, Кольриджа.
Посл длиннаго отступленія, сдланнаго нами, мы имемъ право надяться, что читателю станетъ довольно ясенъ нашъ взглядъ на литературную дидактику въ отношеніи къ произведеніямъ изъ простонароднаго быта.
Большую ошибку сдлалъ бы цнитель, утверждающій, что заслуги г. Писемскаго, какъ живописца простонародныхъ сценъ, принадлежатъ къ сфер искусства, отршеннаго отъ жизни, искусства безцвтнаго и безцльнаго. Во-первыхъ, такого искусства не существуетъ на свт, о чемъ мы также говорили въ свое время. Во-вторыхъ, изученіе простонародныхъ этюдовъ автора нашего, не взирая на всю ихъ независимость отъ идей современной дидактики. и можетъ и должно принести свою великую пользу всякому мыслящему и желающему добра читателю. Этюды эти вполн свершаютъ задачу искусства чистаго, въ его благороднйшемъ отношеніи къ нравственному развитію общества, то-есть они значительно прибавляютъ массу всестороннихъ свдній о быт простого человка въ Россіи, и обогащая насъ фактами, мтко подмченными, художественно сгруппированными, ведутъ насъ къ тому, что сказанный бытъ, со всми идеями, къ нему прикосновенными, становится для насъ во всхъ отношеніяхъ живй и понятне. Они выводятъ насъ изъ душнаго міра умствованій и заключеній а priori, въ міръ яснаго анализа и живыхъ наблюденій, обстоятельство весьма важное еще потому, что чрезъ него истребится какъ притупленіе вкуса читателей, такъ и сама рутина общихъ идей, причинившихъ это притупленіе. Въ книг своей, теперь находящейся передъ нами, г.,1 Писемскій сказался писателемъ изъ разряда тхъ писателей, которые также важны для просвщенной публики, то есть человкомъ, полнымъ таланта и знанія, бытописателемъ и слдователемъ, на котораго можно положиться съ увренностью. Столичный житель, не знающій народнаго быта, мыслитель, по невол сидящій всю жизнь въ своемъ кабинет, юноша, еще не извдавшій разнообразія русской жизни, умная женщина, по своему положенію, не имющая возможности изучать многое — вс эти лица могутъ знать наврное, что авторъ, названный нами, не обманетъ ихъ любознательности, не увлечетъ ихъ въ міръ сантиментализма, не смшаетъ жизни призрачной съ жизнью дйствительною. Г. Писемскому читатель можетъ врить смло, врить такъ, какъ озабоченный администраторъ, не имющій средствъ слдить за ходомъ длъ въ отдаленныхъ уголкахъ своего края, врить докладу свдущаго, добросовстнаго, истинно практическаго чиновника. Такіе докладчики намъ нужны и въ жизни, и на служб царской, и въ литератур. Когда въ человк свободно соединяются во едино и талантъ, и призваніе, и зоркость глаза, и пониманіе настоящаго дла, то отъ такого человка мы оправ ждать всецлой и всесторонней правды.
1857.