‘Русская Мысль’, кн. I, 1887
Очерки и рассказы Владимира Короленка. Москва, 1887 г. Цена 1 р. 50 к, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1887
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Очерки и разсказы Владиміра Короленка. Москва, 1887 г. Цна 1 р. 50 к. Въ этотъ первый выпускъ произведеній В. Г. Короленка вошли слдующіе его ‘очерки и разсказы’: Въ дурномъ обществ, Сонъ Макара, Лсъ шумитъ, Въ ночь подъ свтлый праздникъ, Въ подслдственномъ отдленіи, Старый звонарь, Очерки сибирскаго туриста, и Соколинецъ. Первые три были напечатаны въ нашемъ журнал, а о двухъ послднихъ нами были даны отзывы (Р. Мысль 1886 г., книга VII), почему мы здсь и ограничимся лишь нсколькими словами о 4, 5 и 6 очеркахъ, не входя въ общую оцнку литературной дятельности автора, сразу занявшаго одно изъ первыхъ мстъ среди молодыхъ русскихъ беллетристовъ. Въ очерк Въ ночь подъ свтлый праздникъ просто и глубоко-задушевно разсказанъ случай, какъ бродяга арестантъ, въ бреду горячки, выбрался незамтно изъ тюрьмы, перелзъ черезъ стну и пустился бжать. Въ тюремной церкви шла заутреня. Молодой рекрутикъ, стоявшій на часахъ, услыхалъ пніе, раздавшееся во двор при крестномъ ход. ‘Солдатъ вздрогнулъ, выпрямился, снялъ шапку, чтобы перекреститься — и… замеръ съ поднятою для молитвы рукой… Бродяга, достигнувъ земли, быстро пустился къ бурьяну.— Стой, стой!… Голубчикъ, родимый!— вскрикиваетъ часовой, въ ужас подымая ружье’… ‘Изъ-за стны строй по несутся далеко въ поле первые звуки торжествующей псни: ‘Христосъ воскресе!’ И вдругъ, за стной, покрывая все остальное, грянулъ выстрлъ… Слабый, безпомощный стонъ пронесся за нимъ безпредметною, предсмертною жалобой, и затмъ на мгновеніе все стихло… Только далекое эхо пустыннаго поля, съ печальнымъ ропотомъ, повторяло послдніе раскаты ружейнаго выстрла передъ замолкшею въ ужас ночью’. Очеркъ Старый звонарь — поэтиченъ, но нсколько сантименталенъ, на нашъ взглядъ. Это, впрочемъ, крошечный эскизъ, занимающій всего восемь страницъ.
Въ разсказ Въ подслдственномъ отдленіи авторъ изображаетъ дв замчательныя личности арестантовъ, едва ли возможныя въ какой-либо другой стран, кром Россіи. Первое мсто занимаетъ Яковъ, котораго тюремное начальство считаетъ сумасшедшимъ или выдаетъ за таковаго, не имя достаточныхъ основаній причислить его въ какой-либо категоріи преступниковъ. Для этого начальства Яковъ — самый безпокойный, самый непріятный арестантъ. При появленіи какой бы то ни было ‘власти’ въ тюремномъ корридор, Яковъ начинаетъ неистово стучать въ дверь своей одиночной камеры и кричать на всю тюрьму. ‘Скажи мн, зачмъ ты стучишь?’ — спросилъ его разскащикъ.
— ‘Стою за Бога, за великаго Государя, за Христовъ законъ, за святое крещеніе, за все отечество и за всхъ людей’… ‘Обличаю начальниковъ… начальниковъ несправедливыхъ обличаю. Стучу’… Правдивая душа Якова, подвижническая, почти ‘святая’ душа чуетъ неправду и не мирится съ нею, не идетъ ни на какую сдлку, хотя умъ его и не въ силахъ формулировать, въ чемъ заключается сущность ‘неправды’ и какова должна быть ‘правда’. Богъ, великій Государь и законъ,— вотъ для Якова источники и выразители ‘правды’, и онъ ‘стоитъ’ за нихъ по-своему, претерпваетъ истинное мученичество и жизнь свою готовъ положить, протестуя во имя ‘правды’ обличительнымъ стукомъ и криками въ одиночной тюремной камер. Нтъ силы, которая бы могла заставить Якова отступиться отъ его ‘правды’, отъ его сознанія обязанности ‘обличать беззаконниковъ’. Не мене оригинальна и вторая, едва очерченная, но являющаяся вполн цльною, фигура ‘камышинскаго мщанина’. При опрос тюремнымъ начальствомъ этотъ ‘мщанинъ’ не хочетъ давать никакихъ отвтовъ. Когда его спрашиваютъ: ‘какой вры?’ — онъ говоритъ: ‘никакой!’ — ‘Какъ никакой?! Въ Бога вруешь?— Гд онъ, какой Богъ?…Ты, что ли, его видлъ?’ На вопросъ другихъ арестантовъ: ‘Вдь, ежели, сказываешь, къ примру: нтъ! Такъ что же есть?…— Ничего!— отрзалъ камышинскій мщанинъ коротко и ясно’. Авторъ говоритъ дале: ‘Ничего!… Выходитъ, что камышинскій мщанинъ сужденъ, осужденъ, закованъ, сосланъ,— вообще страждетъ изъ-за… ничего! Казалось бы, къ тому, что характеризуется этимъ словомъ ‘ничего’, можно отнестись лишь безразлично. Между тмъ, камышинскій мщанинъ относится къ нему страстно, онъ является какъ бы адептомъ, нодвижникомъ чистаго отрицанія. Онъ безстрашно исповдуетъ свое ‘ничего’ передъ врагами этого оригинальнаго ученія’. Затмъ авторъ сопоставляетъ этихъ двухъ несомннныхъ страдальцевъ: мщанина, готоваго погибнуть злою смертью изъ-за своего ‘ничего’, и Якова, ‘производящаго неуклонное стучаніе во имя Господне’. ‘Что это,— говоритъ Короленко,— непримиримые враги или союзники? Однородныя ли это явленія, или явленія разныхъ порядковъ? Что тутъ существенне: пункты сходства или пункты разногласія, общее у обоихъ — отрицаніе существующихъ условій, или религіозно-сектантскіе взгляды, которые есть у Якова и которые изгналъ изъ своего обихода камышинскій мщанинъ?’ На такіе вопросы авторъ не даетъ отвтовъ, да ихъ нельзя дать въ сколько-нибудь опредленныхъ выраженіяхъ, тмъ боле въ короткомъ беллетристическомъ разсказ. Несомнннымъ намъ представляется одно, это сходство, бытъ можетъ, тождественность основныхъ причинъ, исходя отъ которыхъ и слдуя разными путями, камышинскій мщанинъ дошелъ до своего несокрушимаго ‘ничего’, Яковъ — до подвижническаго стучанія въ тюремную дверь ‘во имя Господне’.
Выдающейся особенностью и признакомъ крупнаго таланта является во всхъ произведеніяхъ В. Г. Короленка умнье нсколькими яркими чертами охарактеризовать каждое дйствующее лицо и опредлить его положеніе и отношенія къ другимъ лицамъ, умнье взять изъ массы жизненныхъ и личныхъ мелочей только существенное и необходимое, но при этомъ захватывающее самую глубину нравственнаго бытія изображаемыхъ лицъ, самые тонкіе оттнки душевныхъ движеній. За то г. Короленко съ первыхъ же шаговъ занялъ въ литератур очень видное мсто и съ каждымъ дальнйшимъ шагомъ все боле и боле упрочиваетъ за собою репутацію талантливаго беллетриста.