Очерк жизни Н. Д. Хвощинской-Зайончковской, Цебрикова Мария Константиновна, Год: 1897

Критика
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

(В. Крестовскаго псевдонима).

*) При составленіи этой біографіи авторъ широко пользовался матеріаломъ, цитированнымъ въ біографіи Хвощинской, написанной г. Семевскимъ и напечатанной въ ‘Русской Мысли’ 1889 г.,— дополняя тмъ, что приходилось слышать о жизни Хвощинской отъ нея самой и друзей ея.

I.

Надежда Дмитріевна Хвощинская родилась 20 мая 1825 г. Отецъ ея, Дмитрій Кесаревичъ, рано женился на шестнадцатилтней двушк, Юліи Дробышевой, русской по отцу, польк — по матери. Кочевая жизнь офицера тяжела для семейнаго человка, и Хвощинскій перешелъ на службу въ гражданское вдомство. Это былъ человкъ талантливый, рдкой честности и служебнаго долга и, какъ вс артистическія натуры, плохой практикъ. Онъ хорошо плъ необработаннымъ голосомъ, умлъ длать эскизы портретовъ, врно улавливая сходство. Дочери наслдовали его любовь къ искусствамъ. Надежда Дмитріевна рисовала, а сестра ея Софья недурно писала масляными красками.
Пострадавъ отъ несправедливаго обвиненія въ растрат казенныхъ денегъ, лишившись мста, Хвощинскій пробивался десять лтъ съ семьей на жалкія крохи. Небольшая земелька и винокуренный заводъ были описаны на пополненіе растраты, въ которой были виноваты ловкіе плуты, воспользовавшіеся доврчивостью этого ‘поэта въ жизни’, какъ о немъ отзывались люди, знавшіе его. Это тяжелое время было памятно всю жизнь Надежд Дмитріевн, которая все хорошо понимала, оно принесло ей т ранніе уроки жизни, въ которыхъ дтская душа растетъ не по лтамъ на добро или зло, смотря по натур. Вспоминая это тяжелое время, Надежда Дмитріевна съ глубокой любовью говорила о матери, которая ‘геройски несла свое бремя’. Мать была доброй семьянинкой, много работавшей въ семь. Она дала дочери примръ ‘мужественнаго терпнія и труда, выше котораго ей не дала никакая книга’,— слова Надежды Дмитріевны. ‘Трудъ мелочной, не казистый, но когда его несутъ весело и бодро, то онъ своего рода геройство’. Здсь надо исскать основаніе того теплаго чувства, съ какимъ Хвощинская описывала простыхъ, добрыхъ людей. Посмиваясь иногда со мной надъ фразерскомъ барынь, которыя заявляли съ паосомъ, что он посвятили жизнь семь и своею дятельностью служатъ гражданскому долгу жены и матери и которымъ цлый штатъ прислуги, боннъ, гувернеровъ и гувернантокъ доставлялъ полный досугъ разглагольствовать о самыхъ простыхъ вещахъ, какъ о великихъ подвигахъ,— Надежда Дмитріевна всегда вспоминала мать, которая безъ похвальбы несла лишенія и трудъ бдной семьянинки. А какъ тяжело было это бремя, можно заключить изъ того, что бывали дни, когда не на что было купить хлба. Все было заложено или продано. ‘Жилось трудно, но сердечно и хорошо’, говорила Надежда Дмитріевна и воспоминаніе объ этой пор отозвалось въ ея разсказ ‘Саша’. Мужъ вспоминаетъ первую жену, надорвавшуюся надъ работой, боля чахоткой, начало которой можно было бы захватить, если были бы средства на лченье и отдыхъ. Образъ молодой труженицы всегда бодрой, не ропщущей, находящей силы утшать и веселить, навянъ былъ воспоминаніемъ о матери. Мать Надежды Дмитріевны получила обычное образованіе двушекъ начала нашего вка, была очень не глупа, любила французскую литературу, читала съ разборомъ, благодаря природному вкусу, восторгалась Гюго и передала дочери этотъ культъ.
Воспитаніе Надежда Дмитріевна получила дома. Она была старшей изъ трехъ сестеръ, по обычаю того времени, державшемуся въ культурныхъ семьяхъ до реформы въ педагогическихъ понятіяхъ общества, дтей начинали рано учить. Трехъ-четырехъ-лтнія дти даже заурядныхъ способностей, умвшія читать, не считались диковинкой. Н. Д., говорила, что она не помнитъ того времени, когда не знала грамоты. Учили сами родители, не на что было нанимать учителей. Двочка училась читать по ‘Телеграфу’ Полевого. У отца была порядочная библіотека и она страшно полюбила чтеніе. Ранняя страсть къ чтенію — черта не однихъ талантливыхъ дтей, но и дтей, для которыхъ чтеніе вмст и развлеченіе, и утшеніе, какъ бы дружно ни жила семья, какъ бы бодро и весело ни сносилась бдность, но неразлучныя съ нею заботы и лишенія бросали тнь на чуткое дтское сердце. Квартира была холодная, въ щели просвчивало зимнее солнце. Приходилось считать каждый грошъ, даже лишній листъ бумаги для дтской забавы составлялъ разсчетъ. Надежда Дмитріевна всю жизнь писала четкимъ мелкимъ почеркомъ, привычка эта сложилась въ дтств: надо было беречь бумагу. Она собирала въ сорной корзин отцовскаго кабинета бумаги съ блыми страницами и широкими полями, выгадывая каждый проблъ. Маленькая Надя читала все, что попадалось въ книжномъ шкапу отца. Старые журналы, стихотворенія, критическія статьи — все чтеніе не дтское. Въ мистическихъ книгахъ и Дантовскомъ Ад она вычитала ужасы, доводившіе ее до бреда по ночамъ, что побудило родителей отбирать у нея книги. Она отличалась необыкновенною памятью и въ 6 лтъ привела въ изумленіе одного захавшаго къ нимъ въ Рязань автора, врно передавъ многое изъ критической статейки в его перевод Паризины Байрона. Не ране тринадцати лтъ двочка начала брать уроки у учителя, студента духовной семинаріи, который готовилъ брата въ корпусъ, а сестру Софью, будущую писательницу, извстную подъ псевдонимомъ Весеньевъ — въ институтъ. Надежда Дмитріевна обучалась, сверхъ того, русской словесности и латыни — и все это за три рубля въ мсяцъ.
Литературныя наклонности рано сказались въ талантливой двочк, и она, въ сотрудничеств съ братомъ и сестрой, издавала дтскій журналъ. Когда брата увезли въ корпусъ, сестру — въ институтъ, Надежда Дмитріевна продолжала этотъ журналъ вмст съ подругой, съ которой она зачитывалась всмъ, что попадалось подъ руку и сочиняла историческіе романы. Сидя за пяльцами, подруги передавали другъ другу перипетіи своихъ героевъ и героинь. Романы писались по ночамъ, чтобы хранить творчество въ глубокой тайн. Рукодліемъ занимались не только потому, что искусство поставлять разныя украшенія гостиныхъ и собственнаго туалета считалось предметомъ великой важности для двушекъ, но еще потому, что оно приносило гроши въ домъ. Вышивали ковры и подушки на продажу и Надежда Дмитріевна помогала теткамъ. Это не мшало ни чтенію, ни ученію, она училась и сама по учебникамъ, и учила младшихъ сестеръ.
Мать, хорошо владвшая французскимъ языкомъ, научила дочь. Итальянскому языку Надежда Дмитріевна научилась самоучкой, проживъ долго въ Москв у богатаго дяди, гд нашла учебники. Она бывала въ театр, видла игру Мочалова въ шекспировскихъ драмахъ, зачитывалась Шиллеромъ въ русскомъ перевод. Когда ее причесывали на первый балъ, а вообще для барышень первый выздъ такой роковой шагъ, передъ которымъ ничто не существуетъ въ мір, кром туалета, она читала ‘Послдній день приговореннаго къ смерти’. Съ этого вечера начался ея культъ Гюго. Въ одномъ изъ писемъ ко мн 1885 г. она пишетъ: ‘Другое горе (посл слуховъ о войн) — смерть Гюго. Я, вдь, поколнія 50-хъ гг., на немъ выросла. Вс мои первыя впечатлнія, молодыя радости, старыя горести прошли надъ Гюго. Что-нибудь случается, чувствуется и его слова летаютъ въ памяти’… ‘Le dernier jour d’un condamn’ она звала лучшей книгой на человческомъ язык. ‘Мама моя его любила. Да всего не перескажешь. Особенно посл этой потери вспоминается, сколько хорошаго и хорошихъ ушло на моемъ вку, нашихъ, чужихъ, никогда невиданныхъ и близкихъ по душ, какъ самые близкіе’… Эта книга Гюго была для нея откровеніемъ: она поняла, что искусство должно имть цль. Знакомство съ Шекспиромъ, Шиллеромъ, Данте научило ее понимать идеальное въ искусств и застраховало ее отъ плоскостей натурализма.
Съ русской современной литературой знакомство шло туго. Въ пору ранней юности Надежды Дмитріевны и гораздо позже можно было найти въ барскихъ семьяхъ французскіе романы всевозможныхъ авторовъ, а русское чтеніе было не въ ‘авантаж’, Гоголя считали ‘не комъиль-фо’, его за неприличіе чинныя маменьки равняли съ Поль-де-Кокомъ. Русскихъ книгъ выходило мало, едва ли не вся литература сосредоточивалась въ журналахъ, а журналовъ не на что было выписывать въ семь Хвощинскихъ. Приходилось довольствоваться случайно попадавшимися разрозненными книжками журналовъ. О Гогол Надежда Дмитріевна узнала по враждебнымъ рецензіямъ. Позже она прочла Блинскаго и считала его своимъ учителемъ. Она любила читать историческія сочиненія и увлекалась героями. Одно время она питала культъ къ Наполеону. Отецъ ея, человкъ образованный, сочувствовавшій идеямъ 1789 г., подшучивалъ надъ этимъ культомъ, видя въ немъ наносное явленіе.
Обстоятельства отца наконецъ поправились. Посл многихъ лтъ невинность его была доказана, и онъ получилъ, по вдомству государственныхъ имуществъ, мсто, дававшее очень скромныя средства. Десятилтіе, пока тянулось это ‘страшное дло’, — Надежда Дмитріевна иначе не отзывалась о немъ,— дало молодой двушк понятіе о чиновничьей сторон жизни. Служба отца познакомила ее съ людьми всхъ сословій и всего боле съ крестьянами. Жалованья едва хватало на необходимое для такой многочисленной семьи и, чтобы не расходоваться на письмоводителя, Надежда Дмитріевна исполняла эту должность, писала и, подъ руководствомъ отца, составляла бумаги, дловыя письма, длала чертежи, разршая такимъ образомъ на практик женскій вопросъ, который еще не поднимался въ литератур. Всегда веселая, напвая, она ползала по полу, склеивая листы для плановъ, въ единственномъ черномъ люстриновомъ плать, которое тщательно штопала.
Когда улучшилось положеніе семьи, Надежду Дмитріевну стали вывозить, какъ и младшихъ сестеръ. Наружность ея была не эффектна для баловъ, хотя въ ней была своеобразная привлекательность, особенно въ большихъ, умныхъ и добрыхъ, черныхъ и блестящихъ глазахъ, и въ старости не утратившихъ огня, ярко вспыхивавшаго, когда что задвало ее заживо. Но двушкамъ типа Надежды Дмитріевны, какъ то замтилъ Гончаровъ въ ‘Обломов’, случается нердко сидть на балахъ. Даже дядя, когда Надежду Дмитріевну наряжали на первый балъ, сказалъ, что не стоитъ наряжать чернушку и что ни наднь на нее, все равно. Очень можетъ быть, что Надежда Дмитріевна сознавала это, преувеличивая тмъ боле, что въ ней живо было чутье красоты вообще. Объ этомъ говоритъ одно изъ ея стихотвореній:
‘Нтъ, я не назову обманомъ
Того, чмъ жизнь сказалась мн,
Надъ моремъ жизни нтъ тумана
Все видно на прозрачномъ дн.
Туда, въ раздумья и гадая,
Руки не опускала я
И перловъ не искала, зная,
Что перлы т не для меня.
Безмолвно, безотвтно ими
Я любовалась на другой,
Благоговя, какъ рабыня,
Передъ нарядной госпожей’.
Здсь печальное чувство смиренія переходитъ даже въ униженіе. При подобномъ настроеніи, Надежда Дмитріевна рано перестала вызжать. Интереса для ума она не находила въ обществ и замкнулась дома, для время между книгами и работой въ кабинет отца. Это было школой, въ которую не заглядываютъ вообще двушки. Многое подмчала она въ пору конца сороковыхъ и начала пятидесятыхъ годовъ, когда крпостники еще не чуяли, что дни ихъ сочтены, и отношеніе баръ къ хамамъ были такъ вопіюще безобразны, даже когда ‘хамы’ были не крпостными, а государственными крестьянами.
Въ молодой голов бродили невыясненныя чувства и стремленія, явилось тяжелое сознаніе розни своей съ окружающей средой. Нуженъ былъ исходъ, и этотъ исходъ дала поэзія.

II.

Посл дтскихъ сочиненій романовъ, шли боле сознательные опыты. Надежда Дмитріевна завела тетрадь, въ которую записывала мысли, замтки, разные эпизоды. Отецъ написалъ четверостишіе для эпиграфа, желая дочери скоре ‘втсниться въ кругъ вдохновенныхъ’. Духовникъ, о которомъ она вспоминала всегда, какъ о ‘единственномъ священник’, узнавъ о ея писательскихъ опытахъ, сказалъ: ‘великъ или малъ будетъ твой даръ, не пиши никогда ни строки противъ совсти’. Совтъ запалъ глубоко въ душу молодой двушки, и она свято соблюла его всю жизнь. Но когда она переросла пору ребяческихъ попытокъ, то писала тайкомъ свои стихотворенія и, не говоря ни слова своимъ, посылала плоды своей музы въ журналы. Во всхъ ея стихотвореніяхъ звучитъ грустная нота, сознаніе духовнаго одиночества среди окружающихъ, запросы на лучшую, свтлую, полную интереса жизнь.
‘И знаю, завтра ли, сегодня ли напрасно
Томиться буду я и мысль живую звать,
Внимая голосамъ, скучающимъ иль празднымъ.
Мн достается лишь скучать, иль сострадать.
Молодые запросы на счастье сказывались, жизнь не давала ничего кром труженичества.
‘….Друзья мои, Вамъ все такъ щедро жизнь дала
Со всей роскошной красотою,
Страстями сильными, любовью и тоскою,
Кипитъ богатая, прекрасная она.
Въ другомъ стихотвореніи она говоритъ:
‘Склоняюсь предъ тобой, судьба, молю пощады’.
Оно было написано въ 1852 году, автору было 27 лтъ, и вылилось какъ душевное утомленіе отъ однообразной мелочной провинціальной жизни, съ ея узкимъ кодексомъ, ничтожными интересами и дрязгами, вмст съ воплемъ муки, слышится и сомнніе въ своихъ силахъ взять лучшее.
‘Не надо мысли мн и чувства мн не надо,
Ни солнца не хочу, ни грезъ’.
И въ конц безотрадный призывъ могилы:
‘Пусть все пройдетъ, пусть лучшій и достойный
Желаетъ, любитъ, ждетъ, творитъ и познаетъ,
А утомленная душа безъ сновъ, спокойно
Во тьм своей гаснетъ’.
Это не ‘прострація’, словечко, пущенное въ ходъ въ послднее десятилтіе и порожденное не столько вншними условіями, сколько скудостью ‘илъ, инерціей, которой въ человческой природ иной полосы, къ сожалнію, боле, чмъ активной силы, нтъ, душевное состояніе, пережитое Надеждой Дмитріевной, можно сравнить съ тмъ, что чувствуетъ сказочный богатырь, которому не сносить своей силушки. Жоржъ Зандъ въ ‘Исторіи своей жизни’ также говоритъ объ этомъ чувств тоски и неудовлетворенности, доходившемъ до призыва смерти. Это ощущеніе тсноты жизни, какъ въ каземат, гд нтъ довольно воздуха для легкихъ, это чувство одиночества среди людей, потому что въ нихъ нтъ отзыва на запросы ума и чувства — все это испытала Надежда Дмитріевна, которую г. Арсеньевъ не даромъ сравнилъ съ Жоржъ Зандъ. И ей также было тяжело носить свою силушку, которую она сама не вполн сознавала, въ которой бродила еще только возможность будущихъ твореній. Эта сила, которая могла выясниться только въ будущемъ, годами творчества, въ переживаемую Надеждою Дмитріевною пору могла ощущаться только тревожными порывами, тмъ боле мучительными, что будущая писательница не терпла ничего похожаго на безплодныя мечтанія, а цли этой тревоги она еще не могла видть. ‘Во тьм своей заснетъ’,— это вопль настоящаго отчаянія, а не фантастическаго несчастія. Ходульности, фразерства Надежда Дмитріевна не выносила, и въ стихотвореніи ‘Сумерки’, въ которомъ высказалось ея міросозерцаніе, она не считаетъ нужнымъ утшать женщину тоскующую отъ праздности. Она
‘…отдастъ слезу и сожалнье
Тому, кто, наклонясь подъ игомъ и трудомъ,
Клянетъ и трудъ, и разумъ, и терпнье’…
Она говоритъ о горестяхъ трудовой бдности, о паденіи неустоявшихъ въ борьб и желаетъ спасенія
‘Всмъ горестнымъ душамъ, что низко страшно пали,—
Затмъ, что имъ никто руки не протянулъ’…
Сочувствіе ея принадлежитъ
‘Всей ужасающей дйствительной печали,
‘Куда никто изъ насъ еще не заглянулъ’.
сто стихотвореніе написано въ 1847 г. и въ немъ отразилось вліяніе гуманной романтики писателей сороковыхъ годовъ.
Стихотворенія Надежды Дмитріевны печатались въ ‘Иллюстрированной Газет’, безплатно, по обычаю того времени, доставлявшему редакціямъ даровой трудъ начинающихъ писателей. Редакція совтовала молодой поэтесс попытать свои силы въ проз. Надежда Дмитріевна писала свою первую повсть по ночамъ, прятала рукопись подъ тюфякъ. Окончивъ свой трудъ, она подписала его псевдонимомъ, выбраннымъ случайно, она спросила перваго встрчнаго бднаго мальчика о его фамиліи и назвалась В. Крестовскимъ. Позже она познакомилась съ его матерью и помогала ей.
Первые опыты беллетристики принесли немало огорченій Надежд Дмитріевн. Не только въ начал 50 гг., но и 60 въ патріархальныхъ углахъ на женщину-писательницу смотрли какъ-то странно. Прозвище синій чулокъ клеймило ее и выдляло изъ міра женственности. Стихотворенія еще, скрпя сердце, сносились семейнымъ и общественнымъ ареопагомъ, хотя плоды музы и свидтельствовали о мысляхъ и чувствахъ, на которыя наложено табу обычаемъ и преданіемъ, но въ лирическихъ изліяніяхъ все же нтъ опредленности разсказа или повсти, нтъ лицъ и характеровъ. Сейчасъ начинаются догадки: съ кого списаны герои и героини, называются имена живыхъ людей. Низменность литературныхъ понятій, врне отсутствіе всякихъ понятій о литературномъ творчеств, заставляетъ видть въ писател врага, который выводитъ и осмиваетъ. Писать безъ натуры нельзя, но натуры это не А, B, Е, а та категорія психологическихъ особей, къ которой принадлежатъ А, B, С. Герои, и героини писателя не могутъ быть копіями А, B, Е, но въ нихъ есть черты общія имъ. Типы, создаваемые беллетристами, все-таки отвлеченности, ‘выдумка’, какъ говорилъ Тургеневъ, а не рабская копія дйсгвительности. Эту рабскую копію, т. е. выставку на позорище того или другого живого человка, видятъ люди, которые и въ басняхъ Крылова способны видть намеки и указанія на свою особу. Надежд Дмитріевн приходилось слышать даже отъ родныхъ: съ чего это ты вздумала описывать меня? Мать ея огорчилась до слезъ, узнавъ о ея литературномъ успх, дочь-писательница была противорчіемъ ея идеалу молодой двушки. Какъ женщина, мать ея была въ сильной зависимости отъ того, что скажетъ кругъ родныхъ, какъ отнесутся дяди-генералы, кузины-фрейлины. Писательница переступала за т шаблоны, въ которыхъ преданіе и обычай заключили мысль молодой двушки.
Впечатлніе отъ всего вынесеннаго на первыхъ шагахъ въ литературу было такъ сильно, что незадолго до смерти, почти черезъ сорокъ лтъ посл появленія ‘Анны Михайловны’ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ Краевскаго, Надежда Дмитріевна задумывала повсть на такую те^у: молодая двушка вооружаетъ противъ себя родню первымъ опытомъ писательства, женихъ отказывается отъ нея отъ того, что она пишетъ о вещахъ, о которыхъ молодая двушка не должна имть понятія. Г. Семевскій, упоминая объ этомъ план повсти, не говоритъ, какую эпоху хотла изобразить Надежда Дмитріевна, но было довольно признаковъ мракобсія въ литератур и пресс, и въ повсти могъ быть изображенъ и какой-нибудь современный уголокъ мрака.
Темой ‘Анны Михайловны’ была жизнь молодой двушки съ родными, выше которыхъ она стояла и умомъ, и характеромъ. Оклеветанная ими за то, что отдала имъ часть своего состоянія, она ушла жить одна, какъ черная овца въ обществ. Плата 25 р. съ печатнаго листа показалась Надежд Дмитріевн цлымъ богатствомъ. Она не разъ вспоминала о своемъ восхищеніи, когда получила на почт пакетъ за пятью печатями. Она вернулась съ подарками для всхъ членовъ семьи, и всегда, при полученіи гонорара, покупала имъ необходимыя вещи, себя же ‘баловала’ сотнею сигаръ. Работая съ отцомъ, она переняла его привычку курить сигары. Пакетъ съ пятью печатями принесъ ей самостоятельное положеніе въ семь.
Это было начало почти 40-лтней литературной дятельности. Литературный трудъ принесъ знакомства въ кругахъ редакцій ‘Отечественныхъ Записокъ’ и ‘Литературной Газеты’. Въ 1852 г. отецъ здилъ съ Надеждой Дмитріевной въ Петербургъ. Покойный B. Р. Зотовъ въ стать своей, помщенной въ ‘Историческомъ Встник’ по смерти В. Крестовскаго псевдонима, хвалитъ умъ молодой писательницы, ‘знаніе свта, большую начитанность, глубокую симпатію къ тмъ, кто страдаетъ и терпитъ, искреннее отвращеніе отъ неправды, низости и самое гуманное отношеніе ко всмъ слабостямъ, ошибкамъ, заблужденіямъ и проступкамъ Въ ней самой,— говоритъ онъ,— какъ и въ ея романахъ, не было ни желанія рисоваться, ни аффектаціи, ни утрировки’.
Извстность Надежды Дмитріевны росла, росла и получаемая ею плата за трудъ. Въ ‘Пантеон’ ей уплатили 50 р. и Краевскій поднялъ плату съ 25 р. до сорока. Надежда Дмитріевна никогда не назначала цну своимъ произведеніямъ. Краевскій повысилъ плату до 50 руб., а когда ‘Русскій Встникъ’ за романъ ‘Въ ожиданіи лучшаго’ уплатилъ по 100 р. за листъ, то ‘Отечественныя Записки’ стали платить за беллетристику по 65 р., а за статьи по 50 р. Краевскій не только платилъ мене другихъ, но еще задерживалъ плату. Въ 1862 г. начавъ изданіе ‘Голоса’ и купивъ типографію, Краевскій потратилъ крупную сумму и, жалуясь на безденежье, не выслалъ къ сроку деньги Надежд Дмитріевн и сестр ея Софь Дмитріевн, которая начала писать съ 1858 г. подъ псевдонимомъ Весеньева, хотя казалось бы, человку, затвавшему крупныя предпріятія, не трудно было, хотя бы въ кредитъ, получить ту, сравнительно, ничтожную сумму, которая была нужна обимъ сестрамъ. С. Д., отправивъ въ половин іюля повсть, просила половину платы до напечатанія, и въ октябр не получила ни гроша. Напоминая объ этомъ, Надежда Дмитріевна писала Дудышкину: ‘У меня еще разъ на-дняхъ просили повсть въ ‘Русскій Встникъ’. Вотъ два дня, какъ у меня лежитъ готовая вещь и, если я ршусь отдать ее, вс наши затрудненія могутъ быть кончены въ недлю. Но ршиться я не могу. Такъ не могу, что говорю вамъ откровенно, со всею увренностью въ вашей хорошей дружб, я не знаю и не могу придумать что-нибудь для себя тяжеле этого ршенія. Отдавая туда работу, поступлю противъ совсти. Этого со мной никогда не случалось. ‘Русскій Встникъ’ прошлыхъ годовъ не то, что теперь, и я не могу вообразить своихъ строкъ на этихъ страницахъ. Я ршилась еще разъ писать вамъ. Помогите мн не идти противъ совсти. Скажите еще разъ Краевскому, можетъ ли онъ выслать мн этими днями деньги, которыя просила сестра и прислать мн столько же въ теченіе ноября. Ждать для меня большое затрудненіе, но такъ и быть — я жду. Это легче, нежели отдавать свою работу въ ‘Русскій Встникъ’, когда для меня тяжело объ этомъ подумать. Признаюсь вамъ, пишу въ какомъ-то чаду, голова идетъ кругомъ’. Что бы сказала Надежда Дмитріевна, видя въ объявленіяхъ объ изданіи журналовъ, самыхъ противоположныхъ направленій, столько именъ беллетристовъ, пишущихъ гд угодно на томъ основаніи, что чистое искусство не знаетъ тенденцій и обезпечиваетъ повсюду мсто сбыта.
Судя по ныншнимъ условіямъ, Надежда Дмитріевна и сестра ея получали очень скромный заработокъ, а со смерти отца бремя семьи легло на ея плечи. До 1865 г. Софья Дмитріевна длила его. Оно было велико: мать, дв тетки, болзненныя, страдавшія глазами и впослдствіи ослпшія, брать привезъ двоихъ сыновей, одинъ былъ отданъ въ корпусъ, другой жилъ въ семь Хвощинскихъ. Г. Семевскій высчиталъ, что за десятилтіе съ 1850—1860 гг. Надежда Дмитріевна заработала 9.000 руб., т. е. среднею цифрой 900 руб. въ годъ. Съ 1840 до 1850 г. средній заработокъ былъ 650 р.
Съ 1858 года начала печататься Софья Дмитріевна, извстная подъ псевдонимомъ Весеньевъ. Смерть рано оборвала литературную дятельность, общавшую такъ много. Работа ея была мене тонка, чмъ ея сестры, но штрихи были смле, порой пробивалась дкая иронія. Весеньевъ, еще прежде Щедрина, показалъ помщика, прожившаго выкупъ и изрекающаго меланхолическое пророчество при вид хороминъ, воздвигаемыхъ Разуваемымъ на былой помщичьей вотчин: ‘Сееі tuera cela’.
За исключеніемъ рдкихъ поздокъ въ Петербургъ, жизнь сестеръ шла тихо и одноообразво, тяжелъ былъ недостатокъ въ своемъ обществ. Въ конц 1850 гг. Рязань оживилась. Съзжалось дворянство для комитетовъ по эманципаціи. Лучшіе рязанскіе дятели бывали въ дом Хвощинскихъ. Съ 1855—1860 г. Салтыковъ-Щедринъ былъ вице-губернаторомъ въ Рязани, Надежда Дмитріевна была съ нимъ знакома, но дружескія отношенія завязались не ране семидесятыхъ годовъ. Члены комитетовъ разъхались и сонное затишье провинціи снова охватило жизнь. Софья Дмитріевна писала друзьямъ: ‘Скука такая, ну ее дери два волка, а глупости что кругомъ — и не перескажешь… Домъ нашъ до того патріархаленъ, до того прочищенъ отъ всякаго посторонняго элемента, что прелесть’. Надежда Дмитріевна писала: ‘Ты спрашиваешь, какъ живемъ — романы пишемъ и ничего больше. С—вы въ настоящее время единственные наши знакомые. Живется намъ не весело. Это въ порядк вещей, а не унываемъ мы по своему древнему порядку не унывать никогда, ибо уныніе хотя и не смертный грхъ, а отъ него романы не пишутся и бываютъ финансовые кризисы’. Въ немногихъ шутливыхъ строкахъ очерчена скука мучительная, скука отъ безлюдья, вредная для творчества.
Сестры Хвощинскія изрдка здили въ Петербургъ передохнуть отъ патріархальности въ кружк ‘Отечественныхъ Записокъ’ Краевскаго. B. Р. Зотовъ, при нашихъ рдкихъ встрчахъ, когда случалось заговорить о Надежд Дмитріевн, отзывался о ней съ глубокимъ уваженіемъ, доходившимъ до культа. Въ 1865—1866 гг. съ сестрами Хвощинскими познакомился г. Боборыкинъ, въ стать своей въ ‘Новостяхъ’ 1889 г. подробно описавшій вс мелочи наружности и манеры обихъ. ‘Первое впечатлніе наружности Н.Д. было невыгодное: маленькій ростъ, сутуловатость, рзкія черты лица, но потомъ оно забывалось. Его изглаживали глаза умные, ласковые, милый задушевный тонъ и нервная пылкость рчи’. Г. Боборыкинъ замтилъ въ сестрахъ Хвощинскихъ свтскость съ московскимъ дворянскимъ оттнкомъ и частое употребленіе въ разговор французскихъ фразъ, онъ не нашелъ въ нихъ ‘склонности къ жизни писательской цыганщины, он водились съ свтскими и великосвтскими домами. Ихъ интересовалъ тогдашній tout Petersbourg’. Изъ этого общества Надежда Дмитріевна вынесла много ‘натуры’ для своихъ романовъ и повстей.
Г. Боборыкинъ встртилъ у Хвощинскихъ Тургенева и поэта Щербину. Тургеневъ держался тона, показывавшаго, что онъ считаетъ обихъ писательницъ равноправными товарищами, Щербина относился къ нимъ по-пріятельски довольно безцеремонно, ‘подшучивалъ тономъ мужчины, который никакъ не можетъ поставить себя на одну доску съ бабами, хотя бы и даровитыми’.
Щербина, какъ я слышала отъ друзей Надежды Дмитріевны, былъ безнадежно влюбленъ въ нее и предлагалъ ей свою руку. Надежда Дмитріевна отказала, и это было поводомъ дружбы. Въ роман ‘Недавнее’, описывая вражду отвергнутаго поклонника къ героин, Надежда Дмитріевна отъ лица ея высказываетъ мысль, что при человчныхъ отношеніяхъ нтъ мста ни злоб мелкаго самолюбія, ни чувству мести, а есть основаніе для прочной дружбы. Съ одной стороны благодарность за любовь, желаніе смягчить невольно нанесенное горе, съ другой — если была любовь сердца, а не одно увлеченіе страстью, остается то пониманіе, та душевная близость, безъ которой нтъ хорошей любви. Надежда Дмитріевна всегда отзывалась о Щербин, какъ о человк рдкой души и большого таланта. Щербина оставилъ нсколько прекрасныхъ антологическихъ стихотвореній, какъ общественный дятель, онъ извстенъ брошюрой, составленной по порученію министра народнаго просвщенія, утверждавшей полнйшую непригодность учительскихъ семинарій и пригодность пономарей для обунія народа грамот. Въ 1860 гг. ходили въ спискахъ его стихотворенія, осмивавшія молодежь этой поры. Бываютъ примры дружбы людей разныхъ лагерей. Въ дружб, по мткому опредленію Герцена, связываетъ людей ‘химическое сродство’ натуръ, но вообще оно связываетъ до раздленія людей на враждебные лагери, а посл раздленія вноситъ много трагизма въ отношенія, если связаны люди глубокихъ убжденій, является разладъ, есть цлая и важнйшая область мыслей и чувствъ, которыхъ об стороны не должны касаться, если не хотятъ разрыва. Но въ годы дружбы съ Щербиной Надежда Дмитріевна еще не была постоянной сотрудницей ‘Отечественныхъ Записокъ’ Некрасова и Салтыкова, а Щербина не дожилъ до появленія ‘Альбома’ и ‘Счастливыхъ людей’. Доживи онъ, Надежд Дмитріевн не пришлось бы говорить о немъ сквозь призму воспоминаній о былой дружб.
Въ 1865 г. умерла Софья Дмитріевна. Надежда Дмитріевна не скоро оправилась отъ этого удара, потрясшаго ея жизнь. Въ дружескихъ бесдахъ она рдко вспоминала о сестр, воспоминаніе было слишкомъ тяжело, и черезъ двадцать лтъ еще въ голос слышалась скорбь о незамнимой утрат. Обихъ сестеръ роднило чувство боле крпкое, чмъ кровная связь, привычки дтства и родного крова, было то рдкое полное пониманіе и единодушіе, для которыхъ не нужно словъ. Он длились планами работъ, обсуждали вмст написанное и то, что хотли писать, ихъ соединяла лучшая связь товарищества взаимной опоры. По смерти сестры Надежда Дмитріевна чуть не сошла съ ума, хотла отравиться. Она не желала чтобы писали некрологи и разборы произведеній Весеньева, находя, въ своей безумной печали, что никто не съуметъ ни понять, ни оцнить ея сестру и что какая-нибудь строка можетъ быть профанаціей святой для нея памяти. Вотъ почему писательница, въ продолженіе своей недолгой карьеры, давшая прекрасныя произведенія и общавшая еще большее, осталась забытой. Незадолго до своей смерти, Надежда Дмитріевна собиралась издать произведенія Весеньева и для предисловія просила мою статью, напечатанную въ ‘Недл’ 1876 г., т. е. ту главу, въ которой я говорила о Весеньев, разбирая произведенія нашихъ писательницъ. Но до сихъ поръ изданіе это не появляется.
Чувство горькаго одиночества побудило Надежду Дмитріевну, черезъ нсколько недль по смерти сестры, выйти замужъ за врача Ивана Ивановича Заіончковскаго. Бракъ сорокалтней двушки съ человкомъ, моложе ея на тринадцать лтъ, подалъ поводъ къ толкамъ несправедливымъ и неделикатнымъ. Заіончковскаго обвиняли въ разсчет, Надежд Дмитріевн приписывали запоздалую страсть. Заіончковскій быль высланъ въ Рязань, посл политической исторіи. Онъ былъ человкъ болзненный. Ночью бурей вышибло окно въ номер, гд онъ сидлъ во время своего заключенія въ крпости, онъ дрогъ всю ночь и получилъ на всю жизнь мучительный ревматизмъ. Занявъ въ Рязани мсто врача при больниц, онъ лишился его за рзкій протестъ противъ больничнаго начальства, не принявшаго опасно больного. Надежд Дмитріевн пришлось помогать ему своимъ заработкомъ во время его болзни и безработицы. Люди, близко знавшіе Заіончковскаго, признавали клеветой обвиненіе его въ разсчет на женинъ заработокъ. Онъ былъ, какъ видно изъ его переписки съ женой, изъ тхъ мужскихъ характеровъ, которые не могутъ жить безъ попеченій и заботливости матери, сестры, жены, словомъ, духовной няньки. Онъ ходилъ за умиравшей Софьей Дмитріевной и это сблизило его съ Надеждой Дмитріевной. По смерти Софьи Дмитріевны онъ сказалъ Надежд Дмитріевн: ‘У васъ никого нтъ и у меня нтъ никого. Выходите за меня замужъ’. Надежда Дмитріевна, съ ея любящей душой, очутившись въ одиночеств, не могла не согласиться. Она не понимала, какъ можно жить, не имя родного человка. Прочнаго счастья нельзя было ожидать, но въ томъ душевномъ настроеніи, въ какомъ она находилась со смерти сестры, невозможно было трезво обсуждать предложеніе Заіончковскаго, и она, какъ утопающій, схватилась за соломенку — надежду имть своего человка.
Заіончковскій былъ человкомъ мягкимъ и деликатнымъ, въ медицинской академіи онъ тянулъ лямку бднаго студента, наживая катарры въ грошовыхъ кухмистерскихъ, заключеніе въ крпости за распространеніе прокламацій въ конецъ разрушило его здоровье. Сенатъ вмнилъ ему заключеніе въ наказаніе. Высланный въ Рязань на житье къ роднымъ, онъ былъ принятъ, какъ свой человкъ, въ дом Хвощинскихъ.
Надежда Дмитріевна не нашла счастія въ замужеств. Заіончковскій былъ человкомъ увлеченій, и жена возвратила ему свободу, оставшись его другомъ. Полгода пролежалъ Заіончковскій въ Рязани, мучаясь ревматизмомъ, Надежда Дмитріевна ходила за нимъ съ изумительнымъ терпніемъ, больной былъ раздражительный. Засыпая невольно по ночамъ отъ утомленія, она устроила снарядъ — мужъ привязывалъ къ рук ея веревочку, чтобы разбудить ее, когда нужна была помощь. Это повредило ей руку и Надежда Дмитріевна долго не могла писать. Она сама вскор занемогла горячкой. Горе, забота мшали выздоровленію. Болзнь — это безработица, а на рукахъ ея былъ больной мужъ и семья. Она писала Краевскому, едва оправясь отъ болзни: ‘Собиралась умирать, а для чего-то осталась жива, все такою же, какою стала въ послднее время. Авось, теплые дни позовутъ на работу, безъ которой и пусто, и тяжело. Два года я ничего не длала, перемнъ со мной и во мн было много’.
Приговоръ врачей послалъ Заіончковскаго на югъ за границу. Узжая, Заіончковскій увезъ чувство теплой привязанности къ жен и часто и много писалъ ей. Въ ней онъ нашелъ душевную опору. Надежда Дмитріевна относилась къ нему съ горячимъ, почти материнскимъ чувствомъ, она любили его для него — не для себя. Это чувство не исключало и трезвой оцнки его характера. Въ тяжелыя минуты, когда горе гнетъ человка до того, что ему нужно участіе друга, она называла его взрослымъ ребенкомъ. Въ его чувств къ ней былъ разладъ. Онъ сознавалъ ея душевную красоту, ея энергію и преданную любовь, все, чего онъ не находилъ въ своихъ увлеченіяхъ, и въ минуты унынія звалъ ее къ себ, а потомъ начинались неудовольствія, такъ было до отъзда его за границу. Онъ упрекалъ ее въ аристократизм, все въ ней раздражало его.
Надежда Дмитріевна оцнила людей 60-хъ г. г. позже, ретроспективно. Говоря мн о томъ, какъ была встрчена ея ‘Большая медвдица’ и какъ рзко о ней отозвался Заіончковскій, она говорила: ‘меня упрекаютъ за то, что я не пишу героевъ, но я не могу писать того, чего не видла’. Въ то время ей не удалось встртиться съ лучшими людьми 60-хъ г.г. Въ мелочахъ вншности, въ безшабашныхъ рчахъ тхъ некрупныхъ представителей этой полосы, которыхъ она видла, было много коробившаго ея привычки, тмъ боле, что она отличалась впечатлительностью натуры художницы. Друзья за нее негодовали на трату силъ, на страданія, которыя ей стоилъ мужъ. Она писала въ отвтъ: ‘Не я забаловала его, его забаловали до меня, а мн онъ достался съ развинченными нервами, такъ что мн мудрено было перевоспитать его. Но я сама тогда была не въ силахъ и тогдашнее глупо растрепанное время записывало меня въ число негодныхъ, отсталыхъ и хуже. Онъ дурлъ до того, что воображалъ во мн — во мн!—чувственную страсть къ нему и ничего боле, и меня годною единственно для кухни и аристократіи… Мн было горько проводить его, не ради будущей разлуки, а ради неудачнаго, невозвратимаго прошлаго. У меня на рукахъ осталась семья. Я сама осталась въ положеніи 5-го августа 1865 г., когда у меня съ Соней все умерло. Я оглянулась — мать и сестра были въ конечной нищет. Не оставалось, что и продать или заложить въ дом, чтобы имть (буквально) что завтра пообдать. На меня въ отчаяніи налетло вдохновеніе, планъ, который я предложила сестр’. И Надежда Дмитріевна написала ‘Большую медвдицу’ и ‘Первую борьбу’. Дале она говоритъ въ письм: ‘Чего мн стоило это усиліе, вы можете понять, какъ никто. У насъ ‘теперь 2.000 долгу, кром необходимости жить, но я знаю, что справлюсь со всмъ, потому что должна это сдлать’.
Въ 1868 г. Заіончковскій узжалъ за границу и Надежда Дмитріевна ршила показать мужу, ‘что она такое’. Она писала пріятельниц: ‘На глазахъ онъ не замчалъ, не слушалъ, не врилъ,— ну скажу все — огорчалъ довольно для того, чтобы заставить потерять всякую энергію. Я начала съ того, что предоставила ему полную свободу и, наконецъ добилась своего оправданія въ этой подлой ревности (т. е. въ обвиненіи)… Теперь онъ меня понимаетъ и уважаетъ. Я предоставила ему полнйшее право любить, кого угодно и какъ угодно, съ однимъ условіемъ — его собственнаго счастья и достоинства и счастья и достоинства той, которую онъ выберетъ. Я — въ сторон, хоть навки, думаю, что это будетъ навки. Третьей жить весьма неудобно ради людскихъ глазъ и своего собственнаго спокойствія, необходимаго для работы’.
Весною 1870 г. Заіончковскій изъ за границы вздумалъ пріхать на дачу къ знакомымъ около Тосны и звалъ Надежду Дмитріевну. Онъ совстился пріхать въ Рязань съ пустыми руками. Отказываясь хать въ Тосну, она отвчала, что ‘лучше было бы, если бы было кого совститься, это значило бы, что были бы люди… Своихъ старыхъ, кого не найдешь, кого не узнаешь’. Въ ея тогдашнемъ душевномъ настроеніи она могла жить только въ своемъ углу за работой. Заіончковскій думалъ остаться въ Россіи, искать мста, переводовъ. Въ отвт ея на его письмо объ этихъ планахъ, видно, какъ высоко она цнила мужа, при врномъ пониманіи и его недостатковъ. ‘Все это, не скрою, для меня кажется и печально и страшно,— писала она.— Переводить, ты видишь на себ успхъ этихъ работъ, гд все справляется какимъ-то кумовствомъ и гд даютъ гроши. Искать мста гд — милый, честнйшій!.. теб нтъ мста, пишу это съ гордостью и съ любовью къ теб до благоговнія. Мста даются тмъ, кто кланяется, живутъ на нихъ т, кто не думаютъ и усыпляютъ совсть. Ты не въ состояніи какъ У—въ защищать въ суд мошенниковъ… Ты скажешь: что жъ длать? То, что ты задумалъ. Ты хотлъ заняться другими сторонами медицины. (Съ 1868 г., живя за границей, Заіончковскій слушалъ лекціи медицины въ Цюрих и Гейдельберг). Займись, добейся своего, и тогда есть Боткинъ, который доставитъ теб мсто въ одномъ изъ нашихъ университетовъ поюжне. Люди нужны, и ты будешь такимъ человкомъ. Врь, счастье мое, моей неослпленной любви, моей высокочеловческой оцнк: такіе, какъ ты, не пропадаютъ, когда они на своемъ пути, а тотъ путь исканія мста не твой. Это путь ищеекъ, практическихъ господъ. А ты даже врачъ непрактичный’. Дале она говоритъ, что короткій пріздъ (Заіончковскій звалъ ее за границу) принесетъ бездну хлопотъ, а удовольствія — одно свиданіе. ‘Взглянуть въ твои глаза мн радость, но не возьму ее за ту муку, что буду видть, какъ они потускнютъ. Я люблю тебя для тебя’. Въ заключеніе она совтуетъ: ‘Не заглядывай въ Россію, пока не станешь бодро на ногахъ’. хать къ нему она не могла, надо было работать для семьи и для него. Уговаривая его остаться за границей учиться, она сама уже не врила тому, что онъ станетъ бодро на ноги, и только ободряла его. Она знала, что и исканье мста въ Россіи — фантазія, и, отводя, душу въ письм къ пріятельниц, замчала, что какое же можетъ быть мсто, когда человкъ почти не медикъ. ‘Блажить — грхъ великій, а онъ опять имъ гршитъ. Что будетъ съ нимъ въ Россіи безъ мста, безъ занятій, безъ здоровья? Вы понимаете, что не для своего спокойствія я хлопочу. Мое спокойствіе — усиленная работа для насущнаго хлба. И ему пригодится моя работа, стало быть, я въ прав желать, чтобы ничто ее не смущало. Вы понимаете, какъ это меня встряхнуло. Хорошо могутъ идти разные умственные труды среди такой неурядицы. Теперь я могу что-нибудь сдлать для него, а тогда я буду никуда негодна. Но что сдлать для человка, котораго причины печали вс въ немъ самомъ, въ его болзни физической и болзненно настроенномъ характер. Чмъ поправить и то, и другое, потому что одно помогаетъ портиться другому?.. То боленъ оттого, что скучаетъ, то скучаетъ оттого, что боленъ… Гд у меня средства для разъздовъ?.. Я заработалась и конца не вижу работ, не одному роману, а тому, что, по вол судебъ, должно быть впереди. Станетъ ли головы — неизвстно, нужно, не сосчитаешь, сколько нужно и куда нужно’. Дале она говоритъ: ‘Чмъ бы заниматься, жить и сходиться съ людьми, онъ все выписываетъ себ поддержку… Тащитъ горемычную меня, которая остановилась среди мукъ жизни на исполненіи своей обязанности, на труд и работ, сознавъ, что въ этомъ единственное, что мн осталось. Да позжай я, черезъ недлю онъ заскучаетъ со мной по старому, а я только потеряю вс результаты годовъ терпнія, труда и покоя… По моему, если человкъ однажды сказалъ, что длаетъ для другихъ, онъ уже не иметъ права брать своего слова назадъ’.
Поправившееся немного здоровье Заіончковскаго снова и окончательно пошатнулось. Онъ заболлъ скоротечной чахоткой и умеръ въ 1872 г. въ Бэ. Отголоски того, какъ мучительно потрясла смерть его Надежду Дмитріевну, сказались въ письм ея ко мн въ 1885 г. Собирая матеріалы для заказанной мн М. И. Семевскимъ статьи о женскомъ вопрос для ‘Русской Старины’, я обратилась къ Надежд Дмитріевн съ просьбой сообщить, что она знала о женской швейной артели, которую въ 1872 г. устраивала г-жа Гаршина. Упоминаніе объ этомъ год всколыхнуло все пережитое горе Надежды Дмитріевны и она отвчала: ‘Въ 1872 г. я прожила въ Петербург три мсяца, по своему обыкновенію, сидла въ номер на Лиговк… Я не видла ничего и ничего не длала. Усталость притягивала меня лежать цлые дни одной, читая только иностранные романы, читая на чужомъ язык, не такъ скоро засыпаешь… Впечатлніе было такое, что я уже не заглядывала въ Петербургъ до марта 1879 г. Ухавъ, я окунулась въ свое житье и въ эти семь лтъ уже столько воды утекло и столько меня кружило… простите мн, дорогая, если на этомъ останавливаюсь… Посл промежутка на одинъ мсяцъ на меня налетло еще большее — и вотъ въ нсколькихъ строкахъ отчетъ въ пятнадцати годахъ, четверть моей жизни, когда я не только не принимала участія въ томъ, что люди длали, но часто и вовсе не знала, что на свт длается. Какъ я писала это время, ужъ это одинъ Богъ знаетъ. Нужно было’.
Въ 1879 г. Надежда Дмитріевна вынесла тяжелый ударъ — смерть крестницы и воспитанницы, дочери кухарки. Она привязалась къ двочк со всею горячностью своего любящаго сердца. Двочка, прелестная наружностью и душой, замчательно умная, способная и любящая, была для нея радостью. Въ одномъ изъ писемъ къ своей давнишней пріятельниц, Надежда Дмитріевна по поводу замчаній первой о характер ея дтей, припоминаетъ случай изъ жизни своей Сони. Двочка хмурилась, приваливалась, ничего не хотла длать, выносила замчанія и упреки за лнь и упрямство и, наконецъ, сказала, что эти два дня у нея сильно болла грудь и она скрывала, чтобы не огорчить Надежду Дмитріевну. ‘Ты лучше брани меня, да не тревожься’, сказала она. Надежда Дмитріевна находила, что двочка благотворно вліяетъ на ея творчество, фактъ былъ возможенъ и понятенъ, но объясненіе, данное ему Надеждой Дмитріевной, было крайне идеализировано. ‘Я ясне оглядла жизнь уже совсмъ свободная,— пишетъ она,— и у меня явилось утшеніе — дтская чистая любовь моей двочки, которая въ свои одиннадцать лтъ понимала меня… Это никакъ не разскажешь. Этому не поврятъ, но это было. Она меня поддерживала и наставляла на все, что я длала сноснаго, удерживала отъ дурного чувства и дурного дла. Она все красила. Вотъ теб секретъ этого расцвта, которому дивились рецензенты, считая мои годы. Онъ завершился Свиданіемъ, напечатаннымъ день въ день за два мсяца до ея смерти. Затмъ — темнота. Вдь мн она больше сдлала для моей нравственной жизни въ эти четыре года, чмъ сестра Соня. У сестры было образованіе, авторитетъ, возрастъ. Мы росли и мужали вмст. Этой досталась я расколоченная: ребенокъ едва умлъ читать и натурально не зналъ жизнь. Что же было въ ней? Назвать не съумю. А вотъ знаю, что безъ нея мн буквально ничего не надо и все потеряло свой свтъ. Вдь ужъ годъ прошелъ и она мн не дочь и — ну и пр. Понимай — мучусь и уврена, что отъ всего отршена. Какъ же тутъ писать. Вотъ и нюхай ‘Семью и Школу’.
Соня получила очень оригинальное воспитаніе. Надежда Дмитріевна давала ей читать все, что сама читала, на основаніи изреченія, что чистому все чисто. Того же мннія держался и Достоевскій. Она разсказывала ей произведенія лучшихъ иностранныхъ писателей. Двочка приставала къ ней: прочитай Фауста, хоть разскажи. ‘Я разсказала, я вдь безумная, ты знаешь’, прибавила Надежда Дмитріевна, написавъ объ этомъ пріятельниц. Двочка начала писать повсти, подражая своей воспитательниц. Не мало упрековъ и осужденій пришлось слышать Надежд Дмитріевн за то, что готовитъ изъ дочери кухарки барышню. Она держалась мннія, что каждый долженъ получать воспитаніе, смотря по способностямъ. По смерти двочки дружба принесла утшеніе: Надежда Дмитріевна познакомилась съ г-жей Москалевой. Мужъ г-жи Москалевой перешелъ на службу въ Петербургъ и жена ухала съ нимъ. Въ 1880 г. Недежда Дмитріевна перехала въ Петербургъ и поселилась вмст съ овдоввшей подругой, которая относилась къ ней съ теплой дочерней преданностью и все время ея продолжительной болзни ухаживала за ней самоотверженно, не смотря на то, что сама страдала болзнью сердца, и волненія и огорченія, неразрывныя съ ролью сидлки, вызывали сильные обмороки.

III.

В. Крестовскому-псевдониму долго не счастливилось въ русской критик. Въ отзыв объ ‘Анн Михайловн’ и ‘Сельскомъ учитил’, рецензенты признали прекрасныя чувства, одушевлявшія писательницу, но отказали ей въ талантливости. Боле зрлыя произведенія были встрчены не только неблагосклонно, но прямо враждебно. Г. Скабичевскій помстилъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ 1872 г. статью ‘Волны русскаго прогресса’, въ которой доказывалъ, что произведенія В. Крестовскаго-псевдонима принесены волной прогресса. Отдавая справедливость таланту, ‘не смягчающему и не идеализирующему дйствительность глухихъ угловъ’, критикъ упрекаетъ писательницу въ томъ, что она ‘выводитъ рядъ свтлыхъ явленій, положительныхъ идеальныхъ типовъ, но эти типы являются совершенно въ дух смиренномудрія 60-хъ годовъ’. Особенно не понравился критику Багрянскій, отецъ героини ‘Большой медвдицы’. ‘Онъ написанъ какой-то полу надутой реторикой, полубиблейскимъ слогомъ, поставленъ въ какія-то заоблачныя выси, припахивающія запахомъ постнаго масла’… Критикъ не поскупился на такія выраженія, какъ ‘филистерство, тряпичность, ограниченность мщанской посредственности’, и въ заключеніе пророчествовалъ: ‘Этотъ процессъ превращенія живо напоминаетъ намъ Гоголя въ его послдніе годы и намъ невольно думается: не издастъ ли Хвощинская переписку съ друзьями въ томъ же дух и въ томъ же тон’. Много лтъ спустя посл этой, огорчившей ее, статьи, Надежда Дмитріевна говорила мн, что не понимаетъ, какъ могли видть въ Багрянскомъ проповдь постнаго масла. ‘Кажется, онъ у меня довольно несимпатиченъ’, заключила она. Багрянскій жестокъ къ дочери и даетъ вертть собой негодяю сыну именно оттого, что свою живую душу изломалъ теоріей постнаго масла.
Критика, которой не понравился отказъ Катерины уйти съ женатымъ Верховскимъ, проглядла, что Верховской звалъ ее на роль содержанки, къ которой ходятъ украдкой отъ жены. Надо припомнить еще, что Надежда Дмитріевна не считала подвигомъ для женщины — все бросить и принести въ жертву любимому человку. Этотъ подвигъ ведетъ часто къ рабству женщины, бываетъ, онъ обусловленъ не самоотверженіемъ, а темпераментомъ, и избраннику сердца потомъ приходится за это горько расплачиваться.
Наиболе долгое и горестное впечатлніе оставила по себ статья Шелгунова въ ‘Дл’ подъ заглавіемъ ‘женское бездушіе’. Шелгуновъ созналъ свою ошибку, выключивъ эту статью изъ собранія своихъ статей. О ‘женскомъ бездушіи’ Надежда Дмитріевна, длясь съ пріятельницей своимъ огорченіемъ и обидой, писала: ‘Господь, при моемъ рожденіи, далъ мн непогршимость въ двухъ порокахъ. Это признавалъ когда-то мой духовникъ, единственный священникъ, какого я знала и признавала. Одинъ порокъ — это зависть, другой порокъ, въ которомъ мн отказано и который до сихъ поръ напрасно старались развить во мн близкіе и дальніе — это литературное самолюбіе. Нтъ его во мн, хоть что угодно. Недавно я узнаю, что одинъ литераторъ прямо выражается, что я исписалась. Соглашаюсь, потому что предполагала это за собой еще съ самаго второго произведенія. Но еще недавно, дней пять тому назадъ, во мн поднялось что-то совсмъ новенькое… Вы, конечно, прочли статью Шелгунова въ ‘Дл’. Скажите, что я такое, по словамъ этой статьи? Все литературное: талантъ, наблюдательность, умъ, все въ сторону, я ни о чемъ (какъ сказано выше) никогда не заботилась. Но направленіе — то, изъ-за чего я билась, чмъ жила двадцать лтъ… коротко выразить однимъ словомъ: В. Крестовскій подлецъ и предатель!..’ Дале Н. Д. спрашиваетъ: ‘Зачмъ это сдлалъ глава и авторитетъ молодого поколнія? Зачмъ ему было нужно оттолкнуть и опозорить того, кто всегда былъ за нихъ. Онъ знаетъ, что меня не читаютъ {Молодое поколніе, дйствительно, въ то время мало читало В. Крестовскаго-псевдонима.}, а его всегда прочтутъ, что, прочтя его, отъ меня отвернется даже желающій изъ любопытства узнать меня и что я, слдовательно, пропала’…
Дале она говоритъ: ‘Если бы я несомннно не врила въ свою честность, я бы стала, повся голову, ощупываться: не въ самомъ ли дл какъ-нибудь по невднію, я то, чмъ меня выставили. Но нтъ. У меня нтъ и поползновенія предлагать себ эти вопросы. Я не могла сказать того, чего не чувствую, я не могла проповдывать того, что презирала, бить по тому, что любила. Я могла выразить свои сочувствія вяло, — согласна. Но это дло таланта, а не направленія. Или талантъ такъ уже никуда негоденъ, что, воображая, будто длаетъ одно, длалъ другое? Языкъ или перо, вертясь направо, попадатъ налво. Это было бы чудо неслыханное во всей исторіи литературы, сколько я знаю. Но Ш—въ, къ несчастью, не отказываетъ мн въ талант и грха по неразумнію не допускаетъ’… Въ заключеніи она говоритъ: ‘Я даже не разсержена, находя, что сердиться мелко, но я обезпокоена, увидя врага тамъ, гд его не ждала. Знаю, что вы мн на это скажете, вы — молодое поколніе и вы меня любите. То же сказали здсь многіе изъ молодого поколнія. Но… друзья мои, вы меня знаете лично, а это очень важно’.
Когда случалось Шелгунову съ друзьями вспоминать объ этой стать, онъ оправдывался тмъ, что писалъ ее, когда былъ боленъ и подъ впечатлніемъ огорченій и личныхъ, и общихъ. Притомъ, надо еще припомнить, что онъ собственно не былъ литературнымъ критикомъ, а публицистомъ и только иногда писалъ литературно-критическія статьи. Онъ загладилъ свою ошибку другими статьями о Крестовскомъ-псевдоним и всегда высоко цнилъ Н. Д.
Въ 1876 г. Шелгуновъ писалъ ей: ‘Сейчасъ прочиталъ вашъ ‘Альбомъ’. Такъ хотлось бы мн пожать вашу руку крпко, крпко… И не то поплакать, не то… нтъ, скоре поплакать. Васъ, можетъ быть, удивитъ, что все это пишу я. Но, Боже, Боже! Но если бы вы знали, что человкъ только потому и топчетъ своихъ боговъ, что имъ молится, только потому онъ злится на тхъ, кто напоминаетъ ему его болзнь, что самъ боленъ тмъ же… Какъ я жалю о томъ, что географическое положеніе, которое вчно некстати вмшивалось въ мою жизнь, не позволяетъ мн лично засвидтельствовать вамъ, какъ я глубоко васъ уважаю. Простите мою смлость’. Надежда Дмитріевна, передавая объ этомъ письм пріятельниц, говорила: ‘Я отвчала ему и все свое письмо исплакала’. Съ этой минуты отношенія ея къ Шелгунову были вполн дружественныя. Въ одномъ письм ко мн. Надежда Дмитріевна говорила, какъ бы ей хотлось вырваться изъ города въ деревню Смоленской губерніи, гд жилъ Шелгуновъ, и посылала ему привтъ за то, что ‘онъ, дорогой, вритъ’. Она глубоко цнила несокрушимую вру въ торжество своего идеала, которая была, причиной живучести людей типа Шелгунова, въ то время, когда люди гораздо моложе его казались отжившими.
Въ 1877 году г. Скабичевскій призналъ ‘Альбомъ’ произведеніемъ, попадающимъ въ ‘жилку современности’. Г. Боборыкинъ, разбирая въ ‘Слов’ это произведеніе, находилъ, что въ Западной Европ, кром Джорджа Элліота, нтъ женщины-писательницы, которую можно сравнить съ Крестовскимъ-псевдонимомъ. Рецензія ‘Отечественныхъ Записокъ’ на первый томъ вышедшаго Суворинскаго изданія произведеній Крестовскаго-псевдонима говоритъ: ‘Для русскаго читателя, не удрученнаго современностью и не утратившаго остатковъ нравственнаго чутья, появленіе ряда произведеній г-жи Крестовской теперь въ особенности кстати. Такъ одинокіе путники встрчаются случайно въ глухомъ лсу и взаимно ободряются встрчей: не все же, значитъ, филины да вороны, и въ дикомъ концерт нечленораздльныхъ звуковъ отрадно и радостно слышать разумную человческую рчь. Произведенія г-жи Крестовской оставляютъ именно такое ободряющее и возвышающее впечатлніе’.
Такая перемна настроенія критики не была вызвана перемной въ міросозерцаніи В. Крестовскаго псевдонима. Оно осталось все тмъ же, что и было, когда ее громили за ‘Большую Медвдицу’. До самой смерти своей Надежда Дмитріевна осталась чужда Базаровскаго отрицанья и не признавала крайнихъ политическихъ взглядовъ. Вина ея была въ томъ, что она не давала героевъ изъ новыхъ людей. Но ей не приходилось встрчать ихъ. Находясь въ первые годы своей литературной карьеры въ кружк Дудышкина и Краевскаго, она могла получить очень неврныя представленія о молодомъ поколніи, которое группировалось около ‘Современника’ и ‘Русскаго Слова’.
Въ 1865 г., еще при жизни сестры, Надежда Дмитріевна писала: ‘Мы по чувству и духу не могли весь нашъ вкъ ни къ чему опредленно пристать,— ясно, что въ кружк ‘От. Зап.’ Краевскаго обимъ не было вполн по себ,— несчастно прозорливыя, видя недостатки и достоинства обихъ сторонъ. Отъ насъ отходятъ, молъ мы никому не годимся, мы ничьи, а сами по себ… Отъ того, что называютъ старымъ поколніемъ, мы отстали давно, оно даже насъ никогда не считало своими, мы носили прозваніе ‘мечтательницъ слишкомъ умныхъ’ (а я даже сумасшедшей) въ очень молодые года’.
Дале, въ томъ же письм она говоритъ, ‘Теперь настала наша очередь разрыва съ ‘молодыми’. Когда они потерпли въ виду старческой злобы и тупой лни, которыя осуждали ихъ толки и трудъ, въ виду барства, которое не прощало имъ ихъ наклонности жить по просту,— вспоминая, какъ сами бывали мы стснены и осуждаемы въ молодости,— мы сближались. Много тутъ дйствовала жалость. Было что-то не по насъ, а въ нихъ какое-то безсиліе, какое-то отсутствіе должной гордости, но мы охотно извиняли это, надясь, что трудная школа, начинающаяся для нихъ, все поправитъ и выйдутъ люди, на которыхъ мы еще успемъ порадоваться’. Надежда Дмитріевна судитъ по шестерымъ молодымъ людямъ, высланнымъ въ Рязань, и, по впечатлительности своей натуры, обобщала виднное. Но выводы, сдланные изъ обобщеній, врны. Она говоритъ: ‘Покуда я жива, я останусь сама собой, не отъ трусости, а отъ глубокаго убжденія, что правда на моей сторон. Никогда не принимала я схватыванье верхушекъ на лету за науку, битье баклушъ за трудъ, богохульство за умственное развитіе, отрицаніе изящнаго за трезвость, растлніе ощущеній за любовь’. Но все это относится къ искаженіямъ идей 60 гг., къ незрлому пониманію ихъ, къ фразерству. Надежда Дмитріевна говорила то же, что говорилъ и Герценъ о людяхъ, погнутыхъ сначала въ одну сторону и потомъ перегнувшихъ себя въ другую. Надежда Дмитріевна не терпла легковснаго отрицанія, были и такіе отрицатели, которые, когда ихъ прихлопывала бда, принимались за суевріе старыхъ бабъ. Не такъ относились люди убжденія къ отрицанію. Надо въ запискахъ Герцена прочесть то мсто, гд онъ говоритъ о томъ, какъ жена его отошла отъ преданій, въ которыхъ была вырощена и которыя, какъ видно изъ напечатанной въ журналахъ переписки ея съ нимъ, такъ глубоко и поэтично жили въ ея восторженной душ. Схоронивъ прежнія убжденія, она видла въ нихъ дорогихъ покойниковъ. При высоконравственномъ чуть Надежда Дмитріевна не могла не встртить враждебно политическихъ теорій, извстныхъ въ 70 г.г. подъ названіемъ нечаевщины, которыя, при полнйшимъ недостатк у насъ политическаго воспитанія общества, проявлялись темнымъ макіавелизмомъ, то ужасающимъ, то комичнымъ по мелочности. Несочувственное отношеніе Надежды Дмитріевны къ людямъ этого движенія переносили и на людей 60 гг. и записывали ее въ ряды гасильниковъ. Еще до моей первой встрчи съ ней въ 1872 г. я слышала, будто она не сочувствуетъ женской эмансипаціи, и считала слухи эти вздоромъ. Въ ея повстяхъ и романахъ конца50 г.г.— ‘Послднее дйствіе комедіи’, ‘Недавнее’ — такъ врно и чутко подмчены вс муки молодой двушки, задыхающейся въ ветхозавтной чиновничьей сред, гд нтъ простора ни уму, ни чувству, гд можетъ только накипать ‘мстительная жажда благообразія жизни’. Женскій вопросъ только одна изъ сторонъ великаго общаго, и естественно, долженъ былъ быть понятъ женщиной писательницей, переживавшей хотя въ иной форм, но все то же, что пережили ея намученные героини, но и въ этомъ пониманіи враждебная молва отказывала В. Крестовскому-псевдониму. Что же посл этого сказать о томъ, какъ судили и рядили мннія Надежды Дмитріевны о другихъ сторонахъ общественнаго движенія. ‘Охота вамъ съ ней знакомиться?’ говорили мн кое-кто изъ тогдашней молодежи. Многія открыто высказываемыя ею мннія раздражали. Отголоски ихъ видны въ ея письмахъ. ‘Никогда не найду я позволительнымъ, писала она пріятельниц,— ругая правительство, брать казенное мсто подъ предлогомъ, что сть нечего: умри съ голоду, но будь вренъ себ, или ужъ, какъ старички, не хвались высокой честностью, но мошенничай во славу’.
Нравственное чутье привело Надежду Дмитріевну къ полному пониманію людей 60 г.г., когда улеглась накипь, неизбжная при плавленіи руды, когда все горче и ядовите вызрвали плоды поворота назадъ. Но въ то время, когда она, по немногимъ видннымъ ею образцамъ, относилась несочувственно къ молодому поколнію 60 г.г., она умла цнить въ немъ то, чмъ оно было такъ ненавистно отживающему міру — искренность. Она говоритъ, что ‘грязная’ (т. е. растрепанная и съ траурными ногтями, въ грязныхъ воротничкахъ) дльне ложно-чувствительныхъ (т. е. фразерокъ) тмъ, что представляетъ много дйствительныхъ фактовъ и, когда не завирается, преслдуетъ честную цль’.

IV.

Въ произведеніяхъ конца 70 и 80 г.г. Надежды Дмитріевны все ярче и ярче высказывается теплое и почти благоговйное воспоминаніе о 60 г.г. Прочтите т строки въ ‘Семь и Школ’, гд она сравниваетъ эту пору съ ночью передъ Пасхой — Свтлымъ Воскресеніемъ. Т мелочи, которыя ее коробили, давно стушевались, остался памятнымъ тотъ подъемъ силъ, то духовное воскресеніе, какими памятны годы эти всмъ, кто жили, т, е. мыслили, чувствовали и дйствовали въ эту пору. Убыль души и забвеніе совсти, которыя все безотрадне выступали съ конца 70 и въ 80 г.г. заставили Надежду Дмитріевну глубоко тосковать’ по этой пор и съ чувствомъ жгучей обиды говоритъ: зачмъ оно пришло. Въ провинціи конца 70 г.г. Жилось еще тяжеле, быть можетъ, чмъ въ столиц, гд можно было все-таки встртить кружки, въ которыхъ Надежда Дмитріевна нашла бы отдыхъ душ. Рязань въ этомъ отношеніи была пустыней безъ оазисовъ. Вотъ какъ описываетъ Надежда Дмитріевна эту пустыню своей пріятельниц: ‘Шутовъ непочатой уголъ, только здсь они не без гласные разводятся… Жить нельзя, изъ всхъ Монрепо гонятъ. Я полудоживаю въ своемъ… Въ Питеръ, конечно, мн боязно пріхать, обязательны намордники, вдь это что жъ такое? ‘Какъ свою чистоту доказать’, какъ говорилъ редакторъ (Салтыковъ). А они за меня не заплатятъ. Будетъ того, скажетъ, что и за самого себя платить придется, а то еще за неблагодарнаго и лниваго пса {Въ шутку Надежда Дмитріевна называла себя бульдогомъ и иногда, отъ лица бульдога, говорила о себ въ мужскомъ род, вмсто подписи, рисуя чернилами собаку съ круто поднятымъ кверхуе хвостомъ, замчая въ P. S: ‘Хвостъ не опущенъ, а поднятъ и какъ бы съ достоинствомъ’.}, надувающаго меня самымъ безцеремоннымъ образомъ’. Обратное движеніе въ столиц не выражалось такъ мелочно безобразно, какъ въ провинціи. Столица работаетъ надъ боле крупнымъ. За неимніемъ крупнаго, провинціальные охранители преслдовали сущій вздоръ, но отъ этого не легче было людямъ, провинившимся въ этомъ вздор. Въ переписк Н. Д. найдется не мало образцовъ въ этомъ род. Одна пріятельница ея, пріхавшая изъ Скопина въ Рязань, разсказывала, какъ обезпокоила скопинскихъ друзей порядка тмъ, что она назвала собаку Катковымъ. ‘Песъ прескверный’, замчаетъ Н. Д. ‘и самой хозяйк пришлось безпокоиться’
Надежда Дмитріевна всмъ волновалась, все принимала глубоко къ сердцу, не было и въ личной жизни отдыха отъ общественной неурядицы. На свиданіе съ друзьями въ Петербургъ ее не тянуло, она дошла до той степени горечи, когда говорятъ себ: что толку свидться, только разбередишь другъ друга.
Восточная война 1877 г. обострила тяжелое настроеніе и разводила Надежду Дмитріевну со старыми друзьями. Она написала одной пріятельниц-писательниц письмо, которое неизвстно почему не отослала, но сохранила и, какъ говорить г. Семевскій въ своей біографіи, согласилась на то, чтобы оно было напечатано посл ея смерти. Благодаря пріятельницу за приглашеніе пріхать въ Москву, Надежда Дмитріевна объясняетъ, почому не прідетъ. ‘Ты сама знаешь, что это невозможно. У меня есть, какъ теб и (говорятъ!!!) міру извстно — убжденія. Ну вотъ видишь, куда я гожусь въ твою ‘коморку’. Къ теб пришелъ какой-то баринъ Б. и началъ остроумничать о моихъ людахъ. Если ты не помнишь за давностью лтъ, что было говорено имъ и отвчено мною, то, безъ сомннія, помнишь, что теб было непріятно. Я это видла тогда и тотчасъ умолкла. Какъ же ты, въ свою очередь, не догадываешься, что мн тоже можетъ быть многое очень непріятно? И ты меня зовешь это смотрть и слушать?..’ Разсказывая мн лтъ черезъ десять объ (этомъ посщеніи и о томъ, что ей пришлось услышать отъ Б., Надежда Дмитріевна передавала слова его съ живымъ негодованіемъ. Я забыла слова Б., но общее впечатлніе осталось такое, что говорилось то, чего бы въ 60 г.г. сказать не посмли въ интеллигентныхъ кружкахъ и чего не потерпла бы тогда хозяйка, женщина умная и дорожившая репутаціей своего салона.
Въ заключеніе разсказа объ этомъ эпизод, Надежда Дмитріевна всегда замчала: ‘Почему онъ могъ говорить то, что было не по мн, а я должна была молчать’. ‘И ты хочешь заставить меня еще это смотрть и слушать’, писала дале Н. Д. ‘Гд же логика и справедливость? Да мн еще непріятне, чмъ теб, и я это докажу: ты мняешь мнніе. Вотъ въ этой печатной (значитъ, твое profession de foi) замтк ты противъ англичанъ. Ты?!.. Да что же ты думала два-три года тому назадъ?.. Перемнится политическое настроеніе, перемнишься и ты. Я — не то. Разсказывать — что я, долго и напрасно. Ты меня знаешь. Слдовательно, какъ я общалась доказать, противорчіе убжденію для меня больне, нежели для тебя. Изъ за чего же мн подвергаться этой боли, противъ которой я изъ учтивости, изъ самосохраненія, изъ нежеланія быть идеально-смшной обязана была молчать?… Не я одна, мы, т. е. мои вс замолчали. Время такое. Я хорошо помню такія времена и надялась, что опять не доживу до нихъ. Что жъ длать — Богъ привелъ… Его воля. Какъ въ т вчно памятные годы, такъ и теперь, черезъ двадцать лтъ, я ни словомъ, ни строкой не измняла себ. Я теперь старуха и стала еще крпче. Я теперь считаю даже измной молчать на то, что слышу неправды… Слишкомъ я прямой человкъ… Когда ко мн обратятся и спросятъ, я всегда отвчаю, не уклоняясь. Ты спросила, т. е. прислала свою замтку. Ну, красиво написано. Газеты выработали себ языкъ, на которомъ говорится много, не сказавъ ничего. Въ конц концовъ, конечно, ничего и можно растолковать въ оба конца. Я этого не уважаю. Хоть бы разъ подумали, что за мишурными фразами стоятъ человческія жизни!.. Твоя замтка неврна по незнанію русской жизни… Удивительные вы!.. Не видите ничего сами, а толкуете… По твоему, славянскій вопросъ выводитъ насъ изъ какой-то тины! А если вглядться боле и не оставляя своего несчастнаго края, который я люблю не меньше, чмъ твои краснобаи газетчики, если я теб скажу, что это не выводитъ насъ изъ ‘тины’, а погружаетъ хуже съ головой! Если я скажу, что не мшаетъ изъ милліоновъ, которые собраны уловками, увертками, разглагольствованіями, навязчивостью, балами въ пользу убитыхъ и всмъ пр.— не мшало бы дать нашему мужику, который голоденъ, какъ вы, вс вы, понятія не имете’.. Вспоминая съ друзьями время войны, она говорила, что ‘нелпо крыть чужую крышу, когда своя раскрыта’. Письмо къ писательниц этой оканчивалось слдующими словами: ‘Я бы теб ничего не сказала, еслибы ты меня не вызвала. Я теб всегда говорила: не трогай меня, я крайняя’.
Война, кровь, страданія внушали Надежд Дмитріевн ужасъ, доходившій до болзненности. При ея впечатлительности и живомъ воображеніи она ярко представляла себ страданія, какія приноситъ война и всего боле народу. Она не видла никакого искупленія страданіямъ этимъ, ‘громъ побды раздавайся’, и говорила, что торжество побды — сила кулака и только затемняетъ сознаніе общества. Въ 1884 г., когда ходили слухи о войн, Надежда Дмитріевна писала мн изъ Петербурга: ‘Дай Богъ мира, это первое, главное, единственное, безъ малйшаго преувеличенія говорю, что жизнь отдамъ на то, чтобы былъ миръ’. И это былъ искренній порывъ души, Надежда Дмитріевна фразъ не говорила. Пусть читатель перечтетъ въ ‘Недавнемъ’ то мсто, гд она говоритъ о встрч войска и ратникахъ.
Въ письм Надежды Дмитріевны, приведенномъ выше, высказано глубокое сочувствіе къ положенію народа, но народъ она знала такъ мало, что въ произведеніяхъ своихъ не ршалась дать образы его. Она знала народъ по городскимъ мщанамъ, прислуг, если не считать крестьянъ, приходившихъ къ отцу ея по дламъ. Одной пріятельниц, отрезвляя ее, она писала: ‘Ты сказала: такой-то народъ, посл этого понятно увлеченіе имъ. Да такой-то, только далеко не весь и не большинство. Онъ нынче, не преувеличиваю, сталъ страшно портиться. Все чортова деньга при необразованности. Совсмъ невжество ужъ лучше. Если спросить по душ и по секрету даже страдающихъ за народъ, они признаются, что ихъ главная боль — черствость, намренная глупость (вроятно, подъ этимъ она разумла прикидыванье дуракомъ — маневръ крестьянъ съ чиновниками и барами), жадность и трусость этого самаго народа. Кто виноватъ? Посл насъ разберутъ черезъ сотню лтъ, а мы стучимъ лбомъ въ эту стну и ничего не видимъ. (Знаешь-ли, эта тема была одной изъ главныхъ темъ ‘Былого’. Такъ я ничмъ и не кончила и тетрадь пропала)’. Дале она говоритъ: ‘вдругъ ихъ охватываетъ хожденіе въ народъ… Не съ неба свалилось, а органически выросло чувство жалости’. Въ одномъ изъ писемъ своихъ Надежда Дмитріевна вспоминаетъ объ одной двушк, которая была яркимъ примромъ воплощенія этой жалости еще въ ту пору, когда о хожденіи въ народъ не было и рчи, и жалость эта властно взяла всю жизнь ея! Орлова, гувернантка, начиталась сначала ‘Mystres de Paris’, ‘а потомъ пошло поумне, ну, я пошло о пролетаріат’, пишетъ Надежда Дмитріевна: Mystres не считались безуміемъ, но дальше не понравилось. Ей отказали отъ мста. ‘Все раздала, ходила за больными, провожала арестантовъ. Написала проповдь и просила попа сказать. Тотъ посмялся. Но я ее понимаю: сказать простымъ людямъ слово по душ должно быть отрадно’. Надежда Дмитріевна встртилась съ Орловой, исхудавшей, бдно одтой. Она спросила ее, и Орлова, которая, не смотря на свою робость съ людьми, всегда по душ разговаривала съ Надеждой Дмитріевной, не опасаясь насмшекъ, только отчаянно махнула рукой. Вскор Орлова умерла отъ болзни и лишеній.

V.

Несчастно сложившуюся личную жизнь Надежды Дмитріевны много отравляли гоненія цензурныя, такъ обычныя въ жизни русскихъ писателей. Критика, отнесшаяся очень холодно къ первымъ произведеніямъ В. Крестовскаго псевдонима, даже отказавшая ей въ талант, оказалась мене прозорливой, чмъ цензура, которая вычеркивала цлыя фразы или отдльныя, наиболе характеристичныя слова изъ самыхъ невинныхъ въ ныншнемъ цензурномъ смысл произведеній ея. Надежда Дмитріевна говорила, что не имла намренія возродить человчество своими романами, и это правда въ томъ смысл, что герои ея не были проповдниками того или другого общественнаго строя, т. е. не вели о томъ никакихъ преній и не обсуждали теоретически проклятые вопросы, но нравственною стороною своею они даже въ первыхъ молодыхъ произведеніяхъ ея были всегда радикальны, потому что честность, не мирящаяся со зломъ, жажда благообразія жизни всегда радикальны. Цензура не прощала ни честнаго негодованія противъ неправды и зла, ни чувства любви сострадающей всмъ униженнымъ и оскорбленнымъ, все это было неблагонамренностью для цензуры, требовавшей, чтобы авторы докладывали читателямъ, что все обстоитъ благополучно и мы живемъ въ наилучшемъ изъ міровъ. Надежда Дмитріевна начала писать въ ту пору, когда Герцена выслали изъ Петербурга за то, что онъ въ кондитерской Доминика громко разсказалъ о будочник, который для грабежа убивалъ прохожихъ и бросалъ тла въ прорубь. Цензура во всемъ ловила ‘злой умыселъ’ обличенія, хотя бы будочниковъ.
По отзыву покойнаго B. Р. Зотова, надъ повстью ‘Сельскій учитель’, напечатанной въ 1850 г., порядочно таки потрудился цензоръ Фрейгангъ, человкъ ‘неуступчивый и подозрительный, враждебно относившійся ко всякому выраженію, выходившему изъ общепринятаго литературнаго языка’. Въ 1856 г. повяло боле живымъ духомъ даже въ цензур, и Надежда Дмитріевна получила письмо отъ Краевскаго извщавшее, что къ роману ‘Послднее дйствіе комедіи’ цензура отнеслась очень милостиво. Надежда Дмитріевна отвчала, что всть о милосердіи цензуры поразила ее ‘пріятнымъ образомъ, какъ явленіе, утшительное для всхъ. Вы удивлены и даже приписываете это свтопреставленію, а я нахожу, что литературное свтопреставленіе уже началось, потому что многое, что было тайнымъ, пряталось по портфелямъ, становится явнымъ. Если бы я узнала, что конецъ міра близокъ, то иначе бы кончила свой романъ и выбрала бы другіе ужасы, боле въ дух времени и провинціи, нежели т, которые позволила себ, не надясь на цензуру, и которыми я сама недовольна’. Но въ 1859 г. ‘Баритонъ’ сильно пострадалъ отъ духовной цензуры. Пятая часть была большею частью перечеркнута красными чернилами, выключенъ былъ даже разсказъ семинариста о танцахъ, на которые онъ смотрлъ съ удивленіемъ. Посл этого нечего и говорить о томъ, что темныя стороны бурсы были вычеркнуты, хотя изображеніе ихъ не доходило до мрака картинъ бурсы Помяловскаго, которыя Надежда Дмитріевна считала чрезмрно мрачными. Наложено было табу на все сказанное о терніяхъ жизни сельскаго священника, на ту горькую чашу, которую пьютъ семинаристы живущіе лтомъ ‘на кондиціяхъ’. Красныя чернила вычеркивали фразы въ род: ‘другу и недругу закажу жить въ этихъ важныхъ домахъ’, вмсто словъ ‘сельская поповна’ чертили: ‘выросшая на сел’, словомъ, обезцвчивали и обезличивали все, что можно было въ роман.
Въ 1862 г. разсказъ В. Крестовскаго-псевдонима ‘За стной’ былъ задержанъ цензоромъ Бекетовымъ, понявшимъ эту вещь, какъ проповдь о ненужности брака. Редактору пришлось хать съ объясненіями къ министру просвщенія Головину, который не нашелъ въ разсказ ничего разрушающаго бракъ. Напротивъ, какъ говорила Надежда Дмитріевна, въ этомъ разсказ видна вся мучительность положенія четы любящихъ вн брака. Прошло еще нсколько лтъ и стали невозможны темы современной жизни, пришлось ограничиваться темами изъ дореформенной поры. Когда писательница взялась за недавно пережитое и переживаемое въ роман ‘Былое’, вторая часть была запрещена цензурой. Я прочла въ корректор эту часть и вся бда заключалась въ томъ, что молодежь была ‘изображена въ человческомъ, а не пакостномъ вид’ — слова Щедрина. Жаль, что тетрадь пропала, въ наше время ‘Былое’, вроятно, могло бы быть напечатано, потому что прошло боле тридцати лтъ отъ поры, изображаемой въ роман.
Въ 1878 г. Надежда Дмитріевна писала пріятельниц: ‘И дернуло меня писать общественное! Пробавлялась бы страстью нжной, луной адвокатами, благо первое опять вошло въ моду, второе всякій день разнообразно, а послднее вышло изъ моды’. Въ враждебномъ литературномъ лагер провозгласили печатно, что В. Крестовскій-псевдонимъ не кончилъ романа ‘Былое’, потому что не зналъ, чмъ кончить. И черезъ нсколько лтъ по поводу оборваннаго романа, на просьбы друзей продолжать его, Надежда Дмитріевна отвчала: ‘Въ настоящее время писать его, что воду толочь’. ‘Я теперь сокращаю себя’, говоритъ дале Надежда Дмитріевна: ‘и возвращаюсь къ семейно-общественнымъ вопросамъ, которые тоже вдь не безплодны для общества, которое отложило въ сторону всякій анализъ чувства и всякое размышленіе. А этихъ вопросовъ непочатый уголъ, какъ сказалъ разъ покойный Дудышкинъ. Экіе счастливцы эти покойники!’ Когда Салтыковъ о повсти ея ‘Семья и школа’ высказалъ опасеніе, что у нея опять молодые люди не въ пакостномъ, а человческомъ образ и какъ бы изъ за этого опять чего не вышло, Надежда Дмитріевна отвчала: ‘Чего жъ еще редактору? Тамъ молодое поколніе ужъ вовсе въ непечатномъ образ’. ‘Пьяница, неучъ, котораго либеральная барышня беретъ учителемъ въ свою школу, отказавъ хорошей учительниц, и это потому, что пьяница былъ сыномъ приживалки, умвшей забрать maman барышни въ руки и общавшей за мсто, избавлявшее сына отъ воинской повинности, выхлопать выдлъ усадьбы — приданое, нужное земцу-жениху. Такъ, что писать его было противно. А то, ну то въ тни, въ дали’.
Другія картины, другіе образы носились въ воображеніи. Одинъ фактъ, сообщенный ей H. К. Михайловскимъ въ письм, вызвалъ мысль о повсти ‘по душ’, но она знала, что писать это ‘непростительная роскошь’ для нея. Она не могла тратить истомленныя работой силы на трудъ, который останется ненапечатаннымъ. Отъ этого печальнаго исхода опустятся руки и у обезпеченнаго писателя, а для нея каждый часъ даромъ потраченнаго труда уносилъ хлбъ изъ семьи. Одинъ эпизодъ повсти, носившейся тогда въ воображеніи писательницы, былъ написанъ — то былъ симпатичный разсказъ ‘Вьюга’.

VI.

Надежда Дмитріевна писала критическія статьи о литератур и искусств — художественныхъ выставкахъ, статьи печатались въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ Краевскаго подъ псевдомимомъ Порчнаго и въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ изданія Скворцова — подъ другими. Въ біографіи Хвощинской г. В. Семевскаго, ‘Русская Мысль’ 1889 г., NoNo 10, 11 и 12, подробно говорится о Надежд Дмитріевн, какъ о критик. Она держалась взглядовъ Блинскаго и всю жизнь помнила и напоминала о томъ, что искусство должно имть цль. Тенденціозной литературы съ картонными героями и ярлыками на лбу она не признавала за искусство и высоко цнила красоту формы. Это тонкое пониманіе художественной красоты порождало въ ней постоянное недовольство собственными произведеніями. Когда въ переписк съ друзьями заходила рчь о ея недовольств, она писала: ‘Общества, знаешь, трогать не хочется. Невозможно, не въ цензурномъ смысл, ну его — а просто потому, что словъ нтъ и все безсильно. Какая еще выдумка, когда жизнь пересилила? Требованія (законныя) ныншняго времени больше, чмъ были во времена Гомера и Данте. Т только поминали да двумя словами разсказывали о своихъ, а мы должны показать. А нашего времени все т же люди, т же страсти, т же положенія, несчастія не мене серьезныя, только посложне, побольне. Всего не перескажешь, ну и не берись. Даже ныншнія занимательне, осмысленне тогдашнихъ. Припоминай и сравнивай, не правда ли? Чмъ же надо быть литератору, чтобы браться писать? А перебирать пустяки — силъ нтъ’.
Надежда Дмитріевна подписывала статьи своими разными псевдонимами, а не Крестовскимъ, тайна котораго была извстна. При ея робкомъ характер выставляться ей было непріятно: разоблаченіе ея псевдонима-критика однимъ писателемъ принесло ей непріятность, которую она не разъ вспоминала въ дружескихъ разговорахъ. Просьба Скворцова подписывать критическія статьи ея ‘В. Крестовскій’ взволновала ее сильно. Въ письм къ А. г. Каррикъ она высказываетъ свои предположенія о причинахъ такой просьбы редактора: боится ли онъ, что она поссоритъ его съ литераторами своими отзывами и что онъ, сознавая себя отвтственнымъ за малоизвстныя буквы, будетъ считать себя неотвтственнымъ за В. Крестовскаго-псевдонима? Но редакторъ ‘все-таки отвчаетъ за помщаемое,— заключаетъ она,— или тогда была бы оговорка, что помщается ради имени В. Крестовскаго-псевдонима… Должна я сознаться, что перессорила ‘Отечественныя Записки’ Краевскаго съ Кохановской и Григоровичемъ и др., а графъ А. Толстой не хотлъ даже видть меня за своего ‘Серебрянаго’ и ‘Донъ-Жуана’. Было ли дйствительно такъ, или ей передали неврные слухи, но ей всегда была тяжела мысль вызвать чье-нибудь неудовольствіе. ‘Мои правила,— пишетъ она дале,— не хочу выставляться, хотя не боюсь. Я скажу свое мнніе въ глаза человку, но выставиться со своею подписью, какъ рецензентъ — это страхъ, это важничанье, которое мн не впору. Я, кажется, ни слова не выговорю отъ конфуза (а можетъ быть, и выговорю?). И въ открытую, знаешь ли, трудне хвалить, чмъ бранить. Я однажды сказала, что Бловодова (Гончарова) и Іудушка (Салтыкова) классическіе образы, остающіеся въ литератур навчно. Если бы статья должна была быть подписанной, то я бы отъ страха этого не сказала. Вотъ и разбери…’ Въ конц письма она говоритъ: ‘Мн молчали (слдуютъ имена), потому что я была въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Теперь ‘Отечественныхъ Записокъ’ нтъ и обижай насъ кто можетъ. Подписаться — мн будутъ возражать, полемика и я отписывайся. Конечно, я могу ‘благородно’ не отвчать. Но какое у насъ время? Что у насъ за люди? Разв они понимаютъ молчаніе? Они молчащимъ натворятъ такого… ‘Чортъ ихъ возьми, съ ними жизни не обрадуешься’, говаривалъ мой редакторъ (Салтыковъ). Если я какъ всегда помяну о немъ, вдь найдутся такіе, что назовутъ низкопоклонствомъ… Но вдь я себя знаю и очень твердо знаю, въ чемъ убждена. Кланяться — никому никогда не кланялась, слдуя общей мод, отъ чего всего трудне удержаться. Кажется, въ разсудк не повреждена. Пишутъ же А, В, С {Здсь въ письм выставлены имена.}, а какъ они глупы и подлы. Я не смю подумать сравнивать себя съ этимъ народомъ… Но не было ли бы честнымъ дломъ, печатно подписавшись, сказать имъ дурака и пр.? Т. е. быть храбрй даже Салтыкова, который совтовалъ не связываться’.
Въ литературныхъ приговорахъ Надежды Дмитріевны высказалась ея пылкая, увлекающаяся натура. Въ письмахъ къ своимъ она не стснялась въ выраженіяхъ, иногда, повидимому, негодовала на мелочи, во мелочи эти были изъ харакатерныхъ, и подъ негодованіемъ ея лежалъ глубокій принципъ. Въ отзывахъ о Тургенев и Толстомъ она бывала порой несправедлива. Ея пылкой натур, за которую еще съ дтства звали ее въ семь пламенемъ, былъ нестерпимъ тотъ холодокъ, который чувствуется въ художественной натур Тургенева
Тургеневъ тоже отзывался недружелюбно о Надежд Дмитріевн. Въ воспоминаніяхъ о Тургенев г-жи А., помщенныхъ въ ‘Сверномъ Встник’ изданія г-жи А. Евреиновой, былъ переданъ отзывъ его о Надежд Дмитріевн, что, не возносясь слишкомъ высоко, она могла считать себя головой выше всхъ окружающихъ, потому что была въ Рязани окружена такими посредственностями. Подлинныхъ выраженій я не помню, но таковъ былъ смыслъ. Напечатано это было безъ всякаго злого умысла, просто вслдствіе того беззавтнаго культа, какой питали къ Тургеневу многія его поклонницы, дорожившія какъ святыней каждымъ его словомъ. Какъ я слышала, авторъ воспоминаній очень жаллъ, что не вычеркнулъ этихъ строкъ, и здсь о томъ упоминается потому лишь, что изъ псни слова не выкинешь, особенно такого слова, которое повело выходъ Надежды Дмитріевны изъ ‘Свернаго Встника’. Она говорила мн, что достоинство не позволяло ей остаться тамъ, гд ее обругали — обругали лично. Къ мннію Тургенева о томъ, что она не уметъ писать мужчинъ, она относилась философски, какъ и ко всякимъ оцнкамъ ея таланта, но ей было обидно за своихъ немногихъ рязанскихъ друзей. Она называла мн профессора духовной семинаріи Ростиславова, у котораго была замчательная библіотека, и въ числ книгъ были произведенія иностранныхъ писателей, нмецкихъ философовъ, французскихъ энциклопедистовъ. Пользуясь его книгами, она пользовалась и его совтами, и указаніями, и не только не считала себя выше его, но признавала, что многимъ обязана ему.
Къ Толстому она относилась несправедливо, его ученіе портило для нея его произведеніе. Анну Каренину она не любила.
Къ религіозному ученію Толстого она относилась съ страстною нетерпимостью за то, что онъ уводитъ человка изъ міра борьбы въ міръ внутренняго копошенья. ‘Я взяла бы одинъ кусочекъ толстовскихъ чудесъ,— писала она мн,— зло суеврія, которое онъ сетъ подъ видомъ правды, я бы ему показала, что онъ такое. Кажется, гд-то въ этомъ род говорили ему, духовные понимаютъ зло по своему, а это не то, что надо. Читать ихъ и Толстого, подчасъ не знаешь, съ кмъ спорить’. Она была глубоко врующей, но врила по своему. Съ ученіемъ Толстого она сопоставляла ‘Religion’ Виктора Гюго. ‘Онъ создавалъ свою Anne Terriale и точно училъ, а не проповдывалъ, его ангелы сапоговъ не тачаютъ, а ханжа ли онъ (она пристрастно обвиняла Толстого въ ханжеств), загляните въ его ‘Religion’. Знаю я многихъ, въ комъ онъ поднялъ истинную вру’.
Изъ русскихъ женщинъ-писательницъ своей поры она цнила всего больше г-жу Смирнову за ея крупный талантъ, огорчаясь ея небрежнымъ отношеніемъ къ нему. То мтко выхваченныя изъ жизни, мастерски переданныя черты, то что-нибудь ‘несодянное’. Привтствовавъ разсказъ О. Шапиръ ‘Кандидатъ Курбатовъ’, она о прочихъ произведеніяхъ, равно какъ и произведеніяхъ другихъ романистокъ, замчала очень врно, что, когда он захотятъ затронуть общественные мотивы, то все это совершается гд-то неизвстно и подъ туманомъ, такъ что трудно разобрать, о чемъ собственно идетъ дло.
Натуралистически-документальная французская литература была ‘не по душ’ Надежд Дмитріевн и въ письмахъ своихъ она рзко отзывалась о ней. Зола и золаистовъ она не любила, находя вполн основательно, что за избыткомъ мельчайшихъ физіологическихъ подробностей терялась ‘психологическая натура’, но въ своемъ осужденіи она переходила мру и не цнила высокихъ достоинствъ Зола. Въ Альфонс Додэ она признавала талантъ и особенно любила его ‘Фромона’, о ‘Rois en exil’ отозвалась въ письм, что это ‘дичь отптая’ и, кром одной главы En chapelle, мелко задумано.
Надежда Дмитріевна писала въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ фельетоны о художественныхъ выставкахъ. Къ ‘Иванову она всю жизнь сохранила почти благоговйное восхищеніе. Когда онъ былъ у сестеръ Хвощинскихъ, он встртили его, какъ отца и учителя. Софья Дмитріевна вызывалась хать съ нимъ въ Италію, какъ дочь беречь его, ‘мыть его кисти’. Ивановъ стоитъ особнякомъ въ нашей живописи и школы не основалъ, какъ то замтилъ Вл. В. Стасовъ. Но въ переходныя эпохи вообще не основываются школы. Надежд Дмитріевн дороги были искренность и правдивость Иванова, за это Герценъ ставитъ его въ примръ другимъ художникамъ. Ивановъ былъ цльнымъ человкомъ. Изъ современныхъ живописцевъ она очень любила Крамскаго. Гэ не нравился ей и его Христосъ въ картин ‘Милосердіе’ казался ей двойственнымъ, какъ будто художникъ хотлъ угодить двумъ сторонамъ.
По своей впечатлительности и нервности, Надежда Дмитріевна не могла не отнестись пристрастно къ Верещагину и въ письм къ г-ж Каррикъ говорила: ‘Что это за береженіе нервовъ публики? Видъ крови волнуетъ, а цлая галлерея бойни хоть кого хочешь пройметъ. Написано чудесно, но вдь о техник говорить нечего. Для чего-нибудь учатся люди мшать кадмусъ съ шифервейсомъ. Верещагинъ поучаетъ… Это иллюстрація, а не созданіе. Если онъ иметъ цлью поучать, то рисуй акварели, снимай фотографіи да продавай общедоступные альбомы и царямъ, и народамъ, тогда это будетъ историческая заслуга и историческая проповдь въ картинахъ…’ Посл этого приговора, она замчаетъ: ‘Ты видишь, я ни во что не врю (т. е. въ настоящее и людей его), очень тяжело такъ жить’. Она не видла въ русскомъ искусств того геніальнаго учителя, какими были Рафаэли и Микель-Анджело, и это огорчало ее, и она писала: ‘А вдь искусство-то бухнуло’.

VII.

При такой строгой оцнк искусства Надежда Дмитріевна строже всего относилась къ себ самой. Ея требованія отъ икусства были высоки и со стороны идеи, и со стороны формы. Собой она была постоянно недовольна и это не было рисовкой, трудно было найти въ жизни боле искренняго человка, чмъ она. Въ минуты раздраженія она такъ отзывалась о своихъ произведеніяхъ, что приводила въ негодованіе друзей. Причины недовольства были сложныя. Она чутко и болзненно сознавала положеніе общества, вымираніе идеаловъ, и говорила, чтобы пронять нужны витіи, куда погромче ея. Это было высказано въ письмахъ ея 80-хъ г.г. ‘Я все вижу, все слышу, всхъ знаю, и бомондъ, и скверномондъ, и демимондъ — все. Но вообще для всего нашего русскаго люда пришла пора такого застыванья, что никакая идея въ немъ не выскакиваетъ. (Предположимъ разъ навсегда, что вс исключенія оговорены, ограниченія сдланы, а то на вки не выскажешься до конца). Основная идея всего русскаго люда (общества, народа, бомонда) выражается и заключается въ словахъ: ‘не то севрюжинки, не то конституціи, не то кого-нибудь ободрать, послднее врне’ (Щедринъ). Вглядись въ людей и увидишь, какая это правда, никто не думаетъ… Въ 65-хъ г.г. мысль бгала по улиц, все кипло, ждало, рвалось. Ты скажешь, что то же и теперь. Нтъ — тогда именно, все рвалось и металось, отыскивая, и въ исканіяхъ наталкивались на сотню идей. Теперь, какъ бы страшно, даже кроваво ни было движеніе, у него одна идея — кусокъ хлба. Только въ большинств. (Вдь, я уже сказала, что, оговорки вс сдланы и исключенія признаны, они не въ счетъ). Мн вдь нтъ надобности произносить присягу, что я признаю необходимость хлба. Но не исключительно, не одного. Хлбъ, расширь это слово, выйдетъ севрюжинка, ‘народъ’ и, при помощи извстной ‘конституціи’, кончится обдираньемъ. Вотъ большинство. Оно — мракъ. Гибнущихъ — тысячи. Въ масс — отдала бы жизнь за нихъ. По одиночк — спасла бы каждаго, но, потолковавъ съ каждымъ по очереди, чувствуешь, что (помни исключенія, ради Бога) поставила бы такого въ уголъ носомъ поразмыслить, припомнить идеалы пошире. Это ужасно — но это такъ. Вотъ теб первый пунктъ затрудненій писателя. Что можетъ онъ сказать — онъ, полный идеаловъ, поколнію безъ идеаловъ! Свои идеалы? Они надъ ними насмются (фактъ). Идеализировать ихъ самихъ? Но, по совсти, возможно ли это? Когда лучшій изъ нихъ прежде всего думаетъ о нажив! Скажутъ ‘семья, молодость…’ Охъ, мы все это тоже знали! И отвтъ — опять смхъ. Ну, пусть они смются надъ старой дурой писательницей, но надъ прелестью и чистотой моихъ идеаловъ я не хочу, чтобъ они смялись…
‘Пунктъ второй. Говорятъ: все-таки должно говорить, имющій свтъ въ рукахъ не долженъ его прятать. Да, но осмотрись (помни исключенія), они доказываютъ это за дл и проживаютъ легче нашего… Толчокъ данъ,— гд, когда, кмъ и чмъ, разбирать долго, и машина пошла и давитъ насъ и насъ не нужно. Что жъ тутъ скажешь? То, что сказалъ мн Салтыковъ: ‘Иногда, кажется совсмъ напрасно повторяешься, высказываешься, глядишь, кому-нибудь это понадобилось, въ комъ нибудь отозвалось’… Значитъ, на всякій случай? Хорошо, признаю, что ‘на всякій случай’, что даже въ большинство проникаетъ такое слово, отъ души вырванное. И, слдовательно, обязанность писателя, рискуя быть осмяннымъ или ненужнымъ, все-таки говоритъ. Остается только догадаться, что говорить.
‘Вотъ тутъ пунктъ третій, уже мой личный… Дло въ томъ, что ты моей проповди о сверчк и шестк себ не усвоила. Тылюя, читаешь меня сквозь себя, ты дополняешь собою то, что у меня скомкано, ты меня любишь на бду критик моего писательства. Возненавидь меня на два часа, вотъ хоть бы для чтенія ‘Семьи и школы’, и ты явственно увидишь, что я свищъ. Такъ мн и браться говорить нужныя слова среди ужаснйшаго изъ всхъ разгромовъ — цлаго молодого поколнія, взросшаго и живущаго безъ идеаловъ, безъ нравственныхъ стремленій, скучающихъ жирющихъ, или скучающихъ-пропадающихъ. Такъ какого же тутъ нужно писателя? Эсхилъ, Данте, апостолъ Павелъ (читала его у Ренана?). Вотъ и бда-то моя, что думая очень широко, я также безошибочно знаю свою мрку’…
Такой живучей натур, какъ Надежда Дмитріевна, мучительно было писать среди общества, изъ котораго уходила ‘живая душа’. Это видно изъ слдующихъ строкъ: ‘Ты говоришь: публика тамъ-то и тамъ-то интересуется, что скажетъ В. К. о томъ-то и томъ-то. Смшная она публика, посуди сама. Все глядитъ на писателя, какъ будто онъ изъ чрева своей мамаши вылзъ съ перышкомъ и ужъ ничего другого не можетъ, какъ писать… Но если онъ такой сякой, честный и пр., слдовательно, въ тяжелое время ему тяжко, какъ всмъ, ни боле, ни мене, и сказать онъ не можетъ больше того, что говоритъ вся площадь, когда она охнетъ. Я никакъ не могу и не умю отдлить писателя отъ человка и потому часто и не читаю многаго: подпись говоритъ за статью. И читаешь именно враговъ, потому что ложь разнообразна, а правда одна, и то, что скажутъ друзья, мн извстно, хоть не читай. Вотъ такого отношенія публики къ себ я-бъ хотла: врь заране. А этого нтъ. Еще ‘ждутъ’. Правда, это значитъ хотть отъ постороннихъ того же, что даешь мн ты, ну, а это роскошно’.
Какъ женщин, Надежд Дмитріевк не приходилось спрашивать себя: куда же себя то пристроить, кром письменнаго стола? Съ ея трезвымъ пониманіемъ жизни она не могла мечтать о томъ, что можетъ осуществиться черезъ столтія. Но она сознавала себя гражданкой родной земли. Геніи могутъ находить утшеніе въ сознаніи, что живутъ для вковъ грядущихъ, для счастья людей съ чуткой душой, какъ Надежда Дмитріевна, надо ‘чтобы былъ вправленъ сорвавшійся съ петель міръ’. Вотъ почему она говорила, что читатель воображаетъ, будто писатель съ перышкомъ вышелъ изъ утробы маменьки и ему только писать и писать. А писатель живой человкъ, ‘ему больно’,— больно отъ того, отъ чего и всмъ больно. По Тургеневу и, позже, по Достоевскому, французская критика замтила, что у русскихъ писателей въ глубин души великая грусть.
Кром этой общей причины утомленія русскихъ писателей, у Надежды Дмитріевны была личная необходимость работать для содержанія семьи. Никогда не ставила она своихъ условій редакторамъ и брала, что давали. Случалось, что она перечеркивала цлыя страницы и результатомъ труда нсколькихъ часовъ оказывалось всего нсколько строкъ. Окончивъ романъ или повсть, она не могла отдыхать и бралась за переводы. Она переводила съ строгимъ выборомъ и рдкою добросовстностью и уваженіемъ къ автору, котораго переводила. Она замтила въ письм, что переводы ‘портятъ руку’ для творческой работы. Посл нихъ она не могла чувствовать свжесть головы, необходимую для новой работы. Къ тому же, она переводила въ стихахъ драмы, какъ ‘Неронъ’ и др., и это уже трудъ боле утомительный, чмъ переводъ прозой. Прибавьте къ утомленію печальную жизнь послднихъ годовъ въ Рязани. ‘Домъ нашъ полонъ больныхъ и слпыхъ’, писала она друзьямъ. Перехавъ въ Петербургъ и назжая въ Рязань только лтомъ для свиданія съ матерью, она попрежнему не знала отдыха. Оставаясь постоянно въ Петербург по смерти матери, она не знала лтняго отдыха на свжемъ воздух. ‘Если бы вы посмотрли на меня въ эти три недли, вы бы пожалли меня (жара въ город),— писала она мн.— Совсмъ засла за ‘Обязанности’ (чтобъ ихъ). И всегда пишу какое-нибудь нелпое заглавіе, не умю придумать, а оно приходится пророческимъ. Такъ написала ‘Прощанье’ и простилась съ моими родными ‘Отечественными Записками’. Нарекла ‘Обязанности’ и ужъ точно, что повязалась на цлый годъ. Тороплюсь дать на іюль, пойдетъ на августъ и все еще не конецъ. А что это такое — я, конечно, не судья. Замчаю оригинальность формы, весь разсказъ ведется наизнанку — прошлое. А случилось, не знаю какъ, право, не преднамренно. Кром ‘Обязанностей’, напала на меня хворость. Не знаю, что длается. Отъ жары или отъ дождя, отъ нервовъ, отъ зимней болзни, а точно нтъ ни рукъ, ни ногъ. Нервовъ мн не полагается, и я думаю, что это просто старость’…
Неизбжный удлъ старости — переживанье друзей и близкихъ, и людей незнакомыхъ, но дорогихъ по ихъ трудамъ и значенію. Кружокъ своихъ рдлъ. Въ 1879 г. Надежда Дмитріевна писала изъ Рязани: ‘Въ сравненіи съ моимъ затворничествомъ, ‘скитъ аонскій’ покажется демидрономъ’… Дале вырывается фраза — вопль тоски: ‘Господи! хоть бы полуживая душа сказала слово!’ При перездъ ея въ Петербургъ она нашла небольшой кружокъ короткихъ знакомыхъ, бывали писатели изъ стараго поколнія, преданій ‘От. Зап.’, бывала и женская молодежь, городскія учительницы. Лтомъ Петербургъ пустлъ и она оставалась въ одиночеств… ‘Пусто-таки становится’, писала она, жалуясь и на опустніе своего кружка знакомыхъ, и тоже на пустоту общественную. ‘Страшно. Да еще вообразить кровь и вражду среди этой нравственной пустоты. Право, иногда прибгаешь къ ныншнему общему средству — ничего не думать. Но и тутъ не ладится. Житейскимъ, какое бы оно ни было, озабочиваться никогда не умла я, длаешь свое дло, а тамъ что выйдетъ — и кончено. Удовольствій (разумю развлеченія) я никогда не любила, да и какія мн къ лицу, особенно теперь. Оглянешься, да и опять принимаешься думать, да и кружокъ своихъ все рдетъ, а то, чему удивлялся, все гаснетъ’.

VIII.

Оглядываясь на жизнь Надежды Дмитріевны, удивляешься тому, какъ мало вниманія она видла отъ своей братіи.
Сочувственною теплою оцнкою товарищей Надежда Дмитріевна не могла похвалиться. Справлялись юбилеи писателей, не имвшихъ далеко того же значенія, какъ она. Ей не справляли юбилеевъ и ей не приходилось отказываться отъ юбилеевъ, какъ отказывались по скромности или инымъ, независящимъ причинамъ наиболе крупныя изъ нашихъ литературныхъ силъ. О двадцатипятилтіи ея литературной дятельности вспомнила одна пріятельница, приславшая ей въ письм листокъ лимоннаго дерева. Въ 1883 г. почитатели таланта и собратія по перу поднесли ей адресъ. Иниціатива принадлежала Надежд Ивановн Мёрдеръ (Северинъ), тогда еще не подвизавшейся на страницахъ ‘Рус. Всти.’ произведеніями, въ которыхъ оплевывалось то, чему она прежде поклонялась, и не поставлявшей еще разсказы, въ которыхъ учащіяся и трудящіяся женщины были представлены не въ ‘человческомъ, а пакостномъ образ’. Первая часть адреса — вступленіе и обращеніе къ Надежд Дмитріевн — принадлежали г-ж Мёрдеръ, оцнка дятельности В. Крестовскаго-псевдонима — автору этой біографіи. Для выработки адреса была выбрана коммиссія, въ числ которой была Надежда Васильевна Стасова, г-жа О. Шапиръ и Александръ Константиновичъ Шеллеръ. Адресъ, представленный коммиссіею собравшемуся довольно многочисленному кружку женщинъ, вызвалъ много препирательствъ. Сильно не по сердцу пришлась моя высокая оцнка гражданскаго значенія В. Крестовскаго-псевдонима. Въ числ собравшихся было нсколько свтскихъ дамъ, которыя въ этомъ видли чуть ли не ‘жупелъ’. Я стояла не столько за свою формулировку, сколько за цитату изъ ‘Большой Медвдицы’. Въ этой цитат вылилась душа автора. Цитата, была сохранена.
Вотъ адресъ: ‘Дорогая Надежда Дмитріевна! Съ глубокимъ чувствомъ уваженія и признательности привтствуемъ мы васъ. Слова эти пишутся ране юбилейнаго срока, въ тридцать четвертый годъ вашей литературной дятельности, и пусть это послужитъ вамъ лучшимъ ручательствомъ въ томъ, что въ нихъ вылилось свободное чувство искренняго уваженія и горячей симпатіи, что вс подписавшіеся сошлись въ этомъ чувств, какъ одинъ человкъ. Сегодня васъ привтствуютъ почитатели вашего таланта и представители нсколькихъ поколній. Такое единодушіе возможно только тогда, когда художникъ затронулъ глубокія общечеловчныя струны, когда его творенія, отражая злобу дня, заставляютъ стремиться къ лучшему будущему. Вы выразили ожиданіе этого лучшаго и тоску по немъ и намтили задатки, которые намъ его общаютъ. Въ произведеніяхъ вашихъ отражались многія стороны нашей общественной жизни, тонкимъ, неумолимымъ анализомъ вы обличали всю ложь и фразерство своекорыстія, прикрывающагося служеніемъ иде. Вы одна изъ первыхъ подали свой голосъ за право женщинъ стать участницами общаго движенія и, съ глубокимъ пониманіемъ женскаго сердца, дали много правдивыхъ и художественныхъ картинъ ея борьбы и страданій. Если успхъ этой борьбы, хотя до нкоторой степени, можно считать обезпеченнымъ, то потому только, что были женщины, подобно вамъ умвшія показать, что дло общее — ихъ дло. Вы выразили не одну скорбь женской доли, но и глубокую скорбь гражданскую, когда сказали словами Катерины: ‘а тутъ, въ сторон отъ всего, смотри, молчи, рвись, связанная по рукамъ и ногамъ, плачь безъ толку, пока слезъ хватитъ, раздавай гроши, если есть они, утшай фразами, если хватитъ совсти. И въ заключеніе не смй вымолвить, что это тебя терзаетъ: не твое дло!’ живите долго и порадуйте насъ новыми, такъ же глубоко прочувствованными и высокохудожественными произведеніями’.
Виньетка къ адресу была нарисована г. Каразинымъ. По подписк былъ поднесенъ подарокъ — золотые часы съ цпочкой, которые тотчасъ же и были отосланы Надеждой Дмитріевной къ закладчику,— такъ велика,была нужда, хозяинъ требовалъ за квартиру. Желаніе помочь Надежд Дмитріевн и вызвало не срочный, т. е. не юбилейный адресъ.
Вскор посл того московскія почитательницы ея таланта, узнавъ, что она нуждается, устроили вечеръ въ ея пользу, конечно, не гласно, собранная сумма оказалась бы незначительной, если бы не крупный взносъ одной богатой меценатки. Мн невольно пришлось быть причиной сильнаго огорченія Надежды Дмитріевны. Посылка — альбомъ для фотографій, въ который были вложены 700 р., была выслана мн для передачи. Я передала, не зная о деньгахъ. Было при посылк письмо безъ подписей, выражавшее сочувствіе и оцнку значенія Надежды Дмитріевны. Выходило, будто помощь отъ неизвстныхъ благодтелей, все было, конечно, извстно, и въ одной мелкой московской газетк было напечатано о концерт, и о цли его. Это такъ потрясло Надежду Дмитріевну, что, по словамъ г. Семевскаго, она, вообще рдко вызжавшая, теперь совсмъ заперлась дома. Не могу сказать, доходило ли огорченіе ея до такой степени, но мн она говорила, что ей теперь стыдно носъ показать куда-нибудь, приняла милостыню, она не хотла слушать убжденій, что это не милостыня, а выраженіе общественнаго сочувствія. Въ то время въ газетахъ говорилось объ общественной подписк въ Европ, не помню въ какой стран и въ пользу кого изъ знаменитостей литературы, и я воспользовалась этимъ фактомъ, чтобы успокоить Надежду Дмитріевну: у насъ такія подписки не были бы допущены, то естественно, устраиваются кружковыя. Она отвчала горячо, что если бы общественная подписка, тогда каждый гривенникъ былъ бы ей дорогъ, а то сзывали концертомъ, значить — не разсчитывали, что Крестовскій-псевдонимъ что-нибудь да значитъ. Но никакіе доводы не помогали, она упорно твердила свое: милостыня, милостыня. То же говорилъ мн и H. В. Шелгуновъ, когда ему приходилось пользоваться займами въ Литературномъ фонд. Милостыня заключалась въ небольшихъ процентахъ или безпроцентности займа.
Лучшей оцнкой и самымъ свтлымъ воспоминаніемъ Надежды Дмитріевны была овація, устроенная ей рязанской учащейся молодежью, гимназистами и семинаристами, 19 февраля 1880 г. Разсказывала она мн о ней голосомъ, дрожавшимъ отъ волненія, и съ глазами, полными слезъ, и заключила разсказъ словами: ‘ревла я, ревла потомъ — и радость дали, и горе разбередили — и я ревла и за себя, а больше за этихъ дтей’,— за все, чего она боялась для нихъ и чего имъ желала. Вмсто передачи ея разсказа, которая на разстояніи столькихъ лтъ можетъ выйти неточной, не смотря на все желаніе автора статьи быть вполн точнымъ пересказчикомъ, пусть говоритъ сама Надежда Дмитріевна въ письм. ‘Сижу надъ повстью. Входитъ младшій племянникъ. Не забудь — 9 часовъ вечера. ‘Тамъ на улиц толпа молодыхъ людей, тебя зовутъ’.— ‘Меня?’ Что за исторія? Втеръ страшный, ужъ вс плошки погасли. Иду на крыльцо. Человкъ сотни три-четыре, гимназисты и семинаристы. Они были распущены и ‘безпрепятственно’ гуляли сходкой. Меня окружили на крыльц: ‘пользуемся возможностью придти поблагодарить васъ за сочувствіе къ молодому поколнію’.— Ура! (это мн-то!) Другой: ‘Я отъ семинаріи, вы насъ вызвали къ жизни’. Опять крикъ. Такъ мн стало тяжело и больно. Протягиваютъ мн руки, тснятъ такъ ласково. ‘Господа,— говорю,— еслибъ мы могли теперь поздравить другъ друга съ какою нибудь радостью, — еслибъ вамъ хоть немного получше пожилось’… Какъ я это выговорила, — натурально слышали, что были близко,— но они подняли такой крикъ, а за ними вс, что ужъ ни я, ни меня, ничего больше не слышали. Два фонаря на улиц, ряды головъ и надъ всмъ втеръ. Я, наконецъ, успла близкимъ сказать: Уходите, простудитесь. Они кричатъ пуще, но я ушла. Хорошо это было и ужасно. Не знаю, какъ тяжело. Въ самомъ дл, еслибъ намъ было чмъ порадовать другъ друга. Смыслъ былъ бы. Положимъ, и теперь смыслъ: отъ молодыхъ мизераблей поклонъ старому мизераблю. Но что жъ это. По сердцу знаю, что это не прошлогоднія тургеневскія оваціи. Нтъ, это точно припаданіе бдныхъ дтей къ вдов-матери. И хорошо, что темно было и бурно. Ревла я одна много, и, конечно, никому, кром тебя, не разсказываю. Ну, конечно, въ город знаютъ. Но, вдь, я никого не вижу и не выхожу, все равно мн, знаютъ, или не знаютъ’.
Послдніе годы жизнь складывалась все печальне для Надежды Дмитріевны, болзнь подтачивала силы. Нуженъ былъ чистый воздухъ, ради этого она жила въ пятомъ этаж во двор большого дома близъ Невы. Сходить внизъ и подниматься по лстниц она была не въ силахъ и по году не выходила изъ квартиры. Квартирный вопросъ былъ для нея ‘трагичнымъ’ вопросомъ, ей нужна была, по предписанію врача, большая комната. Она говорила, что будь здорова, не допустила бы такой роскоши, за которую ее и теперь упрекаютъ. Когда я узжала въ деревню на лто, она писала, какъ завидуетъ всмъ, кто можетъ дышать свжимъ воздухомъ, дача была для нея недоступною роскошью и она дышала петербургскимъ воздухомъ въ знойные дни, больными легкими. ‘Квартирный вопросъ’ былъ ‘трагичнымъ’, благодаря непріятностямъ, которыя приходилось Надежд Дмитріевн терпть отъ сосдей, и въ этомъ выразилась некультурность нашего общества. Сосди, занимавшіе большую квартиру, одна комната которой отдлялась не капитальной стной отъ гостиной Надежды Дмитріевны, выражали постоянно неудовольствіе, когда она играла на роял, въ какой бы часъ она ни играла, она мшала спать то дтямъ, то хозяину или хозяйк. Жизнь вели эти сосди довольно шумную, ихъ журфиксы, споры за картами, дтскій визгъ и крикъ тоже не мало мшали сну Надежды Дмитріевны. Но хозяинъ дорожилъ этими жильцами и на это не обратилъ бы вниманія, если бы Надежда Дмитріевна и жаловалась. То дворникъ, то прислуга сосдей являлись съ просьбой не играть. Отвтъ, что она хозяйка въ своей квартир и не играетъ по ночамъ, въ т часы, когда у сосдей шумно, вызывалъ непріятности. Она съ веселой шуткой разсказывала объ этихъ невзгодахъ, но он были очень непріятны: больную старуху, запертую въ квартир болзнью, лишали любимаго удовольствія — музыки. Съ помощью Литературнаго фонда она разсчиталась съ своимъ домохозяиномъ и перехала на дачу въ Старый Петергофъ.
Ее не щадили и ей приходилось испытывать и боле горькія непріятности. Какъ-то вечеромъ, зайдя къ ней, я застала ее сильно разстроенною. Мы были съ ней въ пріятельскихъ отношеніяхъ, но той дружбы, когда сознаешь, что въ горькія минуты, что не будешь въ тягость и имешь право на полное довріе — не было. Я подумала, что это одно изъ тхъ огорченій, когда гость хуже татарина, и сказала, что хоть я не бгаю отъ огорченныхъ лицъ, но не лучше лй мн уйти. Надежда Дмитріевна со слезами на глазахъ, вся пунцовая отъ негодованія, задыхающимся голосомъ передавала, что получила письмо съ упреками въ томъ, что она ‘стъ и пьетъ на серебр, когда другіе нуждаются’. Дйствительно, за чаемъ я видла у нея новое и очень обыкновенное серебро — молочникъ, масляница и т. п. То было приданое г-жи Москалевой, все серебро Надежды Дмитріевны и старое серебро г-жи М. давно было заложено и частью пропало въ заклад и потому употребляли вещи изъ приданаго послдней. Всего обидне и больне оскорбило Надежду Дмитріевну обвиненіе въ роскоши,— ее, которая всегда говорила о простой жизни и была врагомъ роскоши. ‘Будто всю жизнь свою лгала, на старости лтъ лгуньей ставятъ’, говорила она. Огорченіе вызвало припадокъ удушливаго кашля и г-жа Москалева тревожилась, что теперь Надежда Дмитріевна не будетъ спать большую часть ночи, какъ всегда посл волненія.
Мои пріятельскія отношенія съ Надеждой Дмитріевной продолжались съ 1884 по 1889 г. Видться приходилось не часто, мы жили на разныхъ концахъ города. Меня тянуло къ ней отдохнуть душой, хотя нердко, вмсто отдыха, мы об горячились, волновались о текущей злоб дня. Но и это было для меня легче, потому что я была съ чуткимъ человкомъ, понимавшимъ съ полуслова, понимавшимъ и безъ словъ. Бывало, отложивъ всякія злобы дня, Надежда Дмитріевна разсказывала разные комичные случаи и ея веселый юморъ разсмшилъ бы самаго отчаяннаго пессимиста, шла веселая болтовня подъ рукодлье или пасьянсы, съ гаданьемъ о знакомыхъ и на забавныя темы, иногда хохотали до слезъ и г-жа Москалева въ шутку стыдила насъ, ‘серьезныхъ женщинъ’, за такой примръ ‘молодому поколнію’. ‘Не обижай себя, это ты-то — молодое’, возражала Надежда Дмитріевна. Смхъ ея былъ заразительный веселый, свтлый смхъ чистой, доброй души, мн всегда припоминались, когда я слышала его, слова Достоевскаго о томъ, что душа человка всего лучше узнается по смху.
Въ ма 1889 г. я простилась съ Надеждой Дмитріевной, унося грустное чувство, что навсегда. ‘Мы не увидимся, два года мн не протянуть’, говорила она, думая, что я узжаю путешествовать. Какъ теперь вижу ея маленькую фигурку въ порыжломъ отъ носки черномъ плать, черное кружево на голов, сдые волосы, причесанные въ бандо на манеръ собачихъ ушей, большіе грустные глаза съ болзненно расширившимися и искривившимися зрачками и восковую желтизну лица. Въ іюн ея не стало. Не ожидала я, чтобы смерть такъ скоро унесла ее. Она умерла на дач въ Старомъ Петергоф и похоронена тамъ на кладбищ. Литературный фондъ помогъ, въ дом не нашлось бы средствъ на похороны. Теперь идетъ подписка на ея памятникъ. Кто, не помню, нашелъ могилу ея заброшенной и напечаталъ въ газетахъ.
Лучшей эпитафіей Надежды Дмитріевны будетъ ея же стихотвореніе, напечатанное въ ‘Иллюстраціи’ 1859 г.:
‘И мнилось мн, блаженъ, кто жизнь свою
Могъ посвятить служенью высшей цли,
Передъ людьми, одинъ, въ тиши, въ бою,
Въ желаньи, въ мысли, въ слов или дл,
Чьи дни полны труда, борьбы, заботъ,
А ночи думъ, восторженной тревоги,
Кто ни одной своей, а жизнью всхъ живетъ,
Кому горитъ столбъ огненный въ дорог’.
Потеря Надежды Дмитріевны до сихъ поръ еще незамнима въ рядахъ русскихъ писательницъ, ни одной изъ нихъ она не бросила своей мантіи, какъ Илія Елисею. Талантъ посылается неисповдимыми судьбами природы, но то, что длаетъ его плодотворнымъ, то, что одно цнила въ себ Надежда Дмитріевна — идея, направленіе — это уже не приходится молодымъ поколніямъ женщинъ брать цною той борьбы, какую въ молодости выносила она, ища правды и свта.

М. Цебрикова.

‘Міръ Божій’, No 12, 1897

Цебрикова Мария Константиновна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О правде на сцене, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1899
  2. М. Цветаева. Ремесло. Психея. Романтика, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1923
  3. Мазини, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1895
  4. Англичанки романистки, Цебрикова Мария Константиновна, Год: 1871
  5. Нечто о характере поэзии Пушкина, Киреевский Иван Васильевич, Год: 1831
  6. Шутливая заметка, Билибин Виктор Викторович, Год: 1899
  7. Нечто о Ривароле, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1810
  8. Полет в Европу, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1925
Электронная библиотека