H. А. Добролюбов
Очерк направления иезуитского ордена, особенно в приложении к воспитанию и обучению юношества
ПРИМЕЧАНИЯ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ОЧЕРК НАПРАВЛЕНИЯ ИЕЗУИТСКОГО ОРДЕНА
Очерк направления иезуитского ордена, особенно в приложении к воспитанию и обучению юношества, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1855
Время на прочтение: 37 минут(ы)
H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857
М.,-Л., ГИХЛ, 1961
Иезуитская недобросовестность повсюду вошла в пословицу, имя иезуита сделалось почти синонимом названия мошенника. Против них гремели всенародные проклятия, устраивались тайные интриги, издавались папские буллы, предпринимались полицейские меры, распространялись памфлеты, сочинялись сотни дискурсов, писем, мемуаров, с бездною ученых цитат и соображений, с глубиною истинного благочестия и с негодованием оскорбленной нравственности. На них восставали и монахи и светские — и православные, и протестанты, и католики — и короли и республиканцы. Разобрали по ниточке всю хитросплетенную сеть их учения, вывели их на свежую воду и в романах, имевших десятки изданий и переведенных едва ли не на все европейские языки, и в драмах, возбуждавших неистовство публики, и в публичных лекциях, за которые брались самые отличные люди ученой Европы, одни из передовых двигателей мысли и науки, как, например, Мишле…1* И все это понапрасну! Иезуиты до сих пор здравствуют, пропагандируют как нельзя лучше, забирают в свои руки будущее поколение некоторых стран Западной Европы, и — вечно изменяющиеся, но вечно те же — являются беспрестанно в тех местах, где никто и не расположен подозревать их присутствия. Что же бы это значило? Неужели народы Европы так глупы, что после всех указаний, после всех обличений, обращенных на иезуитов даровитейшими людьми всех времен новой европейской истории, — всё еще не могут понять этого мрачного, вредного, безнравственного ордена?.. Неужели целые массы, жаждущие благочестия и просвещения, так малого нем размышляют, что готовы поддаться первому обольстительному слову иезуита, не обращая внимания на все ужасы, какие рассказываются об этом ордене? В таком случае Европа нынешнего времени стояла бы ниже, нежели наши дворянчики прошедшего века, вверявшие образование своих детей французским кучерам и солдатам, не в состоянии будучи противиться обаянию французского диалекта… Нет, верно, есть у иезуитов что-нибудь такое, что неотразимо влечет к ним, верно, есть у них средства более сильные, чем обман и потворство, верно, их убеждения сильнее, чем все памфлеты и разглагольствия, ученые и романтические, направленные против них, словом, несмотря на все дурное, что старались приписать им, — верно, у них много есть и хорошего, и даже, вероятно, так много, что все охотно прощают за него всё, что кажется дурным у иезуитов, и охотно забывают о существовании этого дурного.
Написавши эти строки, я сам в первую минуту испугался их смысла. Как! Искать хорошего у иезуитов? Оправдывать лицемерие, безнравственность, подлость, словом — иезуитство? Брать на себя защиту людей, торжественно изобличенных Паскалем,2* разбитых в пух и прах Эдгаром Кине и Мишле,3* выгнанных отвсюду, оставленных и обвиненных самим папою?4* Правда, это страшная дерзость, но она находит себе некоторое оправдание в фактах, которых существование необходимо должно навести нас на соображения более спокойные и примирительные. Если уже признано, что практически нельзя идти против истории, нельзя остановить естественного хода событий, то зачем же восставать и в теории против исторических фактов? К чему бесплодные крики, бестолковая брань, ретроградивная реакция тому, что уже совершилось и принесло свои плоды? Изучение предмета, наблюдение явления, объяснение факта — вот задачи, которыми ограничивают себя науки точные, и пора всем наукам, по их примеру, постараться наконец о точности в своих положениях. Тогда будет у нас и более спокойствия в разборе исторических явлений. Ботаник одинаково бесстрастно изучает и яблонь, и крапиву, и какой-нибудь ядовитый гриб, зоолог с равным участием рассматривает организм человека, змеи и лягушки, — хотя, разумеется, ни тот ни другой не едят ядовитых грибов, не играют с змеями и не предпочитают крапивы яблокам. Подобное спокойствие в точке зрения ведет к беспристрастному наблюдению и изучению предмета с участием, с любовью. Если развитие существа ненормально, скажем, что оно ненормально, уродливо, отличим хорошо развившуюся обезьяну от урода-человека: от этого обезьяна вообще не займет высшей ступени и ряду существ и человек не унизится. Каждый останется при своем, так как каждый имеет свое определенное место и каждый имеет свое неотъемлемое право на существование, но все-таки нельзя не сказать, что бывают дурные люди и превосходные обезьяны. Скажем и мы свое спокойное, мирное слово о людях, столько раз обруганных и все-таки держащихся своих начал, действующих все по одному и тому же направлению, стремящихся к одной и той же цели — неизменно, непоколебимо, неутомимо. Постараемся без гнева и отвращения рассмотреть этот нравственный организм с цслшо определить, как он развился из своих начал, уродливо или нет. Вопрос этот может разрешаться двумя путями — историей ордена и анализом его внутреннего устройства. Вопрос исторический очень обширен и сложен, и потому я миную его, тем более что он довольно общеизвестен. На русском языке я знаю об этом несколько статей. Таковы:
1. ‘История иезуитов’ в ‘Вестнике Европы’, 1814, No 13—14, статья, составляющая извлечение из Робертсоновой истории Карла V.
2. ‘История иезуитов’, ‘Московский телеграф’, 1830, No 13—14, статья Гизара.
3. ‘История иезуитов’ в ‘Отечественных записках’, 1844, No 1—2, статья Н. Ратынского, скомпилированная из нескольких иностранных книжек.
4. ‘История падения иезуитов в XVIII веке’, книжка, составленная В. Модестовым в 1855 году и имеющая значение по некоторым приложениям, напечатанным при ней.
Все эти статьи написаны в духе нерасположения к иезуитам, в духе нетерпимости и негодования. Они мало могут раскрыть внутреннее существо иезуитского ордена,, потому что смотрят почти всюду только на внешность фактов, не заботясь об их внутреннем смысле. Лучше их — обширное сочинение Кретино-Жоли: ‘Histoire religieuse, politique et littraire de la compagnie de Jsus, compose sur les documents indits et authentiques’, p. J. Crtineau-Joly, Paris, {Ж. Кретино-Жоли. Религиозная, политическая и литературная история иезуитского движения, составленная по неизданным и подлинным документам, Париж (франц.). — Ред.} 1844—1846, 6 томов, составляющих более 3000 страниц довольно сжатой печати. Это сочинение явилось в то время, когда раздавались самые ожесточенные клики против иезуитов, когда Париж сбегался на лекции Мишле и Кине, газеты проповедовали крестовый поход против иезуитов и набожные католики восхищались чудовищными мерзостями ‘Вечного Жида’.5* Направление книги Кретино-Жоли, написанной в защиту иезуитов, естественно должно было принять несколько полемический характер, но нельзя не удивляться той умеренности, кротости и спокойствию, с которыми благочестивый аббат ратует за свое дело. Он сам не иезуит, но он им сочувствует, и сочувствие его высказывается прямо и правдиво. Книга его скоро достигла второго издания, и в предисловии к нему автор говорит, что много было шуму и брани в журналах французских по поводу направления его книги, но никто ни разу не мог упрекнуть автора в искажении хоть одного факта иезуитской истории. Это, бесспорно, самое полное и самое спокойное изложение истории иезуитского ордена, и я старался во многом держаться его относительно исторических данных. Из других сочинений большим беспристрастием отличается книга Вольфа ‘Allgemeine Goschichto der Jesuiten’, 4 t., {‘Общая история иезуитов’, 4 тома (нем.). — Ред.} 1803. Другие же сочинения (как, например, Ломие ‘Rsum de l’histoire des jsuites’, Paris, 1826, Симона ‘Les jsuites anciens et nouveaux’, Paris, 1832, Эллендорфа ‘Neueste und vollstndige Geschichte der Jesuiten’, Lpz., 1845) {‘Краткая история иезуитов’, Париж, 1826, …’Древние и новые иезуиты’, Париж, 1832, …’Новейшая и полная история иезуитов’, Лейпциг, 1845 (франц. и нем.). — Ред.} написаны в сильно полемическом духе, не говоря уже о памфлетических мемуарах, тоже имевших притязание на историческое значение. Одни их заглавия могут показать степень ожесточения писавших, особенно в соединении с некоторыми эпиграфами. Например:
1. ‘Les jsuites marchands, usuriers et usurpateurs’, p. G… de N., Paris, 1824.
2. Gnin. Les jsuites et l’universit, Paris, 1844, с эпиграфом:
Оvos, qui cum jesuitis,
Non ite cum jesuitisl
3. ‘Le Froce Mont-Rouge’, dialogue satirique, 1827, с эпиграфом:
Prenez trente grains d’impudence,
Quatre livres d’ambition,
Quarante onces d’impatience,
Six kilos de corruption,
La bassesse d’un hypocrite,
L’astuce de jeune beaut,
Mettez les vertus de ct,
Et vous fabriquez un jsuite.1
1 1. ‘Иезуиты купцы, ростовщики и узурпаторы’… Париж, 1824, 2. Шенен. Иезуиты и университет, Париж, 1844… ‘О вы, которые идете с Иисусом, не идите с иезуитами!’, 3. ‘Дикарь в Монт-Руже’, сатирический диалог, 1827… ‘Возьмите тридцать крупинок наглости, четыре фунта честолюбия, сорок унций нетерпимости, шесть кило развращенности, низость предателя, лукавство молодого красавца, исключите добродетель — и вы получите иезуита’ (франц. и лат.). — Ред.
От таких площадных приемов нельзя, конечно, и ожидать ничего хорошего, тем менее можно искать в подобных произведениях беспристрастного исследования и хладнокровного суждения о предмете. Поэтому я и не читал их — тем более что здесь и достать их очень затруднительно: они все почти запрещены в России.
Чтобы провести свой взгляд по всей истории иезуитского ордена, я представлю теперь самый краткий исторический очерк развития иезуитизма. Но, собственно, этот вопрос для меня посторонний. Я намерен обратить главное свое внимание на внутреннее устройство иезуитского ордена, и в особенности на ход у них воспитательной и учебной части.
Игнатий Лойола (род. 1491), основатель иезуитского ордена, подвергается различным суждениям историков, иногда очень легкомысленным. Например, Робертсон (t. III, р. 187) говорит, что ‘он был увлечен фанатизмом или властолюбием и славолюбием’. Это — удивительное соединение противоположных понятий о человеке. Или чистосердечный, пламенный фанатик, или властолюбивый, эгоистический лицемер — что-нибудь одно… Но Лойола никогда не был лицемером, да и едва ли возможно хроническое лицемерие в продолжение двадцати (если считать от раны Игнатия при Пампелуне в 1521 до утверждения ордена в 1540 году), или даже тридцати пяти лет (если (считать) до смерти Игнатия и 1556 году особенно для такой живой, пламенной натуры, какова была у Лойолы, по сознанию самих его обвинителей. Он был ранен, был болен, лежал одиноко в старинном испанском замке, ему дали читать от скуки католические монастырские легенды. Тут описывались страдания мучеников, дивные подвиги святых, терпение и труженичество божьих воинов, отрекшихся от мира. Игнатий сам был ратником, сам страдал от ран и вспоминал битвы и подвиги свои и своих товарищей. Бред больного воображения перемешал для него действительность с вымыслом, воспоминания былого с вновь навеянными впечатлениями, и перерождению не мудрено было совершиться в этой пылкой, стремительной натуре. У него не было никакого образования, никакие высшие помыслы не были развиты, но тем не менее природный ум его был крепок и светел! Он сначала инстинктивно почувствовал, а потом и сознательно убедился, что если есть высшая цель жизни — за пределами гроба, то лучше идти к этой цели прямо, нежели извилинами и закоулками, часто совсем совращающими с прямой дороги. Он убедился, что ежели есть бог, которому должны мы служить, то лучше служить ему прямо и непосредственно, оставивши все другие дела, нежели из-за других дел посвящать богу только досуги свои. Как стремительная и деятельная натура, Лойола тотчас привел в исполнение стремление сердца. Он сделался аскетом, посвятил всего себя на духовное служение богу. Взволнованное воображение представляет ему чудные видения, и ему грезится, что уже дьявол бежит от него и небожители сходят к нему, благословляя его на новый путь. Тотчас по выздоровлении он отправляется в монастырь, одевается в грубое платье, отпускает своих людей, ходит в госпиталях за больными, у которых заразительные болезни: это ли лицемерие, это ли расчет хитрого честолюбца? Не виден ли здесь, напротив, грубый энтузиаст, круто изменяющий свою жизнь и жертвующий всем для своего глубокого верования?.. Он путешествует потом в святую землю, надеясь проповедовать Евангелие восточным народам, но здесь убеждается в своей неспособности, необразованности и возвращается в Испанию, чтобы учиться. Тридцати двух лет садится он на школьную скамью в Барселонской школе, а потом в Саламанкском университете, — и уже здесь высказывает свои убеждения с такою силою, с такой вдохновенной смелостью, что увлекает целые толпы на площадях Саламанки и наконец попадает в тюрьму за это. И здесь он продолжает свое дело — проповедует и поет духовные песни, узники находят средство бежать из тюрьмы, Игнатий не хочет им пользоваться и остается, его выпускают за это на волю, и он отправляется доучиваться в Париж. Ему нечем жить здесь: он просит милостыню и все-таки ходит слушать лекции. Долго и прилежно он их слушает и наконец в 1532 году получает степень бакалавра, а в 1534 году степень магистра богословия. Во все это время он проповедует словом и делом — и приобретает себе несколько друзей и приверженцев, сделавшихся впоследствии подпорами и главами иезуитского ордена, — именно Франсуа Ксавье, Петра Фабера, Якова Лайнеза, Альфонса Сальмерона, Николая Бабадилью, Симона Родригеза и др. В это время вспыхивает реформационное движение, и Игнатий с своими товарищами находят определенную цель для своей деятельности: спасение души от ереси. Они решаются основать орден, отличный от всех других монашеских орденов и направленный главным образом к поддержанию папского престола против всех покушений еретиков. Рассматривая первые шаги этих замечательных избранников, нельзя не видеть, что у них и в это время уже сложились некоторые убеждения, под влиянием их благочестивой христианской настроенности и вместе под влиянием житейского опыта. Они видели повсюду чрезвычайное развращение, видели роскошную жизнь и легкое поведение тогдашнего духовенства и монашества, видели догматические и нравственные споры, в которых им представлялось (как и нам, конечно) пагубное уклонение кичливого ума от истины откровения, при этом сам Игнатий мог вспоминать и свои заблуждения, от которых избавился, как думал он (может быть, и справедливо), единственно силою благодати небесной. Все эти обстоятельства совершенно естественно привели Лойолу и его товарищей к глубокому, живому сознанию тех откровенных истин, которые высказаны так ясно устами великого учителя языков:6* ‘Вемы, яко закон духовен есть, аз же плотян есмь, продан под грех. Еже бо содеваю, не разумею: не еже бо хощу, сие творю, но еже ненавижду, то соделоваю’ (Рим., VII, 14— 15), ‘Не довольни есмы ниже помыслити что от себе, яко от себе, но довольство наше от бога. Самое спасение совершается по непосредственному действию божию: како бо призовут, в него же не вероваша? како же уверуют, его же не услышаша? како же услышат без проповедующего? како же проповедят, аще не послани будут?’ (Рим., X, 14). Проникнутые этими высокими, святыми мыслями, основатели иезуитского ордена решились вполне применить их к своей деятельности, и отсюда произошло одно из главнейших правил их ордена — безусловное послушание. Еще в монмартрской их клятве7* было положено — идти всюду, куда пошлет их папа. Это было ясно сознанное и выраженное, в приложении к практической деятельности, убеждение в тех началах, которые выражены апостолом: чтобы человек мог спастись, нужно, чтобы сам бог привлек его к себе, бог на земле осуществляется в церкви, единственно истинная церковь (так должны верить католики) есть католическая, глава и представитель ее есть папа, следовательно, ему должно повиноваться, как самому Христу, который вечно с ним пребывает, как с своим помазанником. Из всего этого ясно, что и для проповеди евангельской необходимо содействие и веление папы: ‘Како бо проповедят, аще не послани будут?’ Все эти логические убеждения ясно выразились уже через шесть лет после утверждения ордена папою — в речи Лайнеза на Тридентском соборе, в 1546 году и еще более при втором его созвании, в 1556 (см. Paolo Sarpi. ‘Histoire du concile de Trente’, t. II, p. 139, squ.). {Паоло Сарпи. История Тридентского собора, т. II, стр. 139 и сл. (франц.). — Ред.} Лайнез доказывал здесь, между прочим, что никогда епископ не вправе ослушаться папы, и не только один, но и сговорившись с другим и даже с третьим епископом, не вправе ослушаться эти трое и в таком случае, если к ним пристанут еще трое и даже шестеро, словом, все епископы, целый собор их — ничто против папы: в папе олицетворяется закон Христов, а закон этот свят и неизменен, хотя бы и никто не хотел исполнять его. Нет дела до лица папы: он сам по себе может быть человеком дурным, но не нужно забывать, что с ним всегда пребывает дух божий, ниспосылаемый на священных помазанников от господа и не допускающий их ошибаться в делах, касающихся блага церкви. Бог знает, кого избирает для служения себе и управления детьми своими, никогда он не предаст помазанника своего в неискусен ум творити неподобная, а если и предаст, то, значит, он хочет испытать или наказать нас, и мы должны снести это с терпением и верою в его премудрый промысел.
Епископы, в которых уже сильны были начатки реформационного движения, были поражены этой речью, как чудовищным соплетением софизмов. Но мы можем принять ее с совершенно другим чувством, мы не можем не видеть в ней крепкой веры, полной преданности промыслу и глубоко справедливого разделения сана от лица. Мы сами так поступаем, сами держимся тех же убеждений: недостатки священников известны всем, но пред священством все благоговеют, все знают, что царь — тоже человек, следовательно, не изъят от общих человеческих слабостей, — но он божий помазанник, и кто позволит себе отозваться о нем без чувства благоговения, кто, даже в глубине души своей, допустит мысль о том, чтобы то или другое высочайшее распоряжение могло быть несправедливо?
Так развилось одно из главнейших и благотворнейших правил иезуитского ордена — безусловное, мертвое повиновение: perinde ас cadaver. {Подобно трупу (лат.). — Ред.} Они рассуждали: все происходит по воле божией, если ему угодно, чтобы я что-нибудь сделал, то он возвысит меня на такую степень, на которой я буду вправе делать, что сам сочту нужным, если же я не занимаю такой степени, значит, господь считает меня недостойным ее и я должен повиноваться тем, которых он надо мной возвысил, — я должен считать справедливым и добрым все, что они мне прикажут: obedientia, tum in executione, tum in voluntate, tum in intellectu, sit in nobis semper ex omni parte perfecta… omnia justa esse nobis persuadendo (Constit. p. 123,—1583)… {Повиновение пусть будет в нас всегда и всецело в действии, в воле и в разуме. Все справедливое должно быть нам внушено посредством повиновения… (лат.). — Ред.} В самом начале общества стремление это выразилось в рассуждениях касательно свободной воли в человеке: при первом своем появлении на Тридентском соборе (1546) (Лайнез) сильно поколебал доказательства прелатов о свободной воле, за что и подвергся подозрению в пелагианизме…8*
Другое из основных верований, принятых в это время иезуитами, состояло в твердом и живом стремлении любви христианской, соединенной с полным самоотвержением и направленной единственно ко спасению души. Эта любовь соединялась у них с полным презрением к благам жизни здешней и с глубоким состраданием к самым даже порочным людям. И то и другое прекрасно выводилось ими из основных принципов христианства, которыми новоучрежденное братство было глубоко и сильно проникнуто. Если здешняя жизнь есть только приготовление к будущей, если это не более как странствование к небесной пристани, — то нет нужды заботиться об удобствах и удовольствиях житейских. Поэтому тот, кто из любви к ближнему старается устроить материальные удобства его жизни, не понимает еще истинной любви христианской. Он может этим сделать ближнему скорее вред, чем пользу, отвлекая его сердце от вечных благ загробной жизни. Следовательно, помогать ближним в телесных нуждах нужно только в самых необходимых случаях, когда страдает их здоровье или жизнь находится в опасности, и таким образом они лишаются возможности достойно приготовляться к будущей жизни. Во всех же остальных’ случаях дело первой необходимости — духовная помощь человеку, просвещение его ума и сердца светом истинного откровения. Заботиться же о своих материальных нуждах — даже противно истинной вере и надежде на помощь божию: бог, одевающий цветы полевые и питающий птиц небесных, подаст, конечно, и человеку все необходимое, если это будет угодно святой его воле…
Такие убеждения твердо и последовательно проведены были во всем поведении иезуитов. Они не имели ничего и сами питались милостыней, они собирали вокруг себя народ и старались поучать его истинам веры, они постоянно посвящали свои труды на служение больным братьям в госпиталях. В этом последнем отношении выразилась весьма ярко и другая сторона их понятия о христианской любви: снисхождение к слабостям человеческим, за которое впоследствии так много потерпели они различных нареканий. Они неуклонно следовали всегда высокому правилу апостола: ‘Молим же вы, братие, вразумляйте бесчинные, утешайте малодушные, заступайте немощные, долготе рпите ко всем’ (Сол., V, 14). Пред всевышним судиею все равно грешны, мы все делатели в духовном вертограде небесного хозяина, и никто из рано пришедших не имеет права укорять поздно пришедшего. Дружно и мирно должны мы работать, помогая друг другу и снимая колючие терны с узкой дороги спасения, по которой идут братья наши. Если кто заблудился, то не кликами негодования нужно преследовать его, не прогонять снова к той точке, откуда он отправился, чтобы снова начинал свой тяжелый путь, нет, нужно указать ему те извилины, те едва приметные тропинки, по которым должен он поворотить с пути заблуждения своего, чтобы достигнуть желанной цели. Из этих оснований развились знаменитые cas de conscience, {Вопросы совести (франц.). — Ред.} из которых хотели сделать такой позор для иезуитского общества и которые считали делом простого плутовства со стороны иезуитских монахов. Но их лучшим оправданием служит самый характер их деятельности, постоянно чуждый суровости и преследований, постоянно полный мира и любви. Особенно это доказывают все сказания касательно их ухаживанья за больными. Из многих фактов можно указать на подвиги образующегося еще общества в 1537 году. Они прибыли в это время в Венецию, где свирепствовали тогда особенно венерические болезни. Больные возбуждали всеобщее отвращение и оставляемы были без всякого ухода и пособия. Иезуиты, понимавшие не хуже других высокую цену целомудрия, ревностно, однако, принялись ходить за этими больными, спали вместе с ними, обмывали их язвы той водою, которая была им самим принесена для питья, и потом, томимые жаждою, допивали остатки, Ксавье даже высасывал яд из язв больных, когда, по предписанию доктора, это было нужно для спасения больного… И неужели кто-нибудь осудит за это благотворительных друзей человечества? Неужели можно за это обвинить их в недостатке презрения к пороку, в потворстве разврату? Нет, это не было потворство, это просто было живое подражание примеру нашего подвигоположника — Христа, который сам снисходил к мытарям, грешникам и блудницам и отвергал с строгим обличением только тщеславных, высокомудрых фарисеев и книжников.
Люди с такими стремлениями, с такой энергией, с таким самоотвержением не могли пропасть без всякого-успеха. Они непременно должны были достигнуть своей цели— и достигли. Во все концы мира прошли они с проповедью Евангелия и везде имели успех. Уже в 1542 году Ксавье был в Гоа и обращал индейцев, переходя из португальских колоний в собственные поселения туземцев и обходя один за другим острова Цейлон, Полапатан, Мелиопур, Малакку, Моренские острова и пр. Затем он отправляется в Японию и Китай, узнавши, что сюда открыт доступ только послам, возвращается в Гоа и убеждает португальского вице-короля назначить посольство в Китай, когда же и посольство встречает препятствия, Ксавье подкупает одного китайского купца, чтобы тот доставил его в Кантон ночью, под страшною тайной. К несчастью, здесь Ксавье заболел горячкой и вскоре умер, ничего не успевши сделать. Но путь уже был указан, и вскоре затем иезуиты умели утвердиться и в Индии и в Китае. Там действовали Криминаль и Роберт Нобили, здесь — Матео Рикчи. В Японии христианство тоже водворено было иезуитами, но с 1620 года император воздвиг гонение на христиан, и к половине XVII века в Японии христианство было уничтожено. Но в Китае, несмотря на все гонения от язычников, несмотря на противодействие доминиканцев и францисканцев, иезуиты утвердились, приобрели многих прозелитов, завели училища, и, по последним известиям, у них обучалось в 1853 году до 1300 китайских мальчиков (см. в ‘Revue des deux Mondes’, 1856, Fevr., статью Шарля Ляволле ‘Les jsuites en Chine autrefois et aujourd’hui’, {‘Ревю де дё монд’ (‘Обозрение двух миров’), февраль… ‘Иезуиты в Китае прежде и теперь’ (франц.). — Ред.} стр. 528).
Замечательнее всего был успех иезуитской проповеди в Парагвае. Пашгвай отдан был совершенно на руки иезуитам Филиппом III, который сам был воспитанником иезуита Марианны. Парагвай до тех пор ужасно страдал от жестокостей испанских губернаторов и постоянно возмущался, расстройство и беспорядки были страшные. Иезуиты кротостью, лаской, исправительными наказаниями весьма скоро и без особенных затруднений умели приучить народ к порядку и повиновению. Они основали здесь свою республику и внушили жителям такое уважение к ордену, что они на коленях выслушивали повеления святых отцов и считали за счастие целовать край их одежды.
Не менее замечательны подвиги иезуитов против реформационной ереси. В Испании, Португалии и Италии орден постоянно был настороже и, имея влияние на ход высших государственных дел, уничтожал самые зародыши ереси. Во Франции он долго выдерживал жестокую, упорную борьбу: при Генрихе III они были двигателями и главами святой лиги, к которой пристала тогда почти половина Франции. При Генрихе IV они были высланы из королевства и через восемь лет (1603) снова призваны. При Людовике XIV приобрели они новую силу, но при Людовике XV (1764) опять изгнаны, а в 1773 году издана папская булла об уничтожении ордена. За это чернь в Швейцарии повесила его портрет.
В 1814 году орден был восстановлен, и они снова распространились во Франции и особенно в Бельгии. В начале столетия появились было они в Пруссии и России, но отсюда были высланы почти в то самое время, когда орден был восстановлен Пием VII (из России высланы они указом 19 декабря 1815 года). Повсюду они должны были выдерживать сильные споры за право обучения юношества.
Почти не касаясь подробностей внешней истории ордена, я старался показать те воззрения, на которых утверждали иезуиты все свои действия. Эти самые воззрения выразились как в самом устройстве ордена, так преимущественно в воспитании, к очерку которого я и перехожу теперь. Не буду излагать внешних частностей, а обращу все свое внимание на характер и направление, какие господствовали в иезуитском воспитании и обучении. Мы увидим, что и здесь последовательно проведены те же самые воззрения, которые легли краеугольным камнем благочестивого существования иезуитов.
Самое стремление иезуитов — повсюду заводить школы — много свидетельствует в их пользу. Средние века и католические монахи не любили школ, папы запрещали народу читать Библию, католическая церковь не одобряла переводов священных книг на язык народа. Иезуиты — напротив — куда ни появлялись, всюду прежде всего принимались за воспитание детей. Повсюду заводили они школы, обучали детей бесплатно, употребляли все возможные усилия, чтобы привлечь к себе большее количество воспитанников. Это средство действовать на людей, вместе с неутомимой их проповедью, служит яснейшим выражением той основной идеи, что любовь к ближнему должна состоять в духовной помощи им, а не в материальном пособии. Устройство и направление этих школ, равно как и самого ордена вообще, служило выражением той же основной идеи. Известно, что все иезуиты разделялись на четыре класса: 1) послушников, или новициатов, 2) учеников, 3) коадъюторов и 4) профессов. Послушники подвергались обыкновенно искусу в продолжение нескольких лет, по истечении которых или поступали в разряд одобренных учеников, или отсылались назад, если иезуитское начальство не находило в них наклонностей и достаточных сил для исполнения всего, предписываемого в ордене. Все это совершенно разумно и естественно и как нельзя лучше рисует характер иезуитской деятельности, состоявшей всегда в том, чтобы действовать на волю, но никогда не тащить человека против его воли. Они употребляют все усилия, чтобы привлечь к себе нового прозелита, действуя для этого проповедью, убеждением, примером, воспитанием… Наконец они достигают предположенной цели: воля человека склоняется на их сторону, он изъявляет желание сделаться иезуитом. Но благоразумным братиям этого не довольно, они не бросаются тотчас на этого человека, как охотник на добычу, пойманную им в силок. Нет, они еще назначают ему испытание на несколько лет: испытай трудности нового звания и покажи сам свои способности. Тогда только, когда выкажется твердость и непоколебимое убеждение человека, можно принять его в число одобренных учеников. И даже после этого, будучи учеником и коадъютором, он может быть исключен из ордена или сам просить увольнения. Из этого очевидно, какое высокое значение придавалось иезуитами внутренним отношениям и как мало обращали они внимания на внешность. Все силы убеждения употребляются, предпринимаются неимоверные труды и заботы, вся атмосфера, окружающая человека, располагается к тому, чтобы привлечь его на путь спасения, но при всем этом — ни малейшего насилия, действующего внешним образом. Они всё располагают так, чтобы благодать божия невидимо и внутренно коснулась сердца человека и привела его на путь правый. Так точно и по выдержании искуса — он связывается более внутренним обязательством своей совести, нежели наружною формальностью обетов. Какое высокое убеждение в нравственном начале, какая вера в свои духовные силы, какое высокое понятие о служении богу, которое должно быть сердечно и духовно!.. Нет сомнения, что это самое убеждение заставляло иезуитов при проповеди евангелия в Китае и Индии подчиняться китайским церемониям, надевать платье браминское, строить церкви на манер индийских пагод, дозволять женщинам носить неприличные украшения и т. п., за что доминиканцы восставали на иезуитов, как на злодеев, еретиков и исказителей христианства. А они просто делали это по презрению к внешности, будучи уверены, что дух христианства нисколько не изменяется от этих местных различий, так точно как образ божий в человеке не зависит от того, черен или бел цвет его кожи, носит ли он бороду или нет.
Третий класс — коадъюторы — разделялись на духовных и светских, первые были учителями в школах, священниками и духовниками, вторые исправляли при коллегиях и домах професских самые низшие обязанности.
Профессы были ‘трех обетов’ и ‘четырех обетов’. И те и другие обязывались дать публично обет бедности, целомудрия и слепого повиновения, последние присоединяли к этому еще обет проповедания Евангелия всюду, куда пошлет папа. К последнему классу допускались немногие, уже известные своими способностями и усердием, испытанные в течение многих лет. Во всем этом видна великая осмотрительность ордена в выборе своих членов и постоянная их идея — о повиновении. Нужно заметить, что по окончании искуса никто не мог знать, куда он будет назначен генералом ордена. Смотря по своим соображениям, генерал мог его назначить и светским коадъютором и профессом трех обетов. Возражений не могло быть ниоткуда. Это идеал благоустроенного общества, основанного на послушании. Все должности в ордене были распределены сообразно нуждам общества. Начальник его был генерал, провинциями заведовали провинциалы, а коллегиями, новициатскими и професскими домами и отдельными миссиями — префекты. Кроме исполнения частных своих обязанностей, они должны были еще доносить — префекты провинциалам, а провинциалы генералу — обо всем, что касается ордена, и вообще, что происходит замечательного в той местности, где они находятся. Донесения эти опять касались более внутреннего значения фактов, нежели внешних подробностей, так что, по сознанию самих врагов ордена, иезуитский генерал часто лучше знал расположение умов в стране, чем сам государь ее. Их стараются обвинять за это и наблюдательность их называют шпионством, но столь резкий отзыв не может быть оправдан, если обвинители вздумают серьезно и пристально всмотреться в характер иезуитской деятельности по этой части. Тут нет ни шпионства, ни клеветы, ни наушничества, а просто заметки умного посланника, описывающего своему начальнику, что он видит и узнает в стране, в которую послан.
Префекты были также и ректорами школ, которые заводимы были иезуитами везде, где только они появлялись. Внешнее устройство этих школ не представляло резких особенностей в сравнении с большею частью католических учебных заведений в средние века. С течением времени оно изменялось и принимало различные формы, сообразно с потребностями века и местными условиями. Подробности о внешнем устройстве первоначальных школ иезуитских изложены у Раумера в ‘Geschichte der Pdagogik’. {‘История педагогики’ (нем.). — Ред.} Я не стану делать выписок из Раумера, отчасти имея в виду недавно сделанный перевод его статьи о иезуитах, а отчасти и потому, что от внешней формы нисколько не изменялось у иезуитов внутреннее направление воспитания и обучения. Их элементарные школы, inferiores и superiores classes {Начальные и старшие классы (лат.). — Ред.} их заведений, лицеи, университеты отличаются одним и тем же существенным характером. Характер этот заключается в стремлении к духовным целям и в полном презрении всех мирских отношений. Каждое постановление иезуитских школ, каждая черта их воспитания и обучения ясно говорят о глубоком убеждении этих отцов, что царство их ‘не от мира сего’, что их цель — выше, их стремления — чище… В воспитании главным образом обращается внимание на развитие нравственности, на приучение к самоотверженной братской любви, к слепому повиновению, в обучении все познания направляются к цели религиозной, ‘во славу господа спасителя и ко спасению души’. Один из умнейших иезуитов, Сакхин, составил ‘Paraenesis ad magistros scholarum inferiorum societatis Jesu’, {‘Наставления для учителей начальных школ ордена иезуитов’ (лат.). — Ред.} которое много раз было перепечатано и в котором он весьма подробно говорит о важности учительской должности. Он смотрит на обучение как на дело богоугодное и предписывает учителю, между прочим, следующее: пусть смотрит он на школу как на таинственный царский цветник, насажденный, возделанный и украшенный с особенным тщанием, во славу господа, пусть смотрит на нее как на нежное стадо освященных агнцев, воспитываемых для святого жертвоприношения, пусть смотрит на нее как на святейший рассадник всевышнего царя, где отроки должны быть так воспитываемы, чтобы явиться пред царем своим в велелепии и послужить ему… На себя пусть смотрит как на живописца или скульптора, назначенного для того, чтобы сделать изображения господа Христа — изображения живые, пребывающие вечно, чтобы их можно было поставить во храме небесном (‘Paraenesis…’, pars I, cap. V). {‘Наставления…’, ч. I, гл. V (лат.). — Ред.} Далее он советует помнить правило св. Игнатия (Лойолы), что учителя, как во время уроков, так и вне их, должны всячески стараться о том, чтобы подвигнуть души своих питомцев к повиновению и любви божией и к исполнению тех добродетелей, которыми можно угодить богу, к этому должны быть направляемы все занятия (pars II, cap. I). Весьма подробно раскрыта у Сакхина важность нравственности и средства утвердить ее в душах питомцев. Он говорит, что воспитатели должны заботиться, чтобы ‘в учениках истреблялась всякая гордость и самонадеянность, всякая дерзость, но чтобы все дышало учтивостью, скромностью, умеренностью. Все, что близко к пороку и противно святейшим заповедям Христовым, должно быть почитаемо неприличным и безнравственным. Мщение, ложь, обман, осмеивание других, божба, произнесение неприличных или нечестивых слов, описание жизни отсутствующих, насмешливое передражниванье — должны считаться грубостями, свойственными варварам и рабам… Напротив, высоко должна быть ценима откровенная правдивость, сострадание к несчастным, отвержение ругателей, свободное обличение тут же, на месте, тех, которые явно согрешают, речь нежная с равными, почтительная к старшим, ласковая ко всем… Пусть дети приучаются стыдиться себя не менее, чем других, и не слагают с себя украшений добродетели и нравственности, как только снимут свою мантию (pallium). Но пусть они и втайне хранят то, что выказывают явно, и пусть не иначе ведут себя в уединенной комнате, как и во храме и на площади. Пусть всегда благоговейно помнят они, что на них устремлены очи ангелов небесных, и особенно ангела-хранителя, и самого бога’ (ibid., cap. XIV). Кто в этих наставлениях узнает иезуита, вечно притворствующего, не имеющего в душе ни капли нравственности, хитрого, льстивого, обманчивого, как рисуют его ярые памфлетисты?.. Далее Сакхин говорит о том, как воспитатель должен направлять детей к благочестию. Первое средство, и самое главное, — молитва о них к богу, а затем уже — собственный пример и наставления. Наконец, самое устройство школы и расположение занятий должно вести к той же цели. Я переведу главу, где говорится об этом (cap. XIX).
1. Во-первых, учитель должен требовать строгого соблюдения школьной дисциплины, исполнения правил и учебных задач. Пусть он знает, что, стараясь об успехе учебных занятий, он тем самым способствует развитию благочестия: эти две вещи удивительно связаны между собою — так что кто отлично успевает в ученье, тот великолепно успевает и в нравственности.
2. Нужно постоянно занимать их задачами, так, чтобы они не имели досуга ни в школе, ни дома. Ничего не может быть пагубнее для отрока, как праздность и покой, они и вообще вредны, а тем более для отроков… Напротив, враг не найдет себе доступа к отроку, который всегда занят. Но при этом необходимо, чтобы учитель, с благоразумною любовью, придумал средство усладить для учеников эти неусыпные труды. Поэтому хорошо будет, если он постарается возжечь в них огонь соревнования: тогда они сами не захотят быть праздными. Книги будут им милы, занятия — легки: они стремятся к победе, они должны избежать стыда поражения. Таким образом постоянно нужно занимать учеников, но кротко и любезно, не грубо и сердито, — так, чтобы они могли и сами хотели исполнять приказанное…
3. Жизнь, нрав, дружеские отношения каждого должны быть известны учителю, он должен пользоваться этим, чтобы избирать на пользу каждого лучшее и более сообразное с характером каждого.
4. Весьма важно, чтобы ученик ни разу не отлучался из гимназии, это вещь весьма опасная. Они могут попасть на дурных товарищей, увлечься обольстительными приманками зла и, раз увлеченные, могут совсем погибнуть, вкусивши сладость праздности и свободного разгула, они могут почувствовать ненависть к школе и к уединению.
5. Он должен знать, кого с кем посадить в классе, чтобы паршивая овца (morbosus agnus) не испортила близких к ней своим прикосновением. Если кто скроет свои руки в классе, то нужно выговаривать ему за невежливость и требовать, чтобы он всегда руки держал пред собою, поверх скамьи, иначе — даже нужно наказывать.
6. Сколько позволяет монашеское состояние и повиновение, учитель должен заботиться и о здоровье я о других человеческих нуждах учеников: должен облегчать слабых, посещать больных, покровительствовать потерпевшим неудачу, как нежный отец или мать, должен он обо всех заботиться, особенно же о чужестранных и о бедных учениках. Пусть будет все идти так, чтобы ученики, чувствуя заботы, прилагаемые о них, сами, всею своею волею, предавались учению тех, кто о них так заботится…
Эти прекрасные наставления учителю (который есть вместе и воспитатель, как живущий постоянно с учениками) показывают довольно ясно характер всего воспитания. Во всем видна та христианская любовь, помышляющая единственно о душевном спасении, о котором говорил я выше. Третье правило, которое, по уверениям врагов иезуитов, вело всегда к шпионству, наушничеству и т. п. может в самом деле представиться несколько странным. Но оно совсем не удивляет нас, когда мы всматриваемся в весь характер воспитания в иезуитских школах. Привожу, для яснейшего представления дела, еще отрывок из главы той же книги Сакхина об обращении товарищей-учителей друг с другом. Они должны помнить, что все составляют одну семью и работают для одного общего дела, во славу создателя. ‘Каждый из них должен смотреть друг на друга не только как на сослужителей, союзников, братьев, но еще более — как на божий храмы, как на жертвы, как на живые изображения бога, как на его служителей и наместников (vicarios)’. Таким образом, все земные расчеты здесь бросаются в сторону, остается одно живое, непоколебимое убеждение в высокости общего назначения, в святости цели, соединяющей всех членов общества. Для достижения этой цели нужно жертвовать всем — и мелочным самолюбием, как своим собственным, так и ближних своих, и ложным стыдом, и внешней деликатностью, и светскими дружескими отношениями, и материальными выгодами. Всякий обязан поэтому делать явным, доносить, кому нужно, все, что только может быть противно общему благу. Это сознание, столь сильное у всякого благомыслящего человека, было и должно было быть развито особенно сильно у иезуитов, как у людей, у которых личность решительно уничтожалась в общем. Многие обвиняли иезуитов за принятую ими меру пересказыванья старшим всего, что говорится между товарищами. Называли это разными позорными именами, но никогда не хотели глубже вникнуть в сущность дела. Имя ничего не значит. Назовем это, пожалуй, хоть и шпионством. Что же в нем преступного, что предательского? Неужели менее предательства будет, если, из каких-нибудь личных отношений и расчетов, человек станет скрывать то, что считает противным своим убеждениям или общему благу? В этом случае он тоже предатель — или самого себя, или общества. Дух школьничества, заставляющий стоять за товарищей, даже когда они неправы, много участвовал в том ожесточении, с которым обличалось так называемое шпионство иезуитских училищ. Но мы можем смотреть на эти вещи спокойнее. Разве мы не имеем в своем государстве благотворного учреждения, имеющего целию сохранять тишину и порядок в целой стране, неусыпным наблюдением за действиями частных лиц и непубличным доведением до сведения правительства всего, что происходит в умах народа? Еще более: разве каждый верноподданный, при самом начале своей службы, не произносит священного обета: служить помазаннику божию, не щадя себя, до последней капли крови — и доносить немедленно обо всем, что найдет с пользами государя и государства несогласным? И неужели можно извинить неисполнение этой священной обязанности в ком бы то ни было, с сознанием и убеждением произнесшем свой обет? А иезуиты произносили свои обеты после долгого искуса, следовательно, с сознанием и убеждением, и их дело, их служение было еще выше нашего: они обрекали себя на службу царю небесному! А он сам заповедал — отвергнуться, ради его, от всяких житейских расчетов и всем пожертвовать для служения ему: аще кто любит отца или матерь паче мене, несть мене достоин. Следовательно, здесь выбора быть не может: или сокрытие проступка брата и отвержение от Христа, от своих убеждений, или объявление о проступке и пожертвование любовью братскою любви к богу. А жертва эта должна быть, потому что конец всех наших действий и стремлений есть бог. Обличение же братьев прямо заповедуется писанием: если твой брат согрешит, обличи его при двух или трех свидетелях, если же не послушает, повеждь церкви… Это самое и исполняли иезуиты: к этому и приучали они детей с малых лет… Говорят, что это противно любви христианской, но при этом опять не берут в расчет общности иезуитских понятий. Для них блага земной жизни ничего не значили, все стремления и желания, вся деятельность их направлялась к тому, чтобы сподобиться благ жизни вечной. С этой точки зрения они опять совершенно правы и последовательны. Донос на товарища мог еще иметь дурное влияние на некоторые материальные его удобства: он мог подвергнуться выговору, наказанию и т. п. Но зато для блага душевного тут ничего нельзя указать, кроме пользы. За тем, кто подвергался разным слабостям, строже следили, старались исправлять его недостатки, навести его на путь истинный и таким образом спасали его от душевной гибели. Не нужно при этом упускать из виду и управления иезуитского, совершенно отеческого, чуждого всякой формальности, чуждого уголовных казней. Здесь даже и для материального благосостояния не было большого ущерба от доноса. Таким образом, и с этой стороны мы находим, что иезуиты были правы, т. е. они действовали гораздо последовательнее своим принципам, нежели те господа, которые их обвиняли.
Постоянное послушание и отречение от собственной воли также весьма много способствовало развитию этой откровенности подчиненных с начальниками. По принципам и правилам иезуитским, не только ученики, но даже и профессы не могли сами собою осуждать и обличать своих товарищей. Он должен был пред всеми молчать и смиряться. Вот одна глава из книги другого уважаемого иезуита — ‘Reverendi Patris Glaudii Judde societatis Jesu documenta pro magistris ejusdem societatis’ (Viennae, {‘Достопочтенного отца Клавдия Юдде, из ордена иезуитов, документы в защиту учителей этого ордена’, Вена (лат.). — Ред.} 1847). Он говорит, что молодой професс, живя в коллегии, должен со всеми быть в мире (гл. III). ‘Будь со всеми вежлив и обходителен. Человечность (humanitas) весьма тесно связана с любовью (charitate). Предо всеми вставай, обнажай голову, чтобы показать знаки твоего уважения. Везде старайся занять последнее место. Избегай поспешности в речи, в суждениях, в противоречии: ты юноша и мало испытал, ты ничего не знаешь, а что и знаешь — то несовершенно знаешь. Поучись же, прежде чем учить других. Юноше весьма прилична почтительность, будь скорее боязлив, нежели смел в разговоре, и особенно избегай бесстыдства. Ты не ангел и живешь не с ангелами: приноровляйся к характерам других, а не их старайся приноровить к твоему характеру. Не пытайся Никого преобразовывать: это тебе не удастся, постарайся преобразовать самого себя: это удастся вернее. От чужих дел удаляйся, хотя бы тебе и казалось, что другие в твои дела вмешиваются, не любопытствуй знать о том, что делается или что должно быть делано, живи дома без шума, как будто бы тебя и не было. Старайся не внушать другим подозрений о себе, и в себе не питай недоверчивости. Никому — по дружбе или в секретных разговорах — не сообщай о падении и ошибках других, и сам не доверяйся в таких случаях словам других или собственным предположениям, ты сто раз можешь обмануться и нарушить тем мир со всеми и мир твоей совести… Никогда не описывай жизни твоих товарищей или, что еще хуже, старших тебя: это преступление, достойное гнева божия и человеческого… Если все это трудно тебе кажется исполнить, вспомни великую заповедь любви христианской: все люди — братья, все носят в себе Христа, все некоторым образом составляют одно со Христом, который считает сделанным для него то, что ты сделаешь для братьев своих’.
Я не знаю, что еще нужно прибавлять к этой выписке? Не ясно ли здесь рисуется вся нравственность иезуитов, с этой мягкостью и спокойствием, с этим отсутствием всего резкого и возмущающего?.. Таков именно и должен быть истинный христианин. Нам укажут, может быть, на примеры апостолов, мучеников и пр., с грозным и тяжелым словом восстававших против порока. Но не нужно забывать того, что они говорили не сами по себе: они были небесные посланники, одушевляемые духом божиим. Господь давал им уста и премудрость, язык их был трость книжника-скорописца, по выражению пророка. Так и у иезуитов действовали люди, поставленные для наставлений и обличений, находившие власть и побуждение в самой своей должности, но простые братья не могли иметь своих мнений, ничего не смели говорить от себя и должны были только обращаться за советами и приказаниями к своим начальникам. Как в своих делах все зависели от начальства, так точно, и еще более, и чужие поступки должно было повергать на усмотрение начальства. И верховный суд их принадлежал только верховному начальнику ордена — генералу, получившему власть свою от самого папы — наместника божия. Только он мог утверждать иезуитов в тех или других званиях или исключать их из числа членов общества. Другие же, подчиненные, начальники были все, в большей или меньшей степени, простыми его докладчиками и исполнителями его воли. Поэтому даже професс, например, не имел нрава и возможности сам собою исправить ученика. Нет, если он замечал за ним что-нибудь, то он старался вызвать его на откровенную беседу, выпытывал его тайное настроение и затем доносил обо всем ректору школы, испрашивая его разрешения и повеления, как поступать с учеником. И неужели молодой человек, воспитанный в иезуитской школе, мог быть в претензии на своего наставника за подобный поступок? Неужели он имел право обвинять в предательстве того, кто был его благодетелем и заботился о его вечном благе, следуя постоянному, неизменному принципу иезуитского ордена? Столь же легко и просто может быть оправдана другая мера, употреблявшаяся постоянно в иезуитских школах, — возбуждение соревнования между учениками. Об этом тоже кричали как о средстве, развращающем детскую натуру, поселяющем между товарищами ненависть, раздоры, возбуждающем лихорадочную, неестественную деятельность и т. п. Все это могло бы быть и справедливо в другом месте, но не в иезуитских школах. Здесь-то именно ничего подобного и не было. Нужно прежде всего заметить, что причина возбуждения соревнования у самих начальников была — любовь христианская, желание облегчить и усладить для воспитанников труды учения. Выше я привел выписку из Сакхина, касающуюся этого предмета. То же самое говорит Ювенций. Далее — неприятности, которым могли подвергаться при этом отдельные личности при неудаче, не могли остановить иезуитов, для которых, по самому принципу, уничтожение личности, в общем, представлялось одним из идеалов, к которому должно стремиться. Им нужно было, чтобы ученье шло успешно: это дело общее. Для достижения общей цели есть прекрасное средство — соревнование: они им и пользуются, не обращая никакого внимания на то, что личность ученика может при этом потерпеть временное расстройство. Это все пройдет, это так ничтожно, что нечего и думать об этом. Даже больше: это нужно и полезно для ордена. Постоянно подвергаясь разным переменам, удачам и неудачам, неизбежным особенно при знаменитом calculus {Расчет (лат.). — Ред.} иезуитов, ученик мало-помалу приучался не дорожить собою, ставить себя ни во что, подавлять свое самолюбие, отрекаться от своей личности, а это первый шаг к той высокой добродетели, которою прославился и возвысился иезуитский орден, — к самоотверженному послушанию. Так как и все другие средства иезуитского воспитания были приноровлены к той же цели и прекрасно все соображены между собою, то calculus не производил вреда даже и для развития любви христианской в учениках. Все приучало ученика к мысли, что он сам по себе — ничто, что его лучшее достоинство — повиновение тем, которых бог над ним поставил, и с этой твердой верой в промысл трудно было увлечься внушениями раздраженного самолюбия. Оттого-то мы и видим в иезуитах постоянную терпимость, ласковость и кротость в обращении со всеми и примерное единодушие в стремлении к общей цели. В летописях монашеских орденов много есть указаний на междоусобные брани их, много есть фактов, свидетельствующих о ненависти францисканца к францисканцу, доминиканца к доминиканцу. Но относительно иезуитского ордена совсем нельзя заметить этих враждебных отношений, столь свойственных всем людям par jalousie du mtier. {Из-за профессиональной зависти (франц.). — Ред.} Враги иезуитов никогда не могли указать на внутренние раздоры ордена, и это, кажется, служит ясным доказательством, что средства иезуитского воспитания совсем не были так опасны для любви христианской, как воображают их противники.
Совершенно противоположное обвинение заключается в том, что иезуиты приучали своих воспитанников к слишком мягким, двоедушным отношениям. Ничего резкого, ничего прямого — все искусственное, ровное, спокойное, уступчивое, как видно особенно из приведенной мною выписки из Юдде. Но там же находится и ответ на это обвинение: ты не ангел и живешь не с ангелами, легче тебе свой характер соображать с характером других, нежели других заставлять соображаться с твоим характером. Для личности это опять было, может быть, неприятно и неудобно, но для общего дела — прекрасно. Так поступать заповедал нам даже апостол: ‘Всем вся бых, да всяческая приобрящу’, — говорит он. И иезуиты никогда не забывали этого святого примера. Паскаль особенно сильно нападал на эту сторону иезуитской морали и, находя, что один из иезуитов позволял сделать отговорку, с сознанием ее недостаточности, а другой — дать на словах обещание, без намерения его исполнить, провозгласил по всей Европе, что иезуитская мораль основана на обмане. Но он взял только частности, без отношения к общему. У иезуитов главное внимание обращено на внутреннее: внешность совершенно презирается, — не цинически, не с ожесточением, а еще гораздо сильнее — с уступками. Им все равно: требуют, чтобы при встрече кланялись — они кланяются, приняли в обычай целоваться — и они целуются. Им это все равно. Нужно ходить в светской одежде, они в ней ходят, надо надеть монашеское платье — надевают, одеться брамином — одеваются. Они так сильны душой, так уверены в себе, что не опасаются с этими внешними переменами изменить и внутренний характер своего учения… Они боятся только того, чтобы человек в самой душе своей не увлекся дурным направлением и не попал на путь неправый. А пока в сердце его живо сознание своего долга, пока он не решается внутренно изменить своим убеждениям, до тех пор слова ничего не значат и на словах, вообще во внешности, можно делать какие угодно уступки житейским требованиям. На этом основании оправдывается наружное притворство и словесный обман, без действительного, сердечного согласия на дурной поступок. Такая уклончивость совершенно согласна с общим характером иезуитского ордена, и если с пуритански строгой точки зрения можно осуждать ее, то по крайней мере нельзя из нее делать такого преступления, какое вывел Паскаль. Нужно согласиться, что и в этом, как во всем, иезуиты последовательны. Презрение к внешности, к земному, стремление в небесную отчизну высказывается у них в каждом поступке, в каждом слове. Все, даже душу свою, презирали они, помня заповедь спасителя: ‘Иже душу свою отщетит мене ради и Евангелия, той спасет ю’.
В отношении к учебной части большая часть врагов иезуитов отдает им полную справедливость, что они учили отлично. Это зависело частию от тех воспитательных средств, какие употреблялись в школах, как-то: соревнования, ближайшего наблюдения за наклонностями и характером каждого, уничтожения всяких посторонних развлечений и т. п. С другой стороны, много содействовал успеху и самый способ преподавания. И, во-первых, нельзя не заметить в иезуитских школах строжайшего единства цели во всех разнообразных отраслях обучения. Цель их была жизнь вечная, и они, подобно Рабану Мавру, решили, что все науки должны быть ancillae theologiae. {Служанки богословия (лат.). — Ред.} Сакхин говорит в своем ‘Paraenesis…’ (p. 1, cap. XIII): ‘Humana literatura revera ancilla est, haec autem christiana est domina, et a nobis illa gratia hujus assumitur. Gui vero dubium quanto impensius dominae, quam ancillae debeatur obsequium?’ {‘Наставление…’ (стр. 1, гл. XIII): ‘Человеческая литература в действительности служанка, а христианская — госпожа, и первую мы принимаем ради второй. А у кого может вызвать сомнение, насколько больше надлежит питать почтение к госпоже, нежели к служанке?’ (лат.). — Ред.} Зачем же тогда и учиться светским наукам? Сакхин объясняет это так: между нами совершается договор. Люди хотят учиться светским наукам, а мы их хотим учить божественному знанию. Для того, чтобы они божественное учение приняли, мы соглашаемся давать им и светское учение (Сакхин, стр. 61—62). Таким образом, главная цель — спасение души — нигде не терялась из виду. Все было расположено и устроено так, чтобы приводить к религиозным размышлениям и развивать в учениках благочестие. Каждая наука имела свое определенное место и значение, и ученику легко было усвоить себе то, что представлялось ему как необходимое для достижения последней цели его бытия… Другое, весьма важное обстоятельство, облегчавшее труды учеников, состояло в точности и неизменности объема учебных предметов и еще более — самого духа и содержания. Никто не смел вводить новых вопросов в учебный курс, никто не смел останавливаться на известном предмете долее определенного времени. Из этого происходило то, что во всем господствовал строгий порядок и соразмерность.
Сделавши эти общие замечания, приведу несколько частностей, стараясь быть по возможности кратким.
Иезуиты издавали несколько раз разные инструкции: для учителей, ректоров, самих учеников и пр. Две из них были у меня под руками. Одна — ‘Josephi Juvencii ratio discendi et docendi’, другая — ‘Ratio atque institutio studiorum societatis Jesu’, Paris, 1850. {‘Иосифа Ювснция положение об учащихся и учащих’… ‘Положение и наставления учащимся ордена иезуитов’, Париж, 1850 (лат.). — Ред.} Патер Ювенций говорит сначала о том, как изучать известные предметы, и особенно словесные науки. Греческий язык необходимо изучать, говорит он, для сравнения священных кодексов и заграждения уст врагам веры, латинский — для понимания богослужения и учителей церкви (cap. I, art. 1). Затем он перечисляет лучших авторов, латинских и греческих, которых следует читать в классе. Перечень этот очень полон и действительно заключает в себе всех важнейших писателей и все лучшие произведения классической древности. Отечественный язык также — non est negligenda tamen… {Не должен пренебрегаться (лат.). — Ред.} (стр. 34), для того чтобы в речи уметь искусно выражать свои мысли. Для того же особенное внимание обращается далее на слог — дело, совершенно необходимое для проповедника. К той же цели ведет реторика, диалектика, декламация. Поэзия также входит в курс обучения, но цель ее определяется полезным нравоучением. Все различие ее от реторики состоит в том, что та убеждает доказательствами, а эта propositis exemplis et actionibus, authonestis quas sequamur, aut pravis, quos fugiamus {Изображением примеров и поступками честными, которым следуем, или дурными, которых избегаем (лат.). — Ред.} (стр. 77). Подобные же цели предполагаются и при изучении истории и филологии. Для истории предлагается как совершенно достаточное руководство Бароний — у которого гражданские события излагаются только как необходимые дополнения и пояснения к церковным. После изложения курса наук начинается у Ювенция изложение правил преподавания. И здесь на первом плане находим правила de imbuendis pietate discipulis. {Как должно приучать учеников к благочестию (лат.). — Ред.} Об этом несколько глав говорят специально, и затем — каждое объяснение каждого отдела каждой науки непременно направляется к этой же цели. Вообще, говорит натер Ювенций, ученики — monendi sunt imprimis, ut studia referant ad divinam voluntatem et gloriam, deoque placere et probari velint (стр. 132). {Должны быть убеждаемы, что их занятия принадлежат божественной воле и славе, чтобы они желали угодить богу и получить одобрение (лат.). — Ред.} Писателей толковать нужно так, что даже светские и языческие писатели omnes fiant quodammodo Christi praecones, {Все пусть будут некоторым образом провозвестниками Христа (лат.). — Ред.} т. е. все пусть обращается к похвале добродетели и к порицанию порока (стр. 133). Все это совершенно согласно с общими постановлениями ордена и поддерживается постоянным исполнением. В ‘Ratio studiorum’, {‘Положение о занятиях’ (лат.). — Ред.} 1850, есть уже отдельные главы о преподавании священного писания, еврейского языка, канонического права, философии во всех ее отраслях, математики. Все это строго соображено с истинною верою и убеждениями ордена. Например, о философии вообще замечается (стр. 53): ‘Так как философия располагает ум к богословию и другим наукам… то, ища всем сердцем славы и чести божией, учитель должен преподавать ее так, чтобы приготовлять ею своих слушателей к другим знаниям, особенно же к богословию, чтобы вооружать их ум против заблуждений нововводителей, и особенно возбуждать к познанию своего создателя…’ Поэтому-то заповедуется — ‘о философах, худо относящихся к христианской религии, говорить с большой осторожностью, и если что-нибудь находится у них хорошее, то показывать ученикам, что это им заимствовано от кого-нибудь’ (стр. 54). Это опять рассуждения совершенно здравые и основательные. Для нас должна быть одна истина — та, которая содержится в Христовом учении, все остальное может быть истинно только в той мере, в какой согласно с христианством. Как скоро этого согласия нет, а есть даже противоречие, мы уже не должны увлекаться видимой убедительностью и логической последовательностью философа. Напротив — чем он логичнее, тем опаснее: у него ложное начало, и оно никогда не приведет к истине, а между тем наружная логичность может увлечь неопытный ум…
Математику, физику и вообще естественные науки предписывается излагать таким образом, чтобы во всем показать ученикам премудрость творца, чтобы ‘невидимая его от создания мира, твореньми помышляема, видимы были’ (стр. 60). Опять — истинно высокая и единственно важная цель изучения как естественных, так и вообще светских наук. Все должно быть направлено к жизни вечной, все должно напоминать нам, что мы здесь странники, стремящиеся к нашему небесному отечеству. Изучение всех наук имеет смысл только в той мере, в какой способствует спасению души.
Столь же разумно и полезно было другое правило, принятое в иезуитских школах: nemo novas introducat quaestiones… {Не вводить никаких новых предметов (лат.). — Ред.} Это правило прямо и непосредственно вытекало опять из того же общего стремления иезуитов к благам вечной жизни и их презрения ко всему житейскому. Они рассуждали таким образом. Или в светских науках заключается что-нибудь существенно необходимое для спасения души и недостающее в откровенном учении, в таком случае христианство нужно обвинить в недостаточности и неполноте, или — христианское учение совершенно полно и достаточно для спасения, следовательно, все остальные знания при откровенном учении совершенно излишни… На основании этого рассуждения иезуиты и не заботились о полноте светского образования, когда видели его бесполезность для спасения души. Совершенно оставить этих наук нельзя было, потому что они уже вошли в общее употребление, а иезуиты всегда отличались строго-консервативным характером. Но — в силу того же консерваторства они не сочли нужным преследовать по всем извилинам все новые заблуждения мысли человеческой и ограничились тем, что уже издавна было принято. И к чему, в самом деле, было им заниматься всем, что открывает и придумывает мысль человеческая, когда у них были уже святые результаты, вечная истина, принесенная на землю любовью божественною? Это значило бы, по их выражению, зажигать факел при свете солнца или — идя по берегу чистого ручья — пить воду из грязной лужи, попадающейся на дороге.
Такая твердость и последовательность в принятых началах, такая энергия в осуществлении их на деле заслуживают, кажется, скорее похвалы и сочувствия, нежели осуждения и отвращения. Теперь представляется сам собою вопрос: за что же все так ненавидят иезуитов, за что их преследуют, за что к ним питают одинаковое нерасположение люди самых различных партий? Вопрос этот получает у иезуитов самое простое и самое правдоподобное решение: царство наше не от мира сего, говорят они, и мир не хочет принять нас, потому что не признает нас своими. Действительно, короли гнали иезуитов за то, что замечали в них стремление водворить повсюду духовную власть на началах феократического правления,9* без сомнения самого вожделенного для всех стран и для всех времен. Республиканцы и рационалисты восставали на иезуитов потому, что видели в них самых твердых и могущественных противников своим замыслам. Они были последовательны, потому что, порицая иезуитов, порицали самые начала, на которых те основываются. Так, гг. Мишле и Кине в своих бранных лекциях 1843 года прямо говорят: ‘Qu’est-ce que les jsuites? — C’est la contre-rvolution, c’est la mort de la libert’ {‘Кто такие иезуиты? — Это — контрреволюция, это — смерть свободы’ (франц.). — Ред.} (стр. 22). Исходя из этого начала, они бичуют иезуитов и доводят их до результатов, в самом деле ужасных для того,кто ничего не видит за пределами здешней жизни. Это — машинизм, говорят они, это — подавление всех сил духа, уничтожение естественного развития, стеснение и уничтожение свободы, противоестественное воспитание, жертвование призрачным целям существеннейшими потребностями жизни. У иезуитов нет любви к науке, говорят они, нет стремления к развитию мышления, а, напротив, есть постоянное желание — подавить, умертвить самостоятельность личности, задержать ход развития, во всем водворить неподвижность и застой.
Иезуиты ничего не говорили против справедливости этих обвинений, они только объяснили свои понятия в возражениях господам рационалистам. ‘Вы хотите свободы, — говорили они, — но по-нашему — свобода состоит в подчинении воле божией, хотите истины, — но истина наша в согласии с разумом божественным, хотите жизни, — но мы думаем, что здешняя жизнь есть только приготовление к вечности и сама по себе ничего не значит. Вы указываете, что у нас не было двигателей мысли, изобретателей и т. п., да на что нам они? Наша цель совсем иная. Мы хотим развить ум для понимания небесных истин, а не для земных открытий. Было бы дурно, если бы мы ошиблись в своих расчетах и сделали не то, что хотели… И к чему служит ваше умственное развитие? Разве Бэкон, один из начальников новейшей философии, не был безнравственным человеком, и разве он не мучится теперь, несмотря на свой ум, в геенне огненной, тогда как какой-нибудь простой, неискусный монах ликует с ангелами небесными?..’
Заключая этим свой неполный, короткий очерк, я считаю нужным заметить, что не обращал здесь внимания на фактические обвинения против иезуитов потому, что они не имеют коллективного характера. Такой-то иезуит подкупил убийц Генриха IV,10* такой-то написал книгу в оправдание цареубийства, и т. п. Это все ничего не доказывает. Бывают везде уклонения и исключения, но они не должны класть позорного пятна на целую корпорацию. Рассматривая же общий дух установлений иезуитов и их деятельности, нельзя не согласиться, что они всегда были верны своим святым принципам. Пусть говорят рационалисты против иезуитских принципов и их деятельности: им это простительно потому, что они ничего не видят за пределами земной жизни. Но мы смотрим на дело иначе. Правда, заключим мы, мысль, имеет мало простора в иезуитском воспитании, ум развивается односторонне, но нам и не нужно особенного разгула мыслей и особенно премудрого ума: мы ум Христов имамы. Правда, иезуитизм подавляет личность, стесняет, умерщвляет, учение иезуитов останавливает свободное развитие, это есть смерть человечества. Но — не оживет, аще не умрет, скажем мы словами апостола и охотно подвергнемся этой смерти душевной, которая должна послужить для нас залогом духовной, небесной, вечной жизни. К достижению этой-то жизни направлены все стремления, все учреждения иезуитов, и их направление совершенно верно и последовательно. Если я не успел убедительно и неопровержимо доказать это, то, конечно, вина принадлежит неискусству моего изложения, а не самому делу, которое еще найдет себе когда-нибудь достойного адвоката.
Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.
Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.
Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
ЛБ — Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — ‘Литературное наследство’.
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).
Пушкин — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, М.—Л., изд-во АН СССР, 1949.
Салтыков — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX, М.—Л., ГИХЛ, 1933—1941.
‘Coвp.’ — ‘Современник’.
Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.
ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАМ — Центральный гос. исторический архив (Москва).
Ц. р. — Цензурное разрешение.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
В томе I публикуются статьи, рецензии и другие работы Добролюбова, написанные им с апреля 1853 по июнь 1857 года включительно, в основном это произведения Добролюбова-студента.
Среди них большое место занимают учебные работы (‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’, ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’ и др.), которые Добролюбов связывал со своими научными и общественными интересами, стремился в них выработать свой собственный взгляд на предмет.
Другая группа публикуемых материалов — документы общественно-политической борьбы Добролюбова в эти годы (‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Слухи’), без них нельзя верно представить себе формирования революционно-демократического мировоззрения критика.
Наконец, том содержит собственно критические произведения — статьи и рецензии, которыми дебютировал Добролюбов в журналах и в отдельных изданиях (‘Собеседник любителей российского слова’, ‘Александр Сергеевич Пушкин’, ‘А. В. Кольцов. Его жизнь и сочинения’, ‘Сочинения графа В. А. Соллогуба’ и др.).
Впервые включаются в собрание сочинений Добролюбова: ‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Литературная заметка’, (‘Проект социально-политической программы’), ‘Заграничные известия’, ‘Дифирамб земле русской’, опубликованные ранее в различных изданиях.
Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в томе цифрами, такими же цифрами обозначены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Цифры со звездочкой отсылают читателя к примечаниям.
Примечания к работе ‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’ написаны А. В. Болдыревым и И. М. Тройским, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’ — И. М. Тройским.
Все редакторские переводы с греческого языка сделаны Г. Г. Шаровой, с латинского — И. М. Тройским.
Впервые неточно — ‘Русская школа’, 1911, No 10, стр. 39—65. Печатается по автографу ИРЛИ. Датируется 1855 (см. письмо Кострову от 5 января 1856 года) — 1857 годами, когда Добролюбов подал свою работу как официальное студенческое сочинение (на обложке рукописи надпись неизвестной рукой: ‘Сочинение, поданное покойным при выпуске из института. Оно было возвращено ему’).
Добролюбов употребил характерный для многих его статей прием иронии: лицемерная тактика иезуитов, идеи деспотизма, беспрекословного повиновения, фискальства и т. п. не. только не осуждаются, а, напротив, выдаются за разумные и правильные. В качестве ‘аргумента’ автор ссылается… на самодержавный строй России! Так, например, ‘оправдывая’ доносчиков, Добролюбов прямо намекает на III отделение: ‘Разве мы не имеем в своем государстве благотворного учреждения’ и т. д. В сочинении сложно сочетаются ирония и прямой смысл.
Работа была подана проф. Н. А. Вышнеградскому, который оставил на полях свои пометки, свидетельствующие о том, что он понял истинный смысл сочинения. Например, цитированное выше место отмечено карандашом. В других случаях профессор прямо замечал: ‘Хороша мораль’, ‘Славный совет’, ‘Что за предательские софизмы’. Очевидно, работа была возвращена Добролюбову для переделки, так как обычно принятые сочинения оставались в институте или у профессоров. Неизвестно, подал ли Добролюбов другой вариант.
1*. Ж.-М. Мишле читал в Париже в начале 1840-х годов публичные лекции, разоблачающие иезуитов.
2*. Б. Паскалю принадлежит первое значительное произведение, разоблачающее иезуитов, — ‘Lettres Provinciales’ (‘Письма к провинциалу’), 1656.
3*. Имеются в виду их публичные лекции, а также написанный совместно памфлет ‘Des Jsuites’ (‘Об иезуитах’), 1843.
4*. Добролюбов, очевидно, не знал, что именно в 1850-е годы папа Пий IX стал явным покровителем и защитником иезуитов.
5*. ‘Вечный жид’ (1844—1845) — роман Э. Сю, где изображаются страшные преступления иезуитов.
6*. Имеется в виду апостол Павел, далее цитируются его послания к римлянам (‘Рим.’) и фессалоникийцам, солунянам (‘Сол.’). ‘Языки’ — возможно, в смысле ‘народы’, по, может быть, и в смысле ‘язычники’ (Павла называли ‘учителем язычников’).
7*. 15 августа 1534 года в Париже, на Монмартре, члены кружка Игнатия Лойолы (будущее ядро ордена иезуитов) дали обет целомудрия и бедности и поклялись стать проповедниками католичества.
8*. Пелагианизм — еретическое с точки зрения официальной церкви учение, основанное кельтским богословом Пелагием (начало V века) и утверждавшее исконно добрую природу человека и относительную независимость человеческой воли от божественной.
9*. Феократическое правление (теократическое) — политическое господство духовенства в стране.
10*. Французского короля Генриха IV убил фанатик-католик Ра-вальяк, связь его с иезуитами не доказана.