Очарованные, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1885

Повесть
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF

В. АВСЕНКО

ПОВСТИ и РАЗСКАЗЫ

ТОМЪ ВТОРОЙ

ОЧАРОВАННЫЕ.— МИСХОРСКАЯ САКЛЯ.— ЗИМНЯЯ НОЧЬ.— МГНОВЕНЬЕ. — ГУБЕРНСКАЯ ПЕРИКОЛА.— ИСПАНСКІЙ ДВОРЯНИНЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типографія В. В. Комарова, Фонтанка, No 74.
1885.

ОЧАРОВАННЫЕ

I.

Извозчичья карета отъхала отъ николаевскаго вокзала, и громыхая всмъ своимъ неуклюжимъ составомъ, двинулась по Невскому. Тощія клячи, блая и рыжая, никакъ не могли наладиться въ ногу, и притомъ одна все мотала головою, а другая вздергивала кверху. Кучеръ, уйдя до самаго носа въ шапку, безпокойно ёрзалъ въ своемъ дырявомъ армяк по необъятнымъ козламъ, гд ему однако было тсно и неловко отъ наваленныхъ чемодановъ, и дергалъ возжами кажется только для того, чтобы не потерять равновсіе. Вообще карета представляла очень невзрачный видъ, совсмъ несоотвтствовавшій такъ называемому великолпію сверной столицы, не соотвтствовала она даже и тмъ, кого везла.
Къ одному изъ сидвшихъ въ карет это относится, впрочемъ, только отчасти. Его соболья шапка и щегольская кунья шубка, съ такимъ же собольимъ воротникомъ, были дйствительно великолпны, но за то лицо едва-ли могло въ пріятномъ смысл остановить на себ вниманіе. Круглые, свтло-срые глаза съ опухшими вками и разбгающимся взглядомъ, желтая кожа, губы съ поднятыми углами и густая, сильная борода съ рыжеватымъ отливомъ — все вмст производило такое впечатлніе, что этого господина можно было принять, смотря по обстоятельствамъ, я за человка хорошаго общества, и за содержателя ссудной кассы. Словомъ, это было одно изъ тхъ подозрительныхъ лицъ, которыя, по необъяснимой игр природы, часто нравятся женщинамъ. За то другая особа, сидвшая въ карет, могла назваться въ полномъ смысл прелестною. Чуть смуглое, покрытое золотистымъ пушкомъ личико, съ родинкою подл глаза, и молодымъ, ровнымъ, неразгарающимся румянцемъ, неотразимо привлекало съ перваго взгляда. Въ тонкомъ, но нсколько крупномъ носик и въ благородныхъ линіяхъ губъ выражалось то же, что и въ глубокомъ взгляд совсмъ синихъ глазъ — какая-то спокойная упругость, что-то нжное и сильное, внушающее интересъ и довріе.
Господинъ въ куньей шубк размахивалъ руками и показывалъ на дома, улицы, магазины.
— Это все Невскій, Невскій. Домища-то какіе! объяснялъ онъ.— Въ иномъ больше народу, чмъ въ цломъ вашемъ Симбирск. Аничковъ мостъ — видишь бронзовыя лошади? Одну такую подарили прусскому королю, въ Берлин всмъ показываютъ. А это Аничковскій дворецъ, гд наслдникъ живетъ. Вонъ новый памятникъ Екатерин. Тамъ, за нимъ, Александринскій театръ. А вонъ Гостиный дворъ. Но ты взгляни на ту сторону, сколько народу! А въ три часа то-ли еще будетъ, когда вс гуляютъ…
Онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ будто и Невскій, и весь Петербургъ составляли его собственное владніе, которымъ очень пріятно похвастаться. Молодая женщина съ любопытствомъ смотрла въ оба запотлыя окна кареты, и на хорошенькомъ личик ея отражалось веселое волненіе. Но наконецъ ее какъ будто вce, что она видла. Безконечная улица, безконечный сплошной рядъ пяти-этажныхъ домовъ, пестрота вывсокъ, пестрота снующей, спшащей, обгоняющей и обгоняемой толпы, производили нервное круженіе. Она откинулась въ глубину кареты, плотне запахнула свою дорожную ротонду, и проговорила красивымъ, густымъ, упругимъ голосомъ:
— А все-таки ужасно странно, что мы будемъ жить въ гостинниц!
Спутникъ ея потянулъ углами губъ и отвтилъ съ тмъ противнымъ спокойствіемъ, которое отличаетъ людей, не понимающихъ никакихъ оттнковъ, ничего нефактическаго, существующаго вокругъ нихъ:
— Но что же, душа моя, я передъ отъздомъ сдалъ свою холостую квартиру, да и во всякомъ случа тамъ было бы отвратительно. Вдь пока устроишься, сколько времени пройдетъ. А въ отел все готовое, не надо ни прислуги, ни мебели, ни кухни — ты увидишь, что это самое удобное. По правд сказать, я всему на свт предпочитаю жизнь въ гостинниц. Подумай, къ теб когда угодно могутъ придти обдать, ужинать, ты ни о чемъ ршительно не должна заботиться. Позвонила — и все готово, точно въ сказк.
Молодая женщина съ балованнымъ видомъ протянула обутыя въ теплые сапожки ноги, и прижалась щекою къ мховому вороту.
— Ну, будемъ жить какъ въ сказк, согласилась она.
Карета остановилась передъ подъздомъ первокласснаго отеля. Господинъ въ шуб распахнулъ дверцу, подалъ руку дам и повелъ ее по лстниц.
— Отдленіе въ три-четыре комнаты, приличное, очень приличное! И чтобы дамская комната была убрана какъ слдуетъ! объяснилъ онъ свое требованіе бжавшему впереди конторщику.
— Прошу васъ, прошу васъ! вжливо отзывался тотъ, оборачиваясь къ нимъ черезъ каждыя три ступеньки.
Имъ показали нсколько незанятыхъ appartements. У прізжаго обнаружились очень взыскательные вкусы. Онъ хотлъ непремнно, чтобы драпировки отличались безукоризненною свжестью, чтобы въ гостиной стоялъ хорошій рояль, чтобы спальня была капитонне и съ настоящими французскими постелями. Ему, очевидно, доставляло удовольствіе ходить по этимъ приготовленнымъ на выборъ комнатамъ, трогать клавиши, пробовать пружины, критиковать мелочи, напоминать кому-то, что деньги дерутъ страшныя, а убрать какъ слдуетъ не умютъ, и что въ Париж гораздо лучше. Молодая женщина, напротивъ, находила все очень порядочнымъ, и только при вид какой-нибудь слишкомъ полинялой или запыленной складки, позволяла себ маленькую брезгливую гримасу. Наконецъ выборъ прізжихъ остановился на четырехъ хорошенькихъ комнатахъ, за которыя съ нихъ спросили пятнадцать рублей въ сутки.
— Но это ужасно дорого! воскликнула молодая женщина.
— Мой другъ, вдь заводить обстановку во всякомъ случа стоило бы дороже, возразилъ мужъ.— И притомъ это нашъ медовый мсяцъ. Мн хочется, чтобы у насъ было настоящее гнздышко, хорошенькое, нарядное, какъ ты сама!
Онъ веллъ внести чемоданы и подать завтракъ. У него, посл двухъ сутокъ питанія въ желзно-дорожныхъ буфетахъ, разыгрался отличный аппетитъ.
Молодая женщина сбросила теплые сапожки и шляпку и распустила нерасплетенную отъ самаго внца косу. Густыя, тяжелыя, все еще спутанныя пряди разсыпались по спин сползли на изящный лобъ, придавая лицу новое, своевольно-томное выраженіе. Мужъ схватилъ въ руки эту прелестную головку, и стиснувъ зубы, прижалъ ее къ своему лицу.
— Пусти, ты меня всю переломаешь! защищалась жена, испытывая странное, слегка кружащее голову и какъ будто непріятное ощущеніе отъ прикосновенія его усовъ и бороды. Она поправила волосы, и конфузясь, съ любопытствомъ смотрла, какъ онъ раздлилъ надвое эту страшную бороду и расправлялъ пальцами об половинки.
— Ну, ты тутъ устраивайся, а я сейчасъ вернусь, сказалъ онъ, обматывая шею фуляромъ.
— Какъ, ты уходишь? удивилась новобрачная.
— Да вдь надо положить деньги, не держать же ихъ тутъ въ номер, объяснилъ мужъ.— Я сейчасъ вернусь.
Онъ раскрылъ сакъ, досталъ оттуда десятка два радужныхъ пачекъ, и засунулъ ихъ въ карманъ шубы.
— Такъ теб ршительно все равно, какихъ бумагъ купить? Ты вообще предоставляешь мн самому распорядиться? произнесъ онъ скороговоркою.
— Разумется, что жь я понимаю? отозвалась жена.— Только, пожалуйста, чтобы было очень врно.

II.

Фамилія господина въ куньей шуб была — Штрамъ. Его знали очень многіе въ Петербург, но знавшіе его едва-ли могли что-нибудь прибавить къ его фамиліи. Кто онъ былъ? Просто Штрамъ, извстный Егоръ Андреевичъ Штрамъ. Никто не могъ сказать, чтобы онъ гд-нибудь служилъ, что-нибудь длалъ. Даже слово ‘извстный’ понималось въ самомъ буквальномъ смысл: онъ былъ извстенъ просто потому, что вс его знали, везд видли, что онъ, не будучи ничмъ, всегда длался замтенъ. Нкоторые почему-то предполагали, что онъ ‘что-то такое’ въ какомъ-то банк, другіе принимали его за директора завода, третьи за адвоката, четвертые за служащаго въ таможн, но когда приходилось узнать, что онъ совсмъ не то, что о немъ думали, это никого не удивляло. Отзывались о немъ большею частью очень дурно, но такъ какъ онъ не обращалъ на это никакого вниманія, то къ нему привыкли. Къ тому же, онъ свободно говорилъ на трехъ иностранныхъ языкахъ, понималъ музыку, имлъ какія-то неясныя отношенія къ лицамъ высшаго общества, и могъ доставать билеты во вс театры. Такіе люди чрезвычайно цнятся въ нкоторыхъ петербургскихъ кругахъ.
Когда онъ вышелъ изъ отеля, его лицо имло озабоченный и вмст радостный видъ. Онъ ощущалъ въ карман тридцать тысячъ. Это было приданое его жены. У него никогда еще не было такихъ денегъ. Приходилось позаботиться, что съ ними сдлать. Плановъ было много, но еще неопредленныхъ, еще зависящихъ отъ того, что подвернется подъ руку. Настоящимъ дловымъ, практическимъ человкомъ онъ никогда не былъ и никакого дла не зналъ. Еще въ вагон, ощущая подл себя сакъ-вояжъ съ этими тридцатью тысячами, онъ очень затруднялся предстоящею ему задачею^ и считалъ за лучшее распорядиться такимъ образомъ, чтобы купить покамстъ какихъ-нибудь спекулятивныхъ бумагъ, а тамъ выжидать, не представится-ли подходящаго случая. Въ биржевой игр онъ тоже ничего не понималъ, но такъ какъ тутъ больше все зависло отъ счастья, чмъ отъ умнья, то рискъ бумажной спекуляціи онъ предпочиталъ всякому другому. Тмъ не мене, все-таки, надо было обсудить, на какихъ именно бумагахъ остановиться, а у него на сегодняшній день была и другая забота, гораздо боле непріятная.
Онъ зашелъ въ кафе, чтобы посмотрть послдній биржевой бюллетень. Еще раньше — до поздки изъ Петербурга — его интересовали сильныя колебанія акцій одного провинціальнаго банка. Онъ совсмъ не зналъ, отчего он такъ сильно прыгаютъ вверхъ и внизъ, но нкоторое врожденное чутье говорило ему, что тутъ въ дв удачныя минуты можно очень много сдлать. На вчерашней бирж он какъ нарочно были въ сильномъ пониженіи. Штрамъ прочиталъ бюллетень сверху до низу и ршилъ, что ничего лучше, какъ заняться этими акціями, въ настоящую минуту нельзя и придумать.
Съ такимъ ршеніемъ онъ зашелъ къ Юнкеру, купилъ какихъ ему было нужно бумагъ, и выйдя оттуда, веллъ извозчику везти себя въ довольно отдаленную отъ Невскаго улицу.
Радостное выраженіе совсмъ сбжало съ его лица, круглые глаза глядли почти злобно въ спину извозчика. Ему, очевидно, предстояло нчто боле трудное и непріятное, чмъ все, что онъ сдлалъ въ этотъ день.
Минутъ черезъ двадцать онъ остановился передъ домомъ довольно обыкновенной наружности, и поднявшись на нсколько ступенекъ, дернулъ звонокъ. На двери не было ни дощечки, ни карточки.
— Ахъ! вскрикнула отворившая ему горничная, и какъ будто сама сконфузившись такого глупаго восклицанія, тотчасъ прибавила:— А мы васъ совсмъ не ждали. Съ пріздомъ васъ, Егоръ Андреевичъ. Ну, слава Богу.
— Дома? спросилъ Штрамъ, сбрасывая шубу.
— Пожалуйте, отвтила горничная.— Софья Александровна почти не вызжала въ послднее время. Нездоровы были, да все жаловались — скучно имъ. Покорнйше благодарю, добавила она, сжимая въ рук полученную ассигнацію, и поспшно побжала впереди гостя во внутреннія комнаты.
ІІІтрамъ бросилъ на столъ шляпу и перчатки, и оглянулся. Все въ этой маленькой, очень обыкновенной гостиной было ему знакомо, слишкомъ знакомо. Онъ подошелъ къ зеркалу, расправилъ свою огромную бороду и поморщился, какъ человкъ, старающійся овладть непріятною нервною ажитаціею.
Минуты черезъ дв дверь поспшно отворилась, и въ гостиную вошла молодая женщина.
— Какъ же можно было не предупредить! сказала она еще на ходу, и приблизясь маленькими, быстрыми шагами къ гостю, поцловала его прямо въ губы.
Она была въ красномъ съ пестрыми бордюрами пеньюар, складки котораго спокойно и мягко окутывали ея стройное тло. Красный цвтъ давалъ нжнорозовый тонъ ея нсколько желтой кож, и распущенные но спин волнистые, блестящіе и темные, какъ растопленная смола, волосы получали красивый бронзовый отливъ. Софью Александровну Радынскую не считали красавицею, даже находили ее очень блеклою? особенно днемъ, но ея интересная головка, съ нсколько сухимъ профилемъ, скрытными срыми глазами и короткою, чуть оттопыренною верхнею губою, нравилась многимъ гораздо больше самыхъ безукоризненныхъ женскихъ масокъ.
— Сейчасъ пріхалъ? продолжала она тмъ же ласково-упрекающимъ тономъ, заглядывая гостю въ глаза и пожимая обими руками его руки.
— Сейчасъ! подтвердилъ какъ-то торопливо Штрамъ.
Онъ оглянулся на притворенныя съ обихъ сторонъ двери и слъ въ кресло. Радынская подошла за нимъ къ столику. Ея глаза глядли на него какъ будто уже съ удивленіемъ.
— Отчего ты не телеграфировалъ? сказала она.
— Да потому, что очень много пришлось бы объяснять, я предпочелъ лучше самому все это разсказать теб, отвтилъ Штрамъ, пуская по-низу свой разбгающійся взглядъ.
Радынская сдлала движеніе. Оттопыренная верхняя губа ея дрогнула и опустилась.
— Что такое? бросила она съ сдержаннымъ волненіемъ.
— Да очень много! Въ моемъ положеніи произошла большая перемна! отвтилъ Штрамъ, все-таки ускользая глазами отъ ея напряженнаго взгляда.
— Ты женился! вдругъ сказала Радынская.
Она стояла прямо противъ него, спокойная и неподвижная, но неуловимая перемна произошла въ ея лиц: что-то потемнло, что-то сдвинулось около глазъ, и уголки ихъ блестли.
— Значитъ теб это не кажется такимъ невроятнымъ! промолвилъ виноватымъ и хитрымъ тономъ Штрамъ.
Нсколько мгновеній оба не прибавили ни слова. Штрамъ поднялъ глаза… Но въ эту самую минуту красивая блая рука размахнулась передъ его растеряннымъ взглядомъ, и прежде чмъ онъ могъ увернуться, раздался громкій плескъ пощечины.
— Ты съума сошла, захриплъ уже другимъ, злымъ и безсильнымъ голосомъ Штрамъ, вскакивая и безсознательно ворочая круглыми глазами. У него нижняя губа тряслась и углы рта раздвинулись, придавая лицу жалкое и окончательно непріятное выраженіе.
Радынская молча опустилась на стулъ. У нея тоже губы дрожали, и все тло чувствовало нервное разслабленіе, но глаза улыбались, какъ будто только-что данная пощечина принесла мгновенное удовлетвореніе чувству. Она захохотала.
— А теперь убирайтесь вонъ! сказала она съ истерическою нотною въ голос.
Штрамъ, вмсто того чтобы уйти, слъ въ кресло, довольно далеко отъ нея.
— И уберусь. Какъ это глупо! сказалъ онъ.— Ты всегда была сумасшедшая и злая женщина. Захотлъ жениться и женился, и имлъ на то полное право! Я, какъ честный человкъ, пришелъ прямо сказать о перемн въ моемъ положеніи, и нечего тутъ бситься. Я не давалъ общанія холостымъ оставаться, а вы выйти замужъ не можете,— это вы сами, кажется, очень хорошо знаете. Въ этомъ положеніи порядочные люди просто расходятся, и нисколько я не подло съ вами поступаю, потому что и раньше меня вамъ многіе нравились, и посл вроятно будутъ нравиться.
По тону его голоса, злому и спокойному, можно было заключить, что онъ еще долго будетъ тутъ говорить. Радынская съ видомъ нетерпнія ударила ногою по ковру.
— Да убирайтесь же вонъ! крикнула она.
Штрамъ, наконецъ, поднялся съ кресла.
— Вы теперь злитесь, а потомъ сами увидите, что я очень благородно поступаю съ вами, и что вы никогда ничего оскорбительнаго не увидите отъ меня, проговорилъ онъ съ прежнею хитрою ноткою въ голос.
Онъ взялъ шапку и несовсмъ увренно сдлалъ два шага къ Радынской.
— Ну, полноте, простимся какъ порядочные люди, сказалъ онъ, нершительно протягивая руку. Молодая женщина не шевелилась и не отвчала.
— Вы мн позволите прислать за моими вещами, которыя я у васъ оставилъ передъ отъздомъ, когда сдавалъ свою квартиру? перемнилъ онъ рчь.
— И не трудитесь, потому что я не отдамъ, отвтила Радынская.
— Какъ не отдадите? до какому же нраву? возразилъ Штрамъ.
— А такъ, не отдамъ. Пусть ваша жена сама за ними прізжаетъ, если хочетъ!
— Ну, что еще за глупости! промолвилъ, смущаясь, Штрамъ.
Радынская, вмсто отвта, кликнула горничную.
— Подайте шубу Егору Андреевичу! приказала она ей, и вышла въ другія двери.

III.

Штрамъ, выйдя на улицу, пошелъ по тротуару въ состояніи самой непріятной нершительности. Не смотря на пощечину, онъ былъ бы очень доволенъ, что съ Радынскою все такъ скоро кончилось, если бы не странный капризъ ея,— не отдавать вещей. Это его очень безпокоило. Вещи имли не важную матеріальную цну, и онъ зналъ, что въ конц концовъ ему все-таки отдадутъ ихъ, но важно то, что жена непремнно станетъ удивляться, какъ это не осталось никакихъ слдовъ отъ его прежней холостой жизни, и ежедневно каждая мелочь будетъ поводомъ къ разспросамъ и недоумніямъ.
Отчасти онъ боялся и самой Радынской. Въ теченіи ихъ двухлтнихъ отношеній онъ имлъ много доказательствъ ея взбалмошности. Ему представлялись возможными самыя непріятныя выходки съ ея стороны. Не смотря на двусмысленное положеніе, Радынская была принята въ томъ самомъ кругу, въ которомъ боле всего вращался Штрамъ, и изъ котораго онъ не желалъ выйти. Такимъ образомъ имъ еще предстояло встрчаться.
Идя по тротуару, онъ невольно припомнилъ весь свой такъ странно развязавшійся романъ. Подобныхъ романовъ у него было много, какъ и у каждаго въ томъ кругу. Штрамъ нравился женщинамъ, не всмъ вообще, но тмъ, которыхъ увлекаютъ въ мужчин нравственная безпринципность и нкоторая подозрительная наглость. Есть женщины, надленныя особенною испорченною остротою крови и нервовъ, и предпочитающія любить того, кого нельзя уважать. Иногда это означаетъ порочность, иногда просто неопытность, а чаще всего непомрное самолюбіе, потребность не стыдиться передъ тмъ, кого любишь. Бываетъ, что подобныя женщины въ конц концовъ влюбляются въ совершенно чистыхъ мужчинъ, но такая страсть не проходитъ для нихъ ненаказанно.
Радынская уже нсколько лтъ какъ разошлась съ мужемъ, прежде еще чмъ получила разводъ. И она, и мужъ влюбились въ одно и то же время,— она въ какого-то авантюриста иностраннаго и даже едва-ли не еврейскаго происхожденія, а онъ — въ русскую барышню. Ему хотлось пріобрсть свободу съ правомъ вторично жениться, жена искала того же самаго, но такъ какъ у нея не было своего состоянія, то Она предпочла получить отъ мужа тысячъ двадцать деньгами и вексель на тридцать тысячъ — и отказаться отъ всякихъ правъ. Уплата по векселю представлялась довольно сомнительною, но проценты пока получались исправно. Съ этими средствами можно было прилично жить. Мужъ женился на той, которую любилъ, и поселился въ провинціи, гд ему предоставили почетный постъ, жена осталась въ Петербург и отпечатала на карточкахъ свою двическую фамилію. Черезъ годъ иностранецъ какъ-то таинственно исчезъ, едва-ли даже не оставшись ей долженъ. Радынская помучилась нсколько дней — больше, впрочемъ, отъ злости, и замтивъ, что цвтъ лица ея начинаетъ желтть, перестала на нкоторое время показываться въ обществ. Это возбудило любопытство, къ ней захотли проникнуть. Штрамъ, какъ боле наглый, съумлъ это сдлать съ самою спокойною, обезоруживающею развязностью. Радынская встрчала его раньше, онъ ей нравился. Въ эти дни злости и скуки въ ней съ особенною силою сказалась та испорченная острота крови и нервовъ, которая заставляетъ любить подозрительныхъ мужчинъ. Штрамъ былъ очень доволенъ своимъ успхомъ,— ему тоже нравилось, что Радынская принадлежала къ тмъ женщинамъ, съ которыми онъ умлъ поставить себя на такую ногу, чтобы не стсняться.
Дойдя до конца улицы, Штрамъ взялъ наконецъ извозчика и веллъ везти себя въ гостинницу. Но дорогою, у подъзда одного знакомаго дома, онъ увидлъ экипажи и вспомнилъ, что по четвергамъ здсь принимаютъ утромъ. Ему тотчасъ захотлось зайти сюда, встртиться съ друзьями, которыхъ не видалъ нсколько мсяцевъ и которые даже не знали, что онъ женился.
Домъ архитектора Прахта могъ назваться центромъ большаго и довольно любопытнаго кружка, къ которому ближайшимъ образомъ принадлежалъ Штрамъ. Прахтъ, не смотря на нмецкое происхожденіе, былъ совершенно русскій человкъ, гостепріимный, безалаберный, съ очень запутаннымъ состояніемъ и застарлымъ легкомысліемъ. Профессія, при всей его лности, давала ему однакожъ порядочныя средства. М-me Прахтъ, дочь знаменитаго, тоже не русскаго по имени, но совершенно обрусвшаго художника, раздляла какъ артистическіе вкусы, такъ и легкомысліе своего мужа, и не смотря на свои сорокъ лтъ, считалась еще интересною особою. У нихъ было громадное и очень пестрое знакомство. Хорошенькія женщины, молодежь изъ привилегированныхъ заведеній, художники, артисты, кое-кто изъ литераторовъ,— все это шумно и весело толпилось подъ гостепріимнымъ кровомъ Абрама Ивановича и Лизаветы Филипповны Прахтъ.
На Штрама посыпались вопросы: откуда? давно-ли? гд столько времени пропадалъ? Онъ кланялся на вс стороны, жалъ руки, поправлялъ бороду, улыбался. Ему была очень пріятна эта шумная встрча, имвшая видъ какой-то общественной радости.
Лизавета Филипповна увлекла его въ свободный уголокъ.
— Въ самомъ дл, что вы тамъ такъ долго длали?— спросила она.
— Ахъ, если бы вы знали что я тамъ длалъ, то напротивъ, удивились бы какъ это все скоро случилось, отвтилъ Штрамъ, заране наслаждаясь предстоящимъ
Эффектомъ.
— Ужь не женились-ли? догадалась m-me Прахтъ.
Штрамъ со смхомъ кивнулъ головою.
— Да вы серьезно?
— Какъ нельзя серьезне.
Лизавета Филипповна не спускала съ него заинтересованнаго, одобрительнаго взгляда. Ея глаза какъ будто говорили: ну, молодецъ, молодецъ!
— Господа! вдругъ крикнула она ко всмъ,— Егоръ Андреевичъ женился!
Произошло общее движеніе. Вс опять обратились къ Штраму, поздравляли, жали ему руку. Это опять были очень пріятныя для него минуты.
— Конечно, по любви? спросила Лизавета Филипповна.
Штрамъ скромно и просто подтвердилъ. Она снова увлекла его въ уголъ, заставила разсказать вс подробности.
— Да какія же собственно подробности? все очень просто устроилось, отвтилъ Штрамъ, усаживаясь и испытывая очень большое удовольствіе отъ того, что ему предстояло разсказывать о себ самомъ.— Тамъ, въ Симбирск, очень милое общество. Ну, какъ прізжій изъ Петербурга, я, разумется, заинтересовалъ всхъ, меня приглашали на перебой. Тутъ я и влюбился. Молоденькая, прелестная двушка, и очень почтенная семья. Отецъ видное мсто занимаетъ тамъ. Кажется, я сразу понравился, такъ-что все очень скоро устроилось.
— Богатая? полюбопытствовала Лизавета Филипповна.
Штрамъ расправилъ бороду, какъ будто былъ не вполн приготовленъ къ этому вопросу.
— Не то чтобы очень богатая, но съ приданымъ, отвтилъ онъ посл коротенькой паузы.
— Надюсь, вы привезете ее ко мн? пригласила хозяйка.
— Merci, непремнно, поблагодарилъ съ нкоторою даже торопливостью Штрамъ.— Я даже буду убдительно просить васъ приласкать ее и вообще принять подъ свое покровительство: вдь у нея въ Петербург ршительно ни одной души знакомой нтъ, прибавилъ онъ заинтересованнымъ тономъ.
— Ахъ, пожалуйста, пусть она смотритъ на меня какъ на родную, охотно согласилась Лизавета Филипповна.— Я сдлаю все, что могу, чтобы познакомить ее съ Петербургомъ. Значитъ будемъ веселиться? добавила она съ радостнымъ движеніемъ глазъ.
— Будемъ веселиться! подтвердилъ съ такимъ же просіявшимъ взглядомъ Штрамъ.
— Но какъ же… вашъ прежній романъ? вдругъ вспомнила Лизавета Филипповна.
ІІІтрамъ немножко смутился.
— Прежняго значитъ ужь нтъ! отвтилъ онъ, и вопросительно взглянулъ на хозяйку, какъ бы желая узнать, насколько она ему вритъ въ этомъ случа.
— Вы писали къ Софи? спросила та, подумавъ.
Она была очень дружна съ Радынскою, и звала ее просто по имени.
— Нтъ, я у нея былъ сейчасъ, и самъ лично объяснилъ все, сказалъ Штрамъ.— Я предпочелъ идти прямо въ огонь… Разумется, тамъ на меня въ ужасной претензіи. Софья Александровна никогда не уметъ сдержать себя, но вдь въ конц концовъ она умная женщина, и пойметъ, что тутъ нельзя передлать. Притомъ же она очень хорошо знаетъ, что ей нельзя выйти замужъ, слдовательно что же собственно она могла отъ меня требовать? продолжалъ онъ тихо и какъ бы просительнымъ тономъ.
Лизавета Филипповна задумчиво повела глазами.
— Это ужасно, какъ вы вс, мужчины, на это смотрите! сказала она.
— И пожалуйста, продолжалъ тмъ же тономъ ІІІтрамъ,— вы, съ своей стороны, не откажите какъ-нибудь ее успокоить, я объ этомъ убдительнйше прошу васъ! Она всегда очень уважала ваши мннія. Ужь я разсчитываю, что вы въ этомъ случа чрезвычайно мн поможете, Лизавета Филипповна?
М-me Прахтъ отвтила неопредленно. Она очень сочувствовала и Штраму, и Радынской, и даже тому, что между ними случилось: но если бы впереди предстояло разыграться какой-нибудь исторіи, это было бы очень интересно, а Лизавета Филипповна была до крайности любопытна.

IV.

Продолжительное отсутствіе Штрама очень удивляло его жену. Она не могла понять, что такое его задержало, и чувствовала даже нкоторый страхъ. Большой, совершенно чужой городъ, гд у нея не было ни одной души знакомой, огромная гостинница, глухой шумъ, доносящійся съ улицы, вжливо-недоврчивые взгляды кельнеровъ, пустота нанятыхъ посуточно комнатъ, гд неизвстная рука разставила засиженную мебель, соображаясь съ какими-то безличными, обязательными понятіями комфорта,— все это нагоняло на нее ощущеніе непріятной запуганности. Она открыла чемоданъ, гд у нея были сложены нкоторыя мелкія вещи, и съ полчаса разбирала ихъ и раскладывала по столикамъ и комодамъ. Эти бездлки, къ которымъ она привыкла, отъ которыхъ какъ будто вяло чмъ-то своимъ, давнишнимъ, немножко разгоняли чувство одиночества и скуки. Потомъ она позвала горничную и велла при себ развсить въ шкафу слежавшіяся въ дорог платья. Ея свадьбу сыграли такъ скоро, что почти ничего не успли нашить, да и не разсчетъ былъ длать провинціальные туалеты, когда она собиралась въ Петербургъ, поэтому съ нею были все старые, двическіе наряды, и каждый что-нибудь напоминалъ ей — промелькнувшую встрчу, незначительный разговоръ, невинное наслажденіе успха. Ей хотлось повозиться съ этими тряпками, но горничная торопилась и пихала ихъ въ шкафъ.
— Вы петербургская? обратилась къ ней прізжая съ совершенно ненужнымъ вопросомъ.
— Да-съ, мы здшніе, отвтила она, и торопливо захлопнувъ шкафъ, обтерла полотенцемъ умывальную чашку, посмотрла кругомъ, какъ будто отыскивая, не надо-ли еще чего обтереть, и вышла.
Нина Николаевна опять осталась одна. Теперь мужъ долженъ былъ сейчасъ вернуться: прошло уже больше часу, какъ онъ ушелъ, и этого совершенно достаточно, чтобы отвезти въ контору деньги. Новобрачная спокойно легла на кушетку, заложивъ об руки подъ густую, упругую массу волосъ, и съ выраженіемъ усталости прищурила глаза. Но, не смотря на спокойное положеніе тла, въ запрокинутой головк ея продолжалась все та же тоскливая тревога. Съ того самаго дня, какъ ІІІтрамъ сдлалъ предложеніе, она въ первый разъ была совершенно одна съ своими мыслями. Въ первый разъ, словно въ отдаленіи, проходили передъ нею эти недавніе, полные суетливаго возбужденія дни, и тащили за собою какіе-то еще не приходившіе въ голову вопросы. Въ первый разъ ей показалось, что все сдлалось какъ-то ужасно скоро, и что въ этой поспшности была какая-то ошибка.
Нина Николаевна принадлежала къ очень обыкновенному провинціальному семейству, изъ какихъ составляется ныншній губернскій бо-мондъ. У матери было имнье въ той же губерніи, отецъ занималъ видное и не безвыгодное мсто. Они жили открыто и даже модно, давали чай по четвергамъ, съ ужиномъ для тхъ, кто засидится, и маленькіе интимные обды по воскресеньямъ. Когда Нина стала носить длинныя платья, у нихъ разъ въ году бывалъ балъ съ театральнымъ оркестромъ и клубнымъ поваромъ. Для губернскаго города, нсколько обмелвшаго въ послдніе годы, этого было даже много. Тмъ не мене Нина скучала. Роль въ обществ, гд никто лично не интересовалъ ея, не удовлетворяла воображенія. Какое же удовольствіе блистать и нравиться, если ей самой никто не нравится, если никто не могъ общать ей въ будущемъ ничего больше, какъ тотъ же чай разъ въ недлю, т же танцовальные вечера въ дворянскомъ клуб, ту же ложу въ губернскомъ театр, т же туалеты отъ madame Петровой, одвавшей весь мстный бо-мондъ? Кружить головы все однимъ и тмъ же, такимъ же обыкновеннымъ людямъ, не стоило труда. Нина знала, что ея кокетство, соединявшее почти отчаянную бойкость съ неуловимымъ благородствомъ тона и выраженія, сводило съума каждое новое лицо, появлявшееся въ губернскомъ обществ. Она знала, что уже одна только свобода, съ которою она умла держать себя, точно опьяняла всхъ. Но эти ‘вс’ были для нея безразличны до скуки. Она ршила, что надо выйти замужъ за человка совсмъ новаго, который увезетъ ее отсюда, съ которымъ она будетъ жить совсмъ иначе, не такъ, какъ вс здсь живутъ.
Штрамъ появился неожиданно, предшествуемый только слухами, что какая-то компанія капиталистовъ желаетъ получить концессію на устройство водопроводовъ въ город, и что по этому длу кто-то долженъ пріхать изъ Петербурга. Имъ сразу заинтересовались, нашли что онъ очень талантливый и дльный человкъ, и притомъ изъ хорошаго общества. Въ провинціи еще не совсмъ изврились въ наглыхъ людей, знающихъ музыку и свободно говорящихъ на трехъ языкахъ. Его закидали приглашеніями, закормили обдами, заморили танцовальными вечерами.
Нина была безсознательно рада появленію новаго лица. Ей не приходила мысль, чтобы это былъ тотъ самый ‘совсмъ другой человкъ’, который можетъ создать ей новую жизнь. Не то чтобы онъ ей опредленно не нравился, но между нею и имъ стояло впечатлніе чего-то чуждаго, почти враждебнаго. Ей казалось, что съ этимъ человкомъ нельзя дойти до сближенія, невозможно искать его ласкъ. Тмъ не мене она была

V.

Обдeннaя зала была полна народа. Штрамъ провелъ жену подъ руку мимо длиннаго ряда стульевъ, отыскивая мсто. Кое съ кмъ онъ раскланялся. Ему пріятны были удивленные взгляды знакомыхъ, еще ничего не знавшихъ объ его женитьб, онъ боле обыкновеннаго поднималъ плечи и гнулъ шею, выражая всею своею фигурою пріятную и даже нсколько торжественную торопливость. Наконецъ, на конц стола онъ увидлъ господина, встрча съ которымъ, повидимому, его особенно обрадовала.
Господинъ этотъ былъ полный, не старый и очень здоровый мужчина, съ блестящею черною бородою, загорающимися глазами и ослпительно блыми зубами, которыми, кажется, можно было бы грызть камни. Звали его Эрастомъ Михайловичемъ Бояриновымъ. Онъ былъ очень извстный художникъ, причудливый, капризный, боле блестящій, чмъ глубокій, боле милый, чмъ душевный, и тмъ не мене изъ всхъ петербургскихъ художниковъ можетъ быть самый интересный. Штрамъ встрчался съ нимъ у Прахтъ, бывалъ у него въ мастерской и знавалъ тхъ самыхъ женщинъ, которыя, какъ солнечныя пятна на песк аллеи, скользили въ жизни Бояринова — до новаго облава. Условія достаточныя, чтобы они могли считаться почти пріятелями.
— Вотъ не ожидалъ! какъ это отлично, что вы здсь! воскликнулъ Штрамъ, радостно протягивая свободную лвую руку.— Можно подл васъ устроиться?
Бояриновъ тоже какъ будто обрадовался встрч. Холодный и вншній, какъ женщины на его картинахъ, онъ никого не любилъ и всмъ былъ радъ.
— Васъ не было въ Петербург? спросилъ онъ.
— Я узжалъ по дламъ въ провинцію, да кстати женился, объяснилъ Штрамъ, представляя его жен.
Бояриновъ поклонился. Большіе и холодные, не смотря на загорающійся блескъ, глаза его съ любопытствомъ скользнули по изящной фигур Нины.
— Поздравляю васъ, проговорилъ онъ какъ бы одобрительно.
— А вы какъ поживаете? что теперь работаете? спрашивалъ въ свою очередь Штрамъ.
— Да все больше портреты, въ Петербург вдь, кром портретовъ, нечего длать, отвтилъ художникъ.— Темно, скучно, да и натуры нтъ. Вотъ уду въ Римъ, что-нибудь большое затю.
— Ахъ, вотъ если бы вы намъ сдлали такую честь, согласились бы написать портретъ моей жены! вдругъ брякнулъ Штрамъ.
Бояринова покоробило: онъ терпть не могъ заказовъ отъ знакомыхъ.
— Разв по возвращеніи, а теперь я едва управлюсь съ тмъ что начато, отказался онъ.
— О, стоитъ-ли! съ чего ты это выдумалъ? возразила Нина, тоже боле удивленная, чмъ довольная идеею мужа.
Бояриновъ опять обвелъ ее любопытными и одобряющими глазами.
— Если я отказываюсь, то не иначе какъ съ сожалніемъ, потому что ваше лицо въ высшей степени интересно для художника, сказалъ онъ.
Нина знала, что она хорошенькая, больше чмъ хорошенькая, что она всегда и всмъ кружила головы, но сегодня, съ самаго прізда въ Петербургъ, она чувствовала себя какъ будто на незнакомой почв. Ей еще въ первый разъ приходилось слышать комплиментъ изъ устъ знаменитаго художника, и онъ заставилъ ее покраснть.
— Нтъ, знаете, въ самомъ дл: съ этою вашею манерою, съ вашимъ шикомъ, не дурная бы вышла головка, продолжалъ Штрамъ, которому очень улыбалась идея имть портретъ жены работы Бояринова. ‘Тмъ боле, подумалъ онъ тутъ же,— что по знакомству онъ можетъ взять и подешевле’.
Бояриновъ едва-ли не угадывалъ мысль Штрама, а его вторично покоробило. Но въ эту минуту вниманіе обоихъ было привлечено появленіемъ новаго лица.
Молодой человкъ лтъ двадцати-шести пробирался вдоль стола къ тому концу, гд оставались незанятыя мста. Онъ какъ будто неохотно тащилъ свое стройное, худощавое тло. Мы вообще мало замчаемъ походку, между тмъ какъ именно въ походк боле все, то обозначается человческая натура. Глядя на небрежное раскачиванье этого юноши, какъ будто безъ всякой опредленной цли переставлявшаго ноги, на лнивые повороты его головы, которымъ такъ же лниво повиновался разсянный и задумчивый, еще ни на чемъ не остановившійся взглядъ темно-срыхъ глазъ,— можно было догадаться, что этотъ юноша съ такою же безпечностью бредетъ тамъ, гд жизнь сама расчищаетъ передъ нимъ тропинку,— не давая себ труда осиливать препятствія и не заботясь о томъ, чтобы сократить дорогу. Но ни въ тонкихъ, по-женски мягкихъ чертахъ его лица, ни въ выраженіи глазъ, почти веселыхъ въ ихъ разсянной задумчивости, не было той неопрятной сонливости, которая такъ портитъ лнивыхъ русскихъ людей. Напротивъ, и въ походк, и во всей фигур молодаго человка замчалось что-то нервно-отзывчатое, заставлявшее предполагать скрытную, но непрерывную игру загорающихся и потухающихъ впечатлній.
— Ольховскій! какъ вы сюда попали? окликнулъ его еще за нсколько шаговъ Бояриновъ.
Изъ всхъ ‘пріятелей’, которыхъ у Бояринова было очень много во всевозможныхъ кругахъ, въ Петербург и заграницею, одинъ только Ольховскій пользовался серьезною его симпатіею. Ихъ сблизила, между прочимъ, общая имъ обоимъ любовь къ искусству, съ тою впрочемъ весьма существенною оговоркою, что одинъ изъ нихъ, какъ дилеттантъ и лнтяй, не могъ быть конкуррентомъ другаго, художника по профессіи.
Ольховскій пожалъ руки Бояринову и Штраму.
— Я тутъ у однихъ прізжихъ былъ, да они отправились обдать dans le grand monde, а я сюда пошелъ, объяснилъ онъ, придвигая себ стулъ.
Штрамъ и его тоже представилъ жен. Темно-срые глаза Ольховскаго принужденно и какъ будто даже злобно скользнули по изящной фигур Нины. У него всегда являлась какая-то злая тнь въ зрачкахъ, когда онъ въ первый разъ видлъ красивое женское лицо.
— Гд вы пропадаете? вдь вы знаете, я начинаю тосковать, когда долго васъ не вижу, обратился къ нему Бояриновъ.— Даже хуже — я дурно работаю, если вы не заходите въ мою мастерскую. Хотлъ самъ васъ разыскать, но вдь днемъ не оторвешься, а вечеромъ кто же васъ сыщетъ!
— Напротивъ, я все дома сидлъ, отвтилъ Ольховскій.
Бояриновъ недоврчиво покосился на него.
— Опять хандра, что-ли?
— Хандра, подтвердилъ какъ будто даже радостнымъ тономъ Ольховскій, и красивыя губы его улыбнулись.
— А что ваша картина? подвинулась-ли, пока меня не было въ Петербург? вмшался Штрамъ.
— Ушла назадъ, отвтилъ, продолжая улыбаться, Ольховскій.
— Какъ это ушла назадъ? удивился Штрамъ.
— Я Такъ, пересталъ въ ней видть. Нту больше того, что написалъ: воображеніе отдлилось отъ образа, объяснилъ Ольховскій.
Штранъ съ видовъ сочувствіи пожалъ плечами.
— Вы ужасно много отъ себя хотите, оттого такъ мало длаете, сказалъ онъ.
— Нтъ, просто непривычка, возразилъ Бояриновъ,— онъ не хочетъ ничего уступить изъ идеи, а этакъ невозможно. Искусство всегда короче идеи.
— Ну, такъ и чортъ съ нимъ, если оно короче! капризно отозвался Ольховскій.— Да и что за вздоръ вы говорите? Вдь представляю же я себ, какъ это должно быть, значитъ можетъ быть, а если я не могу такъ сдлать, то потому что не умю. Понимаете, я не умю, а не искусство не уметъ.
Бояриновъ значительно прищурился на Штрама и на Ольховскаго.
— Карандашикомъ, карандашикомъ мало работали! промолвилъ онъ въ сторону послдняго.
Ольховскій поморщился. Его всегда раздражало это замчаніе, которое Бояриновъ съ какимъ-то какъ будто радостнымъ соболзнованіемъ ставилъ ему въ упоръ, словно рогатину. Онъ и самъ зналъ, что ему недоставало систематическихъ упражненій, но зналъ также, что у него есть инстинктъ рисунка, и что недовольство своими эскизами и этюдами происходитъ у него отъ другихъ причинъ.
— Разумется, я мало работалъ карандашемъ, такъ вдь разв я живописецъ? возразилъ онъ съ гримасою на уголкахъ губъ, чуть закрытыхъ молодыми усами.— Вдь я точно также и отъ музыки съума схожу, и стихи сочиняю. Просто лишніе нервы есть, которые иной разъ поютъ, а иной разъ стонутъ… Но какой мы, однако, неинтересный разговоръ завели! добавилъ онъ неожиданно, обращаясь къ Нин.
— Напротивъ, я слушала съ большимъ вниманіемъ, я очень люблю искусство, отвтила молодая женщина.
— А говорить о немъ все-таки не слдуетъ, потому что никогда ни до чего не договоришься, ршилъ Бояриновъ, утирая салфеткою свои ослпительные зубы
Штрамъ сталъ усиленно звать обоихъ къ себ въ номеръ, пить коое. Ему очень хотлось, чтобы жена побольше насмотрлась и наслушалась этихъ умныхъ и талантливыхъ людей, какихъ она никогда не видала въ провинціи, онъ ими положительно хвасталъ передъ нею. Притомъ онъ желалъ, чтобы и она успла имъ понравиться — въ надежд на портретъ. Но Бояриновъ наотрзъ отказался. Ольховскому тоже не хотлось заходить, но на усиленныя просьбы Штрама онъ, наконецъ, сказалъ: ‘хорошо’,— и при этомъ глаза его опять бросили на Нину какъ бы враждебный взглядъ.

IV.

Ольховскій былъ коренной петербуржецъ, т.-е. родился въ Петербург, воспитывался въ одномъ изъ привилегированныхъ петербургскихъ заведеній, и наконецъ зачислился на службу въ какомъ-то петербургскомъ учрежденіи. Въ провинціи онъ никогда не жилъ, и видлъ во всю жизнь только одинъ губернскій городъ, черезъ который приходилось прозжать, отправляясь на каникулы въ деревню къ отцу. Эти лтніе мсяцы въ деревн оставляли въ немъ очень пріятное впечатлніе, но всми своими вкусами, привычками, привязанностями, онъ принадлежалъ Петербургу. Онъ почти съ дтства жилъ въ маленькихъ петербургскихъ гостиныхъ, съ вчно-раскрытымъ роялемъ и тремя позолоченными стульями у круглаго стола, и въ маленькихъ холостыхъ кабинетахъ, со скрипкою въ углу, портретомъ Глинки на стн и духотою отъ собравшихся на музыкальный разговоръ пріятелей. Въ послдніе годы онъ чаще всего посщалъ мастерскія художниковъ. Изъ этихъ гостиныхъ, кабинетовъ и мастерскихъ онъ вынесъ три страсти — къ женщинамъ, къ музык и къ живописи. Къ этимъ тремъ предметамъ культа онъ относился совершенно одинаково, не различая ихъ между собою, не разсаживая ихъ по мстамъ на своемъ Олимп. Въ женщин, которая ему нравилась, онъ видлъ художественную задачу, она что-то вносила въ его картину, въ его чувств къ ней звучала музыка. Все вмст составляло его внутреннюю жизнь, полную радостныхъ искръ и очарованной тоски. Небольшія собственныя средства давали ему возможность относиться къ служб шутя и проводить день такъ, какъ захочется. Его считали лнтяемъ, и въ самомъ дл рдко когда удавалось застать его за работою. Поутру, между чаемъ и завтракомъ, онъ иногда подходилъ къ мольберту, бралъ кисти, и увлекшись, работалъ нсколько часовъ, но затмъ имъ овладвало недовольное раздумье, воображеніе отдлялось отъ рисунка и красокъ, онъ переставалъ ‘видть’ свою картину, то-есть все сдланное въ ней начинало казаться ему очень далекимъ отъ того, чмъ казалось во время работы. Тогда онъ опять хандрилъ, нервничалъ, ‘подбиралъ’ на піанино, или продолжалъ романъ съ одною изъ тхъ женщинъ, въ которыхъ ему необходимо было поочередно влюбляться. Но удивлявшіеся его лности не подозрвали, что среди этого празднаго ничего-недланья онъ продолжалъ внутри себя все ту же безпокойную творческую работу, что въ немъ назрвала художническая мысль, которая потомъ внезапно, словно откуда-то извн, давала картин толчокъ, заставлявшій Бояринова недоумвать и не то радостно, не то мучительно завидовать.
Нин въ первый разъ приходилось принимать у себя въ положеніи замужней женщины. Она, слегка смущаясь, показала на кресло, подвинула пепельницу, оглянула себя съ недоврчивымъ видомъ въ зеркал, позвала кельнера и торопливо, точно конфузясь, отдала приказанія. Штрамъ, напротивъ, имлъ очень довольный видъ, и съ деревянною развязностью человка, который никогда ничмъ и никмъ не стсняется, объяснялъ жен, что въ гостинниц ршительно не надо ни о чемъ хлопотать, стоитъ сказать кельнеру, и онъ все сдлаетъ, что тутъ уже знаютъ какъ подать, что это очень хорошій отель. У Нины при этомъ какъ-то странно потягивались углы губъ, и глаза избгали встртиться съ глазами мужа. ‘Зачмъ онъ все это говоритъ, и такимъ тономъ? Выходитъ такъ глупо’, думала она, замчая непріятное дйствіе этой деревянной развязности.
— Какъ это я ни васъ, ни Бояринова не видалъ сегодня у Прахтъ? вдругъ брякнулъ Штрамъ, позабывъ, что онъ намренъ былъ скрыть отъ жены этотъ поспшный визитъ.
— А вы ужь побывали тамъ? вдь вы сегодня только пріхали? отвтилъ вопросомъ Ольховскій.
Штрамъ спохватился, и чтобы оправдаться, пробормоталъ, что такъ какъ онъ передъ отъздомъ оставилъ тамъ нкоторыя вещи, то забгалъ на минуту предупредить, что пришлетъ за ними.
— Я не былъ, объяснилъ коротко Ольховскій.
Онъ раскрылъ портъ-сигаръ, и доставъ отличную регалію — одна изъ немногихъ роскошей, которыя онъ позволялъ себ,— принялся медленно ее раскуривать. Общество Штрама уже начинало раздражать его, и онъ почувствовалъ почти любопытство къ женщин, остановившей свой выборъ на этомъ совсмъ противномъ для него человк. Сквозь дымъ сигары, зоркіе, какъ у всхъ художниковъ, глаза его внимательно оглядывали изящную головку Нины. Въ своемъ все еще дорожномъ плать, съ расплетенными и на скоро скрученными въ толстый жгутъ волосами, съ выраженіемъ не то досады, не то недоумнія въ глазахъ и въ неуловимомъ изгиб губъ, она показалась ему прелестною. И именно потому, что она была такъ прелестна, онъ чувствовалъ раздраженіе, какъ будто было что-то оскорбительное для него въ ея брак съ ІІІтрамомъ. ‘И вотъ такъ вс женщины’, думалъ онъ, отвчая на какую-то тайную мысль.
— Вы постоянно жили въ провинціи? обратился онъ къ ней.
— Я совсмъ провинціалка, отвтила она.
Штрамъ взялъ ея руку и нжно поцловалъ.
— Мы внчались въ самый день отъзда, и изъ церкви зазжали только переодться, и затмъ прямо въ вагонъ, объяснилъ онъ,— такъ-что она только сегодня расплела прическу, съ которою была подъ внцомъ.
Нина отвернула голову, у нея опять-потянулись углы губъ. ‘Зачмъ это онъ говоритъ?’ подумала она почти со злостью. Штрамъ въ это время гладилъ ея руку.
Ольховскому было противно. ‘Что онъ, заинтересовать меня хочетъ этими подробностями?’ злился онъ. Ему хотлось сказать: ‘съ чмъ васъ и поздравляю!’
Штрамъ, очень довольный, что кофе подали на серебр, прихлебывалъ его съ наслажденіемъ и распространялся объ удобствахъ жизни въ гостинниц.
— Ты вдь Петербурга совсмъ не знаешь, теб предстоитъ масса совершенно новыхъ впечатлній, обращался онъ мимоходомъ къ жен.— Ты увидишь, какъ тутъ живутъ. Не хочешь-ли фруктовъ? Ты можешь позвонить, сейчасъ принесутъ. Я тебя не стсняю, можешь требовать, что теб вздумается.
— Животное! мысленно послалъ ему Ольховскій.
Штраму вдругъ пришла фантазія пить шампанское, и онъ выбжалъ въ корридоръ сдлать по секрету распоряженія. Ольховскій схватился за шляпу.
— Вы уже уходите? удивилась и какъ будто даже обидлась Нина.
— Никогда не слдуетъ мшать чужому счастью, отвтилъ Ольховскій.
Молодая женщина вдругъ почувствовала, будто что-то жжетъ ей глаза. Она отвернулась, мигая, но тотчасъ снова взглянула на него.
— Пожалуйста, посидите съ нами, если вамъ не скучно, сказала она.
Ольховскому страннымъ показалось выраженіе ея заволокнутыхъ туманомъ глазъ. У счастливыхъ или у пошлыхъ женщинъ не бываетъ такого выраженія. Онъ не находилъ что сказать ей. Какая-то неловкость вдругъ стала между ними и мшала имъ обоимъ. ‘А все проклятая привычка что-то такое видть, предполагать, когда наврное можно поручиться, что она въ настоящую минуту думаетъ только, съ чего лучше начать свои петербургскія развлеченія — съ оперы или съ Михайловскаго театра, съ розоваго платья или съ bleu gendarme’ — быстро пронеслось въ его мысляхъ.
Въ эту минуту Штрамъ, головою впередъ, точно онъ собирался прошибить стну, влетлъ въ комнату, сопровождаемый лакеемъ съ подносомъ. Ольховскому, при вид этого подноса, уже совсмъ смшно стало.
— До свиданья, сказалъ онъ весело.
Штрамъ опшился.
— Какъ? куда? Но вы должны выпить за наше здоровье! Вдь сегодня наша свадьба. Эти два дня въ дорог я не считаю! приставалъ онъ.
— Значитъ сегодня именно такой день, когда посторонніе только мшаютъ, возразилъ Ольховскій.
Его лицо и голосъ смялись, но глаза опять имли злое выраженіе.
— Да нтъ же, это просто невозможно! настаивалъ искренно огорченный и растерявшійся Штрамъ.
— До свиданья, повторилъ Ольховскій.

VII.

Штрамъ проводилъ его за дверь, и возвратясь, бросилъ на бутылки и на вазу съ фруктами очень недовольный взглядъ. Одну бутылку онъ приказалъ кельнеру убрать прочь.
— Чортъ его знаетъ, чего онъ убжалъ… Не стоитъ этихъ свиней звать! ворчалъ онъ, припоминая кстати и Шарапова, который совсмъ отказался придти.— Но я впрочемъ очень радъ, что насъ оставили въ поко. Ты не боишься проскучать со мною этотъ первый вечеръ?
Нина, нсколько удивленная поспшнымъ уходомъ Ольховскаго и страннымъ, злымъ блескомъ его глазъ, стояла у нетопленнаго камина, глядя прямо передъ собою съ выраженіемъ неопредленнаго смущенія. Штрамъ, обращаясь къ ней, обнялъ ее одною рукою за талію.
— Потомъ, разумется, мы всегда найдемъ куда подемъ, но въ первый день какъ-то не успешь всего сообразить, словно оправдывался онъ.
— Да мн вовсе никуда не хочется, отвтила Нина съ легкимъ и какъ будто непріятнымъ ощущеніемъ испуга, охватившимъ ее.
Штрамъ, напротивъ, очень повеселлъ отъ ея отвта.
— Мы можемъ и сами выпить другъ за друга, не правда-ли? засмялся онъ, вытаскивая надрзанную пробку.— Рекомендую теб эти дюшессы — здсь отъ Эрбера.
Онъ усадилъ жену на диванъ и заставилъ ее чокнуться.
— Ну? сказалъ онъ, протягивая губы.
Его поражало странное выраженіе ея лица. Большіе, темные, смлые глаза глядли на него теперь съ испугомъ. Этотъ взглядъ почему-то непріятно дйствовалъ на него.
— Ты разв не хочешь поцловать меня? сказалъ онъ съ непонятнымъ для него самого раздраженіемъ привлекая ее за талію.
Нина поставила стаканъ, расплескавъ на платье и на скатерть. Она не почувствовала поцлуя, который онъ почти насильно сорвалъ съ ея губъ. Что-то невыразимое, страшное и гадкое происходило въ ней. Вдругъ, въ какіе-нибудь полчаса, этотъ человкъ сталъ почти противенъ ей. Она не смла понять этого чувства, отгоняла его отъ себя. Для нея было необъяснимо, когда и какъ оно закралось къ ней. Можетъ быть именно въ ту минуту, когда онъ такъ отвратительно объяснялъ Ольховскому, что сегодня ихъ свадьба, можетъ быть гораздо раньше, только она не умла разгадать его. Но сознавать это чувство, сознавать, что она не можетъ прогнать его, что оно залегло въ какой-то глубокой, тайной складк — было ужасно. Она еще разъ взглянула на мужа широко раскрытыми, испуганными главами и быстро отвернулась, опасаясь, что онъ прочтетъ на ея лиц то, что происходило въ ней.
Штрамъ не понималъ внезапной муки, поразившей жену, но продолжалъ испытывать все то же необъяснимое, непріятное раздраженіе. Нина встала, отошла на другой конецъ комнаты, уронила платокъ, нагнулась поднять его, и вдругъ, какъ будто вс нервы ея мгновенно разбились, опустилась на стулъ.
— Да что такое съ тобою? спросилъ уже съ безпокойствомъ Штрамъ, подходя къ ней.
Она не отвчала, словно на нее нашелъ столбнякъ.
— Ты нездорова? продолжалъ Штрамъ, вглядываясь въ ея поблднвшее лицо.
Вопросъ показался Нин точно находкою.
— Не знаю отчего у меня вдругъ такъ голова разболлась, отвтила она, сжимая руками холодные виски.— Я впрочемъ цлый день сегодня ужасную усталость чувствую.
— Съ дороги, не привыкла, объяснилъ Штрамъ.
Онъ подумалъ, что можетъ быть она въ самомъ дл очень устала и ей нездоровится. Но ему нисколько не сдлалось жаль ея, напротивъ, онъ какъ будто даже злился.
— Выпей еще вина, холодное шампанское очень освжаетъ, предложилъ онъ.
Онъ взялъ ее за руки, чтобы отвести къ столу. Она машинально повиновалась, но сла не на диванъ, а въ кресло, и закрыла глаза рукою.
— Мн свтъ мшаетъ, больно, объяснила она.
— Такъ я потушу, сказалъ Штрамъ, и въ самомъ дл потушилъ лампу.
Комната чуть-чуть освщалась только парою свчей на камин. Штрамъ опустился передъ женою на коверъ и обнялъ ея колни. Нина не шевелилась.
— Ты устала, это понятно, ну, и взволнована также, разумется… твердилъ онъ съ разгоравшейся настойчивостью.— Но не надо обращать вниманія, увидишь, что все пройдетъ. Я буду такой нжный, такой нжный… Вдь ты меня немножко любить, Нина? Ниночка?
Онъ чувствовалъ, что по ея тлу пробгаетъ нервная дрожь. Онъ не могъ понять этой дрожи… Нина хотла встать, онъ не пускалъ ея.
— Вели подать намъ чай, проговорила она черезъ минуту какимъ-то плачущимъ голосомъ.
Штрамъ поднялся на ноги, позвонилъ, веллъ подавать чай. Нина очень долго пила его, ждала чтобы онъ простылъ. Нсколько разъ она звонила, приказывала что-нибудь подать, убрать. Ей какъ будто нестерпимо было оставаться одной съ мужемъ. Все то же странное, мучительно-окаменлое выраженіе лежало на ея лиц. ‘Господи, да что же это будетъ?’ повторяла она словно молитву, изнемогая, изумляясь сама себ.
Часы на камин пробили одиннадцать.
— Я совтовалъ бы теб пораньше лечь, сказалъ Штрамъ.
— Да, отвтила Нина, стараясь удержать нервное подергиванье губъ.
Она потребовала горничную, приказывала ей то то, то другое. Казалось, этому конца не будетъ…
На другой день Нина, посл тяжелаго утренняго сна, проснулась поздно. Мужа не было дома, онъ уже ушелъ по дламъ. Холодный зимній день проникалъ сквозь розовыя занавски и бросалъ на вс предметы точно искусственный свтъ. Молодая женщина поднялась на постели и оглядлась мутными глазами. Плечи и спина ея чувствовали холодъ. Она обхватила руками колна и нсколько минутъ сидла такъ, глядя непрояснившимися глазами въ спинку кровати. Спутанныя пряди волосъ падали ей на лицо, на плечи, на руки. Потомъ она опрокинулась на постель, и схвативъ зубами подушку, зарыдала.
Несказанная мука наполняла ей сердце, тянула каждый нервъ…

VIII.

Четверги у Прахтъ въ эту пору бывали очень многолюдны. Про Лизавету Филипповну говорили, что она уметъ ‘привлекать’. Это умнье заключалось главнымъ образомъ въ томъ, что она допускала у себя въ дом безусловную свободу и покровительствовала всякимъ романическимъ отношеніямъ. Въ ея кокетливыхъ гостиныхъ, похожихъ на уголки художественнаго музея, дышалось совсмъ особеннымъ, романическимъ и артистическимъ воздухомъ,— иногда, впрочемъ, не безъ примси чего-то подозрительнаго. Во всякомъ случа, это былъ едва-ли не единственный въ цломъ Петербург свтскій домъ, гд талантъ цнился выше титула и общественнаго положенія. Лизавета Филипповна понимала, что въ этомъ именно заключается серьезное значеніе ея самой и ея четверговъ, и считала себя очень умною и замчательною женщиною.
Не смотря на то, что у Прахтъ всегда бывало много хорошенькихъ женскихъ лицъ, появленіе Нины было сразу замчено. Ея красота сразу выиграла въ тотъ вечеръ отъ страннаго противорчія между любопытнымъ, вызывающимъ выраженіемъ глазъ и скорбнымъ изгибомъ неулыбающихся губъ. Въ этой игр двухъ выраженій заключалось что-то интригующее, раздражающее, заставляющее все больше и больше смотрть на нее…
Лизавета Филипповна посл двухъ словъ поцловала ее и объявила, что она точно сто лтъ знакома съ нею. Нина, не улыбаясь, глядла черезъ ея голову на пестрыя группы гостей, удивляясь, что всмъ здсь какъ будто очень весело. Тамъ, у нихъ, никогда такъ радостно не встрчались, такъ свободно не говорили. Оживленіе было увлекательно, чувствовалась волна какой-то боле сложной и интересной жизни. Глаза молодой женщины слабо загорались, но ощущеніе внутренней боли вдругъ напоминало ей, что на ея собственную жизнь легли неразршимые путы…
Штрамъ былъ совершенно счастливъ. Онъ поминутно представлялъ кого-нибудь жен, спрашивалъ дамъ, какъ он ее находятъ, и вдругъ, круто нагнувъ голову и раздувая фракъ, перебгалъ въ залу, хлопоча изо всхъ силъ устроить танцы: Глядя на его выпяченную впередъ голову и развязныя движенія мышцъ, можно было скоре подумать, что онъ озабоченъ приготовленіями къ бою быковъ. Черезъ минуту онъ опять возвращался къ жен, подавалъ ей конфекты, поправлялъ кончикъ локона, развившійся на ея полуобнаженномъ плеч. Онъ очевидно хотлъ добросовстно исполнить роль счастливаго мужа, блаженствующаго въ медовомъ мсяц… Разъ онъ даже тихонько обнялъ жену за талію, въ ту самую минуту какъ къ нимъ подходилъ Бояриновъ. Нина вспыхнула, но раздраженное чувство, мгновенно сжавшее ей сердце, заставило ее такъ же скоро поблднть.
— Пожалуйста, держи себя спокойне, произнесла она, бросивъ на него холодный взглядъ.
Бояриновъ поймалъ и этотъ взглядъ, и этотъ тонъ. Его выразительные глаза раскрылись, по губамъ пробжала озадаченная улыбка. Онъ поклонился Нин какъ старый знакомый.
— Чортъ знаетъ, вс капризничаютъ, не могу никакъ танцевъ устроить! пожаловался ему Штрамъ.— Ольховскій будетъ? Скажу Лизавет Филипповн, чтобы заставила его сыграть свой вальсъ.
— А вонъ тамъ кто-то ужь ухаживаетъ за нимъ, показалъ на него головою Бояриновъ.
Дйствительно, въ сосдней гостиной дв дамы загородили дорогу Ольховскому и что-то радостно объясняли ему. Одну изъ нихъ Штрамъ тотчасъ узналъ по черному, разсыпающемуся локону, подобранному наверху брилліантовою стрлою. Это была Радынская. Его немножко передернуло, хотя онъ все время готовился къ этой встрч.
— Вы увидите сегодня очень хорошенькую женщину, говорила Радынская Ольховскому.
— Вы лучше показали бы мн чорта съ рогами, а хорошенькихъ женщинъ я уже всхъ видлъ, отвтилъ тотъ.
— Нтъ, этой не видали.
— Очень невроятно. Кто же это?
— М-me Штрамъ. Вдь онъ женился, разв вы не знаете?
— Я имю честь быть съ нею знакомъ.
— Ахъ, ужь знакомы! отозвалась какъ бы съ разочарованіемъ Радынская.
Она уже съ четверть часа какъ пріхала, и изъ другой комнаты успла разглядть Нину. Она нашла ее хорошенькою, но ‘въ какомъ-то непонятномъ род’, какъ выразилась она своей пріятельниц, толстой и необычайно бойкой m-me Сажиной, съ которою стояла теперь подл Ольховскаго. Подъ этимъ выраженіемъ она разумла невозможность опредлить съ перваго взгляда, есть-ли въ Нин то, что нравится мужчинамъ.
— Какъ же вы ее находите? спросила она Ольховскаго.
— Помилуйте, она только-что вышла замужъ, отвтилъ тотъ.
— Ну, такъ что же? разсмялась Сажина.
— Я никогда не замчаю ни невстъ, ни новобрачныхъ, потому что какое же имъ до меня дло, и что мн до нихъ? объяснилъ Ольховскій.— Но какъ же это Егоръ Андреевичъ такъ вдругъ и поршилъ съ собою? добавилъ онъ, вопросительно взглянувъ на Радынскую.
Та пошевелила своимъ разсыпающимся локономъ.
— Всякій человкъ непремнно долженъ сдлать какую-нибудь глупость, сказала она.
Въ эту минуту Лизавета Филипповна подошла къ разговаривающимъ и увлекла Ольховскаго, прося сыграть вальсъ, чтобы заставить молодежь танцовать.
Ольховскій повиновался. Раздражительно-красивые звуки пронеслись изъ залы. Это былъ его собственный вальсъ, никмъ не записанный, и извстный половин Петербурга. Говорили, что онъ ‘заставляетъ’ танцовать. Дйствительно, черезъ минуту нсколько паръ уже кружились.
Бояриновъ, стоя подл Нины, говорилъ ей, показывая свои ослпительные зубы:
— Мн хочется надуть моихъ крезовъ, и вмсто того, чтобы кончать ихъ портреты, заняться вашимъ. Я чувствую, что, какъ художникъ, не долженъ пропускать такой матеріалъ.
Нина въ первый разъ улыбнулась.
— Нсколько дней назадъ, когда вы такъ нелюбезно отказались, вы вроятно не чувствовали этого, напомнила она.
Бояриновъ немножко смутился.
— Ваше лицо изъ тхъ, которыя не поражаютъ съ перваго взгляда, но чмъ больше ихъ изучаешь, тмъ больше восхищаешься. Это самая опасная красота, сказалъ онъ.
— Поэтому не надо торопиться, я общаю не подурнть до вашего возвращенія, отвтила Нина.
— Но я могъ бы написать съ васъ въ нсколько дней, и потомъ тамъ, въ Рим, сдлать изъ этого картину, настаивалъ Бояриновъ, любуясь Ниною своими блистающими глазами.
Она холодно взглянула ему прямо въ эти глаза.
— Нтъ, сказала она коротко.
Бояриновъ, привыкшій самъ отказывать, и даже сдлавшій себ изъ этого особый родъ удовольствія, съ обиженнымъ видомъ повелъ глазами.
— Капризничаете? произнесъ онъ.
— Нтъ, это мое правило: я не люблю никакихъ поправокъ, возразила Нина.
Штрамъ, успвшій уже сдлать нсколько турокъ по зал, вдругъ вспомнилъ, что въ качеств новобрачнаго, ему слдуетъ протанцовать съ женою. Онъ подлетлъ къ ней и молча подставилъ руки.
— Что такое? удивилась Нина, не понявъ его.
Штрамъ обнялъ ее за талію, и нагнувъ голову, какъ
будто собирался броситься въ волны, потащилъ ее въ залу. Она должна была вальсировать. Ей это казалось мщанскимъ, пошлымъ, безсмысленнымъ, вызывало безсильную и мучительную досаду… Штрамъ танцовалъ съ увлеченіемъ, какъ могутъ танцовать только очень молодые или очень противные люди. Онъ былъ безконечно доволенъ. На его лиц выражалось ощущеніе только-что надтой безукоризненно-блой рубашки съ брилліантовыми запонками и ловко скроеннаго фрака, Фалды котораго преувеличенно разввались отъ быстраго движенія. Это былъ человкъ, несомннно сосредоточенный въ настоящую минуту на томъ, что длали его ноги, возбужденный — въ нсколько даже возвышенномъ смысл — сознаніемъ, что онъ долженъ сообщить оживленіе другимъ, передать имъ электричество собственныхъ мышцъ, ободрить застнчивыхъ. Но хотя съ нимъ было очень ловко танцовать, Нин казалось, что она испытываетъ оскорбительную пытку, что ее заставляютъ выставить на показъ то, чего она стыдилась передъ самою собою…
Бояриновъ, стоя у дверей, слдилъ за нею недоумвающими и жадными глазами. Онъ какъ-то вдругъ сдлался серьезенъ… Какъ только она остановилась, запыхавшись и опираясь на тумбу обнаженною рукою, онъ подошелъ ангажировать ее. Она вопросительно взглянула на него изъ подъ опущенныхъ отъ утомленія рсницъ. Ей казалось страннымъ, что онъ не хочетъ отстать отъ нея. Штрамъ вдругъ вмшался:
— Она утомлена, очень утомлена, сказалъ онъ имъ обоимъ.
— Одинъ туръ вальса — неужели это такъ утомительно? возразилъ Бояриновъ.
— Нтъ, не то чтобы вальсъ, но вообще, утомлена вообще, объяснилъ мужъ, какъ-то скользя взглядомъ.
Нина зашуршала веромъ въ рук. Ей хотлось ударить его этимъ веромъ по лицу. Онъ озабоченно подставлялъ ей стулъ.
— Сядь, а то ты вернешься домой совсмъ разбитая, убждалъ онъ.
— Пойдемте, сказала Нина, подымая руку на плечо Бояринова.

IX.

Знаменитый художникъ никогда почти не танцовалъ. На него смотрли съ удивленіемъ. Радынская не отнимала лорнета, и ея глаза и все лицо имли озабоченное выраженіе. Толстая Сажина подл нея улыбалась съ спокойнымъ удовольствіемъ.
— Онъ ее живо собьетъ съ толку, сказала она, съ увренностью подкинувъ головою.
— Вы думаете? отозвалась Радынская, но въ ея голос не было такой же увренности.
Ольховскій замтилъ Нину только въ ту минуту, когда она длала туръ подл него. Онъ, не переставая играть, поклонился ей одною головою. Его тоже удивило, что Бояриновъ танцуетъ съ нею. Это совсмъ не походило на привычки опытнаго друга петербургскихъ красавицъ. ‘Неужели онъ разсчитываетъ занять мсто въ ея медовомъ мсяц?’ подумалъ Ольховскій, и даже пожалъ плечами.
— Вы не боитесь еще одинъ туръ? говорилъ Бояриновъ Нин.
У нея кружилась голова, но видъ мужа, поджидавшаго ее на прежнемъ мст и настоятельно показывавшаго ей глазами, что ужь довольно вальсировать, заставилъ ее сказать:
— Хорошо, пусть еще одинъ туръ.
— Ты совсмъ съума сошла! разозлился Штрамъ, когда она, наконецъ, не чувствуя подъ собою ногъ, бросилась на стулъ.— Ты и безъ того къ вечеру всегда такая утомленная.
Звуки вальса оборвались. Ольховскій всталъ изъ за рояля, и отдлавшись отъ благодарностей хозяйки, съ скучающимъ видомъ поглядывалъ на всхъ изъ угла залы. Лизавета Филипповна хлопотала, чтобы устроить кадриль.
— Егоръ Андреевичъ, помогите! обратилась она къ Штряму.
Бояриновъ не сводилъ глазъ съ Нины. Ея разгорвшееся. утомленное и чмъ-то тайно возбужденное личико безпокоило его. Онъ еще чувствовалъ электричество въ рук, въ которой сейчасъ держалъ ея талію.
— Я все-таки поставлю на своемъ, сказалъ онъ съ капризною ноткою въ голос,— я напишу вашъ портретъ по памяти.
Нина обернулась къ нему и спокойно подняла лнивыя вки.
— Зачмъ вамъ? возразила она.
— Затмъ, что мн никто никогда не отказывалъ въ такой просьб,— вы первая. Это меня раздражаетъ, и я хочу поставить на своемъ, отвтилъ Бояриновъ.
— Только-то? промолвила Нина.
Они опять взглянули въ глаза другъ другу. Нина усмхнулась.
— Пишите, я не могу вамъ запретить, сказала она.
— Но вы позволите иногда являться къ вамъ, чтобы помочь моей памяти?
— Почему же вамъ не бывать у насъ? вдь вы давно знакомы съ моимъ мужемъ.
Бояриновъ передернулъ плечомъ.
— Вы умете приглашать, сказалъ онъ тоже съ усмшкою.
— Вдь вы собирались узжать? возразила Нина.
— Я не знаю когда я уду, отвтилъ Бояриновъ.
Ему хотлось капризничать, сказать дерзость. Вмсто
того онъ только всталъ и съ равнодушнымъ видомъ прошелъ между гостями, искавшими визави и разставлявшими стулья для контрданса. На другомъ конц залы онъ остановился подл Ольховскаго.
— Видли madame Штрамъ? спросилъ онъ его.
— Немножко видлъ.
— Она очень интересна сегодня.
— Кажется.
Оба подозрительно взглянули другъ на друга. ‘Ужь не досадно-ли ему, что я танцовалъ съ нею?’ подумалъ Бояриновъ.— ‘Не хочетъ-ли онъ похвастать своимъ успхомъ?’ подумалъ Ольховскій.
— Этому Штраму чортъ знаетъ какъ везетъ, какъ она могла въ него влюбиться? сказалъ послдній.
Бояриновъ помолчалъ и замысловато улыбнулся.
— Не думаю, чтобы она была влюблена, возразилъ онъ.
— Такъ изъ за чего жь бы она пошла за него?
Знаменитый художникъ пожалъ плечами.
— Будто вы не знаете, какъ барышни выходятъ замужъ? сказалъ онъ.— Тамъ, въ провинціи, онъ, я думаю, чортъ знаетъ за какую жаръ-птицу выдавалъ себя. Только она его терпть не можетъ.
— Что такое? почти засмялся Ольховскій.
— Увряю васъ. Такой взглядъ я у нея подмтилъ, что ой-ой-ой! Я на эти вещи ужасно наблюдателенъ.
Ольховскій продолжалъ со смхомъ смотрть на своего пріятеля. ‘Этакая счастливая натура! думалъ онъ, — хочется ему, чтобы madame Штрамъ не любила мужа, и онъ ужъ убжденъ въ этомъ. А впрочемъ, чортъ ихъ всхъ знаетъ’.
— Не влюбилась, такъ еще хуже — думала партію сдлать, сказалъ онъ вслухъ.— И не безпокойтесь, очень счастлива будетъ: женщины любятъ такихъ мужей, какъ Штрамъ.
— Ну, она не такая, не такая, произнесъ съ озабоченною задумчивостью Бояриновъ.— Вы присмотритесь сегодня къ ея глазамъ — на нихъ точно занавска надта. Н въ губахъ какое-то упругое выраженье… Я такія губы знаю!
Ольховскій посмотрлъ по направленію, гд сейчасъ сидла Нина, но ея уже не было тамъ. Онъ обвелъ глазами составившіяся пары и не нашелъ ея.
— Пойду, въ самомъ дл, проврить ваши наблюденія, сказалъ онъ, оставляя Бояринова, и направился въ гостиную.
Нина нарочно скрылась изъ залы, чтобы ея не заставляли танцовать. Она сидла въ уголк, опустивъ на колни свои красивыя руки, и съ разсяннымъ видомъ слушала какую-то пожилую даму въ брилліантахъ, съ которою ее сейчасъ познакомили. Ольховскій поклонился, она протянула ему руку. Пожилая дама, только-что собиравшаяся посвятить ее во вс тайны кружка, съ чувствомъ разочарованія пересла къ другой дам.
— Вашъ вальсъ чрезвычайно красивъ, сказала Нина Ольховскому.
— Бездлка, промолвилъ онъ скромно.— Вы не расположены танцовать?
— Не хочется. Вдь наблюдать всегда веселе, чмъ быть дйствующимъ лицомъ. Вы не находите?
— Въ настоящую минуту нахожу. Я васъ отыскивалъ именно, чтобы разглядть васъ. Бояриновъ сейчасъ совтовалъ мн обратить мою наблюдательность на ваши глаза.
Нина холодно взглянула на него. Ей не понравился этотъ тонъ, ей казалось, какъ будто онъ хочетъ дать ей замтить какое-то пренебреженіе.
— Я не люблю, чтобы меня разглядывали, сказала она.— Гд вы выучились такъ*говорить съ женщинами?
Ольховскій удивился. Онъ всегда такъ говорилъ съ женщинами и замчалъ, что имъ это нравится.
— Гд? переспросилъ онъ.— Да вроятно здсь!
Ко мн здсь очень снисходительны, можетъ быть, это имло на меня дурное вліяніе.
— Вроятно. Вы слишкомъ молоды, чтобы претендовать на снисходительность. И мн нтъ никакого дла, что вамъ говорилъ Бояриновъ.
На лиц Ольховскаго отразилось нкоторое смущеніе. Онъ не любилъ, чтобы ему давали урокъ, и обыкновенно становился рзокъ. Но теперь онъ чувствовалъ себя виноватымъ.
— Простите, я всегда радъ, когда меня исправляютъ отъ дурныхъ привычекъ, сказалъ онъ.— Я немножко художникъ, и у меня такихъ привычекъ больше, чмъ у другихъ. Когда я восхищаюсь красотою, мн очень трудно не выразить этого.
— Я современемъ научусь именно такъ и смотрть на васъ, сказала съ прозрачнымъ оттнкомъ ироніи Нина.
Ольховскій взглянулъ на нее.
— Что вы хотите сказать? спросилъ онъ.
— Видите, я жила въ провинціи, тамъ люди какъ-то больше похожи другъ на друга объяснила Нина.— А съ вами мн надо будетъ постоянно помнить, что вы художникъ. Къ этому надо привыкнуть.
— Художникъ — то-есть такой человкъ, на котораго нельзя смотрть серьезно? переспросилъ Ольховскій.
— Почти такъ, отвтила, улыбаясь глазами и губами, Нина.
Выраженіе этой улыбки было очень странное — смсь сожалнія, ироніи и ласки. ‘Онъ правъ’, подумалъ Ольховскій, вспомнивъ слова Бояринова, что на глазахъ ея точно занавска. Ему отъ этой улыбки какъ будто тяжело стало.
— Вы откровенны, сказалъ онъ.
— А вы разв не откровенны? возразила Нина.— Вамъ говорятъ, что у такой-то женщины интересные глаза, вы подходите къ ней и прямо объявляете, что пришли разсмотрть ее. Вамъ это нужно,— очень естественно. Когда-нибудь эти глаза попадутъ въ картину… А у другой замчателенъ профиль, или цвтъ волосъ… Вы осуждены искать, любоваться, изучать… Разв женщины могутъ смотрть на васъ серьезно?
— На томъ основаніи, что въ мір нтъ ничего серьезнаго? проговорилъ Ольховскій.
Нина посмотрла на него съ тмъ же страннымъ выраженіемъ состраданія и ироніи.
— Если вы счастливы, то больше ничего не надо, сказала она.
— Какъ придется, возразилъ Ольховскій,— сегодня — да, завтра — нтъ.
— Такъ-что и счастью, и несчастью у васъ положенъ опредленный срокъ — двадцать четыре часа? продолжала Нина.
Ольховскій пожалъ плечами.
— Разв это не иметъ своего удобства? сказалъ онъ.
— Кто вамъ говоритъ? возразила Нина.— Но только это…
Она остановилась, не ршаясь произнести готовое слово.
— Я слушаю, молвилъ Ольховскій.
У него почему-то ужасно непріятно было на сердц.
— Но только это отвратительно! объяснила Нина, и въ глазахъ, сквозь застилавшую ихъ занавску, что-то блеснуло, напомнивъ блескъ тающихъ въ солнечный день ледяныхъ капель.
Кадриль только-что кончилась, въ гостиной появились новыя лица. Нина встала и прошла въ залу. Тамъ отворяли форточки. Она дошла до конца комнаты, повернула, прошла опять черезъ гостиную и дальше, въ будуаръ хозяйки, удивляясь, что не видитъ мужа. Что-то тяжелое какъ будто волочилось за нею, путалось въ ея длинномъ шлейф…

X.

Штрамъ не танцовалъ кадрили. Онъ только-что собирался отыскать себ даму, за которою и отправился въ будуаръ, какъ вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Радынскою.
Онъ поклонился съ натянутою небрежностью, ему протянули руку.
— Поздравляю васъ, ваша жена прехорошенькая, сказала Радынская.
Штрамъ, пожимая руку, придалъ всей своей фигур торопящійся видъ, желая поскоре ускользнуть, но Радынская спокойно удержала его.
— У васъ есть дама на первую кадриль? спросила она.
— Да, я сейчасъ буду просить… пробормоталъ Штрамъ.
— Ахъ, еще только будете! Хотите со мною? предложила Радынская, насмшливо взглянувъ ему прямо въ глаза.
Онъ смутился.
— Вы знаете, что это невозможно: будутъ чортъ знаетъ что говорить и смяться, сказалъ онъ.
— Только не надо мною, возразила Радынская, не сводя съ него насмшливаго взгляда. Ему казалось, что этотъ взглядъ отыскиваетъ на его лиц слды пощечины.
Изъ залы донеслись звуки первой фигуры.
— Опоздали, сказала Радынская.— Сядемъ, мн интересно поговорить съ вами.
Она отбросила свой нарядный трэнъ, и опустилась на низенькій пуфъ, облокотясь рукою на столикъ. Она принадлежала къ тмъ женщинамъ, у которыхъ, когда он въ большомъ туалет, является какое-то особое, пластическое изящество позъ и движеній.
— Вы не сохранили дурнаго воспоминанія о нашей послдней встрч? Мн хотлось бы, чтобы вы простили мн мою глупую выходку… обратилась она къ Штраму, поправивъ съ признакомъ какъ будто замшательства свой разсыпающійся локонъ.
— Къ чему вспоминать! молвилъ Штрамъ.
— Фраза! отрзала Радынская:— насильно ничего не забудешь. Но не въ томъ дло. Люди сходятся, расходятся, это въ порядк вещей. Но зачмъ непремнно уносить съ собою злое чувство? Разв одною дурною минутою мы должны расплатиться за все, что было раньше? Я эти дни много о васъ думала, Жоржъ… Егоръ Андреевичъ… и очень себя обвиняла…
— Я нисколько не злобствую на васъ, проговорилъ Штрамъ.— Вы были раздражены, я понимаю…
— Нтъ, я не про то, поправила Радынская.— Я хочу сказать, что думая о прошломъ, перебирая въ ум весь нашъ романъ, я пришла къ заключенію, что вроятно сама была виновата, сама не умла привязать васъ къ себ настолько, чтобы вы не могли даже вообразить себя счастливымъ съ другою женщиною…
Она остановилась, нагнувъ голову и разсматривая опущенными глазами браслетъ на своей рук, который поправляла другою рукою.
Штрама очень пріятно удивляли ея рчи. Онъ ожидалъ отъ нея мщенія, выходокъ взбалмошной ярости, готовился къ скандалу. Вмсто того, она искала примиренія, казалась разчувствованною. ‘Однако, эти женщины умютъ любить!’ думалъ онъ съ удовольствіемъ.
— Вроятно и я былъ очень неправъ, проговорилъ юнъ скромно.
Радынская подняла глаза.
— Но вы счастливы? Впрочемъ, глупо спрашивать. Кто жь не бываетъ счастливъ первыя недли? Ваша жена прелестна, и вы… Нтъ, не хочу объ этомъ говорить. Не хочу думать. Еще слишкомъ больно, слишкомъ свжо!
Штрамъ начиналъ блаженствовать. Женщины, сближавшіяся съ нимъ по капризу, по неосторожности, обыкновенно кончали тмъ, что прогоняли его съ презрніемъ. И вдругъ столько любви, нжности, такія муки разбитаго, отвергнутаго сердца! Круглые глаза его почти съ жадностью глядли на поблекшее, но еще красивое лицо Софьи Александровны, и ея покатыя плечи. Посл двухъ мсяцевъ разлуки онъ испытывалъ возобновившійся интересъ къ этому лицу и къ этимъ плечамъ. Такъ какъ въ будуар больше никого не было, то онъ нагнулся и поцловалъ подл локтя ея обнаженную руку. Она тихонько оттолкнула его.
— Зачмъ? Я не люблю того, что не мое, сказала она.— Ваша жена моложе, красиве меня… она съуметъ крпче обнять, горяче поцловать… Вы другъ для друга новость, у нея больше страсти…
‘Вовсе я не замчаю, чтобы у нея было много страсти’, подумалъ съ нкоторымъ уязвленнымъ чувствомъ Штрамъ. Но ему во всякомъ случа пріятно было хоть то, что другіе могли такъ предполагать. Кстати, онъ ршился воспользоваться минутою, чтобы напомнить Радынской объ оставшихся у нея вещахъ.
— А когда я могу прислать къ вамъ? Вы меня ставите въ ужасное затрудненіе передъ женою: она каждый день удивляется, что не видитъ никакихъ признаковъ моего прежняго существованія! сказалъ онъ какъ бы заискивающимъ тономъ.
Радынская взглянула на него похолодвшими глазами.
— Она удивляется? тмъ лучше, это придаетъ вамъ нкоторую таинственность… она будетъ больше интересоваться вами… отвтила она съ замаскированнымъ смхомъ.— Тс! вдругъ прибавила она, быстро отдернувъ руку, которую Штрамъ продолжалъ держать въ своей рук.
Онъ оглянулся: Нина стояла въ дверяхъ, удивленная, не ршаясь войти.
— Ты меня ищешь, душа моя? поспшно обратился къ ней Штрамъ, нисколько не смущаясь и только стараясь загородить собою Радынскую, чтобы дать ей возможность уйти. Но Радынская, повидимому, вовсе не хотла воспользоваться его догадливостью. Она спокойно оглядла Нину, чуть усмхаясь глазами ея замшательству, и проговорила съ лнивою разстановкою словъ:
— Зазжайте завтра ко мн, я посмотрю, какъ это сдлать.
Штрамъ, кусая губы, подалъ руку жен.
— Тебя не познакомили съ этою дамою? спросилъ онъ вполголоса, выходя съ ней изъ будуара.
— Нтъ, отвтила Нина.
— Ну, да собственно я и не вижу надобности. Тутъ вообще не слдуетъ торопиться знакомствами. Это нкто Радынская, я передъ отъздомъ оставилъ у нея свои вещи, надо будетъ завтра ихъ взять, объяснялъ какъ ни въ чемъ ни бывало Штрамъ.
Нина сбоку, холодно и вопросительно, взглянула на него.
— Ты говорилъ, что оставилъ ихъ у Прахтъ? напомнила она.
Штрамъ дйствительно вспомнилъ.
— У Прахтъ? ты перепутала, я никогда этого не говорилъ, отперся онъ.
Они были въ гостиной, которую опять, въ антракт между двумя контрдансами, наполнила молодежь. Нина неторопливо выдернула руку.
— Ты лжешь, сказала она такимъ несомнннымъ, спокойнымъ тономъ презрнія, что Штраму чуть не въ первый разъ въ жизни какъ будто жутко стало.
— Нисколько я не лгу, а ты сама все перепутала, повторилъ онъ уже какъ-то безсмысленно, пропуская сквозь пальцы свою раздвоенную рыжую бороду.
Лизавета Филипповна, очень безпокоившаяся, чтобы Нина въ первый же вечеръ не соскучилась, упрашивала ее танцовать. Нина отказалась, и сла въ гостиной у круглаго столика, забросаннаго альбомами. Ей было невесело. За это она готова была упрекать себя, какъ упрекала за то, что такъ сухо и почти надменно обошлась съ Бояриновымъ и Ольховскимъ. ? Что за дло доискиваться, какую цну иметъ ихъ вниманіе? Вдь людей не передлаешь, надо брать ихъ такими, какими видишь’, думала она, разсянно прислушиваясь къ звукамъ музыки и въ громкой команд дирижера.
Въ гостиной, кругомъ нея, тоже стоялъ говоръ. Теперь уже вс собрались, и вечеръ казался еще оживленне. Нкоторые пріхали въ замтно возбужденномъ состояніи, другіе успли встртиться съ тми, для кого пріхали, и ихъ лица сіяли счастьемъ. Романическій и отчасти подозрительный воздухъ, которымъ дышалось у Прахтъ, чувствовался во всхъ уголкахъ. Для Нины это было новостью, она прислушивалась, и то, что она слышала, удивляло и немножко пугало ее.
Пожилая дама, которой разъ уже помшали посвятить ее въ тайны собравшагося здсь общества, опять подсла къ ней. Она не хотла пропустить удовольствія — первой сообщить новому лицу вс интересныя сплетни.
— Лизавета Филипповна милйшая женщина, но ужасно снисходительна насчетъ знакомствъ, говорила она вполголоса, съ разгоравшимися отъ наслажденья глазами.— Многихъ, кто у нея бываетъ, нигд не стали бы принимать. Хоть бы вотъ эта дама, съ брилліантовою звздою въ волосахъ: вдь она дочь департаментскаго сторожа. Ее покойный Бревновъ,— знаете, богачъ тутъ былъ извстный,— выдалъ за своего управляющаго, а потомъ князь Ладожскій развелъ ихъ и женился на ней. Теперь онъ совсмъ прогорлъ и скрывается гд-то заграницею, а она вонъ съ тмъ толстымъ, направо… Говорятъ, она за ужиномъ иногда такъ напивается, что ее на рукахъ выносятъ. А вонъ та, съ большими глазами — жидовка, и даже не крещенная. Хрустинъ называетъ ее женою, только это вздоръ: какъ онъ могъ на ней жениться? Разв въ синагог внчались. Да у него ихъ нсколько. Вотъ та блондинка, тоненькая, въ зеленомъ бархатномъ,— это моя симпатія. Не правда-ли, какая прелесть? Мать ея глупость сдлала: позволила выйти по любви, ну, а тамъ бдность, нужда, ссоры… Кругомъ вс въ шелку да въ золот, а она, бывало, какъ хать на вечеръ, сама себ башмаки заштопываетъ. Тутъ этотъ самый Бояриновъ подвернулся, влюбился въ нее ужасно, она и увлеклась. Только вдь онъ втренникъ: сегодня одна, завтра другая… Ужь сколькихъ онъ сбилъ съ толку, даже двушекъ… Вамъ, я думаю, удивительно? Въ провинціи все какъ-то больше концы прячутъ, не правда-ли?— добавила всезнающая дама, нсколько обезпокоенная скучающимъ выраженіемъ лица Нины.
— Да, тамъ мн никто ничего такого не разсказывалъ, отвтила молодая женщина.

XI.

Нин дйствительно было скучно. Она не знала ни этихъ дамъ, ни этихъ мужчинъ, и все, что она слышала, возбуждало въ ней только чувство разочарованія, съ примсью чего-то брезгливаго. Можетъ быть, на дл все было не совсмъ такъ, но въ устахъ разсказчицы эти романы получали какой-то очень противный для Нины колоритъ. Но пожилая дама не унималась.
— Тутъ вс ужасно снисходительны другъ къ другу, продолжала она, торопливо кивая своимъ длиннымъ носомъ.— У каждаго, понимаете, есть свои гршки, такъ ужь что жь тутъ! Ну, и притомъ здсь столько художниковъ, артистовъ, актеровъ,— они на все это какъ-то иначе смотрятъ. Живутъ весело, разстаются съ спокойною совстью,— кто ихъ будетъ судить? Имъ нужны интересныя женщины, а для женщинъ они сами интересны. У Лизаветы Филипповны тоже свои романы… Мужъ ужасно безпечный человкъ, въ дом иногда нтъ денегъ,— ну, и понятно. Я не могла бы ее осудить. А ужь что только эта Радынская на своемъ вку передлала — разсказать нельзя. Прежде чмъ она сошлась съ Егоромъ Андреичемъ…
Всевдующая дама вдругъ примолкла, взглянувъ на Нину совершенно глупыми глазами.
— Вы Радынскую знаете-ли? полюбопытствовала она.
— Я никого здсь не знаю, отвтила съ чувствомъ брезгливости Нина.
Она ожидала со стороны своей собесдницы новыхъ откровенностей, между тмъ какъ и то, что она слышала, было ей скучно и противно. Желая прекратить разговоръ, она раскрыла альбомъ и принялась пересматривать его.
— Эта Радынская ужасно романическая особа, не унималась пожилая дама.— Удивляюсь, что въ ней находятъ? Желтая, злая… Разв одни глаза… А влюблять въ себя замчательно уметъ. Егоръ Андреичъ ужь какой втренникъ, а два года съ нею жилъ. Вс удивились, какъ это ему удалось отъ нея жениться. Вы относительно ея будьте осторожны,— она, я думаю, и теперь не оставитъ его въ поко.
— Сколько хорошенькихъ въ этомъ альбом! сказала Нина, желая окончательно перемнить разговоръ.
Пожилая дама догадалась, и слабо вздохнувъ, обратилась къ сидвшей по другую руку толстой m-me Сажиной, которая тотчасъ стала очень громко и весело разсказывать ей о какой-то извстной имъ обимъ дам.
— — Представьте, говорила Сажина, захлебываясь отъ наслажденія, доставляемаго скабрезностью сюжета,— представьте, у нея еще въ двушкахъ была привычка, ложась спать, вынимать свои вставные зубы и класть ихъ въ стаканъ съ водою. Мужъ этого не зналъ, взялъ стаканъ, да и проглотилъ зубы. Утромъ это обнаружилось,— можете себ представить положеніе обоихъ!
Толстое тло m-me Сажиной колыхалось отъ душившаго ее хохота. Пожилая дама тоже смялась.
Нина встала и перешла въ залу, гд Ольховскій, окруженный цлою группою дамъ и мужчинъ, игралъ какую-то фантазію. Вс восхищались. Штрамъ, совсмъ раздвинувъ бороду на дв стороны, изображалъ на лиц почти сладострастное наслажденіе, даже смшной мягкій носъ его, которымъ онъ какъ будто хотлъ выдвинуться изъ за стоявшихъ впереди дамъ, имлъ особенное, свойственное меломанамъ, выраженіе. Нина тоже слушала. Ольховскій игралъ великолпно, но какъ-то по своему, капризно и неровно. На трудныхъ мстахъ пальцы его небрежно бгали по клавишамъ, словно онъ хотлъ сказать: ‘вдь это не мое дло, я не обязанъ’, но минутами вырывалось что-то глубоко-страстное, мучительно пробгавшее по нервамъ. Нин вдругъ сдлалось почему-то шаль его… Ей хотлось загладить жесткость ихъ послдняго разговора. Когда онъ всталъ, она протянула ему руку.
— Вы настоящій артистъ, сказала она съ серьезною улыбкою.— Мн хотлось бы видть ваши картины.
— Я никогда не покажу ихъ вамъ, отвтилъ Ольховскій.
— Почему? спросила Нина.
— Потому что вы не любите художниковъ.
Нина улыбнулась.
— Но я могу любить живопись, сказала она.
— Я вдь не настоящій художникъ, и въ моей живописи слишкомъ много меня самого, возразилъ Ольховскій.
— Тогда это еще любопытне. Серьезно: гд я могу видть ваши работы? настаивала Нина.
Ольховскій пожалъ плечами.
— Я сдлалъ очень немного, и право, не стоитъ объ этомъ говорить, отвтилъ онъ все тмъ же сдержаннымъ и нсколько недовольнымъ тономъ.
Нина ласково посмотрла ему прямо въ глаза.
— Вы сердитесь, это нехорошо. Вдь видите, что я хочу загладить свою вину? Ваша музыка закупила меня, сказала она съ легкимъ признакомъ смущенія.— Не дуйтесь, я хочу говорить съ вами. Сядемъ вонъ тамъ.
Она подала руку и прошла на другой конецъ залы, мимо мужа, съ удивленіемъ слдившаго за ними своими круглыми глазами.
— Разскажите, что вы теперь длаете? обратилась она къ Ольховскому.
Ему не хотлось отвчать. Сейчасъ, за роялемъ, онъ думалъ о своей картин, что-то зажигалось въ немъ, расцвченные звуки раздражительно говорили душ, помогали понять недорисованное на полотн. Если бы теперь былъ день, онъ тотчасъ бросился бы къ своей неконченной работ. Но именно потому, что въ эти минуты такъ горячо и глубоко чувствовалась ему его картина.’ онъ не хотлъ говорить о ней, какъ будто боясь пошатнуть колебавшіеся въ туман образы.
Онъ сохранялъ что-то враждебное къ Нин, и это ощущеніе связывало его.
— У меня начата одна большая работа, но не знаю еще, удастся-ли она мн, сказалъ онъ неохотно.— Я вдь почти самоучка, и большіе сюжеты затрудняютъ меня.
— А какой же сюжетъ вашей картины? спросила Нина.
Ольховскій сдлалъ паузу.
— Она называется ‘Блая ночь’, отвтилъ онъ.— Какъ видите, совсмъ петербургскій сюжетъ.
— Пейзажъ?
— Нтъ. То-есть, тамъ есть и пейзажъ, потому что сцена происходитъ въ саду, на Нев, ночью, но это только обстановка. Меня въ ней заинтересовало передать колоритъ петербургской блой ночи, съ ея серебрянымъ воздухомъ, сырыми тнями и бликами на вод и на дальнихъ крестахъ и шпицахъ.
— А сама сцена въ чемъ заключается? продолжала спрашивать Нина.
— Сцена довольно сложная. Я изображаю оргію на дач. Группа мужчинъ, составленная изъ типовъ ныншняго пестренькаго общества, группа разряженныхъ женщинъ, и между ними одна центральная фигура — молодая двушка, которая въ первый разъ присутствуетъ на подобной оргіи. Внизу Нева, пустые ялики съ заснувшими лодочниками, вдали сплошная стна дворцовъ, озаренныхъ текучимъ мерцаніемъ блой ночи. Но все дло, разумется, въ этой двушк, въ этой жертв вечерней, къ которой протягиваются хищныя объятія.
Ольховскій все такъ же медленно разставлялъ слова, съ оттнкомъ лниваго пренебреженья, который какъ-то свойственъ былъ и его рчи, и его походк, и всей его вншности, но на этотъ разъ въ лнивыхъ звукахъ его голоса чувствовалась упругость внутренняго одушевленія. Нина слушала съ величайшимъ интересомъ, съ непонятнымъ почти наслажденіемъ.
— Вдь это превосходно задумано! сказала она совершенно искренно.— И у васъ много уже сдлано?
Ольховскій повелъ плечами.
— Я усплъ прописать уже всю картину, но что въ ней останется и что передлается, этого я самъ еще не знаю, отвтилъ онъ.— Подробностями я доволенъ, но главная фигура какъ-то ускользаетъ, я не умю чего-то поймать въ ней. Можетъ быть оттого, что приходится писать ее изъ головы, у меня нтъ для нея натуры. А знаете,, вдругъ прибавилъ онъ, какъ-то странно взглянувъ на Нину,— сегодня была одна минута, когда въ вашихъ глазахъ и губахъ мелькнуло именно что-то такое, чего я ищу. Вдь въ вашемъ лиц есть страдальческая складка.
Нина смутилась, какъ будто ее испугала проницательная наблюдательность художника.
— Мн очень хотлось бы видть вашу картину, сказала она поспшно.— Этого нельзя?
— Когда я кончу, она вроятно будетъ выставлена, отвтилъ Ольховскій.
— Но до тхъ поръ? Вдь ходятъ же въ мастерскія художниковъ.
— Я работаю просто у себя дома. Это очень неудобно, но вдь я только дилеттантъ. Вотъ когда Бояриновъ удетъ въ Римъ, я перенесу картину въ его мастерскую.
— И тогда можно будетъ ее видть?
Ольховскій небрежно поклонился.
— Если это васъ интересуетъ…
— Такъ попросите Бояринова, чтобъ онъ скоре узжалъ, сказала Нина, смясь глазами,— а пока заходите къ намъ… ради этой страдальческой складки, которая вамъ нужна… L

XII.

Обыкновенно Штрамъ любилъ очень долго засиживаться и ужинать, но сегодня онъ былъ недоволенъ женою и торопился увезти ее.
Какъ только за ними захлопнулась дверца кареты, онъ объявилъ, что она совсмъ не уметъ держать себя въ обществ.
— Ты находишь? равнодушно отозвалась Нина.
— Совсмъ, совсмъ не умешь, повторилъ Штрамъ.— Ты постоянно забываешь, что мы только-что повнчались, и что на насъ вс смотрятъ. Въ цлый вечеръ ты даже не подошла ко мн.
— Зачмъ же мн было подходить, когда ты самъ не отходилъ отъ меня? возразила Нина.
Штрамъ сильно дымилъ изъ папиросы, не обращая вниманія, что стекла были подняты.
— Ты какъ будто нарочно старалась показать, что не чувствуешь ко мн никакой нжности, и я нахожу это очень глупымъ съ твоей стороны, продолжалъ онъ.— Брось пожалуйста свою папиросу, напомнила Нина.— А я нахожу очень глупыми всякія нжности въ публик, добавила она.
— Я и безъ публики не очень много ихъ отъ тебя вижу, уязвилъ Штрамъ.
— Что жь длать? у меня такая натура.
— Я вижу какая у тебя натура. Только отъ этого происходитъ, что за тобою осмливаются открыто ухаживать черезъ нсколько дней посл свадьбы, чего конечно не случалось еще ни съ одною порядочною женщиною.
Инна нетерпливо запахнулась въ свою ротонду.
— Думай пожалуйста о томъ, что ты говоришь, сказала она.
— А ты думаешь о томъ, что ты длаешь? приставалъ Штрамъ.— Ты воображаешь, этотъ нахалъ Бояриновъ очень тебя будетъ уважать за то, что ты съ нимъ плясала до упаду? Или вдругъ забиться въ уголъ съ мальчишкою, съ Ольховскимъ, и чортъ знаетъ о чемъ толковать съ нимъ цлый часъ! У Ольховскаго такая репутація, что ни одна порядочная женщина не позволитъ себ съ нимъ ничего подобнаго.
Нее это Штрамъ излагалъ своимъ обычнымъ, спокойнымъ и злымъ тономъ, дйствовавшимъ раздражительно на самые крпкіе нервы. Нина опустила окно и подставила лицо морозному воздуху.
— Бояриновъ чуть не расхохотался, когда ты при немъ показала, что теб непріятно, зачмъ я взялъ тебя за талію! продолжалъ тмъ же тономъ Штрамъ.
— Я тебя прошу никогда ни при комъ не показывать мн никакихъ нжностей, нетерпливо сказала Нина.
— Почему жь это такъ? озлился Штрамъ.— Мы съ тобою не любовники, и намъ вовсе не зачмъ скрываться. Между новобрачными очень естественно, когда пни нжничаютъ. Ты это можешь замтить въ самомъ хорошемъ обществ. Даже если бракъ не по любви, и тогда стараются показать, что любятъ другъ друга. Вроятно теб потому этого не хочется, чтобъ скоре ршились за тобою ухаживать?
Голосъ Штрама производилъ впечатлніе нестерпимаго зуда. Нина не могла больше выносить этого чувства. Она быстро обернулась къ мужу, и въ темнот глаза ея блеснули злыми искрами.
— Какое право ты имешь говорить мн что-нибудь подобное? Ты самъ объяснялся съ любовницею, которая при мн назначила теб завтра свиданіе, и посл этого смешь упрекать меня, какъ я держу себя въ обществ! почти прокричала она.
Ея вспышка озадачила Штрама. Это былъ еще первый взрывъ злобнаго раздраженія. Онъ не могъ привыкнуть къ ея пассивной холодности, и вдругъ ему приходилось встртиться съ ясно выраженною злостью, дрожавшею въ голос, сверкавшею въ измнившихся зрачкахъ. Это взорвало его.
— Если ты намрена уже начинать ссоры, то я тоже уступать не буду. Я злющихъ женщинъ терпть не могу! сказалъ онъ грубо, толкнувъ ногою въ стнку кареты.
Нина молча отвернулась. Закипавшее злое чувство схватило ее за горло, но это продолжалось только мгновеніе. Она какъ будто похолодла, что-то словно завяло въ ней, оставивъ только ощущеніе странной и противной усталости.
Карета остановилась у крыльца. Нина сама отворила дверцу, выпрыгнула и поднялась впереди мужа по лстниц. Сбросивъ шубу, она быстро прошла въ спальную и заперла за собою дверь.
Штрамъ прошелся нсколько разъ по гостиной и постучался.
— Я раздваюсь, отвтила Нина.
Онъ продолжалъ большими шагами ходить по комнат. Его разбирала злость. Мельчайшія подробности, бъ которыхъ выражалась ея холодность съ самаго перваго дня ихъ брачной жизни, припоминались ему вс разомъ, составляя что-то гнетущее, мшающее, отъ чего ему больше и больше длалось не по себ. ‘Если я ей противенъ, для какого же чорта она шла за меня?’ говорилъ онъ мысленно, испытывая желаніе чмъ-нибудь отомстить, оскорбить ее, пожалуй даже прибить. Онъ зналъ только женщинъ съ испорченнымъ воображеніемъ, у которыхъ умлъ возбуждать страстные капризы. Капризъ скоро проходилъ, но онъ объяснялъ это пресыщеніемъ. Нина была холодна съ перваго дня. Это бсило его, раздражая въ немъ жажду чего-то еще неизвданнаго. Онъ сильне прежняго постучалъ въ дверь.
— Я уже легла, разв ты не можешь спать въ кабинет? отозвалась Нина.
— Отопри! крикнулъ онъ грубо, стукнувъ ногою въ дверь,
Нина испугалась, ей представилось, что онъ можетъ сдлать скандалъ. Она побжала къ дверямъ, повернула ключъ и быстро бросилась въ постель.
— Перестань капризничать, сказалъ Штрамъ, садясь къ ней.
Нина, отвернувшись лицомъ къ стн, не отвчала.
— Ну, помиримся! продолжалъ несвойственнымъ ему, какъ будто нжнымъ, голосомъ Штрамъ.
— Оставь меня въ поко! крикнула Нина, блдная какъ наволочка на ея подушк.
Ей хотлось разрыдаться, убжать куда-нибудь, сдлать что-нибудь надъ собою. Безотрадное, злое и безсильное чувство тянуло ей! каждый нервъ, мутило кровь. Никогда въ жизни ей не было такъ трудно. Вс эти дни она точно присматривалась къ себ, судила и упрекала себя, общала взять себя въ руки, принять свое положеніе такъ, какъ оно есть. Для нея было, облегченіемъ думать, что она несетъ кару за опрометчивый шагъ, что мужъ не виноватъ, если она вышла не любя его, что она обязана покориться, загладить свою ошибку передъ собою и передъ нимъ. Ей представлялось, что современемъ можно привыкнуть, найти вознагражденіе въ его безусловной, исключительной любви. Такая жизнь еще могла имть цну. Но отказаться отъ послдняго вознагражденія, жить съ сознаніемъ, что этотъ человкъ питаетъ къ ней только грошовый и грубый призракъ страсти, что онъ каждую минуту готовъ оскорбить, обмануть ее… съ этимъ сознаніемъ она уже не умла жить. И ей хотлось умереть, тогда какъ въ груди разгоралась и жгла мучительная жажда жизни, и чмъ-то ненасытнымъ была отравлена каждая капля крови.
Ей не удалось заснуть всю ночь. Въ комнат было душно. Здоровый и ровный храпъ мужа доводилъ ее до нервнаго разстройства. Подъ утро какая-то злая радость точно холодкомъ пахнула на нее. Она уже почти съ удовольствіемъ припоминала сцену въ будуар Лизаветы Филипповны, строила самыя странныя и смлыя подозрнія. Съ такимъ чувствомъ ей было легче. ‘Тмъ лучше, тмъ лучше’, думала она, вздрагивая въ темнот, и ея мысль словно раздвигала передъ нею эту темноту, на встрчу неясному призраку освобожденія. Отъ этого призрака вяло чмъ-то опаснымъ, она пугалась и наслаждалась…

XIII.

Штрамъ проснулся поздно и не въ дух. Кель: неръ, подававшій ему чай, никакъ не могъ угодить ему, и посыпавшуюся на него брань переносилъ терпливо только потому, что она была выражена на язык любезнаго Фатерланда. Газеты тоже не понравились Штраму: акціи провинціальнаго банка стояли все на той же низкой цн, по которой были куплены, и такимъ Образомъ затраченный капиталъ не приносилъ ни копйки. У Нины были сухіе, злые глаза, и она почти не говорила съ мужемъ. Штрамъ закурилъ сигару, одлся и вышелъ.
Онъ принадлежалъ къ тмъ счастливымъ натурамъ, которыя, какъ только выйдутъ изъ дому, чувствуютъ себя уже веселе. Чужіе люди, толпа, поднимаютъ имъ нервы. На Невскомъ онъ встртилъ двухъ пріятелей, принадлежавшихъ къ той же неопредленной профессіи, какъ и онъ самъ, и предложившихъ ему вмст позавтракать. Это вышло отлично. У трехъ дловыхъ людей оказалось свободнаго времени сколько угодно, они расположились съ комфортомъ, велли заморозить шамнанскаго, сочинили чуть не цлый обдъ, и все изъ самыхъ необычайныхъ блюдъ, какія умли готовить только въ томъ ресторан, гд они сидли. Разговоры совсмъ особые, свойственные ‘отдльнымъ кабинетамъ’, разговоры, насыщенные биржевою терминологіею и пряными сальностями — казались нескончаемыми. За шампанскимъ татаринъ что-то сообщилъ по секрету одному изъ завтракавшихъ. Тотъ повернулся къ Штраму, улыбаясь масляными губами:
— Егоръ Андреевичъ, вамъ, какъ молодожену, можетъ быть не понравится… Тутъ въ сосднемъ дв знакомыя француженки просятъ позволенія войти къ намъ… ничего? спросилъ онъ.
— Ахъ, что жь такое! отозвался Штрамъ, очень довольный этою новою ролью семьянина, передъ которымъ стсняются пріятели.
Француженки тотчасъ явились. Штрамъ встрчался съ ними раньше, онъ умлъ заставить ихъ болтать. Тсное пространство кабинета огласилось хохотомъ. Спросили еще шампанскаго, и черезъ полчаса вс были пьяны. Штрамъ, по своей жилистой натур, пьянлъ меньше другихъ, и первый сталъ прощаться. Онъ все время помнилъ, что ему надо побывать у Радынской. Но сначала, не смотря на ея вчерашнюю любезность, онъ нсколько боялся, или по крайней мр стснялся этой встрчи, а теперь готовился къ ней даже съ удовольствіемъ. Что-то мелкое и злое примшивалось къ этому удовольствію — чувство обиженной мстительности.
Радынская, безъ сомннія, ждала его. Ея тяжелый плюшевый халатъ, наброшенный на волнистую массу кружевъ, съ особенною кокетливостью драпировалъ сегодня ея еще стройныя формы, разсыпающійся локонъ блестлъ сухимъ и пахучимъ блескомъ,’ лицо, освженное кремами и пудрою, дышало интересною и страстною томностью, которая два года назадъ больше всего обворожила Штрама. Даже въ ея походк, когда она вышла въ гостиную, чувствовалось особенное, кокетливое колебаніе стана.
— Merci, это лучшій знакъ что вы не сердитесь, что прошедшее еще иметъ для васъ цну, сказала она, крпко пожимая ему руку.— Пойдемъ ко мн, тамъ какъ-то удобне.
Она провела Штрама въ свой кабинетикъ,— маленькую, нарядную, всегда пахнувшую духами комнатку, наполненную тми незначительными принадлежностями женскаго существованія, отъ которыхъ какъ-то тепле и красиве кажется жизнь. Сквозь прозрачную тюлевую штору и зеленый узоръ растеній, въ этой комнат срый петербургскій день мягче глядлъ въ окно.
Радынская сла, подбросивъ подъ ноги длинный хвостъ своего халата. Этимъ движеніемъ она какъ будто хотла оставить боле мста подл себя для Штрама. Онъ опустился рядомъ. Его почти забавляло, что точно такъ они садились прежде, на этомъ самомъ диванчик, что онъ опять могъ слдить глазами за тми же темномалиновыми складками плюша, такъ красиво драпировавшими маленькія ножки въ блдно-голубыхъ чулкахъ.
— Вы замчательно похорошли, пока я не былъ въ Петербург, сказалъ онъ съ убжденіемъ.
Радынская, усмхаясь, отрицательно покачала головою.
— Просто я вамъ слишкомъ примелькалась, а теперь, не видавши два мсяца, вы опять стали замчать меня, возразила она.
— Во всякомъ случа видно, что вы не очень скучали безъ меня, продолжалъ Штрамъ.
— Вы думаете? Женщины отъ скуки полнютъ и слдовательно хорошютъ, оспаривала она, съ тою же неопредленною усмшкою на губахъ.— Я безъ васъ вела очень спокойную жизнь, не волновалась, не испытывала страсти — отъ этого молодютъ.
Слово ‘страсть’, къ которому и вчера и сегодня прибгала Радынская, уязвляло Штрама, напоминая ему что-то обидное. Его глаза на секунду угрюмо остановились на одной точк.
— Да, не вс женщины умютъ любить, проговорилъ онъ съ тайнымъ чувствомъ оскорбленія.
Радынская покачала ножкою.
— И можетъ быть хорошо длаютъ т, которыя не умютъ, сказала она,— такихъ больше любятъ.
— Не знаю, молвилъ Штрамъ.
— Разумется, продолжала Радынская, — страсть сгораетъ, и тотъ, кого такъ страстно любили, даже не вспоминаетъ о томъ, что было. Вдь это только впечатлніе, ощущеніе, отъ котораго ничего не остается. Все равно какъ актеръ, который держитъ васъ въ чаду своею игрою, пока онъ на сцен, а сошелъ со сцены — и что же отъ него осталось?
— Остается потребность вернуться къ этимъ впечатлніямъ, сказалъ Штрамъ.
Радынская нагнулась, чтобы поправить туфлю. Ея наклоненная грудь нервно дышала подъ прозрачною массою кружевъ, выбившейся изъ подъ раскрытаго ворота. При послднихъ словахъ Штрама она снизу вопросительнаго взглянула на него.
— Только въ другой пьес? молвила она.
— Нтъ, въ той же самой, отвтилъ выразительно Штрамъ.
Радынская продолжала глядть на него все тмъ же вопросительнымъ и какъ будто вспыхнувшимъ взглядомъ. На лиц ея медленно разгоралась краска. Она отвернулась, обмахнула лицо платкомъ, встала и подошла къ письменному столику. Доставъ изъ ящика фотографію, она вернулась къ Штраму и протянула ему ее.
— Я безъ васъ снималась, сказала она,— хорошо?
Она наклонилась надъ нимъ, опираясь черезъ его
плечо рукою о спинку дивана и прижимаясь колнями. Кружева, поднятыя на ея груди, касались его лица, онъ дышалъ ихъ раздражающимъ запахомъ.
— Вы мн подарите? сказалъ онъ, пряча Фотографію въ карманъ.
— Я снималась для васъ, но вдь я тогда ничего не знала… я ждала васъ… Зачмъ вамъ теперь? Еще жена увидитъ, сдлаетъ сцену… возражала Радынская, отводя блуждающій взглядъ.
Ей было неловко въ ея напряженной поз, рука скользнула по дивану, она должна была опереться локтемъ. Въ этомъ положеніи она была еще ближе къ Штраму. Онъ схватилъ ее обими руками за талію.
— Затмъ, что я чувствую къ теб все то же, то, же самое! проговорилъ онъ, задыхаясь.
Въ глазахъ Радынской сверкнули торжествующія искры. Она поспшно зажмурила ихъ, улыбаясь и опрокидывая голову.
Когда Штрамъ взглянулъ на часы, стрлка уже перешла за пять. Онъ торопливо сыскалъ шляпу.
— А какъ же съ вещами? ты, наконецъ, позволишь прислать за ними? вспомнилъ онъ.
— Хорошо, согласилась Радынская, бродя своимъ блуждающимъ взглядомъ.— Пришли завтра поутру, я распоряжусь. Что ты длаешь сегодня вечеромъ?
— Да ничего особеннаго. Можетъ быть удастся на минуту захать къ теб. Я вдь теперь несвободный человкъ, ты знаешь…
Радынская, въ своей опрокинутой на диван поз, продолжала бродить глазами по потолку. Лицо ея имло злое, почти хищное выраженіе.
— Если ты скажешь еще разъ, что ты несвободенъ, это будутъ твои послднія слова, проговорила она выразительно.
Штрамъ бросилъ на нее смущенный взглядъ.
— Но вдь я не могу перемнить этого! возразилъ онъ.
— Я сказала, подтвердила холодно и злорадно Радынская.

XIV.

Ольховскій вернулся отъ Прахтъ въ состояніи задумчиваго возбужденія, которое онъ очень любилъ въ себ. Это было и злое, и очень радостное чувство. Онъ злился, потому что царившая тамъ атмосфера казалась ему противне чмъ когда-нибудь, потому что къ встрчавшимся тамъ людямъ онъ расположенъ былъ относиться сегодня съ особенною брезгливостью. Въ этомъ чувств брезгливости заключалось уже для него своего рода удовольствіе. Но самый большой источникъ радости не былъ для него понятенъ. Онъ ощущалъ въ себ загорающуюся дятельность нервовъ, ему хотлось работать, и не такъ какъ до сихъ поръ, а при какомъ-то усилившемся внутреннемъ свт, отъ котораго внезапно и таинственно раздвинулась его художническая мысль. Онъ приписывалъ это обыкновенному капризу вдохновенія, но такіе капризы уже случались, а той радости, которую онъ ощущалъ въ себ, не было раньше.
Безпокойная и совершенно новая для него мысль отгоняла сонъ. Эта мыслъ вертлась около одной фразы, около одного слова, произнесеннаго Ниною. ‘Она находитъ это отвратительнымъ… странная женщина!’ думалъ онъ.— ‘Но вдь вс длаютъ то же, что я, и никто не говоритъ имъ, что это отвратительно. Волноваться впечатлніями минуты, переживать романы нсколькихъ дней, брать столько наслажденія и счастья, сколько могутъ дать молодость и свобода — да вдь этого вс ищутъ, и никто не найдетъ больше этого. Любить серьезно можно только женщину вообще, а не такую-то именно, вдь и искусство любятъ вообще, а не какую-нибудь извстную картину’.
Онъ съ капризнымъ удовольствіемъ повторялъ эту мысль, но она не успокоивала его. Что-то мшало ему, какъ мшаетъ идти въ темнот по знакомой тропинк необъяснимый и рзкій свтъ, мерцающій въ сторон.
По утру онъ долго, съ какою-то почти злобою, разглядывалъ свою работу. Онъ не находилъ ее дурною. Напротивъ: и колоритъ, и освщеніе, и блестящая сложная композиція, и отличная выписка деталей, и бездна вкуса, выражавшагося въ этихъ благородныхъ эффектахъ серебрянаго мерцанія, разлитаго по атласу и брилліантамъ, по вод и стекламъ оконъ, — все это представлялось ему очень удачнымъ, даже удивительнымъ для его еще не созрвшихъ силъ. Картина, какъ сама петербургская лтняя ночь, дышала сдержаннымъ блескомъ, отъ нея вяло нездоровымъ возбужденіемъ, чмъ-то чахлымъ и мечтательнымъ. Но Ольховскій чувствовалъ въ ней пустое мсто. Въ выраженіи главной фигуры недоставало того сосредоточеннаго, болзненнаго тона, котораго онъ искалъ съ самаго начала, который звенлъ у него въ ушахъ. Этотъ тонъ расплывался по полотну, зритель чувствовалъ, что онъ дышетъ отравленнымъ воздухомъ, но не видлъ смертельной раны. Художникъ взялъ палитру, придвинулъ стулъ и принялся за работу.
На второй, на третій день повторилось то же. Негодуя на раннія петербургскія сумерки, на неудобство своей импровизированной мастерской, Ольховскій работалъ съ ожесточеніемъ. Онъ почти совсмъ переписалъ центральную фигуру, понизилъ общій тонъ, отодвинулъ задніе планы. Картина получила гораздо больше силы, драматизировалась, словно чье-то жаркое дыханіе прошло по ней.
Онъ сидлъ за работою, не замчая ни закрадывавшейся темноты, ни утомленія, когда къ нему зашелъ Бояриновъ. Знаменитый художникъ положительно безъ него соскучился и ршился его провдать.
— Вотъ ужь никакъ не ожидалъ застать васъ за работою… Ба, да вы тутъ въ нсколько дней чудесъ надлали! воскликнулъ онъ, останавливаясь въ недоумніи передъ быстро подвинувшеюся картиною.
Ольховскій отошелъ и молча смотрлъ на Бояринова и на свою работу.
— Находите, что теперь лучше? спросилъ онъ наконецъ.
— Постойте, постойте! махнулъ на него Бояриновъ, продолжая внимательно разглядывать картину.
Его лицо сдлалось серьезно, даже озабоченно, онъ какъ будто не могъ осилить, разобрать по буквамъ своего впечатлнія.
— Да скажите же, наконецъ, откуда у васъ берется? промолвилъ онъ минуты черезъ дв, нсколько даже глухимъ голосомъ.— Кто-нибудь за васъ пишетъ, что-ли? ангелъ какой-нибудь, или дьяволъ, какъ въ старыхъ легендахъ? Вдь это чортъ знаетъ какъ хорошо!
Ольховскій улыбнулся,
— Скоре, я думаю, дьяволъ, сказалъ онъ.
Бояриновъ продолжалъ глядть. Онъ отходилъ на шагъ, приближался, щурился, приставлялъ руку трубкою къ глазу.
— Постойте… Что вы такое сдлали съ женскою фигурою на первомъ план? говорилъ онъ.— Она у васъ совсмъ другая была. Вы ей душу нашли, чортъ васъ возьми совсмъ! И что-то знакомое… я понять не могу. Въ глазахъ и вотъ въ этой линіи около губъ… Постойте, вдь это вы у m-me Штрамъ взяли! догадался онъ вдругъ, быстро обернувшись всею своею представительною фигурою.
Ольховскій вспыхнулъ. Неожиданное замчаніе Бояринова поразило его, ему не приходило въ голову ничего подобнаго. Но сходство было несомннное, чмъ больше онъ глядлъ теперь на свою картину, тмъ ясне видлъ на полотн ту ‘страдальческую складку’, о которой говорилъ Нин. Онъ смутился, его испугала мысль, что всякій взглянувшій на картину непремнно пойметъ сходство.
Бояриновъ тихо и непріятно засмялся.
— Удивительно удачно это у васъ вышло. Черты совсмъ другія, а вотъ эта неуловимая штучка схвачена. Это вдь только нечаянно можно сдлать, подъ вліяніемъ сильнаго впечатлнія, очарованія… проговорилъ онъ съ хитрою нотою въ голос.— Кстати, давно ея не видли?
— Да тогда, у Прахтъ… отвтилъ все еще смущенный Ольховскій.
— А я вчера заходилъ. Я длаю съ нея эскизъ, по памяти. Такъ, для себя… въ вид матеріала. Только у меня вотъ этого нтъ, не выходитъ… объяснилъ Бояриновъ, водя пальцемъ надъ женскою головкою на первомъ план картины.— Я вдь, вы знаете, реалистъ: у меня одна лпка, больше ничего. Очарованія нтъ… Гд вы, однако, обдаете? Если вамъ все равно, пойдемъ къ Демуту, наврное за табль-д’отомъ ихъ увидимъ. Мн бы хотлось съ вами вмст.
Ольховскій согласился. Но ни Нины, ни ея мужа не было въ общей столовой. Бояриновъ немножко нахмурился — онъ не любилъ неудачъ.
— Этотъ болванъ, должно быть, таскаетъ ее по всмъ ресторанамъ,— проговорилъ онъ, задая пирожкомъ, хруствшимъ на его здоровыхъ зубахъ.
Обдъ тянулся долго и скучно. За дессертомъ какой-то господинъ переслъ къ Бояринову, убждая его сдлать портретъ жены.
— Я узжаю, отвтилъ тотъ.
Господинъ продолжалъ упрашивать, соглашался ждать до возвращенія.
— Пять тысячъ, сердито отрзалъ знаменитый художникъ.— Да и то если понравится.
— Что понравится?
— Ваша жена.
Ольховскій воспользовался вмшательствомъ заказчика, и пожавъ пріятелю руку, вышелъ изъ залы. Онъ не раздлялъ мысли Бояринова, что Штрамъ возитъ жену по ресторанамъ, ему почему-то казалось, что она должна быть дома. Онъ поднялся по лстниц и тихонько стукнулъ въ дверь.
— Войдите, послышался голосъ Нины.— Ахъ, это вы! сказала она разсянно, Когда онъ вошелъ въ гостиную.
Она сидла у окна, глядя сквозь занавски на противоположную сторону улицы, и только чуть-чуть повернула къ нему голову.
— Merci что не забыли. Что новаго? прибавила она, предлагая садиться.
Ея лицо и голосъ были печальны, Ольховскому показалось даже, что она сейчасъ плакала. Странная, какъ будто радостная жалость тихонько сдавила ему сердце.
— Мы съ Бояриновымъ обдали внизу, думали васъ также увидть, сказалъ онъ.
— Мужа нтъ до сихъ поръ, я не могла, отвтила Нина, продолжая глядть въ окно.
— Гд же это онъ? спросилъ Ольховскій.
— Не знаю.
Молодая женщина повела плечами, и Ольховскому показалось, что при этомъ движеніи какіе-то мускулы дрогнули въ ея лиц.
— Какъ же это онъ васъ такъ оставляетъ! проговорилъ онъ.
— А вамъ какое дло! возразила словно со злобою Нина, вставая и бросивъ на себя недовольный взглядъ въ зеркало.— Не смотрите на меня, пожалуйста, я сегодня не гожусь вамъ для модели, прибавила она.
— Вы хотите напомнить мн, что я больше ничего какъ художникъ… сказалъ Ольховскій.
— Ничего я не хочу напомнить! отозвалась почти рзко Нина.— Я даже не разсчитывала васъ увидть.. Разв ваши двадцать-четыре часа не прошли еще?
— Какіе двадцать-четыре часа?
— Вдь вы же сами сказали, что у васъ для всхъ впечатлній положенъ суточный срокъ.
Ольховскій въ свою очередь пожалъ плечами.
— Вы мн позволите лучше зайти къ вамъ въ другой разъ? сказалъ онъ.
Нина пристально взглянула на него.
— Въ самомъ дл, я сегодня слишкомъ зла, отвтила она.
Онъ поклонился. Она протянула ему руку и крпче обыкновеннаго пожала ее.
— Вы не сердитесь? сказала она.
— Разумется, нтъ. Хоть я и художникъ, то-есть по вашему пустой человкъ, но на этотъ разъ я слишкомъ хорошо понимаю, что вы разстроены, что вамъ больно, и что оскорбленное чувство не любитъ посторонняго участія… проговорилъ Ольховскій.
Нина тихонько выпустила его руку и взглянула на него не то оскорбленнымъ, не то ироническимъ взглядомъ.
— Какой вы еще ребенокъ, сказала она.

XV.

Ольховскій вышелъ отъ Нины боле прежняго задумчивый и даже разстроенный. Коротенькая встрча подняла въ немъ безпокойное, почти ноющее чувство, въ которомъ онъ не могъ дать себ отчета. Что она хотла сказать послдними словами? Онъ припоминалъ ея оскорбленный взглядъ, и ему казалось, что этотъ взглядъ выражалъ презрніе, злобу, гримасу уязвленнаго самолюбія… Ее оскорбило предположеніе, чтобы она могла любить мужа, страдать отъ его пренебреженія — это ясно. ‘Странная женщина!’ думалъ Ольховскій, испытывая непонятную, тайную радость, доставляемую этимъ толкованіемъ.
Странная женщина не выходила у него изъ головы. Онъ какъ будто начиналъ понимать ее, ея короткіе разговоры запутывались въ длинную нить, которая вела куда-то далеко, гораздо дальше узенькой рамки, ограничивающей обыкновенные женскіе характеры. Въ воображеніи возникалъ еще неопредлившійся образъ, но такой большой, такъ безпокойно звавшій куда-то совсмъ всторону отъ прижитыхъ привычекъ ума и сердца, что онъ не могъ довриться своей фантазіи. ‘А замужество за Штрама, необъяснимое, безсмысленное, приходящееся по мрк разв самой пошлой провинціальной барышн?’ спрашивалъ онъ себя, волнуясь и злобясь на эту неразршимую загадку.
Онъ не могъ уже такъ усердно продолжать свою работу. Посл нсколькихъ дней напряженія онъ чувствовалъ усталость, потребность боле разностороннихъ впечатлній. Мысль не сосредоточивалась больше на опредленной задач. Ему хотлось музыки, стиховъ, вншняго возбужденія. Онъ опять ‘закрутился на нсколько дней, появляясь тамъ, гд его не видали не съ прошлаго года, удивляя запасомъ новыхъ вальсовъ и фантазій, вглядываясь своими еще ни на чемъ не остановившимися глазами во всякое новое женское лицо. Въ этой безцльной гоньб за впечатлніями ему чувствовалась необъятная скука, но надо было убить нсколько тяжелыхъ дней пока нервы не возвратятся къ художнической работ.
Въ одинъ изъ слегка морозныхъ, ясныхъ дней, какіе выпадаютъ иногда въ конц петербургской зимы, онъ зашелъ къ Бояринову. Знаменитый художникъ имлъ очень роскошную мастерскую. Нужно было много времени, денегъ и трудовъ, чтобы собрать драгоцнныя артистическія коллекціи, длавшія его жилище похожимъ на музей. Но можетъ быть еще боле потребовалось знанія и вкуса, чтобы создать столько изящнаго комфорта изъ всхъ этихъ рдкостей, такихъ неудобныхъ, повидимому, въ обыкновенной домашней обстановк. Причудливая фантазія Эраста Михайловича получила здсь просторъ. Онъ какъ будто задался цлью обойтись безъ всего того, что производятъ ныншніе обойщики. Конечно, во всемъ Петербург не было боле оригинальнаго кабинета, чмъ та комната, въ которой знаменитый художникъ встрчалъ постителей, прежде чмъ ввести ихъ въ святилище искусства. Удивительные ковры, вывезенные изъ поздокъ на Востокъ, затягивали стны, на ихъ пестрыхъ узорахъ красиво выдлялись многочисленные этюды, представлявшіе вс вмст нчто въ род записной книжки художника, бглые слды его впечатлній и фантазій, въ которыхъ, по отзыву знатоковъ, онъ былъ гораздо больше поэтъ, чмъ въ своихъ заказныхъ картинахъ. Тутъ же, на стнахъ и на колонкахъ, висли и стояли предметы разнообразныхъ артистическихъ коллекцій, извлеченные изъ подъ лавы Везувія, изъ отсырвшихъ подваловъ какого-нибудь рейнскаго замка, изъ палатки бедуина или изъ темной лавченки въ Севиль или Гренад. Помпейская глина, китайскій фарфоръ, римскіе мраморы, заржавленное желзо крестовыхъ походовъ, наполняли углы. Мебель сама по себ представляла замчательнйшую коллекцію. Тутъ былъ проденный червями дубъ, сохранившій грубую рзьбу монастырскаго художника, рядомъ съ изнженнымъ изгибомъ какого-нибудь кресла Louis XV, съ поблднвшимъ гобеленомъ на подушк, венеціанскій бархатъ, напоминающій потерянную тайну пурпура, который такъ любилъ Тиціанъ, бронзовые столы временъ ‘Возрожденія’, шкапчики розоваго дерева съ мдными карнизами и фарфоровыми медальонами, которымъ тщетно старается подражать современное искусство, тяжелыя русскія скамьи, пережившія дв эпохи истребленія — 1612 и 1812 годовъ. Громадный гобеленъ, покрывавшій цликомъ одну изъ стнъ, отдлялъ этотъ причудливый кабинетъ отъ мастерской. Тамъ все сохраняло строгій и какъ будто голый видъ — голыя стны, занятыя лишь изящными лпными арабесками, недоконченныя картины на голыхъ треножникахъ, холодные блые гипсы на полу и по угламъ, манекены съ наброшенными на нихъ драпировками, витрины съ костюмами, характерные стулья для моделей. Изъ этой суровой залы, казавшейся еще боле суровою отъ затянутыхъ до половины оконъ, пестрая арабская занавска открывала выходъ въ маленькія внутреннія комнаты, въ которыя хозяинъ не любилъ водить мужчинъ.
Ольховскій засталъ его отдыхающимъ. Знаменитый художникъ только-что вернулся отъ обда, и лежа на диван, курилъ и мечталъ. Одна большая висячая лампа освщала кабинетъ ровнымъ желтымъ свтомъ.
— Наконецъ-то! сказалъ Бояриновъ, приподымаясь и протягивая руку.— Гд пропадали? Неужели все работали?
— Все бездльничалъ, отвтилъ Ольховскій.— Впрочемъ, сочинилъ новую вещь. Хотите прослушать?
Онъ прислъ къ піанино и сыгралъ коротенькую фантазію, которую ему удалось нечаянно подобрать въ одинъ изъ этихъ ‘потерянныхъ’ дней.
— Прелестно, похвалилъ Бояриновъ.— Какъ вамъ не стыдно, что все это пропадаетъ даромъ? Не можете сами записать, такъ попросили бы кого-нибудь.
— Ну, стоитъ-ли того, отозвался Ольховскій.— Покажите-ка лучше, что у васъ въ мастерской.
Бояриновъ лниво поднялся съ дивана.
— Все вдь портреты, ремесло, сказалъ онъ.
Ему вдругъ припомнилось впечатлніе, произведенное на него въ послдній разъ картиною Ольховскаго. Это воспоминаніе мгновенно расхолодило его.
— Право не стоитъ, передумалъ онъ, снова опускаюсь на диванъ.— И темно вдь тамъ. Давайте лучше болтать.
— Покажите по крайней мр портретъ m-me Штрамъ, настаивалъ Ольховскій,— мн очень интересно видть.
— Пожалуй, я вынесу его сюда, неохотно согласился Бояриновъ.
Черезъ минуту онъ вернулся съ подрамкомъ въ рук и небрежно бросилъ его на треножникъ подъ лампою.
Эскизъ былъ написанъ мастерски. Можетъ быть, никогда еще холодная кисть Бояринова не обнаруживала столько мягкости, такой поэтической игры линій и красокъ. Ему вздумалось написать Нину съ распущенными волосами. Изящное личико ея казалось точно обвяннымъ разсыпающимися воздушными прядями, оно сохраняло ту неуловимую идеальность, какую часто получаютъ портреты, писанные по памяти.
— Какой же вы посл этого реалистъ? сказалъ восхищенный Ольховскій.
— Да, плохо, чувствую, что плохо, промолвилъ Бояриновъ, и снявъ подрамокъ съ мольберта, бросилъ его въ уголъ.
Ольховскій съ удивленіемъ посмотрлъ на него.
— Чего вы? засмялся Бояриновъ, поймавъ этотъ взглядъ.— Удивляетесь неуважительному обращенію съ Ниною Николаевною? Такъ вдь я, голубчикъ мой, извстный въ этихъ вещахъ циникъ. А замтьте, что циниковъ выдумали эллины, художественнйшій народъ въ мір. Вы вдь влюблены?
— Что такое? смутился Ольховскій.
— Ну да, продолжалъ Бояриновъ, повернувшись на каблукахъ,— молоды, не понимаете, что лущёный орхъ лучше свжаго. Да ничего, въ этомъ тоже своего рода пріятность есть, только времени много пропадаетъ. Хоть она и шалая, а годика два, все-таки, подождать придется. А я это время въ Рим поживу, поработаю. На-дняхъ узжаю: кое-что неконченнымъ брошу, да нельзя, баловаться сталъ, негодится это нашему брату. Вы вдь переберетесь ко мн? Я спокойне буду, вы тутъ присмотрите.
— Объяснитесь, пожалуйста, къ кому относились ваши намеки? проговорилъ, сдвигая брови, Ольховскій.
Бояриновъ посмотрлъ на него и расхохотался напряженнымъ, визгливымъ смхомъ.
— Къ себ самому, къ своей собственной персон! отвтилъ онъ.— Видли, какъ я швырнулъ ее въ уголъ? Оттого, что въ это дьявольское лицо я влюбленъ,— да, влюбленъ, со стыдомъ и скрежетомъ признаюсь вамъ! Поняли? Ну, и не будемъ больше объ этомъ говорить, докончилъ онъ, грузно опускаясь на диванъ.

XVI.

Простившись съ Бояриновымъ, Ольховскій захалъ къ Штрамъ. Онъ опять засталъ Нину одну. Она лежала на кушетк, съ Французскимъ романомъ въ рук. Лампа подъ абажуромъ, на маленькомъ придвинутомъ къ кушетк столик, слабо освщала ея блдное и какъ будто похудвшее лицо.
— Вы все одн? удивился Ольховскій.
— Да. отвтила Нина.— Немножко странно для новобрачной — вы не находите? прибавила она съ замтною горечью.
— Гд же вашъ мужъ? все дла у него, что-ли? спросилъ Ольховскій.
Нина повела плечами. Она не тотчасъ отвтила.
— Любовница, произнесла она.
Слово, очевидно, стоило ей усилій, у нея даже покривились губы, и въ глазахъ пробжало что-то быстрое и зловщее.
Сегодня мужъ опять пропалъ съ утра. Она обдала одна, почти не дотрогиваясь до блюдъ, изнывая въ невозможности найти выходъ изъ новаго, неожиданнаго и непереносимаго положенія, въ которомъ себя увидла. Штрамъ, совсмъ ошалвшій отъ холодности жены и отъ подновленной вспышки прежней страсти, потерялъ голову и не хотлъ замчать, что Радынская нарочно старается бсить Нину и разстраивать ихъ отношенія, держа его неотвязно при себ. Но Нина не бсилась, а только съ ужасомъ оглядывалась въ этой страшной темнот, которая обступила ее и изъ которой некуда было уйти.
Ольховскій взглянулъ на нее своими безпокойно-задумчивыми глазами. Онъ почувствовалъ неопредленную радость при неожиданно сорвавшемся у нея признаніи.
— Радынская? спросилъ онъ.
— Да, нехотя отвтила Нина.
— Но вдь это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ Ольховскій.
Молодая женщина подвинулась на кушетк, чтобы лечь удобне, и поправила складки блузы. Она уже сожалла о сказанномъ, ей было досадно на эту ненужную откровенность.
— Не все-ли равно, Радынская или другая, или хоть бы ихъ десять было? проговорила она капризно.— Я не искала его любви, объ этомъ кажется можно догадаться. Мн просто не хотлось оставаться замужемъ въ провинціи. Но онъ могъ бы устроить здсь какую-нибудь жизнь, найти общество. А его, кажется, удивляетъ, что я не хочу здить къ Прахтъ…
— Какое жь онъ можетъ найти для васъ общество! возразилъ Ольховскій.— Вс его связи относятся къ такому кругу, къ которому вы никогда не захотите принадлежать. Еще мужчины — пожалуй, но женщины совершенно для васъ неподходящія.
— Я не могу принимать мужчинъ, если его никогда нтъ дома, продолжала Нина.— И наконецъ, это хорошо для Радынской, а я не желаю уступать положеніе, на которое имю право.
Ей было душно, злобное волненіе захватывало грудь. Она встала, и волоча измятый шлейфъ блузы, ходила взадъ и впередъ между тсно разставленною мебелью. Ольховскій задумчиво слдилъ за нею глазами.
— Бросьте его! сказалъ онъ просто.
Нина какъ будто не сразу разслышала, и молча прошла до угла. Но когда свтъ лампы опять упалъ на нее, Ольховскому показалось, что она вздрогнула.
— Это легко сказать, возразила она,— Но куда жь я днусь? Я ни за что не вернусь домой.
— Можете развестись, жить самостоятельно, продолжалъ Ольховскій.— Найдете новую привязанность, будете счастливы…
— Пустяки! молвила неохотно Нина.— Я слишкомъ неразумна,— мн надо все, или ничего. А такія привязанности каждый день не являются.
Ольховскій сдлалъ паузу. Ему очевидно стоило усилій то, что онъ хотлъ сказать.
— Я сейчасъ видлъ человка, который страстно влюбленъ въ васъ, который бжитъ отъ васъ, выговорилъ онъ съ натянутымъ спокойствіемъ.
Нина остановилась и вопросительно взглянула на него.
— Кто же это? спросила она.
— Бояриновъ, отвтилъ Ольховскій.
— Ахъ, Бояриновъ! повторила молодая женщина съ оттнкомъ пренебрежительнаго состраданія.— Пусть бжитъ, добавила она.
— Это не вашъ герой? сдержанно спросилъ Ольховскій, тогда какъ странное, радостное и жуткое чувство захватывало ему дыханіе.
— Нтъ. Я никогда не полюбила бы его, отвтила совершенно просто Нина.
— Но онъ нравится женщинамъ, ему завидуютъ, продолжалъ Ольховскій.
— А я о немъ ни одной минуты не могла бы серьезно думать, возразила Нина.— Человкъ, который, любя меня, гонялся бы за всякимъ хорошенькимъ личикомъ. которому женщина прискучаетъ, какъ игрушка ребенку — полноте пожалуйста!
Она остановилась у столика, поправила абажуръ на ламп и сверху, бокомъ взглянула на Ольховскаго, улыбаясь съ такимъ выраженіемъ, какъ будто сказать: ‘вдь вы сами такой, отъ того вы и можете смотрть серьезно на Бояринова’.
Ольховскому показалось, что онъ понялъ ея мысль.
— Вы и меня такимъ считаете, сказалъ онъ полувопросительно.
— Разумется, отвтила съ тою же снисходительною улыбкою Нина.
Эта улыбка раздражала его.
— И вамъ не представляется, что вы слишкомъ довряетесь своей опытности и наблюдательности? сказалъ онъ.
— Я даже думаю, что тутъ не надо никакой опытности и наблюдательности, отвтила Нина.— Разв не видно съ перваго взгляда, какъ вы смотрите на вещи, чего вы ищете, что вы любите? И пожалуйста, не вздумайте перемняться: вамъ такъ очень хорошо, и вы очень милы — гораздо миле Бояринова, хотя въ вашей философіи вы только ученикъ его.
Она опять прилегла на кушетку и протянула ноги, какъ будто то, что она высказала, развлекло ее, и она могла занять прежнее спокойное положеніе. Ольховскій, напротивъ, былъ еще боле раздраженъ.
— Я не стану уврять васъ, что вы ошибаетесь, сказалъ онъ,— но разв вамъ не приходилось взглянуть также немножко и на женщинъ? разв вы не замчали какъ он сами любятъ, чего требуютъ, что могутъ общать? Мн кажется, мужчины были бы очень смшны или очень несчастливы, если бы относились къ нимъ совсмъ серьезно.
Нина задумчиво подняла на него глаза:
— Да, судьба рдко сводитъ тхъ, кто нуженъ другъ другу, сказала она.
— Когда судьба не сводитъ, объ этомъ не стоитъ и жалть, возразилъ Ольховскій.— Но я боюсь, что иногда люди проходятъ мимо другъ друга, мимо своего счастья, только потому, что не умютъ во-время понять одинъ другаго. Это гораздо печальне.
— Вы думаете, что это возможно? что можно не понять другъ друга? молвила Нина.
Ольховскій пожалъ плечами и съ угрюмымъ видомъ раскрылъ портъ-сигаръ.
— Вы позволите? спросилъ онъ, вынимая папироску.
Инна кивнула головою. Ея глаза любопытно и вопросительно глядли на него. Произошла довольно продолжительная пауза.
— Я веду очень безобразную жизнь, заговорилъ опять Ольховскій,— сближаюсь безъ любви, влюбляюсь безъ выбора, безъ мысли о завтрашнемъ дн. Вы очень откровенно сказали, что это ‘отвратительно’. Я согласенъ. Только знаете, почему мои впечатлнія продолжаются не больше двадцати четырехъ часовъ? почему я точно тороплюсь бжать дальше? Потому что я никогда не встрчалъ женщины, которую стоило бы любить иначе, потому что ту любовь, о которой вы говорите, нельзя нести на встрчу кукламъ или развратницамъ. Я имъ даю только то, чего он стоятъ, и бгу дальше. Вы думаете, мн не скучно, не тяжело?
Онъ всталъ и сдлалъ нсколько шаговъ взадъ и впередъ мимо столика, на которомъ стояла лампа. Нина слдила за нимъ глазами. Онъ вдругъ повернулся и близко подошелъ къ ней.
— Вы мн врите? сказалъ онъ, наклоняя къ ней возбужденное, взволнованное лицо.
Она какъ будто нершительно протянула ему руку.
— Не знаю… вы заставляете меня совсмъ иначе смотрть на васъ… отвтила она, ласково и серьезно улыбаясь навстрчу его загорвшемуся взгляду.— Но я чувствую, что могла бы вамъ поврить… и хотла бы поврить… добавила она, медленно отводя глаза.
Стукъ въ дверь прервалъ разговоръ. Кельнеръ подалъ письмо. Нина сорвала конвертъ, надписанный рукою мужа, и прочла слдующія, торопливо набросанныя строки: ‘По очень важному длу, долженъ сейчасъ хать въ Царское. Вернусь завтра утромъ. До свиданья’.
— Прочтите, сказала Нина, протягивая листокъ Ольховскому.
Она была очень блдна и рука ея дрожала. Ольховскій взглянулъ на строки и пожалъ плечами.
— Это возмутительно, сказалъ онъ.
Нина посмотрла на него ничего не выражающими глазами.
— Я кажется съума сойду! проговорила она, сжимая руками голову.

XVII.

Люди, лишенные сердца, бываютъ способны къ необузданной страсти. Со времени разсказаннаго нами посщенія Радынской, Штрамъ совсмъ не помнилъ себя. Никогда, даже въ самомъ начал ихъ сближенія, онъ не испытывалъ такого страстнаго опьяненія. Стыдливая холодность Нины, кажется, нарочно была нужна, чтобы зажечь нечистый огонь. Въ первые дни онъ немножко стснялся, считалъ необходимымъ маскировать свою связь, аккуратно являлся къ обду, предлагалъ жен похать куда-нибудь вечеромъ. Радынская, напротивъ, хотла, чтобы для Нины не оставалось никакого сомннія, чтобъ она каждую минуту сознавала власть посторонней женщины надъ ея мужемъ. Лично для нея, для ея чувства, Штрамъ былъ совсмъ не нуженъ, она не боялась хоть сегодня же потерять его навсегда, и въ этомъ обстоятельств заключалось ея огромное преимущество. Она могла обращаться съ нимъ какъ съ рабомъ, ставить условія, держать его подъ вчною угрозою отказа и разрыва. Эта игра не просто забавляла ее, но доставляла ей необъяснимое, злорадное и мстительное наслажденіе.
Въ тотъ вечеръ, на которомъ остановилось наше повствованіе, она очень капризничала. Штрамъ, сидвшій у нея съ самаго утра, терялъ голову, не зная, какъ угодить ей. Онъ даже предлагалъ ей взятую для жены ложу, рискуя произвесть настоящій скандалъ въ глазахъ всхъ знавшихъ объ его женитьб. Радынская сначала согласилась, ей очень забавнымъ и пикантнымъ показалось появиться съ Штрамомъ въ театр,— но потомъ раздумала. О ней и такъ ужь слишкомъ много и дурно говорили, и она не хотла безъ цли подливать масла въ огонь. Достаточно, если эта ложа пропадетъ. Она сослалась на головную боль, запахнулась въ свой плюшевый халатъ и легла на диван.
— Знаешь, подари эту ложу моей Наташ, сказала она,— Я, пожалуй, отпущу ее.
ІІІтрама какъ будто сконфузило въ первую минуту это предложеніе, но разсудивъ, что Нина все равно не подетъ, онъ согласился.
— Скажи, пожалуйста, твоя жена очень меня ругаетъ? продолжала Радынская.
— У насъ никогда о теб не бываетъ разговора, отвтилъ Штрамъ.
— Но вдь она догадывается о нашихъ отношеніяхъ?
— Право не знаю, мы не говоримъ объ этомъ.
— Ну, глупости, ты врешь! не поврила Радынская.— Вдь спрашиваетъ же она, гд ты пропадаешь цлые дни?
— У меня могутъ быть дла, или мало-ли что, отвтилъ Штрамъ.
— Все вздоръ. Ты избгаешь говорить со мною о ней, вроятно считаешь меня недостойною… Но я о себ другаго мннія, мой милый.
— Да полно же теб капризничать, простоналъ Штрамъ.
Радынская потянулась на диван.
— Ступай домой и не приходи, пока я не пришлю за тобою, сказала она.
— За что? что я теб сдлалъ?
— Надоло. Не надо было жениться.
— Опять! промычалъ Штрамъ.
Черезъ нсколько минутъ у Радынской была новая фантазія.
— Если ты меня любишь больше чмъ свою жену, то докажи, сказала она.
— Чмъ же мн еще доказать? Я съ тобою провожу вс дни, а она меня почти не видитъ даже, возражалъ Штрамъ.
— Неправда,— ты съ нею больше остаешься чмъ со мною. Если хочешь, чтобы я теб поврила, не возвращайся сегодня домой.
Штрамъ перепугался
— Ну, что еще за фантазія! воскликнулъ онъ.
— Какъ хочешь. Можешь даже сію минуту возвратиться въ ней.
— Но вдь ты придумала совсмъ невозможное! Я теб ничего этимъ не докажу, а между тмъ сдлаю совсмъ ненужный скандалъ, отговаривался Штрамъ.
— Какъ хочешь. Прощай, сказала Радынская и протянула руку.
Штрамъ разозлился, хотлъ въ самомъ дл уйти. Но онъ зналъ, что Радынская можетъ дйствительно не пустить его больше. Кончилось тмъ, что онъ остался, получивъ позволеніе послать домой записку, чтобы его не ждали. Радынская, пока онъ писалъ уже извстныя намъ строки, хохотала чуть не до слезъ въ носовой платокъ.
Когда онъ вернулся на другой день домой, Нина сидла одна въ гостиной передъ плохо затопленнымъ каминомъ. У нея было совсмъ больное лицо.
— Ты нездорова? спросилъ мужъ, цлуя ея руку.
— Нтъ, отвтила Нина.
Онъ, кажется, никогда еще не имлъ такого развязнаго, независимаго вида. Это на него всегда находило, когда онъ былъ неправъ.
— У меня вчера экстренное дло случилось, пришлось заночевать въ Царскомъ, повствовалъ онъ, отдуваясь и расправляя всми десятью пальцами свою рыжую бороду.
Нина только молча взглянула на него.
— Ты не безпокоилась? Я боялся, что ты съ непривычки будешь дурно спать, продолжалъ Штрамъ.
— Мн надо съ тобою переговорить, Жоржъ, сказала Нина.
Штрамъ пустилъ по низу разбгающійся взглядъ.
— А? что такое? отозвался онъ.
Нина чувствовала такой злобный спазмъ въ груди, что у нея обрывался голосъ.
— Я хотла очень серьезно сказать теб… мы оба сдлали ошибку, надо ее поправить, продолжала она,— и мн кажется, чмъ скоре, тмъ лучше.
— Что еще за новости? какую ошибку? пробормоталъ Штрамъ.
— Ты женился, не любя меня, я сдлала то же самое… Я была виновата, мн казалось, что можно жить дружно, уважать другъ друга… Но такъ… такъ… невозможно, это выше моихъ силъ, я не хочу, не стану! проговорила Нина, тщетно стараясь задавить подступившія къ горлу рыданія.
Штрамъ махнулъ рукою.
— Слава Богу, начинаются уже сцены да слезы! давно, видно, поженились! проворчалъ онъ, отходя нетерпливыми шагами къ окну.
— Выслушай меня серьезно, прошу тебя! продолжала сквозь слезы Нина.— Это не сцены, я хочу говорить съ тобою совершенно спокойно. Я не могу такъ жить. На что я теб? Вдь я больше тебя теряю, и между тмъ я первая предлагаю возвратить теб твою свободу. Потомъ будетъ трудне, тяжеле…
— Ну, хорошо, хорошо, подемъ лучше кататься, у тебя это пройдетъ, отвтилъ Штрамъ, собираясь ткнуть въ пуговку электрическаго звонка.
Нина быстро поднялась съ мста.
— Я не шучу, Жоржъ, сказала она.— Я цлый мсяцъ терзалась, спрашивала себя, могу-ли я примириться съ моимъ положеніемъ,— нтъ, я не могу, это было бы слишкомъ безсмысленно. Я предпочту сдлаться предметомъ сплетенъ, отказаться отъ общества,— вдь все равно я его не вижу,— но по крайней мр, я буду свободна, буду одна. Съ тми деньгами, которыя далъ за мною отецъ, я могу существовать.
— Да отстань, наконецъ, съ твоими глупостями, сдлай такое одолженіе! воскликнулъ Штрамъ, котораго это напоминаніе о деньгахъ совсмъ вывело изъ терпнія.— Никакихъ я твоихъ вздоровъ не намренъ слушать, и если ты будешь приставать ко мн, то я еще меньше буду сидть дома.
Онъ, насвистывая, прошелъ въ кабинетъ и слъ, барабаня пальцами по пустому письменному столу.
Передъ этою безсмысленною невозможностью добиться чего-нибудь отъ мужа, у Нины опускались руки. И она хотла израсходовать послдній остатокъ энергіи.
— Вдь эти деньги мои, ты мн отдашь ихъ! сказала она, входя вслдъ за нимъ въ кабинетъ.
— Отвяжись! никакихъ у меня твоихъ денегъ нтъ, а есть наши общія деньги, потому что ты моя жена! прикрикнулъ Штрахъ.
— Ты не отдашь? спросила, блдня, Нина.
— Не отдамъ!
Она, шатаясь, отошла отъ него. Мысли ея путались, накипвшее чувство застывало, разршаясь тупою, тягучею болью. Ей опять казалось, что въ мозгу ея что-то длается, что она сходитъ съума….

XVIII.

Говорятъ, будто въ тюрьм время бжитъ ужасно скоро. Нина испытывала это на себ. Нарядныя комнаты отеля были для нея тюрьмою, ей казалось, что она. заключена въ ней безъ срока, по какой-то роковой ошибк, которая никогда не объяснится. Дни тянулись за днями, каждая переживаемая минута представлялась вчностью, но когда она оглядывалась назадъ, ей не на чемъ было остановиться,— какъ будто ничмъ не отмченная тусклая пустота отдляла первый день этой жизни отъ сегодняшняго. Она опять вспоминала слова, ‘казанныя въ грязной извозчичьей карет, везшей ее изъ вокзала: ‘Будемъ жить, какъ въ сказк’. Да, въ самодгь дл все походило на сказку, но только страшную, мрачную сказку, въ которой злой волшебникъ держитъ въ плну несчастную царевну. И она не знала, кончится-ли эта сказка такъ хорошо, какъ он обыкновенно кончаются…
Ольховскій почти совсмъ пропалъ. Онъ появился только разъ, сообщилъ, что Бояриновъ ухалъ, что самъ онъ перебрался въ его мастерскую, и собирается сильно работать надъ окончаніемъ картины. Нина при этихъ словахъ вдругъ сдлалась зла, ей какъ будто досадно было, зачмъ онъ можетъ что-то такое длать, куда-то идти, когда самой ей идти некуда, чмъ-то занять свои дни, когда у нея они наполнены только отуплою тоскою. Она холодно приняла все, что сообщилъ Ольховскій, и холодно простилась съ нимъ. Но когда онъ ушелъ, нахмуренный и тоже злой, ей хотлось крикнуть, вернуть его, разрыдаться въ его присутствіи. Она изорвала платокъ, который мяла въ рукахъ, и бросилась въ постель съ страшною болью въ голов и въ груди.
Штрамъ по-прежнему очень мало бывалъ дома, ссылаясь на какія-то дла. Дйствительно, въ промежуткахъ страсти у него создался планъ нкоторой весьма легкомысленной спекуляціи. Онъ сошелся съ какими-то бродячими дльцами, изобртающими на ходу многоразличныя средства оживленія мертвыхъ капиталовъ и непочатыхъ отечественныхъ богатствъ, и заложивъ акціи, сунулъ деньги въ ‘предпріятіе’. Пока все это было очень весело, компаніоны высчитывали будущіе барыши и заблаговременно орошали ихъ шампанскимъ въ обществ Софьи Александровны Радынской. Но Нина, узнавъ о новомъ назначеніи, которое получило ея приданое, очень встревожилась: ей казалось, что еще одна грозная петля безжалостно затягиваетъ ея существованіе. Чувство совершенной, окончательной безпомощности съ тхъ поръ еще боле овладло ею. Она старалась поменьше думать, побольше оставаться въ состояніи тоскливаго отупнія, душевной инерціи, тягучаго переживанья изо дня въ день, безъ мысли о будущемъ, безъ зацпки за что-нибудь вншнее, заставляющее оглянуться.
Она не понимала, не узнавала себя. Все это было совсмъ не въ ея характер. Ее считали очень ршительною, даже взбалмошною двушкою. И ей самой казалось, что такъ не можетъ продолжаться, что она еще не успла опомниться, что скоро она стряхнетъ съ себя эту истому душевнаго безсилія…
Прошло еще дв-три недли. Какъ-то въ сумерки опить зашелъ Ольховскій. Онъ, какъ ей показалось, очень похудлъ со времени ихъ послдней встрчи: но, вмст съ тмъ, что-то новое, не радостное, а скоре злобно-торжествующее свтилось въ его выразительныхъ срыхъ глазахъ. Нина на этотъ разъ крпко и дружески пожала ему руку.
— Какъ не стыдно было столько пропадать! ласково упрекнула она.
— Я даже не ожидалъ, что вы замтите мое отсутствіе, такимъ же тономъ упрека оправдывался Ольховскій.
— Право? переспросила Нина, и ея извиняющійся взглядъ выразилъ всю тоску, пережитую въ эти томительныя недли.— Я васъ прошу, не обращайте вниманія, если я иногда капризничаю. Мн бываетъ очень тяжело, вы знаете.
— И мн тоже, сказалъ Ольховскій.
— Тмъ боле причинъ, чтобы мы оставались друзьями. Ну, разскажите, что вы длали, хорошо-ли вамъ работалось?
— Очень хорошо. Я вдь странный человкъ — иногда злость отрываетъ меня отъ работы, а иногда бросаетъ къ ней. На этотъ разъ для меня было большимъ утшеніемъ запереться въ мастерской и позабыть все… лишнее.
Что-то злое по прежнему звучало въ его голос, и даже губы его замтно дрогнули при послднемъ слов.
— И вамъ… удалось позабыть? спросила Нина.
— Вроятно, потому что я очень много сдлалъ въ эти дв недли, отвтилъ Ольховскій.— Я наконецъ кончилъ свою ‘Блую ночь’.
— А-а! протяжно отозвалась Нина, и въ этомъ восклицаніи нельзя было бы понять, обрадовала ее, или встревожила сообщенная новость.— Значитъ, можно будетъ увидть вашу картину? Вдь она въ мастерской Бояринова?
— Да.
Нина прошла по комнат, поправила альбомы на стол и проговорила, не оборачиваясь къ Ольховскому:
— Я попрошу мужа завтра же похать со мною.
Часа въ два вамъ удобно будетъ?
— Я буду васъ ждать, когда прикажете.
Молодая женщина продолжала стоять у стола, наклонивъ лицо, на которомъ она чувствовала слезы. Ей было нестерпимо тяжело. Холодный, злой тонъ Ольховскаго дйствовалъ на нее, какъ удары по свжей ран.
‘И почему, почему мы должны играть какую-то комедію, напоминать себ, что мы чужіе другъ другу, тогда какъ, можетъ быть, мы съ первой встрчи перестали быть чужими?’ думала она, не умя превозмочь чего-то запутаннаго, стоявшаго между ними, какого-то безсмысленнаго стсненія, мшавшаго ей сказать то, что она хотла сказать.— ‘Но потому, что это мн такъ кажется, потому что я думаю и чувствую за двухъ, потому что я не знаю….’ отвчала она себ, и съ каждымъ біеніемъ сердца ей становилось все тяжеле.
Она достала изъ кармана платокъ, потихоньку обмахнула лицо и обернулась къ Ольховскому:
— Вы въ самомъ дл сердитесь на меня? сказала она, тихо подходя къ нему.
Ольховскій пожалъ плечами.
— За что же? возразилъ онъ.— Вы не кокетничали, не старались увлечь, я самъ не доглядлъ за собою, значитъ, самъ и виноватъ. Отдайте мн, по крайней мр, справедливость, что я не слишкомъ надодалъ вамъ.
‘Что такое онъ говоритъ?’ спрашивала себя Нина, испытывая что-то похожее на головокруженіе.
— Въ самомъ дл? сказала она безсмысленно.
Ольховскій, въ свою очередь, не понялъ вопроса.
— И притомъ вдь это дло прошлое, продолжалъ онъ.— Я все-таки во время спохватился, и вы видите — стою передъ вами спокойно, какъ случайный знакомый, который можетъ даже сдлаться добрымъ знакомымъ, если вы захотите. А это ужь конецъ.
— Неправда, сказала Нина.
— Что неправда?
— Да, вроятно, все… все, что вы говорите…
Ей опять хотлось сказать что-то совсмъ другое, и она не могла.
— Отчего вы весь этотъ мсяцъ почти не бывали? вдругъ спросила она.
— Очень не великодушно съ вашей стороны объ этомъ спрашивать, отвтилъ Ольховскій,— вамъ недовольно, что вы знаете, вы хотите непремнно, чтобы я самъ сказалъ? Извольте: я спасалъ себя, бжалъ отъ васъ, какъ убжалъ Бояриновъ.
Нина вдругъ неестественно засмялась.
— Бояриновъ! повторила она со смхомъ.— Ему просто надо было ухать въ Римъ, онъ объ этомъ говорилъ еще при самой первой встрч. А вы просто замтили, что за мною нельзя ухаживать мимоходомъ, что я не изъ тхъ женщинъ, которыхъ вы съ Бояриновымъ заплетаете въ свои лавровые внки. И вы были правы, мною нельзя позабавиться, похвастаться…
Ольховскій сдлался очень блденъ.
— Вы въ самомъ дл такъ думаете? проговорилъ онъ.
‘Такъ заставьте, заставьте же меня иначе думать, вдь я только того и жду, и ищу!’ — пронеслось вихремъ въ мысляхъ Нины.
— Мы уже говорили съ вами объ этомъ, сказала она.
— И! вы помните, чмъ окончился нашъ разговоръ? возразилъ Ольховскій.
Она помнила. Ея послднія слова были: ‘Я могла бы вамъ поврить, и я хотла бы поврить’. Но что-то своевольно-злое, какая-то необъяснимая потребность жестокости, давила ей сердце, можетъ быть оттого, что это сердце теперь еще боле хотло врить, и не могло.
— Слова, Владиміръ Сергичъ, слова! проговорила она съ холоднымъ выраженіемъ глазъ.
Онъ совсмъ не понималъ ея въ эту минуту, и каждый нервъ въ немъ страдалъ невыразимо. Онъ взялъ шляпу и проговорилъ, съ трудомъ осиливая свою муку:
— Вы имли полное право не обратить на меня никакого вниманія, Нина Николаевна, и я совершенно понялъ бы ваше равнодушіе. Но меня удивляетъ, зачмъ вамъ нужно объяснять его презрніемъ… котораго я едва-ли заслуживаю.
Нина избгала его взгляда. Та самая боль, которая звучала въ его голос, мучительно жала ей сердце, и ей хотлось возвратить ему эту боль, только гораздо сильне и мучительне.
— Я не понимаю васъ, сказала она, равнодушно скользя глазами.— Какое презрніе?
— Если вы не врите мн, то потому, что считаете жалкимъ болтуномъ, готовымъ разсыпать клятвы передъ каждою женщиною…
— Ахъ, вы объ этомъ! отозвалась Нина.— Но разв стоитъ объ этомъ говорить? Вдь дло прошлое, вы сами объявили, что вб время спохватились, прописали себ двухнедльную діэту и… и у васъ былъ такой торжествующій видъ, когда вы вошли сюда. Вы блистательно окончили свою картину, я завтра пріду съ мужемъ смотрть и восхищаться…
Она улыбалась и спшила проститься, чувствуя, что сейчасъ разрыдается.

XIX.

Намреніе смотрть картину Ольховскаго заслужило полное одобреніе Штрама.
— Ну и прекрасно, а то ты тутъ сидишь въ номер, точно теб ни до чего на свт дла нтъ, согласился онъ.
На другой день онъ, однако, съ утра куда-то исчезъ. Часъ завтрака уже прошелъ, а онъ не возвращался. Нина начинала тревожиться. Когда пробило половину третьяго, эта тревога дошла до мучительнаго нервнаго разстройства. Нина бралась за книгу, бросала ее, ходила взадъ и впередъ по комнат, прислушивалась, старалась разсмотрть что-то въ окно, выходила въ корридоръ. Мужъ не возвращался. Ей казалось, что надъ нею совершаютъ возмутительное насиліе, грубо и безсмысленно смются. Часы пробили три. Несказанная тоска и злоба овладли молодою женщиною. Если бы вчера она не обошлась такъ жестоко съ Ольховскимъ, она могла бы ждать. Но они разстались почти врагами, ей казалось, что она окончательно потеряетъ его. Вчера она только потому и мучила его, что на другой день должна была его увидть, объяснить… Весь вечеръ, всю ночь, все утро она жила этою мыслью, готовилась къ этому объясненію. И вдругъ судьба глупо и неумолимо становилась между ними, отнимала ихъ другъ у друга…
Ее начинала бить лихорадка. Она представляла себ Ольховскаго злаго, раздраженнаго, оскорбленнаго ея вчерашнимъ кокетствомъ и сегодняшнимъ обманомъ. Онъ никогда не проститъ ей. Черезъ часъ уже станетъ смеркаться, картину нельзя будетъ смотрть, онъ уйдетъ изъ мастерской.
Вдругъ она ршилась. Разв не могла она сама, безъ мужа, похать въ мастерскую художника? Она даже удивилась, какъ это не пришло ей раньше въ голову. Мужъ, вроятно, разозлится, но какое ей дло? разв не самъ онъ виноватъ?
Она надла шляпку и пальто, взяла извозчика и велла везти себя на Васильевскій островъ. На лстниц на нее на мгновенье напалъ страхъ, но мысль, что можетъ быть Ольховскій уже ушелъ, что она не увидитъ его, испугала ее гораздо больше. Она дернула за ручку звонка.
Старикъ лакей, ходившій за Ольховскимъ, когда тотъ былъ еще маленькимъ, отворилъ дверь.
— Пожалуйте, проговорилъ онъ равнодушно.
Нина, не снимая пальто, прошла дальше. Въ кабинетъ уже закрадывались сумерки. Она съ трудомъ оглядывалась среди массы бросившихся ей въ глаза предметовъ. Ольховскій, лежавшій на диван, поспшно поднялся ей на встрчу.
— А Егоръ Андреевичъ? спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Мужъ куда-то запропалъ, я ждала его, ждала, наконецъ ршилась сама пріхать, объяснила Нина.
Отъ волненія и отъ ходьбы по лстниц у нея обрывался голосъ.
— Я думалъ вамъ помшало что-нибудь, сказалъ тоже нсколько растерявшійся Ольховскій.
— Я боялась что смеркнется, нельзя будетъ видть картину, словно оправдывалась Нина.
О ни стояли другъ противъ друга, оба взволнованные, оба недовряющіе себ, недовряющіе той жуткой а страстной радости, которую испытывали.
— Сядьте пожалуйста, проговорилъ Ольховскій, придвигая первое попавшееся кресло.— Я не ожидалъ, что моя картина такъ интересуетъ васъ… я сейчасъ проведу васъ въ мастерскую, тамъ еще свтло. Здсь вотъ эти драпировки мшаютъ, и притомъ тамъ окна выше, круглыя… объяснялъ онъ торопливо, показывая руками, какъ будто хотлъ развлечь ея вниманіе.
Одъ понималъ, что говоритъ какой-то ненужный вздоръ, чтобы только выиграть время. Нина, не слушая, сла въ кресло.
— Погодите, посл… я вдь не для этого… я пріхала сказать вамъ, чтобы вы не придавали значенія вчерашнему… Мн хотлось васъ помучить, потому что мн самой очень тяжело было… вдь я оттого и пріхала… говорила она, волнуясь и отводя отъ него глаза, за выраженіе которыхъ боялась.— Теперь вы видите… вы видите…
Она торопливо срывала перчатки. Краска горла неровными пятнами на ея блдномъ лиц, губы какъ-то странно подергивало. Ольховскій тоже былъ совсмъ блденъ, и глаза его имли серьезное, какъ будто даже испуганное выраженіе. Руки молодой женщины протянулись къ нему — онъ схватилъ ихъ, сжалъ, молча опустился на коверъ и уронилъ лицо на ея колни.
— Теперь вы знаете… вы знаете… говорила Нина, гладя его рукою по волосамъ.
Оба переживали минуты счастья, трепета, безумныхъ, не сказавшихся словами надеждъ…
— Сядьте подл меня, говорите… вдь намъ столько надо сказать… продолжала Нина, тихонько отталкивая его отъ своихъ ногъ.— Ахъ, какъ это все странно! вдругъ сказала она, тряхнувъ плечами и головою.
— Я вчера думалъ, что этого никогда, никогда не будетъ, молвилъ Ольховскій.— Въ самомъ дл странно: мы съ первой встрчи все какъ будто ссорились, даже ненавидли другъ друга.
— А вы не поняли? Вдь я васъ дйствительно ненавидла, только почему? потому что знала, что я могла… что это могло быть… а вы словно нарочно хотли порисоваться этою отвратительною своею втренностью, художника корчили… объяснила Нина съ влюбленною досадою въ голос.
И вдругъ лицо ея опять сдлалось холодно и серьезно, краски сбжали, блескъ глазъ измнился.
— Художникъ! если бы вы знали, какъ я ненавижу этотъ вашъ взглядъ на женщину, эту гадость, которую вы называете потребностью артистической натуры! добавила она съ возвратившимся порывомъ ненависти.— Слушайте, скажите мн: вдь вы не такой, вдь можете же вы чувствовать серьезно, любить только одну, одну, хотя бы лишь за то, что она сама не уметъ иначе!
— Нина, я вамъ объяснялъ, почему я до сихъ поръ никого такъ не любилъ, протестовалъ Ольховскій.— Подумайте сами, вдь отъ меня ничего не требовали, принимали меня въ шутку, ревновали изъ самолюбія, любили для развлеченія, по мимолетному капризу. Вспомните, что я вамъ говорилъ объ этомъ.
— И я вамъ сказала, что готова врить… только это ужасно трудно… Вотъ, когда вы говорите, когда вы смотрите на меня такими глазами, я врю… а потомъ буду терзаться… продолжала Нина, тоскуя и злобствуя на себя за эту тоску.— Я не даромъ всегда боялась такого чувства, потому что знала, какъ много оно потребуетъ и какъ трудно жить съ такими требованіями…
Выразительные глаза и губы Ольховскаго радостно улыбались.
— Я вы не знали, какъ эти требованія измняютъ человка, какъ они заставляютъ смотрть на ту женщину, которую онъ любитъ? возразилъ онъ.— Вдь прежнее, прошлое — то совсмъ другое. Помните нашъ первый разговоръ, на вечер у Прахтъ? Вы мн сказа ли: ‘это отвратительно’. Ваши слова до сихъ поръ звенятъ у меня въ ушахъ. Это призывъ, которому надо Проситься навстрчу, или потерять всякую цну, всякій смыслъ жизни.
— Правда? правда то, что вы мн теперь говорите? переспросила Нина, глядя въ его глаза расширенными, темными и радостно блистающими зрачками.
— Да правда же, дорогая моя! отвтилъ Ольховскій, не умя сказать ничего больше, не понимая этого влюбленнаго недоврія и наслаждаясь имъ.
Нина, улыбаясь, жала ему руки.
— А картина? вдругъ вспомнила она.
— Пойдемте, предложилъ, вставая, Ольховскій.
Въ мастерской, не смотря на подвинувшійся часъ дня, было еще достаточно свтло. Молодая женщина съ минуту молча и внимательно стояла передъ оконченнымъ холстомъ. То, что она видла, представилось ей цлою поэмою, полною глубины, выраженія, красокъ, полною звуковъ.
— Какъ хорошо! сказала она, поведя плечами.— Я не умю судить, но тутъ не надо быть знатокомъ. За эту двушку въ блдно-розовомъ плать, съ хмлемъ въ волосахъ, длается страшно. Мн кажется, ея глаза смотрятъ мн въ душу. Вы большой художникъ, это ясно.
Ольховскій съ серьезнымъ выраженіемъ глядлъ на нее и на свою картину.
— Кажется удалось, проговорилъ онъ, чувствуя такой приливъ счастья, какого еще не испытывалъ въ своей жизни.
— И какъ написано, какой тонъ — прелесть! повторяла Нина, касаясь плечомъ его плеча.
Ей вдругъ стало ужасно весело, она ходила по мастерской, разглядывала недоконченныя работы Бояринова, костюмы, гипсы. Ей хотлось видть вс техническія принадлежности искусства, палитры, кисти, краски, представить себ весь процессъ работы. Передъ эскизомъ купающейся женщины она на мгновенье нахмурилась.
— Это съ натуры? спросила она.
— Вроятно, отвтилъ Ольховскій.
— Но это не вы писали?
— Нтъ.
— Вы такихъ не пишете? не будете писать?.
— Не буду, улыбнулся художникъ.
Они прошли опять въ кабинетъ, гд уже совсмъ смерклось. Нина хотла все-таки осмотрть его, останавливалась, щурилась, бросала оригинальныя замчанія.
— Поздно, прощайте! сказала она наконецъ, и вдругъ поблднла, почувствовавъ внезапное головокруженіе и дурноту.
— Что съ вами? испугался Ольховскій.
Нина провела рукою по холодному лбу. Тревожная мысль сверкнула въ ея ум,— мысль, уже мелькавшая раньше въ послдніе дни, но заставившая ея сердце замереть въ эту минуту.
— Да что такое? что вы чувствуете? безпокоился Ольховскій, озадаченный внезапно измнившимся выраженіемъ ея лица.
— Нтъ, ничего… можетъ быть мн такъ показалось… проговорила Нина,— я вспомнила, что я замужемъ… Прощайте. Приходите!
Она торопливо протянула руку, и словно убгая отъ него, бросилась на лстницу.
Дурнота и головокруженіе продолжались, усиленныя пахнувшимъ въ лицо свжимъ воздухомъ…

XX.

Въ то самое время, какъ описанное нами происходило въ мастерской Бояринова, въ квартир Софьи Александровны Радынской разыгралась совершенно другаго рода сцена, помшавшая Штраму постить въ этотъ день Ольховскаго,
Сцена вышла даже нсколько необыкновенная.
Захавъ утромъ къ Радынской, Штрамъ былъ очень удивленъ, когда горничная, встрчавшая его обыкновенно какъ хозяина, едва только пріотворила дверь и проговорила съ нсколько замысловатымъ выраженіемъ лица:
— Софья Александровна не принимаютъ.
— Что такое! какъ не принимаетъ? озадачился Штрамъ.
— Не принимаютъ, повторила горничная.
— Меня не принимаютъ?
— Точно такъ.
Глаза служанки при этомъ глядли на него уже явно насмшливо. Штрамъ сохранялъ озадаченный видъ.
— Больна Софья Александровна, что-ли? спросилъ онъ.
— Ужь не могу вамъ сказать, больны он или нтъ, а только не приказали принимать. А еще велли вамъ сказать, чтобы вы за вещами прислали, потому что он очень ими стсняются.
Изумленію Штрама не было предловъ. Въ послднее время онъ даже не напоминалъ Радынской про вещи. Нкоторыя мелочи онъ самъ перетащилъ домой, а другія разставилъ у нея, и находилъ, что такъ очень удобно, что съ ними онъ у нея чувствуетъ себя совсмъ какъ дома. Все это выходило непостижимо.
— Я зайду погодя, объявилъ онъ горничной.
Онъ похалъ къ одному изъ своихъ новыхъ дловыхъ знакомыхъ, и они вмст позавтракали. Время уже было вернуться домой, чтобы хать съ женою къ Ольховскому, но загадочный капризъ Радынской настолько безпокоилъ Штрама, что онъ не могъ отложить разъясненіе его до вечера..
Горничная встртила его все тою же неизмнною фразою: ‘не приказали принимать’.
— Да что такое? отчего? есть кто-нибудь у Софьи Александровны? спросилъ почти съ отчаяніемъ Штрамъ.
— Никого нтъ.
— Лежитъ она?
Горничная, наконецъ, потеряла терпніе.
— Да что это, сударь, говорятъ вамъ что не приказали больше пускать! объяснила она.
Штрамъ выпучилъ глаза, грубо оттолкнулъ горничную, сбросилъ пальто и прошелъ черезъ гостиную, прямо въ кабинетикъ хозяйки.
Радынская, пріодтая съ свойственною ей кокетливостью, полулежала на диванчик и вышивала затйливую мтку на платк. При вход Штрама она строго подняла глаза.
— Съ какой стати вы насильно врываетесь, когда васъ не пускаютъ? привтствовала она его.
— Помилуй, Софи, что еще такое?… почему ты вдругъ не принимаешь меня? сдержанно протестовалъ Штрамъ.
— Потому что не желаю васъ видть, сухо и коротко объяснила Радынская.
— Да почему же? за что? что я такое сдлалъ?
— Ничего.
Круглые глаза Штрама приняли совершенно глупое выраженіе. Вроятно это выраженіе было очень забавно, потому что Радынская расхохоталась ему прямо къ лицо.
— Чего ты смешься? объяснись же, наконецъ? разозлился ІІІтрамъ.
— Какое еще вамъ надо объясненіе? не желаю васъ больше видть, и потому прошу не приходить, отвтила Радынская.
— Да за что же? отчего?
— Ахъ, отстаньте, пожалуйста! Отчего вы взяли да женились, да еще пріхали торжественно объявить мн объ этомъ? Вотъ отъ того я васъ выбрасываю сегодня за дверь, и торжественно объявляю вамъ это.
ІІІтрамъ начиналъ догадываться, что съ нимъ говорятъ серьезно. Онъ позеленлъ.
— У тебя новая любовь явилась? проговорилъ онъ.
— Можетъ быть, отвтила совершенно спокойно Радынская.— Нтъ, зачмъ лгать! добавила она тотчасъ, — никакой новой любви не явилось, а просто вы мн не нужны больше. Прощайте, Егоръ Андреевичъ. Вещи ваши я отошлю къ вамъ въ гостинницу.
Она встала и чуть-чуть кивнула головою. Штрамъ схватилъ ея руку.
— Софи, перестань ради Бога! Вдь я тебя люблю, какъ никогда раньше не любилъ, я съума схожу… Брось эту комедію. Помучила меня, попугала — ну и довольно, бормоталъ онъ, силясь поцловать ея руку, которую она не давала.
Изъ будуара былъ выходъ въ спальную, Радынская могла уйти и за переть за собою дверь. Но она не спшила этимъ воспользоваться — отчаяніе Штрама очевидно забавляло ее.
— Какую вы видите комедію? я говорю совершенно серьезно, сказала она.
— Но вдь ты любила же меня! воскликнулъ Штрамъ.— Вдь еще вчера мы были такъ счастливы!
Радынская расхохоталась.
— О, какъ вы глупы! сказала она.
Штрамъ былъ совсмъ уничтоженъ Слабая надежда, что съ нимъ шутятъ, покинула его. Онъ вдругъ бросился передъ Радынскою на колни, схватилъ ея ноги.
— Софи, пощади меня! вдь я люблю тебя! простоналъ онъ.— Требуй отъ меня, чего хочешь, отомсти мн. самымъ адскимъ образомъ, только не прогоняй, не оставляй меня окончательно!
Радынская, толкая его ногами, продолжала хохотать. Штрамъ, въ своей распростертой поз, былъ дйствительно очень смшонъ. Ей хотлось растоптать его каблуками, причинить ему физическую боль.
— Зачмъ мн еще мститъ? я уже отомстила, сказала она.— Я цлый, мсяцъ выносила вашу любовь, ненавидя васъ, — чтобы только отмстить. Вы даже и этого не стоили. Теперь прощайте! Остальное докончитъ ваша жена.
Она вырвала изъ его рукъ свое платье и убжала. Штрамъ слышалъ, какъ за нею щелкнулъ замокъ. Онъ медленно поднялся съ полу, тяжело дыша, поводя все еще вытаращенными глазами. То, что онъ испытывалъ, было гораздо хуже пощечины, полученный имъ здсь въ самомъ начал нашего повствованія.
Передъ вечеромъ, когда онъ мрачно лежалъ на диван, не зная, что съ собою сдлать, какъ пережить этотъ ненавистный день, отъ Радынской явился дворникъ и объявилъ, что привезъ вещи. Штрамъ веллъ тащить ихъ къ себ въ кабинетъ и сейчасъ же сталъ разбирать и раскладывать ихъ. Это занятіе все-таки развлекало его. Онъ даже позвалъ Нину, предполагая что это будетъ ей интересно. Въ большомъ дорожномъ сундук находились принадлежности письменнаго стола. Штрамъ разворачивалъ ихъ изъ бумаги, обтиралъ и разставлялъ. Альбомы и Фотографіи въ рамкахъ особенно занимали его, онъ показывалъ ихъ жен, желая похвастать, какихъ хорошенькихъ женщинъ онъ зналъ въ своей холостой жизни. Нина молча, съ выраженіемъ брезгливой скуки въ лиц, слдила за этимъ дтскимъ занятіемъ. Только изящный, сверкающій полированною сталью револьверъ обратилъ ея вниманіе: она взяла его въ руки, желая разсмотрть.
— Осторожне, остановилъ ее мужъ,— онъ былъ уложенъ неразряженнымъ.
Нина послушно положила револьверъ на кожаный бюваръ.

XXI.

Человческій языкъ бденъ. Люди называютъ любовъю совершенно различныя чувства, для опредленія которыхъ нужны были бы особыя слова.
Ольховскому казалось, что онъ никогда раньше не любилъ. И онъ былъ правъ. Мимолетныя увлеченія, впечатлнія нервовъ и крови, испытанныя имъ прежде, не походили на мучительное, страстное и прозрачное чувство, которое онъ носилъ въ себ со времени разговора съ Ниною на вечер у Прахтъ. То было что-то спокойно-веселое, артистически-лакомое, заманчивое,— можетъ быть именно потому, что являлось какъ дессертъ жизни, который можно разнообразить до баловства. Онъ, по выраженію Нины, плелъ себ лавровый внокъ изъ женщинъ, какъ плелъ его изъ своихъ, картинъ и музыкальныхъ фантазій. И онъ не лгалъ, говоря, что какая-то тайная потребность гнала его дальше, что влюбляясь, онъ уже искалъ чего-то за плечами любимой женщины. А теперь было не то. Теперь счастье было такое тоскующее, такую неизвданную, жуткую боль оставляло въ сердц, что его бралъ страхъ. Было страшно потерять свободу, обходиться безъ мелкой монеты, удовлетворявшей привычкамъ баловства, почувствовать на себ безмрную, безпокойную и мучительно-дорогую ношу. И подгибаясь подъ эту ношу, пугаясь и тоскуя, Ольховскій задыхался отъ счастья.
Для него было ясно, онъ любилъ въ первый разъ, любилъ не такъ, какъ обыкновенно любятъ. Все, что было раньше, представлялось дтствомъ. Словно нарочно, съ этимъ новымъ чувствомъ совпала его первая большая, совершенно зрлая картина, и между своею любовью и своею картиною онъ сознавалъ тайную связь. Въ немъ точно родился другой человкъ, и этому другому человку предстояла совсмъ другая жизнь, полная непостигаемаго раньше смысла.
Онъ не могъ ждать дальше слдующаго дня. Ему казалось, что вчера ихъ встрча была такая минутная, что они оба были такіе взволнованные, что сказано было такъ мало…
Штрама, къ счастью, не было дома: у него, помимо разрыва съ Радынскою, возникла новая забота. Заложивъ вс купленныя на приданое жены акціи и сунувъ, полученную ссуду въ фантастическое ‘предпріятіе’ своихъ новыхъ друзей, онъ вскор очутился совсмъ безъ. денегъ. Это его очень безпокоило, тмъ боле, что о ‘предпріятіи’ и объ его авторахъ стали доходить довольно двусмысленные слухи. Ему хотлось бы извлечь обратно хотя часть денегъ, даже съ уступкою изъ будущихъ барышей, и вотъ эта-та забота гнала его изъ дому.
— Вы одн, какое счастье! обрадовался Ольховскій, цлуя руку Нины,— я такъ боялся, чтобы мн не помшали говорить съ вами.
Нина усадила его подл себя. Она сегодня полнилась причесаться, и ея волнистые темные волосы путались вокругъ изящной головки, какъ на эскиз Бояринова, Ольховскій не выпускалъ ея рукъ изъ своихъ.
— Я со вчерашняго дня все думала… о вашей картин, сказала, почему-то слегка смутившись при этомъ, Нина.— Вдь она будетъ выставлена?
— Да, выставка откроется черезъ мсяцъ, отвтилъ Ольховскій.
— Она должна имть огромный успхъ. А что вы теперь будете работать?
— Не знаю, мн теперь не до работы, я слишкомъ неспокоенъ и слишкомъ счастливъ.
Нина своими тонкими пальчиками тихонько сжала ему руку.
— Вамъ не слдуетъ терять время, надо пользоваться успхомъ. Вы не будете лниться? сказала она.
Ольховскій только улыбнулся, какъ длаютъ хорошія дти, которымъ шутя читаютъ наставленіе.
— Я теперь хотлъ бы сдлать вашъ большой портретъ, я увренъ, что онъ удался бы, сказалъ онъ.— Это было бы такое счастье, я каждый день нсколько часовъ проводилъ бы съ вами. Вдь это можно? вашъ мужъ не запретитъ вамъ?
— Ахъ, разв я думаю о немъ! отвтила съ внезапной тнью на лиц Нина.
Она положила руку на плечо Ольховскаго и опустила на нее голову. Въ глазахъ ея стояли слезы.
— Дорогая, я знаю, это ужасно, ужасно! проговорилъ Ольховскій, чувствуя мучительное сжатіе сердца.
Ощущеніе счастья, за минуту наполнявшее его, мгновенно отлетло. Страстная жалость и проклятыя, разрывающія душу мысли невыразимо волновали его. Онъ схватилъ обими руками и поднялъ наклоненную голову Нины.
— Послушай, я съума сойду… ты знаешь отчего… проговорилъ онъ, близко глядя ей въ глаза воспламененными глазами.
— Нтъ, нтъ, не думай объ этомъ, не мучься! отвтила Нина, и ему показалось, какъ будто что-то безумное сверкнуло въ ея расширенныхъ зрачкахъ.
Онъ, неуспокоенный, опустился къ ея ногамъ, прижалъ лицо къ измятымъ, мягкимъ складкамъ ея блузы. Мысли его продолжали мутиться, нервы требовали физической боли, чтобы убить страшную боль сердца.
— Да нтъ же, мой милый, никогда! я скоре убью себя! говорила Нина, наклоняясь къ нему и играя его шелковистыми волосами.
У нея у самой сердце разрывалось. Но она знала, что именно теперь, въ эти тяжкіе дни кризиса, ей нужна была вся ея твердость, вся энергія, чтобы создать будущее счастье, ихъ общее счастье.
— Милый, вдь это недолго… говорила она.— Я буду искать развода, я ршилась вопреки всему, я имю право…
— Но если онъ не согласится? съ сомнніемъ спросилъ Ольховскій.
— Зачмъ я ему? возразила Нина,— вдь долженъ же онъ убдиться, что я не люблю его, что я не могу жить съ нимъ. Я наконецъ скажу ему, что люблю тебя.
— Если бы только онъ пожелалъ свести счеты со мною! молвилъ, радостно улыбаясь этой мысли, Ольховскій,
— Глупости, возразила Нина,— мы съ нимъ одни виноваты другъ передъ другомъ. Будемъ лучше думать спокойно. Ты мн отыщешь адвоката, который взялся бы вести дло? Ну, что жь ты молчишь? нетерпливо добавила она, такъ какъ онъ, не отвчая, только смотрлъ на нее помутившимися отъ счастья глазами.
— Жизнь моя, я не могу объ этомъ разсуждать серьезно… Сердце не можетъ вмстить столько счастья… проговорилъ Ольховскій, задыхаясь отъ душившаго его волненія.— Знаешь, продолжалъ онъ торопливымъ, какъ-то по-дтски зазвучавшимъ голосомъ,— когда я въ первый разъ увидлъ тебя съ твоимъ мужемъ — помнишь, за табль-д’отомъ?— у меня вдругъ такъ странно сжалось сердце, точно я почувствовалъ, что это не можетъ быть, не можетъ такъ остаться… Я злой сдлался, я не знаю, какъ и отчего вдругъ возненавидлъ васъ обоихъ, такъ мучительно возненавидлъ… Мн доставляло наслажденіе уврять себя, что ты обыкновенная, пустая, пошлая женщина, и совершенно счастлива съ своимъ мужемъ… Долго вдь я все былъ злой… Это была уже любовь, я теперь понимаю… А посл того вечера у Прахтъ я всю ночь не заснулъ… Мн представлялось, что я тебя увезъ, укралъ, что ты моя жена… Ахъ, какая это была мучительная ночь!
Тонкіе пальчики Нины продолжали играть его волосами. Ей казалось, что она грезитъ.
— Ты мн найдешь адвоката, продолжала она,— я ужь нее на свт сдлаю, чтобы это скорй устроилось, У меня вдь есть деньги. За мною тридцать тысячъ дали, он теперь у мужа, но я возьму. Вдь онъ долженъ отдать?
— Ну, не думаю чтобы отдалъ, возразилъ Ольховскій.— На что деньги? я найду, не въ этомъ дло. Я боюсь… боюсь, что это страшно долго, дорогая!
По его лицу опять бгали тни, глаза глядли серьезно.,
— Надо, чтобы мужъ былъ согласенъ, иначе ужасно трудно! добавилъ онъ.
— Да нтъ же, вовсе не трудно, уже съ досадою спорила Нина.— Посмотри, я женщина, и у меня гораздо больше увренности. Я знаю, что я буду твоею женою. Вдь если мы любимъ, если мы нужны другъ другу, разв можно, чтобы мы не съумли устроить свою судьбу? Не могутъ же насильно заставить меня оставаться тутъ. Милый, любовь горами двигаетъ. Лишь бы ты любилъ, любилъ меня…
Она съ силою жала его руки и отталкивала его. Запутавшіяся пряди волосъ надвинулись на ея низенькій лобъ и придавали ея лицу новое, странное, почти дикое выраженіе. Она никогда не была такъ прелестна… Ольховскій поднялся и взялъ ее на руки. Онъ не помнилъ себя, голова кружилась, сердце переставало биться, онъ чувствовалъ только ея обрывающееся дыханіе, видлъ только ея углубившіеся и сохранявшіе безумный блескъ глаза.
Нина почти съ крикомъ вырвалась отъ него. Ея лицо пылало, губы вздрагивали.
— Милый, не сходи съума… проговорила она съ задумчивою и страстною грустью въ голос, опираясь вздрагивавшими пальцами на стоявшій между ними столикъ.— Я не хочу, чтобы мн было страшно съ тобою… Разв теб не довольно, что я твоя — душою, сердцемъ, каждою моею мыслью?
— Только! сказалъ, улыбаясь сквозь терзавшую его муку, Ольховскій.
— А дальше… я ничья… разв и этого мало? проговорила съ такою же вымученною улыбкою Нина.— Вдь недолго’., право, недолго.
Ольховскій глядлъ на нее воспламененными глазами. Онъ тяжело дышалъ.
— Нина, разв ты не можешь сама бросить его? Разводъ еще будетъ время получить… промолвилъ онъ съ усиліемъ.
Она съ выраженіемъ страданія покачала головою.
— Нтъ, сказала она, невольно отводя отъ Ольховскаго глубокій и прозрачный взглядъ.
Она обошла кругомъ столика, и обнявъ его шею, поцловала въ лобъ.
— Не сердись на меня… Вдь не отъ того, чтобы я мало любила тебя… Ахъ, какъ это все странно! вдругъ перебила она себя, вздрогнувъ плечами и головою.— Точно въ сказк… точно мы съ тобою заблудились въ лсу, измученные, несчастные, и во сн Фея заворожила насъ, и мы проснулись очарованные… Вдь мы очарованные, вдь безъ колдовства нельзя такъ вдругъ полюбить другъ друга?
— Очарованные… повторилъ Ольховскій, улыбаясь и глядя сумасшедшими глазами въ ея словно обтянувшееся личико, въ странномъ выраженіи котораго ему въ самомъ дл почудилось что-то неразгаданное и жуткое, какъ волшебная сказка.

XXII.

Ничего не зная о разрыв мужа съ Радынскою, Нина была очень удивлена, когда онъ аккуратно явился къ обду. Но еще боле ее удивило осовлое, слово размокшее выраженіе его лица.
Такіе нахальные люди, какъ Штрамъ, очень легко падаютъ духомъ. Если бы посл вчерашней сцены съ Софьею Александровною у него были въ карман значительныя деньги, онъ постарался бы утшиться и успокоиться въ извстныхъ развлеченіяхъ. Но не только денегъ у него не было, а вдобавокъ вс сегодняшнія хлопоты у компаньоновъ по общеполезному ‘предпріятію’, съ цлью извлечь хотя часть легкомысленно сунутаго капитала, привели его къ самымъ непріятнымъ разочарованіямъ и опасеніямъ. Съ нимъ обошлись сухо, чуть не смялись въ глаза, похоже было даже, что преднамренною грубостью его хотятъ вызвать на объясненіе и спровадить за дверь. Въ маленькомъ, мелкомъ дл Штрамъ тотчасъ раскричался бы, постарался бы схватить за горло, но тутъ онъ струхнулъ. Какъ вс наглые, но трусливые люди, онъ ршилъ, что лучше подождать, что какъ-нибудь все само собою устроится. И тутъ ему представилась послдняя надежда — увидть спять Радынскую, опять упасть къ ея ногамъ, добиться, чтобы она только не прогоняла его. Подъзжая къ ней, онъ даже былъ почти увренъ, что все вчерашнее — пустой капризъ, что она первая протянетъ руку. Однако его не приняли, даже опросили черезъ запертую дверь, и пригрозили дворникомъ.
Вернувшись домой въ очень угнетенномъ состояніи духа, Штрамъ почти ничего не лъ за обдомъ, и потомъ долго валялся на диван, задумчиво тараща глаза и жуя губами мягкіе кончики бороды. Нина въ другой комнат лежала съ книжкою въ рук, но не читала. Она вся была охвачена безпокойнымъ, радостнымъ томленіемъ, каждый нервъ ея трепеталъ и боллъ. Удивленная, что мужъ дома, она хотла сегодня же начать съ нимъ ршительные переговоры, но мысль ея поминутно отрывалась отъ предстоящаго тяжелаго объясненія и торопилась впередъ, къ тому счастью, которое настанетъ для нихъ обоихъ.
Штрамъ наконецъ поднялся съ дивана и пришелъ въ гостиную. Пройдясь раза два по ковру, онъ приблизился къ жен, и осторожно подвинувъ складки ея блузы, прислъ на кончик кушетки у ея ногъ.
— Ниночка, прости меня! сказалъ онъ неожиданно.
Молодая женщина бросила на него черезъ книгу удивленный взглядъ.
— Прости меня! повторилъ Штрамъ.— Я передъ тобою виноватъ, я понимаю. Чортъ ее знаетъ, какимъ образомъ эта проклятая женщина околдовала меня. Я самъ себя не узнавалъ, клянусь теб. Но этого ужь не будетъ, я съ нею разорвалъ окончательно.
‘Новости’! подумала довольно спокойно Нина. Она совсмъ не врила разрыву, о которомъ говорилъ мужъ, и полагала, что они только поссорились до перваго случая.
— Что жь ты молчишь? Ты не хочешь простить меня? спросилъ непривычнымъ ему, нжнымъ и трусливымъ тономъ Штрамъ.
— Какъ я могу простить? возразила, пожавъ плечами, Нина.— Мы съ тобою давно ужь чужіе люди, и мн все равно.
— Нтъ, я знаю, что ты простишь меня, ты увидишь, какъ я буду любить тебя, продолжалъ тмъ же тономъ Штрамъ.— Я никогда и не переставалъ любить тебя. Клянусь, когда я длалъ теб предложеніе, у меня и въ мысли не было возобновлять сношенія съ этою женщиною. Въ самый день нашего прізда въ Петербургъ, я похалъ къ ней сказать, что между нами все кончено. Она взбсилась, бросила мн чмъ-то въ лицо (Штраму не хотлось сказать, что онъ получилъ пощечину) — я былъ очень радъ, мн казалось, что посл этого я совсмъ освободился отъ нея. Я любилъ тебя одну. Потомъ, на этомъ проклятомъ вечер у Прахтъ, я съ нею встртился, и не знаю, какой чортъ дернулъ меня захать къ ней на другой день. Я хотлъ только взять у нея свои вещи. И тутъ она околдовала меня,— я иначе не могу объяснить. Потомъ ужь и пошло. Я не умлъ вырваться изъ ея рукъ. Это было очень подло съ моей стороны, и я беру на себя всю вину, но вдь отчасти и ты была виновата. Ты обнаруживала ко мн такъ мало любви, мн казалось даже, что я просто ненавистенъ теб. А я тебя любилъ,— это терзало и раздражало меня. Но теперь все кончено, клянусь теб, что все кончено безвозвратно.
Штрамъ наклонился къ жен, взялъ ея руки. Она съ содраганіемъ вырвала ихъ. Ей вдругъ сдлалось страшно во время длинной рчи мужа — безотчетно страшно самой себя, его, того что онъ говорилъ, того что могло быть дальше.
— Пожалуйста, оставь меня въ поко… проговорила она, блдня.
Штрамъ сползъ на коверъ, и стоя на колняхъ, цловалъ ноги жены.
— Прости меня, прости! повторилъ онъ жалостливо.— Я былъ негодяй, я заслуживалъ потерять тебя, но, по счастью, я во-время опомнился, и пока я еще не потерялъ тебя, прости меня! Клянусь Богомъ, что съ этой минуты я стану совсмъ другимъ человкомъ, я буду твоимъ рабомъ, твоимъ другомъ, буду любить тебя всею душою, исполнять малйшія твои прихоти.
Нина приподнялась на кушетк. Ея глаза съ ужасомъ, съ выраженіемъ отчаянія глядли на мужа.
— Это невозможно, невозможно! воскликнула она, сжимая похолодвшія руки, которыми словно хотла защититься отъ него. Штрамъ схватилъ эти руки.
— Очень возможно! мы будемъ счастливы! Я больше ничего не хочу, не ищу, какъ только твоей любви, твоей дружбы, твоего собственнаго счастья! проговорилъ онъ съ искреннимъ на этотъ разъ волненіемъ.
Нина, совсмъ блдная, вырвалась изъ его рукъ и отскочила на другой конецъ комнаты. Ея сердце такъ сильно колотилось, что она чувствовала каждое біеніе его.
— Жоржъ, ты меня совсмъ не понимаешь. Я никогда не могу быть твоею женою… проговорила она отворачивая лицо, какъ будто спасаясь отъ страшнаго призрака.
Штрамъ съ недоумвающимъ видомъ слдилъ за нею. Ему очень страннымъ казалось такое ршительное сопротивленіе жены.
— Разв ты меня такъ ненавидишь? сказалъ онъ съ тайнымъ приливомъ злости.
Нина стояла далеко отъ него, прислонясь плечомъ къ камину.
— У меня къ теб нтъ никакого чувства, ни любви, ни ненависти, отвтила она, — ты просто чужой для меня человкъ, и я не въ силахъ перемнить этого. Жоржъ, ради Бога, будемъ говорить спокойно. Зачмъ намъ мучить, томить другъ друга, продолжать эту невозможную жизнь? Отпусти меня, дай мн разводъ…
Штрамъ не тотчасъ отвчалъ. Настойчивость, съ какою жена уже второй разъ требовала развода, удивляла и наконецъ раздражала его. ‘Что за глупости!’ думалъ онъ, глядя на нее злыми глазами.
— Вдь я теб говорю, что люблю тебя, что у меня все кончено съ тою женщиною! повторилъ онъ посл короткой паузы.— Послушай, выбрось изъ головы весь этотъ вздоръ! продолжалъ онъ, подходя къ ней.— Разводиться намъ смшно. Если бы вс жены требовали развода при первой измн мужа, скоро не осталось бы ни одной пары. Я виноватъ, но я сознаю свою вину и даю теб слово, что ничего подобнаго не повторится.
Я не мальчишка, ты можешь на меня положиться. Мы совсмъ перемнимъ образъ жизни, я буду постоянно съ тобою, мы будемъ вмст вызжать. Мы наймемъ маленькую квартирку, устроимъ себ гнздышко. Въ отел теб неудобно, да и дорого очень, ужасно дорого, а деньги у меня вс въ предпріятіи, такъ-что мн трудно будетъ даже изворачиваться нкоторое время. Надо потсниться, что длать… Но за то у насъ будетъ тихая, интимная жизнь, любовь, дружба и вроятно дти… А тамъ, разумется, дла поправятся, я выручу твои деньги.
Нина, блдная и неподвижная, вскинула на него глазами только при послднихъ словахъ.
— Гд же мои деньги? спросила она.
Штрамъ съ нсколько сконфуженнымъ видомъ принялся объяснять, какъ онъ увлекся ‘предпріятіемъ’ и сунулъ въ него всю полученную подъ бумаги ссуду. Нина поняла только, что ея денегъ нтъ на лицо, и что неизвстно, удастся-ли когда-нибудь подучить ихъ. Выраженіе безумнаго отчаянія опять сверкнуло въ ея глазахъ.
— Ты никогда не вернешь этихъ денегъ! сказала она потерявшимъ силу голосомъ.
— Ну, отчего ужь никогда! возразилъ Штрамъ.
Нина продолжала неподвижно стоять, прислонясь спиною къ камину. Она была вн свтлаго круга, падавшаго изъ подъ абажура лампы, и лицо ея оставалось въ темнот. Штрамъ не видлъ страннаго, какъ будто говорившаго о смерти выраженія, разлившагося по этому лицу. Онъ видлъ только, какъ она тихими, нетвердыми шагами прошла въ спальную и затворила за собою дверь.
Нина стояла въ двухъ шагахъ отъ него, озираясь.
— Если ты подойдешь ко мн, я разобью себ голову объ стну! сказала она.
Штрамъ былъ озадаченъ. ‘Что жь это наконецъ за чортъ такой сидитъ въ ней’, подумалъ онъ.
— Ты, кажется, совсмъ съума сошла! проговорилъ онъ вслухъ.
Онъ чувствовалъ себя въ очень глупомъ положеніи. Это начинало злить его.
— Ты меня, должно быть, за окончательнаго болвана считаешь, продолжалъ онъ уже съ нкоторою хрипотою въ голос.— Я у тебя просилъ прощенія, ты могла понять мою деликатность…
— Уйди отсюда! повторила Нина.
Она чувствовала, что въ голов у нея опять мутится, что она задыхается.
— Да перестань же! можно, въ самомъ дл, подумать, что ты помшалась! сказалъ Штрамъ.
— Жоржъ, оставь меня… я не могу быть твоею женою, я люблю другаго! проговорила Нина, длая надъ собою послднее усиліе.
Лицо Штрама выразило безпредльное изумленіе. Онъ очевидно никакъ не ожидалъ подобнаго признанія. Глаза его сдлались совсмъ круглы, какъ у резиновой куклы. Но въ слдующее мгновенье ему показалось, что онъ все понялъ.
— Зачмъ же ты шла за меня, если любила другаго! произнесъ онъ съ нкоторою даже торжественностью въ голос.
— Когда я шла замужъ, я никого не любила… я люблю Ольховскаго! объяснила Нина.
Штрамъ продолжалъ глядть на нее вытаращенными глазами. Вдругъ онъ расхохотался.
— Ольховскаго… ха-ха-ха! Когда жь это ты успла? Нтъ, ты въ самомъ дл, въ самомъ дл съума сошла, заключилъ онъ.— Я переломаю ему ребра, если онъ думаетъ за тобою ухаживать.
Слова эти сорвались нечаянно. Они совсмъ не соотвтствовали забавному впечатлнію, произведенному на Штрама признаніемъ жены. Въ сущности, ему дйствительно было смшно узнать о такомъ не серьезномъ соперник. Ольховскій! но вдь жена видла его всего два-три раза. Ее заинтересовало, что онъ художникъ, музыкантъ, артистическая натура, они вроятно говорили объ искусств и тому подобныхъ тонкихъ вещахъ. Все это пустая сентиментальность, воображеніе, ребячество. Штрамъ опять сдлался чрезвычайно снисходителенъ.
— Ну, не бойся, ничего я ему не сдлаю, заговорилъ онъ своимъ обычнымъ деревяннымъ тономъ.— Если Ольховскій теб понравился, я ревновать не стану. Забавляйся себ, это не опасно. Черезъ мсяцъ игрушка надостъ. Видишь, какой у тебя славный муженекъ?
Онъ вдругъ подбжалъ къ жен, схватилъ ее обими руками и сталъ цловать. Нина усиливалась вырваться — и не могла. Она вся была разбита, голова мутилась, ей казалось, что она сейчасъ упадетъ.
— Видишь, видишь, какъ я тебя люблю… слышала она точно сквозь сонъ голосъ мужа.— А ты выдумала разводиться… Никогда, никогда я не допущу подобной глупости. Мы будемъ совершенно счастливы нашею любовью… Мы себ такое маленькое, тепленькое гнздышко устроимъ, такъ намъ хорошо будетъ вдвоемъ… Увидишь, какимъ я могу быть нжнымъ мужемъ. Мы съ тобою какъ очарованные будемъ…
Нина сдлала послднее, отчаянное усиліе, и точно змя выскользнула изъ рукъ мужа. Какъ обезумвшая, она пробжала черезъ гостиную въ кабинетъ, захлопнула за собою дверь и повернула ключъ. Штрамъ съ отороплымъ видомъ пошелъ за нею и постучалъ.
— Полно же, Ниночка, не дурачься… говорилъ онъ подъ дверью.
Вдругъ онъ поблднлъ и затрясся всмъ тломъ. Въ кабинет отчетливо раздался выстрлъ, затмъ слабый, тонкій крикъ и шумъ отъ паденія тла.
— Отопри! промычалъ Штрамъ, колотя изо всей силы въ дверь.
Онъ совсмъ обезумлъ отъ ужаса, трясъ ручку замка, толкалъ ногами. Изъ кабинета слышался затихающій хрипъ.
— Пустите же меня къ ней! кричалъ совсмъ ошалвшій Штрамъ.
Онъ навалился всмъ тломъ и наконецъ выломалъ дверь. На ковр передъ письменнымъ столомъ лежалъ трупъ Нины. Пуля попала прямо въ сердце, кровь вылилась широкою струею и уже запеклась и стыла. Запрокинутая голова спокойно лежала на спутанной масс волосъ, и открытые глаза имли странное, какъ будто счастливое выраженіе…
Штрамъ почувствовалъ дикій страхъ. Ему вдругъ показалось, что онъ сдлалъ ужасную неосторожность, выломавъ дверь. Схватившись руками за голову, онъ выскочилъ въ гостиную, куда уже вбгали изъ корридора лакеи.
— Пошлите за полиціею! тутъ кто-то застрлился! кричалъ онъ совершенно нелпымъ голосомъ.

XXIV.

Прошелъ мсяцъ. Въ ясный весенній день, первый день открытія художественной выставки, густая толпа тснилась въ залахъ академіи.
Въ многочисленной и все прибывавшей кучк передъ картиною ‘Блая ночь’ мы могли бы найти почти всхъ дйствующихъ лицъ этой повсти. Лизавета Филипповна Прахтъ, окруженная нсколькими знакомыми художниками, стояла впереди, почти у самой рамы, и съ помощью лорнета внимательно разглядывала картину. Она уже составила о ней очень опредленное и очень лестное для автора мнніе.
— Таланту бездна, и есть вдохновеніе, есть широта замысла, объясняла она,— но, какъ хотите, я не вижу школы. Что-то такое неопредлившееся, и мстами напоминаетъ совершенно разныхъ мастеровъ. Впрочемъ, можетъ быть такъ и надо,— мы живемъ въ вкъ эклектизма!
Послднее слово она выговорила особенно отчетливо, какъ будто не довряя просвщенности своихъ слушателей.
— Да, смсь натурализма съ чмъ-то идеальнымъ и даже фантастическимъ, замтилъ одинъ изъ сопровождавшихъ ее художниковъ.— Однако, рисунокъ кое-гд неправиленъ, а вотъ этотъ раккурсъ даже совсмъ непонятенъ! добавилъ онъ, водя пальцемъ около какой-то выдвинувшейся изъ за другихъ фигуры.
Лизавета Филипповна отступила немного, продолжая лорнировать картину.
— Но нтъ, это прелестно, положительно прелестно! проговорила она тономъ высшей справедливости.
Въ это время подошла Радынская съ толстою m-me Сажиной.
— Ахъ, какъ интересно! крикнула она сразу, совсмъ очарованная сюжетомъ.— Это Ольховскаго? Удивительно! По моему, это положительно лучшая картина на выставк!
— Вы находите? сразу обернулась къ ней Лизавета Филипповна, очень любившая, чтобы хвалили поощряемые ею молодые таланты.— Bonjour, ch&egrave,re Софья Александровна. Я уже полчаса стою передъ этимъ полотномъ и восхищаюсь — мн все представляется, будто тутъ есть доля моего собственнаго, личнаго успха. Вдь вы знаете, какъ я всегда его любила, Ольховскаго.
— Прелестно! я очень рада! повторила Радынская.— Но гд онъ? его совсмъ не видно въ послднее время?
Лизавета Филипповна пожала плечами.
— Онъ совсмъ скрылся, должно быть очень много работалъ надъ окончаніемъ картины, отвтила она.
Толстая Сажина тоже внимательно разглядывала сюжетъ.
— Это наврное француженки, догадалась она, показывая на дв нарядныя фигуры перваго плана.
Стоявшій сзади нея высокій офицеръ подхватилъ замчаніе, и повернувшись къ товарищу, сказалъ торопливо, Богъ всть чему обрадовавшись:
— Ты узналъ? Это Ирма, а вонъ тамъ — Юланшъ.
Товарищъ въ отвтъ только слабо и радостно хихикнулъ.
Лизавета Филипповна, отступивъ отъ картины, оглядывалась въ глубину залы, кого-то отыскивая.
— Не можетъ быть, чтобы Ольховскаго не было здсь, говорила она Радынской.— Мн хотлось бы его поздравить и вмст съ тмъ пожурить. Вдь я его не видала съ самыхъ похоронъ покойной Нины Штрамъ.
— Да, какой ужасный случай! отозвалась Радынская.— И что же, скажите, до сихъ поръ ничего хорошенько не выяснилось? какая причина?
— Увряютъ, что нечаянно, отвтила съ легкимъ движеніемъ плечъ m-me Прахтъ.— Болтаютъ, разумется, всякій вздоръ, будто тутъ цлая драма… Кто-то, знавшій ее въ провинціи, распустилъ слухъ, что она была тамъ влюблена въ кого-то, и убдившись, что не въ состояніи жить безъ него, ршилась покончить съ собою… А другіе предполагаютъ, что тутъ виноватъ Бояриновъ.
— Бояриновъ! повторила тономъ недоврія Радынская.— Я не думаю.
— Dieu sait! пожала плечами Лизавета Филипповна.
— Но скажите, Ольховскій былъ очень убитъ? продолжала Радынская.
— Ахъ, ужасно. На немъ лица не было, и это такъ естественно. Мн еще не приходилось присутствовать на такихъ печальныхъ похоронахъ.
Она снова навела лорнетъ на картину.
— Знаете, мн очень странная вещь представляется… продолжала она вполголоса, обращаясь къ Радынской,— присмотритесь хорошенько къ этой главной фигур, въ блдно-розовомъ плать, съ хмлемъ,— вы не находите въ ней какого-то неуловимаго сходства съ покойною Ниною? Не въ чертахъ, а собственно въ выраженіи?
У Радынской какъ будто что-то дрогнуло въ лиц.
— Я вдь ее всего разъ только видла и не приглядывалась, сказала она.
— Право, это удивительно, продолжала Лизавета Филипповна,— особенно когда я припоминаю, какъ она лежала въ гробу… Вроятно это выраженіе очень поразило Ольховскаго, и онъ невольно перенесъ его на полотно.
Публика между тмъ все прибывала, позади разговаривавшихъ происходила уже настоящая давка. Очень длинный господинъ коряваго вида, въ которомъ нкоторые узнали извстнаго художественнаго критика, громко ораторствовалъ, тыча пальцемъ и брызгая слюною:
— Кокоточный жанръ! проституція! выкрикивалъ онъ.
— Окончательная прострація силъ! вторилъ стоявшій подл него журнальный сотрудникъ.
— Говорятъ, совсмъ еще молодой человкъ, вы его знаете? спрашивалъ кто-то въ толп.
— Еще бы не знать! мы съ нимъ пріятели, отвтилъ другой голосъ, по которому и Лизавета Филипповна, и Радынская, тотчасъ узнали Штрама.
Он быстро оглянулись. Позади нихъ дйствительно стоялъ Штрамъ, по обыкновенію согнувъ дугою шею и выпучивъ круглые глаза. Эти глаза какъ будто позеленли, встртившись съ глазами Радынской…
Лизавета Филипповна кивнула головою.
— Не правда-ли, прелестно? сказала она.
— Превосходно, отвтилъ тономъ убжденія Штрамъ.
Зоркій глазъ m-me Прахтъ тотчасъ замтилъ въ немъ значительную перемну. Штрамъ полинялъ. Это чувствовалось не только въ поношенномъ и обвисломъ склад его сюртука, но и въ пордвшей бород, и въ морщинахъ около глазъ, и въ новомъ, нсколько подозрительномъ тон, замчавшемся въ присущемъ ему выраженіи наглости. Теперь онъ уже гораздо больше походилъ на проголодавшагося биржеваго зайца или прогорвшаго содержателя ссудной кассы, чмъ въ тотъ день, когда мы видли его възжающимъ съ молодою женою въ Петербургъ.
— Здоровы-ли вы? спросила не безъ участія m-me Прахтъ.
Штрамъ съ кислымъ выраженіемъ поблагодарилъ за вниманіе.
— Вс говорятъ, что я очень измнился въ одинъ мсяцъ… и не мудрено… проговорилъ онъ, скользя глазами.— Мн, впрочемъ, предстоитъ одно дло… очень выгодное дло… прибавилъ онъ съ подозрительною поспшностью, покосившись на порыжлые швы своего сюртука.— Солидные капиталисты, и предпріятіе съ несомннною будущностью. Придется похать въ провинцію…
‘И слава Богу’, вздохнувъ подумала Лизавета Филипповна, у которой мелькнуло опасеніе, какъ бы Штрамъ не попросилъ у нея денегъ.— Ну, можно и домой, прибавила она вслухъ, бросая послдній взглядъ на картину.
Штрамъ сбоку трусливыми и злыми глазами поглядывалъ на Радынскую. Когда она проходила мимо него, онъ поклонился и проговорилъ въ полголоса:
— Вы можете торжествовать, все вышло по вашему.
У Радынской какіе-то мускулы дрогнули въ лиц.
— Что такое? отозвалась она съ натянутымъ пренебреженіемъ.
— Помните ваши послднія слова: ‘я отомстила, остальное докончитъ ваша жена’? объяснилъ Штрамъ.
Радынская отвернулась, не отвчая.
— Ахъ, какъ я рада, что наконецъ нахожу васъ! вдругъ громко сказала Лизавета Филипповна при выход изъ залы.
Она протягивала руку Ольховскому. Онъ стоялъ у какой-то картины, разсянно разглядывая ее. При вид цлой вереницы знакомыхъ лицъ, онъ хотлъ исчезнуть, но m-me Прахтъ предупредила его.
— Поздравляю, поздравляю, ваша картина настоящій chef d’oeuvre, успхъ несомннный. Но какъ вы похудли, перемнились!.. неужели такъ заработались? говорила она, съ радостнымъ любопытствомъ разсматривая его осунувшееся, мрачное лицо.— Васъ совсмъ не видно. Не хорошо такъ поступать съ друзьями. Когда бы завернете къ намъ?
— Вроятно ужь не скоро, завтра я узжаю заграницу, отвтилъ Ольховскій.
Лизавета Филипповна пристально взглянула ему въ глаза.
— Совершенствоваться? учиться? спросила она съ обязательною улыбкою.
— Нтъ, лечиться, отвтилъ Ольховскій.
Остальные тоже подошли къ нему, жали руку, поздравляли. Его разбирала злость, брови супились съ зловщимъ выраженіемъ.
— Ну, прощайте, сказала съ задумчивымъ взглядомъ Лизавета Филипповна.
Вс гурьбою потянулись къ выходу. На другомъ конц залы художественный критикъ продолжалъ громко ругаться.
Авсеенко Василий Григорьевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мгновенье, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1885
  2. Молодо-зелено, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1902
  3. Окольным путем, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1873
  4. Батистовый платок, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1898
  5. Батистовый платок, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1898
  6. Мисхорская сакля, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1885
  7. Хмельницкие, или Присоединение Малороссии, Голота Петр Иванович, Год: 1834
  8. Поль и Виргиния, Бернарден-Де-Сен-Пьер Жак-Анри, Год: 1787
Электронная библиотека