Обремененный многочисленным семейством, Забытый О., Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 71 минут(ы)

Обремененный многочисленнымъ семействомъ.

Въ Настольномъ словар Толля о город Ямск связано, что онъ иметъ всего дв тысячи кителей и торгуетъ на шесть тысячъ рублей. Торговля эта сосредоточена въ двухъ магазинахъ, набожно смотрящихъ черезъ площадь на соборъ. Церквей въ город… собственно одна, именно этотъ соборъ. Другая, кладбищенская, хотя и причислена къ городу, но стоить отъ него совершенно особнякомъ, за громаднымъ оврагомъ, на крутой гор. По этой гор, противъ церкви, тянутся дома кладбищенскаго духовенства въ порядк, соотвтствующемъ іерархическому положенію хозяевъ: надъ самымъ склономъ горы красуется крытый желзомъ домъ попа, за нимъ слдуетъ крытый тесомъ домъ дьякона, дале помщается хата дьячка, крытая соломою ‘подъ щетку’, наконецъ, на самой уже границ поля ютится хижина нашего героя Осипа Памфилыча, крытая просто соломой. Вс кладбищенскіе служаки были ветераны, отъ юности своей жившіе на однихъ и тхъ же мстахъ. Но, достигнувъ преклонныхъ лтъ при неизмнныхъ условіяхъ жизни, они, все-таки, не добились уясненія вопроса о томъ, городскіе они обитатели, или деревенскіе. Съ одной стороны, какъ будто городскіе, ибо имютъ въ город малую толику прихожанъ и упокоиваютъ близъ своей церкви прахъ почившихъ ямскихъ обывателей, то съ другой стороны, какъ будто и деревенскіе, ибо воздлываютъ землю и простираютъ свои каноническія права на нсколько деревень и хуторовъ. Такая двойственность самосознанія весьма замтно сказывалась въ обыденной жизни. Когда клирикъ говорилъ: ‘надо пойти въ городъ’, то, мысля себя на время горожаниномъ, облекался въ лучшіе сапоги, въ лучшую одежду и старался напустить на себя нкую важность и солидность. Но если тотъ же клирикъ отправлялся, по обязанностямъ службы, въ деревню, то надвалъ какую-нибудь рвань (смотря по сезону) и проникался самымъ деревенскимъ настроеніемъ.

Осипъ Памфилычъ былъ, такъ сказать, столбовой причетникъ: и отецъ его, и ддъ, и праддъ, и дальнйшіе родичи его, о какихъ только зналъ онъ по разсказамъ другихъ, были тоже причетники. Отчего получилась такая неблестящая генерація,— отъ бездарности ли ея членовъ, или отъ другихъ причинъ,— неизвстно. По крайней мр, Осипъ Тапиносовъ не страдалъ умственнымъ убожествомъ. Проходя низшіе классы училища, онъ постоянно былъ въ первомъ разряд. По изъ такъ называемой ‘синтаксіи’ (пореформенный четвертый классъ) ему неожиданно пришлось уволиться. Отецъ его умеръ внезапно. Мать съ четырьмя дтьми осталась безъ средствъ въ жизни. Безпомощная старушонка ‘припала въ стопамъ владыки’ и тотъ соблаговолилъ опредлить пятнадцатилтняго Тапиносова чтецомъ на мсто отца. И очутился мальчикъ ‘во всемъ хомут’. На него сразу налегла сложная забота: нужно было усвоить церковный уставъ и богослужебную практику, нужно было создать систему веденія хозяйства, нужно было пристроить сестеръ и т. п. Лтъ черезъ пять-шесть онъ женился и скоро обзавелся собственными дтьми. Семья разрасталась, а, вмст съ тмъ, разрастались и заботы молодаго хозяина. Средства Осипа Памфилыча были обратно пропорціональны численности его семьи. Выбраться изъ касты церковныхъ паріевъ на какой-либо лучшій путь онъ не видлъ для себя никакой возможности. При такомъ общественномъ и семейномъ положеніи и при такихъ средствахъ къ жизни, Осипъ Памфилычъ вс свои упованія возложилъ на трудъ. Передъ трудомъ онъ благоговлъ, возвелъ его въ догматъ, какъ мормонъ, и въ школ труда старался воспитать и закалить своихъ дтей. Употребляя необыкновенныя, нечеловческія усилія и извороты въ борьб за существованіе, онъ лтъ черезъ пятнадцать достигъ того, что пристроилъ всхъ четырехъ своихъ сестеръ, хотя и надлалъ долговъ. Года черезъ три не стало и этихъ долговъ, и Осипъ Памфилычъ получилъ возможность употреблять вс заработки исключительно на свою семью. А семья эта состояла теперь уже изъ четырехъ сыновей и трехъ дочерей.

II.

Не усплъ еще Осипъ Памфилычъ вздохнуть свободно, какъ нагрянула ‘тяжелая година’ голода. Люди боле или мене обезпеченные, и т покряхтывали подъ бременемъ нужды. Положеніе же Осипа Памфилыча грозило сдлаться ужаснымъ. Ничтожный запасъ хлба истощился у него въ самое короткое время. Пришлось продать лошадь, но и это помогло не надолго. Дошло дло до кормилицы-бурнушки. Вся семья плакала, когда сводили эту кормилицу со двора, только Осипъ Памфилычъ оставался твердъ и, крестясь, изрекалъ успокоительныя рчи.

— Богъ далъ, Богъ и взялъ… и опять дастъ,— говорилъ онъ.— Плакать предосудительно… унывать гршно.

И онъ не унывалъ. Не успвъ еще прость коровы, онъ нанялся копать камни и, такимъ образомъ, отыскалъ себ новыя средства къ жизни. Несмотря на собственное жалкое существованіе, похожее на медленное умираніе, Осипъ Памфилычъ ухитрялся посылать старшему сыну, Тимоею, все нужное. Тимоей въ это время учился въ философскомъ класс, былъ вторымъ ученикомъ и подавалъ большія надежды. Разъ, уже въ ‘каменный періодъ’ своей трудовой жизни, Осипъ Памфилычъ получилъ отъ него письмо, начинающееся словами: ‘милый тятенька’. Въ письм содержалась просьба прислать два цлковыхъ ‘на крайнія нужды’. Осипъ Памфилычъ преисполнился недоумніемъ.

— Настя,— обратился онъ къ супруг, маленькой, юркой женщин цыганскаго типа,— дло-то неладно.

— А что?

— Тимоей нашъ опять денегъ проситъ. А давно ли я послалъ ему?

— Стало быть, нужно.

— Едва ли… Что-то меня сомнніе беретъ. Шутка сказать — два цлковыхъ! На что ему этакая сумма, когда у него все есть?… А письмо-то какое? Онъ съ роду такого не писалъ.

— Какое же письмо?

— Да вотъ… пишетъ ужь: ‘милый тятенька’… Когда же это было? Всегда писалъ по-сыновнему, честь-честью: ‘дражайшій родитель’… ‘безцнный родитель’… и вдругъ ‘милый тятенька!’… Совсмъ новый духъ… и какой-то нехорошій духъ.

— А меня какъ назвалъ?

— Также и тебя: ‘милая маменька’.

— А-а-а!…

— Вотъ то-то и дло-то… Ужь посылать-ли? Первое, что взять негд, а второе — очень сомнительно.

— Да, вдь, намъ отсюда не видно,— возразила Настасья Филипповна.— Богъ его знаетъ, можетъ, его что пристигло… Къ кому онъ обратится на чужой сторон? Что длать-то?… Какъ-нибудь надо.!

Осипъ Памфилычъ подумалъ-подумалъ, спряталъ письмо, одлся и пошелъ къ попу.

— Что теб, Осипъ?— спросилъ о. Яковъ, выйдя къ постителю въ переднюю.

— Будьте милостивы, пожалуйте мн ‘кружечныхъ’… впередъ,— съ поклономъ проговорилъ Осипъ Памфилычъ, облобызавъ десницу іерея.

— Зачмъ же впередъ? Погоди,— скоро мсяцъ кончится.

— Я-бы подождалъ, батюшка, да невзначаянная нужда пристигла: въ губернію посылать, сынъ проситъ… неотступно.

— Проситъ! Ты бы за сыномъ-то присмотрлъ получше, онъ у тебя, кажется, баловаться начинаетъ,— озадачилъ о. Яковъ.

— Какъ баловаться?— испуганно спросилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да такъ. Я, вдь, только вчера изъ губерніи-то. Тамъ мойПетруша по сосдству все знаетъ. У Тимоея твоего нужды быть не можетъ. У него подъ присмотромъ много училищныхъ мальчишекъ, за которыхъ онъ получаетъ очень порядочно. Кром того, иметъ хорошій доходъ съ семинаристовъ, которымъ онъ пишетъ сочиненія. Такъ какая же у него можетъ бьщ нужда? Зачмъ ему просить у тебя, если бы онъ жилъ по надлежащему?… Попивать, говорятъ, сталъ,— вотъ главное. Вотъ ему и не достаетъ. Ты и не посылай ему… Да я и не дамъ на этакое дло.

— Нтъ, ужь вы, батюшка, пожалуйте, сдлайте милость. Посл вашихъ словъ я самъ хочу въ губернію отправиться. Такъ ли, сякъ ли, деньги, все равно, нужны. Вы меня отпустите дня на три?

— А товарищъ твой дома будетъ?

— Дома, дома.

— Пожалуй, ступай. Только насчетъ денегъ-то я не знаю…

— Бога ради, дайте! Иначе что же я буду длать? Ни послать нечего, ни самому отправиться не съ чмъ.

— Да, вдь, ты просишь-то сколько… два цлковыхъ! А ежели теб изъ кружки-то меньше придется, что мн тогда длать? Своихъ доплачивать?

— Богъ дастъ, не будете доплачивать.

— Это неизвстно. Нтъ, я боюсь теб столько давать, какъ хочешь. Цлковый, такъ и быть, выдамъ.

— Прибавьте, батюшка, хоть полтинникъ,— упрашивалъ Памфилычъ.

— Хоть полтинникъ! Какъ ты это разсуждаешь? Какъ будто это копйка какая-нибудь. Полтинникъ, вдь, это половина суммы, которую я теб даю. Такъ-то.

— Да, вдь, нужда-то очень крайняя, вы сами видите.

— Я теб говорю, что нужды никакой нтъ, а одно баловство.

— Но, вдь, я долженъ это разузнать, долженъ самъ побывать въ губерніи, какъ же тутъ безъ денегъ-то? Будьте милостивы, прибавьте, пожалуйста. Вдь, свои кровныя прошу.

— Теперь пока не твои, а вотъ дождешься перваго числа, высыплемъ кружку, получишь по счету, тогда и будутъ твои.

— Все равно, и теперь тамъ есть мои… заслуженныя. Сдлайте милость!

— Есть… Много тамъ есть…— проворчалъ о. Яковъ и пошелъ за деньгами.

Черезъ нсколько минутъ онъ вынесъ Осипу Памфилычу тридцать мдныхъ пятаковъ и тетрадь для росписки въ полученіи:

— Нтъ ли, батюшка, какихъ полегче? А то въ дорогу неловко,— проговорилъ Памфилычъ съ кроткою мольбою въ очахъ.

— Ну, еще разбирать сталъ! Бери какія даютъ, да Бога благодари,— отозвался о. Яковъ, суя просителю перо и тетрадь.

Осипъ Памфилычъ проворно ссыпалъ богатую милость въ глубокій карманъ, подошелъ къ подоконнику, росписался и, принявъ благословеніе, съ мднымъ звономъ удалился во-свояси.

Такъ какъ лошади у него не было, а нанимать подводу было не на что, то онъ отправился въ губернію пшкомъ. Сложилъ въ мшокъ все нужное, взялъ палку и побрелъ. Дло было въ послднихъ числахъ ноября. Дни были короткіе и непогожіе. Отъ Ямска до губернскаго города,— тми проселками, которыми пробирался Осипъ Памфилычъ, выгадывая пространство и время,— было верстъ восемдесять. Выйдя изъ дома посл обда, онъ прибылъ въ ‘губернія’ часовъ въ семь слдующаго вечера и отправился не прямо къ сыну на квартиру, какъ это бывало прежде, а къ своему двоюродному брату, звонарю каедральнаго собора. Тутъ онъ немного отдохнулъ съ дороги, напился чаю, переодлся и потомъ уже, часовъ въ девять, внезапно явился въ квартиру сына. Тимоея не оказалось дома. Порученные ему мальчики, въ однхъ рубашенкахъ, стряхивали съ своихъ войлоковъ соръ, готовясь спать. На стол, стоящемъ Посреди комнаты, расплываясь, догорала сальная свчка. По краямъ стола оставались раскрытыми испачканные и порванные учебники.

— Гд же вашъ ‘большой’?— обратился Осипъ Памфилычъ къ одному изъ мальчугановъ.

— Они ушли,— робко отозвался мальчуганъ, посматривая на товарищей.

— Куда?

— Я не знаю.

— А каждый вечеръ онъ уходитъ?

— Я не знаю,— повторилъ мальчикъ.

— Какъ не знаешь?… Ребята, часто онъ уходитъ?— обратился Памфилычъ уже ко всей наличной мелюзг.

‘Ребята’ промолчали. Сальный огарокъ вдругъ погасъ.

— Я васъ скрашиваю: каждый вечеръ онъ такъ уходитъ или нтъ?— взывалъ Памфилычъ уже въ темнот.

Отъ мальчиковъ не послдовало ни звука, ни движенія, какъ будто вс они вдругъ куда-то исчезли. Съ минуту продолжалась нмая тишина. Въ холодномъ, промозгломъ воздух квартиры разносился смрадъ до тла сгорвшаго огарка.

— Вы хоть засвтите мн что-нибудь. Что же это такое?— съ досадою проговорилъ Осипъ Памфилычъ.

— Нечего… Ни свчей, ни спичекъ нту,— отозвался кто-то.

— Попросите пока у хозяйки, позовите ее сюда,— продолжалъ гость.

Одинъ изъ мальчугановъ подбжалъ къ двери, широко разпахнулъ ее и закричалъ:

— Марья Сазонтовна, идите сюда! У насъ погасло… Скоре!

Черезъ минуту въ сняхъ раздался гнвный голосъ хозяйки:

— Что еще тутъ? Непутевые! Овцы безпастырныя!

— Свтушку намъ… Къ Тимоею Оспычу тятенька пріхалъ.

— О-охъ! Господи, вотъ, вдь, грхъ-то!— заговорила хозяйка, смягчивъ тонъ.

Она побжала на свою половину и немедленно возвратилась со свчей. Когда она освтила ученическую комнату, вс мальчики, притихнувъ, уже лежали подъ тяжелыми хлопяными одялами.

— Осипъ Памфилычъ, да неужели это вы?— залебезила Марья Сазонтовна, держа свчку надъ головой.

— Я, я,— серьезно отозвался гость.— Скажите, пожалуйста, гд мой Тимоей?

— Богъ его знаетъ… Ушелъ куда-то.

— И часто такъ бываетъ?

— Да оно… не то чтобы…— замялась хозяйка и поставила свчку на столъ.

— Говорите правду. Я затмъ и пріхалъ. (Бдняга не могъ отвыкнуть отъ употребленія термина ‘пріхалъ’ даже и тогда, когда разбитыя ноги его настойчиво разубждали въ противномъ). Правду говорите!

— Да я и то правду… О, какой у нихъ тутъ безпорядокъ! Отвернуться нельзя: сейчасъ опять все загадятъ.

— Вы скажите мн поскоре, а то мн некогда,— торопилъ Осипъ Памфилычъ.— Часто онъ уходитъ по вечерамъ?

— Не то чтобы очень, а бываетъ,— уклончиво отвчала Марья Сазонтовна.

— А куда онъ уходитъ?

— Этого я не могу знать. Онъ мн не сказываетъ. Самъ въ разум.

— Быть не можетъ, чтобъ вы не знали!— строго воскликнулъ Осипъ Памфилычъ.— Въ какой трактиръ онъ ходитъ? Говорите!

— И, что вы, какъ это можно? У нихъ начальство строгое. Разв имъ можно въ трактиръ?

— Не укрывай, сейчасъ же говори!— гнвно настаивалъ Памфилычъ.— Я, вдь, все слышалъ. Не даромъ въ этакую пору похалъ. Сказывай! А то завтра же пожалуюсь на тебя начальству, и квартиру твою навки вчные запечатаютъ. Сію минуту сказывай: въ какомъ трактир?

— Ахъ ты, Боже мой, вотъ ужь въ чужомъ пиру похмлье-то!— взметалась хозяйка.— Чмъ я тутъ виновата, скажите, люди добрые?

— Знать ничего не хочу. Сказывай!

— Да что-жь я вамъ скажу? Ну?… Ну, у Бодалкина бываетъ… Ну? А куда онъ еще ходитъ, я не знаю: я, вдь, за нимъ не подсматриваю.

— У Бодалкина? Хорошо-о! Затмъ пока прощайте,— заключилъ Осипъ Памфилычъ и направился къ двери.

Хозяйка бросилась за гостемъ со свчею и хотла было отворить дверь.

— Постой!… Что это такое?— сказалъ Осипъ Памфилычъ, присматриваясь къ двери, на блой, бумажной оклейк которой было что-то крупно и четко написано знакомой ему рукой. Хозяйка поднесла свчку къ самой двери. Надпись оказалась четверостишіемъ:

Сюда войти никто не сметъ,

Ни воръ, ни хищникъ, ни злодй:

Здсь жительство свое иметъ

Философъ смлый, Тимоей.

— А, ‘злодй’? Хорошо!— пробормоталъ Осипъ Памфилычъ, шагая въ сни.

III.

Трактиръ Бодалкина находился на захолустной улиц и отличался демократическимъ характеромъ. Полы въ немъ были усыпаны пескомъ. Мебель грубая, тяжелая. Въ обычномъ углу помщался курчавый парень, съ оловянными глазами, и, вертя изжившуюся шарманку, изображалъ собою увеселительный оркестръ. Съ этимъ оркестромъ иногда соединялись сиплые звуки тутъ же стоящей двки съ какою-то странною, точно мозаичною физіономіею. Тмъ не мене, въ этотъ пріютъ дешеваго развлеченія и разгула Осипъ Памфилычъ вступилъ съ чувствомъ нкоей робости. Войдя въ ‘главныя’ двери, онъ остановился у порога и, вытягивая шею, началъ озираться по сторонамъ.

— Вамъ что?— спросилъ подлетвшій половой.

— Да мн тутъ… одного человчка,— запинаясь, объяснилъ Памфилычъ.

— О, а я думалъ — ты гость. Человчка посл увидишь, ступай съ Богомъ,— пренебрежительно сказалъ половой.

— Да онъ мн самъ веллъ придти: угощу, говоритъ,— изъяснилъ Памфилычъ.

— Да, ну, пожалуйте,— перешелъ половой въ боле мягкій тонъ.— Онъ какой собой-то…. знакомый-то вашъ?

— Такъ… парень… этакой черный, съ большимъ носомъ.

— А, знаю.

— Онъ, вдь, здсь?

— Здсь, здсь.

— Гд-жь бы мн его…

— Пожалуйте въ корридоръ.

Половой побжалъ впередъ, Памфилычъ, качаясь въ об стороны и разгребая руками воздухъ, поспшилъ за нимъ. Достигнувъ конца корридора половой толкнулъ дверь налво и, ловко отскочивъ въ сторону, сдлалъ Памфилычу пригласительный жестъ.

Тимоей сидлъ за столикомъ съ какимъ-то другимъ молодымъ человкомъ. Передъ ними стоялъ графинъ съ водкой и тарелка съ какими-то объдками. Подойдя къ столику, Осипъ Памфилычъ остановился, какъ вкопанный, и устремилъ на сына строгій, пронизывающій взглядъ. Тимоей тяжело откинулся на спинку дивана и, махая у себя передъ носомъ рукою, точно отгоняя мухъ, выкатилъ на отца удивленные, помутившіеся глаза. Осипъ Памфилычъ продолжалъ стоять молча.

— Тяи-нь-ка, это вы?— забормоталъ, наконецъ, Тимофей.

— Я, сыночекъ, я…— отозвался родитель съ горькимъ оттнкомъ въ голос.

— На к-комъ основаніи? А?… Тя-инь-ка… по к-койпричин?

— Явился на тебя посмотрть, полюбоваться. Пойдемъ-ка домой, пора: одиннадцать часовъ.

— Нтъ, вы мн скажите: на какомъ основаніи… вслдствіе чего вы не дома?

— Пойдемъ, пойдемъ, будетъ,— настаивалъ отецъ, хватая сына за руку.

Компаньонъ Тимоея всталъ изъ-за стола.

— Вася, ты куда же?— обратился къ нему Тимоей, отстраняя руку отца.— Покинуть меня хочешь?Ты, братъ, не покидай. Полово-о-ой!— закричалъ онъ.

Вбжалъ половой.

— Сколько за всю эту… коммиссію?— спросилъ Тимоей, запустивъ два пальца за карманъ жилета.

Половой взглянулъ на потолокъ и отчеканилъ:

— Рубь десять копекъ-съ.

— Какъ же это?… Вася, у меня только два двугривенныхъ,— сказалъ Тимоей, выкладывая на столъ монеты.— Доложи за меня пока. Сочтемся.

— Хорошо, хорошо,— отозвался Вася и ползъ въ карманъ.

Между тмъ, Осипъ Памфилычъ, взявъ съ окна шапку сына, отошелъ къ двери.

— Иди. Пора. Вотъ твоя шапка,— вновь обратился онъ къ Тимоею.

— Тяннька, вы разв домой? Ну, погодите: я васъ прровожу,— проговорилъ Тимоей, съ усиліемъ поднимаясь съ мста.— Нтъ, вы мн скажите: на какомъ основаніи?— воскликнулъ онъ уже въ корридор, цпляясь за локоть отца.

— Иди, иди!— строго проговорилъ Памфилычъ, поспшая изъ трактира.

Зачмъ, зачмъ обворожила,

Кодь я душ твоей не милъ!—

выпвала имъ вслдъ мозаичная двка.

IV.

Утромъ слдующаго дня, проводивъ сына въ классъ, Осипъ Памфилычъ купилъ бумаги и услся что-то писать. Около часу сидлъ онъ, изрдка покряхтывая и поглаживая волосы. Когда задуманное было уже переписано набло, онъ свернулъ листъ сперва вдоль, потомъ поперегъ и, осторожно засунувъ его за пазуху, отправился въ семинарію. Тутъ онъ прошелъ въ квартиру ректора и ‘доложился’. Черезъ нсколько минутъ къ нему выплылъ стройный, сдовласый архимандритъ.

— Что скажешь?— спросилъ онъ, благословляя Памфилыча.

— Съ прошеньемъ, ваше высокоиреподобіе,— объяснилъ Памфилычъ и подалъ ректору свернутый листъ.

— Что это ты вздумалъ?— удивленцо проговорилъ ректоръ, пробжавъ прошеніе.

— Поучить хочу, ваше высокопреподобіе.

— Какое-жь это ученье? Помилуй! Тапиносовъ у насъ прекрасный ученикъ, черезъ два года, Богъ дастъ, въ академію подетъ, и вдругъ его исключать! Что ты это? Ты не отецъ, а врагъ сыну.

— Я, ваше высокопреподобіе, вотъ какой врагъ,— заговорилъ Памфилычъ.— У насъ вотъ теперь голодъ. У меня человкъ десять семейства. Я пролъ уже лошадь и корову. За какіе-нибудь гроши нанялся камни копать, чтобъ не умереть съ голода… И, все-таки, сынъ получалъ отъ меня что слдуетъ. Ни въ чемъ нужномъ я ему не отказывалъ. Что же теперича сынъ? Мою помощь всю прожилъ, разные доходы, какіе онъ иметъ съ учениковъ, прожилъ и пишетъ, чтобъ я ему прислалъ еще два цлковыхъ! Въ этакое-то время!

— Значитъ, у тебя не достаетъ средствъ содержать его,— заключилъ ректоръ.— Такъ бы ты и сказалъ. Въ такомъ случа, подай особое прошеніе, мы примемъ твоего сына на казенный коштъ.

— Не желаю, ваше высокопреподобіе.

— Какъ не желаешь? Теб хотятъ помочь въ нужд, оказать милость, а ты не желаешь!

— Не стоитъ онъ такой милости.

— Объ этомъ предоставь судить намъ: мы лучше знаемъ, кто стоитъ, кто не стоитъ,— замтилъ ректоръ.

— Я, ваше высокопреподобіе, тоже хорошо знаю… Только писать обо всемъ не захотлъ. Недаромъ я сюда явился. Зачмъ бы я сталъ рабочіе дни прогуливать, послднихъ средствъ лишаться и ваше высокопреподобіе тревожить? Дло, видно, не сладкое. Онъ меня, можно сказать, убилъ.

— Что же такое онъ сдлалъ?

— Не нужно вамъ знать этого, ваше высокопреподобіе. Пусть мое родительское сердце вдаетъ…

— Какъ не нужно? Нтъ, ты скажи. Я за твоимъ сыномъ ничего дурнаго не знаю, но если что-нибуть такое окажется, то мы примемъ надлежащія мры. Выдержимъ его въ карцер, усилимъ надзоръ. Изъ хорошаго ученика все можно сдлать.

— Нтъ, ваше высокопреподобіе, дайте лучше мн власть. Исключите его, ради Бога. Какъ милости прошу. Больше ничего мн не нужно,— проговорилъ Памфилычъ, отвшивая поклонъ.

— Да за что, за что исключить-то? Долженъ же я знать!— сказалъ ректоръ, замтно сердясь.— Юноша учится, и учится хорошо, стоитъ на виду, на дорог, можетъ быть, современемъ епископомъ сдлается… и вдругъ его исключать! (Ректоръ пожалъ плечами).

— Епископомъ! Нтъ, ваше высокопреподобіе, не такой человкъ,— возразилъ Памфилычъ.— Ничего онъ не стоитъ. Исключите его, и больше ничего. Пусть моя душа вдаетъ…

— Заладилъ одно! Ты бы прежде подумалъ хорошенько… Вдь, этимъ не шутятъ,— продолжалъ ректоръ и въ волненіи прошелся по передней.

— Господи, неужели вы полагаете, что я все это зря?— горько проговорилъ Памфилычъ.— Я три дня подрядъ объ этомъ думалъ, ничего, кром, и въ мысляхъ не было… вотъ какъ думалъ! Ужь, стало быть, тошно мн пришло, коли я васъ слезно прошу.— Памфилычъ поклонился такъ низко, что досталъ среднимъ пальцемъ полъ.

— Дуракъ ты!— выругался ректоръ.

— Пущай буду дуракъ, только, Бога ради, исключите!— приставалъ Памфилычъ.

Ректоръ употребилъ еще нсколько времени на допросы и внушенія, но Памфилычъ не давалъ уже ни отвтовъ, ни объясненій, а только твердилъ: ‘исключите’ и кланялся. Ректоръ, наконецъ, плюнулъ и повернулъ въ залъ, но Памфилычъ остановилъ его:

— Что же, ваше высокопреподобіе, скоро эта милость мн выйдетъ?

— Да вотъ, надняхъ. Что же съ тобой, дуракомъ, длать-то?— сказалъ ректоръ, снова оборотись къ просителю.

— А нельзя ли ныньче?

— Ныньче нельзя… Да зачмъ теб такъ скоро?

— Я хотлъ было его съ собой взять, а проживаться мн здсь единаго дня невозможно. Большой разсчетъ…

— Ну, и ступай! Кто же тебя держитъ? Сына своего посл получишь.

— Теперь-то бы лучше. Большой разсчетъ…

— Ну, ступай, братъ, ступай, не разговаривай.

Ректоръ снова направился въ залъ, но Памфилычъ снова остановилъ его.

— Ваше высокопреподобіе!

— Что еще?

— Какъ бы это распорядиться насчетъ ребятишекъ?

— Какихъ ребятишекъ?

— А которые поручены моему сыну. Вдь, они вс маленькіе. Какъ же они теперь останутся на квартир-то… безъ большаго-то?

— То-то и есть-то. Что вотъ ты надлалъ-то? Ни чужихъ, ни своихъ дтей не жалешь.

— Да объ этомъ ужь нечего… Дло прошлое. Только вотъ приставить кого-нибудь нужно… къ ребятишкамъ-то. Покорнйше васъ прошу, распорядитесь ради Бога… Чтобъ родители были безъ сомннья.

Ректоръ немного подумалъ.

— Хорошо, ступай. А, все-таки, ты, дуракъ, крупный дуракъ,— заключилъ онъ, махнувъ рукой на просителя.

Когда вс учащіеся возвратились посл уроковъ въ квартиру, Осипъ Памфилычъ услся обдать за общимъ столомъ. Во время обда, какъ и раннимъ утромъ, онъ ни слова не сказалъ сыну, а лишь обмнивался съ хозяйкой краткими свдніями относительно цнъ на муку, крупу, дрова и т. п. Посл обда онъ удалился изъ кухни въ ученическую комнату, слъ подл окна, сложилъ руки и, склонивъ голову на бокъ, мрачно уставился на одну точку.

— Ну, что, тятенька, какъ у васъ тамъ… дома? Какъ маменька?— началъ Тимоей, подсаживаясь къ отцу.

— Скоро самъ все увидишь,—отозвался Осипъ Памфилычъ.

— Не очень скоро: еще почти мсяцъ…

— Поменьше!…

— Да какъ же? Ноябрь еще не кончился, а насъ распустятъ двадцать втораго декабря.

— Другихъ двадцать втораго, а тебя раньше отпустятъ.

— Почему?

— Потому что тебя исключатъ,— озадачилъ Памфилычъ, устремивъ на сына пристальный взглядъ.

— Э, что вы, тятенька, какъ это можно?— возразилъ Тимоей, улыбаясь.— Разв вы не знаете, какъ я учусь?

— Знаю.

— Ну, такъ что же вы говорите?

— А, все-таки, исключатъ.

— Да ну, полноте, что вы?

— Врно. Я сейчасъ только отъ ректора…

— Такъ что же? Ректоръ меня хорошо знаетъ. Не дальше какъ позавчера, на моемъ сочиненіи онъ. собственноручно подписалъ: ‘читалъ съ удовольствіемъ’,— благодушно продолжалъ Тимоей.

— Это все пустое. Я ему прошеніе подалъ, чтобъ тебя исключили и надняхъ выйдетъ резолюція.

— Тятенька… что вы?… Не можетъ быть! Вы нарочно…— едва выговорилъ Тимоей, поблднвъ.

— Твой отецъ, кажется, никогда не лгалъ,— глухо проговорилъ Осипъ Памфидычъ.

— Да что-жь вы это длаете?!— воскликнулъ сынъ, вскочивъ съ мста.— Вы погубить меня хотите… на всю жизнь!

— Не погубить, а спасти.

— Хм… Хорошо спасенье! Покорно благодарю!— кипятился сынъ.

— Именно спасти,— повторилъ отецъ.— Теб учиться, я вижу, вредно., ты забылся, потерялъ всякій правый путь… стезю свою. Залзъ въ какую-то пропасть, и гд ты очутился бы, одинъ Богъ знаетъ. Вотъ я и хочу это прекратить… назадъ тебя возвратить… и научить.

— Неужели это вы за вчерашнее? Вдь, это Богъ знаетъ что! Человкъ пошелъ развлечься… ну, тамъ… закусить… Эка, вдь, страсть какая! Неужели это тяжкое преступленіе? Я уже не маленькій: кажется, имю нкоторое право распорядиться собой и доставить себ иногда удовольствіе. А вы меня за это губите навки! Вдь, это жестокость, это варварство. Куда днутся мои таланты, мои успхи? За что пропадетъ моя карьера, мое счастіе? Нтъ, это варварство, это зврство!— восклицалъ Тимоей, вертясь около отца и усиленно жестикулируя.

— Спасибо, спасибо… за похвалу,— спокойно проговорилъ Осипъ Памфилычъ.— Скажи же теперь мн вотъ что: человкъ ты ‘немаленькій’, ‘съ талантами’, какъ самъ ты говоришь, что же ты, ‘немаленькій человкъ’, длаешь съ этими своими талантами? Отецъ ни дня, ни ночи покоя не знаетъ, камни ворочаетъ, нищенствуетъ и изъ своей нищенской сумы теб послдній кусокъ посылаетъ, а ты съ него выматываешь еще какія-то деньги, и на что же?— на распутство! По своимъ доходамъ, ты самъ могъ бы пособить мн при моей горькой участи, а не у меня тянуть послдній крестъ съ шеи. Кому много дано, съ того много и взыщется. Если неученый человкъ, не взирая на помощь теб,— зврь, то кто же теперьча ты, ‘немаленькій человкъ съ талантами’ и… съ распутствомъ своимъ?! Нтъ, ты, я вижу, угорлъ въ чаду. Тебя нужно отрезвить, образумить, чтобъ ты зналъ, что значитъ жить на овт… что значитъ гульба и что значитъ нужда. А то ты этого съ роду не зналъ бы, все бы безпутствовалъ да людей терзалъ. Поди-ка, вотъ, извдай теперь. Это теб полезне будетъ, чмъ наука-то твоя. Какъ разъ въ себя придешь, какъ разъ смягчишься и… человка понимать будешь.

Осипъ Памфилычъ говорилъ все это съ постепенно возрастающимъ воодушевленіемъ, а при послднихъ словахъ даже всталъ и быстро зашагалъ по комнат.

— Такъ это ршено?— спросилъ Тимоей, съ выраженіемъ на лиц страданія и злости.

— Надняхъ выйдетъ,— отвтилъ Осипъ Памфилычъ, не глядя на сына и продолжая ходить.

— Исполать теб, добрый молодецъ!— отчаянно воскликнулъ Тимоей.

Онъ слъ на стулъ, широко раздвинулъ ноги и, постукивая каблуками объ полъ, громко затянулъ какія-то дикія рулады.

Черезъ нсколько минутъ Осипъ Памфилычъ, доставъ что-то изъ кармана, подошелъ къ сыну.

— Ну, я сейчасъ въ путь,— началъ онъ.— На вотъ теб… Кстати на дорогу годится.

— Что такое?

— Цлковый.

— Не нужно.

— Какъ же не нужно? Самъ же просилъ. На.

— Не нужно, говорю!— съ досадой повторилъ Тимоей и убжалъ въ противуположный уголъ.

— Ты, братъ, не брыкай. Смиришься, скоро смиришься,— говорилъ Осипъ Памфилычъ, пряча деньги.— Ну, такъ я сейчасъ иду…

— Часъ добрый,— сказалъ Тимоей.

— Прощай.

— Съ Богомъ.

— Что-жь, ты не хочешь прощаться?

— Съ Богомъ, съ Богомъ.

— Гы, гм… Скоро, скоро смиришься,— бормоталъ отецъ, разыскивая шапку.

— Ладно,— отвчалъ сынъ.

— А въ твоимъ мальчишкамъ о. ректоръ кого-нибудь приставитъ. Я его просилъ. Зря тутъ не оставайся. Какъ получишь, такъ сейчасъ же домой,— говорилъ Осипъ Памфилычъ, ужь стоя у порога, съ палкой въ рук.

Тимоей промолчалъ.

— Такъ прощай же.

Тимоей, не вставая съ мста, молча кивнулъ головой.

— Поумнешь, братъ… все узнаешь,— заключилъ Осипъ Памфилычъ, выходя въ сни.

VI.

Тимоей не замедлилъ явиться въ родительскій домъ. Положеніе его было ужасное. Острое чувство невознаградимой утраты, слезы матери, сцены голодной жизни, сознаніе своего тунеядства мучили и терзали его ежечасно. Хотлось найти хоть какой-нибудь выходъ изъ этого невыносимаго положенія.

Вскор въ сосднемъ сел открылась дьячковская вакансія. Когда Тимоей узналъ объ этомъ, то, не медля ни минуты, отправился къ священнику этого села и предложилъ ему свои услуги въ качеств вольнонаемнаго церковника. Его охотно приняли. Несмотря на то, что эта ‘должность’ не имла ничего общаго съ недавними еще мечтами Тимоея, несмотря на то, что его, какъ новичка и, притомъ, нештатнаго служаку, безсовстно обсчитывали, он, все-таки, почувствовалъ себя теперь лучше, чмъ въ родительскомъ дом. По крайней мр,, онъ не сознавалъ себя теперь виноватымъ, тунеядцемъ и не слышалъ ни упрековъ, ни слезъ, ужь и это для него много значило.

Мсяца черезъ два Тимоей, ‘вслдствіе его прошенія’, былъ утвержденъ уже штатнымъ клирикомъ. Нкоторое время онъ поддерживалъ въ себ бодрость духа и имлъ мужество относиться къ своему положенію нсколько иронически. Такое настроеніе проявлялось у него иногда довольно эффектно и даже бурно. Гд-нибудь на торжественныхъ поминкахъ въ богатомъ дом, гд соберется много поповъ, Тимоей, изрядно выпивши, вдругъ оставитъ обычное общество дьячковъ и церковныхъ сторожей и изъ какого-нибудь потаеннаго угла выбредетъ въ главный залъ. Прислушается къ разсужденіямъ и зубоскальству поповъ и, подойдя въ парадному столу, разразится обличительной рчью:

— Эй, вы, благодатные!… Что вы шалопайничаете? Скажите вы мн хоть одно путное слово. Нуте-ка, кто изъ васъ объяснитъ: ‘Вкусите и видите’? Почему сперва сказано: ‘вкусите’, а потомъ ‘видите’? Вдь, мы сперва видимъ, а потомъ уже вкушаемъ. Какъ это? А? Нуте-ка!

Попы переглядываются и смются.

— Что же вы? А?… Э-э, то-то и дло-то… Ну, хоть вотъ это: ‘Не воскреснутъ нечестивые на судъ’. Если нечестивые не воскреснутъ, то, стало быть, воскресеніе будетъ не всеобщее? А? Что же вы молчите? А? Дурачье вы, и больше ничего!

Попы протестуютъ противъ ‘безобразій’, хозяинъ ведетъ Тимоея подъ руку изъ залы, а Тимоей продолжаетъ:

— Мн разв съ ними говорить-то? Мн бы съ архіереями бесдовать. А я кадило раздуваю!!.. Вс вы шваль негодная!

— Ишь, вдь, возносится!— замтилъ наиболе самолюбивый батюшка.— Звзда какая!… Бурлитъ, шумитъ, изъ себя выходитъ. А кто виноватъ? Ты бы велъ себя по надлежащему, оканчивалъ бы курсъ…

— Дрянь вы вс! Идіоты!— кричитъ, между тмъ, Тимоей, уже водворенный въ свой ‘дьячковскій уголъ’.

Впослдствіи подобные порывы стали проявляться въ немъ рже и рже, а когда онъ женился, то и совсмъ прекратились. Подъ гнетомъ разросшихся заботъ и при совершенномъ отсутствіи умственной пищи онъ мало-по-малу превратился въ полунмаго автомата. Только чувство досады на отца, загубившаго его карьеру, было въ немъ, попрежнему, живо и сильно. Безъ отца онъ выбралъ себ невсту,— какую-то загнанную и бднйшую сироту,— безъ отца отпраздновалъ свою свадьбу и въ теченіе нсколькихъ лтъ шагу не сдлалъ въ домъ родительскій. Когда же отецъ самъ являлся провдать сына, то сынъ немедленно куда-нибудь скрывался и возвращался въ домъ не прежде, какъ дождавшись удаленія гостя.

Но вотъ Тимоея постигло страшное несчастіе. Въ одну глухую полночь вспыхнулъ въ сосднемъ дом пожаръ, отъ котораго мгновенно занялась и его хижина. Тимоей съ женою и ребенкомъ едва не сгорли сами. Отъ построекъ и отъ всего, что въ нихъ было, черезъ какой-нибудь часъ остался одинъ горячій пепелъ.

Осипъ Памфилычъ узналъ объ этомъ часовъ въ десять слдующаго утра. Получивъ горестное извстіе, онъ перекрестился и воскликнулъ:

— Господи Боже мой, неужели это испытаніе, неужели это Промыслъ? Пощади насъ гршныхъ, Господи!…

Когда Настасья Филипповна начала плакать, онъ серьезно проговорилъ:

— Полно, Настя. Слезами не поможешь, нужно помогать дломъ. Теперь мы, слава Богу, оправились отъ нужды. Теперь у насъ опять кое-что есть. Давай-ка соберемъ имъ что нужно. Сейчасъ же я и отвезу.

Настасья Филипповна утшилась перспективой благотворенія и быстро собрала вещи, назначенныя къ пожертвованію. Не боле какъ черезъ часъ отъ дома Осипа Памфилыча двинулась телга, до того нагруженная всякими вещами, что хозяинъ принужденъ былъ идти съ боку ея пшкомъ. И чего только не виднлось на этой телг: и растреснутые края широкой ржаной ковриги, и рукавъ стараго сюртука, и порыжелыя головы стоптанныхъ сапоговъ, и отрепанный подолъ юбки, и дно почернвшей кадки, и свернутый трубкою войлокъ, и уголъ ситцевой подушки, и конецъ туго завязаннаго мшка, наполненнаго не те картофелемъ, не то огурцами, и рога ухвата, и закоптлый носъ кочерги и т. п., и т. п. Когда Осипъ Памфилычъ со всмъ этимъ скарбомъ подъхалъ къ тому мсту, гд недавно былъ домъ его сына, Тимоей, потерянный и убитый, бродилъ по своему пепелищу безъ шапки, босой и съ какими-то лохмотьями на плечахъ. Ошеломленный горемъ, онъ и не замтилъ, какъ отецъ, оставивъ лошадь на дорог, подошелъ къ самому его носу.

— Здравствуй, Тимоеюшка,— началъ Осипъ Памфилычъ.

Тимоей поднялъ голову и вскинулъ на отца страдальческій и какой-то разсянный взоръ.

— Не грусти, милый, Господь насъ не оставитъ,— продолжалъ отецъ, положивъ руку на плечо сына.

Тимоей стоялъ, какъ окаменлый.

— Зачмъ такъ печалиться? Богъ милостивъ. Я вотъ теб привезъ на первоначальное обзаведеніе. Пойдемъ-ка.

Осипъ Памфилычъ взялъ сына за руку и повелъ къ возу Тимоей не сопротивлялся.

— Вишь вотъ… Мы съ матерью по всмъ частямъ теб понабрали… Эва — сколько!

Ставъ одной ногой на колесо, а коленкой другой ноги опершись на облучекъ телги, Осипъ Памфилычъ, какъ товарникъ началъ проворно разбирать и расхваливать привезенныя вещи.

— Это вотъ теб,— говорилъ онъ, развертывая сюртукъ. Ишь, какой еще свженькій: не то что по обиходу, а и въ храмъ Божій годится… А это вотъ невстушк моей вздть,— продолжалъ онъ, принимаясь за платье.

И вс до одной вещи отрекомендовалъ онъ сыну обстоятельнйшимъ образомъ, указывая какъ на достоинство каждой изъ нихъ, такъ и на случаи ея употребленія. Вещь, но существу своему или по форм неудобная для подробной демонстраціи, подвергалась постукиванью пальцами.

— Такъ вотъ теб, милый Тимоеюшка, не грусти,— заключилъ отецъ, слзая съ телги.— Это покамсть… А потомъ и еще снабжу,— продолжалъ онъ, подходя въ сыну и снова кладя ему на плечо руку.— Тлочку приведу, овечку дамъ… на заводъ .

Тимоей затрясся, бросился отцу на шею и заплакалъ, какъ ребенокъ.

— Тятенька, родимый, скажите вы мн, что это такое?— восклицалъ сынъ.

— Рука Господняя, Тимоеюшка, рука Господняя,— взволнованно говорилъ отецъ, обнявъ сына.,— Не скорби, дит, Господь наказуетъ, Господь и милуетъ. Будешь поминать его почаще, да рукъ своихъ не покладать, и все, по милости Божіей, устроится.

И долго отецъ съ сыномъ стояли, обнявшись, у пепелища. Предъ картиною стихійнаго разрушенія вновь созидалось и расло крпкое нравственное чувство.

VII.

Столкновеніе съ сыномъ было единственнымъ драматическимъ и бурнымъ эпизодомъ въ жизни Осипа Памфилыча. Все остальное время протекло тихо и мирно. Но въ этой незатйливой (почти никмъ незамчаемой) жизни были явленія столь своеобразныя, столь непохожія на явленія жизни огромнаго большинства, что стоитъ разсказать о нихъ.

Время проходило въ неустанномъ дружномъ труд всхъ членовъ семьи, достигшихъ способности и возможности трудиться. Дятельный духъ Осипа Памфилыча проникалъ и оживлялъ всхъ членовъ семьи. Каждый вносилъ свою лепту въ общую сокровищницу труда. Занятія распредлены были цлесообразно и безобидно. Начало утра занято было хлопотами по изготовленію пищи, уборной комнаты, кормленіемъ домашняго скота и т. п. При этомъ извстная, опредленная часть общаго дла поперемнно находилась въ завдываніи то одного, то другаго лица. Рабочія роли постоянно мнялись. Вчера, напримръ, мать стряпала, старшая дочь убирала комнату и мела сни, вторая носила воду и дрова, кормила свиней и птицу, третья доила коровъ и помогала отцу носить изъ сарая сно и солому для скота, сегодня стряпаетъ уже старшая дочь, а мать только убираетъ комнату и т. д. Или: въ одномъ случа, стирка и мытье блья лежитъ на обязанности матери и старшей дочери, въ другомъ — на обязанности младшихъ дочерей. Такая же очередь наблюдалась и въ томъ случа, когда нужно было топить баню. Такимъ распорядкомъ домашнихъ занятій Осипъ Памфилычъ достигалъ сразу нсколькихъ цлей. Во-первыхъ, никто не оставался безъ дла и не имлъ возможности пріучиться къ праздности, во-вторыхъ, никто не могъ считать свою работу тяжеле работы другихъ, въ-третьихъ, постоянно мняясь дловыми ролями, каждый пріобрталъ надлежащую опытность во всхъ отрасляхъ домашняго хозяйства.

Покончивъ съ злобою текущаго дня, семья принималась за работы, имющія цлью увеличеніе ея благосостоянія въ боле или мене отдаленномъ будущемъ. Въ это время дятельность семьи представляла оживленную картину кустарнаго производства. Кто прялъ ленъ, кто волну, кто сучилъ нитки, кто ткалъ холстъ, либо сукно, а не то какую-нибудь пеструю дерюгу и т. д. Даже дти — мальчики и двочки безразлично — привлекались къ посильному длу: кто подготовлялъ цвки для ткацкаго челнока, кто моталъ нитки съ катушки и т. п. Созерцая такую картину, Осипъ Памфилычъ любовался да подхваливалъ:

— Та-акъ, дтки, та-акъ! Ай-да работнички! Чуръ, отъ матери не отставать, а то стыдно будетъ: она ужь старушка, авдь, вы-то молоденькіе…

Столь же дружно совершались и лтнія земледльческія работы. Косьбу луга Осипъ Памфилычъ начиналъ одинъ, но вскор являлись на каникулы его сыновья изъ семинаріи, и тогда работали уже три косы. Осипъ Памфилычъ былъ замчательный косарь, такъ что опытнйшіе работники изъ крестьянъ удивлялись и завидовали его искусству. Онъ махалъ косой, повидимому, безъ всякаго напряженія, не спша и не раскачиваться изъ стороны въ сторону, станъ его оставался прямымъ, двигались одн только руки. И рдкій парикмахеръ можетъ такъ ровно остричь волосы на голов, какъ, бывало, Осипъ Памфилычъ подржетъ траву. Ни ‘подрядьевъ’, ни ‘вихровъ’ и въ помин нтъ. Въ то же время, работа его шла такъ быстро, что едь, могъ косить почти противъ двоихъ. Такое искусство въ косьб онъ старался передать и сыновьямъ своимъ, но безуспшно. У молодыхъ людей не доставало отцовской выдержки и выносливости. Они горячились и суетились, косили не чисто и скоро уставали. Отецъ охлаждалъ ихъ пылъ, кротко повторялъ имъ уроки правильной косьбы, предлагалъ отдохнуть и терпливо доканчивалъ ‘недойденные’ ими рады. Тмъ не мене, онъ былъ очень доволенъ помощью сыновей: три косы, все-таки, скоре подвигали дло къ концу, чмъ одна, хотя бы безпримрно искусная.

Рожь и яровое косили также втроемъ, ‘въ три крюка’. Впрочемъ, лучшую рожь обыкновенно жали. Жнитво занимало весьма немного времени, такъ какъ на полос работало семеро жнецовъ: отецъ, мать, два старшихъ сына и Фри дочери. Вообще работы по уборк хлба шли такъ быстро, что мужики съ завистью говорили: ‘У Осипа Памфилыча все какъ огнемъ горитъ, а ты тутъ маешься-маешься’… И дйствительно, у него все какъ огнемъ горло. Располагая достаточнымъ количествомъ рабочихъ рукъ, Осипъ Памфилычъ имлъ возможность не только легко управиться съ принадлежащей ему долей церковной земли, но еще снимать у сосдняго помщика нсколько десятинъ пашни и луга. Сторонняя, наемная помощь нужна была ему лишь при вспахиваніи земли, вс же остальныя земледльческія работы совершались даровыми, ‘домашними’ силами. И Осипъ Памфилычъ горячо любилъ своихъ кровныхъ сотрудниковъ и всегда воздавалъ должное ихъ трудамъ.

Въ страдную пору, когда особенно широко раскидывалась дятельность семейной рабочей ассоціаціи и когда каждая, даже малйшая, помощь была особенно дорога, Осипомъ Памфилычемъ овладвало какое-то праздничное, почти восторженное настроеніе. Съ утренней зари до поздней ночи работая какъ волъ, одинъ за троихъ, онъ не обращалъ вниманія на утомленіе, на ломоту въ плечахъ или боль въ спин, смялся и не давалъ овладть своими сотрудниками тому разслабляющему чувству унынія, которому невольно поддаются сильно уставшіе люди. Интересно было посмотрть на Осипа Памфилыча въ т минуты, когда онъ, въ одной рубах, повязанный платкомъ, покрытый потомъ и почернвшій отъ пыли, выстроится среди полосы въ позу полководца и, поднявъ вверхъ руку съ серпомъ, кликнетъ ободрительный кличъ:

— Эй, голубчики мои, милые мои, дорогіе мои! Краешекъ близко, краешекъ! Не плошайте: тучка надвигается. Пріударимъ! Разъ, два — и сейчасъ конецъ. Сложимъ снопочки и домой — за самоварчику Эхъ, съ Богомъ! Дружно: разъ, два! Была полоска — нтъ полоски! Ай-да работнички! Ура! Ха-ха-ха…

И ‘работнички’ съ удвоеннымъ напряженіемъ подвигались къ ‘краешку’. Не однимъ только нравственнымъ ободреніемъ поддерживалъ Осипъ Памфилычъ физическія силы этихъ работничковъ въ, желанномъ напряженіи. Никогда такъ часто не ставился въ дом Осипа Памфилыча самоварчикъ, никогда съ такою охотой не покупались къ чаю баранки и блый хлбъ, никогда за обдомъ и ужиномъ не было такого обилія и разнообразія пищи, какъ именно въ страдную пору.

— Это нашъ праздникъ, родимые, большой праздникъ и самый длинный праздникъ,— говаривалъ Осипъ Памфилычъ, садясь за столъ.— ‘Аще кто не хощетъ длати, ниже да ястъ’, говоритъ апостолъ. А мы очень много длаемъ, посему не возбраняется намъ и сть много. Нуте-ка, милые, усладимся во славу Божію… На себя работаемъ, не на хозяина, сами же отъ плодовъ своихъ и вкусимъ.

VIII.

Осипъ Памфилычъ не только умлъ пріохочивать дтей къ труду и поддерживать, въ нихъ бодрость и энергію во время работы, но еще обладалъ искусствомъ возбуждать и развивать въ нихъ вообще веселое настроеніе и свтлый взглядъ на жизнь. Это искусство обнаруживалъ онъ въ періодъ наибольшаго напряженія ихъ физическихъ силъ, въ ту же страдную пору. Благотворное вліяніе этого искусства чаще всхъ испытывали на себ сыновья Осипа Памфилыча.

У него за дворомъ былъ небольшой садикъ. Въ этомъ садик было штукъ десять яблонь, штукъ десять березъ да кустовъ двадцать крыжовника. Осипъ Памфилычъ соорудилъ посреди сада большой шалашъ и каждую погожую лтнюю ночь отправлялся туда съ сыновьями караулить ‘плоды’. Онъ непремнно при этомъ требовалъ, чтобы сыновья брали съ собой тулупы. Когда молодые люди высокимъ семинарскимъ слогомъ возражали, что тулупы въ этакую пору — ‘анахронизмъ’ и тутъ же въ поясненіе прибавляли, что теперь и такъ тепло, Осипъ Памфилычъ тономъ глубоко убжденнаго человка доказывалъ, что ‘безъ тулупа никакъ невозможно’, что безъ тулупа пропасть можно, ибо хотя въ шалаш и настлана солома, но она настлана на землю, а земля, извстно, мать земля. ‘Береженаго, дтушки, Богъ бережетъ’,— заключалъ отецъ, и дтушки покорно облекались въ тулупы. Когда они вс трое входили въ садъ, Осипъ Памфилычъ, обращаясь къ старшему сыну, у котораго былъ порядочный басъ, обыкновенно говорилъ:

— Нука, Никанорушка, возгласи.

Никанорушка, съ открытой головой, въ тулуп и опоркахъ, направлялся вдоль плетня и, постукивая деревянной колотушкой, изготовленной отцомъ для ‘караула’, изо всей мочи начиналъ кричать: ‘Слуша-а-ай! По-сма-три-ва-а-а-ай!’ хотя ни слушать, ни посматривать, ни крцсть ‘плодовъ’ Осипа Памфилыча было совершенно некому’

— Вотъ славно!— ободрялъ отецъ.— Ну-ка ты, Ефимушка, задай,— предлагалъ онъ уже младшему сыну.

Ефимушка запрокидывалъ голову и высочайшимъ теноромъ ‘выкрикивалъ: ‘Держи, лови, хвата-а-ай! Скорй сюда, помога-а-ай!’

— Ай-да Ефимушка!— подхваливалъ Осипъ Памфилычъ.— Попробуй-ка кто ползть теперь въ садъ! Ни одинъ супостатъ не ползетъ! Теперь, ребятушки, давайте тріо… Никанорушка, подходи!

Отецъ и сыновья выстраивались въ рядъ, Осипъ Памфилычъ задавалъ тонъ, произносилъ: разъ, два, три!— и начиналось тріо. Сперва вс голоса выговаривали одни и т же слова: ‘держи, лови, хватай’, потомъ каждый начиналъ подбирать разныя угрозительныя выраженія уже по вдохновенію, но такъ, что общая голосовая гармонія отъ этого нисколько не нарушалась.

Это тріо продолжалось иногда минутъ пять и переходило въ дружный хохотъ. Иногда посл тріо Осипъ Памфилычъ крикнетъ:

— Батюшки мои, а, вдь, онъ на яблон сидитъ! Вонъ онъ, каторжный! Облаву на него, облаву… скорй!

И вс устремлялись къ яблон ловить мнимаго вора. Бгаютъ, какъ угорлые, кричатъ, гогочутъ, визжатъ. Вся эта суетня кончается юмористическимъ междуусобіемъ: отецъ бросается на младшаго сына, старшій налетаетъ на нихъ обоихъ и вся группа валится на землю. Вс довольны, всмъ весело и вс хохочутъ. Посл всхъ этихъ проказъ Осипъ Памфилычъ усердно молится сперва на востокъ, потомъ на церковь и намчаетъ сыновьямъ планъ ‘завтрашнихъ’ работъ. Наконецъ, вс забираются въ шалашъ и засыпаютъ крпкимъ, здоровымъ сномъ.

Въ воскресенье, и вообще въ праздничные вечера, Осипъ Памфилычъ устраивалъ такъ, что вся его семья становилась причастною веселью. Посл чая, когда уже все уберутъ со стола, онъ начинаетъ прохаживаться по комнат, откашливаться и поглаживать бороду. Потомъ вдругъ встрепенется, ударитъ себя по кострецу и затянетъ свою любимую псню:

Я вечбръ млада

Глупо сдлала,

Ложки вымыла —

Во шти вылила,

Порогъ вымыла —

Въ горшокъ вылила и т. д.

Это значило, что ‘семейный вечеръ’ открытъ. Сыновья и дочери немедленно усаживались въ рядъ и, исполнивъ вмст съ отцомъ интродуктивную псню, переходили къ другимъ ‘номерамъ’. А номеровъ этихъ было у нихъ достаточное количество. Никанорушка и Ефимушка, большіе любители и знатоки пнія, собрали въ разное время и изъ разныхъ источниковъ массу всевозможныхъ псенъ и, для удовольствія сестеръ, тщательно переписали ихъ въ особую переплетенную книгу. И какихъ только псенъ тутъ не было! И сантиментальныя, и романтическія, и новйшія реальныя. Псни народныя,— хороводныя, семейныя и т. п.,— составляли въ псенник особый отдлъ. Начальные звуки отцовской псни служили для дтей какъ бы сигналомъ къ отверженію всхъ житейскихъ помышленій и заботъ и къ вступленію въ область, такъ сказать, практической эстетики. Вслдъ затмъ исполнялось нсколько номеровъ крайне ‘протяжныхъ’, въ дух великопостно-церковныхъ псенъ. Потомъ шло пніе средней скорости. Наконецъ, раздавалась какая-нибудь развеселая плясовая псня съ такимъ возбудительнымъ темпомъ, что нкоторые изъ исполнителей невольно начинали прищелкивать пальцами и притопывать ногами. Тутъ Осипъ Памфилычъ обыкновенно восклицалъ:

— Ну-ка, Ефимушка, приладь!

Ефимушка мгновенно схватывалъ со стны гитару, торопливо налаживалъ ее и принимался откалывать ‘барыню’. Пвцы одинъ за другимъ вскакивали съ мстъ и начинали соотвтствующій плясъ. Плясъ былъ импровизованный, вдохновенный и столь разнообразный по своимъ фигурамъ и ‘колнамъ’, сколь разнообразны были личныя особенности плясуновъ. Плясали сперва двое, потомъ къ нимъ присоединялся третій и, наконецъ, плясъ получалъ такую заразительную силу, что даже Осипъ Памфилычъ съ супругой забывали свои годы и, какъ бы издваясь надъ предписаніемъ Домостроя: ‘не смйся къ нему, игры творя’, бросались въ пылъ дтскаго игрища. Толклись и кружились съ полчаса, съ ухарскими восклицаніями и присвистываніями, нова, выбившись изъ силъ, не падали въ изнеможеніи на лавки. Нкоторое время изба Осипа Памфилыча представляла что-то врод ратнаго поля посл битвы. Недавніе герои сидли и лежали блдные, съ закрытыми глазами, и испускали тяжелые вздохи и громкіе стоны. Такимъ образомъ, праздничныя увеселенія Осипа Памфилыча, начинаясь довольно скромно, заканчивались самымъ безпардоннымъ ‘радніемъ’. Осипъ Памфилычъ не только не находилъ ничего страннаго въ своихъ ‘радніяхъ’, но даже подъискалъ въ пользу ихъ сильный аргументъ въ церковной философіи. Посл одного изъ такихъ ‘радній’, освободившись отъ накатившаго на него духа веселья, онъ твердо и убжденно произнесъ: — Это, ребятушки, ничего… Это хорошо. Нельзя же вкъ работать безъ всякаго просвту. Этакъ можно въ уныніе впасть. А мы молимся, чтобъ у насъ не было не только духа праздности, но и духа унынія. ‘Духъ праздности, унынія… не даждь мы’… Такъ-то. Праздности у насъ, слава Богу, нтъ, а теперь, Богъ дастъ, не будетъ и унынія. А это, дтушки, дорогое дло. Это, я вамъ скажу… Безъ этого жить нельзя. Вотъ и я съ вами поплъ, и я съ вами попрыгалъ, а также и мать. Что же тутъ такого? Ни для кого это не обидно, а, стало быть, не гршно. Самъ Давидъ, и тотъ ‘скакалъ и игралъ’. Такъ-то… А завтра опять за дло. Вотъ и все.

Признавая эти разсужденія неопровержимыми и замтивъ, что и дти признаютъ ихъ таковыми, Осипъ Памфилычъ, ничтоже сумняся, продолжалъ ‘скакать и играть’ въ установленное для сего время.

IX.

Благословляя сыновей при прощаньи съ ними, Осипъ Памфилычъ каждый разъ преподавалъ имъ отеческое наставленіе. Это наставленіе, сохраняя одну и ту же сущность, измнялось въ объем и форм по мр достиженія наставляемыми физической и нравственной зрлости. Когда Никанорушка только что перешелъ въ семинарію, а Ефимушка въ послдній классъ училища, то прощальная рчь съ ними родителя имла приблизительно слдующій видъ:

— Ну, дти, вы знаете, какъ отецъ вашъ трудится, мать ваша и сестры трудятся. Трудитесь и вы. Силы и способности у васъ есть,— чтобы даромъ он не пропадали! Знайте свое дло, а все прочее васъ не касается и ничего больше съ васъ не спрашивается. Когда не захочется что-нибудь длать, превозмогите себя, насильно заставьте. Тяжеленько покажется, за то посл слюбится. Богъ дастъ, достигните своего и будете радоваться. И мы вс будемъ на васъ радоваться. Всмъ будетъ благополучіе и счастіе. Баловству не поддавайтесь. Помните брата своего Тимоея. Что онъ заслужилъ? Самъ себя лишилъ радости, и мы вс, глядя на него, казнимся. Такъ смотрите же, не ослабвайте. Непрестанно мужайтесь и всми силами старайтесь возвыситься… А также и по хозяйству своему… чтобы все было бережно и въ аккуратности… чтобы все было съ соображеніемъ и на отчет. Измлада заправьте себя по разуму, такъ и вся жизнь ваша пойдетъ по разуму. Тогда ужь ничто на свт васъ не сшибетъ.

Чрезъ нсколько лтъ, когда Никанору шка былъ уже богословомъ, а Ефимушка философомъ, прощальное наставленіе Осипа Памфилыча сократилось уже до намековъ.

— Ну, дтки, вы уже и сами знаете… Повторять вамъ нечего,— говорилъ теперь Осипъ Паифилычъ, благодушно улыбаясь,— держитесь на своемъ, какъ держались, не роняйте себя. Еще немножко, и увидите свое блаженство.

И ‘дтки’ держались. Съ одной стороны, школа дружнаго, оживленнаго труда въ родной семь, съ другой — мысль о жалкой судьб старшаго брата, ‘поддавшагося шалости’, выработали изъ нихъ трудолюбивыхъ, выдержанныхъ юношей, которые высматривали старше своихъ лтъ и отличались основательностью и зрлостью сужденій. Отцовскія наставленія насчетъ бережливости и отчетности были усвоены ими какъ нельзя лучше.

Осипъ Памфилычъ радовался и благодарилъ Бога. Иногда сознаніе своихъ удачъ въ жизни приводило его въ умиленіе и онъ восторженно разсуждалъ:

— Господи, какъ это нкоторые люди жалуются, что имъ жить тяжело? И чмъ дальше, тмъ все больше жалуются. Не то что нашъ братъ дьячекъ, но даже попы, и т недовольны. Чудно мн это, ей-Богу. Если, напримръ, Господь наказаніе какое пошлетъ,— гладъ, или моръ, или огнь истребительный,— ну, тогда, встимо, ничего не подлаешь. Воля Божья. Тогда всмъ тяжко. А если Богъ милуетъ и все идетъ какъ слдуетъ, то откуда тутъ тяжесть возьмется? Вотъ я… маленькій человкъ, а, все-таки, пристроенъ въ служб, значитъ имю свое основаніе. Деньжонокъ, правда, мало получаю, но за то у меня есть землица, есть руки, есть разумъ и ко всему охота надлежащая, И вотъ, Богъ устроилъ мн такъ, что не только жаловаться, а дай Богъ всякому. Сытъ, доволенъ и даже изобиленъ. Теперь нкоторые доходятъ до того, что даже на кровныхъ дтей своихъ ропщутъ, особливо у кого ихъ много (а у кого въ нашемъ званіи ихъ немного?). То и слышишь: ‘многочисленное семейство, многочисленное семейство… ничего не подлаешь’. Господи, да тутъ-то и подлаешь, коли дтей-то у тебя много. Лишь бы въ добромъ здоровьи подрастали. Вдь, это работнички, вдь, это достояніе, вдь, это радость! Настрой, пріучи, подай нелностный примръ,— и узришь истинную благодать. И въ работ они теб помогутъ, и душевное утшеніе подадутъ. И дло спорится, и состояніе поправляется, и жизнь украшается. На что лучше? А то: ‘многочисленное семейство’! Какъ не грхъ говорить? Иной разъ даже досадно станетъ. Чего, молъ, ты мелешь? Чего ты напрасно Бога гнвишь? Кто тебя утсняетъ?— ‘Семейство… дти… недостатки’.— Нтъ, не то.— ‘А что же?’ — А то, что ты лзешь выше себя, не живешь по своему удлу.— ‘Какъ такъ?’ — Да такъ. Грошъ получаешь, а на рубль стараешься расходу длать. Дочка мало-мальски подрастетъ, сейчасъ ей шлейфъ покупать. А, вдь, онъ, шлейфъ-то, не свой братъ: его изъ холстины не сдлаешь. Разъ!.. А гд шлейфъ, тамъ и ботиночки подходящіе, простецкіе-то ужь не годятся. Два!.. А ужь если внизу деликатно, такъ нужно, чтобъ и вверху было тоже. И вотъ сейчасъ — шляпку. Три!… Опять раскошеливайся. Теперь, при этакомъ наряд можно ли ей безъ прикрытія? Никакъ нельзя. Давай ей зонтикъ. Еще лишній расходъ. Ну-ка сочти, что теб стоитъ эта дочка? Да я еще пропустилъ дипломатъ, да перчаточки, да разныя другія лихорадочки. Мало ли у нашего брата этакихъ грховъ-то? А если у тебя дв дочки-то… а если у тебя ихъ три? Тутъ поневол застонешь. На дьячковскія деньги немного шлейфовъ-то распустишь. Откуда же ихъ брать? Съ работы немного получишь, ибо настоящей работы тутъ быть уже не можетъ. Поди-ка заставь этакую фрельню-то! Она на каждомъ шагу огрызается съ родителями-то… Также и касательно сыновей. Прідутъ на каникулы,— фу, ты, батюшки мои,— господа да и только! Замсто того, чтобы отцу въ работ помочь, они сейчасъ шляпу на бекрень, трость въ руки, папиросу въ зубы,— и пошли странствовать. А почему шляпу? Зачмъ трость? На какомъ основаніи папиросу? По какому положенію странствовать? Неизвстно. Вотъ ты и воешь, что жить нельзя. А кто виноватъ?… Да и за собой присматривай. А то — ныньче выпилъ, завтра выпилъ, ныньче безъ дла, завтра безъ дла. А, глядя на тебя, и семья зря болтается. Попробуй что-нибудь внушить,— тебя ужь не слушаютъ, ибо примра не подаешь, ибо… словомъ сказать, нечисть. Такъ-то. Нтъ, намъ еще жить можно. Посмотри-ка на мужичка. Разв онъ такую тягость-то несетъ, какъ ты? И то иной живетъ — слава Богу. А намъ роптать — прямо сказать — гршно. Главное дло — не лзь и присматривай за собой. Вотъ и же.

Нельзя сказать, чтобы все время у Осипа Памфилыча было поглощено работой и экономическими соображеніями. Нкоторые моменты въ его обыденной жизни носили характеръ просвтительно-педагогическій. Въ зимніе вечера, обыкновенно между 6 и 8 часами, онъ укладывался на ложе и передъ своими домашними слушателями начиналъ философствовать, подобно Сократу въ Облакахъ Аристофана.

— Какъ вы думаете, сколькихъ четвертей бываетъ человкъ, когда родится?— возглашаетъ онъ, напримръ, заложивъ руки за голову.

— Какъ Богъ зародитъ,— отзывается Настасья Филипповна.— Разно бываетъ. Иной младенчикъ-то въ одну четверть.

— Быть не можетъ,— возражаетъ Осипъ Памфилычъ.

— Какъ же не можетъ-то? Мало ли я ихъ видала?

— Видала, а не знаешь.

— Нтъ, знаю. Вонъ, у сторожихи родился… да въ немъ, кажись, и четверти-то не будетъ, а не то что…

— Ну, вотъ и видно, что не знаешь. А не знаешь, такъ слушай: каждый ребенокъ родится девяти четвертей…

— Ой, батюшки, да что ты это? Гд же этакія чудеса водятся?

— Везд, во всемъ свт… Я теб еще вотъ что скажу: каждый человкъ девяти четвертей. Ребенокъ ли, старикъ ли — вс одной мры.

— Ха-ха-ха!… Ты, Осипъ Памфилычъ, ужь очень… Точно съ малыми дтьми толкуешь. Младенецъ девяти четвертей и мать девяти?

— Да.

— Да что ты въ самомъ дл? Мы, вотъ, вс разнаго роста и въ насъ по девяти четвертей?

— И въ васъ по девяти.

— Ну, полно… я думала, ты взаправду…

— А что же, я обманываю, что-ль? Когда же я тебя обманывалъ? Ахъ, ты Настя, Настя!…

— Зачмъ же ты говоришь этакое?

— Я говорю, что знаю. А ты, коли не понимаешь, спроси… Либо подожди, пока теб скажутъ.

— Ну, говори, говори.

— То-то… Подойди-ка вонъ къ притолк-та.

— Зачмъ?

— Зачмъ! Коли говорю, стало быть, нужно. Подойди.

Настасья Филипповна нершительно подходитъ къ притолк.

— Ну, подошла… ну?

— Да что-жь подошла? Ты — какъ слдуетъ… Прислонись спиной, да замть докуда доходитъ твоя голова… Ну? Замтила?

— Замтила,— улыбаясь, отвчаетъ Настасья Филипповна.

— Хорошо. Теперь отъ этой замтки начинай мрять четвертями внизу, да самаго пола.

Настасья Филипповна повинуется.

— Сколько четвертей?

— Девять.

— Вотъ видишь! А ты не врила… Теперь, дтки, вы подойдите.

Дтки, давно уже прервавшія свои занятія, другъ за другомъ подходятъ къ той же приток, тмъ же способомъ измряютъ свой ростъ, и каждый насчитываетъ въ себ девять четвертей, вопреки очевидной разности въ росі.

— Вотъ видите… я говорилъ!— внушительно произносить Осипъ Памфилычъ.— Точно также и младенецъ… Если измрить его ростъ его же четвертями, то и въ немъ будетъ девять четвертей… его собственныхъ. Такъ, то.

Мать и дти, въ пріятномъ недоумніи, качаютъ головами, а Сократъ любовно смотритъ на нихъ съ своего ложа и самодовольно улыбается.

Еще минутъ пять, и еще вопросъ:

— Настя, что толще: рука или шея?

Настасья Филипповна, не успвшая еще опомниться отъ впечатлнія, произведеннаго на нее необычайною мудростью супруга, уже не ршается дать прямой отвтъ даже на такой незатйливый вопросъ и проявляетъ видимую уклончивость.

— Какъ теб сказать, Осипъ Памфилычъ,— говоритъ она, запинаясь.— Я бы и сказала, да ты, пожалуй, опять подведешь…

— Хе-хе-хе!… Ахъ, ты малодушная!— смется Осипъ Памфилычъ.— Говори, небось, подъ судъ не отдамъ.

— Встимо, шея толще,— осмливается, наконецъ, Настасья Филипповна.

— Такъ. Но дло-то не въ томъ. Это всякій скажетъ. А ты объясни, во сколько разъ больше? Вотъ будешь молодецъ.

— Какъ же я теб скажу, коли неизвстно?

— Ну, а, все-таки? Такъ-этакъ къ примру? Вдвое, втрое, или еще во сколько?

— Да не знаю, Господи… Вдь, вотъ ты какой, Осипъ Памфилычъ… Богъ ее знаетъ…

— Эхъ, ты, маловрная!… Взяла бы да смряла, вотъ и узнала бы. Взяла бы нитку, либо бичевку, да и обвела бы сперва вокругъ шеи, а потомъ вокругъ руки… Вдь, только дла-то… Одинъ разъ бы сдлала, а на всю жизнь понятіе бы получила.

— Ха-ха-ха!— смется Настасья Филипповна.— Это мн чудно, Осипъ Памфилычъ. Вдругъ бичевку на шею… точно я, прости Господи… Ха-ха-ха!…

— Легкомысленная!— продолжаетъ Осипъ Памфилычъ.— Коли теб говорятъ, значитъ какой же тутъ смхъ? Чмъ время-то тратить, давно бы ужь исполнила… Ну!… Чего сидишь-то?

Настасья Филипповна, улыбаясь и нсколько конфузясь, исполняетъ волю супруга. Супругъ зорко слдитъ за ея движеніями. Экспериментъ конченъ.

— Ну, что?— опрашиваетъ Осипъ Памфилычъ, сократически вызывая супругу на научный выводъ.

— Шея вдвое толще,— формулируетъ Настасья Филипповна.

— Ага! Вотъ ты и узнала.

— И у всякаго человка такъ?

— У всякаго.

— Оказія!… Неужели у насъ каждый суставъ по мрк?— допытывается Настасья Филипповна.

— Не то чтобы каждый, но… свой порядокъ есть во всемъ,— объясняетъ Осипъ Памфилычъ.— И по этому порядку можно угадать, который настоящій человкъ и который не совсмъ…

— Во-отъ какъ! Неужели?

— Да… Вотъ, напримръ,— лицо человческое… ужь на что, кажется, разно у всхъ, страхъ какъ разно! А, между тмъ, у настоящаго человка оно всегда одинаково.

— Ну! Разв это можно?— возражаетъ Настасья Филипповна.— Лицо у всякаго мняется съ годами. Безъ этого нельзя.

— Ты опять! Экая нетерпливая!— обличаетъ Осипъ Памфилычъ.— Ты прежде выслушай, тогда и…

— Да ну, говори, говори… Богъ съ тобой. Вдь, это я такъ…

— То-то… (Большая пауза). Тутъ, я теб скажу, опять все дло въ мрк. Если, напримръ, смрять лобъ, потомъ носъ, а потомъ отъ носа до конца подбородка, и если вс эти три мста выйдутъ одной мры, то это значитъ — настоящій человкъ. А ежели одно мсто длинне, а другое короче, то въ такомъ человк врно ужь что-нибудь не такъ: либо чего-нибудь больше, либо чего-нибудь меньше, и значитъ онъ уже не настоящій, либо не совсмъ настоящій. Такъ-то-ея… Понимающій человкъ… онъ тебя по одному носу сейчасъ разгадаетъ.

— Ха-ха-ха!— добродушно смется Настасья Филипповна.— Вдь, это бда съ вами. Куда-жь теперь носъ-то спрятать? А онъ, глядишь, не настоящій.

— Ну, да, вдь, не всякому дано носы-то распознавать,— успокоительно замчаетъ физіономистъ.— Вкругъ насъ съ тобой люди-то не-очень… того… Они своего-то носа понять не могутъ, не то что… А я-то тебя и безъ всякаго носа хорошо знаю. Значитъ, прятать теб вовсе нечего.

— Какъ же это ты-то все знаешь?— спрашиваетъ супруга.

— Я-то? Гм… Я — особенное дло,— объясняетъ Осипъ Дамфилычъ.— Я, матушка моя, и отъ Бога немалое подучилъ, и отъ хорошихъ людей умное слышалъ, да и самъ кое-до-чего дошелъ. Вдь, не всякій иметъ размышленіе, а я его, слава Богу, имю. И отъ васъ вотъ не скрываю, и вамъ передаю. А вы слушайте. И будете знать, и будете понимать. А это, матушка моя, всегда лучше, чмъ ничего не знать… ровно бы вотъ корова какая-нибудь. И что вотъ я сказалъ теб сейчасъ, того и протопопица наша не знаетъ. Да, ей стыдъ, а теб честь. Такъ-то-ея.

Настасья Филипповна, мысленно преклоняясь предъ всевдніемъ супруга, нсколько минутъ сидитъ въ сосредоточенномъ умиленіи и, наконецъ, съ пріятной улыбкой и съ удвоеннымъ усердіемъ принимается за прерванную ручную работу.

Но молодое поколніе доле матери остается въ возбужденномъ состояніи и ревностно провряетъ теоріи отца соотвтствующими опытами. Дти съ величайшимъ интересомъ перемриваютъ себ по нсколько разъ лбы, носы и т. п., переглядываются, пересмиваются и многозначительно качаютъ головами. Осипъ Памфилычъ все это видитъ, замчаетъ и услаждается сознаніемъ, что онъ — источникъ умственнаго свта для семьи.

Затмъ педагогическая дятельность просвтителя переходитъ въ область теологіи и морали. Онъ подзываетъ къ себ своего маленькаго сынишку и начинаетъ ему разсказывать различные эпизоды изъ библіи. Въ чести Осипа Памфилыча нужно сказать, что библейскіе уроки его отличались обдуманностью и тактомъ. На первыхъ порахъ онъ выбиралъ такіе разсказы, въ которыхъ дйствующими лицами представляются отцы и дти. Разскажетъ тотъ или другой эпизодъ — и сейчасъ же сдлаетъ изъ него соотвтствующій нравственный выводъ. Само собою разумется, что для всхъ этихъ разсказовъ и вытекающихъ изъ нихъ нравоученій Осипу Памфилычу требовалось нсколько досужихъ вечеровъ.

XI.

Разъ, посл одной изъ своихъ библейскихъ бесдъ, Осипъ Панфилычъ протяжно вздохнулъ и, прижавъ къ своей груди голову мальчугана, съ разстановкой проговорилъ:

— Охъ, дти мои, дти, что-то съ вами будетъ? Возвеличитесь ли вы, какъ осифъ, благословитъ ли васъ Господь, какъ оныхъ дтей, или же отвергнетъ отъ себя, какъ какихъ-нибудь хамовъ…

Онъ поцловалъ мальчика въ макушку и веллъ ему ссть возл себя на постели.

— А скажи-ка, Митя, пропоешь ты ‘Благословенъ еси’?

— Нтъ,— отвтилъ Митя, качая головой.

— А ты бы на клирос-то получше вслушивался, вотъ бы теперь и зналъ. Впрочемъ, это рдко поется… Но мы, все-таки, попробуемъ. Ну, пой за мною.

Осипъ Памфилычъ кашлянулъ и медленно, раздльно затянулъ своимъ свтлымъ басомъ церковную пснь. Мальчикъ, наморщивъ лобъ, фальшиво и невнятно подтягивалъ отцу пискливымъ дискантомъ. Вдругъ въ этотъ дуэтъ врзался свжій, молодой контральто, съ отчетливйшей фразировкой.

— Кто это поетъ?— спросилъ Осипъ Памфилычъ, прервавъ пніе и невольно оглянувшись.

— Это я,— отвтила старшая дочь его, Дарья.

— Да разв ты знаешь церковное-то?

— Господи помилуй, да какъ же не знать-то?— отозвалась дочка.— Столько лтъ ходимъ въ Божій храмъ, да не знать! Я всю службу знаю.

— Ой ли?

— Ей-Богу. Что хотите пропою.

— Ахъ, ты, Даша моя!— съ умиленіемъ проговорилъ родитель и повернулся на своемъ лож.

— Тятенька, да что-жь тутъ такого? Я тоже знаю всю службу и пропть могу,— заявила вторая дочь, Глафира.

— Неужели?— радостно воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, быстро привставъ и опершись на локоть.

— Да разумется, тятенька… Что-жь тутъ такого особеннаго?— смясь повторила Глаша.

— Ахъ, дочки мои милыя,— пришелъ въ восторгъ родитель и поднялся съ кровати.— Ну, Митя, ты теперь поди пока въ свое мсто,— торопливо проговорилъ онъ, погладивъ сынишку по голов’,— Я тебя всему выучу, всему… и, на гласы, и все… А теперь поди пока, поди…

Митя, потягиваясь, удалился въ уголъ, къ матери, а Осипъ Памфилычъ воодушевленно продолжалъ:

— Дтки мои, да, вдь, это мы, значитъ, запоемъ, ей-Богу, запоемъ! Ахъ, вы, голубчики мои!

— Что же это мы запоемъ?— возразила Даша.

— Какъ что? Какъ что?— воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, подбгая къ общему рабочему столу.— Да все пропоемъ, все какъ есть, съ начала до конца!— продолжалъ онъ, радостно сіяя.— Ахъ, вы, сокровища мои! Да я съ вами душу положу, ей-Богу!… А, вдь, я и не зналъ. Вдь, вотъ, ей-Богу… А это у меня давно въ голов было. Ай, батюшки мои, вотъ благодать-то! Я ее обдумываю, а она вокругъ меня обртается. Всю службу Божію пройдемъ… посредствомъ семейства, ей-Богу! Дай вотъ только Никанорушка съ Ефимушкой прідутъ… О, мы тогда… Собственные лики и тимпаны… да это просто рдкость! Ахъ, вы, блаженство мое неисчерпаемое!

Осипъ Памфилычъ растопырилъ руки и съ торжествующей улыбкой обвелъ глазами своихъ дщерей-пвицъ.

— Да что это ты, Осипъ Памфилычъ, на клиросъ, что ли, хочешь ихъ взять?— возразила Настасья Филипповна.

— Д-а-а,— протянулъ Осипъ Памфилычъ, многозначительно кивнувъ головой.

— Богъ знаетъ, что выдумываетъ! Точно он у насъ монашки какія,— продолжала чадолюбивая мать.

Осипъ Памфилычъ сдлалъ важный полуоборотъ къ жен, собираясь представить ей серьезные доводы. Но не усплъ онъ еще и рта открыть, какъ Глаша оживленно заговорила:

— И-и, мама, да что-жь тутъ такого? Монашки поютъ — и хорошо выходитъ, и похвалу за это получаютъ. Также и мы. Начнемъ пть — и будетъ хорошо, и добрые люди вниманіе на насъ обратятъ: вотъ, скажутъ, барышни — такъ барышни, даромъ что дьячковскія! А то мы теперь? Кому нужны? Разв насъ…

— Нтъ, Богъ-то, Богъ-то какъ на васъ воззритъ! А люди — что-о…— перебилъ Осипъ Памфилычъ, сменя ногами возл дочерей.— Вотъ, скажетъ, истинно христіанскіе чада! И родителей подкрпляютъ, и Моему божественному служенію прилежатъ. Во-отъ!… Дайте-жь я васъ…

И, не кончивъ фразы, родитель крпко обнялъ дочерей.

— Пусть только Никанорушка съ Ефимушкой прідутъ. О-о, тогда я пою… ‘пою Богу моему, дондеже есмь!’… А теперь, Настя, собирай-ка ужинать: пора,— заключилъ Осипъ Памфилычъ.

XII.

Семейный хоръ организовался, однако же, не скоро. Хотя Осипъ Памфилычъ въ урочные вечерніе часы усердно репетировалъ съ дочерьми различныя церковныя псни и въ святкамъ достигъ того, что все простое пніе разучено было твердо и исполнялось стройно, но онъ не могъ успокоиться на этомъ простомъ. Признавая въ своихъ дочеряхъ надежныя голосовыя средства и большія способности въ пнію, онъ мечталъ разучить съ ними нотную ‘херувимскую’, нотную ‘Милость мира’, концертъ,— и тогда уже, торжественно и съ нкоторымъ блескомъ, вступить въ церковь съ своей капеллой. Для осуществленія этой мечты необходимо было присутствіе и дятельное участіе Никанорушки и Ефимушки, какъ завдомыхъ знатоковъ и любителей нотнаго пнія. Къ святкамъ явились домой братья и, вполн раздляя артистическій замыселъ отца, ревностно взялись за дло. Но задача была широкая и довольно трудная, а времени въ распоряженіи братьевъ было мало: они должны были ходить съ отцомъ по приходу, такъ что во вс святки успли разучить только одинъ номеръ херувимской Бортнянскаго. Приготовленія закончены были на бло лишь къ Пасх, подъ самый Свтлый день. Осипъ Памфилычъ, выслушавъ послднюю репетицію, въ умиленіи перекрестился.

— Ну, дтушки, сейчасъ испрошу разршеніе, и завтра у насъ будутъ лики и тимпаны,— торопливо проговорилъ онъ, надвая сюртукъ.

— На что же тутъ разршбніе?— возразилъ Никанорушка.

— А какъ же, голубчикъ! Нельзя… Требуется,— отозвался родитель.

— У кого же вы будете просить это разршеніе?

— А у попа.

— Ну-у, во-отъ еще! Не стоитъ!— протестовалъ сынъ.

— И, что ты, милый, какъ это можно? Иначе у насъ все разрушится.

— Какимъ образомъ?

— Воспретитъ!… Покажись только Даша съ Глашей на клиросъ, ну, и бда! Скажетъ: ‘вы куда залзли? Кто вамъ далъ право… безъ соизволенія?’ Вдь, он, бдныя, со стыда сгорятъ! А мн-то каково?… Нтъ, лучше попрошу… Безгршное дло. И вс будутъ уважены.

Черезъ нсколько минутъ Осипъ Памфилычъ уже стоялъ предъ лицомъ отца Якова.

— Ну, что, Осипъ, все у насъ тамъ готово?— спросилъ батюшка.

— Въ церкви-то? Да, какже, все по надлежащему.

— Облаченіе мн свтлое досталъ изъ кладовой?

— Досталъ.

— Ну, а-а-а… полотенце чистое повсилъ въ алтарь?

— Да все, все приготовилъ, батюшка. Будьте покойны. Не въ первый разъ.

— То-то… Знаешь, какой завтра день? Праздникомъ праздникъ! Чтобъ.все было свтло и… въ благолпіи.

— Все будетъ, все, не сомнвайтесь,— успокоивалъ Осипъ Памфилычъ.— Я, вотъ, къ вамъ… тоже… насчетъ благолпія.

— Что же теб?… Вдь, ты сказалъ,— все готово.

— Я пожелалъ съ своей стороны… нкую лепту Богу…— объяснилъ Осипъ Памфилычъ, потупясь и медленно гладя волосы.

— Какую же это лепту?

— Живую, человческую… съ вашего соизволенія,— продолжалъ проситель.

— Не понимаю,— заявилъ о. Яковъ, разводя руками.

— Я хочу завтра литургію пропть… съ семействомъ,— договорилъ, наконецъ, Осипъ Памфилычъ.

— Такъ что же? Въ первый разъ, что ли? Ребята у тебя молодцы, на клирос помогаютъ изрядно. Пойте себ… по обыкновенію. Что же теб вздумалось спрашиваться?

— Да, вдь, я съ семействомъ… вотъ собственно почему.

— Какъ съ семействомъ? То-есть съ семинаристами своими? Такъ сдлай милость… Какъ всегда, такъ и теперь. Что-жь тутъ такого?… Съ Богомъ!…

— Семинаристы сами по себ. А мн желательно, чтобы и Даша съ Глашей участвовали.

— Въ пніи-то?— съ удивленіемъ спросилъ батюшка.

— Ну, да… Чтобы и он пли.

— Да что ты, Осипъ, съ ума, что-ль, сошелъ?

— Никакъ нтъ-съ. Отъ полнаго усердія… чтобъ завтрашнее благолпіе умножить.

— Съ двками-то? Да разв это можно?

— Что-жь съ двками?… Они у меня какъ слдуетъ: Даша альтомъ, Глаша дискантомъ…

— Ну, братъ, поди, поди!… Ты, я вижу, на старости лтъ… того… Поди съ Богомъ.

— Нтъ, да вы послушайте, батюшка… Вы, можетъ быть, думаете, что…

— Ни слушать, ни думать не хочу. Съ Богомъ, съ Богомъ!..

— Батюшка, да, вдь, мы сладились какъ слдуетъ. Готовились съ благоговніемъ… давно… Цлую зиму.

— Хоть бы десять лтъ… Мн все равно. Этакой завтра день, и вдругъ — двки! Ни за что не позволю!

— Господи, да, вдь, вы не слыхали… Вы послушайте-ка. Стройно, согласно, точно ангелы Божіи!— распинался Осипъ Памфилычъ, крпко прижимая руку къ груди.

— Ха-ха-ха!… Ахъ ты… архангелъ этакой!— шутилъ батюшка, качая головой.— Изволите видть, ангелы у него объявились… Ха-ха-ха!… Ахъ, старый…

— Ангелы — не ангелы, батюшка, а дйствительно… съ благоговніемъ… и все по нотамъ… потому у Никанорушки всякія ноты есть,— смиренно возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Вдь, вотъ ты какой, Осипъ,— строго заговорилъ отецъ Яковъ.— Сейчасъ ты и о нотахъ, и о спвкахъ разныхъ… а заране мн ни разу объ этомъ не сказалъ! Такъ-то. Что бы хоть разъ когда-нибудь объяснить: дескать, батюшка, у меня сегодня спвка, пожалуйте послушать, годится или нтъ. А, вдь, ты этого не сдлалъ. Возгордился, что у тебя ‘ангелы’ проявились… И вдругъ, подъ этакой день являешься съ своими Двками!… Что это такое? Вдь, это срамъ! Теб стыдно, Осипъ! Вдь, ты старше меня… слывешь везд за человка, который… который и то, и с… Нтъ, я такого… такого дебоша не позволю.

— Батюшка милый, да какой же тутъ дебошъ?— плаксиво воскликнулъ Осипъ Памфилычъ.— Изъ всхъ силъ, напримръ, старались… всей семьей… для Бога… съ благоговніемъ… приготовились, напримръ, по нотамъ… и вдругъ — ‘дебошъ!’… А что я васъ не предварилъ, такъ это, ей-Богу, по человчеству… Первое дло, самъ былъ не увренъ, что насъ Господь благословитъ… Голосочки какъ будто есть, и усердіе… и все такое… Сынишки пріхали… Стали мы заниматься… Смотримъ, мало-по-малу и вышло. Вдь, этакое дло нельзя сразу опредлить. Я самъ, даромъ, что отецъ, и то долго не зналъ, что он у меня такія… А второе дло — гршный человкъ — хотлось сразу всхъ обрадовать, чтобъ никто до срока не зналъ. Предварю, молъ, батюшку съ вечера, а завтра прямо въ храмъ… къ Господу Богу. Принесу лепту живую отъ чадъ своихъ собственныхъ. А васъ я, батюшка, помнилъ, всегда помнилъ. Я зналъ, что безъ вашего соизволенія нельзя… Какъ это можно? Вдь, я не дит малое: понимаю… Потому-то вотъ я и пришелъ къ вамъ. Ужь соблаговолите намъ, батюшка, сдлайте такую милость!— заключилъ Осипъ Памфилычъ, отвшивая о. Якову нижайшій поклонъ.

— Заладилъ свое… Говорю, нельзя,— упорствовалъ батюшка.— Гд это видано, чтобы съ женщинами?… Это хорошо, что ты не самовольно, но, все-таки… Еще если бы пораньше, тогда я могъ бы это подвергнуть своевременному обсужденію… Снесся бы съ благочиннымъ или еще съ кмъ… А теперь какъ я ихъ допущу?

— Да не безпокойтесь, кром благопристойности, ничего не выйдетъ.

— Ахъ, какой же ты безтолковый. Да, вдь, женщины… ты пойми!

— Я, батюшка, понимаю. Но какъ же монашки-то поютъ, а, вдь, он тоже женщины?— возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Монашки-то?

— Да.

О. Яковъ немного подумалъ и потомъ продолжалъ:

— Монашки — дло другое: я нихъ это обычное и привычное… по уставу. А ты съ своими дочерьми прямо на соблазнъ лзешь. Самъ сраму наберешься, да и съ меня голову снимешь. Вдь, завтра сколько народу-то будетъ! Этакой день… Нтъ, не могу, Осипъ… какъ хочешь.

— Вотъ это-то и хорошо, что много народу будетъ и что такой великій праздникъ,— съ воодушевленіемъ подхватилъ Осипъ Памфилычъ,— вдь, мы сколько торжества-то прибавимъ! Вы послушайте-ка, пніе-то какое: чистый органъ! Всмъ будетъ отрада и умиленіе… Я, батюшка, даже вотъ что думаю: какъ только мы положимъ это начало, такъ у насъ и всегда будетъ много народу. Это врно. Каждый разъ полна церковь будетъ. Тогда изъ города-то почти вс къ намъ потянутъ, потому что — какое у нихъ тамъ пніе… въ собор? Разв мы такъ будемъ пть-то? У насъ тогда всякому будетъ лестно. Биткомъ набьются! Вотъ посмотрите. А черезъ это мы и доходъ свой пріумножимъ, да еще какъ пріумножимъ! Вотъ посмотрите…

— Гм… доходъ… Поди-ка его пріумножь, доходъ-то…— тихо и съ разстановкой промолвилъ о. Яковъ, замтно поколебленный послднимъ доводомъ,— это пріумноженіе-то… оно… того… обманчиво бываетъ. Иной разъ ихъ напхается вонъ сколько, а приращенія почти никакого. Насильно, братъ, въ карманъ ни къ кому не залзешь.

— Ахъ, ты, Господи! Батюшка… Я… то-есть… Я не знаю… Сами же вы сказали, что я старше… Значитъ, ужь пожилъ-таки на своемъ вку… И по моему вотъ что: коли лишній народъ, значитъ — и лишняя копйка. Ужь это всегда такъ, ужь это… Будьте покойны… А, значитъ, и пріумноженіе…

— Да оно бы ничего… Пошли, Господи…— мягко и даже ласково заговорилъ о. Яковъ,— только… Я не знаю… Пожалуй, тогда протопопъ возстанетъ, скажетъ: вотъ отбиваютъ у меня прихожанъ, доходъ умаляютъ.

— Пусть говоритъ, намъ-то что? Вдь, мы силой въ свой храмъ никого тащить не будемъ,— смло проговорилъ Осипъ Памфилычъ, уже чувствуя подъ собой твердую почву и предвидя побду.— Если къ намъ будетъ ходить больше народу, значитъ у насъ хорошо. И только всего. Чмъ мы тутъ виноваты?

— А если онъ отнесется на насъ къ начальству, что, дескать, изъ-за насъ у него церковь рдетъ?

— Значитъ, у него плохо… и больше ничего,— подхватилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да, поди-ка тогда расхлбывай… отписывайся,— ужь какъ-то лниво возразилъ о. Яковъ.

— Да что вы, батюшка? Совсмъ ничего не будетъ, вотъ увидите,— ободрялъ проситель.— Такъ какъ же? Значитъ, мы завтра начнемъ… благословясь? А?

Батюшка молчалъ.

— Такъ благословите. Я пойду ихъ обрадую. А то он, небось…— прервавъ свою рчь, Осипъ Памфилычъ потянулся къ батюшк за благословеніемъ.

— Ты постой-ка, постой, не суетись,— задержалъ о. Яковъ, тихо грозясь на него пальцемъ,— ты послушай-ка…

— Нуте-съ?

Осипъ Памфилычъ снова опустилъ руки.

— Ты вотъ что… Видишь ли… вдь, завтра-то я, все-таки, не ршаюсь… Завтра ужь какъ-нибудь перетерпи съ своими дочками. А посл, что Богъ дастъ, посл попробуемъ.

— Какъ же это такъ?… Ахъ, Господи Боже мой!… А я ужь совсмъ было обнадежился. Бдненькія, истомились ждавши. Съ чмъ я теперь къ нимъ приду? Посл! Когда же это посл? Никанорушка съ Ефимушкой въ семинарію скоро удутъ. Опять все разладится.

— Небось, не разладится. Мн только не хочется, чтобы завтра… Такой великій день… Еще, пожалуй, собьетесь какъ-нибудь… Неловко… Притомъ, народу завтра и безъ всякой приманки будетъ много. А потомъ и начнете. Вотъ хоть… Когда бы это?… Да вотъ хоть въ понедльникъ. Въ церкви не такъ будетъ людно: вамъ будетъ посмлй и мн спокойнй. Вотъ и посмотримъ: если сойдетъ благополучно, тогда хоть каждый день пойте.

— Эко горе какое, Господи!— сожаллъ Осинъ Памфилычъ.

— Какое же тутъ горе? Что ты это? Вдь, я не запрещаю. Ну, ты скажи: запрещаю я теб или нтъ?

— Оно… положимъ…

— То-то и есть-то. Вдь, всего одинъ день пропустить.

— Такъ-то такъ…

— Ну, такъ чего же ты? Вотъ еще чудакъ-то!

Осипъ Памфилычъ опустилъ голову и молча комкалъ въ рукахъ шапку.

О. Яковъ пристально смотрлъ на подчиненнаго. Такъ прошло съ минуту.

— Ну, стало быть, буди воля Господня!— ршительно и быстро проговорилъ Осипъ Памфилычъ и началъ прощаться.

Въ продолжительное отсутствіе родителя дти успли еще разъ прорепетировать партесные номера.

— Знатно, ребятушки, отлично, мои милые,— похвалила Настасья Филипповна.— У насъ съ роду такъ не пли… Однако, что-жь это отецъ-то нашъ запропалъ? Либо попъ въ городъ его услалъ,— предположила она.— Глядишь, попадь что-нибудь понадобилось по праздничному длу, они его и спровадили, благо подвернулся. Охъ, прости, Господ, ужь и народъ!… Постой, никакъ идетъ… Насилу-то освободился.

Осипъ Памфилычъ, съ сумрачнымъ выраженіемъ въ лиц, медленно переступалъ порогъ.

— Ну, что, тятенька, поемъ?— нетерпливо воскликнула Глаша.

— Какже, запоешь у нихъ!— пробормоталъ родитель, раздваясь.

— Неужели запретили?— удивлялся Никанорушка.

— Почти что…— отозвался онъ и, вслдъ затмъ, подробно передалъ свои объясненія съ о. Яковомъ.

XIII.

Наступилъ пасхальный понедльникъ. Обдня пропта была удачно. Партесные номера исполнены правильно и стройно, хотя нсколько несмло. Никанорушка дирижировалъ. Слушателей было не боле ста человкъ, но за то между ними были такія значительныя лица и авторитетные цнители, какъ ктиторъ Гололобовъ, изъ мстныхъ Колупаевыхъ, и сосдняя помщица Кликушина, франтиха изъ старыхъ двъ, обладательница порядочнаго состоянія, недавно доставшагося ей отъ, какой-то московской бабки. Гололобовъ, какъ человкъ ‘непосредственный’, изъ ‘невоздланныхъ’, началъ проявлять свои эстетическіе восторги отъ успховъ ‘капеллы’ еще во время самаго богослуженія. Стоя у ‘свчнаго ящика’, онъ самодовольно барабанилъ пальцами по своему крутому брюшку, сладостно улыбался, весело подмигивалъ своимъ случайнымъ сосдямъ и даже шепталъ имъ свои замчанія врод слдующихъ:

— Херувимская-то, херувимская-то… а? Пальчики оближешь! Пасха красная!… Ну, затйники, нечего сказать!…Ишь, вдь, разливаются, ишь разливаются… Вонъ, вдь, какъ выводятъ!… Вотъ это такъ пніе! Вотъ когда досыта намолишься, ей-Богу…

И онъ невольно крестился, потомъ снова улыбался, снова подмигивалъ, снова надодалъ сосдямъ и мшалъ ихъ сосредоточенной молитв.

На Кликушиной, какъ женщин культурной, впечатлніе отъ необычайнаго пнія отразилось нсколько иначе. Она чаще обыкновеннаго становилась на колни, лицо ея принимало умиленное выраженіе и молитвенныя движенія по временамъ приближались къ театральнымъ.

По окончаніи обдни Гололобовъ юркнулъ въ алтарь и обратился къ о. Якову съ торжественной рчью.

— Батюшка, откуда намъ этакая благодать? Стою и самъ себ не врю. Что же это за служба была! Небеса — одно слово!

— Ага… Вотъ какъ я теб устроилъ!— хвалился о. Яковъ.— Истинные-то ктиторы сами пвчихъ-то раздобываютъ, большія деньги имъ платятъ, а ты что?

— Ахъ, Господи!… Да я, батюшка…— началъ было ктиторъ.

— Постой, постой, погоди,— остановилъ о. Яковъ, тряся Гололобова за плечо.

— Извольте, извольте,— смущенно проговорилъ ктиторъ и провелъ ладонью по своему высокому и широкому лбу.

— А ты… ты довелъ до того, что… что самъ настоятель взялся за твое дло… Чего мн это стоило! За неимніемъ настоящихъ голосовъ, пришлось приспособить женщинъ. Дло необычайное. Меня могутъ за это подвергнуть… Но я ужь на все пошелъ, лишь бы Богу было славословіе и прихожанамъ отрада. Сколько было заботъ, хлопотъ! Цлую зиму готовились. И я нарочно никому не сказалъ: пусть, пусть, думаю, сразу ощутятъ восхищеніе, неожиданно,— ощутятъ и познаютъ… Такъ-то. А ты что?

— Ахъ, батюшка, я ужь и не знаю, какъ васъ благодарить!— заговорилъ Гололобовъ.— Отъ всей моей внутренности… отъ всей моей… ну, ршительно отъ всего моего сердца благодарю васъ,— ктиторъ размашисто и низко поклонился настоятелю,— но, что касаемая вещь… въ разсужденіи сказаннаго вами, будто я не радю, это обидно-съ… воля ваша. Разв бы я не подыскалъ? Разв бы я не нанялъ? Но, сами посудите: кого же я найму? Кто у насъ способенъ?

— А какъ же я-то вотъ подыскалъ?— возразилъ о. Яковъ.

— Вы? Васъ ужь, должно быть, самъ Богъ надоумилъ,— вывертывался Гололобовъ,— а я… что-жь я? Разв я зналъ, что и барышни способны?… Вы все это видли, все знали, во все вникали по близости… Вотъ и вышло. А я… Ну, какъ я приступлю къ барышнямъ ни съ того, ни съ сего?… А теперь вотъ оказалось, что барышни-то вонъ что… А я что-жь?… Я готовъ… Я имъ даже жалованье положу, ей-Богу! Лишь бы это утвердилось. Ей-Богу!… Я положу. Потому, ежели у насъ будетъ этакъ круглый годъ, такъ у насъ, посмотрите-ка, какъ ‘ящикъ-то’, припухнетъ. Конечно, вамъ, батюшка, спасибо, а также и Осипу Памфилычу за семейство… и способность ихнюю, но и меня обижать не слдъ, потому я, кажется, изо всхъ силъ для храма Божія.

— Кто тебя обижаетъ? Я только поставилъ на видъ, чтобъ ты, все-таки, чувствовалъ… что есть ты и что есть… настоятель,— отозвался о. Яковъ, глядя въ, потолокъ.

— Да это что… Это мы и безъ того…— бормоталъ сконфуженный ктиторъ.

Кликушина, прежде всхъ подойдя въ кресту, тотчасъ же направилась къ клиросу и своимъ звонкимъ стародвственнымъ голосомъ затараторила:

— Ну, святое семейство! Ахъ, какое святое семейство! Поздравляю, поздравляю!

Глаза ея пылали, и она энергично потрясла руку каждому изъ членовъ капеллы.

— Вамъ можно завидовать, Осипъ Памфилычъ, положительно завидовать,— продолжала богатая прихожанка.

— Ну-у, сударыня, кто же-таки будетъ намъ завидовать.? Это вы напрасно,— возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Какъ напрасно, какъ напрасно?— подхватила Кликушина.— Неужели вы думаете, что я… Я вполн искренно… Конечно, съ вашей стороны скромность… но я… Помилуйте, вдь, это… это… это феноменально! Я просто поражена. Я не помню, чтобъ я когда-нибудь такъ молилась, какъ сегодня. Вотъ вы со мной что сдлали! И наше дло — цнить подобныя… подобныя проявленія. Да, это нашъ долгъ, наша обязанность… Вотъ скоро буду у преосвященнаго и непремнно отрекомендую… всхъ на видъ поставлю! Да.

— Нтъ, сударыня, вы до начальства-то ужь не доводите,— взмолился старикъ.— Кто его знаетъ, какъ оно взглянетъ. Вдь, это дло домашнее… такъ… для пробы. Явилось усердіе послужить Богу, ну, и… А батюшка долго имли сомнніе. И неудивительно, потому Богъ его знаетъ, какъ оно взглянетъ.

— Ах, что вы говорите! Да мы-то на что-жь? На что же мы-то? Помилуйте, да я могу сейчасъ же телеграмму…

— Нтъ, сударыня, вы ужь повремените,— умолялъ Осипъ Памфилычъ.— Вы особа не подвластная, вамъ, конечно, все можно, а наше дло… Нтъ, пожалуйста, Зинаида Семеновна, не доводите.

— Ха-ха-ха!— засмялась Зинаида Семеновна.— Ахъ, какой вы странный! Но, вдь, должна же я чмъ-нибудь выразить…— продолжала Кликушина посл нкоторой паузы.— Это мой долгъ, это… Ну, такъ вотъ что: у меня въ Москв есть знакомые писатели, я имъ напишу о вашихъ необыкновенныхъ… а также и о томъ высокомъ наслажденіи, которое… и они сейчасъ же прославятъ васъ во всхъ газетахъ и журналахъ.

— О, что вы, Зинаида Семеновна! Этакая публикація на весь свтъ!— еще боле струсилъ Осипъ Памфилычъ.— Нтъ, сударыня, ради Бога, избавьте.

— Да вы послушайте, ужасный человкъ., — горячилась она.

— Нтъ, Зинаида Семеновна, нтъ… пожалуйста,— упорствовалъ Осипъ Памфилычъ.— Это будетъ ужь… еще хуже.

— Какъ еще хуже?— воскликнула Кликушина, и ея рзкій голосъ громко раздался въ опуствшей церкви.— Да разв я вамъ… Вы меня оскорбляете!

— Простите, Зинаида Семеновна,— смиренно проговорилъ старикъ съ низкимъ поклономъ.— Можетъ, я по нечаянности… Конечно, мы… покорнйше васъ благодаримъ. Только, ради Бога, избавьте насъ отъ всего этого, потому Богъ его знаетъ… Пусть ужь такъ, на волю Божію. Наше дло… Какая тамъ слава? Больше того жилъ, а ужь теперь, на старости лтъ, ни къ чему. Зачмъ вамъ безпокоиться? Оставьте насъ въ безопасности.

— Ха-ха-ха!… Ну, Осипъ Памфилычъ, вы, дйствительно, ужасный человкъ, просто невозможный! Вы отнимаете у меня возможность быть вамъ благодарной, но я, все-таки, свое сдлаю… Я знаю, какъ это сдлать. А то смотрите, пожалуйста, какой… стро-огій! Не знаешь, какъ и приступиться къ нему.

Осипъ Памфилычъ обидчиво наклонилъ голову.

— Винова-ата, винова-ата,— театрально произнесла Кликушина, тихо постукивая старика по плечу.— Нтъ, серьезно, я вамъ такъ благодарна, такъ благодарна… И кто это васъ надоумилъ? Этакая идея! Ужь врно иниціатива принадлежала молодымъ людямъ. Вдь, да? Я угадала? Конечно, конечно! О, молодые люди… я ихъ знаю.

Она кокетливо погрозилась пальчикомъ въ сторону Никанорушки.

— Трудились коллективно, ассоціаціей,— отозвался Никанорушка, покраснвъ до ушей.

— Коллективно… Ахъ, какъ удачно, какъ мило сказано! О, молодой человкъ, да вы, я вижу… Вы обнаружили такое… такое… Мило, оригинально, безподобно! Извините, что мн такъ мало пришлось съ вами поговорить, мои хорошіе… Но я… я не останусь передъ вами въ долгу. До свиданія.

Кликушина сдлала общій граціозный поклонъ и помчалась изъ церкви, поднявъ голову.

— Ну, Осипъ, нынче сошло благопристойно,— покровительственно произнесъ о. Явовъ, выйдя съ ктиторомъ изъ алтаря.— Думаю, что можно будетъ и впредь продолжать. Вотъ и Степану Лукичу понравилось. Старайся, братъ, старайся. А вамъ, господа, честь,— отнесся онъ къ дтямъ Памфилыча.— Такъ и слдуетъ. Нужно съ молоду заслуживать, и, Богъ дастъ, заслужите.

— Зинаида Семеновна, дай Богъ имъ здоровья, премного одобряли,— объявилъ Осипъ Памфилычъ.

— Ну, вотъ, видишь,— внушительно сказалъ батюшва.

— Да какъ же не одобрять-то?— вставилъ ктиторъ.— Вдь, это не маковое зерно. Погляди-ка, вонъ прихожане-то… Давеча на кого ни посмотришь — лица ни на комъ нтъ. Въ такое чувство пришли — Боже мой! А я-то какъ тронулся… самъ себя не помню… собственную свою церковь не узналъ, ей-Богу. Что-жь, Памфилычъ, дло прошлое, а теб спасибо, ей-Богу… а также вотъ и семейнымъ твоимъ. Я вотъ сейчасъ съ батюшкой говорилъ: ежели это дло у насъ наладится, то я… что-жь?… я на предбудущее согласенъ и вспомоществованіе положить… деньгами… ей-Богу. Вотъ спроси у батюшки.

— Поворнйше благодарю,— съ поклономъ отозвался Осипъ Памфилычъ,— но, вдь, сынки-то мои скоро опять отлетятъ.

— Что-жь сынки? Это ничего,— изъяснилъ ктиторъ.— Сынки отлетятъ, а дочки при теб останутся. Заправку получили, теперь будутъ и безъ сынковъ вытягивать. Ты ихъ… Ну, да ты тамъ ужь самъ знаешь. А что рукомесла этого ты ужь не бросай. Въ обид не будешь… а также вотъ и твои… Я вотъ батюшк говорилъ.

— Да, онъ общалъ,— подтвердилъ батюшка,— лишь бы, говоритъ, старались какъ слдуетъ.

XIV.

‘Сынки’ отлетли, но ‘капелла’ чрезъ это не разрушилась. Басовую партію безукоризненно держалъ Осипъ Памфилычъ, теноровую партію Ефимушки съ удовольствіемъ принялъ помощникъ бухгалтера изъ семинаристовъ, когда-то состоявшій въ хор. Пніе упрочилось, пвцы, въ особенности пвицы, пріобрли лестную извстность. Зинаида Семеновна въ одинъ прекрасный день привезла въ подарокъ Даш и Глаш по шляпк. Осипъ Памфилычъ сильно возражалъ противъ принятія этого подарка, находя, что такія зати вовсе не по положенію и что за этими затями понадобятся другія, съ ними сопряженныя, но пвицы не устояли противъ искушенія дотол недоступной имъ роскоши и украсили свои головы модными уборами. Хотя остальныя части ихъ костюма находились въ рзкомъ противорчіи съ изящными шляпками, тмъ не мене, подарки Кликушиной возъимли огромное значеніе: безвстныя дочки Осипа Памфилыча начали импонировать не только какъ пвицы, но и какъ барышни. Число постителей кладбищенской церкви быстро увеличилось, и не потому только, что здсь хорошо поютъ, но и потому, что здсь поютъ барышни и, притомъ, недурненькія. Многіе молодые люди изъ города стали посщать эту церковь именно изъ-за нихъ. По окончаніи службы, около праваго клироса собиралась группа уздныхъ монтеровъ, которые наперерывъ другъ передъ другомъ разсыпали пвицамъ комплименты. Осипъ Памфилычъ зорко слдилъ за новыми отношеніями дочерей, но никакой морали по этому поводу не читалъ, такъ какъ эти отношенія не заходили дальше совмстнаго шествія отъ клироса до паперти.

Пніе совершалось каждый воскресный и праздничный день аккуратно. Наступили Петровки. Въ Ямск замелькали шинели пришлаго офицерства. Отъ офицерскаго всевднія не укрылась и скромная капелла Осипа Памфйлыча. Кладбищенская церковь пріобрла новыхъ, эполетныхъ постителей, а туземные монтеры — конкуррентовъ по части ухаживанія за пвицами. Новые поклонники пвицъ, обладая всми рыцарскими доблестями, быстро отодвинули на второй планъ ‘штатскихъ’ своихъ соперниковъ. Благодаря бдительному надзору Осипа Памфилыча, и офицерскія ухаживанія оканчивались обыкновенно прощаніемъ на паперти.

Но одинъ поношенный брюнетикъ, замтивъ, что, подъ вліяніемъ разговоровъ съ смлыми, ловкими людьми, и ‘барышни’ сдлались посмлй и поразвязнй, ршилъ повести дло нсколько дале. Разъ случилось такъ, что товарищи брюнетика не могли явиться въ церковь. И вотъ посл обдни онъ смло приступилъ къ осуществленію новаго плана.

— Позвольте васъ проводить, дорогія барышни,— любезно предложилъ онъ пвицамъ на паперти.

— Чего же насъ провожать? Намъ недалеко,— отозвалась Даша.

— Хотя бы одинъ шагъ, но если я желаю вамъ услужить, то думаю, что вы не имете причинъ отвергать меня,— изъяснялся офицеръ, закручивая усы въ стрлочку.

— Ха-ха-ха!— засмялась Глаша.— Услужить… Ну, служите, служите. Вдь, вонъ онъ, нашъ домъ-то.

— Прекрасно, но… я надюсь… вы понимаете меня,— продолжалъ офицеръ.

Двушки переглянулись и направились къ своему дому. Брюнетъ двинулся за ними.

— Извините… Я хотя отчасти знакомъ, но до сихъ поръ не имю удовольствія… Ваше имя-отчество?— обратился онъ въ старшей пвиц.

— Дарья Осиповна.

— А ваше-съ?

— Глафира Осиповна. Да зачмъ вамъ это?

— Помилуйте, я былъ бы невжда, если бы не позаботился… Въ этакой глуши и вдругъ встртить такое свтлое… Помилуйте, я, можно сказать, всю Россію знаю, но во всемъ нашемъ отечеств не встрчалъ… Пожалуйста, не сочтите это за комплиментъ. Я только воздаю должную дань…

— А васъ какъ звать?— спросила Даша.

— Меня?— встрепенулся брюнетъ.— Александръ Сергичъ. Запомнить очень легко: имя Пушкина и Грибодова вмст. Меня въ полку такъ и зовутъ: ‘Пушкинъ’ или ‘Грибодовъ’. И я откликаюсь. Для сокращенія… понимаете?

— Гм-гм,— произнесла Глаша.— Однако, прощайте, мы ужь пришли домой…

— Такъ этотъ самый вашъ домикъ?— спросилъ офицеръ, остановившись.

Остановились и ‘барышни’.

— Этотъ.

— Очень пріятно. ‘Пріютъ священный…’ и дв Маргариты…— въ полголоса произнесъ брюнетъ.

— Какія Маргариты?— удивленно спросила Даша.

— А вы не знаете?… Это была… Это были прелестныя барышни, которыя всхъ очаровывали… вотъ такія-жь, какъ вы.

Офицеръ наклонилъ голову и вытянулъ пальцами стрлочки своихъ усовъ.

— Ишь вы какіе!… Зачмъ вы такъ?— произнесла Глаша, вся зардвшись.

— Ну, будетъ, господинъ!… Какъ васъ?… Прощайте,— серьезно оборвала Глаша и направилась къ крыльцу.

— Еще минуточку, одну минуточку!— умолялъ брюнетъ.

— Ну?— произнесла Даша, снова обернувшись къ кавалеру.

— Не позволите ли вы мн… вмст съ вами… въ домъ?

— О, нтъ, этого мы не можемъ,— сказала Даша.— У насъ гостей не бываетъ. къ тому же, теперь тятеньки нтъ и, можетъ быть, не скоро придетъ. А безъ него никакъ нельзя.

— Очень жаль, очень жаль,— сокрушался офицеръ.— Въ такомъ случа, честь имю кланяться,— уныло произнесъ онъ, длая подъ козырекъ.

— До свиданія,— сказала Глаша и первая протянула кавалеру руку.— Можетъ, Богъ дастъ, еще увидимся.

— Счелъ бы за удовольствіе… А вы обыкновенно дома бываете?

— Теперь мы вс дни дома. Но, вдь, въ будни мы работаемъ… у насъ теперь много работы,— объяснила старшая сестра.

— Понимаю, понимаю… Конечно, трудъ… Это весьма почтенно и… придаетъ женщин еще боле прелести.

— Да, подите-ка,— возразила Глаша.

— Это врно-съ… Когда видишь, что женщина…— началъ было офицеръ, но увидя, что ‘барышни’ уже на крыльц, поспшилъ сказать: ‘до свиданія’.

XV.

Часовъ въ одиннадцать слдующаго утра, офицерикъ, расфранченный и раздушенный, приближался въ дону Осипа Панфилыча, съ намреніемъ сдлать ‘визитъ’ и тмъ открыть себ доступъ къ барышнямъ.

— Этакая жара, а у нихъ вс окна закрыты,— замтилъ яро себя офицеръ, обмахиваясь платкомъ.— Какъ это они сидятъ въ такой духот? Впрочемъ, привычка… народъ, вдь, простой.

Онъ взошелъ на крыльцо и толкнулъ дверь. Дверь оказалась запертою. Гость обвелъ глазами притолку и тутъ же прошепталъ:

— Впрочемъ, какой же тутъ можетъ быть звонокъ? Патріархальность… Однако, какъ же теперь? Неужели кулакомъ гвоздить? Но это ужь, во всякомъ случа…

Онъ еще разъ толкнулъ локтемъ дверь и еще разъ убдился, что она заперта.

— Странно!— произнесъ онъ уже вслухъ, пожавъ плечами.— Сами же говорили, что будутъ дома, и вдругъ — никакихъ признаковъ…

Офицеръ съ минуту постоялъ на томъ же мст, приложивъ ухо къ двери.

Ни звука, ни движенія.

— Странно!— повторилъ онъ и медленно сошелъ съ крыльца.

Предъ нимъ, черезъ дорогу, слегка шумли развсистыя ветлы, за которыми по гор виднлись прямые и покосившіеся кресты кладбища.

— Вотъ ужь именно кладбищенство, какъ выразился какой-то писатель,— въ раздумьи произнесъ онъ, глядя на кресты.— Впрочемъ, какое же кладбищенство?… Эта младшая… я вамъ доложу!… Всякаго способна воскресить… Только что же это значитъ? Куда он длись? Неужели старики услали ихъ куда-нибудь?… Очень можетъ быть: вдь, самодурство!… Разв тутъ можетъ быть хоть какая-нибудь воля? При такихъ условіяхъ ни въ одной минут нельзя быть увреннымъ. Предполагаешь посидть дома, а тебя сейчасъ ушлютъ Богъ знаетъ куда… Непремнно такъ… иначе что же это такое? Чмъ это объяснить? Не могли же он обмануть меня: такія славныя, искреннія, наивныя… Нтъ, этого быть не можетъ. Тутъ непремнно деспотизмъ, самодурство, и больше ничего. Жаль… Этакое безсмысленное увяданіе!… Съ этакими задатками! Возмутительно! Ну, что длать? Попробую еще завтра навдаться, можетъ быть…

Но не усплъ онъ окончить начатой мысли, какъ за угломъ дома, примыкающимъ къ полю, раздались чьи-то неясные голоса. Офицеръ навострилъ уши и поспшилъ за уголъ. Изъ воротъ двора работница вела подъ уздцы лошадь съ телгой, нагруженной сочными пластами навоза. Нарядъ женщины былъ крайне невзраченъ на голов слинявшій дырявый платокъ, станъ облеченъ въ тиковое, блузнаго фасона платье, высоко подтыканное неуклюжими складками, въ которыхъ перепутывался подолъ платья съ подоломъ грубаго блья, на ногахъ какіе-то опорки безъ чулковъ.

— Послушай, голубушка, не знаешь ли, гд…— началъ было офицеръ, обращаясь къ работниц, но тотчасъ же прикусилъ языкъ.

Оказалось, что эта грязная женщина была младшая ‘Маргарита’.

— Глафира Осиповна, да неужели это вы?!— воскликнулъ кавалеръ, разставивъ руки.

— Я,— отвтила Глаша и остановила лошадь.

— Чмъ же это вы занимаетесь? Помилуйте!

— Наво… удобреніемъ,— спокойно отвтила ‘Маргарита’, обдергивая платье.

— Да какъ же это можно? Помилуйте! Разв это мирится съ вашимъ съ вашими… э-э…

— Что же вы удивляетесь? Разв вы не знаете, какое теперь время? Петровки… Самая настоящая для этого пора. Мы это время всегда… Вдь, мы еще вчера вамъ сказали, что будемъ работать,— проговорила ‘барышня’ и, подвернувъ ногу, принялась вытирать объ траву бокъ опорка, густо облпленный ‘удобреніемъ’.

— Но могъ ли я предполагать, что такая поэтическая…— продолжалъ было офицеръ, но тутъ же услышалъ изъ глубины двора нчто прозаическое.

— Глафира, ты еще не узжала? Что же ты это?

— Сейчасъ, тятенька, сейчасъ,— отозвалась дочка.

— Сейчасъ!… Время-то, вдь, не ждетъ. Что тамъ такое? Ужь не сломалось ли что?

Глаша не успла еще отвтить на этотъ вопросъ, какъ въ воротахъ показался самъ Осипъ Памфилычъ, въ фуражк безъ козырька, въ одной рубах и съ желзными вилами, въ вид трезубца. Кавалеръ, смущенно улыбаясь, издали шаркнулъ шпорами ‘патріарху’.

— Вамъ, господинъ, что надо?— строго спросилъ Осицъ Памфилычъ.

— Я… я вотъ Глафир Осиповн нсколько словъ…— смущенно заговорилъ марсъ.

— Ну, какъ вамъ не совстно смущать двушку, да еще въ такомъ положеніи?— упрекнулъ Осипъ Памфилычъ.— Какіе тутъ разговоры? Совсмъ не время, да и не мсто.

— Видите ли… я было имлъ въ виду… съ тою цлью и пришелъ, чтобы… но такъ какъ…

— Ты, Глаша, ступай, ступай себ съ Богомъ,— перебилъ Осипъ Памфилычъ.

Дочка повела лошадь дале, а отецъ, обращаясь къ офицеру, продолжалъ:

— А вамъ, господинъ, стыдно. Такъ-то. Двушка безъ парада, двушка при дл, а вы къ ней пристаете!… Чего вы тутъ бродите? У васъ, чай, тоже какія-нибудь занятія есть.

— Но позвольте… вы меня не поняли,— оправдывался гость.— Я…

— Понялъ, понялъ,— перебилъ старикъ.— Этакъ неловко, господинъ, стыдно!— заключилъ онъ, ткнувъ своимъ трезубцемъ въ воздухъ, и повернулъ въ глубь двора.

Офицеръ провелъ рукою по лицу и стремительно пустился въ обратный путь.

— Хамы… черти!— выругался онъ уже за полверсты отъ ‘священнаго пріюта’.

XVI.

Чаянія батюшки и ктитора относительно увеличенія доходности при существованіи хора исполнились. ‘Ящикъ’ кладбищенской церкви, хоть и не особенно, а все же замтно-таки сталъ ‘припухать’, по отзыву Гололобова. Благодарный ктиторъ почти посл каждой ‘партесной’ обдни награждалъ пвицъ поощреніями и общаніями:

— Спасибо, барышни, во какое спасибо! Слава Богу. Дло идетъ хоть куда. Служите во славу Божію. Не останетесь втун. Вотъ еще посмотрю малость, да подумаю немного, а тамъ и награду опредлю… деньгами ли, другимъ ли чмъ… а ужь вы макъ у меня не обойдетесь. А самое лучшее: вотъ какъ-нибудь управлюсь, поду въ губернію, да оттуда и припожалую… Вотъ, молъ, не угодно ли вашей милости… Только служите во славу Божію.

Но не усплъ ктиторъ собраться въ губернію, какъ исполнилось и опасеніе о. Якова насчетъ того, что ‘протопопъ возстанетъ’. Протопопъ (онъ же и мстный благочинный) прислалъ Осипу Памфилычу что-то врод указа, въ которомъ предписывалось: ‘двицъ съ клироса снять и нотное пніе, какъ самопроизвольное и съ распоряженіями правительства не вполн согласующееся, прекратить, тмъ боле, что при семъ могутъ быть, а, по слухамъ, и бываютъ, многія безчинства, святости храма не преличествующія’. Дйствовалъ ли тутъ протопопъ по убжденію, ‘завистью-ль его лукавый мучилъ’, или же кто ‘намутилъ’ ему,— неизвстно, только капелла Осипа Памфилыча должна была остаться за штатомъ. Это сильно огорчило предпріимчиваго старика. Онъ лелялъ свой хоръ, свое созданіе, стоившее ему многихъ заботъ и хлопотъ и составившее ему, хотя маленькую, но добрую славу, и вдругъ — катастрофа! Горькое чувство, овладвшее старикомъ посл разрушенія созданнаго имъ дла, еще усиливалось однимъ обстоятельствомъ, для выясненія котораго нужно вернуться къ началу разсказа.

Мы знаемъ, что Осипъ Памфилычъ въ трудную годину своей жизни не вынесъ ‘шалостей’ своего старшаго сына, Тимоея, и настоялъ на томъ, чтобы его исключили, хотя юноша подавалъ большія надежды. Когда обстоятельства старика поправились и когда онъ пришелъ въ боле мягкое настроеніе, то не могъ не сознать, что поступилъ по отношенію въ сыну опрометчиво и жестоко. Особенно ясно созналъ и особенно сильно почувствовалъ онъ это, когда, на пожарищ, несчастный во всхъ отношеніяхъ Тимоей рыдалъ у него на груди. Тутъ Осипъ Памфилычъ понялъ, что помощь такому человку печенымъ хлбомъ да разными обносками слишкомъ ничтожна и даже обидна, что этимъ не создать сыну счастья, на которое онъ имлъ полное право, что отецъ виноватъ передъ сыномъ и много виноватъ. Потомъ уже эта мысль у старика изъ головы не выходила. Она была причиною усиленной любви и самыхъ дружескихъ отношеній къ остальнымъ дтямъ, но замчательно: чмъ ближе становился онъ къ этимъ, дтямъ, чмъ больше ласкалъ ихъ, тмъ остре становилось въ немъ чувство сердечной боли при неотступной мысли о Тимое. Онъ никогда не высказывалъ этого чувства въ семь, изъ опасенія, чтобы Настасья Филипповна своими горькими сожалніями и упреками еще боле не растравила ему душевныхъ ранъ. Только изрдка и какъ бы невольно вырывалось у него восклицаніе: ‘Охъ, дти, дти!’… всегда служившее выраженіемъ сложныхъ думъ и тяжелыхъ чувствъ. Но вслдъ за этимъ восклицаніемъ Осипъ Памфилычъ спшилъ перейти къ разговору о совершенно стороннихъ предметахъ. Находясь въ такомъ настроеніи, старикъ чувствовалъ потребность въ нравственномъ успокоеніи. Правда, ему было чмъ утшиться: дружный, неустанный трудъ всей семьи, матеріальное благосостояніе, достигнутое этимъ трудомъ, успхи и безукоризненное ‘благонравіе’ младшихъ сыновей, сознаніе усерднаго и точнаго исполненія своихъ служебныхъ обязанностей,— все это могло бы удовлетворить человка и не такого низенькаго положенія, какое занималъ нашъ герой. Но Осипа Памфилыча это не удовлетворяло. Все это было не то, все это не имло никакого отношеніи къ Тимоею, передъ которымъ онъ чувствовалъ себя виноватымъ. Мира душевнаго у него не было. И когда онъ читалъ шестопсалміе, то съ особеннымъ удареніемъ произносилъ слова: ‘нсть мира въ костхъ моихъ отъ лица грхъ моихъ’, самъ не замчая, что длаетъ такое удареніе. Онъ жаждалъ принести Богу какую-либо ‘умилостивительную жертву за грхъ’,— такую жертву, которая изгладила бы его прегршеніе ‘передъ людьми и Божествомъ’. И вотъ, такимъ-то нравственно-искупительнымъ актомъ представилась ему организація хора изъ членовъ родной семьи. Вотъ почему онъ съ несвойственнымъ его возрасту воодушевленіемъ ухватился за мысль о семейномъ хор. ‘И Богу угодно, и людямъ полезно’,— думалъ онъ, случайно напавши на эту мысль. Посл этого вполн понятно, что упраздненіе капеллы Осипа Памфилыча должно было произвести на него удручающее впечатлніе. Съ одной стороны, ему непріятно было, что трудъ его пропалъ, съ другой — что его жертва не принята полностью… И еще тяжелй ему стало вспоминать о своемъ Тимое. Тмъ не мене, онъ, попрежнему, старался скрывать свою грусть, попрежнему, распвалъ псни и плясалъ съ дтьми, чтобы поддержать въ нихъ бодрое настроеніе.

Общество весьма сочувственно отнеслось къ неудач Осипа Памфилыча. Старику пришлось выслушать множество соболзнованій, съ присовокупленіемъ рзкихъ замчаній по адресу благочиннаго. Больше всхъ возмущена была упраздненіемъ хора m-lle Кликушина.

— Помилуйте, Осипъ Памфилычъ,— волновалась она,— разв можно уступать такимъ людямъ? Прекрасное учрежденіе и, можно сказать, въ самомъ зародыш… Какъ это можно?

— Что-жь длать-то, сударыня?— смиренно проговорилъ Осипъ Памфилычъ.,

— Что длать? Протестовать! Непремнно протестовать! Я жива не буду, а ужь добьюсь. Я немедленно къ преосвященному… я…

— Охъ, матушка, слышалъ это я отъ васъ, еще прежде слышалъ… и опять прошу: не доводите, ради Христа… не нужно… Пусть будетъ, что будетъ.

— Да чего вы тутъ боитесь? Я просто не понимаю… Васъ берутъ подъ защиту, ставятъ васъ на видъ, а вы… да, наконецъ, интересы церкви… Вдь, я прихожанка… Я должна отстаивать, тмъ боле, что это мн такъ легко: стоитъ только слово сказать, и владыка сдлаетъ распоряженіе. Не промняетъ же онъ меня на какого-нибудь благочиннаго.

— Зинаида Семеновна, васъ, можетъ, ни на кого не промняютъ, но наше дло совсмъ другое. Вы говорите: ‘преосвященный’… Я хоть и маленькій человкъ, а тоже понимаю… Преосвященный… ему что? Онъ ныньче сказалъ, а завтра забылъ. Онъ-то вонъ гд&#1123,, а благочинный-то — Вдь, онъ състъ… благочинный-то… а также и семейство замараетъ. Нтъ, Богъ съ ними… Зачмъ дразнить? Сказано: ‘не противитеся злу’,— и это врно. Не хлопочите, пожалуйста, ну ихъ къ Богу совсмъ.

Кликушина пожала плечами и воздержалась отъ непрошенныхъ услугъ старику.

XVII.

Хотя хоръ Осипа Памфилыча существовалъ не долго, но, все-таки, онъ сослужилъ ему важную службу: возвысилъ его репутацію въ глазахъ публики. Нужно замтить, что Осипъ Памфилычъ и безъ того пользовался вниманіемъ и даже уваженіемъ городскаго и окрестнаго населенія. Люди совершенно различнаго положенія и образа мыслей сходились въ своихъ симпатіяхъ къ этому маленькому человчку. Однимъ нравилось въ немъ то, что онъ образцово-чинно совершаетъ церковную службу и ревностно поддерживаетъ старинные церковные напвы и обычаи, во многихъ мстахъ значительно разстроившіеся, благодаря пореформеннымъ, ‘переходнымъ’ псаломщикамъ. Другіе цнили въ немъ трудолюбиваго, опытнаго хозяина, съумвшаго создать себ благосостояніе, почти недоступное для людей одинаковаго съ нимъ положенія. Мстная интеллигенція отдавала справедливость его природному уму и съ пріятнымъ удивленіемъ замчала, что онъ не чуждъ нкотораго знакомства даже съ научными предметами, съ которыми старику, повидимому, и негд, и некогда, и не по силамъ было вдаться. Научныя же свднія западали въ душу Осипа Памфилыча совершенно случайно и почти незамтно для него самого. Этимъ пріобртеніемъ онъ былъ обязанъ своимъ сыновьямъ. Пока они были малютками, Осипъ Памфилычъ былъ ихъ просвтителемъ,— обучалъ ихъ всему, что самъ зналъ: грамот, священной исторіи, пнію ‘на гласы’ и т. п., а когда они подрасли, тогда началось обратное воздйствіе сыновей на отца. При всякомъ удобномъ случа они усердно сообщали ему свднія изъ исторіи, физики, философіи, педагогики, основнаго богословія и изъ всего, ими прочитаннаго и усвоеннаго. Осипъ Памфилычъ впитывалъ въ себя эти лекціи, ‘аки губа напояема’, радуясь и за сыновей, и за себя. Подобныя бесды, конечно, не могли изъ престарлаго ‘простеца‘ сдлать человка образованнаго, но, все-таки, многое изъ сообщеннаго ему было имъ хорошо усвоено и прочно сохранено въ памяти. Вотъ почему Осипъ Памфилычъ, когда ему приходилось попадать въ интеллигентную среду, осмливался иногда вступать въ серьезный разговоръ и выражалъ, хотя и въ неуклюжей форм, довольно дльныя сужденія. Это общеніе съ интеллигенціей, въ свою очередь, содйствовало еще большему развитію старика. Вс эти качества Осипа Памфилыча были причиною того, что его всегда рзко выдляли изъ ряда его собратій-клириковъ. Въ торжественныхъ случаяхъ, когда въ какомъ-либо купеческомъ или помщичьемъ дом собиралось нсколько причтовъ, Осипа Памфилыча сажали обыкновенно за главнымъ столомъ, вмст съ отборною публикой, между тмъ какъ остальныхъ дьячковъ кормили гд-нибудь за кулисами. Впрочемъ, почетное возсданіе среди отборнаго общества хотя и льстило самолюбію Осипа Памфилыча, но иногда обходилось ему довольно дорого. Нтъ-нтъ, да кто-нибудь заднетъ его за живое.

— Вотъ, Осипъ Памфилычъ, такой вы умный и почтенный человкъ, а старшаго сына своего погубили. Какъ это такъ?

— Какъ вамъ сказать? Объ этомъ судить мудрено. Господь самъ насъ разсудитъ,— отзывается Осипъ Памфилычъ и, подъ дйствіемъ множества обращенныхъ на него глазъ, чувствуетъ сожалніе, что онъ не за кулисами.

Почтеніе къ старику выражалось, между прочимъ, и въ томъ, что его называли всегда по имени и отчеству и объяснялись съ нимъ на вы, каковой чести даже дьяконы рдко удостоивались. Только лица, игравшія по отношенію къ нему властную роль (о. Яковъ, ктиторъ и благочинный) упорно продолжали называть его Осипомъ. Но вотъ случилось одно обстоятельство, въ виду котораго и эти властныя лица должны были склониться предъ Осипомъ Памфилычемъ.

XVIII.

Вскор посл упраздненія капеллы Осипа Памфилыча, въ половин іюля, одинъ важный петербургскій протоіерей, состоящій при церкви какого-то дворца, вздумалъ провдать свою родину, которой онъ не видалъ уже лтъ сорокъ. Родина его была недалеко отъ Ямска, въ сел Рублев. Явившись въ Рублево, столичный гость поклонился праху своихъ родителей, отслужилъ по нимъ паннихидку и, проникнутый элегическимъ настроеніемъ, отдался воспоминаніемъ прошлаго. Онъ тутъ же, на кладбищ, словоохотливо началъ разспрашивать у мстнаго причта о своихъ родныхъ. Оказалось, что рублевскій дьяконъ былъ изъ того же рода Сизовыхъ, къ которому принадлежалъ и петербургскій протоіерей. Протоіерею понравилось это открытіе и онъ съ удовольствіемъ продолжалъ разспросы о родн. Отецъ дьяконъ, ободренный сознаніемъ кровной близости къ важному лицу, отчетливо пересчиталъ нсколько родныхъ съ точнымъ обозначеніемъ ихъ пола, возраста, положенія, степени родства и мста жительства. Перечень вышелъ довольно длинный, но о. протоіерей этимъ не удовольствовался.

— Ну, а еще не осталось ли тутъ кого?— спросилъ онъ, когда отецъ дьяконъ, за недостаткомъ матеріала для дальнйшаго разговора, уже совсмъ было смолкъ.

— Да кто же еще?… Кажется, вс,— сказалъ дьяконъ, сильно сморщивъ лобъ и закативъ глаза.— Ахъ, да!…— встрепенулся онъ,— пожалуй, и еще есть… только это будетъ ужь по другой линіи.

— Кто это?— полюбопытствовалъ протоіерей.

— А тутъ вотъ въ Ямск причетникъ… при кладбищенской церкви… Тапиносовъ… Осипъ Памфилычъ.

— Что-то не помню такой фамиліи.

— Ну, да гд же вамъ… этакихъ людей… Но только что Осипъ Памфилычъ человкъ примчательный.

— Чмъ же?

— Всмъ. Даромъ что причетникъ, а такъ поднялся, что… далъ бы Богъ всякому. Умный старикъ… охъ, какой умный! И вс его чтутъ, даромъ что…

— Гм… вотъ какъ. Въ Ямск я побываю и старика этого посмотрю,— сказалъ протоіерей.— Провдаю кое-кого и потомъ въ Ямскъ. А теперь… теперь я къ теб… Радъ — не радъ, а ужь прими странника,— обратился онъ къ о. дьякону, снисходительно улыбаясь.

— Охъ, нашъ благодтель, я бы васъ, какъ Господа Бога… по очень ужь у меня ничего нту!— жалобно произнесъ о. дьяконъ, измнивъ басъ на теноръ.

— Да милости просимъ ко мн. Я съ величайшимъ удовольствіемъ…— вставилъ священникъ, остававшійся почти безучастнымъ свидтелемъ предъидущей бесды.

— Благодарю… Нтъ, я вотъ лучше къ родн,— настоялъ протоіерей.— Гд ты живешь-то? Пойдемъ-ка.

И сановитая особа направилась къ дому смущеннаго, но, въ то же время, и ликующаго о. дьякона.

Часа черезъ два рублевскій священникъ былъ уже въ Ямск, у соборнаго протопопа, своего тестя, и съ разными прикрасами и преувеличеніями передалъ ему вс подробности своего свиданія съ петербургскимъ гостемъ. Благочинный встревожился и немедленно послалъ за о. Яковомъ. Когда о. Яковъ явился, протопопъ уже отъ себя разсказалъ ему о чрезвычайномъ происшествіи, съ присовокупленіемъ самыхъ дипломатическихъ догадокъ и предположеній. Кончивъ разсказъ, онъ тутъ же далъ о. Якову подробную инструкцію, существо которой можно уразумть изъ слдующаго.

Возвратившись домой, о. Яковъ призвалъ къ себ Осипа Памфилыча.

— Что прикажете?— спросилъ старикъ съ обычною скромностью, остановившись въ передней.

— Ничего не прикажу,— отвтилъ батюшка,— а мн вотъ нужно поговорить съ тобой… поближе поговорить. Пойдемъ-ка сядемъ.

О. Яковъ повернулъ въ глубь дома. Осипъ Памфилычъ нершительно поплелся за нимъ. ерей услся на диванъ и — чего прежде никогда не было — указалъ причетнику мсто возл себя. Когда старикъ, посл нкотораго колебанія, ршился, наконецъ, занять предложенное ему мсто, о. Яковъ началъ:

— Дло, братецъ ты мой, вотъ какое. Изъ Петербурга пріхало очень большое лицо: протоіерей… придворный! И сообщаютъ, что онъ теб какой-то родственникъ.

— О, что вы, батюшка, разв у меня могутъ быть такіе родственники? Кто это вамъ навралъ?

— Это не враки, а истинная правда. Въ Ямскъ-то ужь гонцы были оттуда.

— Откуда?

— А изъ Рублева. Онъ теперь въ Рублев. Тамъ его родители почиваютъ, такъ онъ имъ долгъ воздавалъ. Разспрашивалъ про всхъ своихъ родныхъ, а также и про тебя разузналъ. ‘Непремнно, говоритъ, буду въ Ямск и провдаю старика’.

— Не знаю… Что-нибудь тутъ не такъ. Что это за родственникъ и зачмъ я нуженъ такому великому человку?

— Стало быть, вотъ нуженъ. Такой, вишь, къ роднымъ желанный, что на рдкость. Рублевскій священникъ пригласилъ къ себ — не пошелъ… а пошелъ бо знать къ кому… къ дьякону тамошнему. А почему? Потому что дьяконъ этотъ въ родственники ему причислился. Вотъ видишь?… И словоохотливый такой: все говоритъ, все говоритъ… и ни съ кмъ другимъ, какъ опять же съ этимъ дьякономъ. Вотъ видишь? Также вотъ и къ теб отнесется. Что-жь тутъ удивительнаго? Значитъ, такой человкъ. Видитъ родство, ну и… Къ роднымъ, братецъ ты мой, и великіе люди склонны бываютъ.

— По мн, право, все какъ-то не врится,— проговорилъ Осипъ Памфилычъ, хотя сердце его уже начинало наполняться радостью и умиленіемъ, а воображеніе разрисовывало самыя свтлыя картины.— Конечно… кто не радъ блаженству? Пошли, Господи… хоть воззрть на старости лтъ,— со вздохомъ добавилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да это ужь дло ршеное. Не ныньче — завтра увидишь. Я позвалъ тебя не затмъ, чтобы сообщить теб объ этомъ. Это и безъ меня… само собою совершилось бы. А… а… видишь ли, голубчикъ… я хотлъ было тебя… какъ бы сказать?… немножко предупредить… такъ… по-дружески… Понимаешь?

— Насчетъ чего же это, батюшка?

— А вотъ насчетъ этой особы… родственника-то твоего. Человкъ онъ, слышно, вникающій, разговорчивый. Станетъ закидывать туда-сюда… Такъ ты ужь, пожалуйста, поосторожнй. Не очень вдавайся… въ бесду-то. А, главное, не цпляй своихъ… сослужителей.

— О, что вы, да разв я-такой? У меня и въ мысляхъ не можетъ этого явиться.

— Не можетъ! Это ты теперь-то такъ говоришь, а какъ явится къ теб этакой человкъ-то, да какъ обласкаетъ тебя, ты и возмнишь о себ… и начнешь выкладывать… А это, другъ мой, нехорошо, и съ твоей стороны очень ошибочно.

— Да что же я буду выкладывать? Господи помилуй!

— Мало ли что? Это ты теперь-то… а тогда и самъ не замтишь… Положимъ, близость, родство… Но этимъ, мой милый, злоупотреблять гршно… да и неразумно. Родственникъ, какъ бы онъ тамъ высокъ ни былъ, все-таки, человкъ случайный. Ныньче пріхалъ, а завтра ухалъ. А мы, братецъ, всегда при теб. Вотъ хоть бы благочинный… Положимъ, онъ теб воспретилъ… положимъ, это огорчительно для тебя, но, все-таки, онъ твое начальство, ближайшее начальство, которое можетъ во всякое время… А, вдь, у тебя семья… дочери… Богъ знаетъ, что еще будетъ… А также и я… Вотъ ужь сколько лтъ, мы съ тобой служимъ, но скажи по совсти: что я теб сдлалъ?

— Да что вы, батюшка? Къ чему вы это? Все слава Богу.

— Вотъ то-то и есть-то. Какіе-жь у тебя будутъ резоны чернить меня? Конечно, наговорить всего можно,— языкъ безъ костей,— только поддаваться этому не слдуетъ. Вотъ, что я хотлъ внушить теб. Съ другимъ я бы и говорить не сталъ, но, какъ ты человкъ умный и всми нами уважаемый, то я вотъ и предупредилъ. И въ самомъ дл, ну, какъ этого не сообразить? Благодтель твой здсь на какую-нибудь минуту: промелькнулъ и исчезъ. Поди-ка достань его тогда! Онъ тебя посл и не узнаетъ, забудетъ какъ тебя звать, отречется отъ тебя. А я, да хоть бы тотъ же благочинный, какъ были на корню, такъ и останемся…и, попрежнему, будемъ держать бразды… А у тебя семейство… и большое семейство. Такъ-то.

— Батюшка, да разв я не понимаю? Господи!— воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, вскочивъ съ дивана.— Что вы такъ безпокоитесь? Это мн даже удивительно.

— Хе-хе-хе!…— благодушно засмялся о. Яковъ, тоже вставъ съ мста.— Это я такъ… предупредить… на всякій случай. Но я и безъ того былъ увренъ… О-о, на кого же мн и положиться, какъ не на тебя? Вдь, ты у насъ, можно сказать, столпъ!

При послднемъ слов батюшка пріятельски ударилъ старика по плечу.

— Ну-съ, такъ засимъ… счастливо оставаться,— началъ было гость.

— Нтъ, постой… Что, бишь, я хотлъ?… Да! Онъ, можетъ быть, пожелаетъ церковь посмотрть, такъ ужь ты тамъ… Впрочемъ, кому я говорю? Осипъ Памфилычъ у насъ знаетъ, что и какъ… Ну, душа моя, прощай. Дай Богъ теб…

И о. Яковъ благословилъ старика большимъ архіерейскимъ крестомъ, чего прежде тоже никогда не бывало.

Подлившись радостью съ своей супругой, Осипъ Памфилы торопливо началъ готовиться въ принятію необычайнаго гостя. Раннимъ утромъ слдующаго дня онъ отправилъ съ Ефимушкой лошадь за Тимоеемъ. Работа была прекращена. Всмъ членамъ семьи былъ отданъ строгій приказъ одться въ самое лучшее платье, какое только имлось въ наличности. Внутренность дома доведена была до идеальной чистоты. Ожиданіе продолжалось почти два дня.

XIX.

Часовъ въ пять вечера въ Осипу Памфилычу пожаловалъ сановитый поститель, высокій, худощавый старикъ, съ длинною сдою бородой и съ нжною, блестящею кожею на лиц.

— Такъ вотъ гд обитаетъ знаменитый старикъ-то,— нараспвъ произнесъ гость, пригибаясь при вход въ дверь.— Придворный протоіерей Сизовъ, братъ твой троюродный,— отрекомендовался онъ, перекрестившись на образа и обратившись къ хозяину.

— Откуда мн… сіе?— взволнованно проговорилъ Осипъ Памфилычъ и прильнулъ къ благословляющей десниц протоіерея.

Вслдъ за нимъ потянулись подъ благословеніе члены его семейства, причемъ Осипъ Памфилычъ рекомендовалъ каждаго въ отдльности. По окончаніи церемоніи гость снялъ камилавку и слъ къ столу, на которомъ стояли чайныя чашки и трехъ сортовъ варенье въ стеклянныхъ вазочкахъ. Настасья Филипповна юркнула въ сосднюю комнату распорядиться самоваромъ, дти чинно выстроились по двумъ сторонамъ стола.

— Однако, у тебя семейка-то порядочная,— началъ протоіерей, поглаживая волосы.

— Слава Богу, ваше высокопреподобіе,— отозвался Осипъ Памфилычъ, стоя на вытяжку передъ — Это мои помощнички, работнички мои хорошіе.

— Да какіе они молодцы у тебя, право… одинъ къ одному… Чего же вы вс стоите-то? Садитесь.

— Какъ это можно, ваше высокопреподобіе? Передъ такимъ лицомъ…— возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Э, полно, старина, чего тамъ…— ободрительно произнесъ гость и насильно потянулъ хозяина на сосдній стулъ.

Хозяинъ грузно опустился на стулъ и конфузливо потупился, а гость продолжалъ:

— Садитесь и вы, молодые люди, садитесь… Я, вдь, не на ревизію къ вамъ явился, а въ гости.

Молодые люди переглянулись другъ съ другомъ и, по почину Никанорушки, услись на стулья.,

— Ну, вотъ… то ли дло! Совсмъ другая картина,— сказалъ гость,— Теперь вотъ и потолкуемъ по-родственному. А кстати вотъ хозяюшка и самоварчикъ намъ несетъ.

— Какъ это васъ Господь надоумилъ о насъ гршныхъ?— началъ Осипъ Памфилычъ.— Не скрою отъ вашего высокопреподобія, что я былъ предувдомленъ о вашемъ прізд, но… никакъ не смлъ думать, чтобы вы осчастливили… Думаю себ: что я за родство этакому лицу? Но сердце мое, все-таки, внушало… и я поджидалъ… хоть такъ… на всякій случай. И вотъ…

— Кто же тебя предувдомилъ?— спросилъ протоіерей, принимая отъ хозяйки высокую золоченую чашку.

— А тутъ былъ (Осипъ Памфилычъ чуть было не сказалъ: благочиннаго зять изъ Рублева, но во-время спохватился)… былъ слухъ по городу, что вы изводили пожаловать, ну, я и узналъ. Но чтобы узрть васъ — и думать не смлъ.

— А вотъ и обманулся… ха-ха-ха!— шутилъ протоіерей.— Нтъ, старина, я очень желалъ тебя повидать,— продолжалъ онъ, снова принявъ серьезный тонъ.— И мн теперь очень пріятно… Такой ты оказался молодецъ, и такъ у тебя все хорошо… Ишь вотъ: золоченыя чашки, варенье разное… семья вся нарядная… Ты, должно быть, богачъ.

— Не то чтобы богачъ, а гнвить Бога не могу: все, что нужно, есть и даже съ избыткомъ. Благодареніе Господу, не то что въ люди ни зачмъ не хожу, а еще и людямъ подчасъ помогаю.

— Нужды не терпишь?

— Нтъ.

— Никакой?

— Никакой.

— Гм… Ну-ка, хозяюшка, еще чашечку… Такъ это ты, старина, какой-то выродокъ… изъ нашего племени, право. Жизнью, значитъ, доволенъ?

— Слава теб, Господи!

— А не обижаетъ тебя тутъ кто-нибудь?

— Да, вдь, ваше высокопреподобіе, жизнь прожить — не поле перейти. Гора съ горой не сталкиваются, а человкъ… Иной разъ кто и обидитъ. Поскорбишь немного, да и забудешь. Этакія дла лучше всего забывать. А ежели вс эти обиды складывать, да помнить, такъ совсмъ и жить нельзя будетъ.

— Выродокъ, какъ есть выродокъ,— повторилъ протоіерей.

— Какой же я выродокъ-съ?

— Да помилуй, изъ всхъ родныхъ, какихъ я только что видлъ, ты одинъ такой!— воскликнулъ протоіерей.— Куда ни покажешься, всюду стоны, жалобы, вопли. Встрчаютъ тебя въ какихъ-то лохмотьяхъ и точно хвалятся этими лохмотьями! И это даже священники, вдь, это Богъ знаетъ что такое! Неужели тутъ вс такіе бдняки? Вроятно, притворялись, думали, что я сейчасъ же ихъ деньгами осыплю. А? Какъ ты думаешь?

— Богъ ихъ знаетъ… Каждый живетъ по своему,— уклончиво отвчалъ Осипъ Памфилычъ.

— Смотри, старина, ты-то не обманываешь ли меня…

— Боже сохрани!… Да и въ чемъ бы я васъ могъ обмануть?

— Въ чемъ! Мало ли въ чемъ. Вотъ ты сказалъ, что ни въ чемъ не нуждаешься, ну, можетъ ли это быть? Этакая у тебя семья… да, притомъ, еще и дочери…

— А что же, ваше высокопреподобіе, дочери? Он у меня, слава Богу, не уроды и не перестарки. Живутъ, трудятся, родителямъ помогаютъ. Женихи за нихъ хоть сейчасъ… и я каждую могу наградить, чмъ Богъ послалъ. Сынками же я только утшаюсь и больше ничего. Одинъ вотъ только что кончилъ курсъ третьимъ ученикомъ, а другой перешелъ въ шестой классъ пятымъ. Одно только есть угнетеніе для души моей: это вотъ мой старшій, Тимоей,— со вздохомъ объяснилъ старикъ, указавъ пальцемъ на первенца.

— А что такое?— спросилъ протоіерей, взглянувъ на Тимоея, который сидлъ поодаль, наклонивъ голову.

Осипъ Памфилычъ чистосердечно разсказалъ, въ чемъ дло.

— Ахъ, жаль, жаль… Какъ же это такъ?— участливо произнесъ протоіерей.— Ну-ка, братъ, подойди сюда поближе, подойди,— ласково пригласилъ онъ Тимоея.

Тимоей, неуклюже ковыляя, приблизился къ сановитому родственнику и сталъ, понуривъ голову.

— Ну, молодецъ, чего бы ты для себя желалъ? А?— обратился протоіерей къ Тимоею.

Тимоей что-то буркнулъ и принялся обими руками поправлять себ волосы.

— Ка-акъ? Что ты сказ-а-алъ?— спросилъ гость.

Тимоей, не поднимая глазъ, снова проговорилъ что-то невнятное.

— Не слышу. Я говорю: чего бы ты теперь желалъ для себя… для улучшенія своей жизни?— громко переспросилъ протоіерей.

Тимоей учащенно заморгалъ и съ какимъ-то невнятнымъ бормотаньемъ началъ отвшивать благодтелю порывистые, энергичные поклоны. Протоіерей съ минуту смотрлъ на него молча, потомъ вздохнулъ, покачалъ головою и проговорилъ:

— Ну, братъ, довольно… или себ.— Первенецъ заковылялъ на свое мсто, а протоіерей, обращаясь къ Осипу Ламфилычу, продолжалъ:— Поздно, старина!… Упущено, и сильно упущено. Самъ ты виноватъ. Теперь для него трудно что-нибудь сдлать. Разв вотъ попросить преосвященнаго, чтобы во діаконы?… Да и то…

Протоіерей махнулъ рукой и отвернулся. Осипъ Памфилычъ молча переводилъ скорбный взоръ съ протоіерея на первенца и обратно.

— А ты, теперь, вотъ этихъ-то веди куда слдуетъ,— возобновилъ гость, кивнувъ въ сторону Никанорушки и Ефимушки.

— Да объ этихъ-то я ужь вамъ докладывалъ, что они слава Богу.

— Я слышалъ, но… Вы назначены въ академію?— спросилъ протоіерей Никанорушку.

— Нтъ. У насъ только перваго ученика назначили,— объяснилъ юноша, привставъ со стула.

— Вотъ видишь,— вновь обратился гость къ хозяину.— А ты отправь его на свой счетъ. Пусть продолжаетъ образованіе. Ученикъ онъ хорошій, можетъ пойти далеко. Присылай вотъ его въ Петербургъ.

Осипъ Памфилычъ молчалъ.

— Что-жь ты молчишь? Должно быть, денегъ нтъ? А-а,вотъ я тебя и поймалъ! Не хвались своимъ богатствомъ.

— Да я, ваше высокопреподобіе, и не хвалился. Только… видите ли… дло такое важное… и я объ этомъ никогда не думалъ… А говорить зря я не люблю.

— Гд же тутъ зря? Молодой человкъ, вы желаете въ академію?

— Я бы не прочь,— отозвался Никанорушка.

— И родительница, конечно., благословила бы сынка на это доброе дло?— отнесся гость къ хозяйк.

— Я бы съ радостью, лишь бы Господь удостоилъ… Только вотъ какъ отецъ,— сказала Настасья Филипповна.

— Отецъ тоже не врагъ дтямъ,— проговорилъ старикъ.

— Ну, вотъ,— подхватилъ протоіерей,— значитъ, вопросъ ршенъ… Теперь остается собраться. Сынъ возьметъ свои документы, ты выхлопочешь себ отпускъ въ консисторіи,— и съ Богомъ.

— Мн-то куда ужь тамъ… по столицамъ?— возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— О, нтъ, ты и самъ прізжай… непремнно! Иначе я тебя и знать не хочу,— пригрозилъ гость.— Я вотъ къ теб пріхалъ, а ты ко мн не хочешь! Это, съ твоей стороны, невжливо. Долженъ же ты мн отплатить визитъ.

— Покорнйше васъ благодарю,— сказалъ Осипъ Памфилычъ.— Но вы сами посудите: мн ли къ вамъ являться? Куда я такой покажусь? Вдь, я съ роду…

— Ничего, ничего, и слушать не хочу,— перебилъ протоіерей.— Ты обязательно долженъ пріхать… Ну, даешь слово?

— Трудно мн это. Общаться не могу. Какъ Господь устроитъ,— проговорилъ Осипъ Памфилычъ посл нкотораго раздумья.

— Устроитъ, устроитъ, было бы только желаніе.

— Да желаніе-то есть… ужь и толковать нечего.

— Ну, и прекрасно, значитъ, скоро увидимся,— заключилъ гость и перешелъ къ бесд съ женской половиной.

Посл чаю гостю предложено было что-то врод обда.

Протоіерей кушалъ съ аппетитомъ и подхваливалъ искусство хозяйки. Прощаясь съ хозяевами, онъ еще разъ повторилъ старику:

— Такъ смотри же, непремнно прізжай. Ныншній годъ одного сына пристроишь, а на слдующій, Богъ дастъ, другаго.

— Душевно… покорнйше васъ благодарю,— проговорилъ Осипъ Памфилычъ съ низкимъ поклономъ.

XX.

Въ первое время посл описаннаго событія Осипъ Памфилычъ чувствовалъ полное довольство визитомъ высокаго постителя. Но потомъ имъ скоро овладло раздумье. ‘Можно ли довряться словамъ сановитаго родича, котораго впервые пришлось увидть лишь подъ старость? Зачмъ-то требуетъ непремнно самого… Не шутка ли это? Не игра ли важной особы съ маленькимъ человчкомъ?’ — такъ думалъ Осипъ Памфилычъ. Чтобы окончательно ршить эти вопросы въ томъ или иномъ смысл, онъ отправился къ о. Якову и подробно передалъ ему содержаніе своей бесды съ петербургскимъ родственникомъ.

— Такъ вотъ, батюшка, дло-то какое. Такую задачу онъ мн задалъ, что, право, не знаю, какъ и поступить. Что йы мн на это скажете?

— А скажу я теб вотъ что,— началъ батюшка.— Протоіерей этотъ человкъ столичный. А столичные люди… о-о-о… мудреный народъ! Онъ теб наговоритъ и то, и другое, и третье, а на дл совсмъ другое покажетъ. Онъ теб одно говоритъ, а другое думаетъ,— вотъ онъ какой, столичный-то человкъ. Я, братъ, сто разъ объ этомъ слыхалъ и примры знаю. Съ ними такъ можно влетть, что и-и… Сына въ академію!… Легко сказать! Если бы твой Никаноръ годился въ академію, такъ начальство само бы его послало. А теперь онъ долженъ хать на авось: либо панъ, либо пропалъ. Такихъ-то каждый годъ къ отцу на печку отправляютъ. Видятъ, что не отъ начальства посланъ,— и забраковываютъ. Тоже и съ твоимъ можетъ случиться. Да и къ чему это? Сынъ твой и такъ хорошъ, будетъ священникомъ, чего теб еще? И у меня вотъ тоже сынъ… въ слдующемъ году кончитъ, но я и думать забылъ объ академіи. Къ чему это? Только лишнее безпокойство. Хорошій парень и безъ академіи хорошо устроится.

— Оно, положимъ, лестно, батюшка… Высшее образованіе… больше путь… Да и мн… хоть бы передъ смертью въ столиц побывать.

— Ахъ, Осипъ Памфиличъ, какъ это ты говоришь… Вдь, это одни мечтанія твои. А денегъ-то теб далъ гость-то твой?

— Нтъ.

— Ха-ха-ха!… Вотъ это хорошо! Ну, какъ ты не видишь, что это одн балясы? Этакъ-то и я бы пригласилъ: прізжайте, молъ, ко мн… хоть изъ Сибири. Эко, вдь, одолженіе какое!… Дорогу ты и безъ него нашелъ бы… Ну, благодтель!… Ха-ха-ха!… А ты уши и развсилъ… Эхъ, ты-ы!… Нтъ, ты это выкинь изъ головы. Пустое. Это сразу видно… особенно со стороны-то. Ты, вдь, теперь въ угар, право, ты въ угар. Плюнь. Не стоитъ. По совсти говорю.

— Право, не знаю. Нужно будетъ еще подумать,— заключилъ Осипъ Памфилычъ.

Старикъ дйствительно продолжалъ думать ту же мудреную думу. Когда же Никанорушка подтвердилъ слова о. Якова, что ‘такихъ нердко отсылаютъ’, то Осипъ Памфилычъ принялъ твердое ршеніе въ отрицательномъ смысл.

— Нтъ, сынокъ, вижу, что все это дло непрочное,— сказалъ родитель.— Будемъ пользоваться тмъ, что намъ Богъ далъ. Не столичные мы съ тобой люди. Похать недолго, но что, если обоимъ придется вернуться въ дуракахъ? Вдь, тогда насъ засмютъ, засрамятъ. Отъ издвательства одного житья не будетъ. Опять же какая трата… рабочая пора… упущеніе. Какъ взвсишь все это, такъ… Богъ съ нимъ совсмъ! Для Тимоея-то вонъ ничего не сдлалъ, а, вдь, сейчасъ же бы могъ. Должно быть, и тутъ тоже бы вышло. Нтъ, Никанорушка, не будемъ надяться ни на князи, ни на сыны человческіе, а будемъ лучше попрежнему… сами.

И, забывъ про Питеръ, Осипъ Памфилычъ весь отдался текущимъ земледльческимъ работамъ.

——

Въ первыхъ числахъ августа, ночью, Настасья Филипповна была разбужена сильнымъ стукомъ въ окно. Въ испуг, вскочивъ съ постели, она громко закричала:

— Кто тамъ? Что нужно?

— Получите кто-нибудь!— отозвался съ улицы чей-то голосъ.

— Что такое?… Зачмъ?— бормотала старушка, растворивъ окно и принимая какую-то бумагу.

— Да телеграмма, телеграмма,— объяснилъ разсыльный.— Распишитесь тамъ и ярлычекъ возвратите мн.

— Охъ, Господи, ничего не понимаю… Обожди, батюшка, немножко, я сбгаю въ садъ, хозяина разбужу,— торопливо проговорила старушка и удалилась изъ избы.

Черезъ нсколько минутъ семья Осипа Памфилыча была уже вся на ногахъ. Домъ былъ освщенъ. Окруженный толпою любопытствующихъ чадъ, старикъ бережно распечаталъ телеграмму, протеръ глаза и съ разстановкой прочиталъ: ‘Прізжай съ сыномъ немедленно. Протоіерей Сизовъ’. И больше уже не спала въ эту ночь семья Осипа Памфилыча. Самый фактъ полученія телеграммы былъ для всхъ необычайнымъ: ничего подобнаго дотол не бывало. А тутъ еще — изъ, да еще отъ такого лица, да еще съ такимъ содержаніемъ! Въ то время, какъ сосди и ямскіе обыватели невозмутимо покоились, въ дом Осипа Памфилыча происходилъ оживленный совтъ, въ которомъ принимали участіе вс члены семьи. Къ поршенному и забытому вопросу снова возбудился интересъ. Вра въ недавно заподозрнный авторитетъ сановитаго родича ожила и окрпла. Вс почувствовали себя въ состояніи какого-то наитія. Мсто прежнихъ колебаній заступила необыкновенная ршительность. Эта ршительность обнаружилась тмъ, что Осипъ Памфилычъ въ то же утро отправился съ Никанорушкой ‘въ губернію’, для полученія надлежащихъ документовъ на проздъ въ Питеръ.

Дня четыре спустя, вс сборы уже были покончены и въ дом Осипа Памфилыча совершено было напутственное молебствіе, которое сопровождалось угощеніемъ всего причта и церковнаго старосты. О. Яковъ не только уже не возражалъ противъ стремленій хозяина, но, выйдя изъ-за стола, даже произнесъ ему благожелательную и поощрительную рчь. Предъ самымъ же отъздомъ путешественниковъ батюшка принесъ старику дв большущія просфоры.

— Это вотъ высокочтимому о. протоіерею,— объяснилъ онъ.— Одна отъ меня, а другая отъ благочиннаго. Пожалуйста, Осипъ Памфилычъ, вручите ему. Когда будете вручать, то непремнно изъясните, что, молъ, ямскіе настоятели, памятуя о вашемъ недавнемъ посщеніи, сочли священнымъ долгомъ вынуть за здравіе вашего высокопреподобія.

XXI.

Осипъ Памфилычъ проздилъ недли дв. Никанорушка благополучно прошелъ на экзаменахъ и былъ принятъ въ число казеннокоштныхъ студентовъ академіи. Старикъ г вернулся въ семью, переполненный массою дотол невдомыхъ, разнообразныхъ впечатлній, бодрый, веселый и словно помолодвшій на цлый десятокъ лтъ. Свжія, обильныя воспоминанія быстро смнялись въ его возбужденной голов, такъ что онъ съ большимъ трудомъ могъ внести въ свой разсказъ нкоторую систему. Разсказъ о поздк длился очень долго. Слушатели съ сладостнымъ замираніемъ сердца слдили за каждой его подробностью. Коснувшись свиданія съ столичнымъ родственникомъ, Осипъ Памфилычъ сообщилъ, между прочимъ, слдующее:

— Впустили это меня, я и стою… думаю: что-то будетъ? Палаты… куда тамъ архіерейскія! Гляжу, летитъ самъ. ‘А-а, гость дорогой! Насилу-то… Заставилъ-таки телеграмму послать. Ахъ, ты медвдь этакой!’ И ну меня цловать. Раза четыре поцловалъ. Потомъ Никанора…. но его только одинъ разъ. И потащилъ насъ въ настоящія комнаты. Велъ, велъ, притащилъ насъ въ какую-то угловую и сейчасъ ко мн: ‘Ну, старина, изволь умываться… сію минуту’. Показалъ, какъ нужно умываться, какъ тамъ машину прижимать. А умывальникъ мраморный, великолпный, мыла разнаго сколько!.. Ужь я тутъ возился, возился! Платье запачкать жалко, и раздться нельзя. А стоитъ сзади да смется. Наконецъ, я кое-какъ отдлался. Только что утерся, онъ сейчасъ: ‘Ну, теперь все это долой, сію минуту долой!’ Даетъ мн шелковый подрясникъ, чищеные сапоги, даже чулки и рубашку! Я было отказываться — куда теб!— ‘Безъ разговоровъ! сію минуту!’ Что тутъ длать? Смерть — совстно раздваться! Стою — переминаюсь. А онъ, ‘живо, живо, безъ проволочекъ.’ Длать нечего, исполнилъ всю эту церемонію. Думалъ, что тмъ все дло и кончится,— не тутъ-то было. Началъ меня чмъ-то мазать, чмъ-то вспрыскивать и веллъ причесаться. ‘Ну, во-отъ,— говоритъ,— ишь какой молодецъ сталъ, настоящій митрополитъ! Теперь пойдемъ завтракать’. Пошли. Дорогой взглянулъ я на себя въ зеркало — и смхъ, и грхъ. Не я — да и только! Завтракали вчетверомъ: насъ трое, да еще экономка, изъ нмокъ,— женщина этакая видная. Вдь, онъ живетъ одинъ, какъ перстъ: ни жены, ни дтей. И этакая жизнь, Господи!.. Хорошо. ли мы тутъ всяческія зати… Такъ угостительно, что и-и… Ну, конечно, въ это время разговаривали. Обо всхъ разспрашивалъ… Съ Никаноромъ объ академіи поговорилъ. Все какъ слдуетъ. Къ концу завтрака онъ этой экономк что-то по-нмецки. Экономка тоже ему что-то по-нмецки и сейчасъ же ушла. Вышли мы изъ-за стола, поблагодарились и стали по залу прохаживаться. И захотлось мн табачку понюхать. Хвать, а табакерки-то нтъ: въ своемъ карман осталась… въ этой, въ угловой-то. Я говорю: ‘Ваше высокопреподобіе, позвольте мн сходить — понюхать… Я тамъ табакерку забылъ’.— ‘Сходи, сходи’. Понюхалъ это я, табакерку съ собой — и назадъ. Только что я вернулся, гляжу, къ какой-то господинъ пришелъ, важный такой и въ очкахъ. Сейчасъ же меня этому господину: ‘Это, говоритъ, мой родственникъ’. Тотъ говоритъ: ‘очень пріятно’ и подалъ мн руку. Они сли, а я думаю себ: пойду-ка я въ угловую, моргнулъ Никанору и пошелъ. Вдругъ слышу: ‘Куда же ты, Осипъ Памфилычъ? Ты не уходи, посиди здсь’. Длать нечего, слъ, и Никаноръ со мною. Говорили-говорили они между собою… а мы сидимъ окончательно безъ всякаго дла. И вздумалось мн опять понюхать. Ползъ въ карманъ, тащу табакерку и совсмъ было ужь вынулъ, да вдругъ спохватился: батюшки мои, вдь, она у меня берстовая! Какъ я покажу этакую страсть… въ шелковомъ-то подрясник да при этакихъ-то людяхъ? Лучше уж перетерплю. А чуть было не попалъ въ просакъ! И какъ это меня Богъ спасъ — самъ не понимаю… Хорошо. Гость этотъ, наконецъ, ушелъ. Сейчасъ протоіерей меня въ садъ. Садъ — чисто рай земной: и цвты, и фонтаны, и бесдки — любо смотрть. Приходинъ въ бесдку — на стол стоитъ бутылка и два стаканчика маленькихъ. ‘Ну-ка, говоритъ, отвдай вотъ винца. Это крымское блое… настоящее, а не то что помои какіе-нибудь, которые у васъ тамъ распиваютъ…’ Выпили. Немного посидли,— пошли дальше. Гляжу, въ кустикахъ скамеечки, столикъ и опять бутылка съ двумя стаканчиками. ‘А это, говоритъ, крымское красное. Отвдай-ка’. Отвдали и этого. Идемъ дальше. Опять столикъ и опять бутылка со стаканчиками. ‘А вотъ это, говоритъ, кавказское’. И опять пробовать. И сколько мы этихъ столиковъ обошли! И везд все разное вино, и каждому вину мы пробу длали… Разморило меня, говорить не хочется, ходить — тоже, словно посл работы тяжелой. Онъ, должно быть, это замтилъ и говоритъ: ‘Ты, можетъ, отдохнуть хочешь? Поди-ка прилягъ’. Я говорю: ‘Я пойду въ номеръ’.— ‘Зачмъ же, говоритъ, въ номеръ? У меня мста много, мы вотъ потолкуемъ съ молодымъ человкомъ, а ты отдохни’. И повелъ меня въ кабинетъ: просторъ, чистота… и кровать тутъ же стоитъ.— ‘Вотъ, ложись. Къ обду я позову тебя’. я сталъ было скидать подрясникъ.— ‘Зачмъ? Ложись такъ. Вдь, это у меня вмсто халата’. Затворилъ дверь и ушелъ. Думаю: ну, какъ можно мять этакую вещь? Прокрался тихонько въ угловую, взялъ оттуда свое платье, переодлся и легъ. А подрясникъ повсилъ. Только табакерку изъ него вынулъ. Немного погодя, опять вошелъ ко мн.— ‘Ахъ, медвдь, онъ опять напялилъ свою аммуницію! Ха-ха-ха!… Да разв можно въ этомъ лежать?… О, да ужь и табакерка же у тебя! Только на мрамор лежать’. Я оглянулся, а она, проклятая, на мраморномъ столик красуется: и какъ это я положилъ ее туда — шутъ ее знаетъ… Извините, молъ, ваше высокопреподобіе.— ‘Ничего, ничего, я теб подарю хорошенькую’. Ушелъ и опять меня затворилъ. Обдали, по тамошнему заведенью, почти ужь вечеромъ. Посл того изъ номера веллъ перебраться къ нему и отвелъ намъ съ Никаноромъ особую комнату. Въ этотъ день мы нигд больше и не были, а съ другаго дня начались всякія наши странствія. Прежде всего, мы съ Никаноромъ въ академію… Далъ Никанору какое-то письмо, и все пошло какъ слдуетъ. Никаноръ въ скорости началъ экзаменъ держать, а я каждый день рдкости осматривалъ и всякія дива смотрлъ. Сперва онъ самъ меня водилъ, а потомъ я ужь и одинъ пріобыкъ. И чего я только не видалъ! Даже самому теперь не врится. Точно во сн. Вотъ, дтушки, добрый человкъ-то! Сроду какого не видывалъ. Такъ и ходитъ за мной, какъ за дитмъ. Дай Богъ ему доброе здоровье. Пришло время прощаться,— онъ и выноситъ мн пачку денегъ. Я и руками, и ногами… Что вы, молъ, ваше высокопреподобіе, я итакъ вами облагодтельствованъ несказанно.— ‘Нельзя, нельзя, возьми: я теб долженъ. Я тебя потревожилъ, вызвалъ въ такую даль, я же обязанъ и за дорогу теб заплатить’. Я все отказыюсь. Онъ втиснулъ мн пачку за пазуху и принялся меня цловать. Простились, а я все стою. Стоялъ, стоялъ, да какъ заплачу. И самъ не знаю чего… Посл сосчиталъ — сто рублей! Вотъ, дтушки, какіе люди бываютъ на свт.

Обозрвая городъ, Осипъ Памфилычъ старался точно узнать размръ замчательныхъ зданій и сооруженій и для этой цли употреблялъ иногда пріемы, практикованные еще Даніиломъ Паломникомъ. Такъ, длину Николаевскаго моста онъ измрилъ собственными шагами и нашелъ, что въ немъ четыреста тридцать шаговъ. Т свднія, которыхъ нельзя было добыть подобнымъ путемъ, Осипъ Памфилычъ получалъ отъ многознающаго родственника и, не полагаясь на свою память, немедленно ихъ записывалъ. Такими записями онъ покрылъ цлый листъ кругомъ. Тутъ была и исторія, и статистиками т. п. Изложивъ семь вс свои свднія о Петербург и нкоторыхъ окрестностяхъ его, Осипъ Памфилычъ тщательно свернулъ записной листъ и положилъ на божничку. Отъ времени до времени къ нему появлялись любопытствующіе и осаждали его разспросами. Старикъ доставалъ свой листъ, усаживался за столъ, надвалъ очки и неторопливо, съ достоинствомъ излагалъ цлый рефератъ.

XXII.

Счастье не только улыбнулось Осипу Памфилычу, но, можно сказать, подарило его полною любовью. Осенью того же года онъ отдалъ замужъ сразу двухъ дочерей, Дашу и Глашу: одну за священника, другую за бухгалтера (того самаго, который нкоторое время состоялъ въ ‘капелл’ въ качеств тенора). Ефимушка извщалъ родителей, что его сочиненія выходятъ лучше всхъ въ класс. Никаноръ тоже хвалился успхами. Петербургскій протоіерей шлетъ любезныя письма и ждетъ, не дождется, когда и Ефимушка сдлается ‘академикомъ’. Почетъ кладбищенскому причетнику возросъ до maximum’а. И Яковъ иначе и не обращается къ нему, какъ: ‘вы, Осипъ Памфилычъ’. Даже соборный протопопъ и благочинный, при каждой встрч со старикомъ, заботливо спрашиваетъ его о здоровья и о томъ, ‘что пишутъ изъ Петербурга’. Но… крайности сходятся, и Осипъ Памфилычъ, очутившись на высот блаженства, почувствовалъ себя самымъ несчастнымъ человкомъ.

Большія траты на выдачу дочерей и уменьшеніе числа ‘работничковъ’ заставили его съузить свои хозяйственныя операція. Привычнаго дла стало у него меньше. Въ дом стало замчаться нкоторое опустніе и непріятное затишье. Старшихъ дочерей, которыя придавали семейной жизни значительное оживленіе, стало не видно. Не только Никанорушку, но и Ефимушку Осипъ Памфилычъ считалъ уже отрзанными ломтями. Все это мало-помалу отнимало у старика энергію и, незамтно для него самого, погружало его въ сосредоточенную грусть. Недавнее оживленіе смнилось какою-то томительною вялостью. Мрачный образъ Тимоея неотступно стоялъ передъ старикомъ и заслонялъ собою все свтлое и радостное, что судьба дала ему испытать въ послднее время.

‘Господи, Господи,— думалъ онъ,— сколько я воспріялъ благъ въ своей жизни! Все время пользовался хорошимъ здоровьемъ, награжденъ былъ безбдною жизнью, видлъ столицу всероссійскую, испыталъ въ ней блаженство, аки на небеси, Никаноръ съ Ефимомъ идутъ въ гору, дочки счастливы… Только Тимоей мой, бдный, жалкій, несчастный, остался ни при чемъ… А, можетъ, былъ бы также въ Петербург… можетъ, и къ нему приступали бы теперь со страхомъ и трепетомъ. А онъ, бдный, ниже всякаго низшаго! Упалъ, и никто не можетъ поднять его, и нтъ ему утшенія! Лучше бы я самъ втрое претерплъ, нежели видть такое сыновнее бдствіе. Прости меня, Господи, не поставь мн во грхъ! Готовъ всячески искупить, съ лихвой, сторицею заплатить, только не знаю чмъ и не знаю какъ…’

Старикомъ овладла мучительная хандра. Онъ сталъ неразговорчивъ, нелюдимъ, быстро осунулся и одряхллъ.

Въ одинъ сренькій день Осипъ Памфилычъ отправился колоть дрова. Проработавъ съ полчаса надъ тоненькими плашками, онъ увидлъ, что на очереди лежитъ толстая и суковатая плаха. Старикъ немного подумалъ и твердо установилъ ее передъ собой Глубоко вонзивъ топоръ въ поперечный разрзъ плахи, онъ напрягся, чтобъ поднять ее вверхъ, но вдругъ почувствовалъ, что силы оставили его, въ глазахъ потемнло и онъ ткнулся лицомъ въ щепки. Часа черезъ полтора, Настасья Филипповна, встревоженная какимъ-то предчувствіемъ, вышла провдать старика… и съ ужасомъ увидла его мертвымъ.

О. Забытый.

‘Русская Мысль’, NoNo 4—5, 1885

Обремененный многочисленнымъ семействомъ.

Читайте также: