В. Н. Криволапов
Об одном источнике ‘Братьев Карамазовых’
Об одном источнике ‘Братьев Карамазовых’, Криволапов В. Н., Год: 1985
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Русская литература, 1985, No 2.
OCR Бычков М.Н.
То, что книга, о которой пойдет речь, стояла на полках библиотеки Достоевского в последние годы жизни, было установлено Л. П. Гроссманом.1 Однако значение ее для его последнего романа не получило отражения в комментарии В. Е. Ветловской в 14—15 томах Полного собрания сочинений Достоевского (Л., 1976), хотя в ряду литературных источников ‘Братьев Карамазовых’ книга эта занимает свое место: отсюда, как мы полагаем, в творчески преображенном виде на страницы последнего романа Достоевского перекочевали некоторые мотивы, детали, ситуации, образы.
Мы имеем в виду ‘Жизнеописание старца Леонида’.2 Биография Леонида, в миру Льва Даниловича Наголкина, с именем которого связано зарождение в Оптиной пустыни ‘старчества’, в кратком изложении такова. Поступив в 1797 году послушником в Оптину пустынь, он через два года переселился в Белобережский монастырь Орловской епархии и в 1804 году стал строителем (настоятелем) этого монастыря. Спустя несколько лет Леонид сложил с себя настоятельство и вместе с двумя спутниками покинул пределы Орловской губернии, положив начало длительному периоду ‘мытарств’ по разным монастырям.
В одном из валаамских скитов обстоятельства приняли для них совсем неблагоприятный оборот. Местный игумен Иннокентий, испугавшись очевидного в ущерб ему влияния пришельцев, послал на одного из них, Феодора, донос петербургскому митрополиту. Феодора собирались выгнать из обители, и спасло его только заступничество министра духовных дел князя А. Н. Голицына, незадолго до этого посетившего Валаам и познакомившегося со старцами.
В 1829 году Леонид с шестью учениками (Феодор к тому времени скончался) возвращается в Оптину пустынь. Но и здесь недоброжелатели из братии писали на него доносы, и здесь назначались расследования, вновь и вновь подтверждались архиерейские запреты принимать мирских посетителей. В дело оказалось однажды вовлеченным и московское отделение тайной полиции, куда был послан один из допосов. Умер Леонид в 1841 году.
В каких аспектах использовал Достоевский ‘Жизнеописание’? Прежде всего он почерпнул отсюда материал, касающийся оппозиционности ‘старчества’ официальному православию. К 1878 году, когда писатель посетил Оптину пустынь, там, по-видимому, не было открытых противников старчества или, по крайней мере, они не составляли влиятельной партии: монастырь славился именно как ‘старческая’ обитель. Между тем в ‘Братьях Карамазовых’ представлена совсем иная, исполненная драматизма картина монастырской жизни, не похожая на ту, что мог наблюдать Достоевский, но близкая той, о которой он мог прочитать в ‘Жизнеописании’ и которая имела место в первые годы по водворении Леонида в пустыни.
Тогда противниками старчества были в основном приверженцы внешнего, показного благочестия. Их вдохновителем был некий монах В-н, явивший, как и Леонид, в скиту. О том, что он был видной монастырской фигурой, можно догадаться из полемического письма Леонида: ‘А об В-не пусть думают как кому угодно, и ублажают его высокое жительство, но мы к оному веры не имамы, и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода’ (с. 70—71).
То, что сообщает ‘Жизнеописание’ о В-пе, явно перекликается с тем, что пишет Достоевский о Ферапонте, ‘противнике старца Зосимы и главное — старчества, которое считал он вредным и легкомысленным новшеством’.3 Ферапонт — ‘один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник’ (XIV, 28), ‘множество братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника’ (XIV, 151). В чем обвиняли ‘старцев’ люди типа Ферапонта?
Самое распространенное и самое серьезное обвинение заключалось в том, что старцы злоупотребляют таинством исповеди, тем самым профанируя его. Старцы возражали: наряду с исповедью, утверждали они, которая имеет в виду раскаяние и получение прощения, существует ‘исповедание помыслов’, связанное прежде всего с необходимостью открыть человеку, руководящему тобой в нравственной сфере, самые сокровенные уголки души. В то время, о котором повествует ‘Жизнеописание’, были церковнослужители, которые ‘с негодованием смотрели на то, что народ стекается к старцу-иноку за духовными советами. Это было тогда в Калужской епархии, а может быть, почти и в целой России еще новостию’ (с. 53).
Новостью это (явный анахронизм) оставалось и для героев ‘Братьев Карамазовых’ (XIV, 26), что и дало основание Федору Павловичу выразить свое ‘негодование’ поведением Зосимы в следующих словах: ‘Исповедь есть великое таинство, пред которым и я благоговею и готов повергнуться ниц, а тут вдруг там в келье все на коленках и исповедуются вслух’ (XIV, 82). Надо отдать Федору Павловичу (а точнее Достоевскому) должное — он верно воспроизвел картину ‘исповедания помыслов’, которое по ‘Жизнеописанию’ происходило публично, причем люди действительно стояли на коленях (с. 38). Федор Павлович был не одинок, его негодование разделяли и многие другие, что подтверждается справкой повествователя ‘Братьев Карамазовых’ о ‘сплетнях’, ‘достигших даже до архиерея… что будто слишком уважаются старцы, в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим, будто бы старцы злоупотребляют таинством исповеди’ (XIV, 82). В словах об ‘ущербе сану игуменскому’ угадывается ассоциация с упомянутым выше инцидентом на Валааме, где игумен ‘счел себя как бы презираемым от братии’ (с. 17). Интересно, что в главе ‘Еще одна погибшая репутация’ мотив ‘профанации исповеди как таинства, почти кощунства’ (XIV, 145) возникает в связи с детальным описанием вечерних бесед в келье Зосимы (XIV, 144—145). Традиция же вечерних бесед восходит опять-таки к Леониду, о чем говорится в ‘Жизнеописании’ (с. 98).
Подобно тому как на Зосиму жаловались в высшие инстанции, архиерею (XIV, 82) и епархиальному начальству (XIV, 145), персонажи ‘Жизнеописания’, В-н и его сторонники, жаловались туда же. Это не случайное совпадение, о чем свидетельствует неразвернутая в окончательном тексте романа черновая запись Достоевского: ‘Владыко поощрял старчество’ (XV, 201). Делая эту запись, писатель как бы возвращался к событиям полувековой давности, — к событиям, отраженным в ‘Жизнеописании’ (с. 50—51). Здесь рассказывается о двух калужских ‘владыках’, поощрявших Леонида и его сторонников: о Филарете (потом митрополите киевском, о котором писал Н. С. Лесков в рассказе ‘Владычный суд’ и в ‘Мелочах архиерейской жизни’) и его преемнике на кафедре Гаврииле, который не дал хода доносу на Леонида.
Самой заметной фигурой в окружении Зосимы и его ближайшим сподвижником является Паисий — ‘человек… очень, как говорили про него, ученый’ (XIV, 36), участник встречи Зосимы с семейством Карамазовых и последней беседы Зосимы с его ‘самыми преданными друзьями’. Паисий, видимо, должен был заменить Зосиму: намек на это содержится в предположении Алеши, что ‘Зосима завещал ему его (т. е. Алешу Паисию, — В. К.) умирая’ (XIV, 156). Все это напоминает отношения Леонида с ближайшим его учеником Макарием (с. 44). В подготовительных материалах к роману один (единственный!) из монахов, окружавших ‘старца’, назван по имени — Макарием. В комментариях к черновикам это имя отнесено к самому старцу: ‘Старец… дважды назван Макарием’ (XV, 419, ср. 607). Это утверждение вряд ли оправданно, особенно если сопоставить те наброски, где встречается имя Макарий, с окончательным текстом глав ‘Приехали в монастырь’ и ‘Старый шут’, последовательность событий в которых почти полностью совпадает со схемой, намеченной в черновиках:
‘Конец августа.
Приглашение обедать к игумену 1/2 второго, 1 1/2.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через лес в скит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бледный монах. Келья. Настоятель скита и Макарий, еще ученый монах. Семинарист. Помещик на коленях.
Вышел с Алешей, сел, описание лица. Под благословение’ (XV, 210).
Это черновики. А глава ‘Старый шут’ начинается так: ‘Они вступили в комнату почти одновременно со старцем, который при появлении их тотчас показался из своей спаленки. В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий…’ (XIV, 36).
Ясно, что Макарием назван не старец, а один из ожидавших его, а то обстоятельство, что имя дано лишь одному из них, позволяет увидеть в нем будущего Паисия, которому Достоевский уделил внимания больше, нежели кому-либо из окружения Зосимы.
Оснований для отождествления старца и Макария не дают и две другие заметки, где упоминается это имя: ‘— Макарий к Ивану: ‘А вы вашей статьей’ — и т. д.’ (XV, 211) и ‘Слова. Говорили, Макарий видит по глазам’ (XV, 200). Первая может иметь в виду как Паисия, так и библиотекаря Иосифа, наиболее активных участников обсуждения статьи Ивана (Зосима, по его признанию, ‘статьи не читал, но в ней слышал’ (XIV, 56)), вторая же относится к реальному Макарию, преемнику Леонида и предшественнику Амвросия (это явствует из контекста заметки, содержащей размышления Достоевского о причинах поступления Алеши в монастырь и впечатления от пребывания в Оптиной пустыни), молва приписывала Макарию, как и всем ‘великим оптинским старцам’, способность читать в глазах.
Сомнительным, в свете приведенных сопоставлений, представляется возведение имени Макарий к Макару Долгорукову и полному названию козельской обители ‘Оптино-Введенской Макариевой пустыни’ (XV, 419).
Возможно, что характеристика Леонида в ‘Жизнеописании’ (‘старец действовал и выражался очень своеобразно, и даже полуюродствовал’ (с. 1)) повлияла на характеристику предшественника Зосимы Варсонофия, который ‘казался иногда как бы юродивым’ (XIV, 35). В черновиках Варсонофий прямо назван именем своего реального прототипа, Леонидом (XV, 257).
Достоевский нашел в ‘Жизнеописании’ также материал для обрисовки одного комического, даже скандального эпизода с ‘великим молчальником’ Ферапонтом. Он утверждал, что ему ‘Святодух’ ‘Слетает. Бывает’, причем является ‘ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею’ (XIV, 154) и говорит языком ‘человечьим’. В ‘Жизнеописании’ говорится о ‘сомнительном прозорливце’, жившем в конце 20-х или начале 30-х годов в Софрониевой пустыни, по имени Феодосий (обратим внимание на созвучие имен). Он рассказывал Леониду, что ‘Дух святой является ему в виде какого-то голубя и говорит с ним человеческим голосом’ (с. 72). Конец прозорливца был плачевным — он удавился. Гордыня, хотя в ином выражении, обуяла и ‘великого молчальника’ Ферапонта из ‘Братьев Карамазовых’: ‘Отец Ферапонт помолчал и вдруг, пригорюнившись и приложив правую ладонь к щеке, произнес нараспев, взирая на гроб усопшего старца:
— Над ним заутра ‘Помощника и покровителя’ станут петь — канон преславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь ‘Кая житейская сладость’ — стихирчик малый, — проговорил он слезно и сожалительно’ (XIV, 303—304). Эта болтовня нелепа в устах ‘великого молчальника’.
Совсем парадоксальным может показаться, что в ‘Жизнеописании’ есть строки, явившиеся, по-видимому, источником ассоциаций, использованных при создании портрета Ф. П. Карамазова. ‘Старец иногда рассказывал анекдоты римской истории… Одного из своих учеников шутя называл последним римлянином, может быть потому, что этот ученик выражал такое мнение, что мы переживаем последние времена монашества, падающего, по его словам, от тех же причин, которыми доведена была до падения и римская республика’ (с. 101). В романе тема Рима и римского упадка возникает в следующем контексте: ‘Особенно указывал он на свой нос…: ‘Настоящий римский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка» (XIV, 22).
Известно, какое значение придавал Достоевский своему последнему роману и как опасался произвола по отношению к тексту со стороны лиц, причастных к публикации. Оговаривая буквально каждое слово, способное вызвать придирки со стороны редакции ‘Русского вестника’ или цензуры, объясняя то или иное выражение, ту или иную сцену, писатель чаще всего ссылался на печатные издания, послужившие их источником. Однако источник разобранных нами эпизодов, деталей и мотивов ‘монастырских’ глав не был установлен исследователями его творчества. Надеемся, что настоящая заметка поможет восполнить этот пробел.
1 Гроссман Л. П. 1) Библиотека Достоевского. Одесса, 1919, с. 154, 2) Семинарий по Достоевскому. М., Пгр., 1922, с. 43.
2 Жизнеописание оптинского старца Леонида (в схиме Льва) / Изд. Козельской Введенской Оптиной пустыни. М., 1876. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
3 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Л., 1976, т. 14, с. 151. Далее ссылки на это издание даются в тексте с обозначением тома римской цифрой.