О женщине
О женщине
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Корней Чуковский
—————————————————————-
О женщине, Чуковский Корней Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Давно ли Одесса почти исключительно интересовалась ‘Плечами Маркизы’ да ‘Тайнами графини’?..
Издателями одесскими были сплошь — копеечные спекулянты — для которых отпечатать что ценную бандероль, что папиросную коробку, что рассказ Мопассана — было совершенно безразлично… Порнография — это единственная сфера, в которой такие издатели были компетентны. Они и ‘Крейцерову сонату’ издавали как один из номеров порнографической серии… Ни уважения к литературе, ни уважения к себе, ни уважения к читателю такие издатели откровенно не признавали…
Да и читатель одесский — все время точно старался доказать, что он этого уважения не заслуживает…
Издания южно-русского общества печатного дела, издания международной библиотеки Юровского, или хотя бы даже издание Каранта — чем это не кладбище лучших культурных начинаний нашего города. Научные, дельные, серьезные, даже сколько-нибудь грамотные книги словно бы и не для одессита. ‘Вот она — живая струна’.
Это было по нем. ‘Чего хочет женщина’? — это было по нем, а книжки ‘О протекционизме’, ‘О народном университете’, ‘О банкротстве науки’ — по годам простаивали в книжных витринах, пылились, желтели, линяли от солнца — и в конце концов попадали в макулатуру.
Не то, чтобы в Одессе не было интеллигенции. Напротив. Интеллигент — это самое что ни есть одесское слово. В Одессе зауряд слышишь: ‘интеллигентная’ шляпа, ‘интеллигентные’ усы. Но одесская интеллигенция — это интеллигенция, так сказать, духовно-потребляющая, а не производящая. В ней нет ничего творческого. Все теории, умственные моды, все направления и системы, все книжки и брошюрки — она получает готовыми из столиц. Сама она ничего не создает. Он охотно исповедует любые петербургские учения, — она воспринимает их, живет ими, — но что, скажите, произвела она сама — оригинального, самобытного, своего?
Я думаю, это от того, что одесская интеллигенция наша — наносная, без органической связи с местной жизнью, а пришедшая извне — со стороны, и только теперь начинающая сплочаться, работать, творить — и вообще заявлять о себе, как о социальной единице.
И теперь, только в самое последнее время, из умственно-потребляющей она постепенно становится умственно-производящей, — единственный род интеллигенции, который имеет своей raison d’?tre…
И сразу — как первый симптом этого перерождения — ‘Плечи маркизы’ и ‘Тайны графини’ уходят далеко на задний план, и, кажется, никогда уже не вернутся. Доселе немотствующая интеллигенция — начинает заговаривать своим языком…
Откуда-то вдруг сразу нахлынули великолепные книги, великолепно изданные — и мгновенно растолкали всех этих ‘графинь’ и ‘герцогинь’, которые полновластно царили на книжном нашем рынке.
В Одессе народился читатель… А за ним немедленно пришел и издатель…
Прекрасные издания г. Pacпопова-сына предназначены как бы для искупления издательских грехов Распопова-отца. Как-то вдруг, неожиданно, явились еще две новые издательские фирмы — ‘Буревестник’ и ‘Молот’, — на перебой бросающие в читателя прекрасными, умными, увлекательными книгами… Карл Каутский — и Mapсель Прево, Бебель — и Мопассан, — вот какими разнообразными именами начали они свою деятельность.
И каждое издательство имеет свое лицо, свою физиономию, свою программу, — это уже не те случайные выкидыши местного торгашества, которые сегодня носят название ‘Жизнь о. Иоанна Кронштадтского’, завтра — ‘Букет ума и гения !!!’, а послезавтра — ‘Bеpнoe описание пожара в пассаже’…
Между издательствам этими уже зародилось благородное соперничество: так, ‘Молот’ издал Каутского — пересказ марксовской доктрины за 75 к., а ‘Буревестник’ выпустил ту же книжку за 35 коп. Читатели от этого только выигрывают.
Но вообще в виду близости своих направлений издательства слишком часто затрагивают одни и те же темы, с одной и той же их разработкой — и, мне кажется, было бы гораздо лучше, если бы, при убожестве нашего книжного дела — они старались избегать таких совпадений: ‘вопросов’, на которые они могут откликнуться — непочатый угол, а они позволяют себе такую роскошь, как два одинаковых отклика на один и тот же вопрос. Ведь это значит — не дать ни одного отклика на множество других. Следовало бы издательствам теперь же как-нибудь разграничиться — как в их собственных интересах, так и в интересах читателей.
Вот, напр., ‘Молот’ издает брошюрку Клары Цеткиной — ‘Женщина и ее экономическое положение’. А ‘Буревестник’, как бы не желая отставать, выпускает Бебеля ‘Положение женщины в настоящем и будущем’. Обе трактуют один и тот же вопрос, дают одни и те же ответы, держатся одной и той же программы, основываются на одних и тех же принципах, — так зачем же было выпускать две эти книжки, когда относительно тысячи и тысячи вопросов у нас не существует ни одной?..
Это я не в упрек, конечно, — а скорее даже в похвалу. Потому что, будь эти новые издания не так полезны, не так литературны, не так серьезны — что было бы нам за дело, — каково распределение тем, захватываемых этими изданиями!
Но довольно об издателях. Поговорим о самих изданиях.
Эти книжки о женщинах — не оригинальны и не новы. Они из тех ныне многочисленных книжек, где известная программа механически притягивается к любому живому вопросу — и где сообразно с нею быстро и легко распутываются самые запутанные и многосложные жизненные узлы…
От авторов таких книжек не требуется ни таланта, ни ума, ни творческой способности, — нужна только некоторая сноровка, как бы половчее приспособить данный вопрос к положениям готовой программы.
В данном случае — к положениям так называемого экономического материализма — приспособляется так называемый женский вопрос…
Так что тот, кто хочет узнать из этих брошюрок что-нибудь о женском вопросе, — узнает мимоходом и об экономическом материализме. Но тот, кто с экономическим материализмом знаком, — тот ничего не узнает о женском вопросе…
Но для нас, для нынешнего момента — что может быть лучше подобных книжек? Они, как солдаты, бросаются одна за другой в битву, — и у всех у них враг один. И как бы эти книжки ни назывались: ‘Экономическое учение Карла Маркса’ или ‘О Бернштейне’ или ‘Женский вопрос’ — у них одно знамя, один лозунг, и один неприятель…
Книжки эти по женскому вопросу — говорят нам раньше всего, что никакого женского вопроса нет. А есть один вопрос — и мужской и женский, и всякий другой… Стоит его разрешить — и все прочие разрешатся сами собой…
Нечего даже тратить силы на разрешение специально-женского вопроса. Нечего специализировать его. Пусть даже женщинам дадут права, пусть даже брак станет частным договором, пусть женский труд получит общее признание, пусть даже политически и граждански женщину сочтут равноправной с мужчиной, — что ж из этого?
При современном положении общих дел, все это явится для женщины скорее вредным, чем полезным…
При современных производственных взаимоотношениях, при современной экономической структуре общества — все эти частичные ‘свободы’ будут только бременем для женщины, — и те, кто действительно жаждет очеловечения женщины, — должен сосредоточить все свое внимание на этой самой ‘экономической структуре’, на этих самых ‘производственных взаимоотношениях’. Всякое иное устремление энергии будет тратой этой энергии, пустой, неразумной тратой…
‘Женский вопрос — дитя крупного производства… Это не политический, и не моральный вопрос (хотя в нем есть те и другие элементы), а вопрос экономический’ (Кл. Цеткин). ‘В силу своего экономического и социального положения, мужчины являются господствующей стороной, — и этим объясняется та свобода, которую позволяет он себе по отношению к женщине’ (Бебель).
Женщина, — говорят эти книжки, — стала добиваться равноправия с мужчиной не потому, что вдруг ее осенила жажда свободы… Нет! Потому, что в процессе производства рабство уже перестало быть необходимым. Покуда существовало хозяйственное, мелкое, домашнее производство, — семейственные склонности женщины были необходимы обществу. Но когда крупная промышленность стала изготовлять все, что доселе изготовляла женщина, — изготовлять лучше, прочнее, дешевле — пребывание женщины у семейного очага уже излишне. ‘Прежняя домовитая хозяйка, сама производившая все необходимые предметы потребления: мыло, свечи, уксус, сама прявшая, ткавшая, красившая, шившая, вязавшая, вышивавшая, пекшая хлеб и коловшая скотину, — такая хозяйка стала исторической редкостью, так сказать, экономическим ископаемым’…
Экономические же, а не какие-нибудь другие, факторы влекут женщину — к участию в крупном, вне-семейном производстве, ‘чем более капиталист, в силу конкуренции на мировом рынке, принужден из страха гибели удешевлять производство, тем более понижаются в общем цены на труд, тем менее мужчина в состоянии прокормить жену и детей, и тем более ‘участие женщины в промышленном труде становится неотвратимой экономической необходимостью’.
Словом, повсюду пресловутый ‘экономический фундамент’.
Но, как известно, на экономическом фундаменте правовые и политические пристройки воздвигаются не так-то скоро. — И вот нынче мы и присутствуем при этой медленной архитектурной работе.
Экономическая-то эволюция уже совершилась, а юридических и всяких иных эволюций — нам еще приходится ждать. И не только ждать, но и добиваться. ‘Женщина, приобревшая экономическую независимость, находится и до сих пор под политической и правовой опекой мужа’.
‘В то время, как экономическая деятельность женщины приноровилась к новым условиям производства и принимает все более широкие размеры, социальные права их соответствуют еще старым общественным отношениям, обусловленным домашней и мелкой промышленностью’.
Должно быть, каменщиков еще мало, чтобы воздвигнуть юридические, политические, художественные и прочие башни идеологий на экономическом фундаменте.
Но старая героиня всех марксистских романов ‘Экономическая необходимость’ — уже ведет этих каменщиков.
Она — эта жестокая героиня презрит, конечно, все наши ‘личные желания’, не даст нам ‘повернуть назад колесо истории’, выдвинет против нас ‘стихийные свои силы’, — словом, сделает так, как этого хочется добросовестной ученице великого учителя — Кларе Цеткиной.
‘Женский труд понижает мужской заработок — это правда. Но бороться ли против этого? Нет, этому нужно даже способствовать, — ибо так скорее создадутся необходимые ‘пристройки’. С тех пор, как женщина сбросила экономическую зависимость от мужчины, она подпала под экономическое иго капитализма. Она находится теперь в таком же точно положении, как и рабочий-мужчина, и терпит от того же зла, что и он, совершенно разделяя все его интересы и требования’.
Вот мы и подошли к ‘вопросу всех вопросов’, при разрешении которого все остальные падут сами собою… Стоит ли разрешать эти все остальные, раз он, главный, основной — еще не решен?..
Вот сейчас передо мною история человека, стремящегося вопреки г-же Цеткиной разрешить специально женский вопрос, специализировавшего этот вопрос, отвлекшего его от главных общественно экономических вопросов…
Я говорю о второй части дневника Елизаветы Дьяконовой. (Спб.1905).
Когда я читал первую часть — мне казалось, что я беседую с ограниченным, недалеким, бездарным существом, мутным, неинтересным, влюбленным в себя и скучно рассказывающим о каждой мелочи своей бессодержательной жизни, в наивной уверенности самовлюбленного человека, что эти мелочи должны чрезвычайно интересовать всякого постороннего.
Но вторая часть — какая разница!
Свежо, просто, искренно, порою художественно пишет свою повесть наша современная женщина. Она не особенно умна, но в ней много изощренной чуткости. Конечно, она чуть-чуть кокетничает своими страданиями — но в меру. Она многое угадывает, многое понимает с намека. Она умеет любить жизнь, любить людей — а это согласитесь, очень редкое умение в наши дни… И, мне кажется, о Дьяконовой можно сказать то, что сказал некогда Газлитт о женщинах вообще.
— ‘Они меньше нашего привержены к теориям. Они судят о вещах по непосредственному впечатлению, стало быть, судят и проще и вернее. Скверно они рассуждать неспособны, ибо они совсем неспособны рассуждать’ (Table Talk. p. 101).
С такою-то непосредственностью пошла Дьяконова на службу женскому вопросу.
— Я поступила на юридический факультет — говорит она — чтобы открыть женщине новую дорогу… Чтобы потом добиваться юридического уравнения с мужчиной.
— Что за дикое непонимание стихийного хода истории! — воскликнула бы Клара Цеткина, услыхав это. — Ведь покуда главный-то ‘вопрос’ не решен, разрешение второстепенных только запутает дело.
А Бебель прибавил бы со своей стороны: ‘при настоящем положении дел’ это стремление Дьяконовой ‘является скорее опасным, чем полезным для женщины’, ‘женщина будет тогда равноправна с мужчиной, когда они оба будут в одинаковых положениях не только юридически, но и экономически, когда общественные отношения сделают невозможным для мужа играть в отношении к жене роль господина, как это обстоит теперь, когда он является ее кормильцем’.
Но Дьяконова не была ‘привержена к теориям’ и строила здание, не заботясь о ‘фундаменте’. Правовые пристройки она хотела воздвигнуть, при полном пренебрежении к ‘экономическому основанию’.
И оба немецких автора горячо осудили бы ее за это. Не замечая ‘истинного хода истории’ — она, по-ихнему, совершенно истратила свои силы… А все потому, скажут они, что взяла она в свои руководители непосредственное чувство, первое, живое впечатление…
Чувство чести, напр., развито у нее чрезвычайно. Как-то в Англии видала она, как парни играли в ловитки и пойманных девушек целовали. Эта игра очень популярна среди англичан. Дьяконова замечает по ее поводу:
— ‘Мне казалось унизительным сознание, что меня выбирает мужчина… Еще если бы я выбрала его — тогда так. А то вечная женская пассивность! — вечно нас выбирают и мы лишь следуем желанию того, кто удостоил нас этой чести (Дн. стр. 108).
Бебель бы опять сказал, что эта ‘тирания мужчины над женщиной’ — следствие нынешних взаимоотношений. Цеткина опять сказала бы, что ‘экономическая зависимость’ женщины от мужчины уже порвалась — и что она объявляет — в силу этого — смертный приговор социальной и политической опеке мужчины над ней’.
Но есть в дневнике Дьяконовой места и почище, которые положительно вывели бы из себя и Бебеля, и Клару Цеткину. Дьяконова пишет:
— ‘Что ж удивительного, если ученые женщины не создали ничего великого в науке? При тех условиях рождения, воспитания и жизни еще удивительно, как это женщины могли сделать и то, что они сделали, — создать те произведения во всех отраслях искусств и науки, все время не переставая стоять под вековым угнетеньем, рождая, воспитывая детей, словом ‘свято исполняя обязанности, возложенные на нее природой’. (Дн. стр. 218).
— Филистерка! — закричит здесь Цеткина. — Да знаешь ли ты, что это ‘естественное призвание’ женщины быть матерью своих детей, призвание, воспетое философствующими и поэтизирующими филистерами…Ведь ‘при узаконении ‘естественного призвания’ женщины — рождать и воспитывать детей — совершенно не принимаются в расчет те десятки и сотни женщин, которые никогда не имеют возможности исполнять материнские обязанности. (Клара Цеткина, стр. 25) и т.д., и т.д.
Словом, окончательный приговор строгой науки над честными и светлыми стремлениями нашей соотечественницы таков: бесполезные и вредные стремления…Она погубила свои силы (или хотела погубить их, это все равно), на борьбу с последствиями зла, совершенно игнорируя самое зло.
Нет, как хотите, а это жалко.
Ты честно, благородно, самоотверженно трудишься для будущей правды, будущей красоты, для жизни ‘тех, которые будут после нас’, и вдруг приходят желтенькие и синенькие брошюрки и говорят тебе, что ты, если и не мошенник, то во всяком случае бездельник, и вредный человек.
Ты говоришь этим брошюркам, как, помните, чернец Варлаам Гришке в ‘Борисе Годунове’:
— ‘Нет, брат, молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит’…
И начинаешь разбираться.
А на 20 стр. брошюрки г-жи Цеткиной находишь такую фразу: ‘Как и всегда, так и в этом случае, правовые нормы и идеи не успевали применяться к новым явлениям экономической жизни…’
Это значит, что экономика-то уже переменилась, как следует. А ‘идеология’ — еще к ней не приспособилась. Фундамент заложен, а башни на нем не отстроены…
Но ведь это же только в архитектуре фундамент предшествует постройке. А в общественном строительстве ‘идеология’ порою носится в воздухе десятки и десятки лет, покуда не дождется фундамента. Он, конечно, должен быть непременно — этот фундамент — и без него даже и не зародилась бы эта идеология, но в авангарде современного общества идеология часто возникает на предвкушении будущих фундаментов, будущих классовых интересов…
Этих интересов часто еще и нет, экономическое переустройство данного общества часто все еще в будущем — а впереди, где-то в первых рядах старого строя предчувствуются классовые интересы грядущего — и вот начинают свозиться кирпичи для ‘идеологических’ пристроек, когда еще нет ни единого кирпича для фундамента.
В пример возьмите хотя бы освобождение крестьян.
Разве там ‘правовые нормы и идеи не успели примениться к новым явлениям экономической жизни’, как толкует Цеткина. О, совсем напротив…Экономический переворот еще не совершился, еще и ожидать его было нельзя, а у Радищева, у Сперанского, у декабристов, у Рылеева, у Пестеля, у Муравьева-Апостола, у Пушкина и мало ли у кого еще, — были уже в сознании соответствующие ‘правовые нормы и идеи’. (Тут же спешу оговориться: сам я твердо верю в зависимость правового общественного уклада от экономики, но мне кажется, что зависеть — это отнюдь не значит предшествовать, часто в обществе ‘причины’ еще в будущем, а ‘следствия’ уже на лицо)…А Григорович, Тургенев, Герцен, Огарев — вся масса дворян сороковых годов — разве не предвкушали будущих интересов нарождающегося, но еще не родившегося третьего сословия?..
Нет, г-жа Цеткина, идеология зарождается далеко до зарождения экономического своего основания. Иначе ей никогда не успеть приспособиться к этому основанию.
Поэтому пусть тысячи Дьяконовых придут и займутся ‘правовыми’, ‘юридическими’ пристройками на несуществующем еще фундаменте, я не скажу, что здание их рушится, что усилия их бесполезны и бессмысленны. Нет… Вся ошибка г-ж Цеткиных, что они в живую жизнь бросаются с аршином, который хотя и хорош, да нужно уметь с ним обращаться.
Общество органически вырабатывает в личности полезные для себя понятия о чести и совести. Эти понятия становятся в личности инстинктивными. И если личность, работая на потребу общества, руководится этими инстинктивными понятиями, то работа личности и производительна, и полезна, и необходима. Иначе ведь не создалось бы в обществе этих понятий.
Общественное самосознание, если только оно правильно, неминуемо должно утвердить, оправдать, обосновать эти понятия и эту работу, приспособится к ним. Иначе и это сознание не родилось бы в обществе.
Итак, работай каждый, как подскажет ему непосредственная любовь, непосредственное негодование, непосредственная ненависть… Цеткины приноровят к ним свои теории и свои программы, — если только не сделают таких грубых промахов в понимании этих теорий и программ, как только что мною отмеченный…
Хотелось бы еще о многом поговорить, да уж места нет. Как-нибудь в следующий раз.
Впервые: ‘Одесские новости’ / 05.06.1905.