‘Остерегайтесь подделок!’
‘Остерегайтесь подделок!’
(Анатолий Каменский. Рассказы. Т. I. СПБ. 1907)
I
I
II
II
Of many far wiser than we [*].
III
III
Корней Чуковский
—————————————————————————————————
‘Остерегайтесь подделок!’, Чуковский Корней Иванович, Год: 1907
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В русскую литературу постепенно внедряется почти неведомое ей начало — стиль.
Едва ли не впервые приходим мы к стилю, как явлению типическому, общественному, осуществляющемуся без индивидуальных напряжений. Кажется, близок конец той особенности русского языка, почитаемой многими за его преимущество, что на нем еще очень трудно писать, что у него нет еще традиционных форм, что он еще нисколько не владеет писателем, а требует, чтобы писатель владел им.
Правда, именно теперь в русской литературе замечается небывалое стремление к чужим, экзотическим, заимствованным стилям, но этот культ всех, каких угодно стилей не свидетельствует ли о жажде и предчувствии одного, органического, своего?
Стилизация не преддверие ли стиля?
Нет ни одного типичного для нашей эпохи художника, который не был бы стилизатором. Валерий Брюсов в ‘Весах’ ведет сейчас роман ‘Огненный ангел’, музыкой речи и жестами мыслей воссоздающий стиль германского XVI века. М. Кузмин тонко пародирует стиль французского XVIII века в своих ‘Приключениях Эме Лебефа’. А. М. Ремизов в ‘Лимонари’ обрабатывает стиль русского апокрифа. Вяч. Иванов в альманахе ‘Оры’ дает целый ряд сонетов в стиле итальянского возрождения и т. д.
И знаменательно, что такое стремление к выражению своего личного пафоса, своей личной лирики в стиле чужих, посторонних жизнеощущений появилось у русской литературы именно теперь, когда читатель больше всего требует от нее искренности, жертвы, молитвы.
Выразителям нашей эпохи словно не хватает каких-то сил жить в духе и стихии этой эпохи, они словно отрекаются от нее, характерно, что, когда в прошлом году лучшие литераторы и художники решили посрамить русское правительство и собрались для этого в сатирических журналах ‘Жупел’ и ‘Адская Почта’, то они никак не сумели сделать это иначе, чем при посредстве стиля Louis XIV, лубочного стиля, фламандского стиля и даже византийского иконописного стиля.
Стилизация — это testimonium paupertatis [Свидетельство о бедности (лат.)] искусства, и нет ничего удивительного, что именно теперь, в пору напряженной стилизации, у нас совершенно нет стиля. Этим и характеризуется наша эпоха, но это и служит залогом и обещанием близкого его зарождения в недрах родной культуры.
Нужно признаться, что, так называемый new style [Новый стиль (англ.)], стиль модерн, декадентский стиль успел уже отойти в прошлое.
Русское декадентство было плодотворнее, чем об этом думали: оно дало нам Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Сологуба, но культуры, но традиций, но стиля оно не дало нам никаких. Нельзя же назвать культурой тот разлив плоского, вульгарного декаданса, который захватил и архитектуру замоскворецких домов, и кафешантанные мелодии, и обложки поваренных книг.
Покуда то, что зовется декадентством, не растворялось в нашем быту, а стояло особняком, нося все следы высокой чужой культуры, — оно было чрезвычайно ценно. Но стоило ему войти целиком в наш обиход и отразиться на вывесках ресторанов, на дамских прическах, на запонках и кушетках, стоило артистам Александринки, вместо ‘Белого покрывала’, задекламировать Бальмонта, а Каменноостровскому проспекту покрыться декадентскими зданиями, — как снова обнаружилась опять-таки вся несостоятельность русской культуры, ее неумение справиться с этим богатым и пышным духовным достоянием —
Of those who were older than we,
Of many far wiser than we [*]. [*] — Тех, кто был старше нас / И намного мудрее, чем мы (англ.).
В старину было принято брюзжать на так называемых декадентов за то, что они — наносное явление. Теперь, напротив, нужно признать, что только питание чужой культурой, у которой в прошлом было готическое средневековье, была стильная латинская образованность, был Чосер и да Винчи — и, что важнее всего, было общественное мнение, и устойчивая преемственность социальных идей, — сделало русских декадентов достойными наследниками истинных творцов в области русского слова.
Стоило декадансу стать явлением русским, всосаться в русскую почву, как начался декаданс декаданса. Он, между прочим, выразился в том, что формы его с чрезвычайной легкостью усвоились теми, кто совершенно лишен философских и психологических его предпосылок. Многие писатели другой общественной полосы, выработанные под влиянием совсем других идеалов, традиций и образцов, стали за последнее время культивировать декадентский стиль, и это с несомненностью свидетельствует об упадке этого стиля.
Г[-н] А. Серафимович, из ‘Сборников знания’, стал писать так:
…’Потух смех… Настала звенящая тишина, и все больше заполнялась звуком шагов… Исчезло пространство смерти, затопленное бесчисленными черными рядами… И растворилась серая преграда в бесконечно чернеющих рядах, как скатившийся с кремнистого берега гранитный валун в набегающих волнах… Отвернувшись, опустил саблю офицер, ненужную, холодную. Глупо глядели пулеметы’ (‘Похоронный марш’).
И темп, и расстановка слов, и эпитеты — все взято у декадентского ритуала, есть даже ‘звенящая тишина’ и ‘потухший смех’.
Форма декадентская, а ощущения, которые выливаются в эту форму, самые вульгарные, нисколько не утонченные и столь же подходящие к этим формам, как подходили — ну хотя бы Репнину и Шереметеву саксонские венгерские камзолы, напяленные на них Петром.
А между тем, не только у г. А. Серафимовича, но у большинства литераторов этой группы: у Семена Юшкевича, А. Лукьянова, Евг. Тарасова и др. — замечается пользование формой того, что по существу им чуждо и даже враждебно.
Так некогда романтизм, придя в Россию, нашел в ней раньше всего Хлестакова и обогатил его словарь ‘сенью струй’ и ‘пламенем в груди’. Ну какой же, спрашивается, Хлестаков — романтик?
Но стиль уже идет, культура языка уже близится, — и тому есть несколько знамений.
Первое — все стали чрезвычайно хорошо писать, бездарные почти так же хорошо как даровитые. Второе — все слова, все эпитеты удешевились и как-то перестали производить впечатление. Третье — литература все больше раскалывается на утонченную для ‘господ’ (например, ‘Весы’, ‘Шиповник’, ‘Оры’ и т. д.) и на обыкновенную для ‘публики попроще’ (например, ‘Знание’ и др.), что явно не может долго существовать в такой демократической стране, как Россия, должны быть найдены общие формулы стиля, языка, переживаний, покрывающие обе расколовшиеся группы, таков был до настоящего времени язык Л. Андреева, но это опять-таки язык отдельного лица, а не культуры.
Культура писательского слова, давшая, например, возможность такому малодаровитому поэту-фельетонисту, как Ростан, производить впечатление оригинального и могучего таланта, позволившая бессильному Конан-Дойлю стать популярнейшим писателем своего времени, проникает, наконец, и к нам.
Показателем этого является хотя бы недавно вышедший том рассказов г. Анатолия Каменского, ясно обнаруживающий, до какой степени культура писательского слова может помочь литератору, у которого нет за душой ни мыслей, ни чувств, ни образов, казаться даровитым, глубоким, утонченным и поэтическим.
Для этого у современной писательской культуры есть целый ряд средств, которыми осторожно и умно воспользовался г. Каменский.
Книга его — драгоценный материал для исследования фальсификации творчества.
В сущности, если снять с книги весь довольно большой, но легко снимаемый пласт посторонних культурных наслоений, то под ними останется целый ряд хорошо рассказанных анекдотов.
Мы найдем там анекдот о том, как одна благовоспитанная дама принимала гостей совершенно голая, в золотых туфельках — и, когда гости плакали и страстно тянулись к ней, угощала их яблоками (‘Леда’).
Или анекдот о том, как к другой даме в черном наивном платье подошел незнакомый мужчина и после первых приветствий сказал:
— Я бы хотел видеть вас голой!
После чего она предложила ему разыграть себя в карты с другим мужчиной, когда он проигрался, то в наказание отправился к законной своей жене (‘Игра’).
Или анекдот о том, как двое приятелей, художник и чиновник, стали по ночам посещать чужие дома и издеваться над хозяевами, которые забывали послать за дворником (‘Белая ночь’).
Или анекдот о том, как один офицер, по дороге из Петербурга в Саратов, изнасиловал четырех женщин самого разнообразного общественного положения, начиная от курсистки и кончая женой священника.
Г. Каменский — культурный человек, и ему не улыбается слава Балакирева. Он, культурный человек, знает, что искусство должно быть освящено высшими идеальными целями — и принимает все зависящие от него меры, чтобы придать эти цели своим анекдотам.
Леда не просто голая женщина, а голая женщина с высшей идеальной целью. Она жаждет свободы и посрамляет буржуазию. Выйдя к ошеломленному гостю нагишом, она целые три страницы занимает такими тирадами:
— ‘Запрятали тело в полотняные мешки, опошлили его альковом, сделали предметом запретного низменного любопытства… Я презираю вашу отвратительную комнатную любовь с ее приспущенными фитилями ламп, презираю ваш узаконенный прозаический разврат’ и т. д.
Словом, с одной стороны анекдот, а с другой — философия, протест, переоценка этических ценностей.
Мужчина в анекдоте ‘Игра’, говорящий незнакомой женщине, что он хотел бы видеть ее голой, тоже делает это оттого, что жаждет свободы, стремится ‘отбросить’ ‘избитые слова, подходы, условности’, а те анекдотические люди, которые ходят по чужим квартирам, этим самым, оказывается, протестуют против ‘искусственных перегородок между людьми’, против ‘нелепого чувства стыда’, во имя ‘сближения человека с человеком’.
С одной стороны, будто бы анекдот, а с другой — посрамление буржуазии, а с третьей — романтическая мечта о каких-то невозможных возможностях, а с четвертой — символ всей человеческой комедии — вот к чему приводит даже рассказчика анекдотов осмотрительное и умелое пользование всеми средствами писательской техники, обладание небольшими культурными приемами повышения, понижения голоса, умолчания, распределения эпитетов, изящество поз и т. д.
У писателей подобного рода — самосознание превалирует над другими сторонами души. Здесь, говорят они, у меня будет лирика, здесь вздох о бренности бытия, здесь эффектная риторика о тупости мещанства. Г. Каменский умудрился выказать столько осмотрительности, что позаботился даже о гуманистическом оттенке своего творчества: всякий анекдот сводится у него, в конце концов, к тому, будто этого анекдота возжаждал маленький, придавленный жизнью человек, которому хочется бунта, хочется именно невозможных возможностей: хождения по чужим квартирам, посещения ‘интеллигентных’ домов терпимости (‘Почтенный дом’), встреч с голыми женщинами, столкновения с крупным своим начальством на романтической почве (‘На даче’) и т. д. Он сумел сделать так, будто анекдоты эти его интересуют именно как яркие просветы в тусклой обывательской жизни его героев.
Словом, обо всем подумал г. Каменский, все предусмотрел, и если культура может научить человека фальсификации даже вдохновения, даже бунтовщичества, даже мечты, — культура великая вещь, и ее приход можно только приветствовать…
Но да минет нас чаша сия!
Впервые: ‘Речь’, No 153 / 01.07.1907
Of many far wiser than we [*].