О ‘Записке’ К. С. Аксакова, поданной императору Александру II, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1881
Время на прочтение: 9 минут(ы)
И. С. Аксаков
Мы заканчиваем в нынешнем нумере печатание ‘Записки и дополнения к ней’, представленных двадцать пять лет тому назад покойному императору Константином Сергеевичем Аксаковым. Благословенна память и царя, умевшего слышать истину, почтившего в подданном святейшее человеческое право — право искренности, независимости мнения, — и подданного, почтившего своего Государя величайшею и самою редкою для царей честью — прямодушным, полным уважения и любви, но вместе и смелым изъяснением правды! Надеяться ли, что этот посмертный голос чистейшего и свободнейшего из людей, так задушевно, так живо, во всеуслышание ныне звучащий, проникнет в сердца и правящих, и правимых и поможет водворению единства в разнообразных политических воззрениях русского общества? Хотелось бы надеяться, но мы не обольщаем себя такою мечтою, потому что мало людей серьезно и самостоятельно ищущих истины, и наоборот, так много их, рабствующих патентованной ‘либеральной’ доктрине и, не утруждая головы, уверовавших в готовую заемную формулу!.. Тем не менее было бы желательно устранить для искренно недоразумевающих всякие недоразумения, договориться до конца и выяснить наконец до непререкаемости (что так нужно общественному сознанию) общие основы русской народной политической мысли… В этом отношении, мы думаем, ‘Записка’ К.С, несмотря на то, что написана четверть века тому назад, является во благовременьи, и теперь именно более во благовременьи, нежели в 1855 году. Она ставит и по-своему решает те именно принципиальные вопросы, которые теперь не только глухо, — даже явно волнуют умы, но которые почти и не поднимались в начале царствования покойного Государя, когда на череду стояли другие неотложные задачи первенствующей важности — уничтожение крепостного права, судебной кривды и пр. Мы хорошо знаем тот отзыв, которым очень многие поверхностные умы станут отделываться от логических определений и выводов этой ‘Записки’: ‘Это сочинение идеалиста, не имеющее ничего общего с реальною жизнью, это теория принципов, а не практические указания’ и т.д.
Но что такое практика без идеализма? Это действие и движение ощупью в темноте. Величайшие практики мира, действительные преобразователи своих стран, потому только и велики, что были не только практики, но и идеалисты, были одушевлены заветною мечтою, имели в виду идеальную, вне личных расчетов поставленную цель, в достижении которой и полагали свой личный подвиг. Таким практиком был Петр, таков и Бисмарк с своим идеалом единодержавной Германии. Дело не в идеализма, а в содержании самого идеала. Если идеал сам по себе оказывается доброкачествен, верен и истинен и неудобоприменимым представляется лишь потому, что слишком возвышен, то это еще не причина заключать об его непригодности. Напротив: тем-то он и хорош. Беден тот идеал, который легко и удобно воплощается в несовершенство внешнего дела или явления человеческого, но благотворен именно тот, который предносится пред несовершенством людским, служит людям поверкою, критерием их действий и учреждений, вечным двигателем к совершенствованию. Что фальшиво в сфере принципа, то уж непременно фальшиво и в жизни. Поэтому там и в такие времена, где историческим фактором является уже не одно непосредственное творчество жизни, не одно действие инстинкта, но и деятельность сознания, нельзя пренебрегать постановкою вопросов в принципе и презрительно относиться к идеальному их разрешению, а следует лишь проверять его истинность — историческими данными прошлого и настоящего.
Да, автор ‘Записки’ — идеалист, но этот идеалист оказался пророком, и печальная правда его пророчества сама собою свидетельствует о реальной истине, которая лежала в основе его идеализма… Объяснив, что Петр изменил самые отношения власти к народу, установил именно ту административную опеку над жизнью частною и общественною, которую мы подробно обрисовали в передовой статье 26-го N ‘Руси’, — или, по словам К.С. Аксакова, ту ‘систему вмешательства в общественную, внутреннюю свободу жизни’, которая, порождая в людях ‘рабское чувство’, вместе с рабским чувством вызывает в них, как рабскую похоть, ‘политическое властолюбие’, — этот свободный духом подданный пред лицом своего Государя исповедует далее следующее: ‘Как скоро правительство отнимает постоянно внутреннюю, общественную свободу народа, оно заставит, наконец, искать свободы внешней, политической. Чем далее будет продолжаться петровская правительственная система, — хотя по наружности и не столь резкая, как при нем, — система, столь противоположная русскому народу, вторгающаяся в общественную свободу жизни, стесняющая свободу духа, мысли, мнения и делающая из подданного раба: тем более будут входить в Россию чуждые начала, тем более людей будет отставать от народной русской почвы, тем более будут колебаться основы русской земли, — тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат наконец Россию — когда она перестанет быть Россией. Да, опасность для России одна: если она перестанет быть Россией, — к чему ведет ее постоянно теперешняя петровская правительственная система. Дай же Бог, чтоб этого не было’.
О революционных попытках в то время не было и помина, но автор имел пред своими глазами тридцать лет предшествовавшего царствования, в которое, как мы заметили в своей вышеуказанной статье, система петровской правительственной над жизнью опеки дошла до своего апогея. Пророчество автора верно не по отношению к последовавшей за царствованием Николая I правительственной системе Александра II, а к продолжавшемуся действию самих начал реформы Петровой, слишком глубоко втравленных в русскую государственную и даже общественную жизнь — без малого двумя веками насилия и соблазнов. Никто так радостно не приветствовал освободительные начинания покойного Государя, как именно К.С. Аксаков. ‘В Россию веруя’, — писал он, обращаясь к царю (впрочем сам про себя) в стихах, найденных в черновой рукописи и напечатанных лишь после кончины автора, —
В Россию веруя, на бой с лукавой ложью
В честь правды и добра, без страха ты идешь.
Чти слова дар святой, люби свободу Божью:
Свет нужен истине: мрак прикрывает ложь.
Любовь и истину дать Русь тебе готова.
Любовь и истина надежней всяких уз…
Ты возвратишь, о царь, земле свободу слова,
И Бог благословит с народом твой союз!
Скончавшись на шестой год царствования Государя Александра II, К. С. не мог, конечно, провидеть все новые усложнения общественного организма и строя, но в последние годы своей жизни он смущался уже не столько действиями правительства, сколько недостаточностью разумения истинных народных начал в самой общественной среде, призванной правительством к деятельности. Его строгая взыскательность относительно верности этим началам выразилась между прочим в критическом разборе некоторых докладов редакционных комиссий по административному устройству крестьян.
Кто сколько-нибудь помнит царствование императора Николая, тот не может не надивиться тем исполинским шагам, которые совершила наша личная и общественная свобода в последовавшее и теперь уже минувшее царствование. Если бы кому, хоть за год до вступления на престол Александра II, представили в перспективе и земские учреждения, и суды, и развитие периодической печати, и даже тот простор слова, которым мы теперь пользуемся, — он бы признал это несбыточною мечтою. Но внутреннее целение, но врачевание болезней духа, причиненных петровской реформой и разрывом прежнего союза земли с государством, — все это не могло, конечно, совершиться так же скоро, как доступные внешней власти внешние нововведения. ‘Прямое целение на современно зло, возникшее в России — это понять Россию и возвратиться к русским основам, согласным с ее духом, к образу действий, согласному с понятиями, с существом России’, — говорит в своей ‘Записке’ К.С. Аксаков. Это-то и оказалось наитруднейшей задачей, потому что зло пустило слишком глубокие корни в духовную почву русского общества. Реформы Александра II были истинно благодетельны, ослабили в сильной степени прежнюю административную опеку, создали основания для свободной деятельности жизни внутренней, земской, — но, к сожалению, самое понимание России и ее государственного идеала было еще слишком слабо в правящих и руководящих общественных сферах. Если историческое семя и пустило стебли, и самые стебли кое-как пробились сквозь мусор и хлам полуразрушенных прежних сооружений, сквозь плотные наслоения лживых понятий, — то все же этого неубранного мусора и хлама, этих неразбитых наслоений было так много, что стебли не перемогли их, не пересилили своею растительностью, — как пересиливает весною старую ветошь лугов новая, молодая трава. В новизнах царствования действительно слышалась старина, по выражению старообрядцев, — это выражение верно, — но еще только слышалась и вскоре затем заглушена новизною, или точнее: петровскою недавнею стариною в ее же последовательном развитии, в ее новом фазисе. Виною тому ‘но-вопреобразованные Петром русские, — которые, как говорит ‘Записка’, увлеченные частию насилием, частию соблазном на иностранный путь’, сжились с своим положением, полюбили его и другого пути для себя не признали, да и не признают…
Существует мнение, что благодетельные реформы прошлого царствования, освобождая общественную жизнь, ослабляя административный гнет, в то же время ослабили значение, необходимый авторитет власти. Это мнение не лишено основательности, и вот почему:
Сущность петровского переворота состояла в том, что земский тип государства был заменен типом полицейским, что в его лице государство оторвалось от народных начал и для осуществления этого своего нового, чуждого русскому духу идеала — посягнуло на свободу внутренней, бытовой и нравственной жизни народа. Другими словами, или словами К.С. Аксакова: при Петре совершился разрыв власти с народом, ‘разрушился древний союз земли и государства и сменился игом государства над землею, русская земля стала как бы завоеванною, а государство с армиею чиновников — завоевателем’, древнее самодержавие возведено не только на практике (в силу случайности), но в принципе — в деспотизм (каковым оно, впрочем, было почти везде на современном Петру континентальном Западе), а свободно-подданный русский народ, свободно и сознательно призвавший к себе власть и давший ей неограниченный простор в свойственной ей сфере правления, ‘получил значение раба-невольника в своей земле’. К чему привел этот новый, внесенный Петром строй государственной жизни к концу царствования императора Николая, известно всем. Необходимо было изменить этот строй. Ликвидация петровского переворота могла совершиться двумя способами: или сознательным отречением от иностранного пути, на который двинул Россию Петр, уразумением истинных русских основ государственного строя, возвращением на прежний, оставленный русский путь (что вовсе не означает возвращения ко всем внешним старым формам жизни, к невежеству, к суеверию, к деревянной лавке вместо плетеного стула и т.п., как думают в своей мудрости некоторые наши западники!), одним словом — восстановлением прежнего, полного доверенности и искренности союза между государством и землею, с предоставлением первому неограниченной свободы внешней политической власти или ‘правления’, а последней: свободы внутренней, бытовой жизни, свободы духа и слова, или же дальнейшим движением по тому же иностранному пути, на который двинул Россию Петр, то есть тем процессом, которым ликвидировался в Европе всякий политический деспотизм, — процессом западноевропейского либерализма. Этот путь известен. ‘Новопреобразованные Петром русские, — поясняет ‘Записка’, — став в новое рабское отношение к власти, ощутили в себе политическое властолюбие, в классах, оторванных от народного быта, сейчас обнаружилось стремление к государственной власти’: при этом указывается на конституционные аристократические попытки при Анне Иоанновне и на 14-е декабря. К дальнейшему движению по этому пути и относятся те строки в ‘Записке’, которые мы назвали пророческими ввиду событий последних лет.
Благодетельному успеху реформ прошлого царствования вредило именно то, что как государственные деятели, так и верхний, образованный класс общества и вообще так называемая ‘интеллигенция’, заражены у нас духом именно западноевропейского либерализма. На все новые учреждения смотрели они сквозь призму западноевропейских либеральных доктрин как на уступки власти, как на ее политическое ограничение. Эти учреждения, эта доля свободы, предоставленная обществу, окрашивалась ложной окраской. ‘Идти по пути реформ’ в понятиях наших так называемых либералов вовсе не значило возвратиться к древнему союзу власти с землею, а значило: идти к ‘увенчанию здания’ учреждением (по любимому выражению наших газет) ‘однородным’ с учреждениями европейских, ‘просвещенных, во главе прогресса и цивилизации стоящих стран’. Это значит в то же время: стать на путь, который совершенно претит духовной природе русского народа, заменить искренность и доверие взаимных его отношений с правительством — началом антагонизма, умеряемого взаимным искусственным компромиссом, это значит установить господчину чуждой народному духу интеллигенции над народными массами, тиранию условно-либеральных чуждых доктрин над свободою жизни, над народною духовною самобытностью. Это значит осудить Россию на должность духовного прихвостня Европы, повторять ее зады, вкушать похмелье в чужом пиру, ибо смешно думать, что, став однажды на путь ‘европейского либерализма’, наш государственный строй осядет на нечто несокрушимое и прочное, так как, за исключением Англии (поистине в своем историческом устройстве ‘неподражаемой’), в остальной Западной Европе таковых прочных основ государственного строя не имеется: на Францию даже и из наших ‘либералов’ никто не отважится сослаться, а в Германии возникает общественный протест против парламентаризма или парламентской бюрократии, грозящей разрушением единству, величию и мощи Империи.
Итак, вредная сторона преобразований минувшего царствования заключается в параллельной с ними слабости национального самосознания в самом правительстве, и еще более в образованном русском обществе, в том, что они совершались большею частью (кроме наделения крестьян землею) в духе европейского либерализма, как уступки со стороны власти ‘современным либеральным веяниям’. Другими словами: как в некотором смысле уступки политическому властолюбию, созревшему в верхних слоях народных, в так называемой интеллигенции, — а не как созидание истинной, чуждой политических властолюбивых похотей, жизненной русской свободы. Сделаны различные и благодетельные ослабления, но самый путь, которым следовала Россия со времен Петра, не изменен, а упорно оставаясь на этом пути, она обрекает себя на тот же логический исход, на который осуждена и Западная Европа и о котором пророчит К.С. Аксаков. Все внешние дела Петра и его преемников, говорит ‘Записка’, совершены силами той России, которая возрастала и окрепла на древней почве, на других началах. ‘Доселе солдаты наши берутся из народа’, доселе не вовсе исчезли русские начала и в преобразованных русских людях, подвергшихся иностранному влиянию, и иногда просыпаются в них, в великие исторические мгновения. ‘Петровское государство побеждает с силами еще допетровской России’. ‘Россия держится долго потому, что еще не исчезла ее внутренняя долговечная сила’, постоянно ослабляемая и растлеваемая действием петровских начал, — ‘потому, что еще не исчезла в ней допетровская Россия’… ‘Народ, простой народ собственно, еще держится своих древних основ и противится доселе — и рабскому чувству и иностранному влиянию верхних классов’, но ‘петровская система начинает проникать и в народ своею, по-видимому, пустою, но вредною стороною’, вместе с которою ‘входят чуждые понятия и шатаются исподволь русские начала’… А чем более, благодаря петровской системе антирусского гнета жизни и вызываемого этою системою (вполне естественно и логически) либерального, но в то же время антирусского же протеста, будут входить в Россию чуждые начала, чем более будет отставать людей от народной русской почвы, тем сильнее и сильнее будут ультралиберальные, до самого крайнего радикализма доводимые попытки, которые — говорит К.С. Аксаков — ‘сокрушат наконец Россию, когда она перестанет быть Россиею’.
Да, повторим мы вместе с ним, ‘опасность для России одна: если она перестанет быть самой собою — к чему именно ведет ее петровская правительственная система’. Что же из всего этого следует? Из этого следует, прежде всего, необходимость как для правительства, так и для общества, сознательного отречения от петровской системы государственного ига, административной опеки над жизнью, разрыва власти с народом (народ сам с своей стороны остался верен своим началам, своему идеалу): необходимость отрешиться как от петровского деспотизма, так и от его законнорожденного детища — протестующего рабства, западноевропейского политического либерализма. Со стороны самой верховной власти, благодаря ее исторической, пребывающей в ней стихии и вразумлению опыта, всего менее, может быть, следует ожидать в наши дни препятствий к возвращению на истинный русский путь. Серьезнее препятствие в нашем фальшивом европейском либеральничанье, в привитом нам из чужи, совершенно нам несвойственном и к тому же совершенно абстрактном политическом властолюбии, не сумевшем даже и выработать себе сколько-нибудь оригинальных форм. В нем, в порождаемой им путанице мыслей видим мы главный тормоз для восстановления вполне искреннего, полного доверия союза царя с землею, взаимного общения и гармонического сочетания, на народной, исторической почве, свободы личной власти и свободы общественной жизни, внутренней и внешней. Рано или поздно придется убедиться, что петербургскому периоду русской истории должен быть положен конец. В этом смысле и говорили мы: ‘Пора домой’!..
Впервые опубликовано: ‘ Русь’. 1881. N 28, 23 мая. С. 1-4.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_o_zapiske_k_s_aksakova.html.