Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
О юморе Зощенки
О юморе Зощенки
Примечания
Примечания
———————————————————————
О юморе Зощенки, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1927
Время на прочтение: 3 минут(ы)
‘Английский юмор’. В этом выражении — определенное реальное содержание. Как ни своеобразны Диккенс, Теккерей, Свифт, Стерн, все они — одна традиция, один ‘дух’. Разные глаза и общее зрение. ‘Типичная’ усмешка на непохожих лицах. В добродушной шутке, в милом чудачестве, в степенном весельи — преемственность и раса. Русский юмор, как общее понятие, не существует. Мы говорим о юморе Гоголя, Лескова, Чехова — об индивидуальном и неповторимом отношении к действительности, о средствах изображения, вызванных к жизни этим отношением и исчезнувших без следа. Гоголевский ‘смех сквозь слезы’ связан со всей его поэтикой, но сам он не литературный жанр. Можно воспроизводить формы его воплощения, нельзя подражать его живому дыханию. Эйхенбаум и Шкловский растолковывают нам по всем правилам портняжного искусства, ‘как сделана ‘Шинель’. А все же другой шинели Акакию Акакиевичу никто не сошьет. Материалисты от литературы не в силах оживить свои ловко сработанные манекены. Формально все как у Гоголя: контрасты, преувеличения, перебои стиля, и гротеск, и фантастика, одним словом, полная коллекция ‘юмористических приемов’, а юмора то и нет. И понятно, почему у нас ни традиции, ни жанра не получилось. Юмор — самое субъективное и интимное свойство художника, строение его глаза, установка души. Этому нельзя выучиться. Можно изобразить ‘под Гоголя’ Невский проспект (ненужный пастиш), увидеть его, как Гоголь, нельзя.
В Англии традиция юмора покоится на душевной преемственности и слитности. В английской психике больше наследственного, родового, семейного. В России большее разобщение и одиночество душ. Мир Теккерея граничит с миром Диккенса, разная природа, но тот же климат. Мир Гоголя за тридевять земель от мира Чехова, на одной карте не умещаются, упраздняют друг друга. Никаких путей сообщения между ними, не та земля и не то небо. Историки литературы, как культурные европейцы, твердят об ‘эволюции’. Показывают дорогу, совсем близко: вот ‘Шинель’ Гоголя, а вот ‘Бедные люди’ Достоевского. А там все прямо до Чехова. Но путешественник, изучающий города не по магазинным вывескам (‘техническим приемам’), сразу чувствует: не похоже. Другой воздух, дышится не так.
Недавно пришлось читать: талантливейший из современных русских юмористов М. Зощенко происходит от Гоголя. Захотелось понять, чем вызвано это недоразумение. После первых же прочитанных рассказов популярного бытописателя стало ясно: молодой автор имеет дар мимической имитации. Действительно, что то такое у Гоголя он перенял, манеру морщить нос, подмигивать глазом, внешние тики его стиля. Проникновение не Бог весть какое глубокое, а выходит смешно: похоже. Гоголь делает мир неожиданно новым, глядя на него наивными глазами Рудого Панька: Зощенко изображает некоего мещанина Синебрюхова, прием ‘отстранения’ реальности, окраски ее личностью простодушного рассказчика. Разрушена инерция привычного, обыденного восприятия. Предметы передвинулись: переместились источники света отсюда резкая ломка линий, сдвиг перспектив. изменение оценки. Но Гоголю нужно перевернуть действительность, сделать черта ‘немчиком’, посадить нос в экипаж и отправить Чичикова за Мертвыми душами — для того, чтобы построить иную, правдивейшую реальность. Зощенке — ничего не нужно: ему забавно делать все человеческие дома карточными, дуть на них и смотреть, как они разваливаются. Гоголь трагически переживает свой страшный дар разрушения, Зощенко — зубоскалит. Он так естественно воплотился в мещанина новой Советской России, с таким удовольствием ‘жрет’ пирожные, ругается и плюет в ‘рожу’, что кажется: ничего другого, кроме этих ‘невредных бабенок’, ‘сознательных товарищей’ и разных там ‘паразитов’ в России нет и не было. С упоением расписывается гнетущее убожество жизни: серость, разврат, цинизм, с неким восторгом повествуется о пошлости и грязи, о мордобитии, мародерстве. Не удивительно, что Зощенко — ‘популярнейший’ писатель. В смехе есть всегда злорадное и низменное, а особенно в таком, ‘общедоступном’ хихиканьи и самодовольном самооплеваньи.
Зощенко мастерски усвоил язык полуграмотного ‘товарища’, нахватавшегося интеллигентных слов из политграмоты. На искажении, путанице, смещении построены его эффекты. Это чисто словесные трюки, каламбуры и анекдоты. Комизм, вытекающий из характеров и ситуаций, ему чужд. Не запоминается ни один образ, ни одно внутренне-комическое положение. ‘Хамский’ язык пародирует и ‘снижает’ все ценности — безразлично моральные или литературные.
Вот например излюбленный в русской литературе мотив смерти. Зощенко ‘пародирует’.
Бабка Анисья кричит своему умирающему мужу: ‘Врешь! Не дам я тебе помереть. Ишь-ты, какой богатый сукин сын нашелся — помирать решил! Да откуда у тебя, у подлеца, деньги, чтобы помереть?’ и т. д.
А вот мотив любви.
Одинокий молодой чиновник (вроде Макара Девушкина) полюбил — впервые, нежно и возвышенно. Он спрашивает свою возлюбленную: ‘Как это, говорю, Вы так сразу меня полюбили и обратили свое полное внимание на меня?’ А она: ‘Так говорит и полюбила. Мужчина, вижу, без угрей, без прыщей, ровный мужчина’.
Такому ‘пересмотру’ подвергается все. что некогда претендовало на ‘благородство’: чувство чести, любовь к семье уважение к человеку, отношение к женщине: под наговором мещанского частушечного ‘сказа’, подленького смешка и крепкого ругательства — все разлетается пылью. Это ‘юмористика’, пропахшая тяжелым духом солдатской теплушки советской канцелярии и мещанской жилой ‘квартирной площади’.
Впервые: ‘Звено’,. No 212 от 20 февраля 1927.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.