'О, вы умненькая девочка!', Мейлах Михаил Борисович, Год: 1992 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Михаил Мейлах

‘О, вы умненькая девочка!’

Разговор с Тамарой Тумановой (1992).

Туманова в балете ‘Котильон’, Русские Балеты, Нью-Йорк, конец 30-х. Фото Алексея Бродовича.

С Тамарой Тумановой, одной из трех ‘беби-балерин’*, которую называли ‘черной жемчужиной русского балета’, я, к счастью, успел записать долгий разговор, позвонив ей из Сан-Франциско в Лос-Анджелес: она уже была очень больна и никого не принимала.

Хотя заслуга сотворения ‘беби-балерин’ из трех девушек-подростков, учившихся в Париже у Преображенской и у Кшесинской, принадлежит Баланчину, сама балерина, кажется, не знала, что еще за четыре года до этого на нее обратил внимание сам Дягилев. Бессменный режиссер дягилевской труппы С. Л. Григорьев описывает рождественский ужин в русском ресторане в Париже в обществе Дягилева, который специально туда пошел, чтобы ‘увидеть русскую малышку, которая танцует в варьете. Оказалось, что это девчушка лет девяти или десяти, тоненькая и хорошенькая, с живыми черными глазами. Она очень хорошо исполнила несколько русских танцев. Дягилев очень внимательно наблюдал за ней и сказал: ‘Отлично! Но слишком манерная. Это позже испортит ее танец’. Через пять или шесть лет этой девочке суждено было стать знаменитой Тамарой Тумановой’. Опасения Дягилева не оправдались: Туманова получила признание как блистательная балерина, сочетающая чистоту классического стиля с подлинным драматическим талантом. И она, как будет видно из разговора, этого отнюдь не отрицала.

— Родилась я в марте 1919 года в Сибири, в поезде, в пути между Тюменью и Екатеринбургом, по дороге в Шанхай.

— Точно так же родился Нуриев, когда его мать ехала к отцу на Дальний Восток! Она, правда, сошла на маленькой станции, но родиться в поезде — романтичнее. А как случилось, что вы родились в поезде?

— Мои родители бежали из Санкт-Петербурга в Сибирь от революции. Отец, Владимир Дмитриевич Хасидович-Туманов — полковник, командующий танковой частью — а надо сказать, что танки были тогда, как сегодня ракеты. Он был настоящим героем, кавалером Георгиевского креста, который сумел сохранить. Мать, Евгения Дмитриевна Туманова, — грузинская княжна из рода Чхеидзе в Тбилиси. Она иногда говорила со мной по-грузински. Все мои предки как по отцу, так и по матери были дворянами. Моя трагедия в том, что недавно я потеряла маму, моего самого большого друга. Это произошло два года назад, но для меня это как вчера. Я не могу с этим смириться.

Я появилась на свет в трудное время. И мама со мной на руках прошла всю Сибирь, смогла добраться до Владивостока. Отец в это время находился во врангелевской армии*, маме говорили, что он убит, но она не верила. Прослышав, что мама, возможно, находится во Владивостоке, он туда приехал. Мне к этому времени исполнилось уже полтора года. Большое счастье, что он там встретил маму, причем встретил совершенно случайно. Как ни странно, я хорошо помню Владивосток, помню, как он горел, помню Рождество, которое мы там справляли (мне было года два с половиной!). Но так как Гражданская война дошла и до Владивостока, долго мы там оставаться не могли и на маленьких китайских лодках добрались до Шанхая. Об этом городе у меня остались чудные воспоминания, люди относились к нам прекрасно. Шанхай был разделен на секторы, мы жили в английском секторе, в нашем прекрасном доме царило благополучие. Отец был инженером по строительству мостов, что давало приличный доход. Он выиграл конкурс, и работы хватало. А милосердие, помощь людям, попавшим в беду, были его второй профессией. За столом у нас собиралось на ужин человек пятьдесят, как говорилось, ‘голодных и холодных’. С мамой мы ходили слушать симфоническую музыку, на балет, и мама, заметив, как сильно на меня действуют эти спектакли и, обратив внимание на мою восприимчивость, решила, что ее дочь должна расти в Париже, городе искусства, каким она его себе представляла. (Париж она помнила с юности: мама, моя бабушка, возила ее с собой во Францию, где они отдыхали на водах, в Виши.) Но отец очень скоро получает выгодное предложение работать в Египте, в Каире, и уговаривает мать ради любопытства — может быть, понравится? — поехать сначала туда. Это был 1925 год — очень интересное время в Египте, когда там нашли все это золото. Мы приезжаем в Каир, но и оттуда мать рвется в Париж, наотрез отказывается остаться. И вот, наконец, мы в Париже.

Буквально сразу мама бросилась разыскивать среди людей, эмигрировавших в Европу, Ольгу Осиповну Преображенскую. И, конечно, нашла. В свое время Преображенская была любимой балериной ее семьи, мама часто ходила на ее выступления в Мариинский театр. Преображенская бережно хранила и передавала ученикам традиции Петипа, считавшего ее одной из лучших своих исполнительниц.

— Преображенская ведь старшая из всех русских балерин, преподававших в Париже, — она почти на десять лет старше Егоровой, Театральное училище в Петербурге она окончила в 1889-м, прославилась еще при Петипа, двадцать пять лет оставалась на императорской сцене. Кстати, о Преображенской мне много рассказывала Степанова.

— И вот, мама обратилась к Преображенской с просьбой взять меня в ученицы. Та развела руками: считалось, что я слишком мала, мне было чуть больше пяти лет. Но мама посмотрела на нее таким умоляющим взглядом, что Преображенская все же согласилась взглянуть на мои попытки танцевать под музыку. И пришла в восторг. Она нашла, что у меня совершенно нетривиальная координация движений, что я понимаю, что хочу делать, в общем, что у меня большие способности. Так я стала ученицей Преображенской. Но я была как белая ворона в группе тринадцати-четырнадцатилетних девочек. Тем не менее, я очень быстро начала делать успехи, и все потому, что мама вовремя заметила во мне некую неординарность, заметила мой дар.

Труднее всех в нашей семье приходилось в это время отцу. Из-за наплыва эмигрантов ему оказалось трудно найти в Париже работу инженера. Но он сделал все, что только мог сделать для семьи, главное, купил большую квартиру в только что построенном доме. Там у меня была своя чудная комната, прелестно обставленная, и нам не пришлось, как многим эмигрантам, мыкаться по отелям. Папа занимался со мной математикой, но я не могла понять, зачем она мне нужна.

Прошло месяцев шесть или семь, и публика обо мне заговорила как о вундеркинде. Преображенская была не только прекрасной балериной, но еще и превосходным педагогом — ведь у нее учились и великая Павлова, и Уланова, и Баланчин. Когда мне исполнилось шесть лет, произошел следующий случай. Преображенская как-то раз подзывает меня к себе и предупреждает, что на занятия приедет Анна Павлова, которая хочет ангажировать нескольких талантливых учениц для вечера-гала, который собирается устроить в пользу Красного Креста в театре Трокадеро в Париже. Преображенская сказала, чтобы я не обижалась, что она меня очень любит и что я очень талантливая, но во время визита Павловой я должна держаться сзади как самая маленькая, чтобы дать шанс старшим девочкам. Пришла Павлова — это было событие! — очень красивая, эксцентричная, раскованная, они расцеловались: ‘Олечка! Аннушка!’ Во время урока Преображенская всех представляет, а Павлова всех хвалит: ‘Очень талантливо, очень хорошо. Чудные ученицы. А кто это там сзади-то?’ Ольга Осиповна пытается ее остановить, но Павлову остановить было невозможно, и она вытащила меня вперед. Я сделала реверанс, и Павлова меня спрашивает: ‘Вы знаете, кто я?’ — ‘Вы самая великая балерина’, — отвечаю я. ‘О, Вы умненькая девочка!’ — сказала Павлова и попросила сделать несколько па. Посмотрев меня внимательнее, она пришла в восторг и сказала Преображенской: ‘Ольга, других я тоже возьму, но Туманова должна танцевать у меня соло’. А на стульях рядом сидели мамаши, и я представляю, какую они испытали зависть, услышав этот разговор. ‘Но она никогда еще не стояла перед публикой’, — возразила Преображенская. А ведь Трокадеро, впоследствии переименованный в Palais de Chaillot — это огромный театр. Но она вынуждена была согласиться с Павловой и поставила для меня ‘Польку’ Лядова, ее я и станцевала в Трокадеро. Сказать, что я имела успех, значит ничего не сказать. Это была моя победа. А в зале в тот вечер находились знаменитый балетный критик Арнольд Хаскелл, писатель Эрвин Дикен, правая рука и Юрока, сам Юрок и Андрей Левинсон. Павлова пригласила меня в свою ложу и, посадив на колени, сказала, что очень мною довольна, но что мне надо много работать, а она будет следить за моими успехами. Это было в 1925 году.

Время летело быстро. Каждый раз, появляясь в Париже, Павлова уделяла мне много времени, и это было не праздное любопытство, а искренний интерес. Даже когда она была очень занята или у нее было плохое настроение, она все равно оставляла какое-то время для встречи со мною.

В 1928 году в Париже ставился ‘L’eventail de Jeanne’ (‘Веер Жанны’), балет в десяти частях, который сочинили десять знаменитых современных композиторов, в том числе Дариус Мийо, Флоран Шмитт, Франсис Пуленк, Морис Равель. Интересная деталь: имя Жанны в названии взято у мадам Дюбост, очень богатой дамы, заказавшей этот балет, и премьера состоялась в ее салоне, а в следующем году постановка была перенесена в Парижскую Оперу. И мадам Дюбост, вместе с хореографами Ивонной Франк и Алисой Бурга, стали по всем студиям искать девочку лет десяти и, конечно, попали на меня. Я получила эту роль и стала звездой Парижской Оперы, когда мне не было и десяти. На афишах было написано: ‘L’eventail de Jeanne’ avec Tamara Toumanoff, а внизу такими же буквами: Ольга Спесивцева. Ведь тогда я не могла еще выступать соло — Опера этого не разрешала. Еще же я обучалась игре на рояле, и однажды играла в зале Гаво, а Жак Ибер, знаменитый композитор, даже дал мне для первого исполнения свою новую вещь.

А в 1931 году заговорили о приезде Баланчина, который будет создавать новый русский (после Дягилева) балет — ‘Ballet Russes’. Все страшно волновались, и я тоже, хоть уже и была знаменитостью. Баланчин пришел к Преображенской и сказал, что хотел бы посмотреть маленькую Туманову — он обо мне уже много слышал от Дягилева, который незадолго до смерти видел меня в Парижской Опере, и от Роже Дезормьера, дирижера, говорившего о моей музыкальности. Ну, тут уж я расстаралась во всю мочь. Баланчин был поражен. Преображенская представила меня Баланчину и Василию Григорьевичу Базилю. Уже зная от Преображенской, что я, кроме всего прочего, пианистка, Баланчин попросил меня сыграть на рояле. Я согласилась и сыграла Моцарта, не подозревая, что Моцарт — его идол. Баланчин был покорен. Мы работали в Монте-Карло четыре месяца, за которые Баланчин поставил для меня балет ‘Котильон’ на музыку Шабрие, который я танцевала на премьере в апреле 1932 года. Так началась уже настоящая моя карьера балерины. Впоследствии я танцевала во множестве его интереснейших балетов.

Меня стали всюду приглашать, я работала с самыми замечательными людьми. Для меня создано больше балетов, чем для кого-либо. Все симфонические балеты в ‘Ballet Russes’, кроме двух, поставлены для меня. Некоторые из них сейчас воссозданы. Например, ‘Choreartium’, балет на музыку Четвертой симфонии Брамса, восстановлен в Лондоне. Но во всей полноте восстановить их сейчас невозможно, потому что постановка — это не только танцы, не только пируэты… Но слава богу, что восстанавливают. Я очень уважаю Танечку Лескову за ее замечательную постановку и поздравляю ее с удачей.

В 1933 году Баланчин ушел из ‘Русских балетов Монте-Карло’, и я ушла вместе с ним. Базиль с нами судился, но проиграл: судья ему сказал: если вы так дорожили Тумановой, почему вы возили ее в третьем классе? Я стала звездой баланчинской труппы ‘Les ballets 1933’. Там для меня были поставлены ‘Моцартиана’, балет Дариуса Мийо ‘Сновидения’, а Павел Челищев, с которым Баланчин дружил, оформил балет ‘L’Errante’, я работала с художниками Дереном и Бераром, со многими великими людьми. Мы выступали в Театре Елисейских Полей в Париже, потом в Лондоне — гастроли везде проходили блестяще. А потом у нас начались каникулы, и во время этих каникул меня немножко обманули. У Базиля был контракт с Юроком на гастроли в Америке, но с тем условием, чтобы в его труппу входила я. Но я в тот момент в его труппу не входила. Базиль пришел к нам домой, когда Баланчин отдыхал в Биаррице, и сказал, что хотел бы повидать маму, папу и меня. Он будто бы только что разговаривал с Баланчиным, который сообщил, что летит в Лондон, где будет меня ждать. Мы, конечно, не проверяли, не стали звонить Жоржу, вы знаете, как это было дорого — не то, что теперь. Приезжаем с мамой в Лондон, и выясняется, что Баланчина там нет. Оказалось, что таким образом меня туда заманили, потому что без меня труппа Базиля не могла ехать в Америку. Хотя я очень страдала, что так получилось, должна сказать, что в результате этого казуса для меня открылись совершенно иные возможности. Юрок безумно интересовался моим талантом, он ведь знал меня еще с детства. В Америке он прекрасно подал русские балеты, сделал мне колоссальную рекламу. Я гастролировала с удивительными балетами Мясина — ‘Фантастической симфонией’ Берлиоза и другими. Конечно, танцевала и классику: ‘Сильфиды’, ‘Лебединое озеро’, танцевала Балерину в балете ‘Петрушка’, которым дирижировал сам Стравинский, он был большой мой поклонник. Там я видела Чабукиани, у которого проходило турне по Америке, — какие вещи он делал! Его пригласили на наш спектакль, и де Базиль его спросил: скажите, кто из моих девочек станет знаменитой балериной? И он показал на меня. А потом мы встретились в Бразилии, и он мне это напомнил. Какой очаровательный был человек!

Напряженная работа продолжалась до 1937 года, когда мой отец снял дом в Калифорнии, чтобы я отдохнула. Я много читала, размышляла, записывала свои мысли. Отец помогал мне в записях. Такой перерыв был необходим, и я вернулась к жизни уже другим, обогащенным человеком — нельзя жить одними только овациями и цветами.

В 1938 году мне позвонил Юрок и убедил поехать в Монте-Карло на репетиции Мясина с новыми ‘Русскими балетами Монте-Карло’ Рене Блюма, так как без меня новый сезон, по его словам, не мог состояться. Планировались гастроли в Лондоне и Америке. Я вернулась в труппу, и публика и пресса отметили, что мой танец стал совершеннее и техничнее, что неудивительно, потому что я много работала. В частности, за тот год я сумела освоить испанские танцы с кастаньетами, это очень интересно. Мясин поставил новые балеты. Сезоны были удачными, но по приезде в Америку у меня сложилась конфликтная ситуация с директором Сержем Денемом. Я вынуждена была уйти. Юрок расстался со мною с большим сожалением, но от него не все зависело. Меня сразу пригласили в ‘Бродвей-шоу’, где дали одну из главных ролей, и я выступала и как балерина, и как драматическая актриса. Было очень интересно, успех колоссальный, но ведь это не тот балет, который я так любила…

Я находилась в постоянной связи с Виктором Дандре, мужем Павловой, которая к тому времени умерла. Он мне подарил много ее вещей и говорил, что заботиться обо мне — его долг после смерти жены. Незадолго до объявления войны он позвонил и пригласил меня в Австралию, в гастрольную поездку труппы из танцовщиков ‘Русских балетов’. Мы отправились пароходом, и во время переезда разразилась война. Труппа была замечательная, танцевали великолепно, публика принимала с восторгом, и мы больше года оставались в Австралии. Юрок последним пароходом вывез нас обратно в Америку. Я вернулась в ‘Ballet Russes’. В Нью-Йорке я добилась еще большего мастерства, и однажды Баланчин, Стравинский и Челищев пришли ко мне в артистическую и сказали: ‘Тамара, мы хотим сделать тебе подарок — бриллиантовое ожерелье’. Бриллиантовым ожерельем оказался поставленный для меня балет ‘Балюстрада’ на музыку скрипичного концерта Стравинского. Это было что-то невероятное. Дирижировал сам Стравинский. С этим балетом в 1940-1941 годах мы поехали в турне по Америке. Успех! В Голливуде я стала получать приглашения на съемки, и в 1941 году мы сделали два балетных фильма для ‘Warner Brothers’ — балеты ‘Испанское каприччио’ Римского-Корсакова и ‘Парижское веселье’ Оффенбаха. Я танцевала только в фильме, снятом по первому балету, очень красочном: это балет Мясина, который я выучила специально для этого фильма, он шел под названием ‘Spanish fiesta’ — ‘Испанская фиеста’. И опять со всех сторон посыпались контракты. Я вернулась в Нью-Йорк, где Мясин и Дали создали ‘Лабиринт’ на музыку Седьмой симфонии Шуберта с моим участием, и я стала звездой этого балета. Тогда впервые на Западе был поставлен ‘Черный лебедь’ из ‘Лебединого озера’, и публика в первый раз увидела эти тридцать два фуэте, которым я училась у Александры Федоровой, bell-sur* Фокина.

— Вы знаете ее историю? Она была балериной Мариинского театра, на ней женился Александр Фокин, основатель Троицкого театра (до этого он был женат на Е. Н. Филоновой, сестре художника, которую я еще застал, так что Михаил Фокин — зять Филонова!). После революции семья была сослана в Вологду, оттуда добралась до Грузии, а оттуда до Латвии, где Александра Федорова организовала балетную школу, потом труппу при Рижской Опере. В благодарность за это в 1937 году прогитлеровское правительство ее выставило, что, вероятно, спасло ей жизнь и обогатило американский балет: она уехала в Нью-Йорк, где преподавала до середины шестидесятых годов, ставила классику в ‘Русском балете Монте-Карло’ Сержа Денема.

— Да, невероятно! У меня было в то время очень много приглашений, но в 1944 году я решила сняться в фильме ‘Days of Glory’ (‘Дни славы’) с участием Грегори Пека, потому что мне очень понравился сценарий. У меня заканчивался балетный контракт, но я не стала его продлевать и заявила труппе, что ухожу (правда, не навсегда) и хочу начать новую карьеру. Конечно, мне никто не поверил, но я действительно ушла и снялась в этом фильме. Было очень интересно находить новые средства выражения, ведь на экране вы должны сдерживать себя, в отличие от театра, где необходимо работать предельно эмоционально. Я была рада работать в новой сфере с чудесными талантливыми людьми. И после этого Юрок меня ангажировал как приглашенного артиста в ‘Ballet Theatre’. Это было невероятно, так как в турне по большим городам сначала демонстрировали фильм, а потом я танцевала с ‘Ballet Theatre’.

К тому времени уже заканчивалась война в Европе, шел 1945 год, начинали открываться театры. В 1947-м я получила приглашение от Парижской Оперы на шесть месяцев. Там я должна была танцевать все мои классические любимые роли: ‘Жизель’, ‘Лебединое озеро’, ‘Коппелию’ — и то новое, что будет создано Баланчиным специально для меня. И я, конечно, поехала с мамой в Париж и попала в тот же театр, где когда-то начинала. Теперь я приехала уже знаменитой балериной, и танцевала премьеру ‘Хрустального дворца’ Баланчина, а также возобновленный им ‘Поцелуй феи’ Стравинского (первый из них стал одной из наиболее устойчивых вещей в его репертуаре). Это был один из самых моих блестящих сезонов.

В 1948 году я была приглашена в ‘Балет маркиза де Куэваса’. Там Давид Лишин поставил для меня чудный балет ‘Ледяное сердце’ по сказке Оскара Уайльда ‘Звездный мальчик’. Другой хореограф — Ана Рикарда, испанка из Америки, поставила для меня ‘Del Amor y de la muerte’. С этой труппой я побывала в Египте, где жила маленькой девочкой. Гастроли проходили и в Париже, и в Лондоне. В тот год журналисты и критики Франции выбирали лучшую Жизель ‘всех времен и народов’. Этот Grand Prix de Giselle получила я. В это же самое время ко мне обратился Жан Кокто, который, как я слышала, испытывал к моему творчеству неизменный интерес, и сказал, что всегда мечтал поставить для меня ‘Федру’ в Парижской Опере на музыку Жоржа Орика. И в 1950 году я вернулась в Парижскую Оперу, где Серж Лифарь и Жан Кокто делали ‘Федру’. И это был не просто балет. Это спектакль колоссальной драматической силы, синтез трагедии и балета. Балетную часть ставил Лифарь, а драматические движения — Кокто, который, кроме того, сделал декорации и костюмы. С тех пор Кокто стал самым большим моим другом. С Парижской Оперой я побывала в турне по Южной Америке, кроме ‘Федры’ мы танцевали ‘Лебединое’ и ‘Спящую’, но ‘Федра’ в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе прошла триумфально. После этого меня каждый год стали туда приглашать отдельно от труппы с концертными выступлениями.

В Ла Скала я танцевала в 1951 году в балете ‘Легенда об Иосифе Прекрасном’ на музыку Рихарда Штрауса в постановке Маргариты Вальман, тоже ученицы Преображенской, с костюмами и декорациями Ди Кирико. После этого меня тоже стали туда приглашать каждый год. Так, с 1951 года я постоянно ездила в Италию, Францию, Южную Америку, где гастролировала три-четыре месяца в году, несколько спектаклей станцевала в Голландии перед королевой Джулианой*. Между гастролями я успевала сниматься в кино. В 1952 году я играла Павлову в фильме ‘Tonight we sing’ (‘Вечером поем’), там я танцевала ‘Умирающего лебедя’ и многие другие вещи.

— К Марковой, когда она танцевала в ‘London Festival Ballet’ ‘Умирающего лебедя’, пришли за кулисы две старушки и сказали, что они хотят видеть Павлову. Когда им объяснили, что танцует Маркова, а Павлова давно умерла, они возмутились: ‘Умирающий лебедь — это же Павлова!’ Фильма, к сожалению, я не видел.

— В нем представлена жизнь Юрока в окружении Айзека Стерна и других знаменитостей. Потом я была приглашена Джином Келли, который снял ‘Invitation to the dance’ (‘Приглашение к танцу’) с моим участием, — этот танцевальный фильм получил награду на Берлинском кинофестивале в 1956 году. Еще я снялась в ‘Dip in my heart’ (‘Зачерпни в моем сердце’), где играла Габи Делис, артистку мюзик-холла начала века. Так протекала, а точнее, бурлила моя жизнь до 1965 года. В 1965-м я узнала, что меня уже три месяца разыскивает Альфред Хичкок. Он не знал, что я нахожусь в Америке, думал, что я живу в Европе. Он дал мне роль в фильме ‘Torn Curtain’ (‘Разорванный занавес’). Это роль балерины, которая во время спектакля в Восточной Германии узнает в зале и выдает полиции американского шпиона — его играет Пол Ньюмен. Итак, в 1965-1966 годах я работала с Хичкоком. Потом опять поехала в Южную Америку и возвратилась в 1968-м. В 1969 году Билли Уайлдер пригласил меня в Лондон для работы над фильмом ‘The private life of Sherlock Holmes’ (‘Частная жизнь Шерлока Холмса’), где я сыграла русскую балерину.

В 1971 году я сказала маме, что я танцевала, как никто никогда не танцевал, и что надо суметь оставить о себе хорошую память. Я решила, что пришла пора оставить сцену. Так я и сделала, хотя это было трудно, я была на вершине успеха, в прекрасной форме. Каждый артист должен почувствовать, когда ему необходимо уйти. Нельзя, чтобы публика, уходя, говорила: ‘Я помню, какая она была…’

— Вы потом преподавали?

— Нет, преподавать в Америке — это ад. Будешь учить совершенно неспособную девочку, а потом придет ее мамаша и потребует ‘money back’ — деньги обратно. Это не для меня. С тех пор я лишь помогала ставить или восстанавливать балеты. Причем делала это, как правило, совершенно бескорыстно. Ведь с кем я только не работала — с Фокиным, Баланчиным, Мясиным, Нижинской, Лишиным, Фредди Аштоном. Жизнь идет, и я ни о чем не жалею…

Вы знаете, сейчас очень много хороших танцовщиц, но, к сожалению, среди них мало личностей, они все умеют делать, но не хватает чего-то особенного, что, например, было у Павловой… А вы непременно поговорите с Игорем Юскевичем — grand danceur noble…

1992, Сан-Франциско — Лос-Анджелес

———————————————-

Публикуется с разрешения автора.

Михаил Борисович Мейлах (р.1944 г.) — филолог, переводчик, историк литературы.

Михаил Мейлах

‘О, вы умненькая девочка!’

Читайте также: