О Валеке-дураке
О Валеке-дураке
Рассказ Тетмайера
————————————————————
О Валеке-дураке, Тетмайер Казимеж, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Валек Проскуляр из Зенбы [Зомб (польск. Zb) — деревня в Татровском повяте Малопольского воеводства на юге Польши] был дурак. Голова у него была большая, как кадушка, волосы на ней редкие и желтые и стоячие, как щетина. Плеши были на этой голове, потому что волосы местами росли, местами нет. Все чему там гулять полагается — могло греться когда угодно на солнышке, тем более, что Валек шапки не носил. Может никогда и не имел. Рот у Валена большой, опухший, глаза вылупленные, бледно голубые, как у заснувшей рыбы, губы вывернутые, толстые, отвислые, бледные, как у утопленника, и с них текло. Нос какой-то весь заросший внутри. Под горлом кадык, и не один, а два, один на другом, как голубки по весне.
Тело все покривленное, сгорбленное, изломанное — ничего прямого кроме палки, на которую опирался Валек. Хорош был, нечего сказать. Урод уродом. К тому же еще заикался, давился на каждом слове.
Было семь лет ему, потолковали родители — что выйдет из мальчугана — здорово, больно побили — и выгнали его из дому. Вернулся. Опять побили. Ушел и снова вернулся. Опять побили. Опять ушел и опять вернулся. Тогда избили его до того, что пластом лежал. Местечка живого на всем теле не осталось. Секли его лозою.
Сперва бил его отец, потом били его отец и мать, в третий раз сразу и родители и оба брата и сестра. Били, били и уже не вернулся. Вылежал полдня за забором и в сумерках пошел.
Ходил, ходил, добился-таки, что ему гусей дали пасти. Пас где-то в Скшыпном, потом в Подчервонном, в Ратуловке… Пас, а не повезет ему в чем — били и выгоняли.
Бродил он, пока опять не пристраивался пасти гусей. Не был уже такой никчемный — из дураков он все же был лучшим.
Прожил он так десять лет, уже минуло ему семнадцать.
Пас летом, в холщовом мешке вместо рубахи, зимою побирался, летом и зимою ходил в холщовых штанах, а сытым еще никогда не бывал. Морил себя голодом, как скупой, уже такова была его судьба.
Думал он о разных вещах. Думал: почему я такой, как есть? Сделал я кому что, виноват в чем, что такой я, как есть? Потому что он хорошо, кажется, должен был знать — какой был.
Раз — служил он тогда у Сладычков в Астрыже — видел, что молодой Слодычка Ендрусь, красивый парень, смотрелся в зеркальце. Взял он его потом, когда Ендрусь вышел в поле, с окна и принялся сам себя рассматривать. ‘Урод я,’ — подумал и вздохнул.
Была там девушка, такая же красивая, сестра Ендруся, Агнеса. Она пасла коров, он—гусей. Было ей около четырнадцати лет. Пастухи пекли как-то картофель. Валек приблизился—авось что нибудь и ему перепадет, потому что из дому от хозяев он ничего не получал, хорошо еще если не приходилось утром выходить натощак. Подошел к пастухам—было их несколько—парни и девушки— сидит и смотрит. То смотрит на картофель, что печется, то на Агнесу, которая поворачивает его в углях кнутовищем.
И5ли, а он смотрел и глотал слюни. Подойти же не смел, сидел так в двух шагах от них. Наконец Агнеса, протянула ему руку с картофелиной и говорит на! А он нагнулся к ней больше, чем нужно было и вздохнул глубоко. Хотел он подуть на картофель—горячий тот был, или…. А Агнеса бросила картофель, и подалась сама назад.
— Что с тобой? — простонал он.
— У тебя воняет изо рта! — ответила она.
Не поднял Валек картофеля, отошел. Поднялись вскоре и пастухи с коровами, а он остался. Когда они удалились, подошел он к золе, ищет, не нашел ничего, только одну ту картофелину, что бросила Агнеса. Поднял ее Вдруг смотрит: бежит собака. Что пришло ему в голову—не знаю—только стал звать ее. Вытягивает руку с картофелиной к ней и кричит, на, на! Собака остановилась. Манит он собаку картофелем, приманил. Сует ей картофелину и наклоняется к ней и дышет ей в ноздри. Собака чихнула, отвернула голову и посмотрела на него одним глазом.
О, должно быть сильно воняет! подумал Валек и задумался. И в задумчивости опустил руку с картофелем, собака выхватила картофелину и села. Теперь Валек разсердился—хвать камень с земли. Собака пустилась со всех ног, только он и видел ее и картофель, только узнал уж наверное, что даже собака чихает.
Ну уж больше теперь он ни к кому не совался со своим ртом.
И вот начал он, как бы гнить. Лилась у него какая-то вода из носа, из ушей, изо рта, даже из глаз, на голове появились болячки, нарывы. ‘Валек наставил копны сена на плешь’, смеялись дети. По всему телу пошли эти лопающиеся нарывы, весь был мокрый.
Приходит однажды утром Сладычкуля, хозяйка, и говорит ему, а голос у нея, как часто между подолянками, резкий, как бич: убирайся, больше не будешь пасти гусей.
— Не?
— Надо два раза тебе говорить? свиснула своим голосом над его ухом, будто бичем.
Валек уж хорошо знал, что спрашивать много не надо, а то по голове ударят, в живот пихнут, в спину вытолкают, ногой, так ногой, а палкой, так палкой. Пошел. Идя раздумывал. Уж ни за что другое его выгнали, как за эти
раны. Гей! Как теперь вонять должны! Он и сам хоть и не так сильно, а чувствовал это даже своим заросшим носом.
Идет он, и вышел на бережек потока, высокий, скалистый, а в потоке внизу камни нагромождены, острые камни, один на другом. Посмотрел вокруг себя—майский был день, ясный. В поле работали люди, суетились, пели. Весело было.
Недалеко стояла часовенька. Иисус в ней сидел, полунагой, в терновом венце, окровавленный, опершись подбородком на руку. Проходит Валек мимо, заглянул в часовеньку, увидел Иисуса.
Его не учил никто молитвам, но кое-что знал он о Боге. Знал и слышал, что люди читают молитвы, молятся, слышал также как нередко говорили они о Боге. Знал, что Он есть, и в грубых чертах представлял его себе. Он сотворил людей. Его надо просить, благодарить, восхвалять, можно жаловаться Ему, разсказать Ему то, другое, особенно же спои горести, и утешит Он Бог-отец. Иисус—Сын, а только все это одно.
Стал Валек-дурак перед Христом, смотрит на него и говорит:
Почему так?
И казалось ему, что Иисус кивнул ему головой в венце и тоже сказал:
— Почему так?
Видит Валек, что Он тоже полуиагой, окровавленный, в терниях на голове— и не знает про кого говорит Иисус.—И спросил:
— Ты или я?
Иисус же ни слова, только—казалось ему— снова кивнул головой в венце.
— Э, мы тут, вижу, оба понимаем немного, подумал Валек и пошел.
Стал над потоком на берегу, в кустарниках и посматривает. Великое веселие в полях. Благоухание, песен полно. Идут около него близь кустов парень с девушкой. Он в шапке на бекрень, она в платке, сдвинувшемся на затылок.
— Валек, Когда прийдешь? Спрашивает девушка.
— Завтра.
— О, прийди сегодня, я не могу уж больше ждать.
— Почему? спрашивает парень и смеется хитро.
— Э! Крикнула девушка и блеснула ему зубами в стыдливом и вызывающем смехе, белые, острые, зубы, как у куницы. Видно что сказала она—вырвалось против воли из ея груди. Парень обнял ее и притянул к себе, прижалась к нему, и шаги ея замедлились, и отяжелели, будто кто подкосил ея ноги.
Прошли.
Валек было имя того парня, случайно то-же, что и его—Валека Проску- лярова.
В кустах сидел Валек Проскуляр, как дикий зверь, изязвленный, изболевшийся, весь липкий и мокрый. Хотелось ему выйти в поле, так, безо всякой цели, но сдержался. Смущали его зеленыя поля и люди на них. Ка-бы их не было, пошел бы—думал он. И красивым бы выглядел, пришло ему на мысль. Он чувствовал, что осквернит людям эти поля, и что может быть эти самыя зеленыя поля, побрезгали бы им… Кто знает, может и земля оскверняется, когда он ступает по ней?
Вылез он на маленькую скалу над потоком, сел, свесив ноги, и загляделся на воду.
Между людьми не должен я жить, я урод—подумал он —с Иисусом я не мог сговориться. И что Он мне посоветует? Коли он такой же несчастный, как и я! Даже штанов нет, а кровь льется по Нем, как у меня из нарывов. Плохо о чем нибудь просить того, у кого даже штанов нет. Если в такой одежде сын, то и у отца немногим больше. Живи же себе, Боже, как жить хочешь. Эй, а ты вода? может ты бы мне помогла как нибудь в этой беде? ‘Есть мне хочется, одежа износилась, сваливается с меня, штаны едва держатся, кожа у меня болит, чешется, все тело у меня будто в огне, всякая нечисть лазит по мне, хочет меня живьем пожрать, теперь, как я стал такой, никто не дает мне гусей пасти. Эй, вода, вода, посоветуй же мне что нибудь в этой беде. Эй, серая вода, серая…
И сорвался нечаянно со скалы и грохнулся с берега в воду.
Когда Валек открыл глаза, то подумал: небо?! Потолок над ним пышный,
святые разрисованы по стенам, он лежит на мягкой соломе на земле, а над ним наклонились два глаза. Подумал: ангел?!
Глаза серые, как вода в потоке, большие, ясные.
— Терезь—‘Слышит беззвучный женский голос.
— Тереза ангел—подумал он.
— Терезь, пришел он в себя?
— Посмотри, мама—прозвенело над ним из-под серых очей.
Возбудила любопытство в нем эта ангельская мама и тот колокольчик, хочет повернуть голову — и нет, нt может. Эге — вспомнил — упал в воду… разбился…
Увидел над собой другую пару серых глаз, но в морщинистой оправе. Мама ангельская — узнал.
И спросила его эта мама ангельская! Хлопец! Каково тебе? Жив?
Хотел он ответить — и не смог. Захрипел только, застонал.
— Ничего тут не поделать — услышал Валек третий голос из угла, более грубый, и клуб дыма увидел и слюну на полу.
— Ангельский отец — подумал. — Трубку курит.
— Стасек, а если б позвать Комперде — Яська, не помог бы он ему? — слышит он беззвучный голос. Он доктор.
— Упал со скалы — отозвался грубый голос. — Такого не станет лечить. Этот принадлежит смерти.
Стало тихо в избе, ужас охватил Валека.
Слышит он, подходит смерть. Хотел крикнуть, позвать: помогите! не давайте! да застряло у него в горле, застонал только.
— Этот принадлежит смерти. — Повторил грубый голос. — Такого лечить не станут. Вечно жить никто не будет.
Серые, ясные очи смотрели с тревогой в глаза Валека, а ему вспоминалась Агнеса… и он старался не дыхнуть, не дыхнуть, не дыхнуть…
Услышал тяжелый топот сапог по полу и близко над ним заколыхался клуб дыма, и через несколько минут послышался грубый голос:
— Он уж сейчас умрет. Дайте ему поесть на дорогу.
Повернул глаза, откуда слышался голос, но головы не мог двинуть, ничего не увидел.
Серые, ясные очи исчезли. Хотелось бы их удержать… вскоре увидел их снова с другой стороны, около себя и увидел лицо и всю фигуру.
— Э, да эта девушка не ангел, — подумал он и все померкло в нем. Видел, но не мог ничего сообразить, понимал только что не на небе, что люди кругом…
Вот около появилась старая женщина, как из тумана: пахнуло на него капустой.
Он напряг зрение: старая женщина показалась отчетливее. Она стояла на коленях, возле него на соломе и держала перед его ртом ложку с темной дымящейся капустой.
— Поешь на дорогу, — говорила она.
— Поешь на дорогу — отозвался грубый голос.
— Поешь на дорогу — прозвенело над ним.
И две руки подсунули ему солому под голову и подняли его слегка, осторожно, нежно.
Святые озаряли стены, потолок блистал.
— Умирает — услышал он беззвучный голос.
— Этот принадлежит смерти — отозвалось как бы издалека.
— Умер — прозвенело.
Текст издания: журнал ‘Пробуждение’, 1908, No 20. — — С. 447-450.