О суд надъ Березовскимъ.
О суд надъ Березовскимъ.
‘Москва’, 11-го іюля 1867 г.
О суде над Березовским, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1863
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова
Томъ седьмой. Общеевропейская политика. Статьи разнаго содержанія
Изъ ‘Дня’, ‘Москвы’, ‘Руси’ и другихъ изданій, и нкоторыя небывшія въ печати. 1860—1886
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова, (бывшая М. Н. Лаврова и Ко) Леонтьевскій переулокъ, домъ Лаврова. 1887.
Судъ надъ Березовскимъ оконченъ. Присяжные признали его виновнымъ, но съ обстоятельствами, смягчающими вину, вслдствіе чего онъ приговоренъ не къ смертной казни, а къ пожизненной каторг. Напрасно думаютъ нкоторые, такой результатъ долженъ возмутить русское общество, и представляютъ Россію требующею мести, жаждущею крови преступника! Россія и ея Государь стоятъ превыше всякаго чувства мщенія — имъ не нужно жертвы, не нужно крови для удовлетворенія русской національной чести. Наша честь и наша совсть тутъ ни при чемъ. Дло касалось чести и совсти самихъ Французовъ. Не будемъ же толковать о приговор и вдаваться въ юридическую его оцнку.
Но есть другая сторона дла, которая не можетъ не интересовать и не возмущать насъ.
Здсь важенъ не самый исходъ суда, а то, что предшествовало приговору, я этомъ-то мы хотимъ сказать нсколько словъ.
Курсъ на французскій умъ, французскій либерализмъ и вообще на Французовъ еще и прежде сильно упалъ въ русскомъ обществ, но все же за ними признавалась, по преданію, какая-то обаятельность пресловутой ‘французской вжливости’ (la politesse franaise) и сально развитаго чувства національной чести. Теперь и это обаяніе разсялось въ конецъ. Грубые возгласы, раздававшіеся иногда изъ толпы при появленіи гостя Франціи, Русскаго Государя, на улицахъ Парижа, встрча ему при посщеніи Дворца Юсстиціи, наконецъ, оправданіе таковыхъ поступковъ большею частью французской журналистики, — все это, еще до 25 мая (6 іюня), краснорчиво свидтельствовало — до какой степени самыя элементарныя требованія вжливости утратили для Французовъ свою обязательную силу. Франція — эта ‘старшая дочь’ цивилизаціи — явилась въ данномъ случа мене цивилизованною, чмъ какая-нибудь Бухара или Курдистанъ. Покушеніе 25 мая — этотъ наглый оскорбительный вызовъ нравственному чувству Франціи, это вроломное нарушеніе гостепріимства, казалось пробудило и во Французахъ уснувшее чувство народной чести. Можно было предполагать, что оскорбленная, вызванная къ отвту, въ виду всего міра, французская народная честь потребуетъ себ самаго яркаго, всеполнаго удовлетворенія, что судъ надъ преступникомъ и справедливое ему возмездіе сдлаются для Французовъ une question de rparation d’honneur. По французское негодованіе оказалось только временною вспышкой… Французскій судъ надъ убійцей превратился въ арену новыхъ оскорбленій лицу, предназначавшемуся быть жертвой убійцы, оскорбленій — гостю Франціи, поставившему себя подъ охрану французской чести!. Само собой разумется, что вс эти безсильныя оскорбленія пали тутъ же обратно, всею своею тяжестью, на самихъ оскорбителей, на весь Французскій народъ.
Нельзя безъ отвращенія читать защитительное слово Эммануэля Араго, этого minent orateur, этого illustre orateur, какъ величаютъ его Французы. Впрочемъ, чувство отвращенія слишкомъ серьезно, а серьезно относиться къ громамъ краснорчія французскихъ ‘иллюстровъ’ значило бы оказывать имъ честь, которой они не заслуживаютъ. Борзорчивый, какъ вс французскіе адвокаты, метръ Араго, съ театральнымъ французскимъ жаромъ, съ приличною случаю декламаціей, тлодвиженіями и трясеніемъ голоса, протвердилъ предъ своею французскою публикой т стереотипныя фразы негодованія и симпатіи, которыми изобилуетъ рчь всякаго Француза, когда онъ пускается говорить объ отношеніяхъ Россіи и Польши высокимъ слогомъ. Мы могли бы, нисколько не ошибившись, заране разсказать рецептъ этой французской ораторской стряпни и всхъ тхъ словесныхъ пряностей и приправъ, которыми защитникъ Березовскаго долженъ былъ неминуемо уснастить свою рчь. Мы знали напередъ, что встртимся тутъ съ старыми знакомыми — и съ ‘народомъ мученикомъ’ (peuple martyr), и съ ‘la sainte cause de la Pologne’ (священнымъ дломъ Польши), и съ названіемъ русскаго царя ‘папою греческой церкви’, и съ наименованіемъ Волыни Польшею, и съ тысячью другихъ громоносныхъ терминовъ и оборотовъ, давно привычныхъ нашимъ ушамъ, давно ставшихъ общими мстами, но тмъ не мене еще способныхъ производить сенсаціи и агитаціи во французской, достойной своихъ ораторовъ, публик. Мы были заране уврены, что рядомъ съ обычными доводами, свидтельствующими о самомъ грубомъ невжеств — ignorance crasse — во всемъ, что касается Россіи, эта защитительная рчь будетъ пересыпана условными возгласами, имющими непремнно исторгаться, въ данную минуту, изъ взволнованной груди оратора-либерала, тмъ боле Араго, какъ уже давно состоящаго и даже заматорлаго въ чин ‘краснаго’ и ‘республиканца’. Но мы должны сознаться, что метръ Араго превзошелъ самыя смлыя наши ожиданія. Онъ дошелъ до геркулесовскихъ столбовъ адвокатской театральности и недобросовстности, стараясь создать изъ Березовскаго — героя, длающаго честь обществу, среди котораго живетъ, поразить умы присяжныхъ потрясающимъ разсказомъ о мнимой сцен убійства въ Варшав, воспроизведенной имъ по какой-то польской картин, и даже обвинить русскаго Императора въ нравственномъ нарушеніи гостепріимства!! Онъ собралъ въ своей рчи все, что могло возбудить въ слушателяхъ ненависть къ Россіи, несмотря на то, относилось ли оно къ длу или нтъ, онъ сослался и на законы, сочиненные Петромъ I-мъ и какъ-то удержавшіеся въ Свод, и на циркуляры, вызванные необходимостью подавить страшныя неистовства и мучительства, которымъ подтвергали русскихъ обывателей польскіе повстанцы. Онъ не упомянулъ, конечно, ни о трехъ тысячахъ убійствъ изъ-за угла, совершенныхъ польскимъ и о адомъ, ни о жандармахъ-вшателяхъ и кинжальщикахъ, ни о томъ, какъ Поляки сдирали кожу съ живыхъ Русскихъ, попавшихся имъ въ плнъ, ни о прочихъ подвигахъ славной націи, которой девизъ, по его словамъ: ‘отчизна, религія, справедливость’! Однимъ словомъ, это засданіе французскаго суда было публичною сценическою постановкой всхъ польскихъ клеветъ на Россію, пріумноженныхъ и помноженныхъ одна на другую, — вмст съ публичною проповдью въ пользу политическаго убійства. И ни въ комъ эта рчь не вызвала ни негодованія, ни даже неодобренія, ничье чувство приличія не смутилось такою неумстностью и несвоевременностью оскорбленій Россіи и ея Государя — при разсмотрніи дла о покушеніи на Его же жизнь! Мало того, что въ гостепріимномъ Париж онъ подвергался опасности быть убитымъ, къ ужасу всей Россіи, но это самое подало поводъ тому же Парижу оскорбить его снова. Пусть эти оскорбленія и неспособны досягнуть до лица оскорбляемаго, но тмъ не мене намреніе оскорбить — было, и приведено въ исполненіе безъ препятствія и безъ протеста со стороны общества какъ въ оград, такъ и вн ограды суда.
При такихъ условіяхъ трудно отдлаться отъ предположеній, что будь преступникъ не Полякъ, а какой нибудь православный Болгаринъ, и стрляй онъ въ турецкаго султана или даже египетскаго вице-короля, въ бытность ихъ гостями въ Париж, т же самые присяжные едвали бы не произнесли надъ Болгариномъ приговоръ къ смерти. Не можемъ мы не подозрвать, что обстоятельствомъ, побудившимъ присяжныхъ смягчить приговоръ о вин Березовскаго, было вовсе не какое-нибудь человколюбивое соображеніе (которое въ виду молодости и малоумія Березовскаго легко могло имть мсто), а именно то обстоятельство, что преступникъ былъ Полякъ, а Государь, на жизнь котораго онъ покушался, былъ Государь — русскій. Впрочемъ и это не потому, чтобы нашъ Государь самъ по себ возбудилъ антипатію Французовъ, напротивъ, личность его, по общимъ отзывамъ, произвела во Франціи дйствіе самое симпатическое,— по потому собственно, что онъ государь — Россіи.
Россія — вотъ кому не прощается самое ея существованіе, вотъ предметъ и вражды, и зависти, и страха я эти но-германской Европы! И ненавидима и неразумема, и незнаема, и оклеветываема чужими и своими иностранцами, стоитъ она среди міра, сама особый міръ, съ самобытными духовными и бытовыми началами, съ несомнннымъ залогомъ великой исторической будущности! Этотъ ненавидимый міръ есть міръ православно-славянскій, къ которому примыкаютъ и влекутся неодолимымъ влеченіемъ вс даже иноврныя славянскія племена, въ комъ не успло запустить глубокихъ корней латинство. Она и не понимаетъ, незлобивая Русь, какой дикою злобой дышетъ къ ней цивилизованный Западъ, какъ пугается онъ каждаго въ ней проявленія жизни, какъ не терпитъ его просвщеніе загорающагося свта съ Востока! Съ недоумніемъ, не уступающимъ ни опыту ни привычк, смотрятъ и до сихъ поръ наши братья Славяне на ту ярую бурю негодованія, которую поднимаетъ въ Европ одно ихъ предъявленіе правъ на народное бытіе, одно ихъ притязаніе — жить! Пусть такъ? Не станемъ же унижаться и заискивать у Европы ея дружбы и милостиваго расположенія. Въ этой незаслуженной ненависти, въ этой неправедной злоб, возбуждаемой Россіей и всми славянскими племенами, есть своего рода величіе и возбудительная сила, есть указаніе на наше особое призваніе въ исторіи. Этою ненавистью, этою злобою опредляются, такъ-сказать, живыя границы и нравственные признаки славянскаго міра въ Европ, мрой вражды ея измряется въ каждомъ славянскомъ племени внутренняя прочность славянскаго элемента. Пора понять, что Западъ любитъ только своихъ, и чмъ сильне въ насъ Русскихъ, въ насъ Славянахъ, народное чувство и самосознаніе, тмъ мене мы свои Западу, тмъ сильне его ненависть. Она есть почетное свидтельство о нашей врности нашимъ народнымъ началамъ и нашему историческому призванію. И наоборотъ: кто изъ Славянъ не ненавистенъ Европ, тотъ навлекаетъ на себя подозрніе въ духовной измн Славянству. И изъ всхъ славянскихъ племенъ только одна шляхетская Польша стяжала себ ея сочувствіе и дружбу. Она — своя Европ, и какъ же не быть ей своею, когда она всегда была передовымъ врагамъ Славянскаго міра? Не Поляки ли, эти ‘сверные Французы’, какъ они сами себя величаютъ, стоятъ во глав каждаго движенія направленнаго противъ возрожденія къ жизни славянскихъ національностей? Не они ли проливаютъ теперь, съ усыновленною Западомъ Турціей, кровь Болгаръ, а также и братьевъ нашихъ по вр — православныхъ Грековъ? Не они ли стараются задавить бдное русское племя въ Галиціи? Не они ли торгуются теперь о союз съ Мадьярами, къ утсненію и гибели прочихъ австрійскихъ Славянъ? Есть за что любить ихъ Европ,— по истин достойны они ея симпатіи’ выслужились они передъ нею неизмннымъ предательствомъ своихъ братьевъ! Пусть же будетъ она своя Европ вполн — шляхетская Польша, не своя она намъ, ей не должно быть мста въ семь славянской, пока она не покается,— если только возможно для нея покаяніе!
Ничто такъ не подтверждаетъ, словъ русскаго поэта о двойной правд создавшейся на Запад, для нихъ? т. е. для латиногерманской Европы и Поляковъ, и для насъ — Русскихъ и прочихъ Славянъ, какъ весь этотъ процессъ Березовскаго, съ рчами Араго и сочувствіемъ французскаго общества. Этими словами закончимъ и мы свою рчь:
Для нихъ — законъ и равноправность,
Для насъ — насилье и обманъ,
И закрпила стародавность
Ихъ какъ наслдіе Славянъ!