О Шейлоке, Рабинович Иосиф Яковлевич, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

О ШЕЙЛОК.

Къ зарожденію новой ‘русской’ традиціи толкованія комедіи Шекспира.

	‘Поэту угодно было вывести фигуру, облаченную въ желтый плащъ зависти и безобразія… Для безпристрастнаго читателя этой драмы не можетъ быть спора о томъ, что ея авторъ раздлялъ то мнніе о евре Шейлок, которое онъ высказываетъ устами Антоніо и его друзей’. . Злинскій. ‘Русск. Мысль’, 1911 г. No 1.
	‘Шекспиръ изобразилъ евреевъ въ самомъ отрицательномъ и даже мрачномъ свт. Въ этомъ смысл передъ нами юдофобская пьеса и отрицать это — значитъ, спорить противъ очевидности’. А. А. Смирновъ. ‘Св. Зап.’, 1916 г. No 4—5.
	‘Когда я смотрлъ эту пьесу въ Дрюриленскомъ театр, позади меня, въ лож, стояла красивая британка, сильно плакавшая въ конц четвертаго акта и неоднократно повторявшая: the poor man is wronged (‘съ бднымъ человкомъ поступаютъ несправедливо’). Я никогда не могъ забыть этихъ большихъ и черныхъ глазъ, плакавшихъ о Шейлок… Въ Шейлок Шекспиръ, несмотря на рзкую каррикатуру, высказалъ оправданіе несчастной сект, на которую Промыселъ, по какимъ-то таинственнымъ причинамъ, обрушилъ ненависть низшихъ и высшихъ слоевъ общества, и которая не всегда хотла платить за такую ненависть любовью… Право, за исключеніемъ Порціи, Шейлокъ самая почтенная фигура во всей пьес’. Гейне. ‘Двушки и женщины Шекспира’.
	‘Все сочувствіе зрителя направлено именно въ сторону этого человка, слывущаго за воплощенное зло’. Голла Кенъ.

Въ связи съ трехсотлтіемъ со дни смерти Шекспира и постановкой въ Императорскихъ театрахъ комедіи ‘Веніеціансікій купецъ’ освжился интересъ къ имющему обширную литературу вопросу о томъ, какъ относился къ еврею Шейлоку Шекспиръ и съ какими намреніями вывелъ на сцену мрачную фигуру ростовщика, настаивающаго на своемъ прав вырзать у несостоятельнаго должника фунтъ мяса. Взглядъ Гейне, такъ остроумно-блестяще и аргументированно ставшаго въ своей извстной стать на сторону Шейлока съ категорическимъ утвержденіемъ, что ‘Шекспиръ написалъ бы сатиру на христіанство, если бы выставилъ его представителями тхъ лицъ, которыя такъ враждебно настроены противъ Шейлока, но сами едва достойны развязать ремень у его обуви’, — сталъ усиленно въ послднее время оспариваться въ русской литератур, стремящейся во что бы то ни стало навязать Шекспиру антисемитизмъ. Въ своей стать ‘Венеціанскій купецъ’ и ‘Кольцо Нибелунговъ’, напечатанной пять лтъ тому назадъ въ ‘Русской Мысли’, Злинскій опредленно говоритъ, что Шекспиръ свое мнніе о Шейлок высказываетъ устами Антоніо и его друзей. Глаголъ же устъ Антоніо и его друзей мы знаемъ изъ произведенія Шекспира:

‘Я и теперь готовъ тебя назвать

Собакою и точно такъ же плюнуть

Въ твое лицо, и датъ теб пинка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То слдуетъ тебя повсить, жидъ,

На счетъ казны’.

Взглядъ настолько опредленный, что не очень нуждается въ особыхъ комментаріяхъ.

Теперь на ту же точку зрнія сталъ въ ‘Св. Зап.’ въ стать ‘Тайный голосъ Шекспира’ А. А. Смирновъ, считающій, что отрицать юдофобскій характеръ пьесы — значитъ, споритъ противъ очевидности. Повидимому, мы присутствуемъ при зарожденіи новой ‘русской’ традиціи толкованія ‘Венеціанскаго купца’ въ лиц двухъ авторитетныхъ профессоръ, голосъ которыхъ не можетъ не родить отклика, какъ въ литератур, такъ и на сцен. Мимо этого толкованія пройти нельзя. Къ нему надо внимательно прислушаться и разобраться въ той тяжелой артиллеріи, которая выдвигается противъ Гейне и кругахъ толкователей Шекспира.

Наврядъ-ли есть нужда возобновлять въ памяти читателей содержаніе комедіи Шекспира, которая и такъ достаточно извстна. Мы возстановимъ лишь, для большей ясности дальнйшаго изложенія, вкратц основную фабулу въ части, касающейся Шейлока. Живетъ въ Венеціи нкій молодой Бассаніо, являющійся, по словамъ Злинскаго, типичнымъ представителемъ блестящей, столь любезной сердцу русскаго критика, эпохи Возрожденія, для которой исключительная цнность жизни — радость: ‘все отдай для радости’.

По мене же восторженной и боле соотвтствующей ходу пьесы характеристик Гейне, Бассанію типичный fortune, hunter, беретъ деньги въ долгъ, чтобы нарядиться пороскошне и добыть богатую невсту, жирное приданое, ибо, — говоритъ онъ своему другу:

‘Антоніо, не безывстно вамъ,

Какъ сильно я дла свои разстроилъ,

Живя пышнй, чмъ позволяли мн

Мои совсмъ неважные рессурсы.

Я не скорблю о томъ, что не могу

Жить доле такъ весело и пышно,

Но главная забота у меня —

Какъ выплатить долги мои большіе,

Въ которые я мотовствомъ своимъ

Былъ вовлеченъ’.

Правъ-ли Злинскій или Гейне въ моральной оцнк Бассанію — мы сейчасъ ршать не будемъ. Для насъ важенъ лишь тотъ фактъ, что Бассанію, для того, чтобъ похать свататься къ богатой невст, въ ожиданіи которой онъ сидитъ безъ гроша, нуждается въ деньгахъ, за которыми онъ, при помощи своего друга Антоніо, обращается къ еврею Шейлюку. Тотъ даетъ деньги безъ процентовъ, при странномъ условіи: въ случа неуплаты въ срокъ, ему предоставляется право вырзать у Антоніо фунтъ мяса. Между договоромъ и срокомъ другъ Баосаніо, Лоренцо, со своими товарищами похищаетъ въ отсутствіи Шейлока его дочь Джессику и большую долю червонцевъ и драгоцнностей. когда срокъ уплаты по векселю приходитъ, и деньги Шейлоку не внесены, онъ настаиваетъ на своемъ прав, по точному смыслу закона, вырзать фунтъ мяса, но судъ, основываясь на томъ, что Шейлокъ, имя право на фунтъ мяса, не выговорилъ себ крови и не вправ пролить ни одной ея капли, — грозитъ Шейлоку за пролитіе ея смертной казнью.— Когда, же Шейлокъ вынужденъ отказаться отъ иска, судъ, толкуя условіе Шейлока, какъ покушеніе на жизнь христіанина, приговариваетъ его къ смертной казни и даритъ ему жизнь лишь подъ условіемъ крещенія и конфискаціи его имущества, посл чего Шейлокъ, лишенный дочери, денегъ и взлелянной мечты о мести, уходитъ, разбитый, подъ улюлюканіе и гоготаніе друзей.

‘Берите все, берите жизнь мою:

Не нужно мн пощады. Отымая

Подпоры т, которыми мой домъ

Весь держится, вы цлый домъ берете,

Лишая средствъ для жизни — жизни всей

Лишаете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Позвольте мн уйти. Не хорошо

Я чувствую себя. Пришлите запись

Ко мн домой — я дома подпишу’.

Такова фабула той части комедіи Шекспира, которая насъ здсь занимаетъ. Передъ нами два вопроса: вопервыхъ, какъ надо отнестись къ самому чудовищному условію Шейлока, и во-вторыхъ, какъ чмъ мотивируетъ Шекспиръ поступокъ Шейлока? Для отвта на первый вопросъ намъ пригодится нкоторая историческая справка.

Шекспиръ напечаталъ свою комедію, какъ извстно, впервые въ 1600 г., написавъ ее около 1598 или даже 1594 года. За нсколько же лтъ до этого случилась такая исторія. Въ 1585 году англійскій адмиралъ Дракъ завоевавъ городъ Санъ-Доминго на остров Гати и получилъ тамъ богатую добычу. Извстіе это дошло прежде всего до Рима въ письм къ одному богатому купцу-христіанину, по имени Паоло Марія Секки, который былъ заинтересованъ въ томъ, чтобъ его распространить. Нкій почтенный въ римской общин еврей, по имени Сансоне Ченеда, оспаривалъ врность этого извстія и, споря безразсудно, увлекся до того, что предложилъ купцу-христіанину такого рода пари: если извстіе о взятіи Санъ-Доминго подтвердится, Секки иметъ право вырзать острымъ ножомъ фунтъ мяса изъ какой угодно части тла еврея. Секки принялъ пари и съ своей стороны ставилъ, на случай проигрыша, тысячу скуди. Пари было заключено письменно, подписано сторонами и свидтелями. Когда оспариваемое извстіе было отовсюду подтверждено, и Ченеда принужденъ былъ призвать свой проигрышъ, христіанинъ Секки настаивалъ на договор и поклялся, что желаетъ вырзать у еврея изъ самаго чувствительнаго мста футъ мяса, несмотря на то, что еврей предлагалъ ему взамнъ этого тысячу скуди. Ченеда въ страх побжалъ къ коменданту порода Рима, который далъ обо всемъ знать пап Сиксту V. Папа приказалъ привести об стороны и потребовалъ отъ нихъ документа о заключенномъ пари. Затмъ онъ обратился къ христіанину со словами: ‘Ты имешь право вырзать изъ тла еврея фунтъ мяса, но берегись, — если ты выржешь хоть одной драхмой больше или меньше, то лишишься жизни. Иди же, точи свой ножъ, но пусть вмст съ тмъ принесутъ и всы’. Тутъ купецъ христіанинъ задрожалъ, бросился въ ноги пап и извинялся, говоря, что онъ совсмъ не думалъ серьезно вырзать мясо. Тмъ не мене, папа приговорилъ обоихъ къ смерти, христіанина за то, что онъ имлъ въ виду убить еврея, а еврея за то, что тотъ ставилъ на пари свою жизнь, которая принадлежитъ, не ему, поданному, а государю. По ходатайству друзей обихъ сторонъ и съ помощью посредничества кардинала Монетальто, папа Сикстъ перемнилъ смертную казнь на каторжную работу въ галерахъ, причемъ они могли бы избавиться и отъ послдняго наказанія, если бы каждый изъ нихъ пожертвовалъ по дв тысячи скуди на постройку больницы. Такимъ приговоромъ Сикстъ хотлъ вселилъ страхъ, и это было въ первый разъ, что отъ смягчилъ свой приговоръ {Leti. Vita di Sixto Quinto. 1693. т. III, кн. II, стр. 136. Цитируемъ по стать Гретца ‘Шейлокъ въ легенд, въ драм и въ исторіи’. ‘Восходъ’, 1881 г., No 5.}.

Такъ опередила Шекспира жизнь,— въ которой жестокое условіе заключаетъ съ евреемъ христіанинъ. Этотъ фактъ можетъ служилъ лучшимъ доказательствомъ того, что требованіе Шейлока само по себ не являлось чмъ-нибудь исключительнымъ и было въ дух того жестокаго времени, отвтственность за которое Шекспиръ не могъ, конечно, взвалить на плечи одного попираемаго ногами еврея. Шейлокъ поступалъ на основаніи дйствовавшихъ въ Венеціи законовъ, и несправедливость, которую судъ надъ нимъ учинилъ, является только лишнимъ доказательствомъ угнетеннаго положенія Шейлока. Въ своей апологіи возрожденскаго общества Злинскій на вс лады воспваетъ мудрое ршеніе суда. Но въ томъ, что ршеніе суда было боле пристрастнымъ и ‘крючкотворнымъ’,— чмъ ‘мудрымъ’, легко убдиться въ параллели съ древнимъ римскимъ правомъ, которое предусматриваетъ аналогичное положеніе. Въ законахъ XII таблицъ мы встрчаемъ указаніе, что кредиторы имютъ право разсчь несостоятельнаго должника на части пропорціонально своимъ требованіямъ, но если кто-либо-изъ нихъ (по ошибк) отсчетъ больше или меньше, то это ему не ставится въ вину: ‘Tertiis nundinis partis secunte. Si plus minusve secuerunt, se froude este’. {Проф. I. А. Покровскій. Исторія римскаго права. СПБ., 1913 г., стр. 57.} Блестящее освщеніе и прекрасный общественно-юридическій анализъ требованія Шейлока и ршенія суда далъ Іернигъ, который въ своей книг ‘Борьба за право’ удляетъ Шейлоку такія строки:

‘Ненависть и жажда явно приводятъ Шейлока въ судъ, гд онъ требуетъ своего фунта мяса изъ тла Антоніо, но слова, влагаемыя въ его уста поэтомъ, такъ же врны въ его устахъ, какъ во всякихъ другихъ. Именно такимъ языкомъ всегда и везд будетъ говоритъ оскорбленное чувство права, здсь предъ нами сила и непоколебимость убжденія, что право должно остаться правомъ, одушевленіе и паосъ человка, сознающаго, что дло идетъ не о его личности, но о самомъ закон’.

‘Фунтъ мяса, котораго я добиваюсь,

Купленъ дорого, онъ мой и я требую его,

Если вы отказываете въ немъ, тогда плевать на вашъ законъ.

Тогда, значитъ, право Венеціи не стоитъ ни гроша…

… Я требую закона.

…Мое право основывается на моей расписк’.

Я требую закона. Этими словами поэтъ лучше всякаго юриста. Философа обрисовалъ отстаиваніе права въ субъективномъ смысл къ праву въ объективномъ смысл и значеніе борьбы за право. Эти слова сразу обращаютъ требованіе Шейлока въ вопросъ о прав Венеціи. Какъ могуче, какъ гигантски выростаеть фигура Шейлока, когда онъ произносить эти слова! Это уже не еврей, требующій своего фунта мяса, это уже самъ законъ Венеціи стучится въ двери правосудія,— ибо его право и право Венеціи сливаются, вмст съ его правомъ рушится само право Венеціи. А когда затмъ отъ падаетъ подъ тяжестью приговора, который путемъ постыдной удавки насмялся надъ его правомъ, когда онъ подъ градомъ насмшекъ удаляется разбитый, сгорбленный, съ дрожащими колнами — кто тогда не почувствуетъ, что вмст съ нить сломлено право Венеціи, что передъ нами ползаетъ не жидъ Шейлюкъ, а типическая фигура средневковаго еврея, этого парія общества, тщетно взывающаго о своемъ прав. Трагическое величіе судьбы его заключается не въ томъ, что ему отказываютъ въ прав, но въ томъ, что онъ, средневковый еврей, витаетъ вру въ право, — такъ будто бы онъ былъ самый настоящій христіанинъ, — питаетъ непоколебимую вру въ право, которую ничто не можетъ ослабить и которую поддерживаетъ самъ судья, вритъ въ право до тхъ поръ, пока, наконецъ, подобно молніи не разражается надъ нимъ катастрофа, обнаруживающая всю фантастичность его мечтаній, показывающая ему, что вдь онъ лгалъ гонимый средневковый еврей,— вс права котораго сводятся къ праву быть въ нихъ обманутымъ. Шейлока, дйствительно, обманули, лишили его права. Было жалкой уловкой, явнымъ софизмомъ отказывать человку, за которымъ только что признано было право вырзать жъ человческаго тла фунтъ мяса, въ неизбжно съ этимъ связанномъ прав проливать кровь. Съ такимъ же основаніемъ судья могъ бы признать за владльцемъ сервитута право ходить по участку, но отказать ему въ прав оставлять на немъ слды, такъ какъ это не выговорено было при установленіи сервитута’{Рудольфъ фонъ-Іерингъ. Борьба за право. Изд. Юровскаго. СПБ., 1907, стр. 51—54.}.

Намъ кажется, что отвтъ на первый вопросъ, какъ надо относиться къ условію, заключенному Шейлокомъ, нами исчерпанъ. Ясно, что требованіе Шейлока родилось не изъ чудовищной фантазіи звроподобнаго Чернобога, какъ въ томъ хочетъ уврить насъ Злинскій, а было совершенно въ дух законовъ и правосознанія того времени, и если говорить уже объ угнетеніи и издвательствахъ, о томъ, что кто-то угрожалъ чьему-то существованію, то вн всякаго сомннія, что Шекспиръ въ сцен суда явно становится на сторону, несомннно, обиженнаго и обойденнаго Шейлока. Во всякомъ случа, въ своей стать Злинскій не далъ ршительно никакого мало-мальски пріемлемаго обоснованія своего восклицанія: ‘Положительно кажется, что самъ глава республики на побгушкахъ у Шейлока, и этого-то Шейлока Гейне считаетъ угнетеннымъ!’.

Въ сил остается второй вопросъ, поставленный нами въ начал статьи: какова мотивація поступка Шейлока? По мннію новыхъ русскихъ толкователей, мотивъ одинъ — корысть. Для доказательства своего положенія Злинскій, утверждая, что ‘вовсе не своего угнетателя видлъ и ненавидлъ Шейлокъ въ Антоніо’, приводитъ монологъ Шейлока при приближеніи Антоніо:

‘Его за то такъ ненавижу я,

Что онъ христіанинъ —

Но вдвое больше

Еще за то, что въ гнусной простот

Взаймы даетъ онъ деньги безъ процентовъ

И роста курсъ сбиваетъ между нами

Въ Венеціи’.

Но вдь Злинскій прибгаетъ тутъ къ весьма странному и неожиданному пріему: онъ обрываетъ цитату и не договариваетъ того, что сказано дальше у Шекспира. А у Шекспира въ слдующихъ строкахъ ясно сказано:

‘. . . . . . . . . .Пустъ мн хоть разъ одинъ

Ему бока пощупать доведется —

Ужъ ненависть старинную свою

Я утолю. Святое наше племя

Не терпитъ онъ, и даже въ тхъ мстахъ,

Гд сходятся купцы между собою,

Ругаетъ онъ меня, мои дла,

И мой барышъ законный называетъ

Онъ лихвою. Будь проклято мое

Колно все, когда ему прощу я!’.

Къ чему, же было Блинскому упрощать толкованіе Шекспира и, выдвигая мотивъ корысти, совершенно скрыть мотивъ мести? Вдь, минимально-внимательное, не тенденціозное отношеніе къ тексту ‘Венеціанскаго купца’ показало бы, что у Шекспира преобладаетъ именно мотивъ мести. Въ самомъ дл, что можетъ значить для Шейлока убытокъ, нанесенный ему Антоніо, и не боле ли правдоподобно, что христіанское купечество не состояло же изъ однихъ безкорыстныхъ Антоніо, и одинъ человкъ, какъ бы онъ ни былъ богатъ, не въ состояніи быль понизить цну денежныхъ капиталовъ. Не врне ли предположить, что слова Шейлока Тубалу скоре свидтельствуютъ о нежеланіи открыть передъ нимъ истинную природу своихъ поступковъ, нежеланіе обнаружить то, что онъ пожертвовалъ традиціей во имя мести. Шейлокъ еще до потери дочери разсказываетъ о томъ, какъ издвались надъ нимъ христіане во глав съ Антоніо и, жертвуя процентами, рискуя капиталомъ (какъ далеко это отъ корысти!), весь отдается одной мысли — возможности отмстить христіанину. Когда же христіане забираютъ у него деньги и дочь, разрушаютъ семейный очагъ, единственное, что осталось еврею въ т времена преслдованій и угнетеній (вспомнимъ ужасное дло и казнь лейбъ-медика королевы Елизаветы Родриго Лопеца въ 1594 году), сердце Шейлока окончательно ожесточается:

‘Нтъ на земл несчастья, кром того, которое обрушилось на мои плечи, нтъ вздоховъ, кром тхъ, которые вылетаютъ изъ моей груди: нтъ слезъ, кром тхъ, которыя проливаю я!’

На вопросъ, зачмъ нужно Шейлоку мясо Антоніо, онъ отвчаетъ страстной филиппикой, которая не можетъ оставить сомнній въ отношеніи Шекспира къ Шейлоку:

‘Для приманки рыбы. Если оно не насытитъ никого, то насытитъ мое мщеніе. Онъ ругался надо мной и сдлалъ мн убытку на полмилліона, онъ смялся надъ моими потерями, надъ моими заработками, ругалъ мой народъ, мшалъ моимъ торговымъ дламъ, охлаждалъ моихъ друзей, разгорячалъ моихъ враговъ — и все это за что? За то, что я жидъ. Да разв у жида, нтъ глазъ? Разв у жида нтъ рукъ, органовъ, членовъ, чувствъ, привязанностей, страстей? Разв онъ не стъ ту же пищу, что и христіанинъ? Разв онъ ранитъ себя не тмъ же оружіемъ и подверженъ не тмъ же болзнямъ? Лечится не тми же средствами? Согрвается и знобится не тмъ же лтомъ и не тою же зимою? Если вы насъ колете, разв изъ насъ не идетъ кровъ? Когда вы насъ щекочете, разв мы не смемся? Когда вы насъ отравляете, разв мы не умираемъ, а когда вы насъ оскорбляете, почему бы намъ не хотть отмстить вамъ? Если мы похожи на васъ во всемъ остальномъ, то хотимъ быть похожи и въ этомъ. Когда жидъ обидитъ христіанина, къ чему прибгаетъ христіанское смиреніе? Къ мщенію. Когда христіанинъ обидитъ жида, къ чему должно, по вашему примру, прибгнуть его терпніе? Ну, тоже къ мщенію. Гнусности, которымъ вы меня учите, я примняю къ длу — и, кажется мн, что я превзойду своихъ учителей’.

Неужели одного этого страстнаго монолога, вкладываемаго Шекспиромъ въ уста Шейлока, не было бы достаточно для отвта на основной вопросъ статьи: юдофобская ли пьеса ‘Венеціанскій купецъ’? {Любопытно, что А. А. Смирновъ, не отрицая важности и значительности этого монолога, попросту объявляетъ, что онъ ‘попалъ въ пьесу случайнымъ образомъ’ (‘Св. Зап.’, стр. XV).}

Злинскому показалось, однако, мало выставить единственнымъ мотивомъ мести Шейлока — корысть. Ему нонадобилось даже зачмъ-то скомпрометировать отношеніе Шейлока къ дочери, его нжность и то чадолюбіе, которое отмтилъ еще Пушкинъ въ своей краткой, но поразительно-мткой характеристик Шейлока и которая никогда никмъ не оспаривалось. Въ любви Шейлока къ Джессик хочетъ Злинскій видть все ту же корыстность натуры, ненасытную жажду къ накопленію богатствъ. ‘Она была его наслдницей и, стало быть, носительницей его богатствъ. Онъ уже пріищетъ для нея жениха — быть можетъ, этого самаго Тубала, котораго онъ посылаетъ искать ее. Онъ выдастъ за него Джессику, такъ же, какъ нкогда его покойный тесть выдалъ Лію за него — по строгому разсчету, по старому обряду. Такъ, черезъ Джессику, его капиталы соединятся съ капиталами Тубала. Дла пойдутъ еще быстре, и уже не вырваться Венеціи изъ золотой пучины этихъ соединенныхъ двухъ потоковъ. Какъ таковую онъ, дйствительно, любилъ свою дочь, какъ послушную исполнительницу его великихъ, мрачныхъ замысловъ’.

Злинскій воленъ, конечно, фантазировать по поводу грозящей Венеціи золотой пучины и относился къ Шейлоку, какъ ему угодно, но зачмъ же приписывать свои взгляды и мннія Шекспиру а его авторитетомъ покрываться въ своей вражд къ Шейлоку? Гд нашелъ у Шекспира Злинскій подтвержденіе своего мннія? Онъ ссылается на одну фразу Шейлока Тубалу: ‘Я хотлъ бы, чтобы моя дочь лежала мертвою у моихъ ногъ съ драгоцнными камнями въ ушахъ, хотлъ бы, чтобы она была похоронена у моихъ ногъ, и чтобы червонцы лежали въ ея гроб’. Но какъ можно не считаться съ тмъ, въ какой моментъ произноситъ Шейлокъ эти слова! Даже Солаініо, заклятый врагъ Шейлока, передаетъ о немъ Саларино:

‘Я никогда еще

Не видывалъ такой ужасной, странной,

Помшанной, нелпой, дикой страсти,

Какъ у жида собачьяго, когда

По улицамъ неистово вопилъ онъ:

О, дочь моя! Червонцы! Дочь моя!

Ушла съ христіаниномъ! О, червонцы,

У христіанъ добытые! Законъ,

Правдивый судъ, отдайте мн червонцы

И дочь мою! Мшокъ — нтъ, два мшка

Съ червонцами и за моей печатью,

Съ червонцами двойными — дочь моя

Украла ихъ! О дорогіе камни —

Два дорогихъ, два богатйшихъ камня

Украла дочь! Правдивый судъ, сыщи

Двчонку мн — у ней мои червонцы

И камни драгоцнные!’

Разв мудрено, что въ минуту величайшаго гнва, когда его единственная дочь, вся надежда и опора его жизни, не только покинула его, но и бжала съ христіаниномъ и перекинулась въ станъ злйшихъ враговъ и мучителей Шейлока,— изъ его устъ вырывается громовое, такъ похожее на бредъ, проклятіе, которое въ еврейскомъ ‘быту’ звучитъ не такъ ужъ страшно. Въ этихъ изступленныхъ крикахъ, вызванныхъ потерей и дочери, и денегъ — въ разгоряченномъ мозгу все перемшалось — сказалась вся страстность и порывистость натуры Шейлока, и не въ отсутствіи чадолюбія тутъ, конечно, дло.— Скорй хотлось бы оказать словами Лаерта, ршительность котораго Шекспиръ противопоставляетъ дряблости Гамлета:

Гранъ спокойной крови

Изобличитъ во мн дитя порока,

Навкъ стыдомъ покроетъ смерть отца,

Кліеймомъ разврата запятнаетъ мать.

Для того, чтобы обвинить Шейлока въ нелюбви къ дочери и нарисовать фантастическую, производящую тягостное и непріятное впечатлніе, картину воображаемой свадьбы Шейлока — одной приведенной фразы слишкомъ мало. Больше же Злинскій у Шекспира ничего не нашелъ и найти не могъ. Недаромъ вдь Айра-Ольриджъ въ роли Шейлока не только вкладываетъ много нжности въ сцену съ дочерью, но и любовно — отъ себя, у Шекспира этого нтъ — даритъ ей два драгоцнныхъ кольца. Любовь Шейлока къ дочери вн подозрній. Право, можно было бы сколько угодно возвеличивать компанію ‘блестящихъ’ возрожденцевъ и выставлять въ такомъ ореол всхъ этихъ ‘носителей радости’, обокравшихъ еврея Шейлока, надругавшихся надъ имъ и лишившихъ его правосудія, можно было даже симпатически проникнуться ихъ взглядами на Шейлока, но совершенно не къ чему было призывать въ соучастники Шекспира и приписывать ему то, чего въ пьес нтъ и быть не можетъ.— Не думаемъ, чтобъ слова Злинскаго соотвтствовали мннію Шекспира, но то, что подъ всмъ, что говоритъ Злинскій о Шейлок, расписались бы Антонію и его друзья — для насъ несомннно.

Мы переходомъ къ взгляду А. А. Смирнова. Такъ какъ статья его посвящена не спеціально ‘Венеціанскому купцу’, а вообще Шекспиру, мы находимъ о Шейлок лишь отдльныя строки. Но эти строки, такъ характерны, что на нихъ стоить остановиться. Авторъ статьи, какъ и Злинскій, противопоставляетъ блестящему возрожденскому обществу — Шейлока и, хотя въ его стать нтъ тенденціозности предыдущаго автора, все же и онъ категорически утверждаетъ: ‘Шейлокъ представленъ евреемъ съ головы до нотъ. Онъ, въ пониманіи Шекспира, носитель всего бытового уклада еврейства, представитель міросозерцанія цлаго народа. При этомъ онъ стоитъ не особнякомъ (какъ Отелло): за нимъ стоитъ его помощникъ и отвтчикъ Тубалъ, за нимъ стоитъ все венеціанское Гетто, на выведенное въ пьес, но явно ощущаемое въ ней. Шейлокъ отвтственъ за свой народъ, какъ и этотъ народъ отвтственъ за него… Для Шекспира Шейлокъ отвратителенъ. Въ немъ самомъ — зло, въ его характер — причина обоюдной ненависти между нимъ и христіанами… Какъ-никакъ, а въ пьес сказалось нкоторое обобщенное отношеніе къ еврейству, и отношеніе глубоко отрицательное’. Какъ и Злинскій, А. А. Смирновъ считаетъ, что ‘чадолюбіе проявляется у Шейлока въ столь своеобразной форм, что производитъ скоре отталкивающее впечатлніе’ и что главная причина озлобленности Шейлока — корысть. Аргументація? Увы, ея нтъ. Статья носитъ декларативный характеръ, въ которой больше постулируется, чмъ обосновывается. Но есть въ ней одинъ доводъ — новый и могущій имть нкоторое значеніе. А. А. Смирновъ ссылается на актерскую традицію въ Англіи, которая изображаетъ Шейлока,— какъ комическую роль. О какой традиціи какого времени, говорить А. А. Смирновъ? Предъ нами два описанія игры двухъ актеровъ, Айра-Ольриджа, и Ирвинга, но оба они играютъ Шейлока, такъ фигуру трагическую. Откуда же взялъ свое утвержденіе А. А. Смирновъ? Вдь именно по поводу игры Ирвинга сказалъ англійскій беллетристъ Голла Кенъ: ‘Если кто изъ евреевъ чувствуетъ себя обиженнымъ, что величайшій англійскій поэтъ ничего другого не нашелъ въ еврейскомъ характер,— кром жадности и безжалостной мстительности, то пусть пойдетъ въ одинъ изъ театровъ, гд играютъ ‘Венеціанскаго купца’, и пусть онъ слдитъ не столько за исполненіемъ драмы, сколько за дйствіемъ, такое она производитъ на зрителей христіанъ. Если ему особенно еще посчастливится увидть на сцен Ирвинга, то его недовольство Шекспиромъ исчезнетъ навсегда. Ему станетъ ясно, что все сочувствіе зрителя направлено именно въ сторону этого человка, слывущаго за воплощенное зло. И ножъ, и всы, и разговоры о мяс и крови — все это проскользнетъ мимо, не задвъ даже зрителя, за то обрушившееся на человка несчастье, насмшка торжествующихъ надъ нимъ враговъ, требованіе судьи, чтобы онъ обратился въ христіанство, его послднія слова: ‘прошу васъ, дозвольте мн уйти отсюда, мн нездоровится’, и, наконецъ, его окончательный уходъ со сцены, — все это производитъ лишь одно чувство,— полное глубокой жалости къ человку, противъ котораго въ начал дйствія были вс и все’.

Правда, Барбеджъ игралъ Шейлока съ длиннымъ носомъ и рыжей бородой, но, вдь, съ начала девятнадцатаго вка, именно ‘традиція’ и повелваетъ играть Шейлока трагически. Въ своихъ изслдованіяхъ о Шекспир и Мольер датскій критикъ Манціусъ объ этомъ опредленно говоритъ. Да и, наконецъ, тотъ же Злинскій, котораго, какъ мы видли, трудне всего обвинить въ благожелательств къ Шейлоку, ставитъ въ упрекъ ‘трагической’ традиціи именно то, что она искажаетъ Шекспира въ пользу Шейлока. Такъ какъ же можно посл всего этого въ доказательство юдофобскаго характера пьесы ссылаться на ‘актерскую традицію’?!

Мы разобрали мннія и доводы Злинскаго и Смирнова, сопоставили съ съ текстомъ Шекспира и его толкователей и видимъ, что никакихъ основаній для приписыванія Шекспиру юдофобскихъ тенденцій и объявленія пьесы ‘Венеціанскій купецъ’ неблагополучной въ этомъ отношенія — нтъ. Обнаруженіе противоположнаго нисколько не могло бы, конечно, умалить значенія Шекспира. Но этого нтъ, и намъ отрадно лишній разъ порадоваться за великаго генія, который сумлъ въ XVI вк, въ разгаръ національной борьбы и преслдованія евреевъ, возвыситься надъ человческими предразсудками своего времени и стать на сторону уплетенныхъ противъ угнетателей. И совершенно незачмъ въ Россіи, которая еще такъ мало сдлала для раскрпощенія евреевъ, въ которой еще такъ часто раздаются крики и улюлюканіе друзей Антоніо и Лоренцо, длать попытки своеобразнаго истолкованія намреній Шекспира. Пусть принижаетъ Злинскій Шейлока во имя торжества отдающихся радости жизни возрожденцевъ и статью свою ‘посвящаетъ Джессик’ и пусть считаетъ Шейлока злйшимъ врагомъ ‘Венеціи’, пусть заявляетъ еще и еще разъ: ‘намъ не страшно за Венецію, ея вчность была обезпечена въ тотъ моментъ, когда пустота воцарилась въ мрачномъ дом на Ріальто, и когда тамъ, на берегу лагуны, торжественно загудлъ, освящая союзъ венеціанца и его благословенной бглянки, задумчиво-радостный благовстъ св. Марка’, — мы не можемъ не повторить за неоднократно цитированнымъ нами Кеномъ:

‘Вся эта выспренняя риторика о милосердіи, вся эта изящная поэзія въ сцен съ луннымъ свтомъ — все это забудется и единственно, что останется, это будетъ защита справедливости для еврея’. Въ этомъ — одна изъ величайшихъ заслугъ Шекспира.

Іосифъ Рабиновичъ.

——

Рабинович И. О Шейлоке. К зарождению новой ‘Русской’ традиции толкования комедии Шекспира.— Летопись, 1916, No 10, с. 240-251.

О ШЕЙЛОК.

Читайте также: