О 'Рюи-Блазе' Виктора Гюго по поводу вновь раскрытых источников этой драмы, Батюшков Федор Дмитриевич, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

О ‘Рюи-Блаз‘ Виктора Гюго
по поводу вновь раскрытыхъ источниковъ этой драмы *).

. Д. Батюшкова.

А. Morel-Fatio, Etudes sur l’Espagne, 1-re serie (III. L’histoire dans Ruy-Blas)’ Paris, Vieweg, 1888.

*) Отчетъ объ изслдованіи г. Морель-Фасьо былъ прочитанъ нами на засданіи общества романо-германской филологіи, настоящая статья появляется въ переработанномъ вид, причемъ мы смягчили нкоторыя изъ высказанныхъ нами тогда мнній. Ограничившись на первыхъ порахъ сличеніемъ пьесы съ ея источниками и провркою того, что она изъ себя представляетъ, съ толкованіями автора въ предисловіи и послсловіи къ драм, мы остановились на отрицательныхъ результатахъ этой проврки, хотя тогда же оцнили но достоинству нсколько мастерскихъ сценъ. Изъ сдланныхъ намъ нкоторыми членами общества возраженій мы убдились, что наша оцнка будетъ гршить односторонностью, если мы не коснемся критики пьесы, по ея внутреннему содержанію, независимо отъ тхъ матеріаловъ, изъ которыхъ она была составлена, и отъ личныхъ цлей автора. Такою критикой мы и постарались дополнить нашу замтку.

Нужно-ли публик знать секреты авторовъ? Нужны-ли ей разоблаченія источниковъ, проврка данныхъ, которыми воспользовался поэтъ для художественнаго вдохновенія и которыя съ такою заботливостью и рвеніемъ разыскиваетъ научная критика, чтобы опредлить степень оригинальности и процессы творчества писателя? Обыкновенный читатель ищетъ въ художественномъ произведеніи только внутренней правды въ талантливомъ изложеніи, ищетъ идеи, которая могла-бы его воодушевить, ищетъ красоты въ вдохновенныхъ образахъ фантазіи, которыми онъ могъ-бы увлечься. Для него въ сущности безразлично — какимъ путемъ сложились эти образы, откуда поэтъ почерпнулъ свое вдохновеніе, какъ несущественна для него и интимная жизнь писателя, его хорошія и дурныя качества, какъ человка, главное — чтобы произведенія были хороши. Для личнаго впечатлнія даже зачастую выгодне не знать интимной подкладки художественнаго творчества, которая можетъ нарушить его цльность, но врядъ-ли можно миновать ее при желаніи правильно истолковать эти произведенія и оцнить ихъ по достоинству. Къ тому-же передъ нами назойливо рисуется идеалъ писателя, у котораго слово согласовалось-бы съ дломъ, котораго жизнь представлялась-бы намъ столь-же поучительною, какъ и его произведенія. Точно также доврчиво относимся мы и къ источникамъ его вдохновеній и желалибы врить, что насъ не обманываютъ, что, заимствуя сюжетъ либо изъ непосредственной жизни, либо изъ исторіи, либо изъ литературнаго преданія, поэтъ не идетъ въ разрзъ съ фактическою правдою, а если онъ позволяетъ себ отклоненія, если онъ претворяетъ сюжетъ по своему, то ршается на это въ угоду внутренней правд, согласно старинному толкованію Бэкона, что поэзія должна исправлять дйствительность. ‘Такъ какъ реальный міръ стоитъ ниже разумной души, говоритъ онъ, то вымыселъ даетъ человчеству то, что исторія отрицаетъ, и до нкоторой степени удовлетворяетъ нашъ умъ призраками, когда нтъ утшенія въ дйствительности’ {De Aug. Scient, lib. III, cp. Dunlop History of the prose fiction, 1888³, v. 1 p. 2.}. Какъ-бы ни относились скептически въ настоящее время къ такому толкованію задачъ поэзіи, нельзя не признать за нимъ по крайней мр историческаго значенія, такъ какъ, дйствительно, въ образахъ фантазіи мы имемъ преимущественно отраженіе идеальнаго содержанія жизни, мечты и грезы, въ которыхъ міръ рисуется не таковымъ, каковъ онъ на самомъ дл, а какимъ онъ представлялся, и какимъ желали его видть, согласно идеямъ и настроеніямъ той или другой эпохи.

Становясь на точку зрнія житейскаго, прикладного значенія поэзіи, мы должны признать, что современники въ прав не особенно интересоваться вопросами генезиса художественныхъ произведеній, а цнить ихъ прежде всего по ихъ большему или меньшему соотвтствію съ вкусами и стремленіями настоящаго времени, по ихъ внутренней правд и красот формы. Однако, вполн сохраняя за поэзіей ея право на символическое изображеніе дйствительности, мы думаемъ, что въ нкоторыхъ случаяхъ небезполезно присмотрться къ пріемамъ творчества поэта, чтобы дать себ отчетъ въ надлежащемъ значеніи этого символа, какъ-бы ни былъ плнителенъ ‘васъ возвышающій обманъ’, онъ во всякомъ случа только выиграетъ, если окажется реально-возможнымъ и правдивымъ, ибо настоящая реальная жизнь все-таки интересне и существенне домысловъ воображенія. Такая проврка обязательна, когда художественное произведеніе выдается за достоврный разсказъ, ибо только посл его сличенія съ его источниками мы можемъ установить на него правильную точку зрнія и оцпить по достоинству. За такой достоврный разсказъ выдавалъ В. Гюго свою историческую драму ‘Рюи-Блазъ’. и тмъ интересне задача, которую поставилъ себ г. Морель-Фасьо въ выше указанныхъ этюдахъ — выяснить источники и историческія данныя въ названной пьес {Упомянутые этюды вообще заслуживаютъ вниманія лицъ, даже не спеціально заинтересованныхъ испанской литературой: въ первомъ очерк авторъ даетъ общую характеристику той роли, которую Испанія занимала въ умственной жизни Франціи (а черезъ Францію и у другихъ народовъ): въ какой мр она имла вліяніе на франц. литературу путемъ литературнаго общенія и какъ Французы представляли себ испанцевъ въ разные періоды исторіи. Слдующій очеркъ посвященъ изслдованію повсти ‘Lazarillo de Tonnes’ этого прототипа такъ называемыхъ ‘nouvelles picaresques’, игравшихъ не маловажную роль въ западно-европейской литератур XVI и XVII вковъ. Наконецъ, въ послдней глав разсматривается ‘исторія въ Рюи-Блаз’.}. Мы воспользуемся результатами его изслдованія, чтобы кстати подвергнуть оцнк пьесу, о которой намъ приходилось читать лишь отзывы крайне общаго характера.

Впечатлніе, произведенное драмою В. Гюго еще въ конц 30-хъ годовъ, когда она впервые была поставлена на сцен театра Re naissance, въ Париж (8-го ноября 1838 г.), огромный успхъ ея и популярность, продолжающаяся понын, такъ какъ это одна изъ весьма немногихъ пьесъ бывшаго любимца публики, которая до сихъ поръ удержалась въ репертуар французскаго театра въ Париж — все это достаточно извстно. Идею пьесы и ея смыслъ разъяснилъ самъ авторъ въ предисловіи, надлавшемъ въ свое время много шуму. Онъ указывалъ на значеніе ‘Рюи-Блаза’ и какъ исторической драмы, и по отношенію къ выведеннымъ въ ней характерамъ людей, и, наконецъ, съ чисто-литературной точки зрнія. Послднюю мы оставимъ въ сторон, такъ какъ ршительно отказываемся понимать автора, когда онъ говоритъ намъ, что въ трехъ своихъ герояхъ олицетворилъ три рода литературы: драму въ домъ-Саллусті, комедію въ домъ-Цезар и трагедію въ Рюв-Блаз. Такое наклеиваніе ярлыковъ нисколько не способствуетъ уразумнію пьесы, и мы считаемъ ее по меньшей мр излишней. Что касается двухъ другихъ точекъ зрнія, то прежду всего ‘Рюи Блазъ’ изображаетъ историческій моментъ, которому авторъ придаетъ особое значеніе: онъ выбралъ смутную эпоху конца XVII вка, когда въ Испаніи наступилъ кризисъ при отсутствіи твердой центральной власти, когда интриги придворныхъ, своекорыстные разсчеты людей, совершенно индифферентныхъ къ заботамъ о государственныхъ интересахъ, людей алчныхъ къ нажив и жадныхъ насладиться благами жизни, въ конецъ раззоряли страну. Народъ былъ обремененъ налогами, и бывшая великая держава клонилась къ неминуемой гибели. Лучшая часть дво рянства отстранялась отъ всякаго вмшательства въ дла, не видя средствъ предупредить паденіе Испаніи, и внутреннее разложеніе страны должно было привести къ полному упадку ея и во вншнемъ отношеніи. Изображая этотъ моментъ, В. Гюго говоритъ въ примчаніи къ своей пьес, что въ ней нтъ ни одной черты изъ частной или общественной жизни, бытовыхъ условій, біографіи, топографіи и т. д., которая не была бы безусловно врною. Авторъ не столько дорожитъ своимъ талантомъ, сколько добросовстностью разсказчика ( dfaut de talent l’auteur а la conscience).

Съ другой стороны, личности драмы, помимо своего историческаго значенія, должны представлять и обще-человческій интересъ, съ этой точки зрнія Донъ-Саллустій — типъ эгоиста, своекорыстнаго и озабоченнаго, Донъ-Цезарь, напротивъ того, человкъ легкомысленный и безпечный, а герой драмы Рюи-Блазъ олицетворяетъ ‘геній и страсть, подавленныя условіями общественной жизни, я ихъ порывы тмъ сильне, чмъ больше это давленіе’. Наконецъ, королева, по заявленію Гюго, это ‘добродтель, сндаемая скукой’. Мы сочли нужнымъ напомнить, какъ самъ авторъ толкуетъ свою пьесу, и какъ онъ желалъ, чтобы публика понимала ее, чтобы облегчить проврку того, что эта драма представляетъ изъ себя въ дйствительности, по сравненіи ея съ источниками, о которыхъ самъ авторъ благоразумно умолчалъ, и которые раскрылъ г. Морель-Фасьо. Станемъ сперва на историческую почву и посмотримъ, что могло вызвать въ автор интересъ къ сюжету, и какъ сложилъ онъ ту фабулу, на которой основана драма?

Въ 30-хъ годахъ ныншняго столтія во Франціи, по остроумному выраженію г. Морель-Фасьо, — ‘il y avait du Charles II d’Espagne dans l’air’ — т. e. общество, какъ это иногда бываетъ, заинтересовалось разомъ однимъ сюжетомъ — мрачной и трагичной судьбой дряхлаго короля Карла II, котораго ‘продолжительная агонія совпала съ паденіемъ націи’ (180). Нсколько драматурговъ и романистовъ избирали его сюжетомъ своихъ произведеній, довольно впрочемъ неудачныхъ, каковы: пьеса Латуша — ‘La reine d’Espagne, его-же романъ — ‘Fray Eugenio ou l’auta-da-f de 1680’, романъ Regnier-Destourbet ‘Charles II et l’amant espagnol’ {Г. Морель-Фасьо упоминаетъ еще картину Адольфа Брюна — L’exorcime de Charles 11, roi d’Espagne, бывшую на выставк въ Париж въ 1835 г.}. Эти произведенія — литературные предшественники пьесы В. Гюго, посл которой они были по справедливости забыты, являясь ниже критики. Но они подготовили публику къ сюжету и служатъ показателями того интереса, который онъ возбуждалъ. В. Гюго воспользовался имъ. Однако, намъ кажется несправедливымъ думать, что его занимала исключительно историческая задача: вполн современныя мысли, навянныя непосредственною жизнью, тревожное состояніе умовъ, еще возбужденныхъ посл іюльской революціи, и соціальныя тенденціи автора — все это искало себ выраженія и прежде всего отразилось въ его произведеніи. Ему нужно было создать героя изъ народа, нужно было выставить его спасителемъ страны, такъ какъ ‘народъ, по выраженію Гюго, не иметъ настоящаго. но будущее принадлежитъ ему: народъ — сирый, бдный, разумный и сильный, онъ стоитъ низко, но стремится высоко, на спин его слды рабства, но въ сердц помыслы генія’. Какъ нельзя удобне было вывести такого героя изъ толпы, поставивъ его среди разлагающагося общества, между вымирающею королевскою династіей и хищеніями сановитыхъ людей: а такой историческій сюжетъ, благодаря вышеуказаннымъ произведеніямъ, напрашивался самъ собою. Недоставало въ немъ одного, правда — главнаго, недоставало героя. В. Гюго пришлось его сочинить. Ближайшими пособіями для канвы пьесы послужили ему дв книги, на которыя и указываетъ впервые г. Морель-Фасьо, это — Memoiren de la cour d’Espagne графини D’Aulnoy, писательницы первой половины прошлаго вка и tat prsent de d’Espagne — аббата де-Вэрака (de Voyrac), тоже начала XVIII вка. ‘Въ мемуарахъ графини D’Aulnoy, говоритъ Морель-Фасьо, В. Гюго почерпнулъ роли королевы Испаніи и Рюи-Блаза, строй жизни и этикетъ при двор, во второмъ сочиненіи онъ взялъ все касавшееся управленія монархіи, администраціи, генеалогіи дворянскихъ фамилій и герольдики’ (190). Въ нкоторыхъ случаяхъ В. Гюго приходилось, по замчанію Морель-Фасьо, ‘лишь сокращать и перекладывать въ красивые стихи нсколько расплывчатую и небрежную прозу графини D’Aulnoy’ (206). Мы можемъ миновать доказательства Морель-Фасьо на счетъ заимствованія В. Гюго, а посмотримъ, какъ драматургъ отнесся къ своимъ источникамъ, и какъ скомпоновалъ сюжетъ своей драмы?

Поэту нужно было, какъ указано, создать героя изъ народа помстить мсто дйствія въ Испаніи и отнести его къ послднимъ годамъ XVII вка. Морель-Фасьо даже прямо указываетъ на 1699 годъ, когда должна была разыграться драма, измышленная авторомъ, такъ какъ въ теченіе дйствія упоминается о смерти Баварскаго принца Максимиліана, скончавшагося именно въ этомъ году. Но прежде всего В. Гюго былъ поставленъ въ затрудненіе относительно личности королевы: мемуары графини D’Aulnoy повствуютъ о первой жен Карла II, Марі-Луиз-Орлеанской, а въ 90-хъ годахъ король былъ женатъ уже вторично на германской принцесс Марі-Анн Нейбургской. Историческія свднія о послдней рисуютъ намъ эту принцессу, какъ гордую, властолюбивую и энергичную женщину, которая была замшана въ разныхъ придворныхъ интригахъ и по характеру своему совершенно не соотвтствовала идеалу героини, какой желалось Виктору Гюго, этотъ идеальный типъ напрашивался самъ собою при чтеніи мемуаровъ о Луиз Орлеанской, граціозной и вполн женственной королев, прозванной испанцами ‘нжною лиліей’ (bella flor de lis). И вотъ В. Гюго ршился на подстановку: онъ сохранилъ за королевой имя Маріи Нейбургской, но придалъ ей характеръ Луизы Орлеанской, согласно ея изображенію въ мемуарахъ графини D’Aulnoy. Онъ воспроизвелъ даже цлый рядъ мелочныхъ подробностей, безцеремонно перенося ихъ съ первой жены Карла И на вторую. Такъ, напримръ, графиня D’Aulnoy разсказываетъ о томъ, какъ у Луизы Орлеанской было два попугая, привезенныхъ съ нею и которыхъ она очень любила, но строгая дуэнья-герцогиня de Terra-Nova приказала ихъ зарзать на томъ основаніи, что они говорили лишь по французски. И В. Гюго тоже влагаетъ въ уста Маріи Нейбургской стованія объ утрат любимыхъ ею птицъ:

Mes oiseaux d’Allemagne ils sont tous morts!

При этомъ наперсница королевы Казильда ‘показываетъ-жестомъ, какъ сворачиваютъ шею птицамъ, смотря искоса на камареру’ (д. II, сц. I). Вся сцена о строгостяхъ придворнаго этикета и стсненіи свободы королевы воспроизведена по мемуарамъ графини D’Aulnoy о Луиз Орлеанской (206—210). Наконецъ, и отношенія къ ней короля заимствованы оттуда-же. Эпизодъ о письм получаетъ при этомъ любопытное объясненіе. В. Гюго, какъ извстно, приводитъ текстъ нелпой записки короля: ‘Madame, il fait grand vent et j’ai tu six loups’. Ея идіотское содержаніе весьма рельефно выставляетъ ничтожность человка, который не нашелъ ничего иного написать своей жен, томящейся въ постоянномъ одиночеств. У послдней, понятно, опускаются руки, и она теряетъ всякую надежду привязаться къ человку, который такъ съ нею обходится. Однако, оказывается, что отвтственность за редакцію письма падаетъ цликомъ на гр. D’Aulnoy, которая по своему изложила его содержаніе. Въ мемуарахъ маркиза Виллара, которыми пользовалась графиня D’Aulnoy, сказано только, что король, отлучившись на охоту, прислалъ своей жен четки, украшенныя брилліантами, и письмо, въ которомъ увдомлялъ между прочимъ о состояніи погоды и, дйствительно, также о томъ, что убилъ семь волковъ. Въ этомъ еще нтъ ничего ни смшного, ни идіотскаго, справедливо замчаетъ г. Морель-Фасьо, и хотя мы не можемъ, конечно, угадать въ точности, — какъ было редактировано письмо короля, явно нелпый оборотъ приданъ ему уже графинею D’Aulnoy, а В. Гюго этимъ воспользовался, чтобы оттнить ничтожность самого короля, котораго онъ благоразумно не выводитъ даже на сцену. Но не будемъ останавливаться на мелочахъ, обратимся къ главному дйствующему лицу пьесы.

Та-же графиня D’Aulnoy разсказываетъ о любовномъ письм къ Луиз Орлеанской отъ неизвстнаго лица и даже приводитъ текстъ письма. Вотъ готовая завязка романа. В. Гюго прежде всего воспользовался самою запиской и переложилъ ее въ стихи (210—211). Но кому приписать эту пламенную любовь человка, который говоритъ о себ въ мемуарахъ графини D’Aulnoy: ‘que l’on est malheureux d’estre nay sujet quand on se sent les inclinations du plus grand Roy du inonde?’ Нужно было пріискать честолюбца, который дйствительно покушался-бы на такую честь, и вотъ, въ тхъ-же мемуарахъ, разсказывается въ числ разныхъ авантюристовъ-временщиковъ объ одномъ Фернандо de Valenzuela, ‘бывшемъ паж у герцога Инфантадо, который сдлался любовникомъ Маріи-Анны Австрійской, регентши испанской короны, посл смерти ея мужа Филиппа IV, черезъ нее Фернандо съумлъ выдвинуться и получить временное вліяніе на дла Испаніи’ (205). Отъ пажа, въ быломъ значеніи слова, до придворнаго лакея не такъ далеко, а что касается личности королевы, то В. Гюго, уже сдлавъ одну замну, могъ ршиться и на другую, могъ позаимствовать у Маріи Австрійской ея любовника, чтобы снабдить имъ Марію Нейбургскую. У Фернандо Valenzuela, по замчанію Морель-Фасьо. недоставало одной, довольно существенной черты въ характер,— благородныхъ помысловъ и возвышенныхъ чувствъ. Онъ былъ весьма ‘обыкновеннымъ честолюбцемъ, весьма практическимъ любовникомъ, который, конечно, не сталъ бы ранить себ рукъ, чтобы срывать для королевы ‘голубые цвточки’ и вовсе не мечталъ объ обновленіи своей отчизны’. Итакъ, все это собственный вкладъ поэта, который кстати придумалъ своему герою и соотвтствующее имя. ‘Рюи-Блазъ, говоритъ М. Ф., вытекаетъ непосредственно изъ Жиль-Блаза’ (203), и мы готовы а priori врить тому, что авторъ находился подъ вліяніемъ знаменитаго романа Лесажа, столь популярнаго во Франціи даже понын. Но взамнъ первой половины имени Морель Фасьо усматриваетъ не простую случайность: Buy, уменьшительное имя Rodrigo, имени, которое носилъ національный герой Испаніи Сидъ Кампеадоръ. Оно служитъ символомъ благородства, а въ сочетаніи съ простонароднымъ, вульгарнымъ именемъ Blas‘а характеризуетъ двойственную роль героя пьесы. ‘Ruy — это бдный мечтатель, полный благородныхъ и великодушныхъ идей, безкорыстный министръ, казнящій расхитителей Испаніи, влюбленный, который мститъ за оскорбленіе попранной чести королевы, Blas — это лакей (203)’.

И такъ, вотъ какимъ путемъ была скомпанована фабула пьесы, съ ея героемъ въ двойственной роли, съ ея героиней, представляющей замну одной личности другою, наконецъ, съ ея интригой, заимствованною отъ третьяго лица. Смшеніе источниковъ отразилось и на смшеніи многихъ историческихъ свдній и сбивчивости показаній. Считаемъ излишнимъ подробно перечислять ихъ вслдъ за Морель-Фасьо, къ которому могутъ обратиться желающіе обстоятельно проврить историческія данныя въ ‘Рюи-Блаз» Достаточно будетъ замтить, что посл проврки не оказывается въ пьес ни одного вполн врно переданнаго имени, ни свднія. Родословныя перепутаны, имена фабрикованы, при чемъ зачастую къ испанской фамиліи приставляются совершенно не испанскія собственныя имена, какъ Донъ-Саллустій и Донъ-Цезарь (217—219), а нкоторыя изъ нихъ прямо измышлены, какъ Don-Guritan (219), приводимыя цифры ложны (230—231), и хотя въ нкоторыхъ случаяхъ В. Гюго былъ дйствительно введенъ въ заблужденіе своими источниками, но въ остальныхъ — виновата его небрежность и желаніе слить воедино данныя, относящіяся къ разнымъ годамъ. Мы готовы признать, что г. Морель-Фасьо порою даже относится къ автору слишкомъ строго, ставя ему въ упрекъ употребленіе простонароднаго прозвища мстности вмсто настоящаго имени: конечно, нельзя не признать, что еслибы мы встртили въ иностранномъ произведеніи слово Питеръ вмсто Петербургъ, то нашли-бы это нсколько неудобнымъ, но иностранцы не могутъ быть столь чутки къ вульгаризмамъ. и мы думаемъ, что Морель-Фасьо напрасно отожествляетъ Caramanchel (вульгарная форма вмсто Garabanchel, около Мадрида) съ селеніемъ того-же имени въ провинціи Аликанте, куда Рюи-Блазъ не могъ, очевидно, ходить ежедневно изъ Мадрида за цвтами для королевы (239—241). Но чрезмрная добросовстность въ проврк деталей не должна быть поставлена въ упрекъ автору, и г. Морель-Фасьо, задавшись цлью проврить вс историческія данныя пьесы, выполнилъ свою задачу съ большою тщательностью.

Такимъ образомъ, проврка источниковъ пьесы В. Гюго прежде всего лишаетъ ее значенія исторической драмы: мы должны вычеркнуть изъ предисловія и послсловія автора все то, что онъ говоритъ о своей добросовстности разсказчика. Положимъ, что никто не станетъ учиться исторіи по театральной пьес, но все-таки въ насъ чувство правды нсколько оскорблено слишкомъ очевидными натяжками и сознательною ложью. ‘Рюи-Блаза’ въ такомъ случа приходится разсматривать какъ простой вымыселъ, лишь случайно пріуроченный къ историческому моменту, въ условной передач. Мемуары графини D’Aulnoy помогли намъ выяснить, какъ авторъ скомпановалъ фабулу своей пьесы, и что послужило ему канвой для поэтической разработки. Теперь на очереди вопросъ — сумлли авторъ оправдать т измненія въ сюжет, которыя онъ ввелъ, правдивы-ли характеры дйствующихъ лицъ, и выдержана-ли основная идея пьесы такъ, какъ ее толковалъ самъ авторъ?

Сравнивая пьесу по тому, что она представляетъ изъ себя на самомъ дл, съ толкованіями автора въ предисловіи къ ней, мы опять находимъ противорчія между тмъ, что есть и тмъ, что должно усматривать. Въ самомъ дл, со словъ В. Гюго мы должны видть въ Рюи-Блаз чуть не генія, а во всякомъ случа человка, одареннаго глубокимъ умомъ, чуткимъ и горячимъ сердцемъ, человка сохранившаго идеалы правды и чести среди разлагающагося общества, въ которомъ онъ призванъ играть случайную роль, но самъ — чуждъ его слабостей и пороковъ, такъ какъ выросъ въ иной сред, при иныхъ условіяхъ. ‘Чмъ сильне ложится на него гнетъ общества, сказалъ В. Гюго, тмъ смле и выше поднимается его геній и страсть’. Стало быть, авторъ самъ придаетъ особое значеніе именно плебейскому происхожденію Рюи-Блаза и въ идеализаціи его видитъ основную идею пьесы. Идеализація, безспорно, есть, но намъ кажется, что она не особенно послдовательно проведена, и въ Рюи-Блаз трудно усмотрть дйствительнаго героя. Самъ авторъ говоритъ намъ о прошломъ Рюи-Блаза (въ сцен свиданія съ Донъ-Цезаремъ. I д., III сц.), что прежде всего онъ авантюристъ. Онъ плебей по происхожденію, но не принадлежитъ къ тому здоровому сельскому населенію, среди котораго могъ-бы усвоить себ простыя, трезвыя понятія о правд, честности и трудолюбія. Мы узнаемъ, что онъ былъ бродягой, скитавшимся безъ пріюта и какъ-то случайно подружившимся съ другимъ праздношатающимся, съ втреннымъ и безпечнымъ кутилой, раззореннымъ дворяниномъ, ищущимъ боле дешевыхъ удовольствій, таковъ его пріятель — Донъ-Цезарь. РюиБлазъ рано отбился отъ работы, ибо, говоритъ онъ:

Orphelin, par piti nourri duns un coll&egrave,ge

De science et d’orgueil, de moi, triste laveur,

Au lieu d’un ouvrier on а fait un reveur.

Скитаясь съ Донъ-Цезаремъ, онъ, правда, противополагалъ: ‘cent raisons son rire moqueur’, дальше онъ характеризуетъ себя, какъ мечтателя, который стремился къ чему-то высшему, но главнымъ образомъ къ блеску богатства и къ обаянью роскоши:

…..je suis de ceux

Qui passent tout un jour, pensifs et paresseux,

Devant quelque palais regorgeant de richesses,

А regarder entrer et sortir des duchesses!

Черта эта не особенно героическая, и въ ней мало проявляется идеализма человка, мечтающаго о преобразованіи общества, но она стоитъ въ связи съ воззрніями самого Гюго (высказанными имъ въ другомъ мст), на народъ, въ которомъ зачастую чувство зависти сильне всего. ‘Quand on montre au peuple, говоритъ онъ, le luxe dans les jours de disette et de detresse, son esprit qui est un esprit d’enfant, franchit tout de suite une foule de degrs… il se demande pourquoi tout cela n’est pas lui? il examine toutes ces choses non avec sa pauvret qui а besoin de travail et par consquant besoin des riches, mais avec son envie… Il veut lui aussi, non le travail, non le salaire, mais du loisir, du plaisir, des voitures, des cheveaux, des laquais, des duchesses. Ce n’est pas du pain qu’il veut, c’est du luxe’ {Приводимъ цитату изъ неизданнаго произведенія Гюго — ‘Choses vues’ по Guyau — ‘L’art au point de vue sociologique’, 1889, p. 241—242.}. Можетъ быть, все это и врно, но по отношенію къ Рюи-Блазу оно отразилось прежде всего тмъ, что, не находя себ другой карьеры, онъ поступаетъ въ лакеи, чтобы хоть въ такой низменной роли удовлетворить своему вкусу къ роскошной обстановк, неотразимо его привлекавшей. Нсколько неожиданно является тутъ фраза: je plaignais е malheur de l’Espagne и дальше:

Je croyais, pauvre esprit, qu’au inonde je manquais,

Ami, le rsultat, tu le vois: un laquais!

Не смотря на оттнокъ горечи въ этой фраз, мы все-таки находимъ, что стованія о судьб Испаніи и жажда подвиговъ, стоятъ какъ-то особнякомъ отъ личныхъ вкусовъ Рюи-Блаза, какъ-бы навязаны ему извн, и пока-Рюи-Блазъ остается такимъ-же авантюристомъ, какимъ былъ его прототипъ въ мемуарахъ гр. D’Aulnay, но нсколько своеобразно понятымъ, одержимымъ нкоторою маніей величія. Въ связи съ послднею стоитъ и его главная роковая страсть — любовь къ королев. Что такое чувство могло развиться у бднаго мечтателя, отдаленнаго отъ предмета своей страсти безконечнымъ рядомъ ступеней общественныхъ условій,— этого мы отнюдь не станемъ оспаривать, чувство его носитъ на себ идеальный характеръ и представляетъ смсь благоговнія, преданности, даже скажемъ — врноподданства и обожанія женщины, которая привлекала его своею царственною красотой и величіемъ, и своимъ несчастьемъ въ супружеств. Но если любовь Рюи-Блаза имла такой возвышенный характеръ и предполагала въ немъ столько благородства, то спрашивается: какъ онъ поддался такъ легко на интригу, въ которую его впуталъ Донъ-Саллустій? Онъ не могъ не сознавать, что онъ становится орудіемъ интриги, и подчиняясь своему господину, во всякомъ случа не выказываетъ ни большой проницательности, ни даже ума. А что касается благородства его чувствъ къ королев, то одной фразы Донъ-Саллустія было-бы достаточно, чтобы раскрыть ему глаза: именно, когда Рюи-Блазъ спрашиваетъ своего господина: какія ему приказанія теперь въ его новой роли, Донъ-Саллустій отвчаетъ, указывая на королеву:

De plaire cette l’emme et d’etre son amant!

И Рюи-Блазъ покоряется, принимаетъ на себя роль интригана, чтобы опозорить женщину, передъ которою онъ благоговетъ! Если-же это наивность, то она простирается слишкомъ далеко. Но мы все-таки должны, повидимому, объяснить ею поведеніе Рюи-Блаза, такъ какъ если бы онъ принялъ на себя сознательно роль человка, домогающагося стать любовникомъ королевы въ угоду ея недоброжелателю, то все послдующее поведеніе его оказалось бы однимъ притворствомъ. Онъ уклоняется отъ того, чтобы остаться съ королевой наедин, онъ избгаетъ завязать съ нею боле интимныя отношенія,— неужели это все разсчетъ, чтобы сильне заинтересовать Донну-Марію? Неужели это обычные пріемы ‘соблазнителей’, благодаря которымъ Ргой-Влазъ надялся увлечь свою возлюбленную? Въ такомъ случа мы могли бы заподозрить его искренность, и уже во всякомъ случа — идеальный характеръ его любви. Какимъ бы опьяняющимъ образомъ ни дйствовало желаніе обладать любимою женщиной, трудно поврить, чтобы человкъ, который въ то же время говоритъ о своемъ уваженіи къ ней, согласился повести правильную атаку, не давая себ отчета въ поводахъ, почему столь старательно благопріятствуютъ его тайному желанію. Во всякомъ случа, мы должны сказать къ чести Рюи-Блаза, что его дальнйшее поведеніе какъ-бы не зависитъ отъ даннаго ему приказанія, и довряя его искренности, заподозримъ автора въ нкоторой дланности ситуаціи. Гюго хотлъ снять съ своего героя отвтственность за веденіе интриги: въ этомъ онъ, конечно, былъ правъ, такъ какъ еслибы Рюи-Блазъ самъ сталъ домогаться любви королевы, то его легко было бы заподозрить въ честолюбивыхъ замыслахъ, да и въ положеніе фаворита онъ не могъ бы стать иначе, какъ путемъ какихъ-нибудь сдлокъ съ придворными, что набросило бы на него извстнаго рода тнь. Другой способъ вывести его въ люди представлялся бы въ томъ случа, если бы королева была нсколько легкомысленнаго поведенія и, встртивъ гд нибудь Рюи-Блаза. сама взяла бы его себ въ фавориты, какъ это сдлала Марія-Анна Австрійская съ пажемъ герцога Инфантадо. Но очевидно, авторъ не захотлъ пожертвовать поэтичнымъ образомъ своей королевы и предоставилъ ей увлечься рюи-Блазомъ только тогда, когда онъ проявился передъ нею во всей своей слав — безкорыстнымъ блюстителемъ ея интересовъ. И вотъ, пришлось взвалить всю вину на Донъ-Саллустія, который эксплуатировалъ доврчивость Рюи-Блаза и впуталъ его въ злостную интригу противъ королевы. Комбинація остроумная, но все-таки придуманная и представляющаяся, по нашему мннію, слабою стороной драмы, такъ какъ Рюи-Блазъ, принимая порученіе Донъ-Саллустія все-таки добровольно, играетъ роль нсколько странную.

Однако, какимъ бы образомъ Рюи-Блазъ ни вышелъ въ люди, мы застаемъ его наконецъ въ той роли, которую автору хотлось особенно выдвинуть,— въ роли человка чести, поборника правды, бичующаго крамолу и разгоняющаго хищниковъ… Въ знаменитой сцен III-го дйствія онъ произноситъ свой великолпный монологъ, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ принимаетъ онъ отставку недовольныхъ министровъ, длаетъ распоряженія и заявляетъ что,

Quiconque ne veut marcher dans mon chemin

Peut suivre ces messieurs (т. e. подавшихъ въ отставку).

Является королева, которая невидимо присутствовала при всей сцен, она, конечно, поражена и восхищена поведеніемъ Рюи-Блаза и спрашиваетъ:

Mais ou donc avez vous appris toutes ces choses?

D’on vient que vous savez les elets et les causes?

Отвтомъ на это служитъ объясненіе въ любви. Все рвеніе Рюи-Блаза, вс заботы о благополучіи страны, о водвореніи правды и справедливости, все это обусловлено въ немъ однимъ чувствомъ любви къ королев:

…je sens bien, moi qu’ils baissent tous

Que ce qu’ils font crouler s’croulera sur vous!

Par ce que rien n’elraye une ardeur si profonde

Et que pour vous sauver je souverai le monde!

Такой отвтъ, конечно, очень галантенъ, такое чувство очень романично, но гд же въ Рюи-Блаз человкъ идеи?

Слдующая сцена между Рюи-Блазомъ и Донъ-Саллустіемъ мастерская по своему сценическому эффекту: калифъ на часъ снова возвращенъ къ своей должности лакея и испиваетъ каплю за каплей горькую чашу униженій. Уроненный платокъ, который ему приказываютъ поднять, ставни, которыя велятъ закрыть, и все это въ отвтъ на его громкія рчи о благ Испаніи,— низводятъ Рюи-Блаза съ высоты, на которую онъ было поднялся. Донъ-Салустій, очевидно, издвается надъ нимъ, издвается жестоко, прибгая къ самымъ тонкимъ уколамъ и изощренной пытк. Но въ то-же время эта сцена поучительна и въ другомъ отношеніи: хотя бы рчи Рюи-Блаза и отзывались нкоторою вычурностью, онъ все-же въ данную минуту безусловно правъ и указываетъ на неминуемую гибель страны при настоящемъ положеніи вещей. Что же отвчаетъ на это Донъ-Саллустій? Онъ такъ глубоко развращенъ, что не допускаетъ и возможности, чтобы придворный могъ быть кмъ-нибудь инымъ, какъ только хищникомъ, онъ спрашиваетъ:

Les loups pons nuire aux loups font ils les bons aptres?

Одно только иметъ для него значеніе — это традиціи родства и кумовства, чтобы сохранить ихъ, нужно идти на всякіе компромиссы и сдлки съ совстью, а благо народа и страны это пустыя слова, надъ которыми онъ считаетъ лишнимъ даже задумываться…

Итакъ, роль Рюи-Блаза, какъ обличителя и реорганизатора страны, кончилась едва начавшись, она ограничивается въ пьес однимъ монологомъ и вспышкой негодованія, вызванною не то дйствительнымъ сознаніемъ предстоящей гибели страны, не то романической страстью къ королев. Низведенный опять къ своей лакейской должности, онъ долженъ былъ благоразумно отршиться отъ всякихъ мечтаній о государственномъ переворот и ограничиться ролью — влюбленнаго. Ее онъ выдерживаетъ до конца и мужественно умираетъ, принося королев чистосердечное признаніе въ той недостойной интриг противъ нея, въ которой онъ былъ орудіемъ. Послдняя сцена хороша: королева, которую авторъ врно охарактеризировалъ ‘добродтелью, сндаемой скукой’ (la vertu mine par l’ennui), могла и должна была увлечься смлымъ и благороднымъ поборникомъ ея интересовъ и блага страны, она могла полюбить героя, который поочередно являлся передъ нею то страстнымъ, по сдержаннымъ поклонникомъ, то отважнымъ блюстителемъ государственныхъ интересовъ, при полной пассивности короля. Но къ интригану, сознательно обманывающему ее и являющемуся отчасти ‘вороной въ павлиныхъ перьяхъ’, она могла почувствовать только отвращеніе. Такъ и отнеслась королева къ развнчанному герою, клеймя его своимъ презрніемъ. Однако, Рюи-Блазъ не былъ такъ виноватъ, какъ казалось, и въ конц концовъ, будь то сумазбродствомъ, маніей мечтателя, скуднаго разумомъ или дйствительною страстью, — онъ во всякомъ случа искренно и беззавтно полюбилъ Донну-Марію и принесъ себя ей въ жертву. Такое чувство должно было вызвать по меньшей мр состраданье, и В. Гюго это понялъ, въ послднемъ возглас королевы мы видимъ побду человческаго сердца надъ всми условностями житейскихъ отношеній: ДоннаМарія забыла про авантюриста, она простила лакею, увидвъ въ немъ человка. Не станемъ обсуждать, насколько такой поступокъ былъ возможенъ на самомъ дл, насколько онъ исторически вроятенъ: мы слишкомъ цнимъ этотъ порывъ по его внутренней правд, по торжеству человчности надъ компромиссами жизни, надъ вчными преградами истинному чувству. Если поэзіи на самомъ дл дано ‘исправлять’ дйствительность, если въ вымыслахъ фантазіи осуществляется несбыточное въ жизни, то В. Гюго представилъ намъ именно такой вымыселъ, далеко оставляющій за собою житейскую прозу, повримъ вмст съ поэтомъ въ силу чистоту человческаго сердца, способнаго порою возвыситься до самозабвенія, повримъ голосу торжествующей любви…

За всмъ тмъ, мы все-таки находимъ, что Рюи-Блазъ драмы не соотвтствуетъ той характеристик героя, обличителя и реорганизатора общества, героя, которому принадлежало бы будущее, по словамъ автора — въ предисловіи къ пьес. Вообще, это предисловіе лучше совсмъ позабыть при оцнк драмы, и тогда въ ней окажутся несомннныя достоинства, но независимыя отъ толкованій автора. Мы признаемъ тогда, что В. Гюго, задумавъ облагородить неблагодарный типъ авантюриста, фаворита королевы, создалъ своеобразный типъ, къ которому дйствительно чувствуется нкоторая симпатія, но больше всего — жалость. Стоитъ только отршиться отъ мысли, что Рюи-Блазъ — герой въ смысл человка идеи и серьезнаго политическаго агитатора, стоитъ лишь причислить его къ категоріи ‘униженныхъ и оскорбленныхъ’, чтобы узнать въ немъ знакомый, излюбленный типъ поэзіи В. Гюго и призвать, что въ Рюи-Блаз, такъ-же какъ и въ Жанъ-Вальжан и другихъ дйствующихъ лицахъ романовъ Гюго, мы находимъ искру человчности, которую поэтъ съ умлъ разгадать подъ грубою оболочкой единаго изъ отверженныхъ въ семъ мір. Вполн умстною оказывается тогда и характеристика Рюи-Блаза: nourri de science et d’orgueil’, онъ — человкъ, выбитый изъ колеи, неизбжный авантюристъ, въ которомъ мечты о высокой роли въ обществ смшиваются съ наивными и нсколько низменными наклонностями наголодавшагося бродяги, онъ не слишкомъ уменъ и весьма непроницателенъ, онъ тшится иллюзіями, но онъ трогателенъ въ своемъ чувств къ Донн-Маріи, и въ конц-концовъ, если мы отказываемся видть въ Рюи-Блаз преобразователя съ опредленными политическими идеалами, то готовы всецло сочувствовать бдному скитальцу міра въ его благородныхъ помыслахъ и беззавтномъ чувств. Помимо нкоторой, какъ намъ кажется, натянутости въ ситуаціи, гд Рюи-Блазъ принимаетъ порученіе Донъ-Саллустія, мы признаемъ, что въ обрисовк личности Рюи-Блаза чутье поэта руководило Викторомъ Гюго лучше, чмъ его соображенія толкователя своей пьесы. Прикрасы все-таки есть и типъ остается нсколько ‘романическомъ’, мы могли бы пожелать побольше правдивости, простоты и обстоятельности въ психологической мотивировк поступковъ Рюи-Блаза. Но это уже относится къ оцнк всего направленія ‘романтиковъ’, которое неумстно здсь подвергать критик по поводу одной пьесы.

Не останавливаясь на разбор другихъ дйствующихъ лицъ драмы, замтимъ только, что если роль королевы не особенно потерпла отъ замны имени, то объясняется оно тмъ, что В. Гюго цликомъ сохранилъ образъ Луизы Орлеанской по мемуарамъ гр. D’Aulnoy, ограничившись подстановкой имени. Изъ другихъ лицъ — роль Донъ-Саллустія представляется намъ наиболе выдержанною, а въ домъ-Цезар мы видимъ только кутилу и бродягу, съ весьма сомнительными понятіями о честности, для насъ неясно — въ чемъ сказывается его отношеніе къ другой партіи дворянства, ибо съ ранняго дтства онъ съ нимъ уже настолько разобщенъ, что Рюи-Блазъ принималъ его за такого же безпріютнаго сироту, какимъ былъ онъ самъ. В. Гюго говоритъ о Донъ-Цезар и ему подобныхъ, что — ‘il а d’abord habit la haut de la socit, voici maintenant qu’il vient se loger dans le bus et qu’il s’en accomode,…il devient philosophe et il compare les voleurs aux courtisans’. Но мы именно не видимъ, какъ онъ спустился въ эти низшіе слои общества, и Донъ-Цезарь, сохраняя вншнія черты комизма, не выясненъ психологически, какъ не обрисовано соціальное значеніе типа, которое автору хотлось установить.

Разборъ пьесы по ея внутреннему содержанію въ дополненіе къ сличенію ея съ ея источниками приводитъ насъ къ заключенію, что, если ‘Рюи-Блаза’ надо разсматривать прежде всего какъ фикцію на мотивъ, заимствованный изъ историческихъ мемуаровъ, источника второй руки — въ полу-достоврной передач писательницы XVII вка, то съ другой стороны, въ характеристик дйствующихъ лицъ мы усматриваемъ нкоторые недочеты, зависящіе какъ отъ придуманности фабулы, такъ и отъ свойства таланта драматурга. Лирикъ по преимуществу, Гюго не столько воспроизводитъ.жизнь въ ея объективной правд, сколько изображаетъ лица въ окраск своихъ личныхъ симпатій и антипатій, выдвигая отдльныя черты характера, не обрисовывая его цльно и порою влагая въ уста дйствующихъ лицъ собственныя мысли и разсужденія. Настроеніе передано живо, наши симпатіи и антипатіи пробуждены, и нкоторыя сцены поразительны по своему сценическому эффекту, но читая или слушая пьесу, мы больше всего ощущаемъ собственный идеализмъ поэта, который толкуетъ жизнь по своему и старается вселить въ насъ жалость и участіе къ ‘униженнымъ’, въ какой бы роли они ни выступали. Моральная цль пьесы достигнута, но независимо отъ боле или мене правильнаго воспроизведенія условій и мста дйствія, независимо отъ законно обращаемаго къ художественному произведенію требованія объективной правды. Не характеренъ ли этотъ лиризмъ для всей школы романтизма, въ которой субъективная окраска постоянно заслоняетъ собою дйствительность? Въ этой окраск заключается и слабая сторона литературнаго направленія, противъ котораго нын сказалась столь рзкая реакція, но въ ней же и его историческое значеніе, какъ показателя настроенія умовъ въ обществ. По отношенію къ разсмотрнной пьес В. Гюго мы хотли только — пользуясь изслдованіемъ Мореля Фасьо объ ея источникахъ — указать на преобладаніе этого лирическаго элемента, на придуманность интриги и на неполноту характеристики дйствующихъ лицъ въ данной драм.

‘Пантеонъ Литературы’, 1889

О ‘Рюи-Блаз‘ Виктора Гюгопо поводу вновь раскрытыхъ источниковъ этой драмы *).

. Д. Батюшкова.

Читайте также:

О ‘Рюи-Блаз‘ Виктора Гюго
по поводу вновь раскрытыхъ источниковъ этой драмы *).