Феликс Кон
Феликс Кон
О ПРЕДИСЛОВИИ А. ВИНОГРАДОВА К КНИГЕ Г. СЕНКЕВИЧА
О ПРЕДИСЛОВИИ А. ВИНОГРАДОВА К КНИГЕ Г. СЕНКЕВИЧА
‘Литературная газета’, No 9, 1933
О предисловии А. Виноградова к книге Г. Сенкевича, Кон Феликс Яковлевич, Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Был в свое время в Польше знаменитый писатель Генрих Сенкевич. Он умер во время мировой войны в Швейцарии, но дело его, дело реакционера и католика, врага всякого революционного движения, к сожалению, еще не совсем умерло, оно еще цепляется за жизнь, по крайней мере, в Польше. Там, при помощи его фальсифицирующих польскую историю романов, при помощи его ультракатолических, преисполненных буржуазно-дворянской морали повестей, еще продолжают отравлять мозги, заражая читателя польским великодержавным шовинизмом, католицизмом, ненавистью к революции. Польский пролетариат, польская революционная интеллигенция хорошо знали этого писателя, с влиянием которого им приходилось постоянно бороться, которого революционное движение всегда находило в качестве врага на своем пути.
В 1905 году, когда польский пролетариат, протягивая руку восставшему русскому пролетариату, героически дрался на баррикадах, штурмуя твердыни самодержавия, когда польское крестьянство восставало против власти помещиков,— Генрих Сенкевич опубликовал письмо в газете ‘Русь’ с декларацией верноподаннических чувств и с доносцем самодержавию, что революцию в Польше производят не поляки, а ‘чуждые элементы’ (в просторечии ‘жиды и инородцы’). В 1908 году, когда царское правительство справляло кровавый шабаш, добивая подавленную революцию, когда знаменитые военно-полевые суды в Польше тысячами виселиц отмечали победу реакции, когда десятки тысяч отправлялись в тюрьмы и каторги, чтобы там погибнуть от истязаний озверевших тюремщиков, в это страшное время, когда в России Толстой закричал: ‘Не могу молчать’, — в это .время Генрих Сенкевич выпустил свой роман ‘Wiry’ (‘Омут’), который был пасквилем на революцию, подлым оплевыванием вешаемых, расстреливаемых, замучиваемых в царских застенках революционеров.
Да. Польский пролетариат хорошо знает и помнит покойного писателя Генриха Сенкевича.
Но вот в СССР в 1932 году, в серии ‘История молодого человека XIX столетия’ выходит роман этого писателя ‘Без догмата’ с предисловием А. Виноградова. Конечно, смешно было бы возражать против издания этого романа в данной серии, ибо роман чрезвычайно характерен. Недоумение вызывает предисловие. Предисловиями, насколько мы понимаем, снабжаются книги для того, чтобы помочь читателю правильно разобраться в творчестве писателя, определить социальную почву, на которой выросло его творчество, социальный смысл, социальные функции, показать, какие об’ективно познавательные элементы в нем заключаются и что следует отбросить как результат враждебного мировоззрения писателя, сказавшегося в произведении.
А. Виноградов поступил как раз наоборот. В своем предисловии он сначала тщательно извратил все события польской, истории, которых он вскользь коснулся и го придав им совершенно ложное освещение, а затем сделал все, что было в его силах, чтобы, смазав, затушевав реакционную сущность Сенкевича как писателя и как политика, вызвать к нему доверие читателя и заставить его доверчиво проглотить не только роман, к которому написано предисловие и который заключает в себе идею гибельности для поляка отступления от догм католицизма и традиционной буржуазно-шляхетской морали, но и все остальное творчество Сенкевича.
Мы не будем долго останавливаться на ложном освещении, какое придает А. Виноградов историческим событиям, хотя приемы, которыми он для этого пользуется, весьма любопытны. Он, например, все время оперирует такими понятиями, как ‘шляхта’ и ‘буржуазия’, не разграничивая реакционной земельной магнатерии от тогдашней демократической мелкой шляхты, крупной буржуазии от мелкой и разночинной интеллигенции. А это дает ему возможность об’явить идеологию примирившейся с царизмом польской буржуазии 60-х годов, прогрессивной по сравнению с демократической идеологией повстанчества 63 г. Таким образом, антиправительственные демонстрации в Варшаве в 1860 г., вылившиеся в) форму панихид по жертвам 1831 г., получают у него определенные ‘идейные реакции’, в то время как стремление буржуазии (и крупной шляхты) к примирению с царизмом, вылившееся в форму пропаганды ‘органического труда’, об’является ‘серьезным моментом польской общественной самокритики’, идеолог крупной земельной аристократии в литературе, реакционер Сигизмунд Красинский об’единяется с представителями идеологии революционно-демократической мелкой шляхты Мицкевичем и Словацким под общим названием ‘патриотического шляхетского мистицизма’. Между тем Красинский во всем своем творчестве призывал покориться воле божией, не бороться с захватчиками Польши, ибо самая страшная опасность — это вооруженные польские крестьяне. Крестьянское восстание — леденящий душу кошмар, нависший над шляхтой, — вот содержание творчества Красинского. Мицкевич же по поводу галицийского восстания крестьян, вырезавших 2.000 помещичьих семей, высказался, вызвав негодование всей аристократической польской эмиграции. Словацкий прямо напал на Красинского в стихах, начинающихся строками, вскрывающими классовый смысл творчества Красинского:
‘А ты испугался, шляхетский сын…’ И этих трех поэтов Виноградов объединяет под названием ‘шляхетского мистицизма’ для вящего прославления буржуазной идеологии. Совершенно явная реакционность такой трактовки становится еще яснее, если мы учтем, что фашистские критики и литературоведы современной Польши исписывают томы, чтобы доказать, что идеология революционно-демократической мелкой шляхты (в частности, Мицкевича) с ее декларациями братства народов и права наций на самоопределение было реакционным романтизмом, бреднями, которые давно пора отбросить.
Но, повторяю, мы не будем подробно останавливаться на этих чудовищных извращениях, ибо они несмотря на их реакционность еще могли бы быть об’яснены простой безграмотностью.
Но безграмотностью нельзя об’яснить фальсификацию творческого и политического лица Сенкевича, тех попыток затушевать его реакционность, которые произведены А. Виноградовым в его предисловии. Начинает А. Виноградов эту операцию довольно осторожно с признания, что ‘по внешности’ Сенкевич был действительно консерватором. ‘По внешности, — пишет он, — как будто бы он вел литературу назад, он был сдержанным (!) католиком, он был шляхетским консерватором, но, помимо этого, он был писателем крупного культурного напряжения, он был прекрасным знатоком истории родной страны… Вся эта любовь к подлинному, характеризующая Сенкевича’… и т. д.
Итак, католицизм, консерватизм — внешность, Сенкевич, фальсифицировавший историю Польши, гримировавший в своих романах душителя украинских крестьян, кровавого зверя, князя Иеремию Вишневецкого — под национального героя, благородного борца за идею, изображавший польскую крупнопоместную ‘кресовую’ шляхту носителями культуры, а разоряемое, истязаемое ими украинское крестьянство — озверевшей, дикой и мятежной массой, этот Сенкевич — ‘прекрасный знаток истории родной страны’, ‘любитель подлинного’. Под таким знанием польской истории и сейчас обеими руками подпишутся современные польские истязатели современного украинского (и польского) крестьянства. Этого мало, ‘В лице Сенкевича— изволите ли видеть — шляхта давала новый бой той слепой, интернациональной буржуазной скотине…’. Здесь, во-первых, создается впечатление, что ‘шляхта’, не мелкопоместная повстанческая шляхта, а ‘шляхта вообще’, только и делала, что давала бои буржуазии, а, во-вторых, А. Виноградов напрасно пытается загримировать Сенкевича под Толстого, намекая, что, мол, позиции Сенкевича, как шляхтича, давали ему возможность критиковать буржуазный строй. Идеологические позиции Сенкевича отражали именно полное единство крупной польской буржуазии с крупной земельной шляхтой, совместно успокоившихся на лоне российской буржуазно-дворянской государственности. Пропаганде ‘органического труда’ на почве существующего в российском государстве строя специально посвящен целый роман Сенкевича ‘Семья Полонецких’, о чем Виноградову не может не быть известно.
Да и сама ‘слепая буржуазная 2 скотина’ прекрасно разглядела в Сенкевиче своего идеолога и защитника. А. Виноградов пытается внушить читателю, что он ей давал бои, но ведь тысячи банкиров и аграриев награждали его миллионами на покупку поместий. Он ей давал бои, а ‘слепая буржуазная скотина’ после царского манифеста 17 октября организовала ‘национальное шествие’ с ксендзами и представителями крупнобуржуазных и крупнопомещичьих партий во главе к его балкону, с которого он и произнес речь к ‘народу’, призывая не поддаваться агитации злонамеренных ‘чуждых элементов’. Все эти факты, конечно, дают полное право А. Виноградову заключить: ‘Говорить о законченном политическом консерватизме Сенкевича, наряду с литературным, было бы невозможно’. Сказано веско. Правда, непонятно, почему невозможно, по мнению Виноградова, говорить о политическом консерватизме, а о литературном возможно, или о литературном невозможно, так же как и о политическом. Но, во всяком случае, о политическом консерватизм Сенкевича, по заключению Виноградова, говорить невозможно.
Но Виноградов сам чувствует, что вся эта путаница малоубедительна, и пытается поправить дело следующим странным приемом:
‘Сенкевич, — пишет он, — не проглядел той среды, в которой возник замечательный политический кружок (!) польских пролетариатцев’, той среды, в которой выковывалась железная классовая воля Людвига Варыньского, одного из крупнейших социалистов Польши, основателя кружка (!) ‘Пролетариат’, давшего целый ряд блестящих представителей польской социалистической молодежи, некоторые из них здравствуют и поныне: настоящий ‘молодой человек революционной Польши’ — Феликс Яковлевич Кон был учеником, другом и младшим товарищем Людвига Варыньского’.
Все эти комплименты по адресу членов партии (а не ‘кружка’) ‘Пролетариат’ и моему лично я с негодованием отметаю, ибо вся эта патетическая декламация имеет лишь одно назначение: если не прямыми словами, то путем ассоциации создать у читателя впечатление, что ко всему этому Сенкевич имел какое-то, хотя бы косвенное, отношение, чего-то не проглядел, что-то где-то отразил.
И это не может не быть сознательной ложью, ибо, как было уже сказано, все отношения Сенкевича к революционной среде заключались в борьбе с нею, в оплевывании ее или в отвлечении масс от революции романтически-шовинистическими фальсификациями истории Польши. Притягивание же за волосы имени героя и мученика революции Людвига Варыньского и других ‘пролетариатцев’, погибших на царских виселицах, замученных в казематах и каторге, затем, чтобы набросить розоватую вуаль на лицо реакционера и врага революции, чтобы прикрыть резко враждебную пролетариату направленность его произведений является достойным завершением всей фальсификаторской статьи А. Виноградова, которая только по недосмотру могла появиться в данной серии.