Иринарх Иванович Введенский
О переводах романа Теккерея ‘Vanity Fair’ в ‘Отечественных записках’ и ‘Современнике’
(Письмо к редактору ‘Отечественных Записок’)
Имею честь быть, и проч.
Иринарх Введенский.
ПРИМЕЧАНИЯ
О переводах романа Теккерея ‘Vanity Fair’ в ‘Отечественных записках’ и ‘Cовременнике’, Введенский Иринарх Иванович, Год: 1851
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.
Л., ‘Советский писатель’, 1960.
Пропуски восстановлены по первой публикации.
И. И. Введенский — переводчик, литератор и педагог. В 1840-х годах вокруг него группировался кружок петербургской интеллигенции, идейно близкой петрашевцам.
Переводческая деятельность Введенского развернулась в основном в конце 1840-х — начале 1850-х годов, когда он перевел романы ‘Домби и сын’ (1847—1848), ‘Замогильные записки Пикквикского клуба’ (1849—1850), ‘Давид Копперфильд’ (1851) Диккенса, ‘Дирслейер’ (‘Зверобой’) Купера (1848), ‘Дженни Эйр’ Шарлотты Бронте (1849), ‘Базар житейской суеты’ Теккерея (1850), ‘Опекун’ Нортона (1852) и ‘Манон Леско’ Прево (не опубликован).
Переводы Введенского блестяще воспроизводили стиль подлинника, его интонацию и ритм. Несмотря на критику со стороны современных ему журналов, а также последующих переводчиков Диккенса (Ранцова и др.), переводы Введенского пользовались огромной популярностью у читателей и переиздавались вплоть до революции. Диккенс приобрел широкую известность в России главным образом благодаря переводам Введенского. Однако вольное обращение переводчика с подлинником, многочисленные добавления и русизмы, которые он вводил в произведения иностранных авторов, делают его переводы устаревшими в наше время.
Свои переводческие принципы Введенский изложил в статье, написанной в форме письма к редактору ‘Отечественных записок’ (1851).
Заслугой Введенского явилась также правильная оценка литературной, в том числе и переводческой, деятельности Тредиаковского.
М. Г. В восьмой книжке ‘Современника’ на нынешний год, в отделе библиографии, я прочел, не без некоторого изумления, довольно длинную статью, направленную против моего перевода Теккереева романа ‘Базар житейской суеты’.1 Статья эта, написанная под влиянием чувства, проникнутого в высшей степени studio et ira, {<страстью и гневом (лат.).>} не может заслуживать серьезного внимания со стороны ученой критики, руководствующейся исключительно принципом истины и строгих логических оснований, однако ж, не имея никакого права пренебрегать мнениями журнала, называющего себя по преимуществу литературным, я считаю обязанностью отвечать на эту статью, как потому, что в ней идет речь о вопросах, тесно связанных с моими занятиями, так и потому, что ‘Современник’ на этот раз делает меня орудием своих неоднократно повторенных замечаний, касающихся ‘Отечественных записок’, которых за честь себе поставляю быть сотрудником. Позвольте надеяться, М. Г., что этот ответ мой найдет место на страницах вашего журнала.
‘Базар Житейской Суеты’ кончился печатанием в вашем журнале еще в октябре прошлого 1850 года, и ‘Современник’ удостаивает его своими замечаниями ровно чрез десять месяцев после выхода последней части. Слишком поздняя и неожиданная честь! Но и этой чести я бы не удостоился никогда, если бы ‘Современник’, по преимуществу литературный журнал, как он сам себя называет, не был побужден к тому особенным обстоятельством, возобновившем в его памяти существование ‘Базара’, напечатанного в ‘От. Записках’. Это особенное обстоятельство заключается в статье рецензента ‘От. Записок’, разбиравшего тот же роман (От. Зап. 1851 г. Библ. Хрон., стр. 32—53), печатавшимся в ‘Современнике’ под именем ‘Ярмарки Тщеславия’, и который, за несколько месяцев назад, издан отдельною книгой. Рецензент ваш, сколько я понимаю сущность его статьи, на основании положительных и, по моему мнению, неопровержимых фактов, доказал: во-первых, что переводчик ‘Ярмарки Тщеславия’ принялся за свой труд, не позаботившись предварительно ознакомиться с английскими нравами и обычаями, без чего никак нельзя понимать, а тем более, переводить таких национальных писателей, как Теккерей или Диккенс, во-вторых, что переводчику ‘Ярмарки’ неизвестны первоначальные основания английской грамматики и что, на этом основании, в-третьих, он пропустил или исказил все лучшие места превосходного английского оригинала. Доказывая эти положения, ваш рецензент выставил на вид около тридцати грубейших ошибок, замеченных им в разных местах ‘Ярмарки Тщеславия’. Статья вашего рецензента, как доказали последствия, чрезвычайно не понравилась ‘Современнику’, и этот ‘литературный журнал’ решился опровергнуть ее во что бы то ни стало. Для такого опровержения, по требованиям ученой критики, ‘Современник’ должен был рассмотреть отдельно каждый пункт рецензента, доказать его неосновательность и потом, по рассмотрении всех, или, по крайней мере, некоторых пунктов, вывести общей заключение относительно разбираемой рецензии. Нет сомнения, что эти ученые приемы не безызвестны ‘литературному журналу’, однакож он не воспользовался ими, кажется, по весьма простой причине, именно потому, что и воспользоваться было невозможно вследствие неопровержимости доказательств, представленных рецензентом. Вместо всего этого, ‘Современник’, действуя под влиянием нетерпеливого чувства, объявил голословно, будто рецензент ‘От. Записок’ принял на себя труд сгруппировать опечатки ‘Ярмарки Тщеславия’ и придать им форму филологических промахов и ошибок. Такая метода опровержения весьма проста и удобна в том отношении, что, посредством ее, можно вдруг отделаться от всяких критических обвинений, но всякий, без сомнения, признает и неудобство этой методы, которое преимущественно состоит в том, что голословные объявления, лишенные логического основания, не убеждают никого и ни в чем. Я, например, решительно отказываюсь верить, чтоб рецензент ‘От. Записок’, выставляя до тридцати грубых ошибок ‘Ярмарки’, позволил себе хотя один раз указать на какую-нибудь опечатку, как на филологический промах. Не верю и никак не могу верить, чтоб типографский наборщик решился искажать рукопись ‘Ярмарки’ до такой степени, чтоб, в печати, по его милости очутились: мистер Бутс вместо трактирного лакея, кучерской нос вместо лошади, супруг вместо ротозея, коричневая шуба вместо шелкового подвенечного платья, небывалая гостиница Грея вместо Грейского Сквера, блестящий модный человек вместо газетчика, парламент вместо торгового дома, и проч., и проч., и проч.. Если притом, в ‘Ярмарке Тщеславия’ попадаются на каждой странице забавные фразы, обличающие неведение первоначальных оснований английской грамматики, то я опять никак не могу верить, чтоб во всем этом был виноват не переводчик, а наборщик ‘Ярмарки’, будь он из типографии Праца, Края, и др. Не верю и тому, чтоб ‘литературный журнал’ сам искренно считал все это опечатками. Быть не может!.. Заботливо пропуская без внимания все обвинительные пункты критики, ‘Современник’ находит некоторое подобие опечатки только в двух случаях. Вот первый случай:
‘Так в одном месте ‘Ярмарки’ (говорит Современник на 60 стр. Библиографии) вместо оксфордские сапоги, напечатано оксониановские. Кто не согласится, что это — опечатка, довольно грубая и забавная, сделанная наборщиком и незамеченная корректором?’
Я первый не соглашаюсь, и вот по какой причине. Чтоб сделать эту опечатку, довольно грубую и забавную, типографский наборщик должен был заглянуть в английский оригинал на стр. 132 третьего тома по изданию Таухница. В этом оригинале глаза наборщика должны были бы остановиться на следующей фразе:
‘Boots went from door to door, gathtering up OXONIANS’… и т. д.
И остановившись на этой фразе, наборщик, по своему невежеству, должен был сделать вдруг две ошибки, из которых первая состоит в том, что из простых сапогов (boots), послуживших названием трактирного слуги (См. От. Зап. 1851 г. No 7, Биб. Хрон., стр. 44), он сочинил какого-то фантастического мистера Бутса, а вторая, совершенно, впрочем, не забавная ошибка, заключается в том, что к английскому слову OXONIAN, что значит оксфордский, наборщик придал только русское окончание прилагательного имени. — Нет, нет, honni soit qui mal y pense! Я очень уважаю типографских наборщиков, и никак не подозреваю в них способности делать такие хитрые опечатки.
Второй и последний случай, выставляемый »Современником’ в виде опечатки, касается доктора Swishtail, который в ‘Ярмарке Тщеславия’, называется то Суиштель, то Свиштель, то Суиштэйль. Эти разные способы произношения одного и того же слова действительно могли бы быть признаны опечатками, если б они ограничивались одним доктором Свиштелем. Но дело в том, что переводчик ‘Ярмарки Тщеславия’ применяет эту бесхарактерную методу чтения и к другим собственным именам. Так, Qneen’s Crawlty (Королевину Усадьбу), в одном месте читает он Куинскроули, и другом — Квинскроули, в третьем — переводит его по-русски Усадьбой.
Нет, ‘Современник’ может думать, что ему угодно, а я положительно убежден, что даже и эти разнохарактерные чтения не могут быть объяснены оплошностью наборщика или корректора. Мне неизвестно намерение рецензента ‘От. Записок’, с каким он указал на это разнообразное произношение собственных имен, но если б редакция ‘От. Записок’ мне поручила написать рецензию на перевод ‘Ярмарки Тщеславия’, я бы, в параллель к этим местам, не преминул коснуться еще того обстоятельства, что переводчик, по странности, неизъяснимой с первого взгляда, себе соединяет различные понятия с одними и теми же словами. Так, одна и та же особа, именно мисс Клепп (Clapp), приятельница и поверенный друг Амалии Осборн, в одном месте ‘Ярмарки Тщеславия’ названа служанкою мистрисс Клепп, в другом (и это правильно) дочерью мистрисс Клепп. Одно и то же заведение, именно докторская аптека, в одном месте названо правильно аптекой, в другом (на стр. 531) неправильно — медицинским училищем. Представив эти и другие подобные сличения, и разобрав наперед, с необходимою подробностью, вступление к ‘Ярмарке Тщеславия’ (которого, скажу кстати, вовсе не следовало переводить), я бы позволил себе остановиться на следующих заключениях:
1 ‘Ярмарку Тщеславия’ переводили для ‘Современника’ не один, а несколько переводчиков.
2. Ни один из этих переводчиков не принял на себя предварительного труда прочесть, от начала до конца, английский оригинал.
3. Переводчики переводили ‘Vanity Fair’, не советуясь одну с другим, и даже ни один из них не читал того, что переведено его предшественником.
4. Редакция ‘Современника’, не считала даже необходимым для себя сглаживать в корректуре слишком резко бросающиеся в глаза противоречия своих переводчиков, которые тоже, в свою очередь, нисколько не потрудились над уразумением английского оригинала.
Но рецензент ‘От. Записок’, по неизвестной мне причине, уклонился от всех этих выводов, ограничившись только указанием на оные, более или менее, грубые ошибки ‘Ярмарки Тщеславия’. Этих ошибок он выставил до тридцати, и к ним, как видит читатель, я прибавил еще две, которые нечаянно подвернулись мне под руку. Но я с удовольствием готов насчитать их тысячу, если, с одной стороны, пожелает этого редакция ‘Современника’, и если, с другой — редактор ‘От. Записок’ не пожалеет бумаги напечатать {Нет, уж избавьте, сделайте милость! Ред.} все эти указания на перевод, исказивший одного из первоклассных писателей нашего времени. Такого, впрочем, желания я никак не могу предполагать в редакции ‘Современника’, потому что этот по преимуществу литературный журнал, принял слишком к сердцу даже те тридцать замечаний, которые сделаны ему рецензентом ‘От. Записок’. Лишенный всякой возможности (независимо от опечаток, которые, как видел читатель, ему нисколько не помогли) опровергнуть путем положительного знания эти замечания, ‘Современник’ вздумал, довольно некстати, подвергнуть разбору мой перевод ‘Vanity Fair’, то есть »Базар Житейской Суеты’. Очень рад. Mieux tard que jamais: я готов принять с благодарностью всякое замечание, основанное на соображениях литературной критики. Укрощая однакож этот преждевременный порыв благодарного сердца, считаю небезполезным представить здесь некоторые предварительные соображения, объясняющие сущность и методу критических статей ‘литературного журнала’.
Было время, когда ‘Современник’ отзывался с весьма лестною благосклонностью о моих переводах. Это время совпадает с той эпохой, когда я сообщал свои переводы в ‘литературный журнал’. Тогда ‘Современник’ с некоторою гордостью противопоставлял мои труды таким же трудам в других журналах, и преимущественно нравился ему мой перевод Диккенсова романа ‘Домби и сын’, который печатался на его страницах в 1847 и 1848 годах. Многие лестные названия ‘литературный журнал’ придавал этому переводу и однажды даже назвал его изящным, когда, в конце 1848 года, речь шла о подписке на ‘литературный журнал’. Благосклонность ко мне ‘Современника’ еще продолжалась несколько времени и в 1849 году, когда я окончательно сделался сотрудником другого журнала <'Отечественные записки'>. Указывая однажды на какой-то промах в какой-то мелкой статье, ‘Современник’ выразился положительно, что этот промах, без сомнения, не был бы допущен, если бы статью переводил г. Введенский. Но с половины прошлого года ‘литературный журнал’ вдруг изменил свое мнение о моих трудах. Исключительною причиной такой быстрой перемены послужило то обстоятельство, что я начал печатать в ‘Отечественных записках’ ‘Базар житейской суеты’, роман, к переводу которого приступил потом и ‘Современник’. Помнится, какое-то периодическое издание (‘Пантеон’, если не ошибаюсь) намекнуло ‘Современнику’, что он напрасно вздумал печатать ‘Ярмарку тщеславия’, когда тот же роман, с удовлетворительною отчетливостью, переводится в другом журнале под именем ‘Базара’. ‘Литературный журнал’, желая оправдать перед читателями бесполезное появление своей ‘Ярмарки’, напечатал о моем переводе следующий отзыв:2
Перевод ‘Отечественных записок’ принадлежит г. Введенскому, и я так часто (частенько, да!) хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет не трудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский в своем переводе ‘Домби и сын’ по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса (неужто!), но они были новы (право?), публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому (только поэтому?) все были довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по временам влагал в уста неустрашимой Сусанны Ниппер и Лапчатого Гуся, которого нос и глаза в кровавом бою превращены были в уксусницу и горчичницу (NB. Если бы литературный журнал читал Диккенса в оригинале, он увидел бы, что это место в ‘Домби и сыне’ переведено мною буквально). Г-н Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский (право?) и не диккенсовский (вот как!), его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но, наконец, оно было довольно ново (nil novi sub luna {<ничто не ново под луной (лат.).>}), а изящества тут никто не требовал (кроме, вероятно, литературного журнала, который находил изящество в моем переводе до той самой минуты, пока я не сделался сотрудником ‘Отечественных записок’). Один раз (почему же не двадцать тысяч раз?) можно было перевести английский роман по такой системе, но, взявшись за роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия (нет нужды, что оно есть в оригинале), или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский (и не сделает), он начал переводить Теккерея точно так же, как перевел Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор (нет, уж вовсе не тот, прошу извинить), тонкое различие наивного, бесхитростного (!! Вот что значит не читать английских писателей в оригинале!) Теккерея от глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно (зато какая удивительная наивность в ‘Ярмарке тщеславия’!). Потом г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие (так же, как Теккерей пользуется им гораздо чаще, чем Диккенс): у него действующие лица не пьют, а запускают за галстух, не дерутся, а куксят (то есть, Lick) друг друга… Некий набоб Джозеф, одно из лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений (нет, в буйном порыве пьяного восторга, потому что у Джозефа не ворочался язык, и он уже не мог стоять на ногах), называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком (это следовало напечатать с разделением слогов, так же, как у Теккерея: did-dle — diddle — darling). Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже. (‘Современник’, т. XXI, стр. 93 в ‘Современных заметках’.)
Оказывается отсюда, что ‘литературному журналу’ не понравилось мое просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор ‘Ярмарки тщеславия’ в ‘Отечественных записках’3 не доставил ‘Современнику’ вожделенного случая отыскать в ‘Базаре житейской суеты’ такие характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он вовсе не замечал. Заглянув в ‘Базар’, ‘литературный журнал’, к великому своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:
1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав ‘Базара’ заняли в ‘Отечественных записках’ сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу еще ниже.)
2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении ‘перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила, его скорее можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому служило произведение Теккерея. ‘Базар житейской суеты’ г. Введенского и ‘Vanity Fair’ Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва одна и та же, но узоры совершенно различные’ (стр. 56). При всем том,
3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.
Последнее открытие ‘литературный журнал’ сделал с особенным удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым делом, сличив одно место ‘Базара’ с своей ‘Ярмаркой’, где, к счастью ‘литературного журнала’, было только сокращение оригинала, а не пропуск, как в ‘Базаре’. Только как же это? Я растягиваю оригинал, сочиняю целые страницы и в то же время делаю пропуски: это несколько странно. Неужели ‘литературный журнал’ не замечает некоторого противоречия между этими обвинительными пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и наоборот? Что мне за охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд даже сочинять целые страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!.. А угодно ли знать ‘Современнику’, сколько страниц пропущено в ‘Ярмарке’ против английского оригинала? Хотя переводчики ‘Ярмарки’, проникнутые побуждением обогнать ‘Отеч. Записки’, делают усердно пропуски почти во всех местах, однакож попадаются и у них странички без всяких пропусков, и, сличая эти странички с оригиналом, я нахожу, что формат ‘Ярмарки’ равен формату таухницова издания ‘Vanity Fair’. Очень хорошо. В трех частях таухницова издания находится 948 страниц, между тем, как в десяти частях ‘Ярмарки Тщеславия’ всего только 614 страниц. Следовательно, переводчики ‘Ярмарки’ пропустили против оригинала триста тридцать четыре страницы! Это, ведь, целый том, и ровно третья часть всего теккереева романа! Поэтому я готов повторить с рецензентом ‘Отеч. Записок’ и, если потребуется, доказать положительными фактами, что переводчики ‘Ярмарки’ действительно поставили себе за правило пропускать без исключения все лучшие места оригинала, так как переводить их гораздо труднее, чем не лучшие места.
Но эти лучшие места стоят все на лицо в ‘Базаре Житейской Суеты’ — обстоятельство крайне неприятное для ‘литературного журнала’. Он не может отвергнуть этого факта, он и не отвергает его. Он объявляет только, что г. Введенский не перевел, а сочинил ‘Базар Житейской Суеты!’ Quis credat lalem tanlamque rem, admiralione dignissimam?
На чем же ‘Современник’ основывает свое обвинение? На том, что в ‘Базаре’ отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью, тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида философической премудрости и — о, верх моей дерзости! — отыскался даже несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли, делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого изобретателя небывалой методы для изучения английского языка, вооружитесь потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте наместо английского русское слово — и дело пойдет превосходно, так что ‘литературный журнал’ с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных страницах. А что ‘Современни’ дейетвительно так думает об искусствк переводить, это доказывается тем, что еще очень недавно, по поводу разбора одной плохой книжонки (от которой, впрочем, ‘литературный журнал’ пришел в неописанный восторг), объявил положительно и ясно, что в тридцать часов, назначенных для двадцати уроков, вы совершенно овладеете английским языкомъ!! Но, напечатав такое объявление, ‘литературный журнал’ кажетоя, самъ увидел, что шагнул чересчур, и поспешил сделать оговорку, что это относится только исключительно к английскому языку! Извольте теперь объяснять, что изучать язык какого бы то ни было народа — значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний, юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология идут нераздельно, рука об руку, помогая друг другу! Извольте доказывать, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В этом отношении английский язык, наперекор мнению ‘литературного журнала’, представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе, как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас, русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и скорее выучиваемся по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски, нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским, вы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками. Греческое далеко не то, что латинское dominus, которое опять никак не может соответствовать английскому sir {<господин.>}. Греческое не то, что латинское mulier или итальянское moglie, которое опять занимает низшую степень, чем немецкое Weib или английское wife. {<жена.>} , matrona, madame, Frau, signora, mistress и my lady, барыня и сударыня — кто не видит, что эти слова, по-видимому, равносильные и подводимые филологом под одну категорию, никак, однако ж, не могут и не должны быть буквально переводимы с одного языка на другой. Английское speaker буквально значит говорун, но не вправе ли будет критика упрекнуть в невежестве переводчика, если он назовет говоруном (а не оратором) В. Питта, лорда Четема или Р. Пиля? В этих этимологических наведениях заключается основная причина невозможности буквальных переводов. Синтаксис — другая причина. Все люди, спора нет, мыслят по одним и тем же законам, но эти законы, в частнейшем приложении, видоизменяются до бесконечности в своих оттенках, и вместе с ними видоизменяется образ выражения мыслей. Отсюда — различие синтаксиса в языках. Английский язык в этом отношении представляет черты совершенно неудобоприложимые к русскому. Краткость слов, большею частью односложных или двусложных, обилие относительных местоимений, право гражданства действительных и страдательных причастий в разговорном языке — все это дает возможность английскому писателю соединять в одном и том же периоде множество предложений без опасения испортить слог длиннотою периода. Славянские языки, и в числе их русский, не имеют этой льготы. Мы не терпим повторения причастий, особенно шипящих, и еще менее терпим повторения трехсложного местоимения, которое во всех тевтонских и романских языках состоит только из одного слога. Отсюда — необходимость краткости периодов в русском языке, необходимость опущения союзов, вспомогательного глагола в форме настоящего времени, и отсюда же — совершенная невозможность буквального русского перевода с европейских языков. Допуская всегда и везде множество длинных периодов, Теккерей тем не менее отличается языком чрезвычайно легким, живым, цветистым и блестящим, но русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение. Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между тем как тевтонские и романские языки давно пережили этот период. Вот и еще причина невозможности буквальных переводов. Мы любим образы и конкреты, тогда как немецкий и английский языки в высшей степени отвлеченны в сравнении с нашим. Все это слишком известно для всех образованных читателей, и я объясняю здесь эту азбуку единственно для того, чтоб показать невозможность изучения английского языка в тридцать часов.
Есть множество буквальных переводов, спора нет, и каждый из них имеет свою относительную пользу для тех, которые с помощию их изучают в оригинале переведенных писателей, но если кто станет читать эти переводы для того, чтобы познакомиться с духом автора и преимущественно с его слогом, тот всегда ошибется в своем расчете. Все мы восхищаемся в оригинале древними писателями, каковы Гомер, Геродот, Фукидид, Тит Ливий, Тацит, но ни у кого не достанет терпенья читать их в буквальном переводе. Немцы почти всегда, и изредка французы, переводят английских писателей буквально, но если вы знакомы, например, с Шекспиром, по переводу Шлегеля или Летурнёра,4 то, смею уверить вас, что вы не прочитали и не усвоили себе даже двух страниц гениального британского поэта.
Из всего этого следует, что при художественном воссоздании писателя даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих идей. Сбираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах? Это дело нелегкое, и не каждый в состоянии представить себе удовлетворительный ответ на этот вопрос ‘De tous les livres faire, le plus difficile, mon avis, c’est une traduction’. {<Из всего, что касается работы над книгами, самое трудное, на мои взгляд, это перевод (франц.).>} Это сказал Ламартин в своем ‘Voyage en Orient’, {<'Путешествии по Востоку' (франц.).>} и на авторитет его в этом случае можно совершенно положиться.
Чего ж вы от меня хотите, милостивые государи? Да, мои переводы не буквальны, и я готов, к вашему удовольствию, признаться, что в ‘Базаре житейской суеты’ есть места, принадлежащие моему перу, но перу — прошу заметить это,— настроенному под теккереевский образ выражения мыслей. Я готов даже сам указать вам на некоторые из этих мест и объяснить, почему я переделал их против оригинала. Прошу вас, на первый случай, припомнить, что в числе действующих лиц ‘Базара’ есть некто мистер Бинни, которого переводчики ‘Ярмарки’ весьма неосторожно возвели в достоинство обожателя Амелии, каким он не был никогда. Достопочтенный мистер Бинни — содержатель пансиона, названного ‘Афинами’. Человек он добрый и умный, но педант, и в этом вся сила. Чем же автор определяет его педантизм? Тем, что он, быв природным англичанином, беспрестанно, однако ж, употребляет в разговоре длинные слова, противные духу английского языка. Почему и прозвали его длиннохвостым. Видите ли, речь идет исключительно о длинных словах. Но такие слова — не диковинка дли русских читателей. Можете употреблять их сколько угодно в разговоре или на письме, и вы все-таки ни для кого не покажетесь педантом. Как же теперь, по мысли автора, познакомить русских читателей с достопочтенным мистером Бинни? Передавать разговор его буквально — значит уничтожить весь колорит и вовсе не сказать того, что имел в виду автор. К счастью, мистер Бинни большой латинист и любит выражаться высоким слогом. Вот это — педантизм и по-русски. На этом основании я заставляю мистера Бинни произнести перед своими учениками следующую речь:
Возвращаясь вчера ночью с учено-литературного вечера у превосходнейшего друга моего, доктора Больдерса — это великий археолог, милостивые государи, прошу вас заметить,— я вдруг, ex improvise {<неожиданно (лат.).>} или, правильнее, ex abrupto {<внезапно (лат.).>} должен был, проходя по Россель-скверу, обратить внимание на то, что окна в истинно джентльменских чертогах вашего высокочтимого и глубокоуважаемого мною деда (обращение к маленькому Осборну) были иллюминованы великолепно, как будто для некоего торжества или, правильнее, пиршества. Итак, мастер Джордж, справедлива ли моя ипотеза, что мистер Осборн принимал в своем палацце великолепное общество гостей, magnificentissimam spirituum, ingeniorumque societatem?. {<великолепнейшее, остроумное и изобретательное общество? (лат.)>} (‘Отеч. записки’, т. LXXII, стр. 328).
Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным словам, нет в оригинале, но я смею думать, что без этих прибавок было бы невозможно выразить по-русски основную идею Теккерея. Если мистер Бинни в оригинале не произносит здесь латинских фраз, зато он щеголяет ими в других подобных случаях, а это все равно. И если читатель согласится, что тут выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его достигнута.
Еще случай. В VI главе третьей части ‘Базара’ идет аукционная распродажа вещей старика Джона Седли. Автор по этому поводу задумывается над непостоянством судьбы, и я заставляю его говорить таким образом:
Умер милорд Лукулл, и бренные его останки покоятся в могильном склепе: монументальный художник вырезывает на памятнике эпитафию с правдивым исчислением добродетелей покойника и красноречивым изображением скорби в душе наследника, владельца всех его сокровищ. Какой гость за столом Лукулла может теперь без сердечного сокрушения проходить мимо этого знакомого дома?
‘Ярмарка тщеславия’ выражает это место в таком тоне:
Бренные останки милорда Дэйвиса лежат уже в фамильном склепе, и резчик выбивает на камне последние слова надгробной надписи, упоминающей со всею подробностью о его добродетелях и о горести его наследников. Кто из присутствовавших за столом Дэйвиса пройдет мимо его гостеприимного дома без глубокого вздоха?
Таким образом, в двух переводах одного и того же места встречаются два различные лица: Лукулл и Дэйвис. Которое из них принадлежит Теккерею? Ни то, ни другое. Вместо Дэйвиса и Лукулла в английском тексте стоит латинское слово Dives, богатый, которое или должно перевести по-русски, или, оставляя без перевода, написать и произнести по-латыни. Переводчик ‘Ярмарки’ счел его английским словом и произнес на английской манер — Дэйвис. Но у меня нарицательное Dives превратилось в собственное имя Лукулла, с которым каждый из русских читателей, без сомнения, соединяет идею богача. Смею думать, что тут я ничего не сочинил, а старался только выразить настоящую мысль Теккерея. В этой же главе и по той же причине выступил у меня на сцену Молотков вместо Гаммера {} ‘Ярмарки тщеславия’.
Остров Формоза вызван у меня точно такою же необходимостью. В III главе ‘Vanity Fair’ Теккерей счел нужным оправдать перед английскими ригористами появление в своем романе такого лица, как Ребекка Шарп. Автор говорит по этому поводу, что, живя с людьми и вращаясь в их кругу, он обязан изображать их такими, какими они существуют в природе, то есть добрыми и злыми. Иначе, разумеется, и не должно быть. Вот иное дело, если бы он жил на каком-нибудь фантастическом острове, например Формозе, тогда, вероятно, все лица литературных произведений были бы проникнуты чистейшею нравственностью. Ведь еще в старину, за две тысячи с лишком лет, муж ученый и премудрый, некто Диодор Сицилийский, уверял весьма серьезно, что он открыл остров Панхайю, жилище вполне блаженных и вполне добродетельных людей, где нет ни литературных журналов, ни литературной полемики, ни джентльменов, способных терять хладнокровие из-за каких-нибудь тридцати ошибок, находимых в какой-нибудь ‘Ярмарке тщеславия’. Там рецензенты критикуют добросовестно смиренных переводчиков, и если находят в их труде какие-нибудь отступления от оригинала, то спрашивают прежде всего: сообразны ли эти отступления с духом переводимого автора? И если сообразны, то переводчик удостаивается похвалы, а не порицаний. Так поступают на острове Панхайя.
Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что ‘литературный журнал’ находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от английского текста. Это требует некоторых объяснений.
Предлагая мне совет, как должно переводить Теккерея, ‘Современник’ заметил, что бесхитростный Теккерей есть писатель простой до наивности. Вскоре, однако ж — не далее, как через месяц,— он увидел, что это уж чересчур и что никак нельзя предполагать детской наивности в таком сатирическом писателе, как Теккерей. На этом основании ‘Современник’ воскликнул в порыве поэтического воодушевления: ‘О, Теккерей! Теккерей! наизлобнейшее из всех бесхитростных существ!’ И вслед за этим восклицанием ‘литературный журнал’ делает такую выписку:
Маркиз Осборн написал billet-doux {<любовную записку (франц.).>} и отправил к леди Амелии своего жокея.
Красавица получила душистую записку из рук своей femme de chambre, Mademoiselle Anastasie. {<горничной, мадемуазель Анастази (франц.).>}
— Милый маркиз! Как он любезен!
В записке было приглашение на бал к милорду Бумбумбуму.
— Кто эта прелестная девушка? — спросил в тот же вечер индийский принц Моггичунгук, прикативший из Пиккадилли на шестерке вороных коней.
— Имя ее — мисс Седли, Monseigneur! — сказал лорд Джозеф многозначительным тоном.
— Vous avez alors un beau mon, {<В таком случае, у вас красивое имя (франц.).>} — отвечал Моггичунгук, отступая назад с озабоченным видом. В эту минуту он наступил на ногу старого джентльмена, который стоял позади и любовался на очаровательные прелести леди Амелии.
— Тrente mille tonnerres! {<Черт возьми! (букв: тридцать тысяч громов!) (франц.).> } — закричал старый джентльмен, скорчившись под влиянием agonie du moment. {<внезапной боли (франц.).>}
— Ах, это вы, Monseigneur! Mille pardons! {<Ваша светлость! Тысячу извинений! (франц.).>}
— Какими судьбами, mon cher? — вскричал Моггичунгук, увидев своего банкира.— Пару слов, mon cher: {<мой дорогой (франц.).>} намерены ли вы теперь расстаться с вашим жемчужным ожерельем?
— Mille pardons! Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов князю Эстергази.
— Und das ist nicht teuer! {<И это недорого! (нем.).>} — воскликнул Моггичунгук,— и проч. и проч. (‘Совр.’, т. XXI, стр. 193 в ‘Современных заметках’.)
Чтобы понять сущность этой выписки, надобно припомнить, что ‘литературный журнал’ объявил выше за несколько строк, что он читал Теккерея в оригинале, следовательно, думаете вы, он сделал выписку прямо из ‘Vanity Fair’? Ничуть не бывало. Откуда же? Из ‘Ярмарки тщеславия’, уже переводившейся на листах ‘литературного журнала’? Опять нет. ‘Современник’ выписал целиком это место из ‘Базара житейской суеты’. Это бы еще ничего, но беда в том, что я сам имел честь сочинить это место. Смею уверить ‘литературный журнал’, что в английском тексте нет ни милорда Бумбумбума, ни индийского принца Моггичунгука. Эти лица, выдуманные мною, суть неотъемлемые произведения моей собственной фантазии, и разноязычный способ их разговора принадлежит не одному Теккерею. Не служит ли это ясным доказательством, что ‘литературный журнал’ ставит мои переделки в уровень с английским текстом? И не ясно ли отсюда, что переделка может иногда быть вполне сообразна с духом оригинала? ‘Литературный журнал’ должен это знать,— он, который так недавно сам читал по-английски ‘Vanity Fair’!
Должен он знать это и потому, что еще так недавно был у него особый отдел, посвященный разбору английских романистов от Фильдинга и Ричардсона до романа Коррер-Белля ‘Дженни…’, нет, извините, ‘Джен Эйр’ — так надобно произносить, как уверяет ‘литературный журнал’. Читатели, вероятно, помнят этот роман. Я имел честь перевесть его для ‘Отечественных записок’, и когда труд мой был приведен к концу, ‘Современник’ заметил мне, что я не умел озаглавить английского оригинала. Джен, видите ли, должно говорить, но никак не Дженни. Затем ‘литературный журнал’ в отделе ‘Английская литература’ приступил к ученому анализу ‘Джен Эйр’.5 О переводе моем не сказал он ничего. Зачем? Он и не читает английских романов в русских переводах, и уже само собой разумеется, что оригинал всегда лучше перевода. Анализ ‘литературного журнала’ начался, как водится у него, изложением содержания ‘Джен Эйр’.
Есть (— говорит ‘Современник’ в XXI томе, на странице 31, отделения английской литературы), есть над одним высоким зданием, серым и ветхим с одной стороны и совершенно новым с другой, следующая надпись:
‘Ловудский благотворительный институт. Сие здание сооружено усердием и старанием Наума Броккельгерста, да служит оное на вечные времена рассадником истинного любомудрия в юных умах и сердцах’.
Mille pardons, potztausend! {<Тысячу извинений (франц.), тьфу, пропасть! (нем.).>} Откуда ‘Современник’ взял эту надпись? В оригинале она читается совсем иначе. Там вовсе нет ни рассадника, ни истинного любомудрия, ни юных умов и сердец. Кто бы мог подумать, что ‘литературный журнал’, читающий знаменитых европейских писателей не иначе, как на их собственном языке, взял эту надпись из того самого перевода, где даже не умели и назвать переводимого романа? Однако ж это не подлежит ни малейшему сомнению. Я сочинил эту надпись, и рассадник с его истинным любомудрием и юными умами есть плод моей собственной фантазии. В оригинале — другие слова и другая идея — какая именно, я не намерен объяснять ‘литературному журналу’.
Пойдем далее. ‘Современник’ продолжает:
Здесь она (Дженни… прошу извинить: Джен Эйр) невольно подчиняется влиянию мистера Сен-Джона Риверса, квакера и кальвиниста…
Постойте. Кто сказал вам, что Сен-Джон Риверс — квакер и кальвинист? Уж никак не Коррер-Белль, могу вас уверить. Эти подробности вы могли вычитать опять не иначе, как в моем переводе. Я, именно я, а не Коррер-Белль, возвел мистера Риверса в достоинство квакера и кальвиниста, а почему я сообщил ему эти титулы, это I dare say, {<полагаю (англ.).>} моя тайна, которую я намерен тщательно скрывать от редакторов ‘литературного журнала’, читающих британских писателей не иначе, как на родном их диалекте.
Продолжая свой ученый разбор английского романа, ‘литературный журнал’ беспрестанно делает из меня выписки и объясняется до конца статьи моими словами и выражениями, которых большую часть он не нашел бы в оригинале…
Он даже позаимствовался здесь моимъ ‘простонародьем’, за которое в том же самом номере сделал мне замечание. И само собою разумеется, что он сохранил глубочайшее молчание насчетъ источника этих заимствований, оставляя своихъ читателей въ приятномъ заблуждении, что онъ ‘журналъ литературный’, следитъ неусыпным оком за всеми замкчательными явлениями европейских литератур вообще и в частности британской — потому-то самому он и называется журналом, по реимуществу ‘литературным’. Мало этого. Представив такой великолепный разбор британского произведения, ‘литературный журнал’, не далее как месяца через два, сделал упрек ‘Отечественным Запискам’ — упрек в том, почему они (Отечественные Записки), не дают своим читателям таких разборов. Вы, дескать, ‘Отечественные Записки’, только переводите иностранные произведения — да и как переводите? великий Аллах! — вы не умеете даже и называть съ удовлетворительною правильностью переводимых вами романов, a вот мы, ‘литературный журнал’, стоим на страже современной образованности, au niveau du sicle, и не только читаем оригиналы всех знаменитых произведений, но и пишем на них критические статьи въ особом отделении, посвященном исключительно анализу Иностранной Литературы. Дженъ, a не Дженни, да! Вот мол что! — А мне очень жаль, что я сделался невинною причиною заблуждения ‘литературного журнала’. Роман ‘Дженни Эйр’, действительно, не переведен, а переделан мною, и это я готов теперь объявить, по секрету, одним только ученым редакторам ‘литературного журнала’. Стараясь по мере сил воспроизводить как можно вернее Диккенса и Теккерея, которых люблю и уважаю от всего моего сердца, я в то же время считал для себя совершенно позволительным не церемониться с английской гувернанткой (написавшей роман ‘Дженни…’, извините, ‘Джен Эйр’, под псевдонимом Коррер-Белль), которой, говоря по секрету, я вовсе не люблю и не уважаю по причинам, очевидно неизвестным ‘литературному журналу’… Да и кто в нынешнем веке церемонится с какими-нибудь английскими гувернантками? Вот хоть бы, например, ‘Библ. для Чтения’ недавно переводила ‘Ширлин, роман автора ‘Дженни Эйр’. В первых же строкахъ этого перевода выступают на сцену какие-то ЛЕСНИЧИЕ, которых, смею сказать, совершешю нет въ оригинал. Предупреждаю об этомъ ‘литературный журналъ’ на всякий случай…
Нет, однако ж, худа без добра, и невинное заблуждение ‘литературного журнала’ имеет свою хорошую сторону, по крайней мере для меня: оно показало осязательно и наглядно, что ‘литературный журнал’ не только одобряет мои переделки, но и переносит их на свои страницы, а это не безделица. Впрочем, это я давно знал. Читатели ‘Современника’ помнят, вероятно, в каких восторженных выражениях этот журнал отзывался и еще до сих пор отзывается о ‘Домби и сыне’, делая весьма часто выписки из моего перевода, который он торжественно признал изящным. Но что подумает и что скажет ‘литературный журнал’, если теперь, когда речь пошла на откровенность, я приму на себя смелость доложить, что в этом изящном переводе есть целые страницы, принадлежащие исключительно моему перу? Что подумает он, когда я докажу, что эти-то самые страницы нравились ему по преимуществу?.. И давно ли ‘литературный журнал’ восхищался каким-нибудь старикашкой Джоем, не думая и не гадая, что в английском языке не может быть ни старикашки, ни старичины?.. С прошлого года, впрочем, когда печатался ‘Базар’, ‘литературный журнал’, проникнутый счастливым предчувствием, начал догадываться, что в ‘Домби’ есть выражения, придуманные мною, и на этом основании указал мне, как нарочно, на такое место, которое я не только перевел буквально, но и объяснил в примечании, почему перевел так, а не иначе. Что прикажете делать? ‘Литературный журнал’ называет меня сочинителем там, где я только переводчик, и притом буквальный, и называет меня переводчиком там, где я действительно сочинитель!
Вот в ‘Ярмарке Тщеславия’, выдержавшей наивную простоту бесхитростного Теккерея, нет передел… да полно так ли? Мне почему-то сдается, что переделки должны быть и в ‘Ярмарке’. Позвольте навести справку… Ба! это что такое? извольте прислушать:
‘Мы не станем входить (говорит ‘Ярмарка’ на 419 стр.) в подробности бального наряда Бекки, не станем описывать ее очаровательной, безыскусственной наружности, убежденные, что в исполнении такого подвига понадобились бы нам сравнения, которыми (скажем в скобках, эта неосторожная замашка водится за всеми романистами, и ее надо бы давным-давно отбросить, или, по крайней мере, брать пример с меня, избегая ее как можно чаще)… да, так этими сравнениями мы могли бы невольно оскорбить тех прекрасных дам (и даже только желающих быть прекрасными и употребляющих для того вспомогательные средства), которые ни в каком отношении не могли бы сравниться с нашей Бекки’.
Переройте Теккерея из конца в конец, сличите все его издания: смею вас уверить, ни в одном из них ничего и похожего вы не найдете на этот замысловатый период с его дополнительными и придаточными предложениями, с его скобками и вставками. Ничего подобного и не мог сказать автор ‘Vanily Fair’, Как? У мистрисс Бекки безыскусственная наружность? У ней, которая всю свою жизнь разыгрывала комедию, принимая всегда и везде искусственные позы? Нет, быть не может, Теккерей этого не скажет. Не подлежит ни малейшему сомнению, что все эти драгоценные строки сочинены переводчиками ‘Современника’. И откуда взяла ‘Ярмарка’, что автор ‘Vauity Fair’ посовестится описывать наружность Ребекки, из опасения делать какие-то сравнения? Совсем напротив: Теккерей описывает бальный костюм Ребекки, и описывает превосходно. А если не описывает его переводчик ‘Ярмарки’, так это, думать надобно, случилось не из опасения сравнений, а вследствие другой, более основательной причины, которая состоит исключительно в неведении английского языка. И составив этот замысловатый период, переводчик рекомендует, чтоб английские романисты брали пример с него самого? В чем же, позвольте спросить? Неужели думаете вы, что какой-нибудь англичанин станет читать вашу ‘Ярмарку Тщеславия’? Никогда, можете быть спокойны. И что это за прекрасные дамы, или, желающие быть прекрасными и употребляющие для этого разные искусственные средства, дамы, которые однакож ни в каком отношении не могут сравниться с мистрисс Бекки?
И вот таким-то способом фантазирует ‘Ярмарка Тщеславия’ на теккереевский лад. Метода таких сочинений весьма проста и удобна. Если, примером сказать, вы находите у автора блестящее общество на пароходе, скажите напрямик: ‘кого тут не было? И не перечтешь всех!’ (‘Ярмарка’ на стр. 553). Потом пропустите две или три страницы и продолжайте дальше в таком же тоне. Конечно, руководствуясь такой методой, вы исказите и обезобразите вашего автора до невероятной степени, но вам какое дело?…
Нет, мне решительно не нравятся такие сочинения ‘Ярмарки Тщеславия’, нет в них британской жизни, и дух Теккерея в них не веет.
Что делать! De gustibus non disputandum. ‘Литературному журналу’, например, не нравится мое ‘простонародье’, над которым он шутит и смеется очень остроумно.
По поводу этого простонародья, не знаю почему, пришел мне в голову спор двух ученейших мужей, живших лет за двести перед этим. Эти мужи — Перро и Буало, которые всегда оставались между собою литературными врагами. Перро терпеть не мог Гомера за то, что вся его ‘Илиада’ наполнена простонародьем. На что это похоже? У Гомера даже богини перебраниваются, как французские гризетки, и одной из них — о, ужас! — греческий поэт приписывает бычьи глаза. Вступаясь за Гомера, Буало доказывал в свою очередь, что в ‘Илиаде’ нет и тени простонародья и что у Гомеровой богини совсем не бычьи глаза. Греческое » искусный переводчик должен перевесть ‘богиней с прекрасными открытыми голубыми глазами’, и т. д.6 — Но я не Перро, и, конечно, ни один из редакторов ‘Современника’ не поставит себя на одну доску с Буало. Они знают, что простонародье, употребляемое с уменьем и кстати, никогда не может быть обращено в вину писателю. Они и сами не чуждаются этого простонародья до такой степени, что даже статья какого-нибудь Чернокнижникова7 (‘Соврем.’, 1850 г., No 8. Смесь) находит место в их ‘литературном журнале’. А должно признаться, что действующие лица у этого Чернокнижникова выражаются вовсе нелитературно. Например:
Важнеющий актер. Первеющий стихотворец. Какие пишет комедии, животики надорвешь! (Том XXII. Смесь, стр. 180.)
Тот наяривает повесть, другого отжарили в каком-то журнале, третий насандалил стихотворение. (Там же.)
Не то что мы-с, прощалыги! Мы-с, я вам доложу-с...
Так, изволите видеть, выражаются на каком-то литературном вечере. Следующий способъ выражения, по уверению Чернокнижникова, принадлежит молодому человеку из образованного круга:
‘Вот Ерунда! Вот гордость проклятая! Говори, зачем ты шляешься по дачам? (том ХХІІ, стр. 203.) ‘И не думай лыжи навострить от меня’ (стр. 206). ‘Ты совсем изъерыжничился‘ (стр. 213).
Все это напечатано в так называемых ‘Похождениях Чернокнижникова’. Чем же объяснить после того негодование ‘Современника’ на простонародье, которое он находит в ‘Базаре житейской суеты’? Разве ‘литературный журнал’ сравнил эти простонародные фразы с английским оригиналом и разве он нашел, что у Теккерея нет ничего соответствующего этим фразам? Ничуть не бывало. Он просто взял на выдержку несколько отдельных слов, не связав их ни с предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого, спрашивается, нельзя обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если вы хотите обвинять смиренного переводчика ‘Базара’, то я советую вам прежде всего прочесть английский оригинал, потому что — прошу извинить — я никак не думаю, чтобы вы его читали. Если бы вы действительно читали ‘Vanity Fair’ (вы пишете ‘Wanity’, но это, разумеется, опечатка), то:
1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и бесхитростный.
2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком, которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в ‘Ярмарке тщеславия’.
4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ выражения большинства действующих лиц в ‘Базаре’ составляет отличительное свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента, выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в ‘Базаре житейской суеты’? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего племянника забулдыгой, да знаете ли вы, что такое английское spooney {<дурень (англ.).>} и scoundrel? {<подлец (англ.).>} Есть у Теккерея целая глава, ‘cynical chapter’, {<'циничная глава' (англ.).>} которая вся наполнена самыми простонародными выражениями, и если ваши переводчики ‘Ярмарки’, не зная английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу гораздо яснее, чем ‘литературный журнал’.
Ответ мой вышел гораздо длиннее, нежели я предполагал сначала, взявшись за перо. Жалею бумагу ‘Отеч. Записок’, но тем не менее, не могу расстаться с ‘литературным журналом’, не сделав ему еще несколько замечаний.
1) Говоря о растянутости ‘Базара’, ‘Современник’ заметил, что первые пять глав этого романа занимают будто бы 106 страниц, тогда как в ‘Ярмарке’ заняли они всего только тридцать пять. Рекомендую ‘литературному журналу’ вычесть помещенную перед ‘Базаром’ повесть ‘Двойник’ г. Чернова, занявшую 66 страниц, и если он сделает это вычитание, то увидит, что первые пять глав переведенного мною романа заняли в ‘От. Записках’ не 106, а только сорок страниц.
2) ‘Литературный журнал’ уверяет, будто английское ‘Slаughters’ я читаю в ‘Базаре’ слафтерс. Смею уверить ‘литературный журнал’, что этого слова он ни одного раза не найдет в ‘Базаре Жит. Суеты’, и я не постигаю, с чего взял он, что я произношу его так, а не иначе. Причем поставляю на вид, что Slаughters не название гостиницы, как в ‘Ярмарке Тщеславия’, а название казармы.
3) Всем известного английского слова ‘seаson’ никогда, нигде и ни по какому поводу я не переводил и не мог перевести ‘семейством глупого купца’, как уверяет ‘литературный журнал’, и я не постигаю причины, заставившей его обратиться к этой невинной выдумке. Наконец,
4) Собственное имя ‘Chelseа’, я читаю по-русски ‘Чельси’, а не ‘Тельси’, как уверяет литературный журнал. Если в ‘От. Записках’, оно напечатано один раз ‘Тельси’, то ‘литературный журнал’ сам очень хорошо понимает, что это опечатка, действительная, а не — мнимая, не оксониановская.
‘Современник’ требует от смиренных переводчиков благодарности за небывалые услуги, которые он будто бы оказывает этим переводчикам. ‘Литературный журнал’ объявляет положительно, что переводчик ‘Отечественных Записок’, приступая к труду, имеет перед глазами уже готовый труд в том же роде, именно, перевод ‘Современника’, и потому, дескать, ему, переводчику ‘Отечественных Записок’, легче и переводить и избегать ошибок. Но почему же знает ‘литературный журнал’, что переводчик ‘Отечеств. Записок’ имеет перед своими глазами перевод ‘Современника’? Это что-то мудрено, слишком мудрено, и даже, в некотором смысле, физически не возможно. Во-первых, не все романы переводятся в ‘Отеч. Записках’ позже ‘Современника’. Первая часть ‘Базара’ уже напечатана была в ‘Отеч. Записках’, когда ‘Современник’ принялся, в следующем месяце, печатать свою ‘Ярмарку Тщеславия’. Во-вторых, переводчик ‘Отеч. Записок’ доставляет редакцию свой труд к первым числам каждого месяца, между тем, как ‘Современник’ обыкновенно выходит в свет около десятого числа, и следовательно, этот поздний выход ‘литературного журнала’ лишает переводчика удовольствия пользоваться трудом своего предшественника. Впрочем, что касается до меня, я охотно лишил бы себя этого удовольствия даже в том случае, если б переводы ‘Современника’ появлялись в печати не одним, а двумя, тремя, двадцатью месяцами раньше против ‘Отечественных Записок’. Имею честь доложить ‘литературному журналу’, что я никогда не читаю его переводов. Да и зачем стал бы я читать их? Разве перевод, наполненный тысячами самых странных и смешных ошибок может облегчить чей бы то ни было труд? Совсем напротив, при таком несчастном пособии, неопытный переводчик собьется с толку, а опытный, прочитав какую-нибудь страницу, бросит книгу, и она будет лежать в его библиотеке с неразрезанными листами. Поверит ли ‘литературный журнал’, что я, только на этих днях, для некоторых интересных справок, разрезал листы его ‘Ярмарки Тщеславия’ и ‘Давида Копперфильда’? Справки действительно оказались интересными, но я все-таки не прочитал, от начала до конца, ни ‘Ярмарки’, ни ‘Копперфильда’, печатаемого в ‘литературном журнале’. И разве можно читать какую-нибудь ‘Ярмарку’ после того, как я, может быть, десять раз читал ‘Vаnity Fаir’? Могу сказать и доказать с некоторым удовольствием, что я изучил Теккерея не по одному ‘Vаnity Fаir’, а и по другим его произведениям от ‘Pаpers of Yellowplush’ до ‘Пенденниса’, и еще в 1849 году ‘Отечеств. Записки’ напечатали мою статью ‘Теккерей и его романы’, где я старался определить деятельность этого писателя, разобрав подробно его первое и последнее произведение. К чему ж бы, после этого, я стал читать ‘Ярмарку Тщеславия’? Разве приятно видеть, как искажается любимый писатель?
Но теперь — чего не делает необходимость? — я действительно перелистовал и ‘Ярмарку Тщеславия’, и ‘Приключения, Опыты и Наблюдения Давида Копперфильда Младшего’. Мое мнение об ‘Ярмарке’, смею думать, довольно теперь известно ‘литературному журналу’. Что ж касается до ‘Давида Копперфильда’, то я буду иметь удовольствие говорить о нем в свое время и в своем месте.
От редакции. — Помещая возражения И. И. Введенского на статью ‘Современника’, мы исполняем этим неизбежную, но тем не менее неприятную обязанность журналиста, не имеющего права отказывать сотрудникам своим в возможности отвечать на несправедливые замечания. Эта обязанность особенно нам неприятна в настоящем случае. Мы не имели и не имеем ни малейшего желания входить в какие-либо прения с ‘Современником’ и, два месяца назад, разбирали роман ‘Ярмарка Тщеславия’, как отдельно изданную книгу (ибо поставили себе правилом разбирать все вновь выходящие русские книги), а не как статью журнала, и только упомянули о том, что появившийся ныне перевод этого романа перепечатан из ‘Современника’, упомянуть же об этом нужно было для библиографической точности, ибо, по тщательном сличении, отдельно изданный перевод оказался точно с теми же пропусками, промахами и ошибками, какие были и в переводе ‘Современника’. Не будь этих пропусков, промахов и ошибок в отдельно-изданной книжке, мы и не упомянули бы об этом журнале, как не упоминаем о нем в большей части случаев, хотя он по-видимому поставил себе обязанностью ежемесячно говорить об ‘Отечественных Записках’. Однакож, при этом не можем не заметить, что редакторам ‘Современника’ следовало бы быть благодарнее к нам. Вот в чем дело: в упомянутой выше статье г. Грановского о сочинении г. Кудрявцева ‘Судьбы Италии’, напечатанной в 6-м No ‘Отечественных Записок’, корректор наш по оплошности просмотрел две важные опечатки: вместо ‘о дивном времени короля Автари’, там напечатано ‘о дивном времени короля-автора’ и несколькими строками ниже вместо ‘не ранее Автари’ — ‘не ранее автора’. Тотчас по выходе 6-го No ‘Отечественных Записок’ мы заметили эти грубые погрешности и поспешили исправить их в тех экземплярах, которые не были еще отправлены на почту, а в следующей книжке, то есть в 7-м No, вышедшем ровно за месяц до выхода 8-го No ‘Современника’, поместили эту поправку в ‘Опечатках’ (О. З. 1851, No 7, Смесь, стр. 126). Что же сделали ученые редакторы ‘Современника’? Воспользовавшись нашими же указаниями, они через месяц напечатали в вышеприведенной статье о ‘Ярмарке Тщеславия’ эти две опечатки огромными буквами и употребили целую страницу (Библ. стр. 60—61) на то, чтоб объявить, что редактор ‘Отечественных Записок’ не знает истории (стр. 61) — а между тем и спасиба не сказали ему за доставление им такого легкого средства выказать свою ученость!…
1851. О переводах романа Теккерея ‘Vanity Fair’ в ‘Отечественных записках’ и ‘Современнике’.— ‘Отечественные записки’, No 9, отд. VIII.
1 Настоящая статья Введенского, написанная в форме письма к редактору ‘Отеч. зап.’, вызвана анонимной критической статьей по поводу перевода Введенского ‘Базар житейской суеты’, напечатанной в ‘Современнике’ (1851, No 8). Судя по полемическим выпадам Введенского (см. ниже примеч. 2, 5, 7), он считал автором критика А. В. Дружинина, активно сотрудничавшего в ‘Современнике’ в начале 1850-х годов. Однако для такого утверждения нет достаточных оснований. В своей статье Введенский подверг резкой критике перевод того же романа Теккерея, печатавшийся приложением к ‘Современнику’ (1850, к NoNo 4—9) под названием ‘Ярмарка тщеславия’. В публикуемом ниже тексте большая часть критических замечаний Введенского опущена и сохранены в основном лишь те места статьи, в которых отразились его переводческие принципы и взгляды на задачи переводчика.
2 Здесь и ниже (см. стр. 248) Введенский цитирует печатавшиеся в ‘Современнике’ ‘Письма иногороднего подписчика’, автором которых был Дружинин.
3 Введенский имеет в виду рецензию на перевод ‘Ярмарки тщеславия’, помещенный в ‘Отечественных записках’ (1851, No 7).
4 См. примеч. 3 к разделу ‘В. Г. Белинский’ и 6 к разделу ‘М. Л. Михайлов’.
5 Статья не была подписана, но, судя по содержанию и стилю, автором ее можно считать Дружинина.