улыбающимися, серьезными и плачущими…
Они — всякаго цвта и роста —
на неврныхъ ногахъ крошекъ,
съ рученками, будто ниточками перехваченными
и губками, мокрыми и пухлыми —
ушастыхъ веснущатыхъ юнцовъ
и стриженными ежомъ волосами,
съ движеніями смшными и угловатыми —
большая любовь къ дтямъ водила рукой автора…
ненавистенъ дтскій плачъ,
которые мрачно и угрюмо прислушиваются
находя его пронзительнымъ и дйствующимъ на нервы,
въ маленькомъ ребенк видите
безформенный кусокъ мяса,
въ чудесномъ лопоухомъ гимназистик
а въ прелестномъ застнчивомъ пятнадцатилтнемъ увальн
неуклюжаго, портящаго стиль вашей гостиной
Ввиду стремленія издательства
собрать въ этомъ изданіи все,
наиболе отвчающее характеру
книги — издателямъ пришлось
и нсколько такихъ, которые
уже ране были безсистемно
напечатаны въ предыдущихъ
(Матеріалы для психологіи).
У дтей всегда бываетъ странный часто недоступный пониманію взрослыхъ уклонъ мыслей. Мысли ихъ идутъ по какому-то с_в_о_е_м_у пути, отъ образовъ, которые складываются въ ихъ мозгу, ветъ прекрасной дикой свжестью.
Вотъ нсколько пустяковъ, которые запомнились мн:
Одна маленькая двочка, обнявъ мою шею рученками и уютно примостившись на моемъ плеч, разсказывала:
— Жилъ-былъ слонъ. Вотъ однажды пошелъ онъ въ пустыню и легъ спать… И снится ему, что онъ пришелъ пить воду къ громадному-прегромадному озеру, около котораго стоитъ сто бочекъ сахару. Большихъ бочекъ. Понимаешь? А сбоку стоитъ громадная гора. И снится ему, что онъ сломалъ толстый-претолстый дубъ и сталъ разламывать этимъ дубомъ громадныя бочки съ сахаромъ. Въ это время подлетлъ къ нему комаръ. Большой такой комаръ — величиной съ лошадь…
— Да что это, въ самомъ дл, у тебя, — нетерпливо перебилъ я. — Все такое громадное: озеро громадное, дубъ громадный, комаръ громадный, бочекъ сто штукъ…
Она заглянула мн въ лицо и съ видомъ превосходства пожала плечами.
— А какже бы ты думалъ. Вдь онъ же слонъ?
— Ну, такъ что?
— И потому, что онъ слонъ, ему снится все большое. Не можетъ же ему присниться стеклянный стаканчикъ или чайная ложечка, или кусочекъ сахара…
Я промолчалъ, но про себя подумалъ:
— Легче двочк постигнуть психологію спящаго слона, чмъ взрослому человку — психологію двочки.
Знакомясь съ однимъ трехлтнимъ мальчикомъ крайне сосредоточеннаго вида, я взялъ его на колни и, не зная съ чего начать, спросилъ:
— Какъ ты думаешь: какъ меня зовутъ?
Онъ осмотрлъ меня и отвтилъ, честно глядя, въ мои глаза:
— Я думаю — Андрей Иванычъ.
На безсмысленный вопросъ я получилъ ошибочный, но вжливый, дышащій достоинствомъ отвтъ.
Однажды лтомъ, гостя у своей замужней сестры, я улегся посл обда спать. Проснулся я отъ удара по голов, такого удара, отъ котораго могъ бы развалиться черепъ. Я вздрогнулъ и открылъ глаза.
Трехлтній крошка стоялъ у постели съ громадной палкой въ рукахъ и съ интересомъ меня разглядывалъ.
Такъ мы долго, молча, смотрли другъ на друга. Наконецъ, онъ съ любопытствомъ спросилъ:
— Что ты лопаешь?
Я думаю этотъ поступокъ былъ просто вызванъ вотъ чмъ: бродя по комнатамъ, малютка забрался ко мн и сталъ разсматривать меня, спящаго. Въ это время я во сн, вроятно, пожевалъ губами. Все что касалось жеванія, вообще, и пищи, въ частности — очень интересовало малютку. Чтобы привести меня въ состояніе бодрствованія, малютка не нашелъ другого способа какъ сходить за палкой, треснуть меня по голов и задать единственный вопросъ, который его интересовалъ.
— Что ты лопаешь?
Можно-ли не любить дтей?
За вс пять лтъ Ниночкиной жизни — сегодня на нее обрушился, пожалуй, самый тяжелый ударъ: нкто, именуемый Колькой, сочинилъ на нее преядовитый стихотворный памфлетъ.
День начался обычно: когда Ниночка встала, то нянька, одвъ ее и напоивъ чаемъ, ворчливо сказала:
— А теперь ступай на крыльцо, погляди, какова нынче погодка! Да посиди тамъ подольше, съ полчасика, — постереги, чтобы дождикъ не пошелъ. А потомъ приди да мн скажи. Интересно, какъ оно тамъ…
Нянька врала самымъ хладнокровнымъ образомъ. Никакая погода ей не была интересна, а просто она хотла отвязаться на полчаса отъ Ниночки, чтобы на свобод напиться чаю со сдобными сухариками.
Но Ниночка слишкомъ доврчива, слишкомъ благородна, чтобы заподозрть въ этомъ случа подвохъ… Она кротко одернула на живот передничекъ, сказала:
‘Ну, что жъ, пойду погляжу’ — и вышла на крыльцо, залитое теплымъ золотистымъ солнцемъ.
Неподалеку отъ крыльца, на ящик изъ-подъ піанино сидли три маленькихъ мальчика. Это были совершенно новые мальчики, которыхъ Ниночка никогда и не видывала.
Замтивъ ее, мило усвшуюся на ступенькахъ крыльца, чтобы исполнить нянькино порученіе — ‘постеречь, не пошелъ бы дождикъ’, — одинъ изъ трехъ мальчиковъ, пошептавшись съ пріятелями, слзъ съ ящика и приблизился къ Ниночк съ самымъ ехиднымъ видомъ, подъ личиной наружнаго простодушія и общительности.
— Здравствуй, двочка, — привтствовалъ онъ ее.
— Здравствуйте, — робко отвчала Ниночка.
— Ты здсь и живешь?
— Здсь и живу. Папа, тетя, сестра Лиза, фрейленъ, няня, кухарка и я.
— Ого! Нечего сказать, — покривился мальчикъ. — А какъ тебя зовутъ?
— Меня? Ниночка.
И вдругъ, вытянувъ вс эти свднія, проклятый мальчишка съ бшеной быстротой завертлся на одной ножк и заоралъ на весь дворъ:
Нинка- Ниннокъ,
Срый поросенокъ,
Съ горки скатилась,
Грязью подавилась…
Поблднвъ отъ ужаса и обиды, съ широко раскрытыми глазами и ртомъ, глядла Ниночка на негодяя, такъ порочившаго ее, а онъ снова, подмигнувъ товарищамъ и взявшись съ ними за руки, завертлся въ бшеномъ хоровод, выкрикивая пронзительнымъ голосомъ:
Нинка- Ниннокъ,
Срый поросенокъ,
Съ горки скатилась,
Грязью подавилась…
Страшная тяжесть налегла на Ниночкино сердце. О Боже, Боже!.. За что? Кому она стала поперекъ дороги, что ее такъ унизили, такъ опозорили?
Солнце померкло въ ея глазахъ, и весь міръ окрасился въ самые мрачные тона. Она — срый поросенокъ?! Она — подавилась грязью? Гд? Когда? Сердце болло, какъ прожженное раскаленнымъ желзомъ, и жить не хотлось.
Сквозь пальцы, которыми она закрыла лицо, текли обильныя слезы. Что больше всего убивало Ниночку — это складность опубликованнаго мальчишкой памфлета.Такъ больно сознавать, что ‘Ниннокъ’ прекрасно римуется съ ‘поросенкомъ’, а ‘скатилась’ и ‘подавилась’,какъ дв одинаково прозвучавшія пощечины, горли на Ниночкиномъ лиц несмываемымъ позоромъ.
Она встала, повернулась къ оскорбителямъ и, горько рыдая, тихо добрела въ комнаты.
— Пойдемъ, Колька, — сказалъ сочинителю памфлета одинъ изъ его клевретовъ, — а то эта плакса пожалуется еще — намъ и влетитъ.
Войдя въ переднюю и усвшись на сундукъ, Ниночка съ непросохшимъ отъ слезъ лицомъ призадумалась. Итакъ, ея оскорбителя зовутъ Колька… О, если бы ей придумать подобные же стихи, которыми она могла бы опорочить этого Кольку, — съ какимъ бы наслажденіемъ она бросила ихъ ему въ лицо!.. Больше часу просидла она такъ въ темномъ углу передней, на сундук, и сердечко ея кипло обидой и жаждой мести.
И вдругъ богъ поэзіи, Аполлонъ, коснулся ея чела перстомъ своимъ. Неужели?.. Да, конечно! Безъ сомннія, у нея на Кольку будутъ тоже стихи. И нисколько не хуже давешнихъ!
О, первыя радости и муки творчества!
Ниночка нсколько разъ прорепетировала себ подъ носъ т жгучія огненныя строки, которыя она швырнетъ Кольк въ лицо, и кроткое личико ея озарилось неземной радостью: теперь Колька узнаетъ, какъ затрагивать ее.
Она сползла съ сундука и, повеселвшая, съ бодрымъ видомъ, снова вышла на крыльцо.
Теплая компанія мальчишекъ почти у самаго крыльца затяла крайне незамысловатую, но приводившую всхъ трехъ въ восторгъ игру… Именно — каждый, по очереди, приложивъ большой палецъ къ указательному, такъ, что получалось нчто въ род кольца, плевалъ въ это подобіе кольца, держа руку отъ губъ на четверть аршина. Если плевокъ пролеталъ внутри кольца, не задвъ пальцевъ, — счастливый игрокъ радостно улыбался. Если же у кого-нибудь слюна попадала на пальцы, то этотъ неловкій молодой человкъ награждался оглушительнымъ хохотомъ и насмшками. Впрочемъ, онъ не особенно горевалъ отъ такой неудачи, а вытеревъ мокрые пальцы о край блузы, съ новымъ азартомъ погружался въ увлекательную игру.
Ниночка полюбовалась немного на происходившее,потомъ поманила пальцемъ своего оскорбителя и нагнувшись съ крыльца къ нему, спросила съ самымъ невиннымъ видомъ:
— А тебя какъ зовутъ?
— А что? — подозрительно спросилъ осторожный Колька, чуя во всемъ этомъ какой-то подвохъ.
— Да ничего, ничего… Ты только скажи: какъ тебя зовутъ?
У нея было такое простодушное, наивное лицо, что Колька поддался на эту удочку.
— Ну, Колька, — прохриплъ онъ.
— А-а-а… Колька..
И быстрой скороговоркой выпалила сіяющая Ниночка:
Колька-Коленокъ,
Срый поросенокъ,
Съ горки скатился,
Подавился… грязью…
Тутъ же она бросилась въ предусмотрительно оставленную ею полуоткрытою дверь, а вслдъ ей донеслось: — Дура собачья!
Немного успокоенная, побрела она къ себ въ дтскую. Нянька, разложивъ на стол какую-то матерчатую дрянь, выкраивала изъ нея рукавъ.
— Няня, дождикъ не идетъ.
— Ну, и хорошо.
— Что ты длаешь?
— Не мшай мн.
— Можно смотрть?
— Нтъ, нтъ ужъ, пожалуйста. Пойди лучше, посмотри, что длаетъ Лиза.
— А потомъ что? — покорно спрашиваетъ исполнительная Ниночка.
— А потомъ скажешь мн.
— Хорошо…
При вход Ниночки четырнадцатилтняя Лиза поспшно прячетъ подъ столъ книгу въ розовой обертк, но, разглядвъ, кто пришелъ, снова вынимаетъ книгу и недовольно говоритъ:
— Теб чего надо?
— Няня сказала, чтобы я посмотрла, что ты длаешь.
— Уроки учу. Не видишь, что ли?
— А можно мн около тебя посидть?.. Я тихо.
Глаза Лизы горятъ, да и красныя щеки еще не остыли посл книги въ розовой обертк. Ей не до сестренки.
— Нельзя, нельзя. Ты мн будешь мшать.
— А няня говоритъ, что я ей тоже буду мшать.
— Ну, такъ вотъ что… Пойди, посмотри, гд Тузикъ? Что съ нимъ?
— Да онъ, наврное, въ столовой около стола лежитъ.
— Ну, вотъ. Такъ ты пойди, посмотри, тамъ ли онъ, погладь его и дай ему хлба.
Ни одной минуты Ниночк не приходитъ въ голову, что отъ нея хотятъ избавиться. Просто ей дается отвтственное порученіе — вотъ в все.
— А когда онъ въ столовой, такъ придти къ теб и сказать? — серьезно спрашиваетъ Ниночка.
— Нтъ! Ты тогда пойди къ пап и скажи, что покормила Тузика. Вообще, посиди тамъ у него, понимаешь?..
— Хорошо…
Съ видомъ домовитой хозяйки-хлопотуньи спшитъ, Ниночка въ столовую. Гладитъ Тузика, даетъ ему хлба и потомъ озабоченно мчится къ отцу (вторая половина порученія — сообщить о Тузик отцу).
— Папа!
Папы въ кабинет нтъ.
— Папа!
Папы нтъ въ гостиной.
— Папа!
Наконецъ-то… Папа сидитъ въ комнат фрейленъ, близко наклонившись къ этой послдней, держа ея руку въ своей рук.
При появленіи Ниночки, онъ сконфуженно откидывается назадъ и говоритъ съ немного преувеличенной радостью и изумленіемъ:
— А-а! Кого я вижу! Наша многоуважаемая дочь! Ну, какъ ты себя чувствуешь, свтъ очей моихъ?
— Папа, я уже покормила Тузика хлбомъ.
— Ага… И хорошо, брать, сдлала, потому они, животныя эти, безъ пищи, тово… Ну, а теперь иди себ, голубь мой сизокрылый.
— Куда, папа?
— Ну… пойди ты вотъ куда… Пойти ты… гм!.. Пойди ты къ Лиз и узнай, что она тамъ длаетъ.
— Да я уже только была у нея. Она уроки учитъ.
— Вотъ какъ… Пріятно, пріятно.
Онъ краснорчиво глядитъ на фрейленъ, потихоньку гладить ея руку и неопредленно мямлитъ:
— Ну… въ такомъ раз… пойди ты къ этой самой… пойди ты къ няньк и погляди ты… чмъ тамъ занимается вышесказанная нянька?
— Она что-то шьетъ тамъ.
— Ага… Да постой! Ты сколько кусковъ хлба дала Тузику?
— Два кусочка.
— Эка расщедрилась! Разв такой большой песъ можетъ быть сытъ двумя кусочками? Ты ему, ангелъ мой, еще вкати… Кусочка, этакъ, четыре. Да посмотри, кстати, не грызетъ ли онъ ножку стола.
— А если грызетъ, придти и сказать теб, да? — глядя на отца свтлыми, ласковыми глазами, спрашиваетъ Ниночка.
— Нтъ, братъ, ты это не мн скажи, а этой, какъ ее… Лиз скажи. Это уже по ея департаменту. Да если есть у этой самой Лизы этакая какая-нибудь смшная книжка съ картинками, то ты ее, значить, тово… Просмотри хорошенько, а потомъ разскажешь, что ты видла. Поняла?
— Поняла. Посмотрю и разскажу.
— Да это, братъ, не сегодня. Разсказать можно и завтра. Надъ нами не каплетъ. Врно вдь?
— Хорошо. Завтра.
— Ну, путешествуй!
Ниночка путешествуетъ. Сначала въ столовую, гд добросовстно засовываетъ Тузику въ оскаленную пасть три куска хлба, потомъ въ комнату Лизы.
— Лиза! Тузикъ не грызетъ ножку стола.
— Съ чмъ тебя и поздравляю, — разсянно роняетъ Лиза, впившись глазами въ книгу.— Ну, иди себ.
— Куда идти?
— Пойди къ пап. Спроси, что онъ длаетъ?
— Да я уже была. Онъ сказалъ, чтобы ты мн книжку съ картинками показала. Ему надо все завтра разсказать…
— Ахъ ты, Господи! Что это за двчонка!.. Ну, на теб! Только сиди тихо. А то выгоню.
Покорная Ниночка опускается на скамеечку для ногъ, разворачиваетъ на колняхъ данную сестрой иллюстрированную геометрію и долго разсматриваетъ усченныя пирамиды, конусы и треугольники.
— Посмотрла, — говоритъ она черезъ полчаса, облегченно вздыхая. — Теперь что?
— Теперь? Господи! Вотъ еще неприкаянный ребенокъ. Ну, пойди на кухню, спроси у Ариши: что у насъ нынче на обдъ? Ты видла когда-нибудь, какъ картошку чистятъ?
— Нтъ…
— Ну, пойди, посмотри. Потомъ мн разскажешь.
— Что жъ… пойду.
У Ариши гости: сосдская горничная и посыльный — ‘красная шапка’.
— Ариша, скоро будешь картошку чистить? Мн надо смотрть.
— Гд тамъ скоро! И черезъ часъ не уберусь.
— Ну, я посижу, подожду.
— Нашла себ мсто, нечего сказать!.. Пойди лучше къ няньк, скажи, чтобъ она теб чего нибудь дала.
— А чего?
— Ну, тамъ она знаетъ — чего.
— Чтобъ сейчасъ дала?
— Да, да, сейчасъ. Иди себ, иди!
Цлый день быстрыя ножки Ниночки переносятъ ее съ одного мста на другое. Хлопотъ уйма, порученій — по горло. И все самыя важныя, неотложныя.
Бдная ‘неприкаянная’ Ниночка.
И только къ вечеру, забредя случайно въ комнаты тети Вры, Ниночка находить настоящій привтливый пріемъ.
— А-а, Ниночка, — бурно встрчаетъ ее тетя Вра. — Тебя то мн и надо. Слушай, Ниночка… Ты меня слушаешь?
— Да, тетя. Слушаю.
— Вотъ что, милая… Ко мн сейчасъ придетъ Александръ Семенычъ. Ты знаешь его?
— Такой, съ усами?
— Вотъ именно. И ты, Ниночка… (тетя странно и тяжело дышитъ, держась одной рукой за сердце) ты, Ниночка… сиди у меня, пока онъ здсь, и никуда не уходи. Слышишь? Если онъ будетъ говорить, что теб пора спать, ты говори, что не хочешь… Слышишь?
— Хорошо. Значить, ты меня никуда не пошлешь?
— Что ты! Куда же я тебя пошлю? Наоборотъ, сиди тутъ и больше никакихъ. Поняла?.
— Барыня! Ниночку можно взять? Ей уже спать давно пора.
— Нтъ, нтъ, — она еще посидитъ со мною. Правда Александръ Семенычъ?
— Да пусть спать идетъ, чего тамъ? — говоритъ, этотъ молодой человкъ, хмуря брови…
— Нть, нтъ, я ее не пущу. Я ее такъ люблю…
И судорожно обнимаетъ тетя Вра большими теплыми руками крохотное тльце двочки, какъ утопающій, который въ послдней предсмертной борьб готовъ ухватиться даже за крохотную соломинку…
А когда Александръ Семенычъ, сохраняя угрюмое выраженіе лица, уходитъ, тетя какъ-то вся опускается, вянетъ и говорить совсмъ другимъ, не прежнимъ тономъ:
— А теперь ступай, дтка, спать. Нечего тутъ разсиживаться. Вредно…
Стягивая съ ноги чулочекъ, усталая, но довольная Ниночка думаетъ про себя, въ связи съ той молитвой, которую она только что вознесла къ небу, по настоянію няньки, за покойную мать:
— А что, если и я помру? Кто тогда все длать будетъ?
Съ переулка, около садовой калитки, черезъ нашъ заборъ на меня смотрло розовое, молодое лицо — черные глаза не мигали и усики забавно шевелились. Я спросилъ:
— Чего теб надо? Онъ ухмыльнулся.
— Собственно говоря — ничего.
— Это нашъ садъ, — деликатно намекнулъ я.
— Ты, значить, здшній мальчикъ?
— Да. А то какой же?
— Ну, какъ твое здоровье? Какъ поживаешь?
Ничмъ не могъ такъ польстить мн незнакомецъ, какъ этими вопросами. Я сразу почувствовалъ себя взрослымъ, съ которымъ ведутъ серьезный разговоръ.
— Благодарю васъ, — солидно сказалъ я, роя ногой песокъ садовой дорожки. — Поясницу что-то поламываетъ. Къ дождю, что ли!..
Это вышло шикарно. Совсмъ какъ у тетки.
— Здорово, братъ! Теперь ты мн скажи вотъ что: у тебя, кажется, должна быть сестра?
— А ты откуда знаешь?
— Ну, какъ же… У всякаго порядочнаго мальчика должна быть сестра.
— А у Мотьки Нароновича нтъ! — возразилъ я.
— Такъ Мотька разв порядочный мальчикъ? — ловко отпарировалъ незнакомецъ. — Ты гораздо лучше.
Я не остался въ долгу:
— У тебя красивая шляпа.
— Ага! Клюнуло!
— Что ты говоришь?
— Я говорю: можешь ты представить себ человка, который спрыгнулъ бы съ этой высоченной стны въ садъ?
— Ну, это, братъ, невозможно.
— Такъ знай же, о юноша, что я берусь это сдлать. Смотри-ка!
Если бы незнакомецъ не перенесъ вопроса въ область чистаго спорта, къ которому я всегда чувствовалъ родъ болзненной страсти, я, можетъ быть, протестовалъ бы противъ такого безцеремоннаго вторженія въ нашъ садъ.
Но спортъ это — святое дло.
— Гопъ! — и молодой человкъ, вскочивъ на верхушку стны, какъ птица спорхнулъ ко мн съ пятиаршинной высоты.
Это было такъ недосягаемо для меня, что я даже не завидовалъ.
— Ну, здравствуй, отроче. А что подлываеть твоя сестра? Ее, кажется, Лизой зовутъ?
— Откуда ты знаешь?
— По твоимъ глазамъ вижу.
Это меня поразило. Я плотно зажмурилъ глаза и сказалъ:
— А теперь?
Экспериментъ удался, потому что незнакомецъ, повертвшись безплодно, сознался:
— Теперь не вижу. Разъ глаза закрыты, самъ, братъ, понимаешь… Ты во что тутъ играешь, въ саду-то?
— Въ саду-то? Въ домикъ.
— Ну? Вотъ-то ловко! Покажи-ка мн твой домикъ.
