(По поводу сегодняшн. лекции ‘Современная проблема нравственности’)
I
I
II
II
III
III
* * *
К. И. Чуковский
——————————————————————
О г. Минском, Чуковский Корней Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Во вторник, 1-го февраля, состоялась в зале ‘Унион’ лекция Н. М. Минского на тему ‘Современная проблема нравственности’…
Некогда теперь русскому человеку вечными вопросами заниматься, ему сперва надлежит с сегодняшним днем справиться. Н. М. Минский говорил о Штирнере, о Д’Аннунцио, о прерафаэлитах, об индивидуализме — и кто же станет упрекать нас за то, что эти некогда дорогие слова звучали для нас теперь как-то чуждо, странно, точно слова чужого полузабытого языка?
И если, несмотря на это, лекция была прослушана с таким интересом, если на ее долю выпал такой неожиданный успех, то это объясняется исключительно внутренними ее достоинствами. Ведь, внешняя ее обстановка была вся против нее.
Раньше всего попробую пересказать эту лекцию.
Современный человек, — по словам г. Минского, — стоит на рубеже новой морали — морали индивидуалистской. Но эта мораль исполнена резких противоречий. Тут и абсолютный эгоизм (Горький), и идеи о долге (Ибсен), отрицание культуры (Ницше) и высшее ее утверждение, эстетический аморализм (Д’Аннунцио) и пренебрежение эстетикой во имя морали (Толстой).
Такое противоречие порождает в личности нестерпимый разлад, она ищет выхода из этой двойственности. Она жаждет высшего единства. Ей необходимо примирение двух сторон этой единой морали.
Двойственность эта вытекает вот из чего. Личность наша слагается из двух начал: из я и из мое. Они неразделимы. Никогда нет отдельного я, и никогда нет отдельного моего.
Наше я может уйти от себя в область моего, и мое в свою очередь может раствориться в области я. В одном случае — мы вступим на путь чистоты, аскетизма, воздержания. А в другом — на путь удовлетворения, общественного подвига, любви.
Путь удовлетворения — первичный путь. Воля человека направляется к нему раньше всего. И проходит его весь — вплоть до того, как человек наталкивается на обрыв пессимизма и трагизма — неизменно находящийся в конце этого пути. Трагизм на пути удовлетворения вытекает из несоответствия наших потреб с их удовлетворимостью. Пессимизм — из сознания этого несоответствия…
Тогда-то личность бросается на другой путь — на ‘путь чистоты’. И здесь ее ждет та же участь, что и на первом пути.
И здесь ‘обрыв пессимизма и трагизма’. Этот путь — путь целомудрия, подвижничества, отречения — также бессилен дать личности моральное удовлетворение.
В этой смене одного пути другим человечество прошло четыре ступени. Четырьмя разными способами самоутверждалась личность, коэффициентом этого самоутверждения является всегда сознательность и свобода…
Дикарь, убивающий своего врага, на второй ступени заменился воином, порабощающим этого врага. Когда наступила эта вторая ступень самоутверждения — рабство, то убийство стало считаться преступным. Но когда воина (на третьей ‘ступени’) заменил наниматель, то такая же история случилась с рабством. Его стали считать преступным. На четвертой ступени г. Минский полагает героя, — утверждающего себя любовью. На этой ступени — нанимательское ‘самоутверждение’ сочтется греховным.
Значит время — вот мерило морали, пройденная ступень добра — это и есть зло. Субстанционального же зла совсем нет. Увядшее добро, — ущербленное добро, оно ошибочно приемлется нами за зло. Не так ли меньшая доля света почитается у нас тьмою? — восклицал г. Минский. — Ведь наука признала, что абсолютной тьмы нет.
И так — оба пути ‘лгут’ нам.
На обоих ждут нас ‘обрывы’. И для личности, прошедшей эти оба пути — остается или ‘признать мир безумным’ или допустить, что мировой процесс — в условиях мистических, с чужими высшими целями.
Г. Минский склоняется ко второму признанию. Он хоть и сознает призрачность всех целей, мимолетность всех чувств и эмпиричность всех истин, — все же для него ‘весь внешний и внутренний опыт, а в особенности вся нравственная деятельность на обоих путях устремляет нас к понимаю Единого’.
И тут г. Минский (уж на что, казалось бы, враг утилитарианства!) объявляет необходимость, пользу, выгоду мистического миропонимания, указав на освободительные движения в Америке, Англии, Испании, — тесно связанные с мистицизмом.
Нет, как хотите, а это чрезвычайно подозрительно. Утилитарианская защита мистицизма, защита идеалистической философии на основаниях позитивистских — о чем свидетельствует это как не об измышленности, о логической деланности данного миросозерцания? Правда, такой прием закрался только в один уголок речи г. Минского, — но этот уголок сыграл роль ложки дегтю в бочке меду.
Вы помните — такую же манеру в проблемах идеализма. Авторы их доказывали с точки зрения экономической полезности необходимость не смотреть на вещи с точки зрения экономической полезности. Было похоже на человека, который комфортабельно уселся бы на суку дерева и стал бы его отпиливать…
Измышленность… Истинная философия ее не знает. Мне кажется, что философия коренится не в уме, а в характере человека, что она свободно выливается оттуда, принимая логическую форму, мне кажется, что философствование это только прислушивание к самому себе, — к тому, что себе было известно и раньше всякой философии. Поэтому-то меня всегда удивляло, как можно логически оспаривать философские системы, в них, ведь, выражается человеческое жизнечувствие, а жизнечувствие каждого человека равно правильно.
Платон, Шопенгауэр, Милль — кажутся мне равно правыми и философские их системы равно совершенными. У каждого из них своя правда — правда жизнеощущения, и, общаясь с ними, вы можете заразиться не тем или другим их доводом, а духом их, их жизнеощущением. Позитивизм, идеализм, мистицизм — их различие именно в жизнеощущении, а в миросозерцании они легко могут сливаться.
Г-н же Минский — философ с миросозерцанием, но без жизнечувствия. Иначе не смешал бы он двух различных постулатов. Постулаты, ведь, в чувстве, они даются нам непосредственно, там их не смешаешь.
Он отрицает абсолютное зло… Это кардинальный пункт его философии… Но и этот пункт у него обосновывается благодаря смешению двух постулатов.
Вопрос морали — вопрос практический. Это вопрос о поведении. В нем необходимо предполагается реальное бытие мира явлений. Иначе, ведь, это пустосвятство будет.
Воспользуемся примером, который дал нам же г. Минский. Он говорит: абсолютной тьмы нет. Это верно. Но предположим, что нам нужны сведения о тьме в практическом вопросе, в вопросе об освещении города, хотя бы тогда признание абсолютности тьмы — будет прямо необходимо. И больше: оно будет соответствовать истине, той истине, которая доступна и нужна вопросам о фонарном освещении. А ведь вопрос морали — это тот же вопрос о фонарном освещении. Это и сам г. Минский признает, иначе бы он не говорил о ‘практической проблеме двуединой нравственности’.
Отрицая абсолютность зла, г. Минский уже тем самым отрицает абсолютность добра. Зло это только пережитое добро, — добро в прошедшем времени, — говорит он. И приводит пример (см. выше) дикаря, воина, нанимателя и т. д. Этим примером он вводит в свои рассуждения волей-неволей — утилитарный элемент. Ибо полезность, вот критерий морали в этих примерах. Воин — он считает убийство врага невыгодным и потому, только потому (этого и г. Минский не станет отрицать!) прежнее добро стало для него злом. А ежели заговорить о выгоде, как о критерии, так ведь можно и наоборот сказать, что часто былое зло становилось добром. Так большинство утилитарианцев и говорит.
Г. Минский с ними не согласится, тогда зачем же он их предпосылки взял? Ведь предпосылки идут из души, из жизнечувствия — их головой не выдумаешь.
Тороплюсь кончить. Идеи свои г. Минский иллюстрировал исторически. Все народы вначале вступили на первичный путь добра — на путь удовлетворения. Юдаизм и эллинизм, обычно противопоставляемые, на самом деле тождественны: и там, и здесь было тяготение к благополучию. Только у евреев благополучие было праведное, а у греков — прекрасное. Но и тех, и других это благополучие привело к трагизму и к пессимизму. Те и другие ушли на второй путь добра — на путь отречения. У греков — циники, стоики. У евреев ессеи, Иоанн Креститель, христианство. И опять трагизм, опять пессимизм. Тогда вновь путь удовлетворения: благополучие праведное в реформации и благополучие прекрасное — в ренессансе. И здесь в конце — трагизм и пессимизм. Вновь путь отречения — второй путь: Лев Толстой, прерафаэлиты, канун религиозного ренессанса, воскрешение буддизма. Как же свести воедино эти два пути?
Сделать это для личности почти невозможно, — она может служить до экстаза тому или другому пути, но какому — безразлично: вот единственный, если не выход — то хоть исход.
Это освобождение от императива возможно при художественном отношении к миру, — сказал, между прочим, г. Минский. Замечание в высокой степени верное — и остается пожалеть, что у самого автора такого отношения не имеется, иначе философия его была бы вернее, подлиннее, проще. Уитман тоже говорил, что нет двух путей добра и зла, а есть два пути добра, — и он не резонерством доказывал это, не смешением двух несмешаемых предпосылок — а жизнеощущением своим, лирикой души своей, лирикой непосредственного чувства… Это вернее…
Боюсь, как бы читатель не понял меня по-иному. Я остановился на одном ‘уголке лекции’ — а теперь у меня не осталось места отметить целый ряд проникновенных характеристик, блестящих сопоставлений, — и, главное, высокую, головокружительную точку зрения, с которой наш писатель обозревал в едином синтезе широчайшие просторы человеческой мысли и свел воедино разрозненные явления бытия.
Впервые: ‘Одесские Новости’ / 4. 02. 1905