О черном человеке Федоре Коне, Жакова Вера Николаевна, Год: 1934 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Вера Жакова

О черном человеке Федоре Коне

Федор Конь родился 4 июля 1556 года в семье тверского плотника Савелия Петрова. Детство его прошло в страшную пору ливонской войны, под глухие и грозные слухи о восстаниях покоренных татар, пермяков и поволжской мордвы. Через несколько лет отца вызвали в Москву строить государю новый дворец за Неглинной. Савелий, под вопли жены, увел сына с собой. Надо было избавить семью от лишнего рта и приучить отрока к ремеслу палатного строительства.

Москва обрушила на мальчика медное облако колокольного звона, закружила в путанице каменных лавок, избушек и пустырей. В Кремлевском рву подыхали львы, присланные царю английской королевой, и тоскливо кричал облезлый верблюд. У Фроловских ворот на Красной площади среди сорока убогих деревянных церквей вставал собор Спаса на Крови. Увидев его, Федор удивленно перекрестился и почувствовал, что каменное строение станет его делом и судьбой.

Из Клинска на строительство возили лес, с Яузы — белый песок, чтобы хоть немного высушить болотистую землю. Работали круглые сутки под присмотром государевых людей и мастера-иноземца Ивана Фрязина. Выводили каменную стену, деревянный резной дворец и службы. Федор перетаскивал бревна и копал рвы для фундамента. Усталость тягучей тяжелой болью наполняла мускулы и гасила мысли. За медленность и нерадивость били кнутом, и даже взрослые не избегали этой участи. По праздникам мастера перепивались, орали похабные песни, затевали драки и для смеха угощали Федора водкой. А отец, вместо защиты, ворчал: ‘черным людям пить да врать, а женкам их красть да блясть’.

…Осень принесла дожди, пронизывающие ветры, бессолнечные серые дни. На строительстве попы словом, десятники плетьми и палками торопили народ. Государь зимой хотел переехать в новые хоромы. Вспыхнувшая огневица скосила сотни людей и в том числе Савелия Петрова. Федор остался сиротой. Стоя на коленях у трупа отца, сжимал руки, плакал скупыми недетскими слезами и напрасно старался вспомнить хоть одну молитву. А утром пошел к Фрязину и попросил оставить его на строительстве. Иноземец поднял брови. Федор стал младшим подручным плотника Фомы Кривоуста.

…Месяцы и годы проходили в звоне колоколов, в пене стружек, под оплеухи и пьяные нравоучения рыжего Кривоуста. ‘Не ослабляй бия младенца, аще бо жезлом биеши его, не умрет, но во здравии будет’, — бормотал он, тыкая Федора носом в испорченную резьбу по дереву. Захожий человек из Твери рассказал, что у него от колдовства умерла мать, а от голода — братья. Федор насупил брови, промолчал и всю ночь проплакал, уткнувшись в бок доброго черного телка.

Фома Кривоуст с подручным ходил по Москве, ставил гостям и другим людям избы, сараи, небольшие церкви. Строил с ‘образца’, с готовых установившихся форм, и Кривоуст нещадно колотил подмастерьев, пытавшихся отступить от них.

Федор работал с непонятным старанием и упорством. Его пугало и радовало человеческое умение превращать дерево в резьбу, кирпич — в легкие купола церквей и насупленные зубцы стрельниц. ‘Сие от бога’, — важно говорил Кривоуст. Федор недоверчиво улыбался. Божьих людей — страшных, безумных, юродивых — жалели и подкармливали, а Фому заказчики за непонравившийся сарай таскали за бороду и под страхом доноса не платили денег. Кривоуст шел в кабак, а после смертным боем бил жену и подмастерьев.

…В 1571 году Москву осадили и сожгли верные союзники польского короля — татары. Грозный царь бежал в Ярославль. Город остался без войска и оружия. Подошедший неприятель зажег предгородье, посады и слободы. Налетевший вихрь раздул пожар огромных размеров, и обезумевшим людям казалось, что небо падает на землю.

‘В продолжении трех часов Москва выгорела так, что не осталось даже обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь… В этом пожаре погибло более 12 000 человек, имена которых известны, не считая женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех сторон в столицу: все они или задохнулись, или утонули, или были побиты. Вообще описание этого события всегда останется ниже действительности, и кто не видел его собственными глазами, не поверит всей ужасной крайности бедствия. Вода реки Москвы сделалась теплой от силы пламени и красной крови’ (Элерт Краузе).

Федор случайно остался жив. Бродил по городу среди головешек, лошадиных трупов, обгорелых костей, разбитых и расплавленных колоколов. Пронзительно выли бабы, ругались мужики, и на Красной площади открывались первые винные погреба. Опричный дворец сгорел дотла. От избы Кривоуста осталась куча углей… Так начиналась его новая, самостоятельная жизнь и тяжелое одиночество. Где-то зазвонил случайно уцелевший колокол. Пахло гарью и падалью, а по небу, как в бабье лето паутинки, плыли ласковые облака.

Работы после пожара было много. Федор ‘со товарищи’, маленькой плотничьей артелью, подобравшейся случайно, надстраивал погоревшие избы, ставил новые дворы и церкви. Денег платили мало, а ближние государевы люди норовили не платить вовсе. ‘Уйди, смерд, спокаешься’, — замахиваясь посохом, шипел рыжий, с провалившимся носом дьяк Макарьев на упоминание о плате за ворота и клеть. Федор дрожал от ненависти, ему хотелось броситься и перекусить дьяку горло. Семнадцатилетний, сутулый, с карими глазами и умным лбом, прозванный за силу ‘Конем’, он казался старше своих товарищей, и они охотно подчинялись его распоряжениям. Через ненависть к заказчикам, через неуклюжую юношескую грубость он проносил огромную творческую любовь к работе, помогавшую многое не видеть и не чувствовать. Но может от этого еще больнее, еще обиднее казались кличка ‘смерд’ и вечная угроза быть битым за неугодное строение.

Федор жил на Арбате, во дворе попа Гура Агапитова. Поп был пьяница, трус и книжник. Маленький, щуплый, с водянистыми глазами и редкой бородой, он все время бормотал молитвы и фальшиво гнусавил псалмы. Федора считал еретиком и безбожником, но Христа ради выучил грамоте. Мастер изводил учителя вопросами и насмешливым недоверием к чудесам. ‘Блаженны все боящиеся господа, ходяща в путях его, а ты есте, Федька, бесовскою смелостью обуян’, — бормотал поп. Федор беззлобно улыбался. Ему казалось, что Гуру страшно и очень скучно жить среди высохших ехидных угодников и стариц… А за тусклыми, рыбьего пузыря, окошками проносились синие сумерки, и тяжелый бронзовый месяц звенел от ветра.

…По праздникам Федор уходил в лес, валялся в траве и думал о каменных церквах, которые он должен выстроить. Он видел легкие купола, насупленную тяжесть фасадов и торжественную крутизну лестниц. Он проклинал плотничье ремесло и мечтал о камне, как о возлюбленной. Камень казался защитой, освобождением от страшного слова ‘смерд’, от побоев, презрения, пьянства и всякого другого ‘воровства’, обильно наполнявшего жизнь. ‘Жития’ и Гур Агапитов говорили: ‘терпи’. Но Гур занимался скотоложеством, а житейные чудеса поражали ненужностью и садизмом. Подвижник Пахомий, выведя в Махосе церковь, испугался красоты колонн и велел братии их изувечить. Этого Федор не мог понять и даже простить. Там он встретился с иноземцем Иваном Фрязиным, умиравшим от чахотки и тоски по родине.

Иван Фрязин — Иоган Клеро — приехал в Московию, полный надежд на сказочный заработок и славу. Постройка купеческих лавок, городских стен, опричного дворца и ремонт кремлевских укреплений разбили прекрасные и несбыточные мечты. Высокий, с гордым профилем античной камеи, легкомысленный и ленивый, Иоган состарился, поседел, привык к насмешкам и подозрениям, грелся на солнце и с грустью вспоминал о молодости. В широкоплечем угрюмом юноше он не узнал двенадцатилетнего мальчика, строившего Опричный дворец. Федор, робея, исподволь расспрашивал иноземца о каменном строении в чужих землях. Иоган оживлялся — и города Италии распахивали Федору ворота своих крепостей. Плотник ошалевал и часами с открытым ртом слушал сбивчивые рассказы художника. А тот улыбался и между шутками учил Коня началам механики и немецкому языку.

Федор дружил с пушечных дел мастером Андреем Чоховым. Спокойный и насмешливый, прошедший тяжелую школу самоучки, помнивший учеников Аристотеля Фиоравенти, он влюблен был в свое искусство и о пушках разговаривал мечтательно и нежно. Коню нравилась в седеющем, обрюзгшем от пьянства мужике твердая уверенность в могуществе человека. ‘И храмы ставити, и пушки литии, и всяким другим умением прославлен есть’. При дворе на Чохова смотрели косо, ибо был он мастер ‘чуден’ и литейное дело знал не хуже, если не лучше, многих мастеров-иностранцев.

Весна 1573 года была необычайно ранней и солнечной. В брызгах капели, обвеянный теплым ветром, пришел улыбчивый светлый март, чтобы ветками белых верб согнать последние кучи снега. Федор ставил двор немцу-опричнику Штадену. Беспричинная шальная радость кружила голову, заставляла улыбаться всем и каждому. Генрих Штаден, ближний государев человек, сам осматривал законченную работу. Ему не понравилась резьба на воротах. Бормоча немецкие ругательства, что есть силы, ткнул Федора палкой. Федор рассвирепел и чуть не задушил немца. Сбежались слуги, Коня попробовали задержать, но безуспешно. А Гур Агапитов на сбивчивый рассказ о происшествии покачал головой: ‘уповаха на милость божию и на многотерпение его’. Драка с Штаденом укрепила подозрение многих людей из опричнины о бунтовстве Федора. Вспомнили его дружбу с Фрязиным, а поп Гур Агапитов за небольшую мзду подтвердил, что Конь еретик и безбожник. Но Федора уже не было в Москве.

…Тысячи дорог и дорожек, протоптанных беглецами, извивались в лесах Московии: крестьяне бежали в казанские и крымские земли от налогов и войн, бояре — в Литву и Ливонию от опалы и смерти, холопы и черные люди — в чужие земли от всяческого притеснения, купеческие сыновья — в Польшу за обманчивым торговым счастьем. Федор Конь бежал в Страсбург, унося с собой письмо мастеру каменных дел Мартину Лоне от Иогана Клеро.

Письмо мастера Ивана Фрязина
к другу его, каменщику Мартину Лоне из Страсбурга

‘Дорогой друг. Это письмо передаст тебе русский человек Федор Конь. Чрезвычайное притеснение, испытываемое им со стороны царских чиновников, а также искреннее желание учиться каменному делу заставил его покинуть Московию. Он отличается редкой скромностью и обладает большими способностями к строительному ремеслу. Помоги ему, и он сумеет отблагодарить тебя, а также оправдать надежды, которые я возлагаю на его будущее.

…Я очень болен и думаю, что не выздоровею и не увижу… расскажет… о жизни и приключениях.

Твой друг Иоган Клеро‘

В чистом страсбургском домике хитрого и скупого Лоне Федор прожил три года, восхищая хозяина своим упорством и рвением к работе. Угрюмый и неуклюжий, он ни с кем не дружил и разговаривал только о мастерстве. Подмастерья смеялись над чужеземцем и считали его помешанным. Свободное время Федор проводил за книгами или с доктором богословия Петром Иогансоном, учившим его латинскому языку. Лоне нравилась страстная пытливость юноши, и он тайно думал приобщить его к масонскому ордену каменщиков. От обилия чужих незнакомых мыслей у Коня разбаливалась голова. О России он не вспоминал, хотя чувствовал, что обязательно вернется туда.

Ему нравилась племянница мастера Варвара. У нее были каштановые волосы, узкие серые глаза и стройное, как скрипка, тело. Федор полюбил ее восторженной первой любовью, воспоминание о которой приятнее, чем множество последующих страстных увлечений.

В 1578 году Федор покинул Лоне. Он прекрасно усвоил науку каменного цеха. Его тянуло к большому. Варвара проводила мастера до ворот. Ветер трепал ее волосы, и на глазах блестели незаметные, хорошие слезы.

Шесть лет Федор бродил по свету, жадно расспрашивая каменных мастеров о секретах и тонкостях их ремесла, принимая участие в возведении многих прекрасных зданий. Он был во Франции, в Бельгии, в Дании, в Польше и, наконец, в солнечной и прекрасной Италии. В городе Лугано Конь прожил два года, помогая военному инженеру Иннокентию Барбарини в его постройках.

‘Если вы останетесь в Италии, то из вас выйдет великий инженер и архитектор’, — говорил Иннокентий. Федор улыбался. Он знал, что это невозможно: по ночам ему снилась деревянная оснеженная Москва, Кремль, собор Спаса на Крови и пушечник Андрей Чохов.

В марте 1584 года Федор возвратился на Русь. Москва, разопрелая от весенней солнечной истомы, лениво щурила тусклые окна изб, стряхивала с колоколен капли великопостного звона, кутала синими сумерками хрупкие и прозрачные вечера. Федор бродил по улицам — на Варварке, Чертолью, по Красной площади, слушал перебранку купцов, плач убогих и улыбался радостно, как ребенок. А в Кремле, в душных покоях, окруженный гадалками, шарлатанами и колдунами, распухший от неведомой болезни, умирал царь всея Руси Иван Васильевич Грозный. Наследник и будущий самодержец Федор безумно смеялся в своих палатах над выдумками шута Макарки. Устало и хитро щурился Годунов. На небе огромный хвост распускала страшная звезда, предвещавшая голод и другие несчастья. Федор встретился и целую ночь проговорил с опустившимся, постаревшим Чоховым, а назавтра подал государю челобитную о своем возвращении.

Челобитная Федора Коня царю Ивану Васильевичу

‘Государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси городовых дел мастеришка Федька сын Савельев Конь челом бьет. А в 1575 году бежал я, раб недостойный Федька, в чужие земли и у тамошних мастеров учился каменному делу. И ныне я, Федька, могу городовое строение ставить, и пруды, и тайники, и рвы копати. А о том тебя, государя, молю и челом бью, чтобы государь, мне, рабу твоему, дозволил жить на Руси и делать работишку, какую ты, великий государь, прикажешь. А веры я, государь, христианской, а родом из тверских плотников, и отец мой многие церкви и дворец за Неглинной тебе ставил. А дать бы мне работишку, чтоб я, Федька, свое умение показал во имя божие и во твое, государь, прославление. Вели, государь, сю мою явку записати, чтобы тебе государю царю ся моя явка была ведома. Государь, смилуйся’.

Решение на челобитную последовало через неделю.

‘Городовому мастеру Федору сыну Савельеву Коню на Руси жить дозволить, а за побег в чужие земли бить батоги пятьдесят раз’. Федора согласно решению высекли на Ивановской площади, а чтоб вновь не сбежал, посадили в ямскую избу. Обезумевший от боли и оскорбления мастер бил окна, кидался на сторожей и богохульствовал. А когда выпустили, пошел в кабак, напился, голых баб заставлял плясать, злорадно приговаривая: ‘Идеже есть играние, тамо есть дьявол, а идеже есть плясание, тамо есть сатана, а се сказал я, Федька, городовой мастер, холоп и смерд’. И, захлебываясь пьяными слезами, читал латинские стихи.

Мечты Федора о торжественных постройках и славе оказались несбыточными. Он думал вернуться ‘городовых дел мастером’, новым для всей страны человеком, но ошибся.

Перед государевыми людьми стоял прежний холоп и смерд Федор Конь, а черный народ на улицах с визгом и хохотом тыкал пальцами в басурмана и татарина. Мастер думал о крепостях, а строил купцам каменные лавки и погреба. Творчество обращалось в тяжелый, позорный, безрадостный труд, после которого хотелось идти в кабак и с гуляющими молодцами состязаться в смертельной драке.

В бармах, в драгоценной шапке Мономаха идиотски улыбался слабоумный Федор, деливший государственное время между молитвой и скоморохами. За троном насмешливо и жестоко щурился Годунов, владевший огромными вотчинами и секретом подчинять себе волю благочестивого царя. На страну наступали татары, поляки, и государев человек Генрих Штаден составлял для Германии проект о завоевании Московии. Вопрос о лучшем укреплении разросшейся деревянной Москвы вставал с трепещущей остротой. Так вспомнили о городовом мастере Федоре Коне.

Семь лет выводил Федор стены Белого Царева города. Первая самостоятельная работа кружила голову радостью, заставляла ночи просиживать за чертежами. Стоя на лесах неоконченной башни, Федор оглядывал готовый отрезок стены и с трудом удерживался от торжествующего смеха. Его мысли, бессонные ночи, сомнения, радость и боль жили в каждом кирпиче, в каждом зубце и бойнице.

…Федор не ладил с рабочими, возводившими крепость. Они напоминали о его прошлом, о тяжелой безрадостной молодости. Он ненавидел их глупо и бешено, как урод ненавидит своих родителей. Вспыльчивый и грубый, собственноручно расправлялся с непонятливыми мастерами. За это звали его ‘выскочкой’ и ‘шишом’. Но иногда к оборванным грязным кирпичникам и другим черным мужикам поднималась особенная сосущая жалость. Несколько раз Федор перестраивал одну и ту же башню, чтобы дать возможность людям подработать и достичь высшего архитектурного и фортификационного эффекта. О самоуправстве Федора доложили Годунову. Правитель нахмурился. ‘А ежели Федька Конь и впредь чинить бесчиние будет, бить его Федьку батогами нещадно’.

И вновь Федор почувствовал, что он на Руси только черный человек и строит только крепость для защиты боярского добра от войны и пожара.

В 1593 году строительство Белого города было закончено. На месте земляной насыпи протянулись массивные стены с бойницами и двадцать семь башен с хитрыми зигзагообразными воротами и тайниками. Федор, измученный и усталый, получил в награду кусок парчи и шубу. После допустили его к аудиенции. И целуя край бархатного опашня у бессмысленно улыбающегося, бормочущего молитвы самодержца, Федор почувствовал, что ему хочется плакать и в дикой злобе разрушить белые стены, обвивавшие торжественным кольцом удивительный, прекрасный город Москву.

…В троицын день, на гулянье, встретился мастер со своей будущей женой Ириной, дочерью плотника Агапа Ерофеева. Ее волосы были пропитаны солнцем, и каждое движение напоминало песню. Сероглазая, стройная, она застенчиво улыбалась, глядя на огромного и неуклюжего Коня. Но женитьба не принесла успокоения, и по ночам, после пьянства и драк, Федор шептал жене безумные, бессвязные слова о смерти, о побеге в Литву и чужие земли.

Белый город сделал Москву почти неприступной крепостью. Этого нельзя было сказать о пограничных городах, укрепленных в лучшем случае деревянными дубовыми стенами. Призрак Дмитрия носился в Литве и Польше, раздражая панские аппетиты на пространства необъятной Московии, вселяя надежду в измученную голодом и войнами народную массу на ‘своего царя’. Организованный в 1596 году приказ каменных дел реконструирует и ставит ряд пограничных крепостей. Так, приказному городовому мастеру Федору Коню велено было выводить стены в городе Смоленске, важнейшем стратегическом пункте у польской границы, посреднике между восточным и западным европейскими рынками.

…Холоп и смерд, пьяница и охальник, Федор глухо ненавидел тех, кому ставил крепости, храмы, палаты, ненавидел за унижение, за то, что творчество они обращали в ремесло, за то, что каждый дьяк и боярин мог издеваться над ‘обуянным гордыней’ городовым мастеришкой из немцев. Федор опустился, оброс бородой, ходил в расстегнутой грязной рубахе, пьяный, до полусмерти бил постаревшую Ирину. Иногда жизнь казалась ему бессмысленной и страшной, как ‘подвиг’ кольского попа Варлаама, который наказал себя за убийство жены тем, что с трупом ездил на лодке по океану, пока ‘мертвое тело тлению не предастся’.

В Смоленск Федор поехал под присмотром — чтобы не сбежал — Ивана Семеновича Безобразова и дьяков Постника Шапилова и Нечая Порфирьева. Велено было выведать:

‘В Смоленску на посаде и во всем Смоленском уезде, где к Смоленскому городовому делу кирпичи делати, и известь жечь, и камень ломить на известь, и где есть камень бутовый, и стенной на городовое дело, и где пасти лес на сараи и где пасти дрова к известному и кирпичному сжению и на сваи лес, и где что делати и сколь далече, что от города от Смоленска, и сколько верст возити лес на сараи и дрова к известному и кирпичному сжению, или где лес на сараи и на дрова близко тех местах, где сараи делати и кирпич и известь жечь и как которые запасы возить в Смоленск сухим ли путем или водным и сколько верст и сколько которому делу надобеть каких людей конных, или пеших. То им все сметить и расписать все подлинно порознь, по статьям, да ту смету делати дьяку Нечаю Порфирьеву да городовому мастеру Федору Коню.

А приехав в Смоленск, шли бы есте к архиепископу Феодосию и у архиепископа есте у молебна были, а как архиепископ молебен отпоет, благословились к нашему городовому делу’.

С января 1597 года начались работы на строительстве. Федор помолодел, шутил с подмастерьями и ночи просиживал над чертежами. Крепость города Луго, взятая за основу, теряла очертания, обрастая новыми башнями и тайниками. Федор вскакивал, бегал по горнице и радостно улыбался. В слюдяное окно просачивался рассвет, и городовые мужики шли на работу.

Шесть лет безвыездно Федор провел на строительстве. Жизнь был готов отдать и отдавал поднимавшимся стенам. Десятки тысяч черных людей под плетьми государевых дьяков выводили неприступный торжественный замок, и мастера пьянил невиданный размах начатого дела.

‘Град же Смоленск свершен бысть при царе Борисе, а делами его всеми городами московского государства: камень возили люди со всех городов, а камень имали приезжая из городов в Старицы да в Рузе, и известь жгли в Бельском уезде у Пречистой в Верховьи’.

Прекрасный организатор, Конь вникал во все мелочи, начиная от подвоза камня до рытья водосточных канав. А за мастером в кирпичные сараи, на леса башен, в тайники следовали Постник Шапилов и озлобленный непоседливостью ‘немца’ государев человек Безобразов.

С дворцовых сел и ближних волостей к городовому делу нагнали тысячи мужиков. Московское государство брало количеством — в ливонскую войну против одного полка выставляли десять, в строительстве на одну башню приходилось 150 рабочих. От голода и мора в 1599 году мужики взбунтовались, и Федор Конь подписал их челобитную.

Местный гарнизон огневым и холодным боем подавил восстание, а из Москвы на челобитную и на тайную грамоту Безобразова ответили: ‘Федора Коня за бунтовство бить батоги нещадно’.

Мастер рассвирепел, два месяца пропьянствовал, изувечил соборного попа Власа…

На литовские степи тяжелым кораблем надвигалась огромная крепость. Тридцать восемь угрюмых башен бесстрастно щурили узкие щели бойниц. Проездные извилистые ворота затягивались герсами (Спускные решетки на воротах крепости — прим.), и над рвами опускались подъемные мосты. Все, начиная от приспособлений для пищального, мушкетного и пушечного боя и кончая железными цепями для подъемных мостов, было сделано руками безвестных черных людей и Федькиной волей. И он чувствовал себя выше и сильнее гостей, дьяков и бояр, съехавшихся на освящение крепости. Царь Борис из Москвы прислал мастеру бархат и 5 рублей денег. Городовых мужиков напоили водкой и палками разогнали по деревням.

Федор с подмастерьями остался в крепости для отделки мелочей и деталей. Маляры красили стены мумией, оружейники расставляли пушки. Мастеру, привыкшему к стуку топоров и грохоту камней, было страшно от внезапной тишины. Федор жалел, что крепость нельзя взять и увезти с собой, как ребенка.

…Три года Федор бродил по стране, выводя по заданиям Приказа множество церквей и других зданий. В 1604 году, вызванный в Ростов строить собор, поссорился с тамошним архиереем и был официально обвинен им в ереси. Бунтовщик, истеричный пьяница и ‘немец’, знающий тайны многих крепостей, становился опасным врагом. И по обвинению епископа ‘спасения души ради’ Федора сослали в дальний Михайлов монастырь…

Челобитная игумена Алексея царю Борису

Государю царю и великому князю Борису Ивановичу, всея Руси нищие твои богомольцы игумен Михайлова монастыря Алексей, да чернецы соборные… да келарь… да казначей (и проч. и проч.) и вся братия Михайлова монастыря бьют челом и извещают тебе государю на бельца Федора сына Савельева Коня. Живет от Конь не по чину по монастырскому: в церкви, государь, не ходит и из казны и из погребов и сушила всякие запасы проводит к себе в келью. А в монастырь, государь, Михайлов приехав, меня игумена и старцев лает блядеными детьми, а иных, государь, и из собору выметал и в поле разогнал, а почую, государь, братию, служебников и крылошан колет остном (острога — прим.) и бьет плетьми без нашего игуменского и без старческого совета. И после Ефимона на погребе пьет сильно и тебе государю хочет оговаривати ложью старцев и всю братию и о тех, государь, его побой и грох братия бегут розно. Православный царь государь, укажи нам, как с Федором прожити. Государь, смилуйся, сыщи’.

Из Москвы на челобитную ответил: ‘Федора Коня смирения ради отправить в Соловецкую обитель.’. Но оттуда в 1605 году мастер сбежал и не пойман — пропал без вести.

Так погиб Федор Конь, умевший выводить крепости, копать тайники, ставить храмы и всяческие палаты. Его постройки, а также жизнь являют пример прекрасного мужества и любви к трудному строительному делу.

1934

Вера Жакова

О черном человеке Федоре Коне

Читайте также: