В.В. Розанов
В.В. Розанов
Нравственная смута как причина политической
Нравственная смута как причина политической
Нравственная смута как причина политической, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Если справедливо и точно то, что сообщает сотрудник ‘Temps’ о своей беседе с гр. Л.Н. Толстым относительно теперешнего положения России, то диагноз великого писателя действительно попадает в самый центр дела. В России нет ‘власти и авторитета’ (pouvoir et autorite). Так как, однако, это не есть мелькнувшее в беседе выражение, а самая тема беседы, дальше развиваемая, то невозможно допустить ошибку или обмолвку в передаче центрального понятия. Суждение это Толстому бы труднее выразить, чем кому-либо, ибо он сам немало сил, и каких сил! — приложил к борьбе с двумя началами жизни, недостаток или, точнее, страшное ослабление которых так болезненно ощущается во всей России. Ослаблено давление атмосферы, и разразился ураган. Точь-в-точь как случается это в физической природе в лесах, в пустынях, над океаном.
Нет ни ‘мочи’, ни ‘святыни’ — так можно перефразировать определение Толстого. И разразилась революция именно как хаос, как невероятный подъем индивидуальностей, из которых, не чувствуя над собою общего морального давления, каждая ощутила себя и царем, и законодателем, и попом, и Богом. ‘Если Бога нет, то как же я не Бог’, — говорит Ницше, и у Достоевского это же самое говорит в ‘Бесах’ характерный маньяк Кирилов, этот ницшеанец до Ницше. Когда не ощущается более как дорогая святыня, дорогая и несколько страшная по неясности природы и древности установления — родительство, семья, свой кров, свой дом, все целое общество, государственность, церковь, закон и мораль, образованность и культура, то, конечно, наступает такой порядок вещей, при котором взрослые или старые люди еще держатся на ногах в силу привычки и крепости, но все юное, образующееся, растущее, что только готовится наживать привычки и навыки, валится с ног, барахтается почти в конвульсиях. И этот ужас мы видим воочию в своих домах и на улицах. В июне был характерный случай, мелькнувший в хронике происшествий: в магазин на Литейном проспекте, где были покупатели, ворвался запасный и с криком ‘Закрывайте магазин! Приказано закрывать магазины! Объявлена забастовка’ бросился гасить лампы, обрывать телефон и выталкивать вон приказчиков, как и покупателей. С ним едва справились и связали. В Гатчине в июле месяце гимназист младших классов где-то достал револьвер, — может быть взяв из стола у отца, тихого буржуа, думавшего защититься им при случае, — и начал среди перепуганной семьи и прислуги отчаянно размахивать им, крича: ‘Я революционер и перестреляю всех, кто подойдет ко мне!’ Так как никаких врагов около него не было, как и в первом случае никакой забастовки не было в городе объявлено, — то оба случая представляют собою собственно моментальное помешательство или исступление на почве ожидания, — ожидания или, может быть, и желания. Кто помнит в ‘Войне и мире’ эпизод взятия французами Смоленска, помнит, вероятно, хозяина лабаза, который все не верил, что французы дойдут до ихнего Смоленска, но, когда бомбы начали разрываться на улице и все стало очевидно, — пришел в исступление и с воплем: ‘Решилась Рассея’ — начал рубить топором все в своей лавке. Накануне при толках, что вот-вот французы подходят, он реагировал на это тем, что без всякой причины больно исколотил свою жену. Вообще психология населения представляет самые разные степени устойчивости: и в эпохи, подобные нашей, когда психика колеблется особенно сильно, огромный процент людей теряет всякое равновесие и творит вещи, поистине неслыханные и невиданные.
Вся литература русская, уже более века, увы, была сплошь почти отрицательная! Все боролось против того, что назвал Толстой, — против pouvoir и autorite [сила и власть (фр.)]. Боролись меланхолически, с грустными нотами в голосе, — в песне, в рассказе, не говоря уже о публицистике, и от этого-то грустно-бессильного, страждущего тона, побежденного, и безнадежно побежденного, действие этой литературы было еще могущественнее. ‘Все русское грустно! Все русское безнадежно!’ — так формулировали западные наблюдатели. Собрался громадный запас горечи, какой-то беспредметной, гуманной, неопределенной, неопределенной, т.е. беспредметной. Все шло в раздражение, щемящее, тоскливое. И все это текло, ползло, летело на… autorite, pouvoir! Летело — безнадежно, с мыслью о своей смерти, о гибели или дома в злой чахотке, или в Шлиссельбурге. Вдруг события двух последних лет создали возможность, моментально перешедшую в уверенность, не погибнуть, а погубить, не сломиться, а сломить, не разбиться, а разбить. Все пассивное, хмурое, безнадежное, все болезненное и чахоточное рванулось с такою силой вперед, как бы надеялось вместо грустной ‘Истории одного города’, начертанной Щедриным, получить себе волшебную биографию Аладина! ‘Все сразу будет получено, найдено, осуществлено!’ Никакого авторитета позади, зато — неслыханные авторитеты впереди, авторитеты мечты, надежды, самой безумной фантазии, маниакального бреда. Вчера — нуль, сегодня — скверно, завтра — все! Можно представить себе, как хорошо править социальным кораблем при этом расположении психических стихий. Собственно, управление почти невозможно. Все дело заключается в удержании равновесия. Требуются огромные силы не для того уже, чтобы куда-нибудь привести корабль, но чтобы просто не дать рулю и не дать волнам, совершенно стихийным и безумным, опрокинуть тысячелетнюю постройку на бок. При этом положении мы считаем совершенно мелким зубоскальство над autorite и pouvoir, которые все же стоят у руля, и только тем, что они этого руля из рук не выпускают, считаем их не мало делающими. Вспомним мещанина в Смоленске с его воплем: ‘Решилась Рассея’, с его топором, остервенением. Безумцы, кричащие против ‘тирании’ власти, не догадываются, что в минуту, как ее бы не стало, взяла бы топор вся Россия, весь ее черный стомиллионный слой, неученый, нечесаный, ужасный, сумасшедший, отчаявшийся, и с криком: ‘Решилась вера’, ‘Решился Бог’, ‘Решились мы все животов своих’ — бросился бы… на кого? как? Прежде всего он сам, народ, не захотел бы и не смог бы решить этого, — прямо не захотел бы разбираться в этом, — как и тот мещанин, столь проницательно угаданный Толстым, столь пластически показанный. Вот какого медведя зовут на себя те, кто все еще точит молодые зубы около старых pouvoir и autorite.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1906. 13 сент. 10956.