Новый роман Джоржа Элиота, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 128 минут(ы)

НОВЫЙ РОМАНЪ ДЖОРЖА ЭЛІОТА.

(The Mill on the Floss. By George Eliot, author of ‘Scenes of Clerical Life’ and ‘Adam Bede’, 3 vols. 1860).

Одинъ досужій литературный статистикъ вычислилъ, что въ Англіи появляется ежегодно боле сотни новыхъ романовъ, или приблизительно романа по два въ недлю. Классическій размръ англійскаго романа — три тома, безъ трехъ томовъ онъ въ глазахъ большинства читателей не стоитъ даже и названія романа, какъ для многихъ не стоитъ названія трагедіи самая раздирательная пьеса, если въ ней всего два-три, а не пять законныхъ актовъ. Если предположить, что только половина англійскихъ авторовъ придерживаются принятой мрки, то и тогда всего количества томовъ, прибавляющихся ежегодно къ собственно-романической литератур въ Англіи, невозможно прочесть самому усидчивому читателю, если у него есть хоть какое-нибудь дло въ жизни, кром услажденія себя гладкими и чувствительными разсказами о любовныхъ и иныхъ похожденіяхъ разныхъ Артуровъ, Эдгаровъ, Амелій, Сусаннъ, и проч.

Какъ быстро развивается эта отрасль книгодлія, лучше всего можно видть изъ разсчетовъ того же литературнаго статистика. Со времени Вальтеръ-Скотта, послдовавшей, какъ извстно, въ 1832 г., число ежегодно являющихся новыхъ романовъ учетверилось. При жизни автора ‘Вудстока’ являлось въ годъ всего около двадцати шести романовъ. Въ настоящую минуту масса романовъ, вышедшихъ въ Англіи со времени появленія въ 1814 году ‘Веверлея’, достигаетъ огромной цифры 3000. Эти 3000 заглавій принадлежатъ приблизительно 7000 томовъ. Не забудемъ, что въ этотъ разсчетъ не входитъ вовсе дятельность американскихъ романистовъ, не многимъ уступающая ихъ соперникамъ въ трехъ соединенныхъ королевствахъ.

Чтобы судить о количеств читателей романовъ въ Англіи, достаточно развернуть нкоторые нумера англійскаго ‘Атенея’, въ которыхъ есть объявленія о новостяхъ въ библіотек для чтенія (circulating library) Мьюди, самомъ богатомъ изъ лондонскихъ источниковъ для утоленія умственной и сердечной жажды охотниковъ до чтенія. Въ этихъ объявленіяхъ, противъ книгъ, наиболе требуемыхъ, ставится нердко цифра экземпляровъ, пріобртенныхъ библіотекою для ея многочисленныхъ читателей. Въ спискахъ Мьюди не рдкость увидать противъ новаго романа извстнаго или начинающаго талантливаго писателя цифру 1000, 2000 и даже 3000, но и такого количества экземпляровъ (въ какомъ у насъ печатаются разв періодическія изданія, да и то далеко не вс) часто не хватаетъ въ библіотек на удовлетвореніе всхъ желающихъ поскоре познакомиться съ интересною новостью.

По этимъ цифрамъ, если только он ставятся всегда справедливо (а сомнваться — мы не видимъ повода), лучше всякихъ умозрительныхъ и эстетическихъ соображеній, можно судить о направленіи вкуса въ читающей публик Англіи, о томъ, что въ данную минуту наиболе занимаетъ общество. Профессоръ Массонъ, статистическіе разсчеты котораго мы привели, могъ бы съ неменьшею пользой заняться пересмотромъ счетныхъ книгъ и каталоговъ въ англійскихъ circulating libraries и врно достигъ бы не мене интересныхъ результатовъ.

Любопытно бы также узнать, сколько томовъ въ громадномъ количеств ежегодно являющихся романовъ приходится на долю женщинъ-писательницъ. Судя по тому, что всплываетъ на верхъ изъ этого густаго потока, должно думать, что большая половина всей этой массы книгъ принадлежитъ женскимъ перьямъ, или, если хотите, надо предположить, что даровитыхъ женщинъ-романистокъ въ Англіи значительно боле, чмъ даровитыхъ мужчинъ-романистовъ. Кром двухъ-трехъ мужскихъ именъ, дйствительно стоющихъ вниманія и высоко талантливыхъ, большинство англійскихъ романистовъ остается извстнымъ разв только постояннымъ подписчикамъ ‘библіотекъ для чтенія’, напротивъ, романистокъ очень замчательныхъ можно насчитать больше десятка. Нтъ почти ни одного англійскаго, французскаго или нмецкаго журнала, интересующагося произведеніями современной беллетристики, въ которомъ не была бы повторена нсколько разъ фраза, что женщины берутъ теперь ршительный перевсъ надъ мужчинами въ повствовательной литератур Англіи.

Мы не думаемъ, чтобы это происходило отъ пренебреженія мужчинами литературной формой, которая со времени Вальтеръ-Скотта стала такимъ важнымъ орудіемъ въ дл общественнаго развитія. Даровитые писатели вовсе не чуждаются романа, какъ недостойнаго ихъ способностей поприща, намъ кажется только, что они не такъ врно, какъ женщины, понимаютъ общественное значеніе повствовательной литературы, и потому находятъ гораздо меньше успха въ публик, чмъ писательницы-романистки.

Большинство мужчинъ-романистовъ стремится вчно къ достиженію такъ называемыхъ чисто-художественныхъ цлей, и въ этомъ стремленіи нердко забываетъ о важнйшихъ и ближайшихъ къ жизни цляхъ. Женщинамъ принято отказывать въ этихъ художественныхъ способностяхъ. Не знаемъ, большое ли для нихъ это лишеніе. Он столько времени вышивали по канв и по бархату, шерстью, бисеромъ и шелками, разныя чрезвычайно-художественныя вещицы, что имъ простительно приложить къ ‘искусству слова’ нсколько иныя требованія, чмъ какія годны для удачнаго производства разныхъ художественныхъ сувенировъ, въ род ковровъ, подушекъ на диваны, и проч.

Въ то время, какъ мужчины романисты ставятъ себ, кажется, главною цлью быть пріятными разсказчиками, мало заботясь о томъ, что разсказывать, романистки заботятся преимущественно о важности самаго предмета разсказа, а какъ разсказать, это уже дло для нихъ большею частью второстепенное. Одинъ французскій критикъ, удивляясь стремленію англійскихъ романистокъ анализировать самыя серьезныя и до сихъ поръ недоступныя пониманію женщинъ задачи жизни, въ параллель съ повствователями мужскаго пола, которые все боле клонятся къ разсказыванью ради разсказыванья или къ ‘искусству для искусства’, очень справедливо замчаетъ: ‘еще нсколько шаговъ тхъ и другихъ по этимъ разнымъ дорогамъ, и намъ можно будетъ увидать странный обмнъ ролей: мужчины начнутъ шить въ тамбуръ и вышивать по канв, а женщины станутъ призывать ихъ вновь къ воздлыванью мужественныхъ добродтелей, проповдывать великія жертвы, строгіе подвиги гражданства, и вооружаясь то Библіей, то какимъ нибудь трактатомъ политической экономіи, говорить имъ, въ какомъ направленіи и какими средствами могутъ совершиться великія общественныя преобразованія’.

Если мы захотимъ припомнить самыя яркія и самыя близкія интересамъ общества явленія въ области современнаго романа, мы назовемъ прежде всего два женскія имени — Жоржъ-Занда и Бичеръ-Стоу.

Говорить объ общественномъ значеніи первыхъ и лучшихъ произведеній автора ‘Леліи’ нечего: всмъ извстно, что не было и нтъ романиста, который имлъ бы хотя половинную долю такого существеннаго вліянія на своихъ современниковъ.

Ни одинъ изъ мужскихъ романовъ, доставлявшихъ своимъ авторамъ сотни тысячъ франковъ, не умлъ также найти такого горячаго сочувствія во всхъ странахъ, во всхъ сердцахъ, какъ поразительный своею неприкрашенной правдой, и можетъ быть потому признанный не художественнымъ, романъ мистриссъ Стоу {Въ первый годъ по выход въ свтъ ‘Хижины дяди Тона’ было продано въ Соединенныхъ Штатахъ и въ Англіи до полумилліона экземпляровъ этого романа. Самый популярный изъ романовъ Диккенса ‘Пиквикскій клубъ’ разошелся лишь въ 30,000 экземпляровъ.}.

Мы все толкуемъ, что главная цль искусства возвышать душу, облагороживать инстинкты человка, а дай намъ произведеніе, которое ближе и пряме всего достигаетъ этой цли, мы сейчасъ отступимся и отдадимъ преимущество какой нибудь изящной бездлушк, годной только на услажденіе нашихъ послобденныхъ досуговъ. Мы требуемъ отъ искусства прежде всего правды, но когда эта правда предстаетъ намъ безъ покрова, мы тотчасъ опускаемъ стыдливыя очи и говоримъ, что ходить ‘въ натур’ неприлично. Мы любимъ говорить о великихъ судьбахъ, на встрчу которыхъ идетъ человчество, а самихъ насъ не сдвинешь на шагъ съ мягкаго кресла, въ которомъ такъ пріятно утопать посл сытнаго обда. Всякій громкій и простой голосъ, предъявляющій простыя, но самыя законныя требованія, непріятно тревожитъ нашъ утонченный слухъ, мы такъ привыкли къ тихой, безстрастной, и потому приличной болтовн нашихъ салоновъ. Этотъ приличный тонъ кажется намъ необходимымъ и въ искусств, иначе это и не искусство, это нарушеніе нашего спокойствія. А что можетъ быть дороже спокойствія для человка, какъ бы онъ ни былъ наклоненъ поговорить въ минуты досуга.—

‘о ближнемъ брат,

Погорячиться о добр’?

Правда намъ, разумется, всего дороже, ‘Варвара мн ттка, а правда — сестра’, какъ любилъ повторять покойный Булгаринъ. Но мы постоянно хотимъ видть нашу милую сестрицу въ красивомъ наряд, въ кринолин, въ шелковыхъ башмакахъ. Только въ такомъ вид удовлетворитъ она нашему тонкому эстетическому вкусу, только въ такомъ вид признаемъ мы ее ‘художественною’, мало того, только въ такомъ вид признаемъ мы ее и правдою. Вспомнимъ, что знаменитый романъ Бичеръ-Стоу, въ которомъ не было уступокъ нашей щепетильности, возбудилъ во многихъ сомннія, все ли въ немъ правдиво, и заставилъ благородную писательницу издать къ нему pieces justificatives подъ названіемъ ‘Ключа къ Хижин дяди Тома’.

Въ числ англійскихъ романистовъ и романистокъ почти сразу занялъ одно изъ первыхъ мстъ Джоржъ Эліотъ, авторъ ‘Адама Бида’, имвшаго въ теченіе первыхъ же пяти мсяцевъ пять изданій. Вскор посл выхода въ свтъ этого романа начались толки и догадки, мужчиной или женщиной онъ написанъ. ‘Великій незнакомецъ’ (the great unknown),— какъ называли въ журналахъ новаго автора, приравнивая его этимъ названіемъ къ автору ‘Веверлея’,— заинтересовалъ всхъ. Одни, судя по серьзному смыслу всего произведенія, соединенному съ глубокою искренностью чувства, а также и по чрезвычайно мткому воспроизведенію домашняго и семейнаго быта, думали, что романъ написанъ женщиной, хотя это предположеніе не очень-то гармонировало съ ихъ невысокимъ понятіемъ о женскихъ способностяхъ. Другіе утверждали съ большею послдовательностью, что до такой высокой художественности, какую проявилъ новый романъ, женщина никакъ не можетъ возвыситься.

Теперь уже извстно, что подъ именемъ Джоржа Эліота скрывается женщина, а именно миссъ Эвансъ или Ивенсъ (Evans). Соединеніе живаго и близкаго къ существеннйшимъ нравственнымъ интересамъ содержанія съ истинно-прекрасною, до осязательности врною дйствительности формой, это соединеніе, столь рдкое въ романистахъ нашего времени, заставляетъ насъ особенно цнить Джоржа Эліота.

Въ свое время мы говорили объ ‘Адам Бид’, теперь представляемъ довольно подробное изложеніе новаго романа миссъ Эвансъ ‘Мельница на Флосс’, который имлъ тоже большой успхъ, хотя и не равный успху перваго романа. И англійская и нмецкая критика ставятъ новое произведеніе миссъ Эвансъ ниже ‘Адама Бида’, и обвиняютъ ее и въ поспшности работы, и въ трудности самой нравственной задачи романа.

По нашему мннію, ни жизненной правды, ни глубокаго юмора не меньше въ ‘Мельниц на Флосс’, чмъ въ ‘Адам Бид’, но и тутъ, какъ тамъ, главная вина автора въ томъ, что онъ черезчуръ рабски слдовалъ рутинной мрк, по которой кроятся и строятся англійскіе романы. Для нихъ существуетъ своего рода теорія трехъ единствъ, только путающая правильное развитіе дйствія, обременяющая его ненужными лицами, отступленіями и скучными длиннотами.

Въ изложеніи своемъ мы старались представить только сущность новаго романа, сохранивъ его лучшія мста, и отбросивъ все, не имющее органической связи съ главнымъ ходомъ дйствія или прянаго къ нему отношенія. Изъ нашего подробнаго пересказа будетъ ясно видно, на сколько правы и на сколько неправы упомянутые критики.

I.

Романъ начинается такимъ описаніемъ:

‘Передъ нами пространная равнина. Широкая Флосса поспшно бжитъ по ней, промежь зеленыхъ береговъ своихъ, къ морю, и ласковый приливъ, стремясь къ ней на встрчу, останавливаетъ ея бгъ своими страстными объятіями. Этотъ могучій приливъ несетъ вдоль по рк, къ городу Сент-Оггу, черные корабли, нагруженные или сосновыми досками съ свжимъ запахомъ смолы, или полными мшками съ маслянистымъ зерномъ, или темнымъ блестящимъ углемъ. Старинныя вогнутыя, красныя кровли города и широкіе навсы его верфей виднются между отлогимъ лсистымъ возвышеніемъ и краемъ рки, и вода окрашена нжнымъ красноватымъ оттнкомъ подъ непродолжительнымъ блескомъ февральскаго солнца. По обимъ сторонамъ далеко тянутся пышныя пастбища и полосы темной земли, частью вспаханной для посва будущей широко-листной зеленой жатвы, частью уже слегка одтой нжною муравой озимей. Мстами остались еще тутъ отъ прошлаго года золотистыя копны, и округленныя верхушки ихъ виднются за изгородями, а изгороди повсюду усажены деревьями,— и мачты и бурые паруса отдаленныхъ кораблей встаютъ и поднимаются какъ будто промежь самыхъ втвей развсистыхъ ясеней. Какъ-разъ тамъ, гд начинаются красныя крыши города, во Флоссу впадаетъ бойкая и живая данница ея, Рипль. Что за прелесть эта маленькая рчка со своей темной измнчивой зыбью! Она кажется мн живымъ спутникомъ, когда я брожу вдоль берега и прислушиваюсь къ ея тихому, кроткому голосу, какъ къ голосу глухаго и любящаго друга. Мн памятны эти большія плакучія ивы. Я помню каменный мостъ.

‘Вотъ и дорлькотская мельница. Надо остановиться на минутку, на дв, на мосту, и посмотрть на нее, хоть и надвигаются грозныя тучи, хоть и поздній ужь вечеръ. Даже въ эту безлиственную пору, въ конц февраля, любо взглянуть на нее…. Сыроватая и холодная погода придаетъ какъ будто новую привлекательность этому опрятному, уютному домику, ровеснику вязовъ и каштановъ, защищающихъ его отъ свернаго втра. Вода въ рк высока, и залилась далеко въ это небольшое ивовое насажденіе, дерновая закраина палисадника съ лицевой стороны дома на половину затоплена. Глядя на полноводную рку, на свжую траву, на нжную свтло-зеленую пыль, смягчающую очертанія большихъ стволовъ и втвей, которые ярко сквозятъ изъ-за голыхъ, красноватыхъ сучьевъ, я люблю этотъ влажный міръ, и завидую блымъ уткамъ, что ныряютъ головой глубоко въ воду посреди ивняка и ни мало не заботятся о томъ, красивъ ли у нихъ видъ поверхъ воды.

‘Дурчанье рки и шумъ мельницы наводятъ какую-то дремотную глухоту, которая придаетъ какъ будто еще боле мирный характеръ этому мсту. Эти звуки, словно большой опущенный пологъ, отдляютъ васъ отъ остальнаго міра. Но вотъ послышался грохотъ огромной крытой телги, возвращающейся домой съ мшками хлба. Добрый хозяинъ воза подумываетъ объ обд, которому давно бы пора изъ печки на столъ, но онъ не прикоснется къ нему, пока не покормитъ лошадей — своихъ усердныхъ, послушныхъ, полныхъ кротости во взгляд помощниковъ. Я думаю, он смотрятъ на него съ легкимъ упрекомъ изъ-за своихъ наглазниковъ, что онъ щелкаетъ такъ грозно бичемъ, какъ будто они не усердствуютъ и безъ этого внушенія. Посмотрите, какъ вытягиваютъ они спину, подымаясь на изволокъ къ мосту, ихъ энергія возрастаетъ по мр приближенія къ дому. Посмотрите, какъ врзываются въ жесткую землю ихъ косматыя переднія ноги, полюбуйтесь терпливой мощью ихъ шей, склоненныхъ подъ тяжелыми хомутами, и крпкими мускулами ихъ напряженныхъ бедръ! Мн хотлось бы слышать ихъ ржанье надъ тяжко-заработанною ими дачей овса, хотлось бы видть, какъ они станутъ взмахивать влажною шеей, избавленною отъ сбруи, какъ станутъ погружать въ мутный водопой горячія ноздри. Вотъ они ужь и на мосту, съ моста пошли живе, и кузовъ телги исчезъ на поворот за деревьями.

‘Теперь мн можно обратить глаза опять къ мельниц, и посмотрть на неустанное колесо, на его каскадъ, брызжущій алмазами. Эта маленькая двочка тоже смотритъ на него: она стояла на этомъ самомъ мст, у воды, еще прежде чмъ я остановилась на мосту. Смшная блая дворняшка съ коричневымъ ухомъ подпрыгиваетъ около двочки и лаетъ на колесо съ напрасной угрозой, ей можетъ быть завидно, что оно такъ увлекло своимъ движеніемъ ея пріятельницу въ пуховой шляп. Мн кажется, маленькой пріятельниц пора бы и домой, тамъ разложенъ яркій, приманчивый огонь: красный отсвтъ его становится все ясне, по мр того, какъ темнетъ срое небо.’

Вотъ сцена, на которой развиваются событія романа. Въ маленькой двочк, засмотрвшейся на шумное колесо мельницы, проницательный читатель начинаетъ подозрвать будущую героиню разсказа, и онъ не ошибается. Дйствительно, главная роль въ роман миссъ Эвансъ принадлежитъ ей. Но будемъ такъ же постепенны, какъ авторъ, и познакомимся сначала съ тми жильцами мельницы, которые постарше. Въ романахъ, какъ и въ жизни, первое мсто всегда принадлежитъ старшимъ. Еще счастье наше, что авторъ начинаетъ прямо съ родителей своей героини, а не потчуетъ насъ длинной ея генеалогіей чуть не съ Адама, какъ это длаетъ въ послднихъ своихъ романахъ Теккерей, ни мало ихъ тмъ не украшая. Историческая послдовательность надола намъ и въ дйствительности, она виситъ у насъ гирями на ногахъ… Хоть въ роман-то бы отъ нея избавиться.

О мистер Тулливеръ и его супруг, мистриссъ Тулливеръ, родителяхъ двочки, пока нечего много сказать. Эта согласная чета живетъ почти въ тхъ же интересахъ, какъ и столь знакомые намъ Аанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна. Разница только въ томъ, что анжуйскому Аанасію Ивановичу средства къ жизни не сваливаются съ неба, и ему приходится самому добывать ихъ, да еще въ томъ, что онъ помоложе нашего старосвтскаго помщика, и что забота о дтяхъ, которыхъ у него двое — мальчикъ и двочка, не позволяетъ ему окончательно отупть и превратиться въ подобіе гнилаго гриба посреди прекраснаго пейзажа, описаніе котораго мы сейчасъ представили.

Главную заботу мистера Тулливера составляетъ воспитаніе сына его, Тома. Что касается маленькой Мегги — она выростетъ, какъ Богъ велитъ, безъ особенныхъ стараній со стороны родителей. Что такое понимаетъ мистеръ Тулливеръ подъ воспитаніемъ, онъ едва ли могъ бы и самъ объяснить. Даже и самое-то слово ‘воспитаніе’ нсколько ново его уху, и онъ говоритъ ‘eddication’ вмсто ‘education’. Ему хочется одного — чтобы Томъ могъ добывать себ хлбъ въ сфер боле широкой, чмъ сфера мельника и фермера, да чтобы онъ могъ, кром того, помогать отцу въ разныхъ донимающихъ его тяжбахъ, искахъ и тому подобныхъ веселыхъ длахъ.

Томъ ужь два года учится въ какой-то ‘академіи’, равняющейся, кажется, нашему приходскому училищу, но это ученье вовсе не удовлетворяетъ мистера Тулливера: ему надо чего нибудь получше, попрочне,— и онъ ршился взять оттуда мальчика, чтобы помстить его въ ‘настоящую’ школу. Куда именно, этого мистеръ Тулливеръ пока ршительно не знаетъ. Совтъ съ женой не приводитъ ни къ чему, потому что мистриссъ Тулливеръ иметъ постоянно въ виду не столько ‘eddication’ Тома, сколько его чулки, рубашки и проч., да пироги и пуддинги для наполненія его отроческаго желудка. Въ выбор школы затрудняетъ ее не то, хорошо или дурно будутъ тамъ учить мальчика, а можно ли ей будетъ самой стирать и штопать ему блье, и часто ли будетъ туда ‘оказія’, чтобы посылать Тому гостинца.

Въ тотъ сырой февральскій вечеръ, съ котораго начинается исторія, Тома еще не было дома. Его ожидали изъ ‘академіи’ только къ Святой, и родительская нжность мистера и мистриссъ Тулливеровъ могла сосредоточиваться покамстъ на одной маленькой Мегги.

И нравъ и наружность двочки составляли предметъ постоянныхъ жалобъ матери. Мистеръ Тулливеръ больше любовался бойкостью Мегги, напротивъ, мистриссъ Тулливеръ эта бойкость казалась страшнымъ порокомъ, такъ же, какъ и черные, жесткіе волосы, и смуглый цвтъ лица Мегги. ‘Что вы толкуете о бойкости, мистеръ Тулливеръ!’ возражала она мужу. ‘По моему, такъ двочка совсмъ идіотка въ иныхъ вещахъ. Пошлешь ее за чмъ-нибудь на верхъ — ужь она непремнно забудетъ, зачмъ пошла, да ещ усядется на полу, на солнц, начнетъ себ волосы плести да пть, право, словно изъ Бедлама вырвалась. А я тутъ жду ее внизу.’ Мистеръ Тулливеръ обыкновенно лишь подсмивалея надъ подобными выходками Мегги, и тмъ только сердилъ свою щепетильную половину. Онъ не находилъ ничего дурнаго и въ наружности двочки, и на жалобы матери, что у Мегги волосы не завиваются, какъ ‘у добрыхъ людей’, и что она сама не хочетъ подержать головы спокойно, когда ей припекаютъ папильйотки, отвчалъ простодушно: ‘такъ обстричь бы ее покороче!’ Такой необдуманный совтъ могъ только еще больше раздражить мистриссъ Тулливеръ. Ужь одно то надо вспомнить, что Мегги пошелъ девятый годъ, маленькая ли! Притомъ, что скажетъ, если обстричь ее, тетка Глеггъ, ттка Пуллетъ или вообще всякая другая тетка? Мистриссъ Тулливеръ вообще чрезвычайно дорожила мнніемъ своей родни, ей не совсмъ нравилось, что мужъ хочетъ посовтоваться и насчетъ ученья Тома съ кмъ нибудь постороннимъ, а не съ семейнымъ ареопагомъ. Къ крайнему сожалнію мистриссъ Тулливеръ, Мегги тоже не выказывала особенной пріязни къ своимъ теткамъ. Она ршительно отказывалась шить изъ разноцвтныхъ лоскутковъ одяло для тетки Глеггъ. ‘Это такое глупое дло’, говорила она, встряхивая своею косматой черной гривой: ‘рзать на кусочки и опять сшивать! Да я и ничего не хочу длать для тетки Глеггъ — я не люблю ее!’ Можно ли было глубже ранить сердце мистриссъ Тулливеръ, преисполненное родственныхъ чувствъ? А Аанасій Ивановичъ еще подсмивается. ‘Удивляюсь Я, какъ вы можете этому смяться, мистеръ Тулливеръ! Вы только поощряете ея упрямство.’ И мистриссъ Тулливеръ ужь мерещилась строгая физіономія сестрицы ея, Дженъ Глеггъ, съ вчными упреками за баловство Мегги.

‘Мистриссъ Тулливеръ (замчаетъ авторъ) была, что называется, добрая и смирная женщина — никогда не плакала въ дтств безъ серьзнаго повода, какъ напримръ голода или булавокъ, и съ колыбели была здорова, красива, полна и тупа, однимъ словомъ составляла цвтъ красы и пріятства въ своей семь. Но молоко и нжность не особенно удобны къ сбереженію, и стоитъ имъ немножко скиснуться, они становятся непріятны для молодаго желудка. Я часто спрашивала себя, глядя на нарисованныхъ Рафаэлемъ блокурыхъ красавицъ-матерей съ свжими лицами и глуповатымъ выраженіемъ, могли ли он сохранять эту безмятежную кротость, когда подрастали ихъ здоровые и бойкіе мальчики, и ихъ нельзя уже было водить безъ рубашекъ. Мн кажется, он должны были вдаваться въ слабую воркотню и становиться все брюзгливе и брюзгливе, по мр того, какъ воркотня ихъ становились все боле и боле недйствительною.

Мистеръ Тулливеръ былъ проницательне своей супруги и не придавалъ такой важности, какъ она, разнымъ мелочамъ. Въ его глазахъ упрямство Мегги значительно выкупалось ея острымъ понятіемъ и страстью къ чтенію. Ему, правда, казалось подчасъ, что эти достоинства не особенно у мста въ особ женскаго пола, но намъ кажется, это казалось ему преимущественно потому, что въ наслдник своемъ Том онъ замчалъ сильный недостатокъ способностей для той каррьеры, къ которой готовилъ его.

Мегги читала ‘не хуже пастора,’ какъ говорилъ мистеръ Тулливеръ, и только что нибудь особенно важное могло оторвать ее отъ книги, когда она склоняла къ ея страницамъ свою черную, всклокоченную голову. Было, впрочемъ, одно слово, которымъ можно было заставить Мегги отбросить книгу и забыть о ней — это имя ея брата Тома.

На другой день посл того вечера, въ сумрак котораго мы видли дорлькотскую мельницу и двочку съ собакой близь ея шумнаго колеса, у мистера Тулливера былъ гость, нкто мистеръ Рилей, бывшій аукціонистъ и оцнщикъ, отчасти пріятель, отчасти совтникъ дорлькотскаго фермера.

У нихъ шли долгія совщанія и переговоры по поводу какой-то плотины. Но во все время этого дловаго разговора мистеръ Тулливеръ не выпускалъ изъ памяти другаго дла — именно ‘eddication’ своего Тома. Ему казалось, что лучше Рилея ему трудно найти совтника въ этомъ дл, и онъ воспользовался первой паузой, чтобы обратить разговоръ на этотъ предметъ. Едва произнесъ мистеръ Тулливеръ имя Тома, маленькая Мегги, о присутствіи которой въ комнат вс забыли, насторожила уши. Она сидла у самаго камина, на низенькой скамейк, съ книгой въ рукахъ.

Мистеръ Тулливеръ началъ прежде всего излагать свои намренія относительно будущей каррьеры Тома.

‘— Мн не хочется, чтобы Томъ былъ мельникомъ и фермеромъ. Я не вижу въ этомъ проку. Сдлай я его мельникомъ и фермеромъ, онъ станетъ наровить, какъ бы ему поскоре взяться за мельницу и за землю, ‘а теб, скажетъ, пора на покой — пора и о послднемъ конц подумать’. Нтъ, нтъ, насмотрлся ужь я на сыновей-то на своемъ вку. Я кафтана не сниму, пока спать не пойду. Я дамъ Тому воспитаніе и пущу его въ дло, пусть самъ строитъ себ гнздо, а не то, что меня изъ моего гонитъ. Наживется еще въ немъ, какъ умру, а ужь я каши не стану сть, покамстъ послдній зубъ не выпадетъ.’

Рзкій тонъ, какимъ были сказаны эти слова, глубоко встревожилъ маленькую Мегги. Сердце ея болзненно содрогнулось. Какъ? Тома подозрвать, что онъ можетъ выгнать отца изъ дому? Это невроятно, этого нельзя выслушать спокойно.

‘Мегги вскочила со скамейки и не обратила никакого вниманія на то, что ея тяжелая книга свалилась за ршетку камина, она стала у колнъ отца и сказала голосомъ, полнымъ слезъ и негодованія:

‘— Томъ никогда не поступитъ съ вами такъ, батюшка, я знаю, что онъ этого не сдлаетъ.

‘Мистриссъ Тулливеръ не было въ комнат (она готовила какое-то особенное кушанье къ ужину), а сердце Мистера Тулливера было тронуто, поэтому Мегги не получила выговора за то, что бросила книгу. Мистеръ Рилей преспокойно поднялъ ее и сталъ разсматривать. Грубыя черты отца озарились нкоторой нжностью, онъ засмялся, хлопнулъ двочку слегка по спин, потомъ схватилъ ее за об руки и сжалъ у себя въ колняхъ.

‘— Какъ! ужь и сказать про Тома ничего нельзя? а! проговорилъ мистеръ Тулливеръ, подмигивая Мегги.

‘Затмъ, обратясь къ Мистеру Рилею, онъ сказалъ не такъ громко, какъ бы желая, чтобы Мегги не слыхала:

‘— Она у насъ все понимаетъ, о чемъ ни заговорятъ. А послушали бы вы, какъ читаетъ — безъ запинки, словно все ужь знаетъ наизусть. И все-то за книгой!— Ну, это не совсмъ-то — не совсмъ-то хорошо, прибавилъ мистеръ Тулливеръ, переходя отъ похвалы къ упреку: — женщин не для чего быть такой умной, это, пожалуй, только съ пути собьетъ. А надо правду сказать (тонъ мистера Тулливера опять перешелъ въ панегирическій), она читаетъ книги и понимаетъ лучше, чмъ можетъ быть половина большихъ.

‘По щекамъ Мегги разлился румянецъ гордости: она подумала, что мистеръ Рилей будетъ теперь уважать ее, до сихъ поръ онъ не обращалъ на нее никакого вниманія.

‘Мистеръ Рилей перелистывалъ книгу, и она не могла ничего прочесть въ его лиц съ высоко-поднятыми бровями, но тутъ онъ взглянулъ на Мегги и сказалъ:

‘— Поди сюда, и разскажи мн объ этой книг, въ ней много картинокъ — и мн хотлось бы знать, что он значутъ.

‘Меггй еще больше покраснла, но тотчасъ же подошла къ мистеру Рилею и заглянула черезъ локоть его въ книгу. Она видла только одинъ уголокъ страницы, но встряхнула своею гривой и отвчала:

‘— Ахъ, я вамъ скажу, что это такое. Это страшная картинка, не правда ли? А я все-таки не могу удержаться, чтобы на нее не смотрть. Эта старуха въ вод — вдьма, ее бросили въ воду, чтобы узнать, вдьма она, или нтъ, если она выплыветъ — значитъ, вдьма, а если утонетъ — и умретъ тамъ — значитъ, она невинна, и не вдьма, а просто такъ бдная глупая старуха. Только что тутъ для нея хорошаго, что она утонетъ? Разв, я думаю, пойдетъ на небеса, и Господь приметъ ее туда. А этотъ страшный кузнецъ — посмотрите — подбоченился и смется…. Не правда ли, онъ противный?— Я вамъ скажу, кто онъ такой. Онъ вдь чортъ (тутъ голосъ Мегги сталъ громче и торжественне), а вовсе не кузнецъ. Дьяволъ, вы знаете, принимаетъ образъ злыхъ людей, и ходитъ по свту, и наущаетъ людей на нечестивыя дла, и онъ чаще принимаетъ образъ злаго человка, чмъ кого ни будь другаго, потому что люди — если бы, знаете, видли, что это дьяволъ, и онъ бы зарычалъ на нихъ — люди вс бы побжали отъ него, и онъ ужь не могъ бы заставлять ихъ длать, что захочетъ.

‘Мистеръ Гулливеръ окаменлъ отъ изумленія, слушая это объясненіе Мегги.

‘— Да что это у нея за книга? воскликнулъ онъ наконецъ.

‘— Это ‘Исторія Дьявола’ Даніэля Дефо, не совсмъ-то приличное чтеніе для маленькой двочки, отвчалъ мистеръ Рилей.— Какъ это она попала въ число вашихъ книгъ, Гулливеръ?

‘Мегги и смутилась и огорчилась.

— Я купилъ е вмст бъ другими, отвчалъ отецъ: — на аукціон Партриджа. Он были вс въ одинаковомъ переплет — посмотрите, какой славный переплетъ! Я думалъ, и книги все хорошія. Тутъ было и ‘О Праведной жизни и кончин’ Джереміи Тэлора, Я ее часто читаю по воскресенья…. И много ихъ тутъ было — больше все проповди, кажется, и вс въ одинаковомъ переплет, я и думалъ, что он вс одна къ одной. Вотъ и выходитъ, что по наружности нельзя судить. Какъ разъ надуютъ.

‘— Я теб совтую отложить въ сторону ‘Исторію Дьявола’, замтилъ мистеръ Рилей наставительнымъ и покровительственнымъ тономъ, гладя Мегги по голов: — выбирай книжки получше. Есть у тебя книжки лучше?

‘— Какъ же! отвчала Мегги, немного оживившись и желая показать свой разнообразныя свднія.— Я знаю, что эту книгу не хорошо читать — мн только нравятся картинки, и я къ нимъ придлываю исторіи изъ своей головы — право. А то у меня есть еще ‘Езоповы Басни’, да книга о двуутробкахъ и разныхъ такихъ звряхъ, да еще ‘Путь Пилигрима’….

‘— О! это превосходная книга! воскликнулъ мистеръ Рилей: — лучше не можетъ быть ничего для чтенія.

‘— Но въ ней тоже много говорится о дьявол, сказала съ торжествомъ Мегги: — и я вамъ покажу картинку, на которой онъ въ своемъ настоящемъ вид, и сражается съ христіаниномъ.

Мегги побжала въ уголъ, вскочила тамъ на стулъ и достала изъ небольшаго книжнаго шкапчика потертый старинный экземпляръ Бніана, который раскрылся безъ всякихъ стараній и отыскиванья, какъ разъ на картинк, упомянутой Мегги.

‘— Вотъ онъ, сказала она, подбгая къ мистеру Рилею: — Томъ раскрасилъ его для меня своими красками, какъ былъ дома въ послдній разъ на праздникахъ… Тло, видите, у него все черное, а глаза красные, какъ огонь,— потому что у него вдь пламя внутри, и свтится оттуда сквозь глаза.

‘— Ступай, ступай! проговорилъ повелительно мистеръ Тулливеръ:— положи книгу, и перестань болтать. Видно такъ и выходитъ по моему, что ребенку больше зла отъ этихъ книгъ, чмъ добра.’

Неожиданное вмшательство Мегги въ разговоръ не на долго отдалило мысли мистера Тулливера отъ занимавшаго его вопроса. Какъ только ‘чернушка’ или ‘негритянка’ (wench, какъ онъ называлъ свою черноволосую и смуглую двочку) удалилась въ темный уголъ и занялась тамъ своею куклой, къ которой чувствовала особенную нжность во время отсутствія брата, мастеръ Тулливеръ опять повелъ рчь о воспитаніи Тома. Мистеръ Рилей, какъ человкъ знающій въ этомъ дл, долженъ былъ во что бы то ни стало разршить, гд Тому будетъ удобне научиться всему тому, что представлялось верхомъ образованія его отцу. Во-первыхъ, по мннію мистера Тулливера, Томъ долженъ былъ знать ариметику, во-вторыхъ, писать такъ же красиво и четко, какъ печатное, въ-третьихъ, быстро соображать всякое дло и понимать, что люди, съ которыми онъ иметъ дла, думаютъ, въ-четвертыхъ, такъ умть извернуться на словахъ, чтобы иголки нельзя было подточить, въ пятыхъ… Впрочемъ, довольно ужь и этихъ четырехъ пунктовъ: и съ такими знаніями и достоинствами человкъ не пропадетъ.

Мистеръ Рилей не долго затруднялся отвтомъ. Онъ предложилъ мистеру Тулливеру отдать Тома въ ученье къ пастору Спеллингу, миляхъ въ пятнадцати отъ мельницы. Почтенный пасторъ, какъ ему казалось, лучше всего удовлетворитъ требованіямъ дорлькотскаго фермера. Почему это казалось мистеру Рилею — неизвстно. Онъ зналъ о Стеллинг только по наслышк, зналъ конечно какъ о человк очень образованномъ и ученомъ, но разв слухи не могутъ быть обманчивы? Какъ-бы то ни было, мистеръ Рилей отрекомендовалъ его мистеру Тулливеру, какъ лучшаго наставника Тому, и не только отрекомендовалъ, но и взялся вступить съ нимъ въ переговоры по этому длу черезъ общихъ знакомыхъ. Мистриссъ Тулливеръ попробовала-было возразить, что стирать для Тома блье дома, если онъ поселится у пастора, будетъ неудобно, но на возраженіе ея не обратили вниманія. Хоть мистеръ Тулливеръ и очень цнилъ хозяйственныя соображенія своей Бесси, но въ этомъ случа, требовавшемъ высшихъ нравственныхъ соображеній, считалъ ихъ лишними.

Успокоившись на предложенномъ мистеромъ Рилеемъ план, мистеръ Тулливеръ отправился передъ праздниками въ ‘академію’, чтобы привезти домой Тома. Мегги очень хотлось похать съ отцомъ, но погода была дурная, пасмурная и сырая, и мистриссъ Тулливеръ опасалась за хорошую шляпку Мегги. Двочка очень огорчилась, но длать было нечего. Она выместила свою досаду на мать тмъ, что не дала завить себя какъ слдуетъ, вымочила себ волосы и убжала отъ наставленій и упрековъ на чердакъ подъ старой крутой кровлей, стряхивая на бгу воду со своихъ черныхъ кудрей.

‘Этотъ чердакъ былъ любимымъ убжищемъ Мегги въ дождливые дни, если на двор было не слишкомъ холодно. Тутъ она предавалась вполн своему горю, и громко разговаривала съ источеннымъ червями поломъ, съ источенными червями перекладинами и съ темными стропилами, увшенными паутиной, тутъ же хранился у ней истуканъ, котораго она наказывала за вс свои невзгоды. Это было туловище большой деревянной куклы, у которой были когда-то круглйшіе выпученные глаза и румянйшія щеки, но посл долгихъ истязаній за чужія бды она стала ни на что не похожа. Три гвоздя были вбиты ей въ голову, въ память трехъ горестныхъ событій изъ девятилтней житейской борьбы Мегги, мысль къ такому жестокому мщенію подалъ ей одинъ рисунокъ въ старинной Библіи, изображавшій Сисару въ шатр Іоиля. Послдній гвоздь былъ всаженъ съ особеннымъ ожесточеніемъ въ голову куклы, ибо на этотъ разъ она олицетворяла собой тетку Глеггъ. Но тотчасъ же вслдъ за этимъ Мегги разсудила, что если вбить въ голову много гвоздей, кукла не будетъ ужь такъ чувствительна къ ударамъ объ стну, и нельзя ужь будетъ ни утшать, ни лечить ее, когда сердце у Мегги нсколько смягчится: вдь и самую тетку Глеггъ было бы жаль, еслибъ ее избить и совсмъ уничижить, такъ, чтобы она стала просить прощенья у племянницы. Посл такого соображенія Мегги перестала вбивать гвозди въ голову куклы, и отводила сердце только тмъ, что колотила и тыкала деревянною головой въ жесткіе кирпичи двухъ большихъ трубъ, которыя, какъ четырехугольные столбы, подпирали кровлю. Этимъ занялась она и въ это утро, взобравшись на чердакъ. Она не переставала при этомъ рыдать съ ожесточеніемъ, исключавшимъ всякое другое чувство — даже память о причин его. Наконецъ, когда рыданія нсколько стихли и она уже не такъ жестоко колотила куклу объ стну, чердакъ внезапно освтился солнцемъ. Только-что лучи его пробрались изъ ршетчатаго оконца по подгнившимъ перекладинамъ, Мегги бросила свою куклу и подбжала къ окошку. Солнце дйствительно проглянуло, опять веселе шумла мльница, двери амбара были растворены, Япъ, смшная блая дворняшка, съ выворотившимся ухомъ, бгала взадъ и впередъ, нюхая землю, словно искала себ товарища. Устоять было невозможно.’

Мегги наскоро сбжала съ лстницы, взяла свою пуховую шляпу, но не надла ея, и со всевозможными предосторожностями, чтобы не попасться матери, крадучись выскочила на волю. Япъ немедленно очутился около нея и принялся скакать и лаять, вторя скачкамъ двочки и ея восклицаніямъ, ‘Япъ! Япъ! Томъ прідетъ! Томъ прідетъ! Томъ прідетъ!’ — ‘Смотрите, миссъ! не закружитесь да не свалитесь въ грязь!’ замтилъ ей главный мельникъ Лука, высокій, широкоплечій мужчина лтъ сорока, съ черными глазами и черными волосами.— Мегги, нсколько сконфузясь, пріостановилась, и попросила Луку позволить ей идти вмст съ нимъ на мельницу.

‘Мегги любила быть въ просторныхъ стнахъ мельницы, и часто выходила оттуда съ легкою блою пудрой муки на своихъ черныхъ волосахъ, которая придавала еще больше огня ея блестящимъ чернымъ глазамъ. Немолчный шумъ и неустанное движеніе большихъ каменныхъ жернововъ внушали ей смутное и пріятное чувство благоговнія, словно въ присутствіи какой-то непреодолимой силы. Постоянно льющійся потокъ муки, тонкая блая пыль, слегка покрывающая все и превращающая сти паука въ какія-то волшебныя кружева, чистый, пріятный запахъ муки,— все утверждало Мегги въ мысли, что мельница — это особый небольшой міръ, совсмъ не похожій на тотъ, въ которомъ сосредоточивается ея вседневная жизнь. Пауки были спеціальнымъ предметомъ ея наблюденій и соображеній. Ей хотлось знать, есть ли у нихъ какая нибудь родня за стнами мельницы, потому что въ такомъ случа въ родственныхъ сношеніяхъ ихъ должны были встрчаться нкоторыя непріятныя несогласія. Жирный, мучнистый паукъ, привыкшій кушать мухъ, обильно посыпанныхъ мукой, долженъ морщиться немножко за столомъ у своего двоюроднаго брата, гд мухи сервируются au naturel, мельничныя кузины должны находить странною и наружность своихъ вн-мельничныхъ кузинъ, и наоборотъ. Но больше всего любила Мегги самый верхній ярусъ мельницы, съ ларемъ для хлба, гд она садилась на огромныя кучи зерна и скатывалась съ нихъ. Она обыкновенно забавлялась этимъ, разговаривая съ Лукой, къ которому питала большую пріязнь.’

Въ дополненіе къ разговору Мегги съ мистеромъ Рилеемъ о книгахъ, мы приведемъ и ея разговоръ съ мельникомъ въ тотъ день, какъ долженъ былъ воротиться домой Томъ. Желая, чтобъ и Лука считалъ ее такою же умницей, какъ мистеръ Рилей (въ томъ, что мистеръ Рилей считаетъ ее умницей посл своей бесды съ нею о чорт, она не сомнвалась), Мегги завела рчь объ ученыхъ предметахъ… ‘Я думаю, вы никогда ничего, кром Библіи, не читаете, Лука?’ спросила она, скатываясь съ кучи хлба.

‘— Да, миссъ, да и Библію-то рдко, отвчалъ съ похвальною прямотой Лука.— Какой я чтецъ? совсмъ я не чтецъ!

‘— А если бъ я вамъ дала которую нибудь изъ своихъ книгъ? У меня есть очень хорошія книги, и вамъ не трудно было бы читать ихъ. Лука, вотъ, напримръ, Пога ‘Путешествіе по Европ’ Тутъ написано обо всхъ народахъ, какіе только есть на свт, а если вы не поймете, что написано — можно на картинкахъ посмотрть — все можно на нихъ увидать: и что они носятъ, и какъ живутъ, и что длаютъ. Голландцы тамъ есть, такіе жирные — и, знаете, съ трубками, курятъ, а одинъ сидитъ на бочк.

‘— Ну, голландцы-то плохи, миссъ, я думаю, не много проку и знать-то объ нихъ.

‘— Да вдь они наши ближніе, наши собратья, Лука,— а мы должны знать о своихъ ближнихъ.

‘— Я думаю, что они за ближніе, миссъ! Знаю я ихъ,— старый мой хозяинъ, знающій былъ человкъ, всегда, бывало, говорилъ: ‘Я, говоритъ, не голландецъ, чтобы пшеницу, не помочивши, говоритъ, сять’. Значитъ — это все равно, что сказать, голландцы, молъ, дураки, или около того. Нтъ, ужь надъ голландцами я не стану себя мучить. Будетъ съ меня дураковъ-то да болвановъ и такъ… А то еще и въ книгахъ ихъ отыскивай.

‘— Ну, такъ вотъ что, сказала Мегги, нсколько пораженная столь ршительнымъ взглядомъ Луки на голландцевъ: — не хотите ли, когда такъ, почитать ‘Одушевленную Природу?’ Тутъ ужь не про голландцевъ, а — знаете — про слоновъ, про двуутробокъ, про выхухолей, про летучихъ рыбъ, про птицъ, которыя на хвосту сидятъ,— забыла, какъ он называются. Есть цлыя страны такія, что тамъ все этакіе зври живутъ — вотъ какъ у насъ лошади и коровы, точь въ точь. Хотите, Лука, вотъ про нихъ узнать?

‘— Нтъ, миссъ, мое дло — хлбъ да мука. Какъ примешься за то, что до тебя не касается, такъ, пожалуй, и дло-то не пойдетъ какъ слдуетъ. Этакъ люди и до вислицы доходятъ…. Все знаетъ, а вотъ хлба насущнаго не уметъ заработать. Да поди, и вранья сколько въ томъ, что въ книгахъ-то напечатано!

‘— Вы вотъ какъ братецъ Томъ, Лука! сказала Мегги, желая дать боле удачное направленіе разговору.— Томъ не любитъ читать. Я такъ люблю Тома, Лука, такъ люблю — больше всего на свт. Когда онъ будетъ большой, я у него буду хозяйничать въ дом, и мы всегда будемъ вмст жить. Я про все ему стану говорить, чего онъ не знаетъ. А Томъ все-таки умный, мн кажется, хоть и не любитъ книгъ: онъ такъ славно уметъ длать хлысты и загородки для кроликовъ.’

Мегги никакъ не ожидала, договорившись до кроликовъ, какимъ горестнымъ извстіемъ поразитъ ее Лука. Кролики, которыхъ купилъ Томъ въ послдній пріздъ домой на вс свои деньги, умерли. Ихъ забывали кормить, и они вс умерли. Томъ, узжая, просилъ Мегги, чтобы она позаботилась о нихъ, но и у нея они совсмъ вышли изъ головы вонъ. Двочка залилась горькими слезами. Какъ ей быть? Что сказать брату? Мельникъ старался, сколько могъ, утшить маленькую миссъ, и чтобы доставить ей нкоторое развлеченіе, пригласилъ ее къ себ, посидть и поговорить съ нимъ и съ его женой.

Къ тому времени, какъ пріхать Тому, мистриссъ Тулливеръ совсмъ примирилась съ Мегги за ея давишнее непослушаніе, и при первомъ стук колесъ по дорог, вышла встрчать сына рука объ руку съ Мегги.

Наружность Тома представляла совершенную противуположность наружности его маленькой сестры. У него были голубовато-срые глаза, блыя и румяныя щеки, свтлые каштановые волосы, полныя губы и неопредленные носъ и брови. Авторъ замчаетъ, что такого вида мальчиковъ встртишь въ каждомъ углу Англіи, и они въ тринадцать, въ четырнадцать лтъ такъ же похожи другъ на друга, какъ молодые гусенята. Въ физіономіи Тома нечего было подмтить особеннаго, характеръ ея былъ общій характеръ отрочества. Напротивъ, лицу Мегги природа придала и эти черты, и этотъ колоритъ какъ бы съ особою, самою опредленною цлью.

‘Но глубокая хитрость таится въ природ подъ видимою открытостью. Простые люди думаютъ, что видятъ ее насквозь, а она между тмъ готовитъ втайн опроверженіе ихъ увреннымъ пророчествамъ. Подъ этими казенными отроческими физіономіями, создаваемыми ею какъ будто оптомъ, она скрываетъ часто самыя строгія, самыя непреклонныя свои намренія, самые неизмнные характеры, и черноглазая, смлая, непокорная двочка рано или поздно покажется пассивнымъ существомъ сравнительно съ этимъ блымъ и румянымъ отрокомъ съ неопредленными чертами лица.’

Радъ ли былъ Томъ свиданію съ сестрой, объ этомъ авторъ не говоритъ положительно. Онъ упомянулъ только мимоходомъ, что въ ту минуту, какъ Мегги обнимала Тома съ такою горячностью, какъ будто хотла задушить его, свтлые глаза его были обращены на рку съ надеждой на хорошее уженье. Изъ этого можно заключить, что радость его свиданію съ Мегги не равнялась и на половину ея радости, подъ вліяніемъ которой она уже ничего не помнила, даже и околвшихъ по ея небреженію кроликовъ.

Но, отдохнувши и отогрвшись немного посл дороги, Томъ представилъ доказательство своей любви къ сестр. Онъ не забылъ объ ней и привезъ ей удочку, съ тмъ чтобы удить вмст. Очень вроятно, что не будь онъ самъ охотникъ до уженья, не покупай онъ удочки для самого себя, Мегги осталась бы и безъ подарка, онъ и не вспомнилъ бы объ ней. Можетъ быть смутно сознавая это, Томъ старался выставить въ особенно яркомъ свт свой поступокъ. ‘Что, каковъ я братъ!’ повторяетъ онъ сестр нсколько разъ. ‘Не добрый я братъ? а?’ — ‘Добрый, добрый,’ подтверждаетъ Мегги:— ‘я очень люблю тебя, Томъ.’ Но вспомнить о сестр и купить ей подарокъ, это еще не такъ важно: Тому пришлось еще поссориться изъ-за этого съ товарищами, съ которыми онъ не пошелъ въ складчину, желая сберечь деньги на удочку для сестры,— и онъ выставляетъ эту заслугу передъ Мегги съ особенной гордостью.

‘— Ахъ, зачмъ это дерутся у васъ въ школ! И теб досталось, Томъ?

‘— Мн досталось? Дудки! отвчалъ Томъ.

‘Онъ спряталъ въ карманъ крючки для удочекъ, вынулъ большой карманный ножикъ, открылъ самый широкій клинокъ и сталъ внимательно разсматривать его, слегка прикасаясь къ лезвію пальцемъ.

‘— Я подбилъ глазъ Спаунсеру, прибавилъ онъ, помолчавъ:— вотъ ему за то, что вздумалъ отдуть меня! Меня не заставишь этимъ идти въ складчину.

‘—Какой ты храбрый, Томъ! Я думаю, ты какъ Самсонъ. Еслибъ на меня напалъ левъ и зарычалъ, я думаю, ты убилъ бы его… вдь убилъ бы, Томъ?

‘— Ну откуда здсь нападетъ и зарычитъ левъ, глупая? Какіе здсь львы? Только въ звринцахъ.

‘— Нтъ, если бы мы были въ львиной сторон — въ Африк вотъ, гд такъ очень жарко… львы дятъ тамъ людей. Я теб покажу — это у меня въ книг есть,

‘— Ну, я бы взялъ ружье, и застрлилъ его.

‘— А если бъ у тебя не было ружья?… Шли бы мы вмст и не думали ничего — вотъ все равно, какъ мы удить пойдемъ, и вдругъ левъ огромный бжитъ прямо на насъ и рычитъ, а намъ некуда отъ него уйти. Что бы ты сдлалъ тутъ, Томъ?

‘Томъ помолчалъ, потомъ повернулся и проговорилъ съ досадой:

‘— Да вдь нту льва, нейдетъ онъ. О чемъ же ты толкуешь?

‘— Я такъ люблю воображать, какъ бы это было, отвчала Мегги, слдуя за нимъ: — и думать, что бы ты тутъ сдлалъ, Томъ.

‘— Ахъ, полно надодать, Мегги! Какая ты глупая… Я пойду посмотрть своихъ кроликовъ.’

Сердце Мегги сжалось отъ страха, и она пошла за братомъ, не ршаясь сказать ему разомъ всю правду, и придумывая, какъ бы смягчить свою вину передъ нимъ. Пройдя нсколько шаговъ, Мегги спросила Тома, сколько онъ заплатилъ за кроликовъ. Ей хотлось отдать накопленныя деньги Тому, чтобы онъ, вмсто околвшихъ кроликовъ, купилъ себ другихъ, изъ отвта Тома оказалось, что денегъ ея очень хватитъ на такую покупку, и она предложила ихъ брату. Томъ съ презрніемъ отвергъ ея предложеніе, и опять-таки назвалъ ее глупою. ‘У меня всегда больше денегъ, чмъ у тебя, потому что я — мальчикъ,’ отвчалъ онъ. ‘Мн всегда дарятъ на рождество полусоверены и соверены, потому что я буду мужчина, а теб дарятъ только кроны, потому что ты двочка, а не то, что я.’ Да и на что покупать еще кроликовъ, когда они ужь есть? Тутъ Мегги пришлось волей-неволей высказать всю правду, и гнвъ Тома разразился надъ нею со всею жестокостью школьника, привыкшаго къ дракамъ въ своей ‘академіи’. Онъ, не думая много, обвинилъ въ смерти кроликовъ, вмст съ мельничнымъ работникомъ, которому было поручено кормить ихъ, и маленькую Мегги. ‘Я не люблю тебя, Мегги!’ сказалъ онъ: ‘и ты не пойдешь завтра со мною удить. Ты дрянная двчонка — и мн досадно, зачмъ я купилъ теб удочку, я тебя не люблю.’ Мегги умоляла Тома, чтобы онъ не былъ такъ жестокъ, и говорила, что простила бы ему, еслибъ онъ такъ, какъ она, забылъ какую-нибудь ея просьбу. Но Томъ былъ неумолимъ.

‘— Ради Бога, прости меня, Томъ, у меня сердце надорвется, упрашивала Мегги, вздрагивая отъ рыданій, ухватываясь за руку Тому и прижимаясь мокрой щекой къ его плечу.

‘Томъ оттолкнулъ ее, остановился, и проговорилъ ршительнымъ тономъ:

‘— Ну, слушай ты, Мегги! Разв не добрый я братъ былъ для тебя?

‘— До-обрый, отвчала съ воплемъ Мегги, и подбородокъ ея судорожно то подымался, то опускался.

‘— Разв не думалъ я объ удочк для тебя все это время, какъ бы ее купить? Разв не приберегалъ для этого деньги? И въ складчину не пошелъ, и за это меня Спаунсеръ побилъ.

‘— Да — да… и я… я люблю тебя такъ, Томъ.

‘— А ты дрянная двочка. Въ послдніе праздники ты слизала у меня краску съ коробочки, а въ т праздники, что передъ этими были, упустила съ лодкой мою удочку, когда я веллъ теб посидть и посмотрть за ней, и бумажный змй у меня головой проткнула… Все это по твоему ничего?

‘— Да я не нарочно, отвчала Мегги:— я и сама не звала.

‘— Знала бы, возразилъ Томъ:— если бъ думала о томъ, что длаешь. А ты просто дрянная двчонка… Вотъ и не пойдешь завтра со мною удить.’

Томъ убжалъ на мельницу, и бросилъ заплаканную Мегги. Ей оставалось одно убжище, чтобы выплакать свое горе — ея любимый чердакъ, и она спряталась тамъ, обрекая себя чуть ли не на голодную смерть.

Можетъ быть Томъ и не вспомнилъ бы объ обиженной имъ сестр, еслибъ ея не хватились за чайнымъ столомъ мистеръ и мистриссъ Тулливеръ. Тома откомандировали искать Мегги, онъ нашелъ ее, и между ними немедленно была возстановлена дружба.

Конечно, на слдующее утро они отправились на уженье вмст. ‘Это утро (говоритъ авторъ) было однимъ изъ счастливйшихъ въ ихъ жизни.’ Все вокругъ нихъ сіяло тою свтлою радостью, которою были полны ихъ дтскія сердца. И шумная мельница, и большой каштанъ, подъ которымъ они часто играли вмст, и маленькая Рипиль, и большая Флосса съ грознымъ приливомъ — все это казалось имъ такою чудной обстановкой ихъ жизни, что ни Томъ, ни Мегги не промняли бы ихъ ни на какія иныя, роскошно цвтущія мста земнаго шара. Имъ казалось, что вкъ останутся вокругъ нихъ въ неизмнной красот эти родныя картины и вкъ будутъ они сами и бгать тутъ, и рзвиться, и сидть подъ кудрявыми втками, глядя на ясную синеву рки, на глубокую даль неба.

‘Жизнь впослдствіи измнилась для Тома и Мегги, но они все-таки не ошибались, думая, что мысли и привязанности этихъ первыхъ лтъ будутъ всегда составлять часть ихъ жизни. Мы никогда не могли бы такъ любить землю, если бъ у насъ не было на ней дтства,— если бъ это не была та самая земля, на которой съ каждою новой весной являются снова т же цвты, что мы собирали когда-то маленькими ручонками, сидя на трав и нескладно болтая,— тже ягоды осенью на живыхъ изгородяхъ,— тже красно-зобые реполовы, которыхъ мы называли ‘Божьими пташками’, потому что они не портятъ хлбной жатвы. Какая новизна сравнится съ этимъ чуднымъ однообразіемъ, гд намъ все знакомо и гд все любимо нами, потому что знакомо?

‘Лсъ, куда я вхожу въ кроткій майскій день, лсъ съ молодою желтовато-бурою листвой дуба между мною и синимъ небомъ, съ блыми астрами и голубо-глазою вероникой и съ ползучимъ плющомъ у моихъ ногъ… что замнитъ мн этотъ лсъ? Какія тропическія рощи пальмъ, какіе чудные папоротники или пышныя и большія, какъ живыя чаши, цвты, могутъ затронуть во мн такъ, какъ эта родная сцена, самыя глубокія и самыя тонкія фибры моего сердца? Эти знакомые цвты, эти хорошо памятныя ноты въ пнь птицъ, это небо съ его трепетною ясностью, эти вспаханный и зеленыя поля, каждое съ какимъ-то особеннымъ характеромъ отъ прихотливо-насаженныхъ изгородей — вс эти предметы родной языкъ для нашего воображенія, языкъ, сохранившій вс тонкія, но неразрывныя узы съ природой, оставленныя позади скоротечными часами нашего дтства. Наше теперешнее наслажденіе свтомъ солнца на пышномъ ковр травы было бы лишь слабымъ ощущеніемъ утомленной души, если бы свтъ солнца и зелень травы давно-минувшихъ лтъ не жили въ насъ и не превращали ощущеніе наше въ любовь.’

Посл этихъ словъ становится очень понятно, почему Джоржъ Эліотъ останавливается такъ долго на дтств двухъ лицъ, играющихъ главныя роли въ его роман, и съ такою симпатическою внимательностью подсматриваетъ каждый ихъ поступокъ, каждую повидимому незначительную шалость, подмчаетъ каждое движеніе ихъ маленькихъ сердецъ. Чуть ли не цлая треть романа посвящена первымъ годамъ Тома и Мегги, тмъ годамъ, когда оба они были еще im Werden, и только по нкоторымъ чертамъ ихъ формирующагося характера можно было угадывать, что выйдетъ изъ нихъ впослдствіи. Эліотъ приписываетъ впечатлніямъ дтства глубокое значеніе для всей нашей жизни, но въ роман остается, къ сожалнію, нетронутымъ вопросъ, почему этотъ мальчикъ и эта двочка, въ самые первые года свои воспитанные въ совершенно одинаковыхъ условіяхъ, развились такъ розно. Тонкая наблюдательность автора, съ помощью которой онъ уметъ проникать въ таинства дтскаго міра, можетъ быть могла бы дать намъ хоть какіе-нибудь намеки, если не удовлетворительныя объясненія.

Исторія Тома и Мегги начинается лишь съ той поры, какъ ему исполнилось четырнадцать лтъ, а ей пошелъ девятый годъ. Житье въ школ вроятно положило свою печать и на характеръ и на способности мальчика, но были ль въ немъ т самыя качества, какія мы видимъ въ Мегги, въ ту пору, какъ онъ жилъ еще дома и не зналъ ни школьной дисциплины, ни школьныхъ шалостей? Едва ли. Томъ былъ первый ребенокъ, баловень матери, его блыя и румяныя щеки приводили ее въ восхищеніе, и она, разумется, пророчила въ душ самую блестящую участь своему красивому блокурому Тому. Рожденіе Мегги не могло уже обрадовать мистриссъ Тулливеръ, какъ обрадовало ее рожденіе сына. Притомъ Мегги родилась такою некрасивой. Мистриссъ Тулливеръ видла въ странной наружности своей дочки какъ бы нарушеніе непреложныхъ законовъ своей фамиліи, которая отличалась благообразіемъ и совершеннымъ отсутствіемъ всякихъ, и хорошихъ и дурныхъ странностей. ‘Этого, говорила мистриссъ Тулливеръ о своенравности Мегги: благодаря Бога, никогда не случалось еще въ нашей фамиліи, точно такъ же, какъ ни у кого изъ нашихъ не бывало такой смуглой кожи. А Мегги черна, словно мулатка какая.— Я не смю роптать на Провидніе, присовокупляла она: но горько это, что у меня одна только дочь, да и та этакая смшная.’ Отцу, какъ замчено выше, наоборотъ, нравилась оригинальная наружность Мегги, ея яркіе черные глаза и блестящіе и густые черные волосы, встряхивая которыми Мегги была такъ похожа на маленькую шетландскую лошадку. Мы также видли уже отчасти мнніе мистера Тулливера и объ ум и о нрав Мегги, мнніе, діаметрально противуположное взгляду мистриссъ Тулливеръ, которой ‘маленькая негритянка’ казалась существомъ, вырвавшимся изъ Бедлама. Мистеръ Тулливеръ не разъ становился въ защиту Мегги противъ нападеній какъ ея матери, такъ и всей строгой и чинной родни Бесси.

Такія отношенія Мегги и Тома къ матери не могли остаться безъ вліянія и на взаимныя отношенія брата и сестры. Томъ, подкрпляемый авторитетомъ мистриссъ Тулливеръ, смотрлъ на Мегги нсколько свысока, она тоже казалась ему глупой двочкой, что онъ и высказывалъ ей на каждомъ шагу. Все, что выходило изъ тснаго кружка его ежедневныхъ интересовъ, считалъ онъ вздоромъ, какъ и мистриссъ Тулливеръ: мечты и разсужденія Мегги, касавшіяся такихъ чуждыхъ ихъ обычной обстановк предметовъ, должны были, разумется, возбуждать его смхъ или досаду. Мало по малу и Томъ началъ видть въ Мегги, какъ мистриссъ Тулливеръ, вырвавшуюся изъ Бедлама дурочку. Что касается Мегги, она сознавала свое превосходство надъ Томомъ въ нравственномъ отношеніи, но проявить его она не могла, не смла: что значилъ ея голосъ передъ голосомъ старшихъ? А старшіе вс были на сторон Тома, вс, кром мистера Тулливера, да и то не всегда, а лишь въ минуты увлеченія. Стараясъ какъ нибудь примирить сознаніе своего превосходства, предъ Томомъ съ мнніемъ о немъ матери и ея родственниковъ, Мегги придавала особенную цну разнымъ практическимъ способностямъ Тома въ род дланья хлыстовъ и загородокъ для кроликовъ. Сердце Мегги было такъ полно любви, что она была бы совсмъ несчастна, если бъ не могла ни съ кмъ подлиться этою любовью. Томъ былъ ей ближе всхъ въ дом, понятно, что она привязалась къ нему такъ страстно. А страстно любить кого нибудь — не значитъ ли это для такихъ непосредственныхъ натуръ, какъ Мегги, видть въ любимомъ предмет достоинства, которыхъ въ немъ нтъ, и даже оправдывать его недостатки? Иногда Мегги чувствовала и припадки ревности. Особенно досадно становилось ей, что она двочка, а не мальчикъ, когда Томъ отправлялся на какія нибудь воинственныя похожденія, напримръ хоть на травлю водяныхъ крысъ, съ сосднимъ мальчикомъ Бобомъ, порядочнымъ головорзомъ, а она должна была, какъ двочка, оставаться дома.

При склонности Тома къ разнымъ героическимъ упражненіямъ трудно было предполагать въ немъ особенную нжность сердечную. И точно, Томъ не умлъ ни такъ безкорыстно любить, какъ Мегги, ни такъ тонко понимать чужія чувства. Если онъ длалъ какое нибудь удовольствіе сестр, онъ тутъ же старался объяснить великодушіе своего поступка, какъ это было при подарк удочки. Если онъ приносилъ какую нибудь жертву Мегги, онъ немедленно старался дать почувствовать, что это жертва. Такъ, удляя ей кусокъ пирога больше своего куска, онъ давалъ ей състь ея долю и потомъ говорилъ, что она не понимаетъ его великодушія и не замтила даже, что онъ отдалъ ей кусокъ, который ему пріятне было бы състь самому. Такія выходки глубоко ранили сердце Мегги, Тому же никогда и въ голову не приходило, что онъ былъ не правъ. Обидныя слова сестр были ему ни по чемъ, хотя онъ въ тоже время какъ будто и любилъ ее. Онъ успвалъ двадцать разъ забыть, что заставилъ Мегги плакать, въ то время, какъ все существо ея надрывалось отъ горя. Школьная привычка къ грубому обращенію съ товарищами была перенесена Томомъ и на сестру. Онъ никакъ не хотлъ или, лучше сказать, не могъ понять, что какому нибудь Спаунсеру не такъ больны его кулаки, какъ Мегги нкоторыя просто лишь небрежныя слова его. Къ тому же онъ слышалъ со всхъ сторонъ, что главныя добродтели мужчины — сила, отвага, что поэтому онъ и господинъ во всемъ, а что нжность и тому подобныя миндальности — недостатки, простительные разв въ женщин, и то простительные лишь потому, что она никогда не должна имть ни своей воли, ни своей собственности, ни какой либо почетной дятельности въ жизни. Таковы, боле или мене, всюду понятія, внушаемыя не только школьнымъ, но и домашнимъ воспитаніемъ. Самъ мистеръ Тулливеръ, придававшій такую цну острымъ способностямъ Мегги, даже гордившійся и хваставшійся ими, проявлялъ нердко такой же точно взглядъ на женскую половину человчества. ‘Жаль, говорилъ онъ мистеру Рилею: жаль, что Мегги не мальчикъ, изъ нея вышелъ бы длецъ!’ и затмъ признавался, что взялъ за себя свою Бесси потому, что она была недалека, а хозяйство хорошо знала. Не женское дло — мшаться въ мужскія дла, знай сверчокъ свой шестокъ! Хозяйничай да роди хорошихъ дтей! Но въ послднемъ-то случа мистеръ Тулливеръ и промахнулся: ему казалось, что сыновья мистриссъ Тулливеръ лолжны бы уродиться въ отца, а дочери въ нее, анъ вышло на навыворотъ.

Мегги, при всемъ желаніи покориться общему мннію о ничтожеств женскаго пола, тмъ не мене начинала смутно сознавать въ себ силы, недостатокъ которыхъ въ Том представлялся ей большимъ неудобствомъ. Въ разговор сбоемъ съ мельникомъ Лукой Мегги выразила очень ясно свои намренія стать для брата помощницею и совтницею въ жизни. Хорошо, разумется, умть длать хлысты и загородки для кроликовъ, но не мшало бы знать и еще кое-что, а именно это-то кое-что и неизвстно совсмъ Тому. Кому же ближе восполнить этотъ недостатокъ въ жизни брата, какъ не ей, не сестр?

Еслибъ Мегги могла найти полное выраженіе для своей мысли о будущемъ значеніи своемъ для судьбы брата и передала эту мысль Тому, онъ насмялся бы надъ нею съ своей обыкновенной грубостью. Мегги — двчонка — можетъ воображать, что годится на что нибудь въ серьзной практической дятельности, свойственной мужчин, то есть ему, Тому! Ну, не смшно ли это? Онъ съуметъ прожить хорошо и отлично устроить свою жизнь и безъ бабьей помощи. На то онъ мужчина, на то и прилагаются такія заботы объ его ‘eddication’.

Воспитаніе Тома или, лучше сказать, вопросъ о перемщеніи его изъ ‘академіи’ къ достопочтенному пастору Стеллингу, долженъ былъ занять видное мсто въ совщаніяхъ родни, именно сестрицъ мистриссъ Тулливеръ и ихъ супруговъ, собравшихся на праздникахъ подъ гостепріимную кровлю дорлькотскаго фермера, чтобы пость вкусныхъ пирожковъ мистриссъ Тулливеръ, поспорить о разныхъ возвышенныхъ и невозвышенныхъ предметахъ, и пошпынять другъ надъ другомъ и прямо и изподтишка.

Томъ ожидалъ родственнаго собранія очень хладнокровно, хотя это собраніе и должно было заняться его интересами. Напротивъ, Мегги не могла быть спокойна. Ей предстояло не мало мукъ съ одваньемъ, съ завиваньемъ, съ передниками, съ чепцами, и проч. Главное съ завиваньемъ: волосы Мегги, какъ извстно, отличались примрнымъ непокорствомъ. Мистриссъ Тулливеръ не пропускала удобной минуты, чтобы не шепнуть Мегги: ‘Поди — какъ теб не стыдно?— пригладь себ волосы! ‘

Тетушки и сестрицы обратили также главное вниманіе на странность ея прически. Самое ангельское терпніе могло бы лопнуть, а Мегги имъ не отличалась, когда дло шло о ея волосахъ или о ея костюм.

Мы не станемъ приводить описанія родственнаго сейма, собравшагося къ Тулливерамъ. Насъ интересуютъ боле всего т мста романа, въ которыхъ являются Томъ и Мегги. Собственно ихъ-то исторію и пересказываемъ мы, излагая содержаніе романа. Но несправедливо было бы не сказать теперь, при удобномъ случа, что вс эти мистеры и мистриссъ Глеггъ, Динъ, Пуллетъ и проч., которыхъ выводитъ авторъ, являются передъ читателемъ какъ живые. Юморъ, которымъ преисполнены нкоторыя сцены ‘Адама Бида’ и ‘Очерковъ изъ клерикальной жизни’, не измняетъ Джоржу Эліоту и здсь.

Мегги, выведенная изъ себя замчаніями о ея волосахъ, ршилась на такой поступокъ, на такой неслыханный пассажъ, что весь родственный кагалъ долженъ былъ преисполниться ужасомъ и негодованіемъ. Дло было передъ самымъ обдомъ. Мистриссъ Тулливеръ опять-таки шепнула Мегги, чтобы она, прежде чмъ садиться за столъ, пошла на верхъ и пригладила себ щеткой волосы. Мегги повиновалась.

Но пусть разсказываетъ самъ авторъ.

‘— Томъ, пойдемъ со мной! прошептала Мегги и дернула брата за рукавъ, проходя мимо его.

‘Томъ довольно охотно пошелъ.

‘— Пойдемъ со мной на верхъ, Томъ! прошептала она, когда они были ужь за дверями.— Я хочу сдлать одну штуку передъ обдомъ.

‘— Некогда ужь теперь ни во что играть, сейчасъ обдъ подадутъ, замтилъ Томъ, воображеніе котораго было настроено исключительно на предстоящей д.

‘— Нтъ еще, не сейчасъ, мы успемъ. Пойдемъ, Томъ! Пожалуйста!

‘Томъ побжалъ за Мегги на верхъ, въ комнату мистриссъ Тулливеръ. Тутъ Мегги мигомъ выдвинула ящикъ у стола и вынула оттуда большія ножницы.

‘— Зачмъ это, Мегги? спросилъ Томъ, въ которомъ пробудилось любопытство.

‘Мегги, вмсто отвта, ухватила свои кудри, падавшіе ей на самый лобъ, и отстригла ихъ разомъ.

‘— Ай-ай-ай! вскричалъ Томъ: — теб за это достанется, Мегги! Перестань! не ржь больше!

‘Разъ, разъ — не усплъ Томъ кончить, какъ большія ножницы сдлали свое дло еще въ двухъ мстахъ. Тому показалось это очень забавно: Мегги стала такая смшная.

‘— Ну-ка, Томъ, стриги у меня сзади, сказала она, увлекаясь своей смлостью и желая поскоре окончить свой подвигъ.

‘— Ну, ужь достанется же теб! проговорилъ Томъ, укорительно качая головой и какъ будто не ршаясь вооружиться ножницами.

‘— Ничего, ничего! поскоре! крикнула Мегги, слегка топнувъ ногой.

‘Щеки у нея пылали.

‘Черныя кудри ея были такъ густы! Они были такимъ искусительнымъ предметомъ для мальчика, котораго всегда привлекало запретное наслажденіе стричь гриву у пони. Я обращаюсь въ этомъ случа къ тмъ, кто чувствовалъ удовольствіе сдлать два-три хода ножницами въ густой и довольно упрямой масс волосъ. Ножницы пріятно скрипнули разъ, два, три въ рукахъ Тома, и задніе локоны Мегги тяжело упали на полъ. Мегги была обстрижена неровно, уступами, но у ней было такъ свтло и вольно на сердц, какъ будто она выбралась изъ темнаго лса въ открытое поле.

‘— Ай, Мегги! восклицалъ Томъ, подпрыгивая вокругъ нея и хватаясь съ хохотомъ за свои колни: — ай-ай-ай! какая ты смшная! Посмотри-ка на себя въ зеркало! Ты точь-въ-точь дурачокъ, что былъ у насъ въ школ — въ котораго мы кидали орховыми скорлупками.

‘Сердце у Мегги вдругъ неожиданно сжалось. Она думала до сихъ поръ только объ одномъ — какъ бы освободиться отъ докучныхъ волосъ своихъ и отъ докучныхъ замчаній, вызываемыхъ ими, думала также отчасти о торжеств, которое одержитъ надъ матерью и тетками такимъ ршительнымъ оборотомъ дла. Она вовсе не хотла, чтобы волосы у нея были красивы — это вопросъ ршеный: красивыми имъ не быть — ей хотлось только, чтобы ее считали вс умной двочкой и не находили въ ней недостатковъ. Но тутъ, какъ Томъ принялся смяться надъ нею и говорить, что она похожа на ихъ школьнаго дурачка, взглядъ Мегги на ея поступокъ совсмъ измнился. Она посмотрла на себя въ зеркало. Томъ продолжалъ хохотать и хлопать руками, и раскраснвшіяся щеки Мегги начали блднть, а губы слегка задрожали.

‘— Ахъ, Мегги! сказалъ Томъ: — вдь теб надо сейчасъ идти внизъ, за столъ. Ай-ай-ай!

‘— Не смйся, Томъ! проговорила Мегги раздраженнымъ тономъ, топнувъ и толкнувъ брата.

‘Слезы досады градомъ покатились у нея по щекамъ.

‘— А зачмъ обстриглась, шалунья? сказалъ Томъ.— Я войду внизъ, что-то обдомъ запахло — видно подали.

‘Онъ поспшно сбжалъ внизъ, и оставилъ бдную Мегги въ горькомъ сознаніи непоправимости ея поступка, сознаніи, которое чуть не каждый день испытывала ея дтская душа. Она ясно понимала теперь, когда дло было уже сдлано, что поступила глупо, что теперь ей придется больше прежняго слышать и думать о своихъ волосахъ. Мегги обыкновенно слдовала въ своихъ поступкахъ страстнымъ порывамъ, за то потомъ видла не только ихъ послдствія, но и то, что произошло бы, если бъ она не поступила такъ, и живое воображеніе ея рисовало ей вс подробности и обстоятельства въ преувеличенномъ вид. Томъ никогда не длалъ такихъ глупостей, какъ Мегги, у него было удивительное, инстинктивное пониманіе, что можетъ обратиться ему въ пользу и что повредить, оттого-то мать почти никогда не называла его своенравнымъ мальчикомъ, хотя онъ былъ гораздо упряме и характерне Мегги. Но если Томъ длалъ какой нибудь промахъ въ этомъ род, онъ настаивалъ на немъ и защищалъ его: вдь ‘не нарочно же’ сдлалъ? Случилось ли ему оборвать конецъ у отцовскаго бича, занимаясь хлестаньемъ воротъ, онъ былъ не виноватъ: зачмъ бичъ зацпился за петлю? Если Томъ Тулливеръ хлесталъ бичемъ въ ворота, онъ былъ убжденъ не въ томъ, что такое занятіе есть совершенно законная забава всякого мальчика, а въ томъ, что онъ, Томъ Тулливеръ, поступалъ совершенно законно, что хлесталъ бичемъ именно по этимъ воротамъ, а потому и не думалъ унывать. Но Мегги, стоя передъ зеркаломъ и плача, чувствовала, что ей невозможно сойти внизъ, къ обду, и выдерживать строгіе взгляды и строгія рчи своихъ тетокъ, между тмъ, какъ Томъ, и Люси {Маленькая гостья, кузина Тома и Мегги.}, и Марта, прислуживающая за столомъ, да можетъ быть даже и отецъ, и дяди, будутъ смяться надъ нею. Вдь если смялся Томъ, такъ врно и всякой станетъ смяться. А не тронь она своихъ волосъ, она сидла бы теперь съ Томомъ и Люси, и ла бы и абрикосовый пуддингъ и тортъ! Что ей было длать, какъ не рыдать? Она стояла посреди своихъ черныхъ кудрей въ такомъ же безпомощномъ отчаяніи, какъ Аяксъ посреди перерзанныхъ барановъ. Можетъ быть очень тривіальнымъ покажется это горе людямъ, искушеннымъ въ житейскомъ опыт, которые горюютъ о расходахъ на праздникахъ, о смерти любимыхъ особъ, о разорванныхъ дружескихъ узахъ, и проч., но горесть Мегги была не слабе — а можетъ быть и гораздо сильне тхъ горестей, которыя мы любимъ именовать дйствительными горестями зрлаго возраста. ‘Ахъ, дитя мое! теб придется еще испытать и не такое горе — настоящее горе’. Къ кому изъ насъ не обращались въ дтств съ такимъ утшеніемъ? и кто изъ насъ не повторялъ, выросши, этихъ словъ другимъ дтямъ? Вс мы такъ жалобно рыдали, стоя на крошечныхъ голенькихъ ножонкахъ въ маленькихъ чулочкахъ, если случалось намъ потерять изъ виду мать или няньку въ какомъ нибудь незнакомомъ мст, но мы не можемъ уже припомнить всей горечи этой минуты и поплакать надъ нею, какъ мы плачемъ, припоминая горести, испытанныя нами пять или десять лтъ тому назадъ. Каждая изъ этихъ горькихъ минутъ оставила по себ слдъ, и живетъ въ насъ, но слды эти, невидимые уже и намъ самимъ, смшались съ боле постоянными впечатлніями нашей молодости и времени нашего мужества. Оттого-то и можемъ мы смотрть на тревоги нашихъ дтей съ улыбкой и съ недовріемъ къ дйствительности ихъ скорби. Кто изъ насъ сможетъ повторить опытъ своихъ дтскихъ лтъ не просто воспоминаніемъ о томъ, что онъ длалъ и что съ нимъ случалось, что онъ любилъ и чего не любилъ, когда ходилъ въ рубашечк и коротенькихъ штаникахъ, а душевнымъ сочувствіемъ, живымъ сознаніемъ того, что онъ чувствовалъ въ ту пору, какъ время отъ однихъ лтнихъ вакацій до другихъ казалось такимъ нескончаемымъ, что онъ чувствовалъ, когда товарищи не принимали его въ игру, потому что онъ дурно кидалъ мячикъ, несмотря на всю свою добрую волю, или въ дождливый праздничный день, когда онъ не зналъ, чмъ развлечься, и отъ праздности впадалъ въ досаду, отъ досады переходилъ къ ожесточенію, отъ ожесточенія къ злости, или когда мать его ршительно не хотла заказывать ему куртки съ фалдочками, тогда какъ у всхъ другихъ мальчиковъ его возраста были фалдочки. Если бъ мы могли вновь пробудить въ себ эту прежнюю горечь, и эти темныя догадки, это странное, безъ думы о будущемъ понятіе о жизни, которыя придавали такую напряженность нашей дтской печали, мы не стали бы смяться надъ горестями нашихъ дтей.’

Простая и гуманная правда этихъ мыслей сознается далеко не всми даже лучшими воспитателями. Чего же можно было требовать отъ какой нибудь тупоголовой мистриссъ Тулливеръ и ея не мене тупоголовыхъ трещетокъ-сестрицъ?

За Мегги пришла на верхъ сначала горничная Кизи звать ее, отъ имени мистриссъ Тулливеръ, къ обду, но Мегги не послушалась и не пошла. Потомъ минутъ черезъ десять явился и Томъ съ такимъ же зовомъ. ‘Ахъ ты, глупая!’ сказалъ онъ, заглядывая въ комнату: ‘что ты нейдешь за столъ? Сколько тамъ сладкаго! И маменька велла теб придти. Ну, объ чемъ ты плачешь, дурочка?’

‘Не ужасно ли это? Томъ выказалъ такую грубость и безпечность относительно сестры: если бъ онъ плакалъ, сидя на полу, Мегги тоже ударилась бы въ слезы. А внизу обдали, и блюда все такія были вкусныя, и ей такъ хотлось сть! Это было очень горько.

‘Но Томъ былъ вовсе не такъ жестокъ. Правда, онъ не имлъ никакого желанія плакать, и горе Мегги вовсе не мшало ему съ удовольствіемъ думать о предстоящемъ пирожномъ, но онъ вошелъ въ комнату, наклонился къ Мегги и сказалъ боле дружелюбнымъ, утшительнымъ тономъ:

‘— Пойдемъ же, Мегги! Или принести теб кусокъ пуддинга, когда мн положатъ?… И торту, и всего?

‘— Да-а, пролепетала Мегги, начиная находить жизнь нсколько боле сносною.

‘— Ладно, сказалъ Томъ, направляясь къ дверямъ.

‘Но въ дверяхъ онъ опять оборотился и проговорилъ:

‘— А все бы лучше ты сошла сама — право. Десертъ тамъ стоитъ — орхи, знаешь — и наливка.

‘Слезы у Мегги унялись, и она призадумалась, когда Томъ ушелъ. Его ласка много утолила ея печаль, и орхи съ наливкой начали проявлять свое законное дйствіе.

‘Она тихо поднялась съ полу посреди своихъ разсыпанныхъ волосъ, и тихо спустилась съ лстницы внизъ. Тутъ стала она, прислонившись однимъ плечомъ къ наличнику двери въ столовую, и заглядывала туда, когда она была полуотворена. Она видла Тома и Люси и порожній стулъ между ними, а на боковомъ стол стояло пирожное…. Нтъ, это было свыше ея силъ. Она проскользнула въ дверь и пошла прямо къ незанятому стулу. Но не успла она ссть, какъ уже раскаялась, что вошла, и была бы рада воротиться.

‘Мистриссъ Тулливеръ, увидавши ее, издала слабый визгъ и почувствовала такое смятеніе во всемъ своемъ существ, что уронила большую разливательную ложку въ соусъ, что имло серьзныя послдствія для скатерти. Кизи не сказала, почему Мегги не хочетъ идти за столъ, ей не хотлось смущать хозяйку въ ту минуту, какъ она была занята рзаньемъ говядины на блюд, и мистриссъ Тулливеръ приписала отсутствіе Мегги обыкновенному въ двочк принадку досады и упрямства, за которыя она впрочемъ уже достаточно наказала себя сама, пропустивъ половину обда.

‘Возгласъ мистриссъ Тулливеръ заставилъ всхъ обратить вниманіе на Мегги. Щеки и уши двочки вспыхнули, когда дядя Глеггъ, старый, сдой джентльменъ добродушнаго вида, сказалъ:

‘— Ба! что это за двочка? Я ея не знаю. Не на дорог ли гд нашли вы ее, Кизи?

‘— Ахъ, она пошла и сама себ волосы обстригла! сказалъ мистеръ Тулливеръ въ полголоса мистеру Дину, и очень весело засмялся.— Вотъ плутовка-то!

‘— Ну, миссъ, отличились! смхъ на васъ взглянуть, замтилъ дядя Пуллетъ, и можетъ быть ни одно его замчаніе во всю его жизнь не производило такого сильнаго впечатлнія.

‘— Фи, какъ стыдно! громко заговорила наставительнымъ, строжайшимъ тономъ тетка Глеггъ.— Маленькихъ двчонокъ, которыя смютъ себ волосы стричь, слдуетъ счь побольне да сажать на хлбъ и на воду — а не то, что пускать въ столовую и позволять сидть съ дядюшками и тетушками.

‘— Э! замтилъ дядя Глеггъ, желая дать шутливый оборотъ этой строгой рчи: — ее надо послать, кажется, въ тюрьму — тамъ бы ей и остальные волосы обрзали, и все сравняли.

‘— Она теперь еще больше прежняго похожа на цыганку, замтила съ сожалніемъ тетка Пуллетъ: — это большое несчастіе, сестрица, что она такая у васъ черная,— мальчикъ, тотъ вотъ ничего, красивый. Я думаю, это будетъ ей большимъ препятствіемъ въ жизни, что она такая черная.

‘— Она у меня такое упрямое дитя, что, кажется, все сердце мое сокрушитъ, промолвила, со слезами на глазахъ, мистриссъ Тулливеръ.

‘Мегги повидимому прислушивалась къ этому хору упрековъ и насмшекъ. Она покраснла сначала отъ гнва, который придалъ ей на минуту силу презрть всми этими упреками и насмшками, и Томъ думалъ, что она все выдержитъ, подкрпленная видомъ стоящаго на стол пуддинга и торта. Подъ этимъ впечатлніемъ онъ прошепталъ ей:

‘— Вотъ, Мегги! я говорилъ, что теб за это достанется.

‘Онъ обратился къ ней дружелюбно, но Мегги показалось, что Томъ радуется ея позору. Слабая ршимость ея въ ту же минуту исчезла, сердце ея опять переполнилось горечью, она соскочила со стула, подбжала къ отцу, прижалась лицомъ къ его плечу и разразилась громкими рыданіями.

‘— Поди ко мн, поди ко мн, моя чернушка, сказалъ ей отецъ съ нжною лаской, и обнялъ ее: — полно! Хорошо сдлала, что обстригла себ волосы, если они теб досаждали. Не плачь: отецъ на твоей сторон.

‘Какъ дорого было Мегги это выраженіе нжности! Она никогда не могла забыть ни одной изъ этихъ минутъ, когда отецъ былъ на ея сторон, она хранила ихъ въ сердц и думала-о нихъ и много лтъ спустя, тогда какъ вс говорили, что отецъ ея держалъ себя очень дурно относительно своихъ дтей.

‘— Какъ мужъ твой портитъ это дитя, Бесси! громко, но какъ бы ‘въ сторону’, сказала мистриссъ Глеггъ, обращаясь къ мистриссъ Тулливеръ.— Это сгубитъ ее, если ты не станешь заботиться. Мой отецъ никогда не воспитывалъ такъ своихъ дтей, иначе, мы совсмъ не были бы такимъ семействомъ, какъ теперь.

‘Домашнія заботы мистриссъ Тулливеръ достигли, кажется, въ эту минуту того пункта, съ котораго начинается уже нечувствительность. Она не обратила вниманія на замчаніе своей сестры, и откинувъ назадъ завязки своего чепца, занялась съ безмолвнымъ самоотверженіемъ раскладкою по тарелкамъ пуддинга.’

Къ несчастію, тревоги этого дня не кончились для мистриссъ Тулливеръ этой исторіею съ Мегги. Когда дтямъ позволили удалиться изъ столовой въ садъ, въ бесдку, родня заставила почтеннаго мистера Тулливера изложить въ подробности его намренія относительно воспитанія Тома. Вс сестрицы мистриссъ Тулливеръ и вс ихъ мужья были боле или мене противъ воспитанія у пастора. Это было новостью для семейства Додсоновъ, къ которому принадлежала Бесси, а вс члены семейства Додсоновъ привыкли жить въ границахъ, предписанныхъ имъ фамильнымъ преданіемъ, не выходя изъ пробитой ихъ отцами и ддами колеи. Мужья бывшихъ миссъ Додсонъ были большею частью тоже поклонниками семейнаго порядка, котораго придерживался достопочтенный домъ Додсоновъ. Мистеръ Тулливеръ ждалъ противорчія, хотя и ршился стоять на своемъ съ истинно-героической твердостью, но никакъ не ждалъ онъ необыкновенной сцены, которою должно было кончиться родственное совщаніе.

Изъ приведенной нами сцены упрековъ и брани, посыпавшихся на побдную голову Мегги, читатель узналъ, что громче всхъ въ увщательномъ хор дядюшекъ и тетушекъ раздался голосъ мистриссъ Глеггъ. Эта строгая особа была, такъ сказать, опорою и столпомъ нравственнаго достоинства своей фамиліи. Такъ по крайней мр думала она сама, и на этомъ мнніи основывала свой авторитетъ во всхъ длахъ, касавшихся которой либо изъ трехъ своихъ сестеръ, начиная съ нравственныхъ вопросовъ и кончая лентами на ихъ чепцахъ или кушаньями за ихъ столомъ.

При разсужденіи о воспитаніи Тома и о помщеніи его въ дом мистера Стеллинга, мистриссъ Глеггъ не удержалась отъ двухъ-трехъ крайне рзкихъ замчаній, которыя очень задли мистера Тулливера. Онъ отвтилъ на нихъ съ неменьшею рзкостью. Мистриссъ Глеггъ не могла, разумется, вынести такого неуваженія къ себ, и заговорила еще рзче и обидне. Мистеръ Тулливеръ вышелъ изъ себя, и наговорилъ ей такихъ вещей, что горделивая гостья не могла ужь боле оставаться въ дом, гд хозяинъ позволяетъ себ такое неделикатное обращеніе. Въ сущности виновата была она сама, но мистриссъ Глеггъ была не такого десятка, чтобъ сомнваться въ своей непогршительности, и потому родственный банкетъ мистера Тулливера окончился полнымъ раздоромъ. Мистриссъ Глеггъ вышла изъ-за стола и сказала, что нога ея не будетъ въ этомъ дом. Мужъ, разумется, послдовалъ за нею, опустивъ голову, какъ окаченный помоями глупый индюкъ. На слезы и упреки Бесси мистеръ Тулливеръ отвчалъ очень хладнокровно: ‘Пусть ее убирается отсюда! И чмъ скоре, тмъ лучше! ‘

Это хладнокровіе должно было однакожь вскор покинуть нашего дорлькотскаго пріятеля. Когда первый пылъ гнва прошелъ, мистеръ Тулливеръ нашелъ очень для себя непріятнымъ этотъ разрывъ съ мистриссъ Глеггъ. Еслибъ ихъ соединяли одн родственныя узы, дло не представляло бы еще большаго неудовольствія для мистера Тулливера, но въ томъ-то и бда, что у него были, кром родственныхъ, денежныя отношенія къ строптивой сестриц своей Бесси.

Дла мистера Тулливера вообще были въ плохомъ состояніи. Мельница его была заложена, и онъ, кром того, состоялъ должнымъ мистриссъ Глеггъ пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Пользуясь своею ссорой, она могла потребовать у него эти пятьсотъ фунтовъ, а гд онъ ихъ возьметъ? Тутъ мистеръ Тулливеръ вспомнилъ (и вспомнилъ съ большимъ неудовольствіемъ), что ему должна триста фунтовъ родная сестра его Гритти, вышедшая за очень бднаго человка и успвшая народить уже восемь человкъ дтей. Мистеръ Тулливеръ очень любилъ сестру и, сколько могъ, помогалъ ей, ему не хотлось сначала спрашивать долгъ у мистера Мосса, ея мужа, по собственныя дла его находились въ такомъ положеніи, что онъ ршился заглушить въ себ на время теплое братское чувство, и похать за деньгами на бдную ферму къ Моссамъ.

На другое же утро посл праздничнаго родственнаго обда привелъ онъ въ исполненіе свое ршеніе, и отправился верхомъ къ сестр, жившей не очень-то далеко отъ мельницы.

Бдная, увядшая отъ горя и лишеній Гритти, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, очень обрадовалась прізду брата и встртила его радушнымъ привтомъ, но съ перваго же разу замтила, что братъ не въ дух, и что посщеніе его не общаетъ ничего добраго. Онъ назвалъ ее не Гритти, какъ называлъ обыкновенно въ веселыя и дружескія минуты, а мистриссъ Моссъ, кром гого, мистеръ Тулливеръ не захотлъ, по приглашенію ея, сойти съ лошади и посидть съ нею въ комнат. Мистеръ Тулливеръ боялся расчувствоваться, если станетъ долго разговаривать съ сестрой, и сказалъ, что ему нужно видться съ мистеромъ Моссомъ по длу, нетерпящему отлагательства. Мистеръ Моссъ былъ на какой-то полевой работ, и Гритти послала за нимъ одного изъ своихъ сынишекъ.

Мистриссъ Моссъ между тмъ завела рчь о Мегги, и замтила, что двочка очень похожа на нее и наружностью и нравомъ. ‘Моссъ говоритъ’, сказала она: ‘что Мегги точь-въ-точь такая, какъ я была, только я не была такая смлая и не такъ любила читать.’ Гритти представила мистеру Тулливеру и свою старшую дочь Лиззи, находя въ ней большое сходство съ его ‘чернушкой’.

‘— Да, она немного похожа на нее, отвчалъ мистеръ Тулливеръ, ласково глядя на маленькую фигурку въ запачканномъ передник.— Он об похожи на нашу покойную матушку. У тебя не мало-таки двочекъ, Гритти, прибавилъ онъ отчасти съ сожалніемъ, отчасти какъ будто съ упрекомъ.

‘— Четверо, Господь ихъ благослови! сказала мистриссъ Моссъ со вздохомъ, приглаживая на обоихъ вискахъ волосы Лиззи:— столько же, сколько мальчиковъ. На каждую у нихъ по брату.

‘— Но вдь имъ придется разстаться и заботиться каждому о себ, замтилъ мистеръ Тулливеръ, чувствуя, что суровость его ослабваетъ, и стараясь подкрпить ее полезнымъ наставленіемъ.— Двочкамъ не слдуетъ разсчитывать на всегдашнюю помощь братьевъ.

‘— Конечно, но я надюсь, братья будутъ любить ихъ, бдняжекъ, и помнить, что вс они отъ одного отца и отъ одной матери. Отъ этого они не станутъ бдне, сказала мистриссъ Моссъ, и вся мгновенно вспыхнула отъ тревожной робости, какъ только вполовину потушенное пламя.

‘Мистеръ Тулливеръ слегка ударилъ свою лошадь въ бокъ ногой, потомъ потянулъ ее тотчасъ же за узду и проговорилъ сердито: ‘да стой же!’ вроятно къ немалому удивленію безвиннаго животнаго.

‘— И чмъ больше ихъ будетъ, тмъ больше должны они любить другъ друга, продолжала мистриссъ Моссъ, обращаясь какъ бы съ наставленіемъ къ своимъ дтямъ.

‘Потомъ она опять стала смотрть на брата, и проговорила:

‘— Я надюсь, что и вашъ мальчикъ будетъ всегда добръ до своей сестры, хоть ихъ и всего двое, какъ я да вы, братецъ.

‘Эти слова, какъ стрла, пронизали сердце мистера Тулливера. Онъ не обладалъ особенно живымъ воображеніемъ, но мысль о Мегги была очень не далека отъ него, и онъ скоро замтилъ сходство между своимъ отношеніемъ къ сестр и отношеніемъ Тома къ Мегги. Что, если маленькая негритянка будетъ въ нужд, и Томъ не пожалетъ о ней?

‘— Да, да, Гритти, сказалъ мельникъ еще мягче.— Но я длалъ все для васъ, что могъ, прибавилъ онъ, какъ бы оправдываясь.

Этотъ щекотливый разговоръ былъ прерванъ приходомъ мистера Мосса, и ршимость возвратилась къ мистеру Тулливеру. Онъ слзъ съ лошади, пошелъ съ нимъ въ садъ, и тамъ объяснилъ ему положеніе своихъ длъ, требовавшее немедленной или по крайней мр скорой уплаты мистеромъ Моссомъ должныхъ имъ трехъ сотъ фунтовъ. Объясненіе сдлано было нсколько грубовато, не въ обычномъ тон мистера Тулливера. Не могъ проявить особенной нжности и мистеръ Моссъ, самъ находившійся въ очень тсныхъ обстоятельствахъ, и разговоръ кончился холоднымъ повтореніемъ со стороны мистера Тулливера требованія о возможно-скорой уплат ему долга.

Чтобы не измнить своей ршимости, мистеръ Тулливеръ не принялъ предложенія сестры остаться съ ними еще немного, наскоро простился, слъ на лошадь, и похалъ со двора.

Онъ чувствовалъ сначала полное довольство своимъ ршительнымъ образомъ дйствій относительно Мосса, но это довольство не могло долго ужиться съ его добрымъ и любящимъ сердцемъ. На первомъ новорот дороги онъ уже раскаялся въ своей суровости къ бдной сестр и ея мужу. Онъ остановилъ лошадь, простоялъ нсколько минутъ, потомъ поворотилъ ее назадъ, и тихо похалъ опять ко двору сестры. Мысль его невольно обратилась къ маленькой Мегги, и отъ полноты чувства онъ почти вслухъ проговорилъ: ‘Бдная моя маленькая чернушка! Можетъ быть, какъ я умру, у нея не будетъ никого на свт, кром Тома.’

Подъ вліяніемъ этой мысли въхалъ мистеръ Тулливеръ во дворъ Гритти. Онъ засталъ ее въ слезахъ, и она встртила его словами, что самого Мосса опять нтъ дома, но что за нимъ можно послать.

‘— Нтъ, Гритти, не надо, ласково отвчалъ мистеръ Тулливеръ.— Не тревожьтесь, пожалуйста — я захалъ только это сказать. Я ужь извернусь какъ нибудь и безъ этихъ денегъ, только будьте поблагоразумне и поразсудительне.

‘Эта неожиданная нжность вызвала новыя слезы изъ глазъ мистриссъ Моссъ, и она не могла ничего вымолвить.

‘— Полно! полно!… Я пришлю къ вамъ погостить свою маленькую негритянку. И Тома какъ нибудь привезу, покамстъ онъ не отправился въ школу. Не тревожься, Гритти… Я всегда былъ для тебя добрымъ братомъ.

‘— Спасибо вамъ за это слово, братецъ! проговорила мистриссъ Моссъ, утирая слезы.

‘Потомъ она обратилась къ Лиззи и сказала:

‘— Сбгай, Лиззи, и принеси крашеное яичко для сестрицы Мегги.

‘Лиззи побжала въ комнаты, и скоро воротилась съ маленькимъ бумажнымъ сверточкомъ.

‘— Оно сварено въ крутую, братецъ, и выкрашено цвтнымъ шелкомъ — красиво такъ, мы его для Мегги и выкрасили. Положите его къ себ въ карманъ.

‘— Хорошо, хорошо, отвчалъ мистеръ Тулливеръ, бережно опуская яйцо въ боковой карманъ.— Прощайте!’

И онъ похалъ назадъ уже съ боле спокойнымъ сердцемъ, хотя для денежныхъ длъ его визитъ къ сестр оказывался теперь совершенно безплоднымъ. Ему приходило въ голову, что неснисходительность его можетъ, пожалуй, по какой-то роковой преемственности событій, отразиться рано или поздно на отношеніяхъ Тома къ Мегги, когда отецъ не будетъ уже брать ея сторону, то есть когда его не будетъ и на свт.

День, въ который мистеръ Тулливеръ отправился къ сестр Гритти, былъ съ начала и до конца днемъ неудачъ и непріятностей для маленькой Мегги. Кузина ея Люси Дипъ ночевала на дорлькотской мельниц, мистриссъ Тулливеръ оставила ее погостить у себя. Посл обда она собиралась къ сестр Пуллетъ, и, разумется, эта partie de plaisir не могла обойтись безъ Тома, Мегги и ихъ маленькой гостьи. Время до поздки казалось дтямъ очень длиннымъ, и чтобъ сократить его, они принялись строить карточные домики. Эта игра доставила первую непріятность Мегги. Въ постройк карточныхъ домовъ она была очень неискусна, и возбуждала постоянный смхъ со стороны Тома. Старанія ея сравняться въ архитекторскихъ соображеніяхъ съ Томомъ и кузиною Люси не приводили ни къ чему, и Томъ не разъ повторилъ Мегги, что она ‘глупа’. Мегги не могла преодолть своей досады и воскликнула наконецъ: ‘Перестань смяться, Томъ! Я вовсе не глупа. Я знаю гораздо больше, чмъ ты’. Въ свою очередь и Томъ разсердился на это замчаніе о скудости его свдній, и наотрзъ сказалъ Мегги, что не любитъ ея, что любитъ гораздо больше Люси, чмъ ее, и желалъ бы, чтобы Люси, а не Мегги, была его сестрой. Чувство ревности, которое Мегги испытывала, когда Томъ предпочиталъ ея обществу общество воинственнаго Боба, овладло ею и теперь. Слова Тома заронили въ сердце ея какую-то смутную непріязнь къ Люси. Подъ вліяніемъ досады Мегги поднялась съ полу, чтобы оставить игру, и нечаянно повалила подоломъ своего платья высокую пагоду, выстроенную Томомъ съ великими стараніями. Извиненія и увренія, что это сдлалось не нарочно, не помогли, и все утро Томъ обходился съ Мегги чрезвычайно холодно, заставляя болзненно сжиматься ея сердце.

Поздка и прибытіе къ дяд и тетк Пуллетъ немного развлекли Мегги, но и тутъ ей пришлось не долго ждать горя. Тетка Пуллетъ, крайне чувствительная леди, и мистеръ Пуллетъ, нсколько тупоумный господинъ, жили гораздо богаче Тулливеровъ. Домъ у нихъ былъ убранъ съ претензіями на изящество, и особое попеченіе прилагалось къ содержанію его въ идеальной опрятности. Полы были чисты какъ столы, и ступить на нихъ грязными ногами или плюнуть было жестокою обидой для чистоплотныхъ хозяевъ.

Мистеръ Пуллетъ къ тупоумію своему присоединялъ большую любовь къ разнымъ сластямъ, и немедленно по прізд гостей угостилъ дтей сладкими пирожками. Томъ уплелъ свою долю въ одно мгновеніе, но Мегги заглядлась на гравюру, изображавшую Одиссея и Навзикаю (которую дядя Пуллетъ въ простот душевной считалъ сценою изъ священнаго писанія), заглядлась и уронила свой пирожокъ на полъ, да еще вдобавокъ неловко повернулась и растоптала его. Тетка Пуллетъ была страшно огорчена, и Мегги не осталась безъ строгаго выговора и наставленія, какъ слдуетъ вести себя порядочной двочк.

Чтобы успокоить хоть нсколько свои встревоженныя чувства, Мегги попросила Люси сказать мистеру Пуллету, не заведетъ ли онъ свою табакерку съ музыкой. Эта табакерка была самою привлекательною вещью для Мегги въ дом дяди Пуллета.

Дядя Пуллетъ, съ отличавшею его готовностью, согласился доставить гостямъ и себ артистическое наслажденіе, и пустилъ въ ходъ валикъ и колеса табакерки. Мегги пришла въ неописанный восторгъ отъ музыки, она совсмъ забыла о своемъ сегодняшнемъ гор — о ссор своей съ Томомъ. На лиц ея отражалось свтлое счастье и довольство, и она сидла неподвижно, сложивъ руки, и доставляя этимъ большое удовольствіе мистриссъ Тулливеръ, которая думала на этотъ разъ, что Мегги иногда бываетъ очень миленькая, не смотря на смуглую свою кожу. Но долго сидть безъ движенія было не въ характер Мегги. Только-что магическая музыка, приковывавшая ее къ стулу, кончилась, двочка соскочила со своего мста, кинулась къ Тому и обняла его, восклицая: ‘Ахъ, Томъ! какая славная музыка!’

Томъ въ это время держалъ въ рук рюмку съ наливкой, гастрономически наслаждаясь ею по капельк. Объятія Мегги были такъ неожиданны, что Томъ не могъ уберечь своей рюмки, и половина наливки расплескалась по полу. Это обстоятельство не могло не раздражить еще боле Тома, уже сердитаго на сестру, и не встревожить опрятныхъ хозяевъ.

Чтобы избавиться отъ подобныхъ непріятностей, дтей поспшили выпроводить изъ комнаты. Мистриссъ Пуллетъ позволила имъ отправиться играть въ саду, какъ водится, не безъ разныхъ предостереженій и ограниченій, какъ-то, напримръ, не топтать дерна, не соваться близко къ курятнику, и проч.

Въ отсутствіи дтей разговоръ между двумя сестрицами принялъ боле ровный и послдовательный ходъ. Мистеръ Пуллетъ, по обыкновенію своему, помалчивалъ, сосалъ сладкую лепешечку и лишь изрдка вставлялъ въ бесду бглое и мало нужное замчаніе. Мысли мистриссъ Тулливеръ были постоянно почти обращены на непріятную исторію между ея вспыльчивымъ супругомъ и не мене вспыльчивою сестрицею Глеггъ. Съ кмъ было ей лучше посовтоваться, какъ не съ сестрой Пуллетъ, о средствахъ поправить дло? Мистриссъ Пуллетъ была всегда самою близкою, самою дружелюбною сестрой мистриссъ Тулливеръ, самые вкусы ихъ были одинаковы: и та, и другая любили пестренькія платья, тогда какъ суровая сестрица Глеггъ предпочитала все полосатое. Он должны были согласно взглянуть на фамильную ссору и на способы положить ей конецъ. Притомъ, мистриссъ Пуллетъ, какъ особа ‘съ независимымъ состояніемъ’, могла лучше всякой другой, не столь богатой родственницы, дйствовать убжденіемъ на строптивый духъ г-жи Глеггъ.

Нечего было и ждать, чтобы мистеръ Тулливеръ, ршился просить извиненія у сварливой родственницы, по словамъ Бесси, онъ не унизился бы до этого и въ такомъ случа, еслибъ она, Бесси, его жена и мать его дтей, пошла за нсколько миль на голыхъ колняхъ по крупному щебню просить его объ этомъ. Отъ мистриссъ Глеггъ такого униженія можно было требовать еще мене.

Поэтому мистриссъ Тулливеръ просила объ одномъ свою сантиментальную сестрицу: създить къ мистриссъ Глеггъ и убдить ее — не требовать пока должныхъ ей пятисотъ фунтовъ и вообще взглянуть на дло нсколько кротче, а тамъ все мало по малу устроится: об партіи понемногу забудутъ свои обиды, и сойтись снова съ чувствами боле родственными будетъ легче. Бесси и въ мысль не приходило, чтобы мужъ ея могъ и хотлъ употреблять вс старанія объ уплат своего долга. Мистеръ Пуллетъ одобрилъ этотъ планъ, и ршился на другой же день похать съ женой увщевать мистриссъ Глеггъ. Несмотря на свою страсть къ сладкому и къ табакеркамъ съ музыкой, Пуллетъ былъ человкъ практическій, и въ голову его входило опасеніе, какъ бы Тулливеры не вздумали предъявлять какихъ нибудь притязаній на его карманъ для поправки своихъ сильно разстроенныхъ обстоятельствъ.

Въ такого рода совщаніяхъ прошло время до чайной поры. Мистриссъ Пуллетъ повязала уже, въ вид передника, салфетку снжной близны, чтобы разливать гостямъ чай, и ждала только служанки съ подносомъ и приборомъ. Но дверь отворилась и, вмсто чайныхъ чашекъ и чайниковъ, глазамъ мистера и мистриссъ Пуллетъ и ихъ гостьи предстала маленькая Люси въ такомъ вид, что невольный крикъ ужаса вырвался изъ всхъ устъ, а лепешечка, таявшая на язык мистера Пуллета, мигомъ проскочила ему въ горло — въ пятый разъ въ жизни, какъ онъ говорилъ потомъ.

Люси была вся вымочена, вся въ грязи, съ головы до ногъ, и виною этого оказывалась опять-таки дикарка Мегги.

Вотъ какъ было дло.

Досада и горе, какъ извстно, копились съ самаго утра въ кипучемъ сердц Мегги. Неудачи съ пирожками и съ наливкой, вызвавшія наставленія старшихъ и рзкія, недружелюбныя замчанія Тома, еще боле раздражили двочку. А Томъ, какъ нарочно, каждымъ поступкомъ, каждымъ словомъ своимъ подливалъ все больше горечи въ сердце сестры. Такъ, отправляясь на лужайку, гд было много лягушекъ, Томъ постоянно относился въ разговор къ кузин Люси, а на сестру не обращалъ ни малйшаго вниманія, какъ будто ея совсмъ тутъ не было. Люси, конечно, была очень рада вниманію двоюроднаго братца, но зато Мегги становилась все боле и боле похожа на маленькую Медузу. Люси очень хотлось, чтобы Мегги не отчуждалась отъ компаніи и приняла участіе въ наблюденіяхъ надъ жирной лягушкой, которую Томъ щекотилъ кускомъ веревки. Мегги, по мннію кузины, могла бы врно назвать эту лягушку по имени и разсказать всю прошедшую исторію ея. Люси всегда съ восторгомъ и полною врой слушала исторіи Мегги о разныхъ предметахъ, случайно привлекавшихъ на себя ихъ вниманіе,— исторіи, часто очень невроятныя и возбуждавшія насмшки Тома. Но Мегги не отвчала кузин ни слова, и все больше хмурилась. Предпочтеніе, которое Томъ оказывалъ Люси, продолжало возбуждать злобу къ ней Мегги. Обыкновенно маленькая кузина не пользовалась ни вниманіемъ, ни особенною любезностью Тома, и Мегги считала почти невозможностью поссориться съ нею. Теперь ей этого хотлось больше всего: она была бы рада заставить Люси плакать, она готова бы была щипать и бить ее.

Чистый садъ съ гладкими дорожками, въ которомъ не позволялось бгать по трав, скоро надолъ Тому, и онъ сталъ увлекать Люси за предлы его, къ пруду. Въ пруд необходимо было посмотрть на жившую тамъ щуку.

‘— Ахъ, Томъ! какъ это можно? воскликнула Люси.— Вдь тетенька говорила, чтобы мы не уходили изъ саду.

‘— Ничего. Я выйду съ того краю, отвчалъ Томъ.— Никто насъ не увидитъ. Да хоть бы и увидали — не бда: я убгу домой.

‘— А я вдь не могу убжать, сказала Люси, до тхъ поръ никогда не бывавшая въ такомъ искусительномъ положеніи.

‘— Ничего! на тебя не станутъ сердиться, замтилъ Томъ.— Скажи, что я тебя увелъ.

‘Томъ пошелъ изъ саду, Люси торопливо зашагала рядомъ съ нимъ, робко радуясь рдкому случаю выйти изъ повиновенія старшимъ. Ее не мало занимала также и знаменитость, обитавшая въ пруд — щука, о которой она имла самое сбивчивое понятіе, и не знала даже наврное, что это такое — рыба или птица. Мегги смотрла вслдъ имъ, когда они выходили изъ саду, и не могла удержаться, чтобы не пойти за ними. Досада и зависть такъ же, какъ и любовь, не любятъ выпускать изъ виду своего предмета, и Мегги не могла примириться съ мыслью, что Томъ и Люси могутъ длать или видть что нибудь такое, чего она не знаетъ. Пустивъ ихъ на нсколько сажень впередъ, она послдовала за ними. Томъ не замтилъ ея: онъ былъ весь поглощенъ стараніемъ открыть въ пруд прибжище щуки — этого въ высшей степени интереснаго произведенія природы, по разсказамъ, щука была очень стара, очень велика, и обладала очень замчательнымъ апетитомъ. Щука, какъ и всякая другая знаменитость, не показывалась, пока ее подстерегали, но Томъ замтилъ чьи-то быстрыя движенія въ другомъ мст пруда и кинулся туда, на самый край берега.

‘— Люси! Люси! проговорилъ онъ громкимъ шопотомъ:— здсь! Иди сюда! Да осторожне! по трав иди! Не наступи вонъ тутъ, гд коровы были, прибавилъ онъ, указывая на полуостровъ сухой травы, окруженный съ трехъ сторонъ грязью и навозомъ.

‘Въ презрительномъ мнніи своемъ о женскомъ пол Томъ считалъ необходимою принадлежностью двочки неспособность ходить по грязнымъ мстамъ.

‘Люси подошла осторожно, слдуя предостереженію Тома, и наклонилась къ вод, гд передъ нею быстро мелькнуло что-то похожее на золотую стрлу. Томъ объяснилъ ей, что это водяная змя, и Люси могла подъ конецъ разглядть въ вод ея быстрые извивы, удивляясь, какъ это можетъ змя плавать. Мегги подходила все ближе и ближе. Ей тоже надо было посмотрть на змйку, какъ ни горько ей было, что Томъ и не думаетъ сказать ей, чтобы она посмотрла. Наконецъ она была уже около самой Люси. Томъ и прежде замтилъ ея приближеніе, но не говорилъ ни слова, тутъ однакожь оборотился къ ней и сказалъ:

‘— Пошла прочь, Мегги! Для тебя нтъ тутъ мста на трав. Никто тебя сюда не звалъ.’

Ожесточеніе Мегги достигло отъ этихъ словъ до трагическаго паоса. Она уже не могла удерживаться, и маленькая, смуглая рука ея быстро и неожиданно свалила въ самую грязь бленькую и хорошенькую Люси.

Томъ далъ два хорошихъ шлепка Мегги и бросился поднимать кузину, съ безпомощнымъ воплемъ лежавшую въ грязи и навоз. Мегги отбжала неподалеку къ дереву, и смотрла на эту сцену безъ всякихъ признаковъ раскаянія.

‘Обыкновенно раскаяніе быстро слдовало у нея за страстными порывами и поступками, но на этотъ разъ Томъ и Люси сдлали ее слишкомъ несчастною, и она была рада разрушить ихъ довольство, рада всмъ сдлать непріятное. И что ей было сокрушаться? Вдь Томъ все-таки не скоро проститъ ей, какъ она ни сокрушайся.

‘— Погодите, миссъ Мэгъ, вотъ ужо достанется вамъ! Я все скажу маменьк, произнесъ Томъ громко и торжественно, когда Люси встала и могла идти домой.

‘Обыкновенно Томъ не любилъ жаловаться, но на этотъ разъ справедливость требовала хорошенько наказать Мегги. Не думайте впрочемъ, что Томъ умлъ уже облекать свои намренія въ отвлеченную форму: онъ никогда не произносилъ слова справедливость, и никакъ не думалъ, что его желаніе наказать Мегги можетъ быть названо такимъ утонченнымъ именемъ.’

Люси была слишкомъ убита неожиданнымъ несчастьемъ, постигшимъ ее и ея новенькое платье, и не могла, разумется, просить Тома ‘не сказывать’. Заливаясь горькими слезами, пошла она съ нимъ домой, а Мегги сла подъ деревомъ и смотрла вслдъ имъ.

Посл перваго взрыва изумленія и негодованія, мистриссъ Тулливеръ сдлала нагоняй Тому и послала его сыскать и привести къ ней сестру. Томъ пошелъ къ пруду, но Мегги тамъ уже не было.

Мистриссъ Тулливеръ совсмъ переполошилась. Сначала она думала, что Мегги утопилась, потомъ — что она убжала домой, на мельницу. Вся въ тревог, попросила она сестру велть запречь имъ поскоре лошадей, мигомъ собралась, и всю дорогу глядла по сторонамъ, не попадется ли гд нибудь Мегги. Но Мегги нигд не было. ‘Что, какъ она пропала?’ думала бдная мистриссъ Тулливеръ: ‘что скажу я тогда мистеру Тулливеру?’ Послдній вопросъ занималъ ее, кажется, боле всего.

Но едва ли пришло бы кому нибудь въ голову, что задумала сдлать съ собою бдная Мегги, вынесшая въ эти дни столько тяжкихъ оскорбленій. Мысль утопиться ни разу не являлась ей. Свжая сила ребенка слишкомъ цнитъ даръ жизни, и надо много внутренняго истощенія, чтобы думать о самоубійств. Еще мене думала Мегги о возврат домой. Тамъ ждали ея т же непріятности, отъ которыхъ ей такъ хотлось убжать куда нибудь подальше — если бы можно было, такъ хоть на край свта. Томъ, къ которому она чувствовала такую ревнивую любовь, слишкомъ безжалостно тиранилъ ея впечатлительное сердце, и Мегги не жалла о томъ, что можетъ быть не увидитъ его больше — по крайней мр не жалла въ минуту своего страстнаго отчаянія и ршенія уйдти далеко отъ роднаго дома, отъ мельницы, и тмъ покончить свои несчастія. Къ матери она была всегда довольно равнодушна. Если ей было кого жаль, такъ это отца, когда она строила свой Фантастическій планъ.

Въ чемъ же состоялъ этотъ планъ? Мегги постоянно твердили, что она похожа на цыганку, и ей пришло въ голову, что лучше всего жить въ обществ людей, на которыхъ она похожа, и гд никто не будетъ находить ея странною. Она много наслышалась о цыганскихъ таборахъ въ окрестностяхъ, и ршила бжать туда и просить, чтобы цыгане приняли ее въ свою дикую общину, какъ отверженнаго члена цивилизованнаго общества.

Долго то бжала, то шла Мегги по разнымъ незнакомымъ полямъ и дорогамъ, и наконецъ попала-таки къ цыганамъ. Она объявила имъ, какъ Алеко, что хочетъ жить съ ними, но грязь и дикость скоро смутили ее. Она была голодна, но ей предложили такую грязную пищу, что она ршилась лучше голодать. Все вниманіе окружавшихъ ее цыганокъ было обращено на ея карманы, и самая цнная вещь, бывшая въ нихъ, именно наперстокъ, немедленно исчезла. Мегги воображалось, что она можетъ быть просвтительницею этихъ дикарей, но предложеніе ея разсказать обо всемъ, что она вычитала изъ своихъ книгъ, было встрчено съ полнйшимъ равнодушіемъ. Ей очень хотлось выпить чаю и състь бутербродъ посл долгой бготни по горамъ и по доламъ, но оказалось, что такихъ прихотей у цыганъ не водится.

Мегги скоро почувствовала, что

….не всегда мила свобода

Тому, кто къ нг пріученъ,

и была очень рада, когда одинъ изъ цыганъ, въ надежд на полкроны награды, вызвался проводить двочку домой, на мельницу. Онъ слъ на осла, посадилъ ее передъ собой на сдло, и повезъ. Сердце Мегги дрожало и замирало. Она все не врила, что ее везутъ именно домой, но скоро знакомыя мста, знакомая сентъ-оггская дорога успокоили ее.

Мистеръ Тулливеръ, ничего не подозрвая, тихо халъ верхомъ домой отъ сестры и встртился неподалеку отъ мельницы со своей бглянкой. Онъ немало изумился такой неожиданной встрч, вручилъ цыгану пять шиллинговъ, пересадилъ двочку къ себ на лошадь и дорогой распросилъ ее о причинахъ побга.

Мегги, разумется, прямо отвчала, что ршилась бжать потому, что была очень несчастна. Отецъ успокоилъ ее, и дома, по внушенію его, никто ни полусловомъ не напоминалъ потомъ Мегги объ этомъ странномъ ея похожденіи.

Ходатайство мистриссъ Пуллетъ, отправившейся къ своей сестр Глеггъ мирить ее съ мистеромъ Тулливеромъ, было излишне. Мистриссъ Глеггъ, при всей строптивости своей, никогда не забывала о достоинств фамиліи Додсонъ, въ которой она была старшимъ членомъ. А всякія ссоры и семейныя распри, конечно, не способствовали возвышенію этого достоинства. Разумется, мистриссъ Глеггъ не могла тотчасъ сойтись съ Тулливеромъ, безъ всякой уступки съ его стороны, но предполагать, что она, вслдствіе размолвки, потребуетъ немедленно возврата должныхъ ей пятисотъ фунтовъ, могъ только человкъ мало знакомый съ нравственною строгостью и справедливой фамильной гордостью мистриссъ Глеггъ. Такимъ непроницательнымъ человкомъ оказался, однакожь, мистеръ Тулливеръ. Его трусливая супруга не ршилась сказать ему о миролюбивомъ настроеніи своей старшей сестрицы и онъ написалъ ей успокоительное письмо насчетъ должныхъ пятисотъ фунтовъ, которые общалъ уплатить въ ближайшемъ мсяц. Для такой уплаты приходилось обращаться за ссудой къ постороннимъ людямъ, и переносить долгъ изъ родственныхъ снисходительныхъ рукъ въ чужія и ужь, конечно, не въ такой мр снисходительныя.

Мистриссъ Глеггъ приняла вызовъ Тулливера съ обычнымъ своимъ достоинствомъ, но, оставаясь холодною къ самому Тулливеру, она продолжала смотрть съ родственнымъ покровительствомъ на сестру Бесси. Постивъ мельницу, мистриссъ Глеггъ проявила свое достоинство главнымъ образомъ въ томъ, что не выходила все время изъ экипажа, разговаривая съ сестрой.

Этотъ церемонный визитъ происходилъ какъ-разъ наканун отправленія Тома въ новую школу, и онъ сказалъ Мегги: ‘Ну! опять тетка Глеггъ начала къ намъ здить! Я очень радъ, что уду’.

II.

Ученье вдали отъ дома, у пастора Стеллинга, было тяжелымъ искусомъ для Тома Тулливера, особенно вначал. Латынь и геометрія, служившія краеугольнымъ камнемъ преподаванія достопочтеннаго мистера Стеллинга, казались Тому странною и излишнею пыткой, и мозгъ его, по мткому сравненію учителя, уподоблялся каменистой почв, которая не поддается плугу науки. Мистеръ Стеллингъ былъ еще вовсе не старый человкъ, но рутина вълась уже въ него очень глубоко, и онъ такъ же врилъ въ непогршительность своей методы воспитанія, какъ въ то, что земля обращается вкругъ солнца.

Независимо отъ скучныхъ и сухихъ предметовъ ученія, которые никакъ не укладывались въ мозгу Тома, житье у мистера Стеллинга было ему тяжело уже и потому, что онъ былъ тутъ единственнымъ ученикомъ. Не безъ большаго горя вспоминалъ онъ о своей прежней ‘академіи’, гд у него было не мало товарищей, и всегда находился случай поиграть или примнить въ рукопашной драк свои воинственныя наклонности.

Что касается обхожденія мистера Стеллинга, человка въ сущности добраго, но ограниченнаго тснымъ и педантскимъ кругомъ классическаго образованія, Томъ не имлъ повода жаловаться, тмъ не мене однакожь онъ какъ-то невольно сторонился отъ своего учителя, смутно чувствуя, что между ними мало общаго. Мистеръ Стеллингъ, конечно, сразу понялъ, что ученикъ его тупъ, но снисходительный и добрый нравъ его не допускалъ несправедливо строгихъ мръ и взысканій, и ученикъ съ учителемъ жили наружно въ добромъ согласіи. Жена мистера Стеллинга была не особенно-симпатичная дама, но къ Тому она не имла никакихъ близкихъ отношеній.

И безъ того слабая голова Тома часто совсмъ мутилась и терялась отъ разныхъ теоремъ и аксіомъ, отъ разныхъ спряженій и склоненій, и онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, на что нужно ему знать и эти странныя фигуры съ литерами а, b, c, d, и проч., и этотъ языкъ, на которомъ, сколько ему извстно, никто теперь не говоритъ, говорилъ ли кто прежде — этого онъ не зналъ, да никогда и не интересовался знать. Мистеръ Стеллингъ и не думалъ постараться какъ нибудь облегчить уроки своей премудрости, сообразуясь съ слабою головой ученика. Вдь Томъ былъ мальчикъ, какъ же можно было мистеру Стеллингу отступить отъ методы, принятой для обученія дтей ‘мужескаго пола’, и взяться для Тома за снисходительную методу, годную разв для двочекъ.

Тмъ не мене, пребываніе подъ кровлей мистера Стеллинга и подъ гнетомъ латинскихъ супиновъ и герундіевъ сгладило въ характер Тома нкоторыя черты, пріобртенныя имъ въ ‘академіи’ и способныя развиться до вредныхъ размровъ при другой, не столь скромной обстановк, и въ другомъ, боле многолюдномъ обществ. ‘Странно сказать’, говоритъ авторъ: ‘а Томъ подъ строгою дисциплиной мистера Стеллинга сталъ боле похожъ на двочку, чмъ былъ когда либо’. Онъ чувствовалъ, что долженъ казаться совершеннымъ глупцомъ своему учителю, что измнить такое мнніе о себ можно только пріобртя познанія, которыми снабжалъ его въ такой дикой и непривлекательной форм ученый мистеръ Стеллингъ. И самонадянность буйнаго школьника смнялась чувствительностью, свойственной, по прежнему мннію Тома, разв глупой двочк. Но какъ пріобрсть эти познанія, когда голова отказывается служить? Томъ приходилъ подчасъ въ такое отчаяніе отъ математики и латинскаго языка, что сталъ наконецъ къ вечерней молитв своей объ отц, матери и сестр прибавлять: ‘дай мн, Господи, всегда помнить по-латыни, и чтобы мистеръ Стеллнигъ не задавалъ мн геометрію’. Въ минуты, свободныя отъ долбежки ненавистныхъ уроковъ, томъ няньчился, какъ съ куклой, съ маленькой Лорой, едва умвшей ходить — дочкой или, лучше сказать, ‘херувимчикомъ’ мистера и мистриссъ Стеллингъ.

Часто съ тоскою думалъ Томъ о счасть быть дома, на мельниц, на берегахъ Флоссы, съ сестрою Мегги. Особенно дорого далъ бы онъ, чтобы повидаться съ Мегги, хотя при свиданіи обыкновенно смотрлъ на нее нсколько свысока.

Не прошло еще первое полугодіе, какъ Мегги пріхала съ отцомъ, и Стеллинги оставили ее погостить у себя на дв недли.

Томъ попытывался-было просить отца, нельзя ли избавить его отъ геометріи. ‘Въ ней только и есть’, говорилъ Томъ: ‘что разныя дефиниціи, да аксіомы, да треугольники. Я теперь учу ее — въ ней никакого смысла нтъ’.

‘— Полно, полно! замтилъ на это съ упрекомъ мистеръ Тулливеръ:— ты не долженъ такъ говорить. Теб слдуетъ учить то, что велитъ учитель. Онъ ужь знаетъ, что теб нужно учить.

‘— Я теперь помогу теб, Томъ, сказала Мегги тономъ легкаго покровительства и утшенія.— Я здсь долго останусь, если меня попроситъ мистриссъ Стеллингъ. Я привезла свой сундучокъ и свои передники… Не правда ли, папа?’

‘— Ты мн поможешь, глупенькая! надменно воскликнулъ Томъ, въ восторг отъ мысли, какъ онъ смутитъ Мегги, показавъ ей страничку изъ своей геометріи.— Хотлъ бы я посмотрть, какъ ты сдлаешь хоть одинъ мой урокъ! Я вдь и по-латыни учусь! Двочки этакимъ вещамъ никогда не учатся. Он слишкомъ для этого глупы.

‘— Я очень хорошо знаю, что такое латынь, съ увренностію отвчала Мегги.— Латынь — это языкъ. Въ лексикон есть латинскія слова. Тамъ есть bonus, подарокъ.’

Въ объясненіе знакомства Мегги съ лексикономъ слдуетъ сказать, что онъ ей попался въ числ тхъ немногихъ книгъ, которыя были у мистера Тулливера, и она даже съ нкоторымъ любопытствомъ просматривала въ немъ цлыя страницы часто новыхъ для нея словъ и выраженій.

‘— А вотъ и не такъ, миссъ Мегги! возразилъ Томъ, втайн изумленный познаніями маленькой сестры.— Ужь ты думаешь, и не знаю какая умница! Анъ bonus значитъ ‘добрый’, и бываетъ такъ: bonus, bona, bonum…

‘— Что жь за бда? можетъ все-таки и ‘подарокъ’ значить, твердо отвчала Мегги.— Можетъ быть оно и много разныхъ вещей значитъ — и почти вс слова такъ. Вотъ хоть по-англійски lawn — это значитъ и лужайку, и матерію, изъ которой длаютъ носовые платки.

‘— Молодецъ Мегги! воскликнулъ съ улыбкой мистеръ Тулливеръ.

‘Тому была, напротивъ, не совсмъ пріятна ученость Мегги, какъ ни радъ онъ былъ, что сестра останется гостить у Стеллинговъ. Стоитъ впрочемъ только показать ей свои книги, и ужь она не будетъ такъ самоувренна.’

Библіотека мистера Стеллинга поразила Мегги никогда невиданными ею въ такомъ количеств томами.

‘— Ахъ, сколько книгъ! вскричала она, останавливаясь передъ книжными шкапами въ классной комнат.— Ахъ, если бъ у меня было столько книгъ!

‘— Ты ни одной бы не могла прочитать, торжественно возразилъ Томъ: — он вс латинскія.

‘— Нтъ, не вс, сказала Мегги.— Вотъ тутъ на корешк я могу прочитать… ‘Исторія упадка и разрушенія Римской имперіи’.

‘— Ну, а что это значитъ? Вотъ и не знаешь, замтилъ Томъ, тряхнувъ головой.

‘— Ужь я бы узнала, съ достоинствомъ возразила Мегги.

‘— Какъ?

‘— Я бы посмотрла, что въ ней тамъ такое написано.’

Учебникъ геометріи, показанный Томомъ Мегги, произвелъ на нее почти такое же впечатлніе, какъ и на самого Тома: она тоже нашла, что въ книг этой нтъ смысла, хотя и думала, что, принявшись учиться, могла бы хоть что нибудь въ ней понять. Что касается латинской грамматики — она вовсе не представлялась Мегги такою тяжкою и темной наукой. Вообще Мегги очень желалось учиться у мистера Стеллинга вмст съ братомъ и всему тому, чему учится Томъ. При первомъ случа она спросила у пастора, могла ли бы она ршать геометрическія задачи и заниматься всми уроками Тома, еслибъ, вмсто его, мистеръ Стеллингъ училъ ее.

‘— Нтъ, не могла бы, возразилъ съ негодованіемъ Томъ.— Двочки не могутъ длать геометрическихъ задачь, вдь не могутъ, сэръ?

‘— По моему, он могутъ узнать всего по немножку, замтилъ мистеръ Стеллингъ.— У нихъ много поверхностнаго пониманія, но далеко идти он ни въ чемъ не могутъ. Он слишкомъ живы и не глубоки.

‘Томъ, въ восторг отъ этого приговора, выразилъ свое торжество покачиваньемъ головы изъ-за кресла мистера Стеллинга. Что касается Мегги — едва ли когда нибудь была она такъ глубоко задта. Она такъ гордилась, что ее постоянно называли ‘живою’,— и вдругъ оказывалось, что эта живость вовсе не достоинство. Значитъ, лучше быть такимъ медленнымъ, какъ Томъ.

‘— А-га! миссъ Мегги! говорилъ Томъ, когда они остались вдвоемъ:— вотъ видите, это вовсе не такая особенная вещь, что вы живы. Ты никогда ни въ чемъ не пойдешь далеко.

‘Мегги была такъ подавлена этимъ страшнымъ роковымъ предсказаніемъ, что не могла найти словъ для возраженія.’

Какъ ни высоко ставилъ себя Томъ относительно Мегги, ему было очень досадно, когда она ухала домой, и очень скучно безъ нея, пока не наступили праздники, и онъ не отправился самъ на мельницу.

Пріхавъ на святки домой, Томъ засталъ отца въ большихъ хлопотахъ и въ постоянномъ почти раздраженіи и злоб на людскую несправедливость. Мельниц грозила бда, какой-то богатый землевладлецъ вверху Ринпля собирался запрудить рку, и тмъ лишить мистера Тулливера воды и доходовъ. Особенно разражался нашъ мельникъ злостною бранью на нкоего Вакема, большаго крючкотворца, котораго впрочемъ и прежде, до этого дла, тоже ему вовсе нечуждаго, постоянно называлъ подлецомъ. Это названіе такъ часто повторялось на дорлькотской мельниц вмст съ именемъ Вакема, что для Тома они стали какъ будто синонимами.

И вдругъ онъ узнаетъ, передъ возвращеніемъ къ мистеру Стеллингу, что у него будетъ тамъ теперь товарищемъ не кто иной, какъ Вакемъ, и именно сынъ этого Вакема, о которомъ такого низкаго мннія мистеръ Тулливеръ. Тому было очень естественно предположить, что отецъ не захочетъ воспитывать его вмст съ сыномъ мошенника. Но мистеръ Тулливеръ, напротивъ, сталъ цнить мистера Стеллинга и его познанія выше прежняго, когда узналъ, что такой ловкій и, несмотря на свои дурныя качества, все-таки знающій толкъ въ воспитаніи человкъ отдаетъ къ пастору своего сына.

Филипъ Вакемъ, новый товарищъ Тома, былъ горбунъ, и это обстоятельство не мало огорчало Тома, какъ препятствіе къ тмъ веселымъ играмъ и побоищамъ, о которыхъ онъ сохранилъ такое пріятное воспоминаніе со времени своей разлуки съ товарищами по ‘академіи’. Къ тому же Филипъ былъ сынъ такого дурнаго человка! Томъ никакъ не могъ предположить, чтобы сынъ какого нибудь Вакема былъ лучше своего отца.

А между тмъ Филипъ вовсе не былъ похожъ на дурнаго, злаго мальчика: это видно было по его довольно красивому, симпатическому лицу, это вскор замтилъ и Томъ. Сойтись имъ было однакожь трудно. Филипъ былъ нсколько старше и — главное — гораздо умне и развите Тома. То, что казалось Тому недостижимымъ верхомъ премудрости, было самымъ обыкновеннымъ знаніемъ для Филипа, и уроки его ни на волосъ не походили на уроки Тома. Къ тому же Филипъ, кром своихъ познаній въ греческомъ и латинскомъ языкахъ, кром большой и поражавшей Тома начитанности, умлъ рисовать, играть на фортепьянахъ и пть. Все это были важныя преимущества, съ которыми никакъ нельзя было тягаться.

Филипъ проявлялъ большую доброту и снисходительность къ глупости и незнанію Тома, разсказывалъ ему въ свободныя минуты изъ книгъ ‘о сраженіяхъ’, что Томъ очень любилъ, но не только дружбы, и слабой даже симпатіи между мальчиками не могло быть. Томъ все никакъ не могъ забыть, что Филипъ сынъ ‘бездльника’, и это было постоянною преградой, останавливавшей каждый шагъ его къ сближенію съ умнымъ и ученымъ товарищемъ. Притомъ, нсколько болзненный Филипъ бывалъ часто черезчуръ раздражителенъ и не въ дух, тогда какъ Тому почти никогда не случачалось быть не въ дух, особенно если дло касалось какихъ нибудь охотничьихъ или воинственныхъ упражненій.

Однажды Томъ ворвался какъ сумасшедшій въ гостиную, гд Филипъ сидлъ за фортепьянами и игралъ и плъ. Онъ началъ звать Филипа идти смотрть, какіе артикулы выдлываетъ шпагой старый солдатъ Польтеръ, большой пріятель Тома, преподававшій ему разные военные пріемы и разсказывавшій о походахъ и о герцог Веллингтон. Филипъ вообще терпть не могъ подобнаго рода зрлищъ, и врно не пошелъ бы, еслибъ Томъ приглашалъ его и въ боле досужее время, а тутъ его совсмъ взбсило глупое приглашеніе Тома, притомъ и испугавшее его съ перваго разу. Онъ покраснлъ и сердито отвчалъ Тому:

‘— Пошелъ вотъ, дуракъ! Экъ прибжалъ и заоралъ!… Теб только съ лошадьми разговаривать.

‘Филипъ уже не въ первый разъ сердился на Тома, но никогда до тхъ поръ не слыхалъ отъ него Томъ столь понятной для него брани.

‘— Я могу кой-съ-кмъ и получше тебя разговаривать, глупый чертенокъ! отвчалъ Томъ, немедленно вспыхнувшій, какъ порохъ, отъ словъ Филипа.— Я только оттого и не изобью тебя, что ты все равно что двушка. Но я сынъ честнаго человка, а твой отецъ мошенникъ — это вс говорятъ.’

Съ этими обидными словами Томъ убжалъ изъ комнаты, оставивъ Филипа въ слезахъ и глубокомъ огорченіи.

Эта сцена положила еще боле твердую преграду между двумя мальчиками. Они почти не говорили другъ съ другомъ. Мало-по-малу въ обоихъ, особенно же въ Филип, начала развиваться взаимная ненависть. Сначала Томъ длалъ попытки къ сближенію: но ядовитая стрла, пущенная имъ такъ мтко въ сердце Филипа, не могла быть забыта.

Мегги опять пріхала погостить къ брату передъ отправленіемъ своимъ въ пансіонъ, куда она должна была поступить вмст съ кузиною Люси. Она съ большимъ интересомъ смотрла на новаго товарища Тома, хоть онъ и былъ сынъ этого злобнаго адвоката Вакема, причинявшаго столько горя ея отцу.

‘Она пріхала во время урока, и сидла въ классной, пока Филипъ занимался съ мистеромъ Стеллингомъ. Нсколько недль тому назадъ, Томъ извщалъ ее, что Филипъ знаетъ безконечное множество исторій — и не такихъ глупыхъ исторій, какъ она, теперь собственныя наблюденія убдили ее, что онъ дйствительно долженъ быть очень уменъ: она надялась, что и онъ, какъ поговоритъ съ нею, будетъ считать ее умницей. Мегги притомъ питала какую-то нжность ко всему обиженному судьбой или природой, такъ она предпочитала искалеченныхъ ягнятъ, потому что ей казалось, что т ягнята, которые здоровы и хорошо сложены, не будутъ такъ рады ея ласк, а она особенно любила ласкать тхъ, кому ласки ея доставляли удовольствіе. Она очень любила Тома, но часто желала, чтобы онъ боле цнилъ ея любовь къ нему.

‘— Филипъ Вакемъ, кажется, славный мальчикъ, Томъ, сказала она, когда они отправились вмст изъ. классной комнаты въ садъ, въ промежутк между урокомъ и обдомъ.— Вдь онъ не могъ выбирать себ отца — не правда ли? А я читала про многихъ очень дурныхъ людей, у которыхъ были хорошіе сыновья, такъ же какъ у хорошихъ родителей бывали дурныя дти. Если Филипъ хорошій мальчикъ, тмъ жалче, что у него отецъ такой нехорошій человкъ. Любишь ты его, Томъ?

‘— Ахъ, онъ такой чудакъ, рзко отвчалъ Томъ: — и онъ ужасно на меня дуется, за то, что я сказалъ ему, что отецъ его — мошенникъ. Отчего было мн не сказать? Вдь это правда. Да и самъ онъ началъ — онъ первый меня выбранилъ.’

Посл обда ученики мистера Стеллинга опять сошлись въ классной, чтобы выучить къ завтрашнему дню уроки, и вечеромъ быть свободными ради такого праздника, какъ пріздъ Мегги.

‘Томъ корплъ надъ латинской грамматикой, неслышно шевеля губами, подобно исполнительному, но нетерпливому католику, повторяющему свои paler noster’ы. Филипъ сидлъ въ другомъ углу комнаты, передъ нимъ лежали два тома, и онъ съ видимымъ удовольствіемъ занимался ими, возбуждая этимъ любопытство Мегги. Совсмъ не похоже было, что онъ учитъ урокъ. Она сидла на низенькомъ табурет почти въ одинаковомъ разстояніи отъ того и отъ другаго мальчика, и неперемнно посматривала на нихъ,— и Филипъ, поднявъ разъ голову отъ своихъ книгъ, встртилъ пытливый взглядъ черныхъ глазъ Мегги, устремленный на него. Онъ подумалъ тутъ, что эта сестра Тулливера должна быть славная двочка, и вовсе не похожа на своего брата, ему казалось очень пріятно имть маленькую сестрицу. Ему было странно, отчего это темные глаза Мегги приводили ему на память исторіи о разныхъ сказочныхъ царевнахъ, превращенныхъ въ животныхъ?… Не оттого ли, что глаза ея были полны неудовлетвореннаго стремленія къ знанію, и неудовлетвореннаго, страстнаго чувства?’

Кончивъ свои уроки, Томъ позвалъ Мегги на верхъ, въ свою комнату, чтобы привести въ исполненіе планъ новой потхи, долженствовавшей, по его мннію, внушить Мегги особое уваженіе къ нему. У своего пріятеля, стараго солдата Польтера, выпросилъ онъ на подержаніе его тяжелую, огромную саблю, и до прізда Мегги хранилъ ее гд-то въ потаенномъ углу своей комнаты. Этою саблей онъ вооружился, представляя изъ себя герцога Веллингтона, и принялся длать ею разныя эволюціи въ подражаніе своему воинственному другу. Томъ такъ махалъ саблей, такъ бсновался, бгая и скача со своимъ смертоноснымъ орудіемъ по тсной комнатк, что Мегги, сначала смявшаяся, пришла въ совершенный ужасъ и прижалась въ углу, чтобы не попасть подъ остріе сабли.

Потха эта кончилась плохо. Кидаясь изъ угла въ уголъ съ тяжелою себлей, которая была ему не по силамъ, Томъ поскользнулся, и упалъ такъ неловко, что сильно вывихнулъ себ ногу.

Крики Мегги привели на верхъ мистера Стеллинга, и Тома пришлось уложить въ постель и немедленно послать за докторомъ.

Томъ геройски перенесъ операцію вправливанья ноги, но втайн терзался мыслью: что, какъ ему придется остаться хромымъ? Мысли этой онъ однакоже не открылъ ни доктору, ни мистеру Стеллингу.

Такое же опасеніе возникло и въ Филип Вакем, и онъ спросилъ доктора, будетъ хромать Томъ или нтъ. Докторъ отвчалъ, что этого нечего бояться, и Филипъ тотчасъ же побжалъ на верхъ, къ Тому, обрадовать и успокоить его этимъ извстіемъ. Вниманіе Филипа нсколько примирило Тома съ товарищемъ.

‘Посл этого Филипъ проводилъ вс досужные отъ занятій часы съ Томомъ и Мегги. Томъ по прежнему любилъ слушать исторіи о сраженіяхъ, но онъ сильно напиралъ на то обстоятельство, что эти великіе бойцы, длавшіе столько чудесъ и выходившіе изъ битвы невредимыми, были отлично вооружены съ головы до ногъ, а въ такомъ вооруженіи сражаться, по мннію Тома, была не трудная штука. Ужь онъ конечно не повредилъ бы себ ноги, если бы былъ въ желзныхъ сапогахъ. Онъ съ большимъ интересомъ слушалъ новую исторію Филипа о человк, у котораго была очень опасная рана на ног, и который такъ ужасно кричалъ отъ боли, что товарищи не могли наконецъ выдержать, и оставили его одного на пустынномъ остров, безъ всякой помощи, кром нсколькихъ чудныхъ стрлъ, напитанныхъ ядомъ, чтобы онъ могъ убивать зврей на пищу себ.

‘— А вотъ я и не крикнулъ, сказалъ Томъ: — а нога у меня болла не меньше, чмъ у него. Только трусы кричатъ.

‘Мегги была противнаго мннія: ей казалось очень позволительнымъ кричать, если больно, и очень жестокимъ досадовать на крикъ больнаго. Ей хотлось знать, была ли у Филоктета сестра, а если была, то почему не отправилась къ нему на пустынный островъ и не ходила за нимъ?

‘Однажды, вскор посл этого разсказа, Филипъ и Мегги были вдвоемъ въ классной комнат въ то время, какъ Тому длали перевязку. Филипъ сидлъ за книгой, а Мегги сначала ходила взадъ и впередъ по комнат, безъ всякаго дла, потому что собиралась вскор идти къ Тому, а потомъ подошла къ столу и наклонилась посмотрть, что длаетъ Филипъ: они уже вполн подружились и нисколько другъ другомъ не стснялись.

‘— О чемъ это вы читаете по гречески? спросила она.— Это стихи — я вижу — потому что строчки коротенькія.

‘— Это про Филоктета — про того хромаго, что я вчера вамъ разсказывалъ, отвчалъ онъ, опершись головою на руку и глядя на Мегги такъ, будто ему вовсе не непріятно, что его перебили.

‘Мегги съ обычной разсянностью продолжала стоять, наклонившись и облокотись на столъ, и переступала съ ноги на ногу. Темные глаза ея смотрли неподвижно и напряженно, словно вдаль, она, казалось, совсмъ забыла и о Филип и объ его книг.

‘— Мегги, сказалъ Филипъ спустя минуту-другую, все не отнимая головы отъ руки и глядя на двочку: — если бъ у васъ былъ такой братъ, какъ я — какъ вы думаете, полюбили бы вы его такъ, какъ Тома?

‘Мегги слегка встрепенулась, какъ бы пробуждаясь, и спросила:

‘— Что?

‘Филипъ повторилъ свой вопросъ.

‘— Ахъ, да! и больше еще! быстро отвчала она.— Нтъ, не больше, я думаю, я не могла бы любить васъ больше, нежели Тома. Но я бы такъ жалла — такъ жалла васъ!

‘Филипъ покраснлъ. Ему именно хотлось узнать, полюбила ли бы она его при его уродств, но когда она такъ прямо высказалась объ этомъ, сожалніе ея совсмъ его смутило. Какъ ни молода была Мегги, она тотчасъ смекнула свою ошибку. До сихъ поръ она инстинктивно держала себя такъ, будто и не замчаетъ уродливости Филипа. Ея собственная тонкая чувствительность, вынесшая не мало непріятностей отъ постоянной домашней критики, руководила ею не хуже самаго твердаго свтскаго такта.

‘— Вдь вы такой умный, Филипъ, вы умете играть и пть, поспшно прибавила она: — Я бы, хотла, чтобы вы были моимъ братомъ. Я очень васъ люблю. Вы бы оставались со мною дома, когда Тома не бываетъ, и учили бы меня всему…. не правда ли? По гречески — и всему, всему….

‘— Но вы скоро удете, и будете въ пансіон, Мегги, отвчалъ Филипъ: — а тамъ и совсмъ меня позабудете, и никогда не вспомните. А потомъ я васъ увижу, какъ вы выростете большая, и вы не захотите на меня тогда и посмотрть.

‘— Ахъ, нтъ, я васъ не забуду, я въ этомъ уврена, сказала Мегги, очень серьзно качая головой.— Я никогда ничего не забываю, и обо всхъ думаю, съ кмъ не вижусь. Я думаю о и бдномъ Яп, онъ подавился костью, и Лука говоритъ, что онъ умретъ. Не сказывайте только объ этомъ Тому — онъ будетъ такъ жалть! Вы никогда не видали Япа: это такая смшная собачонка — и никому объ ней нтъ заботы, кром меня да Тома.

‘— А обо мн есть у васъ столько заботы, сколько объ Ян, Мегги? спросилъ Филипъ съ нсколько грустной улыбкой.

‘— Я думаю, отвчала, смясь, Мегги.

‘— Я васъ очень люблю, Мегги, я никогда васъ не забуду, сказалъ Филипъ: — и если я буду очень несчастенъ, я все буду думать объ васъ и желать, чтобы у меня была сестра съ такими черными глазами, вотъ точь-въ-точь какъ у васъ.

‘— А отчего вамъ нравятся мои глаза? спросила Мегги, очень довольная похвалою Филипа.

‘Она никогда и ни отъ кого, кром отца, не слыхала похвалы своимъ глазамъ.

‘— Не знаю, отвчалъ Филипъ.— Такихъ глазъ я ни у кого не видалъ. Они какъ будто хотятъ говорить — и говорить ласково. Я не люблю, когда на меня долго смотрятъ другіе, но я люблю, когда на меня смотрите вы, Мегги.

‘— Знаете? вы, мн кажется, больше любите меня, чмъ Томъ, сказала Мегги съ нкоторымъ сожалніемъ.

‘Затмъ, раздумывая, какъ бы доказать Филипу, что она могла бы и его любить не меньше, хоть онъ и калка, Мегги сказала:

‘— А хотли бы вы, чтобы я васъ поцаловала, какъ Тома? Я поцалую, если вы хотите.

‘— Ахъ, очень хочу: меня никто не цалуетъ.

‘Мегги обвила рукой его шею и очень крпко поцаловала его.

‘— Теперь, сказала она: — я всегда буду васъ помнить, и всегда буду цаловать, когда опять увижу, сколько бы ни прошло времени. А теперь я пойду — докторъ врно ужь перевязалъ ногу Тому.

Когда мистеръ Тулливеръ пріхалъ въ другой разъ, Мегги сказала ему:

‘— Ахъ, папа, Филипъ Вакемъ такой добрый для Тома. Онъ такой умный мальчикъ, и я люблю его. Вдь и ты любишь его, Томъ? не правда ли? Скажи же, что ты любишь его, прибавила она настойчиво.

‘Томъ немного покраснлъ, взглянувъ на отца, и сказалъ:

‘— Я не стану водить съ нимъ дружбы, когда выйду изъ школы, а теперь мы съ нимъ подружились, съ тхъ поръ, какъ я повредилъ себ ногу, и онъ научилъ меня играть въ шашки, и я могу побивать его.

‘— Хорошо, хорошо, отвчалъ мистеръ Тулливеръ: — если онъ добръ до тебя, и ты будь съ нимъ ласковъ. Онъ жалкій калка, и похожъ на свою покойницу-мать. Но очень дружиться съ нимъ не слдуетъ — въ немъ есть-и отцовская кровь.’

Временная пріязнь къ Филипу, возбужденная въ Том заботливостью его товарища во время леченья больной ноги, скоро опять охладла, когда Томъ всталъ съ постели. И безъ предостереженія мистера Тулливера, мальчики никакъ бы не могли подружиться: они были слишкомъ далеки другъ отъ друга способностями, и слишкомъ не похожи характеромъ и наклонностями.

Мегги, почти тотчасъ посл поздки къ брату, поступила вмст съ Люси въ пансіонъ къ миссъ Фрниссъ, въ старинномъ город Лесгам на Флосс. Она писала къ Тому письма, и всегда кланялась Филипу, Томъ же въ своихъ письмахъ никогда не упоминалъ о немъ, и при свиданіи съ Мегги дома, на праздникахъ, выразилъ ей опять прежнее, вовсе не дружественное мнніе свое о товарищ.

Видть Филипа случилось Мегги всего два-три раза во все время своей пансіонской жизни, и то на улиц въ Сентъ-Огг.

‘Когда они встрчались, она вспоминала свое общаніе цаловать его, но какъ молодая леди, воспитывающаяся въ пансіон, знала уже, что о подобномъ привтствіи не могло быть и рчи, и что Филипъ врно и не ждетъ отъ нея поцалуевъ. Общаніе было нарушено, какъ и много другихъ прекрасныхъ, обманчивыхъ общаній нашего дтства, нарушено, какъ общанія, данныя въ Эдем, когда еще не раздлялись времена года, и тугія почки висли на втвяхъ рядомъ съ дозрвающими плодами — общанія, неисполнимыя по ту сторону золотыхъ вратъ.’

Между тмъ дла мистера Тулливера принимали все худшій оборотъ. Убыточная и непріятная тяжба, въ которой противъ него дйствовалъ съ ловкой и настойчивой энергіей Вакемъ, грозила ему разореніемъ, потерею не только права на мельницу, но и всего движимаго имущества. Уплатить долги, которые были у мистера Тулливера, ему было нечмъ, а между тмъ требованія кредиторовъ могли быть предъявлены въ скоромъ времени.

Постоянныя нравственныя тревоги сильно пошатнули здоровье дорлькотскаго мельника. И безъ того впечатлительный, онъ теперь приходилъ въ раздраженіе отъ всего, подчасъ онъ совсмъ терялъ голову.

Школьныя занятія шли у Тома довольно медленно и очень однообразно. Если онъ узналъ что нибудь, то узналъ какъ-то машинально, независимо отъ своего желанія, вслдствіе постояннаго посторонняго требованія. Что изъ его познаній могло ему пригодиться въ жизни, въ практической дятельности, которая ему предстояла, трудно сказать. Едва ли даже и что нибудь понадобилось бы, кром разв красиваго и бойкаго почерка.

Въ высокомъ, довольно красивомъ и довольно развязномъ юнош, какимъ Томъ былъ въ послднее время своего пребыванія у мистера Стеллинга, не скоро можно было узнать бывшаго неловкаго и дикаго ученика ‘академіи’.

Филипъ оставилъ школу прежде Тома (у мистера Стеллинга было уже не два, а четыре ученика), и отправился на югъ, для поправленія слабаго своего здоровья. Томъ съ нетерпніемъ ждалъ приближающагося конца своего учебнаго курса. Возвратъ домой представлялся ему въ розовомъ свт. Тяжба мистера Тулливера какъ-разъ должна была кончиться къ этому времени, и Томъ, наслушавшись отъ отца толковъ о правот его дла, не сомнвался, что процессъ будетъ проигранъ противниками мистера Тулливера.

Нсколько уже недль не получалъ Томъ никакихъ извстій изъ дому. Это не удивляло его, потому что родительская любовь мистера и мистриссъ Тулливеръ проявлялась не учащенною перепиской. Вдругъ, къ великому изумленію его, пріхала совершенно неожиданно Мегги. Это случилось темнымъ и холоднымъ утромъ въ послднихъ числахъ ноября. Томъ сидлъ въ классной комнат, когда ему сказали о прізд сестры. Онъ засталъ Мегги въ гостиной мистриссъ Стеллингъ, которая немедленно оставила ихъ однихъ.

Мегги тоже выросла, волосы у ней были заплетены и лежали уже не въ прежнемъ безпорядк. Ростомъ она была почти съ Тома, хотя ей минуло всего тринадцать лтъ. Томъ не могъ не замтить озабоченное и не по лтамъ серьзное выраженіе лица сестры, но это его не особенно поразило въ ея измнчивой физіономіи.

Поздоровавшись, братъ и сестра сли на софу, и Томъ принялся за распросы.

‘— Отчего ты не въ пансіон? Вдь еще не праздники.

‘— Батюшка хотлъ, чтобы я пріхала, отвчала Мегги, и губы ея слегка задрожали.— Я ужь дня три-четыре дома.

‘— Разв батюшка болнъ? спросилъ съ нкоторымъ страхомъ Томъ.

‘— Да, онъ не совсмъ здоровъ, отвчала Мегги.— Онъ очень несчастливъ, Томъ. Тяжба кончилась, и я пріхала сказать теб это, я думала, лучше теб узнать про все, прежде чмъ ты домой прідешь, а писать теб мн не хотлось.

‘— Разв батюшка проигралъ? быстро вскричалъ Томъ, вскакивая съ софы.

‘Онъ всталъ передъ Мегги, опустивъ руки въ карманы.

‘— Да, милый Томъ, отвчала Мегги, съ трепетомъ глядя на него.

‘Томъ помолчалъ съ минуту, опустивъ глаза, потомъ проговорилъ:

‘— Такъ батюшк придется, значитъ, заплатить много денегъ?

‘— Да, печально отвчала Мегги.

‘— Ну, этого ужь не перемнишь, бодро сказалъ Томъ, не умя свести къ какимъ нибудь осязательнымъ результатамъ потерю большой суммы денегъ.— Но батюшка врно очень огорченъ? прибавилъ онъ, взглядывая на Мегги и приписывая тревожное выраженіе лица ея лишь свойственной двочкамъ неразсудительной трусости.

‘— Да, такъ же грустно отвчала Мегги.

‘Вслдъ затмъ, видя, что Томъ не подозрваетъ всей важности обстоятельствъ, она проговорила громко и съ такой быстротой, будто слова сами срывались у нея съ языка:

‘— Ахъ, Томъ! онъ потеряетъ и мельницу, и землю, и все — все, у него ничего не останется.

‘Томъ сначала бросилъ на сестру взглядъ удивленія, потомъ поблднлъ и дрожь пробжала по немъ. Онъ не сказалъ ни слова, но слъ опять на софу, устремивъ неопредленный взглядъ на противуположное окно.

‘Опасенія за будущее никогда не западали въ мысль Тома. Отецъ его всегда здилъ на хорошей лошади, всегда былъ у него полный домъ, всегда ясный и увренный видъ, какъ у человка, которому нечего безпокоиться насчетъ своего состоянія. Тому никогда и въ голову не приходило, что отецъ его можетъ ‘обанкрутиться’, эта форма несчастія, какъ часто случалось ему слышать, представляетъ глубокое безчестье, а мысль о безчестьи была для него непримнима ни къ кому изъ его родныхъ, тмъ паче къ его отцу. Гордое сознаніе фамильнаго достоинства носилось, можно сказать, въ самомъ воздух, въ которомъ родился и воспитывился Томъ. Онъ зналъ, что въ Сентъ-Огг были люди, жившіе лучше, чмъ позволяли имъ средства, но о нихъ вс отзывались съ презрніемъ и осуждали ихъ. У него было-твердое, вкоренявшееся съ годами и нетребовавшее никакихъ доказательствъ убжденіе, что отецъ его, если бъ захотлъ, могъ бы тратить пропасть денегъ. Съ тхъ поръ, какъ воспитаніе у мистера Стеллинга расширило его взглядъ на жизнь, Томъ часто мечталъ, какъ онъ будетъ играть роль въ свт, когда выростетъ, какъ у него будутъ и верховая лошадь, и собаки, и вс принадлежности порядочнаго молодаго человка, какъ онъ будетъ ничмъ не хуже другихъ своихъ сентъ-оггскихъ сверстниковъ, которые считаютъ себя принадлежащими къ высшей сфер общества только потому, что отцы ихъ или богатые торговцы, или владльцы большихъ маслобойныхъ мельницъ. Что касается предвщаній, опасеній и предостереженій, которыя Тому случалось слышать отъ своихъ тетушекъ и дядюшекъ, онъ не обращалъ на нихъ никогда даже слабаго вниманія, и находилъ только общество своихъ тетушекъ и дядюшекъ очень скучнымъ: сколько онъ помнилъ, они постоянно твердили одно и тоже. Отецъ его зналъ лучше ихъ, какъ поступать.

‘Пробился пушокъ надъ губами Тома, а мысли и надежды были по прежнему лишь повтореніемъ, въ нсколько измненной форм, его дтскихъ грезъ, въ которыхъ онъ жилъ три года тому назадъ. Рзкій толчокъ пробудилъ его теперь.

‘Блдность, молчаніе и легкій трепетъ Тома испугали Мегги. А ей слдовало сказать ему еще кое-что — и нчто еще худшее. Наконецъ она обняла его и сказала, сдерживая вздохъ:

‘— Ахъ, Томъ — милый, милый Томъ, не тревожься такъ — собери свои силы.

‘Томъ пассивно подставилъ свою щеку ея нжнымъ поцалуямъ, и глаза его налились слезами. Онъ тотчасъ же провелъ по нимъ рукой, потомъ встрепенулся, словно пробуждаясь, и сказалъ:

‘— Я поду съ тобой домой, Мегги. Батюшка не говорилъ, чтобы я пріхалъ?

‘— Нтъ, Томъ, онъ не говорилъ, отвчала Мегги.

‘Боязнь разстроить брата заставляла ее подавлять свое собственное волненіе. Что бы сталось съ нимъ, если бъ она сказала ему все — все?

‘— Но матушка хотла, чтобы ты пріхалъ… Бдная матушка!… Она такъ плачетъ! Ахъ, Томъ! ужасно тамъ у насъ.

‘Губы Мегги поблднли, и она начала дрожать, почти такъ же, какъ дрожалъ Томъ. Бдные дти! они придвинулись ближе другъ къ другу — и оба дрожали — одинъ отъ неопредленнаго страха, другая отъ страшной дйствительности горя. Мегги заговорила почти шопотомъ.

‘— Ахъ — ахъ… Бдный батюшка…

‘Мегги не могла продолжать. Но эта остановка была невыносима Тому. Страхъ его началъ слагаться въ смутную мысль о тюрьм, куда отправятъ за долги его отца.

‘— Гд батюшка? спросилъ онъ нетерпливо.— Говори же, Мегги!

‘— Онъ дома, сказала Мегги, находя боле легкимъ отвчать на этотъ вопросъ.— Только, прибавила она, помолчавъ:— онъ безъ памяти… Онъ упалъ съ лошади… Онъ никого не узнаетъ съ тхъ поръ… Только меня узналъ… Онъ, кажется, совсмъ безъ чувствъ теперь… Ахъ, батюшка, батюшка…

Съ этими послдними словами Мегги горько зарыдала: она уже не могла удерживаться. У Тома сжалось сердце тмъ тяжкимъ чувствомъ, которое останавливаетъ слезы въ глазахъ: онъ не могъ представить себ всей бды такъ ясно, какъ Мегги, бывшая дома, онъ чувствовалъ только подавляющую тягость повидимому неотвратимаго несчастія. Почти судорожно сжалъ онъ въ объятіяхъ рыдающую Мегги, но лицо его было строго, и по щекамъ не катилось слезъ. Глаза у него были неподвижны, словно черное облако внезапно опустилось передъ нимъ на его пути.

Мегги первая вспомнила, что надо поторопиться, чтобы не опоздать въ дилижансъ. Томъ въ короткихъ словахъ разсказалъ мистеру Стеллингу несчастіе, постигшее его отца, и поспшно простился съ учителемъ своимъ и его женой.

‘Мистеръ Стеллингъ положилъ руку на плечо Тома и сказалъ:

‘— Богъ да благословитъ тебя, мой другъ, извщай меня о вашихъ длахъ.

‘Затмъ онъ пожалъ руку Мегги, но безъ громкаго привтствія.

‘Томъ часто думалъ, какъ будетъ онъ счастливъ въ тотъ день, когда придется ему оставлять школу. А теперь школьные года представились ему праздниками, которые кончились.

‘Дв легкія молодыя фигуры скоро были едва видны на отдаленной дорог, скоро и совсмъ пропали за выступомъ живой изгороди.

Вмст вступали они въ новую жизнь горя и заботъ, и имъ не суждено уже было видть солнечнаго свта безъ темныхъ и горькихъ воспоминаній. Они вышли въ каменистую пустыню, и златыя врата дтства навсегда затворились за ними.’

III.

Ршительный ударъ здоровью мистера Тулливера нанесло полученное имъ извстіе объ окончаніи тяжбы не въ его пользу. Паденіе съ лошади, должно быть, тоже отозвалось на его мозгу. Изъ разсказа Мегги читателю уже извстно, что мистеръ Тулливеръ впалъ въ безчувственное состояніе. Это безчувственное состояніе, съ рдкими и слабыми проблесками сознанія, продолжалось не мало времени — боле двухъ мсяцевъ.

Проигрышъ тяжбы велъ за собою аукціонную продажу мельницы и всего движимаго имущества мистера Тулливера. Сначала была продана движимость, особенно дорогая ограниченной мистриссъ Туллиперъ: она не умла смотрть далеко, и рзкая перемна обстоятельствъ казалась ей особенно тяжкою потому, что должны были пойти въ чужія руки разныя вещи изъ блья и посуды съ ея вензелемъ. Упреки мистеру Тулливеру (конечно не въ глаза ему, потому что больной не могъ бы ихъ понять) не сходили съ языка у Бесси: она только и говорила, что о чести и достоинств фамиліи Додсоновъ, которыхъ не умлъ оцнить и обезопасить мистеръ Тулливеръ въ ея лиц.

Родственный конклавъ опять собрался на мельниц, какъ въ тотъ день, когда необходимо было обсудить дло о воспитаніи Тома. На этотъ разъ гостямъ нечего было ждать, разумется, ни праздничнаго обда, ни изысканныхъ угощеній, напротивъ, хозяева могли ждать добраго совта и посильной помощи отъ родственниковъ и родственницъ.

Словъ и восклицаній было расточено не мало, но толку вышло не много. Даже совта умнаго не нашлось у сестрицъ Бесси и ихъ мужей, не говоря уже о серьезной помощи.

Томъ въ первый разъ проявилъ на этомъ семейномъ совщаніи практическія способности свои. Онъ прямо сказалъ, что вмсто того, чтобы толковать о позор, постигающемъ мистера Тулливера и его семью отъ аукціонной продажи, лучше бы было родственникамъ совокупными силами предупредить этотъ позоръ, онъ, Томъ, былъ уже въ такомъ возраст, что могъ трудиться, и трудъ его принадлежалъ бы тетушкамъ и дядюшкамъ, выручившимъ семью его изъ бды. Но практическое замчаніе Тома вызвало опять потокъ праздныхъ и нимало нейдущихъ къ длу рчей. По всему видно было, что родственники не прочь поболтать и даже погорячиться по случаю разоренія мистера Тулливера, но что тмъ и должно было ограничиться ихъ родственное участіе.

У Тома дрожали губы и закипала въ сердц досада, но онъ удерживался отъ всякаго ея проявленія. Ему хотлось выказать себя настоящимъ мужчиной. Мегги, напротивъ, не умла владть собою отъ негодованія. Она вдругъ стала передъ собраніемъ тетокъ и дядей, глаза загорлись у нея какъ у львицы, и горькіе упреки посыпались изъ ея устъ.

‘— Такъ зачмъ же вы пріхали? страстно воскликнула она: — зачмъ вы толкуете и вмшиваетесь въ наши дла и браните насъ, если вы не хотите ничмъ помочь моей бдной матушк — вашей родной сестр?… Если вамъ не жаль ея въ бд, такъ ступайте отъ насъ прочь! нечего вамъ здить сюда, чтобы осуждать моего отца…. Онъ былъ лучше всхъ васъ… Онъ былъ добрый человкъ… Онъ помогъ бы вамъ, если бы вы попали въ бду. Ни мн, ни Тому не нужно вашихъ денегъ, если вы не поможете матушк. Не надо намъ ихъ! И безъ нихъ мы обойдемся!’

Томъ не одобрилъ въ душ этой рзкой выходки Мегги, мистриссъ Тулливеръ совсмъ испугалась, тетушки не скоро собрались съ духомъ отъ изумленія. Но дло не подвинулось отъ словъ Мегги. Эти слова вызвали прежде всего горькіе упреки тетокъ, и мистриссъ Глеггъ сказала, что давно предвидла и предсказывала, что изъ дикой и необузданной Мегги не выйдетъ ничего хорошаго.

Въ это время пришла на мельницу сестра мистера Тулливера Гритти, которая узнала о несчастіи, случившемся съ братомъ, стороною. Изъ первыхъ же словъ мистриссъ Моссъ сестрицы Бесси узнали, что она должна брату триста фунтовъ, и пришли въ нкоторое негодованіе отъ такой расточительности мистера Тулливера. Мистриссъ Моссъ очень сокрушалась, что не можетъ отдать своего долга въ настоящую минуту, когда братъ ея очутился въ такомъ безнадежномъ состояніи. Разв продажа всего ея имущества могла бы покрыть ея долгъ, но у мистриссъ Моссъ было восьмеро дтей, и она не могла разсуждать такъ спокойно и съ такою идеально-строгою справедливостью, какъ зажиточныя мистриссъ Глеггъ и Пуллетъ. Она горько плакала, выслушивая требованія родни, чтобы должные триста фунтовъ были заплачены.

Томъ прекратилъ возгласы тетокъ такимъ замчаніемъ: справедливо ли будетъ заставлять тетку Моссъ платить долгъ, если это противно желанію самого кредитора, мистера Тулливера? Мистеръ Глеггъ возразилъ на это, что въ такомъ случа росписка въ займ трехъ-сотъ фунтовъ должна быть уже давно уничтожена мистеромъ Тулливеромъ.

Лицо Тома горло, но онъ старался говорить съ твердостью, достойной взрослаго мужчины. ‘Я очень хорошо помню, сказалъ онъ: какъ до отъзда моего въ ученье къ мистеру Стеллингу, батюшка говорилъ мн однажды вечеромъ, когда мы сидли вмст у камина и никого, кром насъ, не было въ комнат….’ Томъ замялся немного, и потомъ продолжалъ: ‘онъ говорилъ мн кое-что о Мегги, а потомъ сказалъ: я всегда былъ добръ до моей сестры, хоть она и вышла замужъ противъ моего желанія, и далъ Моссу денегъ взаймы, но я никогда не стану стснять его уплатой, лучше потеряю все! Дти мои должны помнить, что отъ этихъ денегъ они не разбогатютъ.— А теперь батюшка боленъ и не можетъ говорить за себя, и я не хочу, чтобы что нибудь было сдлано противъ его желанія’.

На возраженія нкоторыхъ родственниковъ Томъ отвчалъ съ тмъ же достоинствомъ, и даже суровая мистриссъ Глеггъ не могла не одобрить его словъ и не замтить, что на этотъ разъ въ Том заговорила благородная кровь фамиліи Додсоновъ.

Дло это было ршено такъ, какъ того требовалъ Томъ.

На другой день молодой Тулливеръ отправился въ Сентъ-Оггъ повидаться съ дядею Диномъ, отцомъ хорошенькой Люси, который не былъ на родственномъ совщаніи наканун. Изъ всхъ дядюшекъ Тома это былъ самый смышленый и самый дльный, и Томъ шелъ къ нему съ цлью просить совта и ходатайства, за какое дло ему приняться, чтобы поддерживать своими трудами мать, сестру и больнаго отца, которому можетъ быть не суждено уже поправиться на столько, чтобы быть снова способнымъ къ работ. Мистеръ Динъ состоялъ при богатой торговой контор Геста и коми., и могъ, какъ думалъ Томъ, легко пристроить его куда нибудь.

Съ увренностію въ своихъ силахъ, съ глубокимъ желаніемъ трудиться пошелъ Томъ на свиданіе съ дядей. Дорогой онъ ужь воображалъ, какъ разбогатетъ и купитъ опять мельницу и землю, принадлежавшія отцу и дду его.

Разговоръ съ дядей Диномъ, принявшимъ его очень радушно въ контор, сильно поколебалъ надежды Тома. Оказывалось, что для заработыванія денегъ очень мало было тхъ познаній, которыя пріобрлъ Томъ подъ руководствомъ мистера Стеллинга. Латинскій языкъ и другія классическія премудрости могли бы пригодиться Тому разв для каррьеры учителя, но для такой каррьеры онъ былъ недостаточно твердъ даже и въ латинскихъ спряженіяхъ. Для практической дятельности въ род той, которой посвятилъ себя хоть бы, напримръ, мистеръ Динъ, требовалось знаніе счетоводства, умнье вести книги, а объ этихъ предметахъ и рчи никогда не было подъ кровлею достопочтеннаго пастора. Томъ очень красиво писалъ — вотъ было самое практическое изъ его знаній, но съ нимъ нельзя было далеко уйти и получить хоть сколько нибудь порядочное жалованье.

Съ большою горечью въ сердц вышелъ Томъ изъ конторы Геста и комп. Въ одной изъ улицъ сентъ-оггскихъ ему кинулось въ глаза объявленіе съ крупною надписью: ‘Дорлькотская мельница’. Онъ прочелъ о назначеніи дня для продажи ея съ публичнаго торга, и еще больне сжалось у него сердце.

‘— Ну, что сказалъ теб дядя Динъ, Томъ? спрашивала Мегги, взявъ его за руку, когда онъ мрачно сидлъ и грлся передъ каминомъ въ кухн.— Говорилъ онъ, что дастъ теб какое нибудь-мсто?

‘— Нтъ, не говорилъ. Онъ мн вовсе ничего не общалъ, онъ, кажется, думаетъ, что я и не могу получить порядочнаго мста. Я слишкомъ молодъ.

— Но онъ говорилъ съ тобой ласково, Томъ?

‘— Ласково? Вотъ нашла объ чемъ хлопотать! Мн и дла никакого до его ласкъ нту, только бы мн мсто-то получить. Этакая досада, право…. Все время учился я въ школ по-латын да всякой всячин — и ни на что этого не нужно. Теперь дядя вотъ говоритъ, что мн надо учиться бухгалтеріи, счетоводству и всему этому. По его, кажется, я ни на что не гожусь.

‘Томъ пристально глядлъ на огонь камина, и губы у него какъ-то судорожно подергивало.’

У Мегги сорвалось невольно съ языка, что она жалетъ, что не занималась, какъ пріятельница ея Люси Бертрамъ, двойной и итальянской бухгалтеріей, а то научила бы Тома какъ-разъ.

Тома разсердило это замчаніе.

‘— Ты бы меня научила! Я такъ и зналъ. Это всегдашняя твоя манера, сказалъ онъ.

— Милый Томъ, вдь я пошутила только! возразила Мегги.

— У тебя всегда одно, Мегги, сказалъ Томъ, слегка нахмуриваясь, какъ нахмуривался обыкновенно, когда ему хотлось проявить должную строгость.— Ты всегда ставишь себя выше меня и выше всякого, и я ужь много разъ собирался сказать теб это. Ты не должна была говорить такъ съ дядями и тетками, какъ вчера, теб слдовало предоставить мн заботу о матушк и о теб, а не соваться впередъ самой. Ты ужь думаешь, что знаешь все лучше всхъ, а сама всегда почти только путаешь. Я умю все гораздо лучше тебя разсудить.

‘Бдный Томъ! Онъ только-что выслушалъ самъ наставленіе отъ дяди, и почувствовалъ всю свою несостоятельность: его твердая, неподатливая натура искала выместить какъ бы то ни было свое униженіе, а тутъ представился ему очень удобный случай высказать свое превосходство. Щеки у Мегги вспыхнули и губы задрожали, въ ней боролись досада на Тома и любовь къ нему, и въ то же время она чувствовала какое-то благоговніе къ твердости и положительности его характера. Она не тотчасъ отвчала, очень горькія слова навертывались ей на языкъ, но она удержала ихъ, и наконецъ проговорила:

‘— Ты часто думаешь, что я много о себ думаю, Томъ, когда я говорю и совсмъ безъ всякой мысли объ себ. Я вовсе не ставлю себя выше тебя — я знаю, ты велъ себя вчера лучше меня. Но ты всегда такъ грубъ со мной, Томъ.

‘Снова, при послднихъ словахъ, начала закипать въ ней досада.

‘— Нтъ, я не грубъ, отвчалъ Томъ серьзно и строго.— Я всегда добръ до тебя, и всегда буду такимъ, я всегда буду о теб заботиться. Но ты должна слушать, что я говорю.’

Мегги втайн пролила не мало горькихъ слезъ посл этихъ замчаній брата. Ей казалось, что нтъ никого на свт, кто бы не былъ къ ней жестокъ и не добръ. Она не видала ни той пріязни, ни той любви, которыя составляли главную красу жизни, какъ она представлялась мечтамъ Мегги. Въ книгахъ, которыя она читала, встрчались ей люди нжные, всегда добрые и пріятные, они рады были доставить радость и счастье другимъ, доброту никто не считалъ порокомъ. Міръ дйствительный, а не тотъ, что описывался въ книгахъ, былъ, какъ оказывалось теперь по собственному опыту Мегги, вовсе не такъ свтелъ, люди обращаются съ особенною ласкою вовсе не къ тмъ, кто проситъ любви. Если же въ жизни нтъ любви, то что въ ней для Мегги? Ничего, кром бдности да участія въ жалкихъ интересахъ и печаляхъ ея матери — да зависимости отъ ребяческихъ капризовъ больнаго отца.

‘Въ темномъ платьиц, съ покраснвшими глазами, съ откинутыми назадъ тяжелыми косами, сидла Мегги около постели, на которой лежалъ отецъ, и смотрла то на него, то на мрачныя стны унылой комнаты, бывшей средоточіемъ ея міра, и горячо билось ея сердце, и страстно тосковало по всемъ радостномъ и прекрасномъ, она жаждала всякаго знанія, слухъ ея напряженно ловилъ звуки дивной музыки, замиравшей вдали и не достигавшей до нея вполн, слпая, безсознательная тоска просила чего-то, что связало бы воедино чудныя впечатлнія этой таинственной жизни и сдлало бы ее не чуждой ея душ.

‘При такомъ противорчіи между міромъ вншнимъ и внутренними стремленіями нашими неудивительны тяжкія столкновенія.’

Совершенно неожиданно, въ человк, о которомъ забыли вс въ дом, Мегги увидала то сочувствіе, недостатокъ котораго во всхъ окружающихъ такъ глубоко ранилъ ее. Маленькій Бобъ, возбуждавшій когда-то ревность Мегги своею дружбой и воинственными похожденіями съ Томомъ, теперь выросъ и изъ празднаго мальчишки, бгающаго по полямъ и отыскивающаго птичьи гнзда и звриныя норки, сталъ уже усерднымъ работникомъ. Память о Том никогда не покидала Боба Джекина, онъ постоянно носилъ въ карман перочинный ножъ, подаренный ему когда-то Томомъ.

Примта, что подаренный ножъ навсегда ссоритъ и разлучаетъ даже самыхъ близкихъ друзей, на этотъ разъ не оправдалась. При первой всти о несчастіи, постигшемъ семью его бывшаго товарища, Бобъ поспшилъ на мельницу съ цлью предложить Тому свою посильную помощь.

Съ трогательною добротой и наивностью выложилъ онъ на столъ передъ Томомъ и Мегги все, что было у него скоплено на черный день. Сумма была не велика — всего девять совереновъ, она не могла ни на волосъ поправить длъ мистера Тулливера. Томъ отказывался брать деньги, но Бобъ настаивалъ, и только посл общанія Тома обратиться къ нему въ случа надобности за деньгами, ршился опять спрятать въ карманъ свои трудовые соверены. Мегги была такъ отрадно поражена поступкомъ Боба, что сказала ему: ‘Ахъ, Бобъ, я никогда не думала, что вы такой добрый! Мн кажется, нтъ человка въ мір добре васъ’.

Въ то время, какъ Бобъ пришелъ навстить своего стараго товарища, большая часть мебели, посуды и другой движимости была уже распродана, и комнаты, до тхъ поръ полныя не роскошнаго, но отраднаго комфорта, уныло опустли. Въ гостиной осталось лишь нсколько стульевъ да два-три небольшихъ стола, коверъ съ полу исчезъ, исчезли и полки со стны, на которыхъ стояли книги Мегги. Подъ тмъ мстомъ, гд были эти полки, лежала на маленькомъ стол только старинная фамильная библія да еще дв-три книги.

Сердце у Мегги перевернулось, когда она увидала эти жалкіе остатки своей библіотеки, войдя въ первый разъ посл аукціона въ гостиную.

‘— Ахъ, Томъ! воскликнула она, всплеснувъ руками: — гд же книги? Вдь кажется дядя Глеггъ говорилъ, что купитъ ихъ помнишь?… Неужто только намъ и осталось?

‘— Должно быть, отвчалъ Томъ съ досаднымъ равнодушіемъ.— Зачмъ имъ покупать много книгъ, когда они и мебели купили такъ мало?

‘— Ахъ, Томъ! сказала Мегги, и глаза ея налились слезами, когда она быстро подошла къ столу — посмотрть, какія книги остались.— И нашего стараго славнаго ‘Пути Пилигрима’ нту — еще ты разрисовалъ его своими красками…. помнишь, пилигримъ былъ въ плащ и такъ похожъ на черепаху…. Ахъ, Боже мой!

‘Мегги пересмотрла немногія остававшіяся книги и продолжала плача:

‘— Я думала, мы никогда не разстанемся съ этими книгами, пока живы Все теперь ушло отъ насъ… И въ конц жизни у насъ не останется ничего изъ того, что было въ начал.’

Вскор за продажею движимой собственности должна была послдовать и продажа мельницы и земли. Былъ уже назначенъ и день. Предстоялъ важный для теперешнихъ владльцевъ вопросъ: кому достанется дорлькотская мельница? Поговаривали, что ее хочетъ пріобрсти фирма Геста и комп., съ которою состоялъ въ такихъ близкихъ отношеніяхъ мистеръ Динъ. Въ случа, еслибъ мельница перешла въ эти руки, мистеръ Тулливеръ могъ остаться на старомъ мст распорядителемъ. Неизвстно, какъ бы еще было, еслибъ мельницу купилъ кто нибудь другой.

Мистриссъ Тулливеръ прослышала откуда-то, что на аукціонъ не прочь явиться и злостный врагъ ея мужа, атторней Вакемъ. ‘Что будетъ съ мистеромъ Тулливеромъ, если мельница достанется Вакему?’ Этотъ страшный вопросъ заслъ крпкимъ гвоздемъ въ тупомъ мозгу мистриссъ Тулливеръ.

Въ первый разъ въ жизни раздумывая о длахъ, которыя до сихъ поръ не подлежали ея вднію, Бесси остановилась на самой нелпой мысли. Она можетъ быть инстинктивно и чувствовала, что придумала нелпость, потому что не ршилась ни сказать, ни намекнуть о своемъ намреніи Тому и Мегги. А привести это намреніе въ исполненіе она ршилась твердо, съ упрямствомъ, свойственнымъ глупости и страху.

Вотъ что выдумала мистриссъ Тулливеръ: пойти потихоньку къ мистеру Вакему и постараться убдить его, чтобы онъ оставилъ мысль о покупк мельницы, пуеть ужь купятъ ее Гестъ и комп. При нихъ мистеру Тулливеру нечего будетъ покидать старое свое пепелище, тогда какъ при Вакем ему, разумется, нельзя уже будетъ оставаться на мельниц. Чтобы сдлать просьбу свою убдительне, мистриссъ Тулливеръ разсудила напомнить черствому дльцу о томъ, какъ онъ танцовалъ съ нею въ молодости, когда она была еще двицей и носила столь уважаемую фамилію Додсонъ.

Вакемъ, разумется, не былъ въ глазахъ другихъ, съ кмъ не имлъ судебныхъ столкновеній, такимъ отъявленнымъ злодемъ, какимъ представлялся разгоряченному воображенію мистера Тулливера. Бесси могла это замтить ужь и изъ того, что онъ сказалъ ей: ‘вдь еслибъ и я купилъ мельницу, я попросилъ бы остаться на ней мистера Тулливера и заниматься ею по старому, какъ свое довренное лицо.’

Одного только не замтила мистриссъ Тулливеръ — и самаго главнаго, а именно, что она своимъ визитомъ, своею просьбою и разсказомъ о намреніи Геста и комп. пріобрсть дорлькотскую мельницу дала Вакему первую мысль купить владнія своего мужа. Слухъ, дошедшій до нея, былъ несправедливъ, и не явись Бесси къ атторнею, онъ и не подумалъ бы торговать мельницу. Теперь ему пришло въ голову: ‘Вдь если Гестъ и комп. хочетъ купить это имніе — значитъ, оно общаетъ очень значительныя выгоды, ужь не пріобрсть ли мн его въ самомъ дл?’

И точно, когда мистеръ Тулливеръ поправился на столько, чтобы выйти изъ своей спальни и спуститься внизъ, дорлькотская мельница со всею приписанной къ ней землей принадлежала уже мистеру Вакему.

Два слишкомъ мсяца прошли для бднаго мистера Тулливера какъ во сн. Мы уже говорили, что сознаніе очень рдко возвращалось къ нему, и то на самый краткій срокъ. Семья старалась удалять отъ него все непріятное въ эти рдкія минуты, и мистеръ Тулливеръ не зналъ ничего о тяжкихъ ударахъ несчастія, разразившихся надъ его побдною головой.

Тмъ временемъ дядя Динъ, сначала такъ обезкуражившій Тома, позаботился о немъ: нашелъ ему временно мсто прикащика въ оптовомъ магазин и доставилъ возможность брать по вечерамъ уроки бухгалтеріи и счетоводства. Дружба дочери мистера Дина, Люси, съ Мегги и ея распросы о положеніи длъ Тулливеровъ можетъ быть не мало способствовали его доброжелательству къ Тому.

Трудною задачею было объяснить все происшедшее мистеру Тулливеру, когда къ нему окончательно возвратилось сознаніе. Хуже всего было послднее обстоятельство, именно, что мельница принадлежала теперь Вакему. Объ немъ слдовало сообщить выздоравливающему всего осторожне.

Мистеръ Тулливеръ узналъ эту новость повидимому довольно спокойно, но за первыми минутами этого наружнаго спокойствія послдовала тяжелая внутренняя борьба. Ненависть къ Вакему, нежеланіе быть у него подъ началомъ, горькое чувство безпомощности, привычка къ мсту, гд жили и умерли отецъ и ддъ, безвыходность положенія какъ для себя, такъ и для всей семьи — все это мутило голову и болзненно сжимало сердце мистера Тулливера. Въ каждомъ слов глупой Бесси проглядывало желаніе, чтобы мужъ ея покорился судьб, принялъ предложеніе новаго владльца мельницы и остался жить на старомъ мст. Не разъ сорвался у нея съ языка и обычный упрекъ, что мистеръ Тулливеръ сдлалъ ее несчастною.

Посл горькаго раздумья и труднаго колебанія мистеръ Тулливеръ ршился послдовать желанію жены и остаться на дорлькотской мельниц.

Вечеромъ, посл чая, мистеръ и мистриссъ Тулливеръ и Мегги сидли у камина въ опуствшей гостиной. Мистеръ Тулливеръ все глядлъ на полъ, шевелилъ слегка губами, и по временамъ покачивалъ головой. Порой онъ быстро взглядывалъ то на Бесси, сидвшую съ вязаньемъ насупротивъ него, то на Мегги, склоненную надъ шитьемъ и смутно чувствовавшую, что въ эти минуты въ душ ея отца происходитъ тяжелая драма.

‘Вдругъ онъ взялся за кочергу и началъ съ какимъ-то ожесточеніемъ разбивать самый большой кусокъ угля въ камин.

‘— Ахъ, Боже мой! мистеръ Тулливеръ, что это вы? воскликнула его жена, въ тревог отводя глаза отъ вязанья: — вдь это убыточно — разбивать такъ уголь, у насъ, пожалуй, и нтъ ужь больше такого славнаго куска, да еще когда-то и будетъ?

‘— Хорошо ли вы себя чувствуете, батюшка? спросила Мегги: — вы какъ будто не совсмъ здоровы.

‘— Что это нейдетъ Томъ? проговорилъ нетерпливо мистеръ Тулливеръ.

‘— Ахъ, да разв ужь пора? Мн надо пойти приготовить ему поужинать, сказала мистриссъ Тулливеръ, оставляя свое вязанье и направляясь вонъ изъ комнаты.

‘— Скоро ужь половина девятаго, сказалъ мистеръ Тулливеръ.— Онъ скоро придетъ. Поди принеси мн большую библію и открой ее въ начал, гд все у меня записывается. Да подай перо и чернилицу.

‘Мегги повиновалась въ изумленіи, но отецъ больше ничего не сказалъ, и только прислушивался, не хруститъ ли песокъ за окномъ подъ ногами Тома. Его повидимому сердилъ втеръ, поднявшійся съ большою силой и заглушавшій своимъ завываньемъ вс другіе звуки. Глаза у мистера Тулливера какъ-то странно сверкали, и Мегги порой становилось какъ будто страшно: ей тоже хотлось, чтобы Томъ воротился поскоре.

‘— Вотъ онъ! тревожно проговорилъ мистеръ Тулливеръ, когда наконецъ послышался стукъ въ дверь.

‘Мегги пошла отворить, но мать ея поспшно выбжала изъ кухни и сказала’

‘— Погоди, Мегги, я отопру.

‘Мистриссъ Тулливеръ начинала немножко побаиваться своего Тома, но ревниво глядла на каждую услугу, оказываемую ему другими.

‘— Я приготовила теб ужинать, мой другъ, въ кухн, у огня, проговорила она, когда Томъ снялъ съ себя шляпу и пальто.— Ты тамъ одинъ поужинаешь, какъ любишь — и я не стану говорить съ тобой.

‘— Вдь батюшка хотлъ видть Тома, матушка, сказала Мегги: — пусть онъ сначала войдетъ въ гостиную.

‘У Тома, какъ всегда по вечерамъ, былъ утомленный и нсколько мрачный видъ. Войдя въ гостиную, онъ тотчасъ же замтилъ раскрытую библію и чернилицу, и съ какимъ-то тревожнымъ изумленіемъ взглянулъ на отца. Отецъ проговорилъ:

‘— Поди сюда. Что поздно? Мн тебя нужно.

‘— А что такое, батюшка? спросилъ Томъ.

‘— Сядь — и вс сядьте, строго сказалъ мистеръ Тулливеръ.— Ты сядь здсь, Томъ, надо, чтобы ты написалъ кое-что въ библіи.

‘Вс сли, пристально глядя на него. Онъ началъ говорить тихо, медленно, обративъ сперва глаза къ жен:

‘— Я смирилъ себя, Бесси, и ршилъ не огорчать тебя больше. Въ одной могил придется намъ лежать, и не слдуетъ намъ коситься другъ на друга. Я останусь на старомъ мст и буду служить Вакему — буду служить какъ честный человкъ: безчестныхъ Тулливеровъ еще не бывало — помни это, Томъ.

‘Голосъ его сталъ громче.

‘— Всю вину сваливаютъ на меня… Но я не виноватъ…. Много мерзавцевъ на свт — вотъ что. Много ихъ собралось противъ меня, и поневол пришлось мн уступить. Теперь запрягусь въ чужія оглобли…. Правду ты говоришь, Бесси — я тебя втянулъ въ бду да въ горе…. Стану служить ему честно — какъ будто онъ и не бездльникъ: я честный человкъ, хоть мн ужь вкъ не поднять головы — Я теперь дерево сломанное — да! дерево сломанное.

Онъ пріостановился и опустилъ глаза, потомъ быстро поднялъ голову и проговорилъ громче и строже:

— Но я ему не прощу! Я знаю, что говорятъ — говорятъ, онъ вовсе не хотлъ длать мн зла…. Онъ всему корень, всему — только онъ тонкій джентльменъ — знаемъ мы, знаемъ! Мн бы, говорятъ, не слдовало тяжбу заводить. А кто это сдлалъ, что нельзя было найти ни суда, ни расправы? Ему это ни почемъ — знаю: онъ изъ тхъ ловкихъ господъ, что наживаютъ деньги, заправляя дла людямъ побдне, а пуститъ кого по міру, такъ еще и милостыню потомъ подастъ. Я ему не прощу! Я бы хотлъ, чтобы такой позоръ палъ на него, чтобъ и родной сынъ не захотлъ съ нимъ знаться. Я бы хотлъ, чтобъ онъ на каторгу угодилъ! Да не угодитъ — онъ слишкомъ тонкій мерзавецъ, и изо всего вывернется. Помни ты это, Томъ — и не смй ему прощать, не смй, если хочешь быть мн сыномъ! Можетъ, будетъ такое время, что попадетъ онъ теб въ руки…. мн ужь этого не дождаться… Я теперь, какъ волъ, запрягусь. Напиши это — напиши въ библіи.

‘—Батюшка! что вы? вскричала Мегги и упала передъ нимъ на колни, вся блдная и дрожащая: — это нехорошо — грхъ замышлять зло и класть на себя такія общанія.

‘— Ничего тутъ нтъ нехорошаго! сердито сказалъ отецъ.— Нехорошо, если бездльникамъ жить хорошо — дьяволъ имъ помощникъ. Длай, что я говорю, Томъ. Пиши!

‘— Что же мн писать, батюшка? спросилъ съ мрачной покорностью Томъ.

‘— Пиши, что отецъ твой, Эдвардъ Тулливеръ, поступилъ въ услуженіе къ Джону Вакему, человку, который старался о его разореніи, поступилъ потому, что общалъ жен вознаградить ее, чмъ могу, за ея горе, и потому, что хочу умереть на старомъ мст, гд и самъ я родился, гд и отецъ мой родился. Напиши это поскладне — ты ужь знаешь, какъ…. А потомъ напиши, что я никогда этого не прощу Вакему, и хоть стану ему служить честно, а желаю ему всякаго зла. Такъ и напиши!

‘Мертвое безмолвіе водворилось въ комнат, когда Томъ задвигалъ перомъ по бумаг. Мистриссъ Тулливеръ глядла испуганными глазами, Мегги дрожала какъ листъ.

‘—Прочитай теперь, что написалъ, сказалъ мистеръ Тулливеръ.

‘Томъ прочелъ громко и внятно.

‘— Теперь пиши — пиши, что всегда будешь помнить, что Вакемъ сдлалъ съ твоимъ отцомъ, и что ты отплатишь за это ему и его близкимъ, если будетъ такой случай. И имя свое внизу подпиши: Томасъ Тулливеръ.

‘— Ахъ, нтъ! Батюшка! милый батюшка! вскричала Мегги, вн себя отъ страха: — не заставляйте Тома писать это!

‘— Будь покойна, Мегги! сказалъ Томъ.— Я напишу.’

IV.

Читатель можетъ быть помнитъ выписанную нами бглую замтку автора романа о томъ, съ какою прихотливостью природа скрываетъ часто подъ самыми обыкновенными отроческими физіономіями, создаваемыми ею какъ будто оптомъ, самые твердые характеры. Намекая на Тома и Мегги, авторъ прибавилъ: ‘черноглазая, смлая, непокорная двочка рано или поздно покажется пассивнымъ существомъ сравнительно съ этимъ блымъ и румянымъ отрокомъ съ неопредленными чертами лица’.

Въ минуты горя, постигшаго мистера Тулливера и съ тмъ вмст всю его семью, Томъ, этотъ блый и румяный отрокъ, проявилъ по видимому истинно-мужественную силу характеру, тогда какъ Мегги оказалась, при всей бойкости и смлости своей, страдателнымъ лицомъ… Такъ, кажется, думаетъ авторъ, но на этотъ разъ намъ трудно съ нимъ согласиться.

Стоитъ внимательно прослдить отношенія къ Мегги отца, матери и брата, чтобы видть, какъ упорно и деспотически старались убивать въ ней чуть не съ самой колыбели всякой порывъ къ самостоятельности. Огецъ находилъ ее умной, но вслдъ за похвалой ея уму и способностямъ обыкновенно говорилъ, что все это не кстати двочк, тупоумная мать требовала отъ нея нмаго повиновенія, безъ всякихъ разсужденій, какъ бы ни казались глупы и нелпы ея требованія, Томъ чуть не каждымъ словомъ своимъ напоминалъ Мегги ея ничтожество, хотя Мегги очень хорошо сознавала, что у Тома слабая и тупая голова.

Постоянно въ теченіе всего дтства своего Мегги со страстнымъ негодованіемъ боролась противъ несправедливости, осуждавшей ее на рабское покорство, борьба была тяжела, и къ годамъ боле зрлаго пониманія Мегги начала доискиваться хоть какого-нибудь разумнаго смысла въ тхъ всеобщихъ требованіяхъ, противъ которыхъ такъ возмущалась вся ея натура, хоть какой-нибудь возможности примиренія съ ними. Прежде съ дтскою прямотой высказывала она каждую мысль свою, каждое чувство, какъ бы ни были они противуположны мыслямъ и чувствамъ людей, окружавшихъ ее, теперь, измученная борьбою, она старалась все затаивать въ себ, облечь себя наружно въ полное покорство судьб. Съ негодованіемъ и ожесточеніемъ отталкиваемая всми отъ всякой вншней, практической дятельности, страстная и даровитая двушка тмъ съ большею энергіей обратилась къ замкнутой жизни въ мір мысли и фантазіи, гд ей никто не ставилъ произвольныхъ преградъ. Въ самомъ обращеніи этомъ лежитъ уже зародышъ излишней, почти болзненной чувствительности, и страстнаго мистицизма для натуръ, влекущихся всми силами ума и сердца къ непосредственному участію въ заботахъ и тревогахъ общей жизни, которая отдлена отъ нихъ высокою стной предразсудка.

Такова боле или мене исторія всхъ даровитыхъ женскихъ натуръ при настоящемъ положеніи женщины среди общества. Какъ знать! можетъ быть и сама миссъ Эвансъ этимъ же путемъ дошла до многихъ мистическихъ воззрній, мстами проглядывающихъ въ ея произведеніяхъ.

Это однакожъ не заставитъ насъ признавать ее существомъ пассивнымъ, какимъ не признаемъ мы и Мегги.

Хваленая активность Тома есть не что иное, какъ полное покорство рутин, какъ слпая и тупая увренность въ непогршительности того, что разъ установилось, и страхъ передъ всякою новою мыслью, передъ всякимъ живымъ чувствомъ, которыя только нарушаютъ правильный, то-есть машинальный ходъ жизни. Для насъ гораздо больше пассивности въ согласіи Тома написать на страниц библіи общаніе мстить врагу своего отца, въ сдержанности его при разговор съ тетками, чмъ въ недостатк благоразумія и самообладанія въ Мегги, недостатк, происходившемъ отъ боле глубокихъ и боле прочныхъ требованій отъ жизни, чмъ узкія и своекорыстныя требованія Тома.

Для характеристики нравственнаго развитія Мегги, принявшаго религіозное направленіе, очень важенъ разсказъ о томъ, какъ ее заинтересовала книга омы Кемпійскаго ‘О подражаніи Христу’, которую, вмст съ другими разнаго содержанія книгами, принесъ ей въ подарокъ Бобъ, слышавшій жалобы Мегги на продажу скудной ея библіотеки. Этотъ разсказъ мы приведемъ почти цликомъ.

‘Чувство одиночества и полнаго отсутствія всякихъ радостей сильне овладло Мегги съ приходомъ ясныхъ весеннихъ дней. Вс любимыя мста ея въ окрестности дома, на которыхъ какъ будто отражалась заботливость о ней и нжная ласка къ ней ея родителей, теперь омрачились вмст съ внутренними стнами дома, и перестали улыбаться въ сіяніи солнца. Каждое чувство, каждая отрада бдной двушки были, можно сказать, нервною болью. Она не слыхала уже никакой музыки — ни фортепіанъ, ни согласныхъ голосовъ, ни чудныхъ струнныхъ инструментовъ, съ ихъ страстнымъ рыданьемъ, повергавшимъ въ странный трепетъ все существо ея. Отъ всей школьной жизни ничего не оставалось у нея, кром нсколькихъ учебныхъ книгъ, которыя нечего было и открывать: она знала ихъ наизустъ, и он не могли дать ей никакого утшенія. Даже еще и въ пансіон ей часто хотлось достать книгъ, въ которыхъ было бы что нибудь больше: все, что ни учила она тамъ, казалось ей чмъ-то въ род концовъ длинныхъ нитей, которыя тотчасъ же и обрывались. Теперь же — при отсутствіи школьнаго соревнованія — Телемакъ былъ для нея скучнйшею вещью, такъ же, какъ и тяжелые, сухіе вопросы морали: въ нихъ не было аромата — не было силы. Иногда Мегги казалось, что ее удовлетворили бы какіе нибудь увлекательные вымыслы… Если бъ у нея были вс романы Скотта и вс поэмы Байрона, можетъ быть она нашла бы въ нихъ счастье, и чувство ея было бы тупе къ впечатлніямъ дйствительной будничной жизни. А ихъ-то у нея и не было. Она могла бы создавать себ фантастическіе міры, но никакой фантастическій міръ уже не удовлетворилъ бы ея теперь. Ей хотлось какого нибудь объясненія этой тяжкой дйствительной жизни. Убитый горемъ отецъ, сидящій безмолвно за скуднымъ завтракомъ, растерянная, впавшая въ дтство мать, мелкая и жалкая работа, поглощающая все время, или еще боле тягостное бездйствіе скучныхъ, безрадостныхъ досуговъ, отсутствіе нжной и дятельной любви, горькое сознаніе, что Томъ совершенно равнодушенъ ко всему, что она ни думаетъ, что ни чувствуетъ, что онъ уже пересталъ быть товарищемъ ея игръ, лишеніе всего пріятнаго, замтное ей боле, чмъ другимъ… Мегги желала бы имть такой ключъ, который далъ бы ей уразумть и помогъ переносить, уразумвъ, тяжкое бремя, павшее на ея молодое сердце.’

Мегги сожалла, что ее не учили тмъ великимъ наукамъ и той мудрости, которыя были извстны ‘великимъ людямъ’. Съ такимъ знаніемъ — думала она — тайны жизни открылись бы для нея. Хоть бы достать т книги, изъ которыхъ почерпается эта мудрость!

Мегги вспомнила о книгахъ Тома, привезенныхъ имъ отъ мистера Стеллинга и съ тхъ поръ лежавшихъ въ сундук. Разумется, немного можно было почерпнуть изъ книгъ Тома: изъ латинской грамматики, изъ латинскаго словаря, изъ ‘Логики’ Ольдриджа, изъ учебника геометріи.

‘Но латинскій языкъ, геометрія и логика должны быть все-таки важнымъ шагомъ въ мужской мудрости — въ этомъ знаніи, которое длаетъ мужчинъ такими довольными, всегда находящими пріятность въ жизни. Нельзя сказать, чтобы это страстное стремленіе къ знанію было вполн чисто отъ всякой примси: по временамъ въ пустын будущаго рисовался какой-то миражъ, въ которомъ Мегги видла себя предметомъ общаго уваженія за свои изумительныя познанія. И бдное дитя, въ томленіи душевной жажды, съ врой въ обольстительныя мечты, принялась за жосткій плодъ съ древа науки: вс свободные часы посвящала она латинскому языку, геометріи и формамъ силлогизма, радуясь по временамъ, что у нея совершенно достаетъ пониманія для этихъ исключительно мужскихъ предметовъ. Недли дв она занималась довольно прилежно, хотя порой и падала духомъ, какъ странникъ, отправившійся одинъ въ обтованную землю и очутившійся на безводной, безлюдной степи, гд нтъ прямой и врной дороги. Въ минуты первой строгой ршимости Мегги брала съ собою Ольдриджа въ поле, и тамъ переносила свой взглядъ отъ книги къ небу, куда взвился жаворонокъ, или къ тростникамъ и кустарникамъ по берегу рки, изъ которыхъ пугливо и неловко выпархивали дикія утки, и смущенная мысль ея никакъ не умла найти связи между Ольдриджемъ и этимъ живымъ міромъ. И что ни день, то глубже вселялось въ нее уныніе, и пылкое сердце ея все больше и больше брало перевсъ надъ терпливымъ умомъ. Когда она сидла съ книгой у окна, глаза ея невольно устремлялись на озаренную солнцемъ окрестность, потомъ наливались слезами, и подчасъ, когда не было въ комнат матери, вс занятія Мегги кончались рыданіями. Она возмущалась противъ своей судьбы, изнывала въ одиночеств, порой овладвала ею даже злоба и ненависть къ отцу и матери, которые были такъ не похожи на то, что хотлось бы ей видть въ нихъ — и къ Тому, который останавливалъ ее, и на каждую мысль, на каждое чувство отвчалъ противорчіемъ, это озлобленіе, какъ потокъ лавы, затопляло въ ней и любовь и сознаніе, и она съ ужасомъ чувствовала, что ей нетрудно сдлаться демономъ.’

Посщеніе добродушнаго Боба, принесшаго связку книгъ для развлеченія Мегги, сообщило новое направленіе ея недовольству. Она стала думать, что главное несчастіе ея — эти желанія и потребности, неизвстныя боле простымъ людямъ, эта жажда всего высокаго и прекраснаго, какое только можетъ быть на земл. Мегги почти завидовала Бобу и его легко удовлетворяющемуся невднію.

Книги, принесенныя Томомъ, были пріобртены имъ совершенно безъ всякаго разбора. Онъ не зналъ въ этомъ дл никакого толку, и только чтобы доставить удовольствіе Мегги, пріобрлъ у букиниста за дешевую цну что попалось.

Пересматривая ихъ, Мегги не нашла ничего особенно интереснаго, и только имя омы Кемпійскаго въ заглавіи одной изъ книгъ остановило на себ ея вниманіе.

‘Это имя было знакомо ей, потому что не разъ попадалось ей при чтеніи, и она почувствовала то удовольствіе, какое испытываетъ всякій, когда можетъ связать какую нибудь идею съ именемъ, одиноко блуждающимъ въ памяти. Съ нкоторымъ любопытствомъ развернула она небольшую, старую, неказистую книжку, уголки листовъ во многихъ мстахъ были загнуты, и чья-то рука, теперь на вкъ успокоившаяся, отмтила нкоторыя строки чернилами, давно поблекшими отъ времени. Мегги перевертывала листъ за листомъ, и читала мста, указанныя мертвою теперь рукой… ‘Знай, что ничто въ свт не дастъ теб такой тревоги, какъ любовь къ самому себ… Если ты станешь искать того или другаго, и захочешь быть здсь или тамъ для удовлетворенія воли своей и своего удовольствія, никогда не будешь ты спокоенъ и свободенъ отъ заботъ, потому что во всемъ будетъ чего нибудь недоставать, и во всякомъ мст встртится что нибудь непріятное для тебя… Всюду, куда бы ни направилъ путь, обртешь ты крестъ, и всюду долженъ ты будешь вооружиться терпніемъ, если хочешь пріобрсть миръ душевный и внецъ неувядаемый… Если хочешь ты подняться на эту высоту, бодро или въ путь и занеси скиру надъ корнемъ, дабы низвергнуть и истребить въ себ сокровенную чрезмрную любовь къ самому себ и ко всмъ личнымъ и земнымъ благамъ. Отъ этого грха, что человкъ чрезмрно любитъ себя, все почти происходитъ, и надлежитъ всячески побждать его, побди и покори себ зло, и великій миръ и спокойствіе снимутъ въ твою душу… Сколько бы ни страдалъ ты, все будетъ мало въ сравненіи съ тми, которые такъ много страдали, и такъ сильно искушаемы были, и такъ горько скорбли, и столь многообразные несли подвиги. Итакъ, приведи себ на мысль наиболе тяжкія скорби другихъ, и легче будетъ теб переносить собственныя малыя несчастія. Если же они не кажутся теб малыми, размысли, не нетерпніе ли твое тому причиной… Блаженны уши, кои внемлятъ шопоту божественнаго голоса, и не слушаютъ шопота мірскаго. Блаженны уши, кои внемлятъ не голосу извн звучащему, но истин, внутри насъ поучающей’.

‘Странный благоговйный трепетъ пробгалъ по Мегги, когда она читала эти строки, словно пробудили ее посреди ночи звуки какой-то торжественной музыки, возвщавшей ей о существахъ, души которыхъ бодрствовали въ то время, какъ ея душа была оцпенена сномъ. Мегги продолжала читать, она переходила отъ замтки къ замтк, и почти не сознавала, что читаетъ книгу: ей казалось скоре, что она прислушивается къ какому-то тихому голосу.

‘Зачмъ обращаешь ты взоръ свой къ этому міру (говорилъ голосъ)? Здсь ли мсто твоего успокоенія? Въ небесахъ жилище твое, и все земное должно лишь споспшествовать странствію твоему туда. Вс блага земныя пройдутъ, и ты пройдешь вмст съ ними. Берегись же прилпляться къ нимъ, дабы съ ними не погибнуть… Если и все имніе свое отдастъ человкъ — и это ничтожно. И какой бы подвигъ и искусъ не наложилъ онъ на себя — всякій подвигъ малъ. И хотя бы всякаго знанія достигъ онъ — все далекъ онъ отъ совершенства. И хотя бы онъ былъ великой добродтели, и самаго пылкаго благочестія, все же многаго не будетъ доставать ему, именно одного, что ему нужне всего. Что же это такое? Чтобы, оставивъ все, онъ и себя оставилъ, и вполн отложился отъ себя, и не было уже въ немъ нисколько любви къ себ… Много разъ говорилъ я теб, и вновь теперь говорю: забудь себя, пожертвуй собою, и миръ вселится въ душу твою… И отлетятъ отъ тебя тогда вс праздныя мечтанія, вс злыя треволненія, вс излишнія заботы, и оставитъ тебя неумренный страхъ, и умретъ въ теб неумренная любовь’.

‘Мегги глубоко вздохнула и откинула назадъ свои тяжелые локоны, словно желая ясне разсмотрть какое-то внезапное видніе. Такъ вотъ эта тайна жизни, тайна, владя которою, она могла отказаться отъ всхъ другихъ тайнъ… Такъ вотъ эта чудная высота, которой можно достигнуть безъ всякаго вншняго пособія… Такъ вотъ это вдніе, и и сила, и побда, которыя можно пріобрсть вполн собственнымъ душевнымъ стремленіемъ, и божественный учитель ждетъ лишь нашего вниманія, чтобы заговорить намъ изъ глубины нашей души. Мегги дрогнула какъ отъ внезапнаго разршенія мучительной задачи. Стало быть, вс скорби ея юной жизни произошли оттого, что она слишкомъ прилплялась сердцемъ къ собственному своему наслажденію, какъ будто это наслажденіе есть необходимый центръ всего міра. Въ первый разъ увидла она возможность взглянуть иначе на удовлетвореніе своихъ желаній, отдлиться отъ себя и видть въ жизни своей лишь незначительную часть божественно-управляемаго цлаго. Она читала и перечитывала старую книгу, страстно упиваясь разговорами незримаго учителя, образца страданія, источника всякой силы. Она возвращалась къ ней посл каждаго дла, и читала до тхъ поръ, пока солнце не садилось за ивами. Со всею тревогой воображенія, неспособнаго никакъ успокоиться на настоящемъ, сидла она въ сумеркахъ, составляя планы самоуничиженія и безусловнаго покорства. Въ пылу перваго открытія, самоотверженіе казалось Мегги первою ступенью къ душевному довольству, котораго она такъ долго искала понапрасну. Она не замчала — да и какъ могла она замтить, проживши еще такъ немного?— сокрытой въ словахъ стараго монаха истины, что самоотверженіе — тоже страданіе, хотя страданіе, взятое на себя добровольно. Мегги постоянно тосковала о счасть, и была въ восторг, что нашла ключъ къ нему. Она не знала никакихъ доктринъ и системъ — ни мистицизма, ни квіетизма, этотъ голосъ изъ далекаго прошедшаго былъ отзывомъ врованія и опыта человческой души, и доносился къ Мегги неопровержимою встью.’

Авторъ объясняетъ такое глубокое вліяніе старой книги на душу пылкой двушки не однимъ идеальнымъ настроеніемъ ея посреди печальной дйствительности, но и самою искренностью, съ которою была написана книга. Едва ли способны были подйствовать на Мегги цлыя груды современныхъ поученій такъ, какъ подйствовало это небольшое сочиненіе.

‘Оно было написано рукой, слдовавшей внушенію сердца, это хроника одинокой, потаенной печали, борьбы, упованій и побды, написанная не на бархатномъ кресл въ подкрпленіе людямъ, идущимъ окровавленными ногами по каменистой дорог.’

Нсколькими строками ниже миссъ Эвансъ говоритъ:

‘Когда пишешь исторію не великосвтскихъ семействъ, поневол впадешь иногда въ эмфатическій тонъ, который далекъ отъ тона высшаго общества, гд принципы и врованія отличаются чрезвычайной умренностью, но всегда предполагаются въ другихъ, и потому дло касается лишь предметовъ, къ которымъ можно относиться съ легкой и граціозной ироніей. У высшаго общества есть тонкія вина и бархатные ковры, обденныя приглашенія на полтора мсяца впередъ, опера и роскошныя бальныя залы, высшее общество катается отъ скуки на своихъ кровныхъ коняхъ, разъзжаетъ по клубамъ, ему приходится защищаться отъ вихря кринолинъ, оно получаетъ свою науку отъ Фарадея, а мораль отъ высшаго разряда clergimen’овъ, которыхъ можно встртить въ лучшихъ домахъ: откуда же быть у него времени для врованій и эмфаза, или потребности въ нихъ? Но высшее общество, порхающее на пушистыхъ крыльяхъ ироніи, продуктъ очень дорогой, для производства его требуется ни боле ни мене, какъ трудовая жизнь народной массы, сжатой въ душныхъ, оглушающихъ фабрикахъ, сгорбленной въ рудникахъ, потющей у горновъ, вертящей колеса, взмахивающей молотомъ, ткущей въ боле или мене удушливой атмосфер углеродной кислоты — или, можетъ быть, разбросанной по овечьимъ загонамъ, по одинокимъ домамъ и хижинамъ около глинистыхъ или мловыхъ полей, гд уныло тянутся дождливые дни. Эта широко-раскинутая народная жизнь вся основана на энтузіазм — энтузіазм нужды, которая побуждаетъ ее ко всмъ родамъ дятельности, необходимой для поддержанія хорошаго общества и легкой ироніи. Тяжкіе годы ея проходятъ часто въ холодныхъ, необитыхъ коврами стнахъ, средь семейныхъ раздоровъ, не смягченныхъ длинными корридорами. При такихъ обстоятельствахъ, посреди этихъ миріадъ душъ есть много такихъ, для которыхъ составляетъ настоятельную потребность восторженная вра. Жизнь въ такихъ печальныхъ условіяхъ вызываетъ даже въ умахъ мало мыслящихъ желаніе какого нибудь объясненія — точно такъ, какъ васъ интересуетъ иногда, что такое могло уколоть васъ въ вашей постели, гагачій пухъ и превосходныя французскія пружины которой не возбуждаютъ въ васъ никакихъ сомнній и вопросовъ. У однихъ восторженная вра въ алкоголь, и они ищутъ ‘экстаза, или вншней точки опоры въ джин, остальные прибгаютъ къ тому, что хорошее общество именуетъ ‘энтузіазмомъ.’

Этотъ-то ‘энтузіазмъ’, дающій терпніе и поддерживающій человка, когда члены его болятъ отъ изнеможенія и люди холодно смотрятъ на его лишенія, ‘энтузіазмъ’, внушающій самоотреченіе и любовь къ другимъ, все боле укрплялся въ Мегги въ ея печальномъ одиночеств.

Не разъ хотлось ей проявить свою любовь къ семь и заботу о благосостояніи разореннаго отца и горюющей матери въ посильномъ труд, ей казалось, что она могла бы, работая, содйствовать къ скорйшей уплат долговъ, все еще тяготвшихъ на мистер Тулливер. Но всякіе пути къ практической дятельности, въ которую все глубже вдавался Томъ, были у нея отрзаны, и на высказанное ею однажды желаніе трудиться братъ ея отвчалъ почти съ негодованіемъ, что не ея дло заботиться о поправк семейныхъ обстоятельствъ, что онъ съуметъ уладить ихъ и безъ ея помощи.

V.

Мегги минуло шестнадцать лтъ. Жизнь ея шла все въ томъ же нравственномъ напряженіи и вншнемъ бездйствіи. Томъ между тмъ усплъ упрочить нсколько свою каррьеру, и подавалъ надежду стать со временемъ на такую же твердую ногу, какъ и дражайшіе супруги его тетушекъ Глеггъ, Пуллетъ и Динъ. Мистеръ Динъ, доставивъ Тому мсто въ контор Геста и комп., не раскаявался въ своей рекомендаціи. Практическій смыслъ и усердіе племянника очень радовали его. Даже строптивая тетка Глеггъ начинала смотрть на Тома, какъ на достойный отпрыскъ почтенной фамиліи Додсонъ. Съ помощью Боба, принявшагося промышлять мелкою торговлей, Томъ попробовалъ пуститься и въ торговые обороты. Дло пошло довольно успшно, и у него было уже накоплено фунтовъ полтораста, кром денегъ, которыя откладывались для уплаты отцовскихъ долговъ отъ его заработковъ и отъ жалованья самого мистера Тулливера.

Однажды, когда Мегги сидла съ шитьемъ у окна, во дворъ въхалъ мистеръ Вакемъ въ сопровожденіи какого-то новаго лица, до тхъ поръ не бывавшаго на мельниц. Мегги тотчасъ же узнала Филипа, бывшаго товарища Тома. Она поспшила уйти на верхъ, чтобы не встрчаться съ Филипомъ въ присутствіи своего и его отцовъ.

Мегги увидала своего стариннаго пріятеля безъ волненія, хотя и помнила его твердо, хотя и оставалась въ ней дтская признательность къ нему, и жалость къ его физическому недостатку, и уваженіе къ его уму и познаніямъ. Въ первое время своего одиночества она постоянно вспоминала Филипа: это былъ одинъ изъ немногихъ людей, отъ которыхъ она видла ласку, часто желалось ей, чтобы Филипъ былъ ея братомъ и наставникомъ. Но потомъ она стала думать, что года вроятно прошли не даромъ для Филипа, и что она можетъ быть въ опытномъ и свтскомъ молодомъ человк не найдетъ уже прежняго добраго мальчика, съ которымъ она такъ сошлась у мистера Стеллинга.

Почти каждый день Мегги ходила гулять въ небольшую сосновую рощу, лежавшую въ сторон отъ дороги, которая шла мимо самыхъ воротъ дорлькотской мельницы. Здсь-то въ первый разъ увидалась она съ Филипомъ посл ихъ давней разлуки.

Какъ ни тяжела была ея внутренняя борьба, здоровая сила молодости не уступила ей, и глаза Мегги были полны огня, щеки свжи и губы румяны. Только строгій и нсколько грустный взглядъ говорилъ о годахъ тревожныхъ думъ и неудовлетвореннаго чувства.

Мегги никакъ не думала встртиться съ кмъ нибудь въ своей одинокой прогулк. Лицо Вакема вспыхнуло яркимъ румянцемъ, когда онъ подошелъ къ Мегги, снялъ шляпу и подалъ ей руку. Мегги тоже покраснла отъ неожиданности, скоро смнившейся удовольствіемъ. Она заговорила первая.

‘— Вы испугали меня, сказала она, слегка улыбаясь.— Здсь никого не встрчаешь. Какъ это вы забрели сюда? Вы хотли видть меня?

‘Нельзя было не замтить, что Мегги чувствовала себя опять ребенкомъ.

‘— Да, именно, отвчалъ въ нкоторомъ смущеніи Филипъ: — мн очень хотлось видть васъ. Я вчера долго ждалъ у рки, около вашего дома, не выйдете ли вы, но вы не выходили. Сегодня я опять сталъ поджидать, я видлъ, куда вы пошли, и пошелъ слдомъ вдоль по берегу, не выпуская васъ изъ виду. Вы не разсердитесь на меня за это?

‘— Ахъ, нтъ, сказала Мегги просто и серьзно, и пошла дальше, словно приглашая Филипа идти съ нею рядомъ: — я очень рада, что вы пришли. Мн очень хотлось какъ нибудь имть случай поговорить съ вами. Я никогда не забывала, какъ вы были добры тогда — помните?— къ Тому и ко мн, но я не была уврена, вспомните ли вы насъ такъ. И мн и Тому пришлось съ тхъ поръ вытерпть много горя, я думаю, отъ этого и любишь такъ припоминать, что было прежде.

‘— Вы врно не думали обо мн такъ много, какъ думалъ объ васъ я, застнчиво сказалъ Филипъ.— Знаете ли? когда мы разстались, я нарисовалъ васъ такою, какъ вы были въ то утро, въ классной, когда сказали, что не забудете меня.’

И Филипъ показалъ Мегги миніатюрный портретъ ея, очень хорошо сдланный водяными красками. Маленькая ‘чернушка’ была на немъ, какъ живая. Съ закинутыми за уши густыми кудрями, она смотрла вдаль страннымъ задумчивымъ взглядомъ, облокотясь на столъ.

‘— Ахъ, какая была я смшная! сказала, улыбаясь, Мегги и покраснла отъ удовольствія.— Я сама помню себя въ такой прическ, въ этомъ красномъ платьец. Я въ самомъ дл была похожа на цыганку. Скажите, прибавила она, немного помолчавъ: — такою думали вы увидать меня?

‘Эти слова могли быть сказаны кокеткой, но въ прямомъ и ясномъ взгляд Мегги, обращенномъ на Филипа, не было кокетства. Она дйствительно надялась, что ему понравится ея лицо теперь, но это былъ просто порывъ удовольствія, какое доставляла ей всегда похвала и пріязнь другихъ. Филипъ встртилъ ея взглядъ, и довольно долго молча смотрлъ на нее, потомъ спокойно проговорилъ:

‘— Нтъ, Мегги.

‘Краска немного сбжала съ лица Мегги, и губы ея какъ будто слегка задрожали. Она опустила вки, но не отвела головы, и Филипъ продолжалъ смотрть на нее.

‘Потомъ онъ тихо сказалъ:

‘— Я не ждалъ увидать такую красавицу.

‘— Въ самомъ дл? вскричала Мегги, и удовольствіе озарило ее опять яркимъ румянцемъ.’

Они пошли молча дальше, и изъ-подъ навса сосенъ вышли на освщенную солнцемъ зеленую поляну. Лицо Мегги, съ котораго Филипъ не спускалъ глазъ, какъ будто слегка омрачилось.

Она остановилась, и, опять поднявъ глаза на Филипа, проговорила съ серьезною грустью:

‘— Я хотла бы, чтобы мы всегда были друзьями — мн кажется, это было бы такъ хорошо. Но во всемъ мн горе: ничто не остается при мн изъ того, что я любила, когда была маленькая. Старыя книги пропали, Томъ перемнился — батюшка тоже. Это просто смерть! Мн приходится разставаться со всмъ, что мн было дорого въ дтств. Я и съ вами должна разстаться: и знать другъ о друг намъ не слдуетъ. Мн объ этомъ-то и хотлось поговорить съ вами. Я хотла вамъ сказать, что тутъ не моя воля — ни моя, ни Тома, и если вы увидите, будто я совсмъ васъ забыла, не думайте, что это изъ гордости или изъ зависти — или — или изъ какого бы то ни было дурнаго чувства.

‘По мр того, какъ Мегги говорила, голосъ ея звучалъ все печальне и нжне, и глаза начали наполняться слезами. Лицо Филипа принимало все боле грустное выраженіе, онъ сталъ больше похожъ на прежняго мальчика, и физическая слабость его вызывала больше состраданія.

‘— Я знаю — я вижу все, что вы хотите сказать, заговорилъ онъ, и голосъ его какъ будто ослаблъ отъ горькаго чувства.— Я знаю, почему намъ надо держать себя дальше другъ отъ друга. Но это несправедливо, Мегги… вы не сердитесь на меня? я такъ привыкъ называть васъ Мегги въ своихъ думахъ… Это несправедливо — всмъ жертвовать неразумнымъ чувствамъ другихъ. Я многимъ бы пожертвовалъ своему отцу, но не пожертвовалъ бы дружбой, или — или какою бы то ни было привязанностью, въ угоду его желанію, которое не казалось бы мн справедливымъ.

‘— Не знаю, задумчиво промолвила Мегги: — часто, когда я была раздосадована и недовольна, я думала, что не обязана ничмъ жертвовать, много я думала, стараясь снять съ себя свой долгъ. Но изъ этого никогда не выходило добра — это было дурное направленіе мысли. Что бы я ни сдлала, я вполн уврена, что буду подъ конецъ жалть, зачмъ не отказалась это всего, пріятнаго лично мн, чтобы не омрачать еще боле жизни отца.

‘— Да омрачитъ ли это его жизнь, если мы будемъ иногда видться? сказалъ Филипъ.

‘Онъ хотлъ сказать не совсмъ то, но удержалъ себя.

‘— О! я уврена, что это будетъ ему непріятно. Не спрашивайте, отчего, не говорите объ этомъ, сказала Мегги печально.— Батюшка такъ глубоко чувствуетъ все это. Онъ вовсе не счастливъ.

‘— А я счастливе? воскликнулъ почти съ отчаяніемъ Филипъ: я тоже несчастливъ.

‘— Отчего? нжно спросила Мегги.— Впрочемъ — я не смю спрашивать — но мн очень, очень горько это.’

Они пошли опять. Посл послднихъ словъ Филипа, Мегги тяжело было настаивать, чтобы онъ не искалъ съ нею встрчи.

‘— Я стала гораздо счастливе, робко заговорила она наконецъ:— съ тхъ поръ какъ отказалась отъ мысли о томъ, что легко и пріятно, и перестала сокрушаться, что у меня нтъ своей воли. Каждому опредлена своя доля въ жизни — и душ легче и свободнй, когда откажешься отъ желаній и думаешь только, какъ бы нести то, что возложено на насъ, и длать, что намъ задано.

‘— Но я не могу отказаться отъ желаній, нетерпливо отвчалъ Филипъ.— Мн кажется, мы никакъ не можемъ перестать томиться и желать, пока живы. Есть вещи, которыя кажутся нашему чувству красотою, благомъ, и мы должны жаждать ихъ. Какъ можемъ мы удовлетвориться безъ нихъ, пока не умерло въ насъ чувство? Я люблю живопись — я стараюсь достигнуть въ ней совершенства. Я употребляю вс силы, и все-таки не могу произвести то, что мн хочется. Это мн тяжело, и всегда будетъ тяжело, пока не притупятся мои способности, какъ притупляется въ старости зрніе. Есть еще много и другаго, къ чему я стремлюсь…

‘Филипъ замялся немного, потомъ продолжалъ:

‘— Къ тому, что есть у другихъ, и чего я буду всегда лишенъ. Въ моей жизни не будетъ ничего великаго или прекраснаго, лучше бы мн совсмъ не жить!

‘— Филипъ! воскликнула Мегги: — я бы не хотла, чтобы вы думали такъ.

‘Но сердце ея забилось съ тою же тревогой, которая проглянула въ словахъ Филипа.

‘— Такъ послушайте, сказалъ онъ, быстро повернувшись къ ней и съ мольбой глядя ей въ лицо своими срыми глазами: — я былъ бы доволенъ жизнью, если бъ вы позволили мн видться съ вами по временамъ.

‘Лицо ея навело на него робость, онъ отвелъ глаза, и продолжалъ сдержанне:

‘— У меня нтъ друга, которому бы я могъ поврять все — никого нтъ, кому бы я былъ дорогъ, и еслибъ только я могъ видть васъ иногда, и вы позволили мн по временамъ говорить съ вами и видть вашу доброту ко мн — еслибъ мы оставались всегда друзьями и помогали другъ другу — я былъ бы тогда радъ жить…’

Какъ было Мегги согласиться на свиданія, которыхъ просилъ у нея Филипъ? Вражда ихъ отцовъ казалась ей несокрушимымъ препятствіемъ. Филипъ напротивъ убждалъ ее, что изъ его сближенія съ нею можетъ выйти современемъ примиреніе для враждующихъ партій, по его мннію, обоюдное вліяніе ихъ могло залечить старыя раны и заставить забыть прошлое. ‘Я не думаю, чтобы у моего отца была непримиримая ненависть (говорилъ Филипъ), мн кажется, онъ доказалъ противное’.

Долго еще говорили Филипъ и Мегги въ это свиданіе. Убжденія Филипа сильно дйствовали на сердце Мегги, хотя и не могли разогнать вполн ея сомнній и опасеній. Въ каждомъ слов Филипа, въ каждомъ взгляд его проглядывала страстная любовь, но Мегги ни разу не пришло на мысль, что свиданія въ Red Deeps (такъ называлось мсто обычныхъ ея прогулокъ), если она согласится на нихъ, могутъ показаться кому-нибудь любовными свиданіями. Въ сердц ея за нихъ говорила только дружба, это не безъ тайной грусти замчалъ Филипъ. Мняться мыслями, совтоваться другъ съ другомъ, разсказывать о всемъ случающемся — вотъ что представлялось Мегги прелестью прогулокъ вдвоемъ, на которыя вызывалъ ее Филипъ.

Онъ вспомнилъ прежнюю страсть Мегги къ книгамъ, и спрашивалъ, много ли читаетъ она. Мегги, разумется, высказала свое горе, что у нея такъ мало книгъ.

‘Филипъ вынулъ изъ кармана небольшой томъ: но, взглянувъ на корешокъ, сказалъ:

‘— Ахъ, это вторая часть, а то вы можетъ быть вздумали бы взять ее съ собой. Она была у меня въ карман, потому что я изучалъ тутъ одну сцену для картины.

‘Мегги взглянула на книгу и прочла ея заглавіе: старыя впечатлнія вдругъ овладли ею съ могучею властью.

—Ахъ, это Пиратъ, вскричала она, взявъ книгу изъ рукъ Филипа.— Я начала его когда-то, я дочитала до того мста, какъ Минна шла съ Кливлендомъ, а конца такъ и не могла достать, и все придумывала его въ голов. Много окончаній я придумала, но все несчастныя были окончанія. Счастливаго конца я никакъ не могла придумать къ этому началу. Бдная Минна! Мн бы хотлось знать, чмъ все кончается въ книг. Я долго не могла отвлечь своей мысли отъ Шетландскихъ острововъ — на меня какъ будто вяло втромъ съ бурнаго моря.

‘Мегги говорила быстро, глаза у нея сверкали.

‘— Возьмите этотъ томъ съ собой, Мегги, сказалъ Филипъ, съ восторгомъ любуясь ею.— Мн его теперь не нужно. Вмсто этого, я нарисую васъ — васъ подъ этими соснами, въ ихъ тни.

‘Мегги не слыхала ни слова: она была поглощена страницей, на которой раскрыла книгу. Но вдругъ она снова закрыла ее и подала Филипу, откинувъ назадъ голову, словно хотла крикнуть: ‘прочь!’ обступившимъ ее образамъ.

‘— Возьмите ее, Мегги, просилъ Филипъ: — она доставитъ вамъ удовольствіе.

‘— Нтъ, благодарю васъ, отвчала Мегги, отводя руку Филипа, протягивавшую къ ней книгу, и пошла дальше.— Я пожалуй опять влюблюсь въ этотъ міръ, какъ прежде — опять стану желать видть и знать многое — и всю жизнь тосковать.

‘— Но вдь не всегда же останется съ вами ваша теперешняя доля. Зачмъ же вамъ такъ убивать въ себ мысль и чувство? Это узкій аскетизмъ… Не хорошо, что вы такъ упорствуете въ немъ, Мегги. Поэзія, искусство, наука — святы и чисты.

‘— Они не для меня — не для меня, проговорила Мегги, учащая шаги.— Я слишкомъ многаго стала бы желать. Надо терпть — этой жизни будетъ же конецъ.

‘— Не уходите отъ меня, не сказавши мн ‘прощайте’, Мегги, сказалъ Филипъ, когда они дошли до крайней группы сосенъ, а она все продолжала идти, не произнося ни слова.— Я думаю, мн не слдуетъ идти дальше.

‘— Ахъ, да! я и забыла, прощайте! сказала Мегги, останавливаясь и подавая ему руку.

‘Это движеніе опять возбудило въ ней теплое чувство пріязни къ Филипу. Нсколько минутъ прошло въ молчаніи, они смотрли другъ другу въ лицо, и руки ихъ были вмст.

‘Наконецъ Мегги сказала, отнимая свою руку:

‘— Я вамъ такъ благодарна, что вы думали обо мн вс эти года! Отрадно, когда знаешь, что насъ любитъ кто нибудь. Какъ это чудно и какъ хорошо, что Богъ далъ вамъ такое сердце, и что вы думали о смшной маленькой двочк, которую знали всего недлю, дв. Я помню, я вамъ говорила тогда, что мн кажется, вы любите меня больше, чмъ Томъ.

‘— Ахъ, Мегги! почти съ тоскою проговорилъ Филипъ: — вы меня никогда не полюбите такъ, какъ любите своего брата.

‘— Да, можетъ быть, простодушно отвчала Мегги: — но вдь первое, что я помню въ жизни, это — какъ я стояла съ Томомъ на берегу Флоссы, и онъ держалъ меня за руку: до этого все мн темно. Но я никогда не забуду васъ — хоть мы и должны разстаться.

‘— Не говорите этого, Мегги, сказалъ Филипъ.— Если въ теченіе пяти лтъ у меня не выходила изъ памяти эта маленькая двочка, неужто я не заслужилъ ничего въ ея глазахъ? Она не должна совсмъ покидать меня.

‘— Да, если бъ я была свободна, отвчала Мегги: — но мн нтъ воли — я должна покоряться.

‘Она пріостановилась на минуту, и потомъ прибавила:

‘— Я хотла еще сказать вамъ, чтобы вы не старались сойтись съ братомъ — разв только кланялись ему. Онъ мн сказалъ разъ, чтобы я не говорила съ вами, если увижусь, а онъ что скажетъ, того ужь не перемнитъ… Ахъ, Боже мой! солнце ужь сло. Я слишкомъ долго сегодня здсь. Прощайте!

‘Она еще разъ подала ему руку.

‘— Я буду приходить сюда всякій разъ, какъ мн будетъ можно, авось и встрчу васъ, Мегги. Будьте ко мн такъ же добры, какъ къ другимъ.

‘— Хорошо, хорошо, проговорила Мегги, поспшно уходя.

‘Она скоро скрылась за крайними деревьями, но Филипъ все стоялъ неподвижно и все смотрлъ вслдъ, какъ будто еще видитъ ее.’

Филипъ не могъ ни изъ чего заключить, есть ли въ Мегги хоть доля такой любви къ нему, какая переполняла все его сердце: ея ласковая пріязнь была, казалось, та самая, что нкогда принесла столько отрады и утшенія Филипу подъ кровлей мистера Стеллинга, ни проблеска страсти, ни порыва — кроткое, дтское чувство. Но Филипъ съ тревожною надеждой думалъ, что на умоляющій зовъ его сердца можетъ откликнуться любящее сердце Мегги, что она можетъ полюбить его современемъ. ‘Если какая нибудь женщина можетъ полюбить меня (говорилъ Филипъ), то эта женщина — Мегги’. Въ ней было такое богатство любви, и не было никого, на кого обратить бы весь ея избытокъ. Къ любви самого Филипа примшивалось горькое сожалніе о тсномъ кругу, въ которомъ должна томиться и можетъ быть даже погибнуть столь щедро одаренная и полная жизни натура…

‘Для кого расцвла? для чего развилась?’

Мегги опять пришла подъ тнь высокихъ сосенъ, гд привыкла гулять, и опять встртилась съ Филипомъ. Это была еще попытка проститься съ нимъ надолго, если не навсегда. Мегги говорила Филипу, что и она и онъ могутъ найти счастье и радость въ сознаніи своего самоотреченія. Но Филипъ страстно отвчалъ на это, что такое самоотреченіе есть вина противъ природы, что не можетъ быть здраваго счастья въ подавленіи въ себ лучшихъ и благороднйшихъ силъ нашей души. Онъ говорилъ кром того, что этого покорства темной сред, въ которой обречена пройти жизнь Мегги, въ ней нтъ, что она только обманываетъ себя, Мегги во глубин души сознавала справедливость словъ Филипа, но въ ней не доставало энергіи открыто пренебречь тяжкими условіями, которыя налагала на нее семья: образъ несчастнаго и жалкаго отца безпрестаннымъ упрекомъ возникалъ въ ея воображеніи.— ‘Какой добрый братъ были бы вы, Филипъ!’ говорила Мегги, сидя съ нимъ на полян въ Red Deeps, и желая, и не находя въ себ силы ршительно проститься съ нимъ. Губы ея улыбались, но глаза были влажны отъ слезъ…

‘— Вы врно такъ же заботились бы обо мн, Филипъ, и были бы такъ же довольны моей любовью, какъ я довольна вашей. Вы бы любили меня настолько, чтобы терпть вмст со мной, и все прощать мн. Я всегда желала, чтобы таковъ былъ Томъ. Я никогда и ни въ чемъ не была довольна малыми. Вотъ почему, по моему, лучше совсмъ отказаться отъ земнаго счастія… Мн всегда казалось мало музыки, которую я слышала… мн хотлось, чтобы больше инструментовъ играло вмст.— чтобы голоса были полне и глубже. Поете вы нынче, Филипъ? вдругъ спросила она, какъ бы забывая все, что говорила.

‘— Да, почти каждый день, отвчалъ онъ.— Но голосъ мой — такая же посредственность, какъ и все во мн.

‘— Ахъ, спойте мн что нибудь — одну какую нибудь псню. Я бы послушала, прежде чмъ идти… Что нибудь изъ того, что вы пли у мистера Стеллинга по субботамъ посл обда, когда намъ отдавали въ полное распоряженіе гостиную и я покрывала себ голову передникомъ, чтобы слушать.

‘— Знаю, сказалъ Филипъ.

‘Мегги закрыла лицо руками, а Филипъ заплъ sotto voce:

‘Любовь въ глазахъ ея сіяла….’

‘— Это? спросилъ онъ, кончивъ.

‘— Нтъ, я не могу оставаться, сказала Мегги, вскакивая.— Это не будетъ давать мн покоя. Пойдемте, Филипъ. Мн надо домой.

‘Она пошла, и Филипъ долженъ былъ встать и слдовать за нею.

‘— Мегги, началъ онъ тономъ убжденія: — не упорствуйте въ своемъ насильственномъ, безсмысленномъ самоотреченіи. Мн горько видть, какъ вы подавляете и душите свою природу. Вы были такъ полны жизни, когда я зналъ васъ ребенкомъ: я думалъ, вы будете чудною женщиной, сверкающей умомъ и фантазіей. Этотъ умъ, эта фантазія и теперь озаряютъ ваше лицо, когда вы не накидываете на него покрывало тупаго спокойствія.

‘— Зачмъ вы говорите съ такой горечью, Филипъ? сказала Мегги.

‘— Затмъ, что вижу — это не можетъ кончиться добромъ: вы не вынесете этого само-истязанія.

‘— Я воспитаю въ себ силу, съ трепетомъ проговорила Мегги.

‘— Нтъ, Мегги, этого не будетъ: ни у кого нтъ силы на неестественные подвиги. Это просто трусость — искать безопасности въ отрицаніи. Не такъ выработывается сила характера. Когда нибудь судьба броситъ васъ въ свтъ, и тогда каждое разумное удовлетвореніе вашей природы, въ которомъ вы отказываете себ теперь, приметъ размры дикой страсти.

‘Мегги вздрогнула и остановилась. Глаза ея тревожно устремились на лицо Филипа.

‘— Филипъ, зачмъ вы такъ колеблете мою мысль? Вы искуситель.

‘— Нтъ, но любовь сообщаетъ человку прозорливость, а прозорливость часто далеко видитъ впередъ. Выслушивайте меня — позвольте мн ссужать васъ книгами, позвольте видться съ вами по временамъ — быть вашимъ братомъ и учителемъ, какъ вы говорили у насъ въ школ. Видться со мною не такъ дурно, какъ совершать надъ собой это долгое самоубійство.

‘Мегги не могла произнести ни слова. Она покачала головой и пошла молча къ крайнимъ соснамъ, гд подала Филипу руку въ знакъ прощанія.

‘— Неужто вы навсегда изгоняете меня отсюда, Мегги? Неужто я не могу приходить сюда иногда? Если я случайно встрчу васъ здсь, это не будетъ тайнымъ договоромъ между нами.’

Сердечное согласіе стоитъ всякихъ договоровъ, Мегги промолчала въ отвтъ на эти вопросы Филипа, но свиданія ихъ не прекратились.

Филипъ приносилъ Мегги книги, разговаривалъ съ нею, эти разговоры, раскрывшіе ей столько новаго въ области жизни, науки и искусства, давали ей силу нести съ большею твердостью тяжелый крестъ, выпавшій на ея долю, и стали для нея скоро необходимой потребностью. Съ первой встрчи Филипа съ Мегги прошелъ почти годъ.

Въ одинъ изъ первыхъ апрльскихъ дней слдующаго года можно было увидать двоихъ друзей на томъ самомъ мст, гд они впервые увидались въ прошломъ іюн. Мегги возвратила Филипу взятую у него книгу. Это была ‘Коринна’. ‘Я не кончила ее’, сказала Мегги: ‘какъ только дло дошло до блокурой молодой леди, читающей въ парк, я закрыла книгу и ршилась не читать больше’. Мегги казалось, что эта блондинка непремнно перейдетъ дорогу Коринн и сдлаетъ ее несчастною. ‘Я ршила не читать боле книгъ, гд все счастье достается блондинкамъ’, прибавила Мегги: ‘я начинаю чувствовать къ нимъ предубжденіе’. Во всхъ романахъ, которые приносилъ Филипъ, брюнетки страдали, и Мегги просила его, чтобъ онъ далъ ей хоть одну книгу, гд торжество достается на долю женщинамъ съ черными волосами и черными глазами. ‘Я бы хотла отомстить за Ревекку, и за Флору Макъ-Эйворъ, и за Минну, и вообще за всхъ этихъ вчно страдающихъ брюнетокъ’, говорила Мегги. Филипъ шутя замтилъ ей, что она бы могла немедленно привести въ исполненіе свои мстительныя намренія. Стоило похать въ Сентъ-Оггъ, къ кузин Люси, за которою ухаживаетъ теперь одинъ молодой человкъ, именно Стефенъ Гестъ, сынъ того Геста (и комп.), съ которымъ соединенъ коммерческими узами мистеръ Динъ и у котораго въ контор служитъ Томъ. ‘Вамъ стоитъ только просіять передъ нимъ’, сказалъ Филипъ: ‘и ваша миленькая маленькая кузина совсмъ померкнетъ отъ вашего блеска.’ Мегги разсердилась было на Филипа за эту шутку, но онъ скоро получилъ прощеніе. Мегги нашла даже нужнымъ оправдываться и какъ бы извиняться въ высказанномъ ею мнніи о брюнеткахъ. Она говорила, что не потому ихъ несчастія особенно трогаютъ ее, что она сама брюнетка.’Нтъ’, прибавила она: ‘это потому, что у меня больше лежитъ сердце къ тмъ, кто несчастенъ. Я всегда беру сторону отверженныхъ любовниковъ въ романахъ’.

‘— Значить, вы и сами пожалли бы отвергнуть человка, который васъ любитъ… скажите, Мегги! сказалъ Филипъ, слегка красня.

‘— Не знаю, отвчала она съ запинкой, потомъ съ ясною улыбкой продолжала: — можетъ быть и не пожалла бы, еслибъ этотъ человкъ много о себ думалъ, но и то, еслибъ онъ очень смирился потомъ, я бы смягчилась.

‘— Я часто спрашивалъ себя, Мегги, сказалъ съ нкоторымъ усиліемъ Филипъ: — можете ли вы въ самомъ дл полюбить такого человка, котораго другія женщины не могутъ полюбить.

‘— Все зависитъ отъ того, за что не любятъ, отвчала, смясь, Мегги..— Иной очень непріятный человкъ, или вставляетъ себ въ глазъ стеклышко и гримасничаетъ, какъ напримръ молодой Торри. Я думаю, это не любятъ другія женщины. Но я никогда не чувствовала жалости къ Торри. Я никогда не жалю людей высокомрныхъ, они, кажется, очень довольны собой.

‘— Но предположите, Мегги — предположите, что человкъ не высокомрный — которому не отъ чего и быть высокомрнымъ — который съ дтскихъ лтъ обреченъ на особеннаго рода страданіе — предположите, что такой человкъ видитъ въ васъ свтлую звзду своей жизни — любитъ васъ, поклоняется вамъ… такъ преданъ вамъ всмъ существомъ своимъ, что для него высокое счастье уже одно позволеніе ваше видть васъ изрдка…

‘Филипа остановило чувство мучительнаго страха, что это признаніе можетъ вдругъ лишить его этого счастья — чувство, налагавшее на него безмолвіе въ теченіе долгихъ мсяцевъ. Онъ сознавалъ, что эти слова были безумной неосторожностью. Взглядъ Мегги былъ въ этотъ день и спокоенъ и равнодушенъ.

‘Но тутъ равнодушіе покинуло ее. Пораженная необыкновеннымъ волненіемъ въ тон Филипа, она быстро повернулась къ нему, чтобъ взглянуть на него, и по мр того, какъ онъ говорилъ, лицо ея все боле и боле измнялось: оно покрылось румянцемъ и легкій трепетъ пробгалъ по немъ, какъ при новой всти, низвергающей вс наши прежнія соображенія. Она не промолвила ни слова и, подойдя къ пню срубленнаго дерева, сла на него, словно обезсиленная. Она дрожала.

‘— Мегги, сказалъ Филипъ, котораго каждая минута молчанія повергала все въ большую и большую тревогу: — я безумно поступилъ, сказавши это… Забудьте, что я сказалъ. Я буду радъ, если все останется по прежнему.

‘Отчаяніе, какимъ звучали его слова, вызывало Мегги сказать что нибудь.

‘— Я такъ удивлена, Филипъ… У меня и мысли объ этомъ не было.

‘Отъ усилія, съ какимъ говорила она, глаза ея переполнились слезами.

‘— Вы не стали ненавидть меня за это, Мегги? сказалъ съ горячностью Филипъ: — вы не считаете меня забывающимся глупцомъ?

‘— Ахъ, Филипъ, отвчала Мегги: — какъ можете вы предполагать во мн такія чувства? Разв не была бы я рада всякой любви? Но… но я никогда не думала, чтобы вы такъ любили меня. Мн казалось это такъ далеко — какъ сонъ — или какъ только вымыселъ воображенія — что будетъ когда нибудь человкъ, который такъ полюбитъ меня.

‘— И вамъ не непріятно, что этотъ человкъ — я, Мегги, сказалъ Филипъ, садясь около нея и взявъ ее за руку въ порыв внезапной надежды.— Любите вы меня?

‘Мегги нсколько поблднла: на этотъ прямой вопросъ ей казалось не легко отвчать. Но глаза ея встртились съ глазами Филипа, которые въ эту минуту были влажны и прекрасны отъ молящаго выраженія любви. Мегги заговорила съ запинкой, но съ чудной простотой и дтской нжностью.

‘— Мн кажется, я не могла бы никого любить больше: кром того, что я люблю въ васъ, мн ничего не надо.

Она пріостановилась немного, потомъ прибавила:

‘— Но для насъ лучше не говорить больше объ этомъ — не правда ли, милый Филипъ? Вы знаете, что намъ и друзьями нельзя быть, если нашу дружбу откроютъ. Я никогда не оправдывала себя, что уступаю желанью видть васъ — хоть это и было мн такъ отрадно, такъ дорого! Теперь меня опять беретъ страхъ, что это не кончится добромъ.

‘— Но вдь никакой бды не было, Мегги. Еслибъ вы поддались этому страху прежде, вы прожили бы еще тяжелый унылый годъ вмсто того, чтобы расцвсть полною жизнью.

‘Мегги покачала головой.

‘— Это было такъ отрадно, я знаю — и наши разговоры, и книги, и чувство, что впереди мн предстоитъ прогулка, и что я перескажу вамъ мысли, которыя приходили мн въ голову съ тхъ поръ, какъ я васъ не видала. Но я стала безпокойна, я много стала думать о свт, и опять тревожныя мысли одолваютъ меня… Мн становится несносно дома… и въ то же время сердце у меня надрывается, что я скучаю отцомъ и матерью. Мн кажется, лучше было бы, какъ вы называете, заглохнуть — лучше бы… И мои самолюбивыя желанія заглохли бы.

‘Филипъ опять поднялся, и сталъ тревожно ходить взадъ и впередъ.

‘— Нтъ, Мегги, эти мысли о побд надъ собой — не хорошія мысли: я вамъ неразъ говорилъ это. Вы называете побдой надъ собой старанія быть слпою и глухой ко всему, кром извстнаго круга впечатлній, въ такой натур, какъ ваша, это не что иное, какъ путь къ мономаніи.

‘Въ голос его слышалось раздраженіе. Но онъ опять слъ рядомъ съ Мегги и взялъ ее за руку.

‘— Не думайте о прошедшемъ, Мегги, думайте лишь о нашей любви. Если вы точно можете привязаться ко мн всмъ сердцемъ, со временемъ вс препятствія могутъ исчезнуть: надо только подождать. Я могу любить и надяться. Взгляните на меня, Мегги, скажите мн еще разъ, что можете любить меня. Полноте смотрть на это сломанное дерево, оно не предвщаетъ ничего хорошаго.

‘Она съ грустной улыбкой обратила на него свои большіе, черные, блестящіе глаза.

‘— Скажите хоть одно ласковое слово, Мегги! Или вы были добре ко мн у мистера Стеллинга? Вы спрашивали меня, хотлось ли бы мн, чтобъ вы меня поцаловали — помните?.. И вы общали цаловать меня, когда опять встртитесь со мной. Вы не сдержали ни разу этого общанія.

‘Воспоминаніе объ этой дтской пор наполнило отрадой сердце Мегги. Настоящая минута перестала казаться ей такою странной. Почти такъ же просто и спокойно поцаловала она Филипа, какъ въ ту пору, какъ ей было всего двнадцать лтъ. Глаза Филипа загорлись счастьемъ, но первыя слова его отозвались грустью.

‘— Вы какъ будто не довольно счастливы, Мегги: вы принуждаете себя сказать, что любите меня — изъ жалости ко мн.

‘— Нтъ, Филипъ, отвчала Мегги, качая головой со своею прежней, дтской манерой: — я говорю вамъ правду. Все это мн такъ ново и такъ странно, но мн кажется, я никого не могла бы любить больше, чмъ люблю васъ. Я бы желала всегда жить съ вами — сдлать васъ счастливымъ. Я всегда была счастлива, когда была съ вами. Одного только не могу я сдлать для васъ: я никакъ не ршусь опечалить чмъ нибудь батюшку. Не требуйте отъ меня этого.

‘— Я ничего не стану требовать, Мегги… Я все буду переносить и терпть… Я готовъ цлый годъ ждать отъ васъ другаго поцалуя, если вы только дадите мн первое мсто въ вашемъ сердц.

‘— Нтъ, сказала Мегги, улыбаясь: — я не заставлю васъ ждать такъ долго.

‘Но лицо ея опять приняло серьзное выраженіе, она встала и проговорила:

‘— А что скажетъ вашъ отецъ, Филипъ? Мы можемъ быть только друзьями — не больше — можемъ быть втайн братомъ и сестрой, какъ были до сихъ поръ. Не станемъ думать объ иномъ.

‘— Нтъ, Мегги, я не могу отказаться отъ васъ — если вы только не обманываете меня — если вы въ самомъ дл не любите меня только какъ брата. Скажите мн правду.

‘— Да, я васъ люблю, Филипъ. Я не знала счастья выше, какъ быть съ вами… съ дтскихъ лтъ… съ того времени, какъ Томъ еще былъ добръ ко мн. И вашъ умъ для меня какъ будто цлый особый міръ: вы можете сказать мн обо всемъ, что я хочу знать. Мн кажется, я никогда бы не устала быть съ вами.

‘Они шли рука объ руку, глядя друга на друга, Мегги надо было спшить домой — ужь пора. Но чувство, что минута прощанья близка, сжало ей сердце опасеніемъ, не произвела ли она безъ намренія какого нибудь тяжелаго впечатлнія на душу Филипа. Это было одно изъ тхъ опасныхъ мгновеній, когда слова въ одно и тоже время и искренни и обманчивы — когда чувство, поднявшись высоко надъ своимъ обыкновеннымъ уровнемъ, оставляетъ замту своей временной высоты, до которой ему потомъ уже никогда не подняться.

‘Они остановились, чтобы проститься, у группы сосенъ.

‘— Итакъ моя жизнь будетъ теперь полна надеждъ, Мегги — и, что бы ни случалось со мной, я буду счастливе всхъ… Мы принадлежимъ другъ другу — навсегда — врознь ли мы будемъ, или вмст… Не правда ли?

‘— Да, Филипъ, я хотла бы никогда не разставаться съ вами, я хотла бы сдлать вашу жизнь очень счастливой.

‘— Я жду еще кой-чего… Не знаю только…

‘Мегги улыбнулась съ сверкнувшими на глазахъ слезами, потомъ наклонила голову и поцаловала блдное лицо, обращенное къ ней съ умоляющей, робкой, почти женской любовью.

‘Это была минута дйствительнаго счастья и для нея — минута вры, что если и есть жертвы въ этой любви, то тмъ отраднй, тмъ богаче счастьемъ самая любовь.

‘Мегги повернулась и быстро пошла къ дому, чувствуя, что часъ, прошедшій съ того времени, какъ она шла этою дорогой, былъ для нея началомъ новой эры.’

Мистриссъ Тулливеръ не разъ выражала Мегги свое неудовольствіе, что она ходитъ гулять въ Red Deeps, гд такъ сыро и такъ легко простудиться. Томъ не разъ слышалъ это. На другой день посл столь ршительнаго для любви Мегги свиданія съ Филипомъ, мистриссъ Пуллетъ, за родственнымъ обдомъ, сказала, что всякой разъ, какъ прозжаетъ дорогою мимо Red Deeps, встрчаетъ тамъ Филипа Вакема. Мистриссъ Пуллетъ не приписывала этому обстоятельству ршительно никакого значенія, и упомянула о немъ только къ слову, потому-что рчь зашла о Вакемахъ, отц и сын. Немногихъ словъ тетки и румянца, внезапно появившагося при нихъ на щекахъ Мегги, было довольно, чтобы возбудить въ Том подозрніе.

Это подозрніе было тмъ досадне Тому, что онъ въ послднее время былъ очень доволенъ сестрою, то есть ея строгими манерами, ея сдержанною рчью, ея серьзностью. Внутренняя жизнь ея была тайной для Тома, тайной, впрочемъ вовсе не интересовавшей его, для полнаго его довольства достаточно было вншняго, приличнаго спокойствія Мегги, и Томъ подчасъ былъ даже готовъ похвастаться, что у него такая славная сестра. Притомъ въ послдній годъ она стала и не такъ дика и молчалива, какъ прежде.

Подозрніе, возникшее въ Том, было ему острымъ ножомъ. Ненависть старика отца къ Вакемамъ перешла къ Тому во всей ея сил, и даже только не видать такой же ненависти въ сестр было ему очень досадно, а теперь, по весьма вроятнымъ догадкамъ, оказывается, что Мегги не только не раздляетъ его чувствъ къ Вакемамъ, а питаетъ даже пріязнь къ Филипу, пренебрегая и завтомъ отца, и просьбою брата, и наконецъ нравственнымъ интересомъ всей фамиліи. Будь еще Филипъ красивымъ, статнымъ и бойкимъ юношей, Томъ нашелъ бы какое нибудь извиненіе сестриной любви, но любовь къ горбуну казалась ему отвратительною въ каждой женщин и, разумется, тмъ боле въ родной сестр. У Тома было врожденное отвращеніе это всего исключительнаго и въ хорошемъ, и въ дурномъ смысл.

Надо было, однакожъ, убдиться сначала въ врности своихъ подозрній и потомъ уже начать дйствовать ради сохраненія чести и достоинства фамиліи Тулливеровъ, оскорбленныхъ такимъ поведеніемъ Мегги. Томъ подстерегъ идущаго къ Red Deeps Филипа, и, оставивъ свою работу въ магазин Геста и комп., поспшно отправился домой. Какъ-разъ навстрчу ему выходила изъ воротъ Мегги. Несвоевременный возвратъ брата домой изумилъ ее, и она невольно вздрогнула отъ какого-то смутнаго испуга. ‘Что случилось, Томъ?’ спросила она: ‘отчего ты такъ рано домой?’ — ‘Я пришелъ гулять съ тобой и съ Филипомъ Вакемомъ’, прямо и рзко отвчалъ Томъ. Мегги поблднла и похолодла. Собравшись немного съ духомъ, она сказала: ‘Я нейду’, и пошла обратно къ дому. ‘Нтъ, пойдешь’, сурово возразилъ Томъ: ‘но сначала я переговорю съ тобой’.

Отца не было дома, мать была занята на птичьемъ двор или въ огород, и Томъ могъ прямо пройти съ Мегги въ комнаты, не возбуждая ничьихъ подозрній и вопросовъ. Онъ позвалъ Мегги въ гостиную и заперъ за нею дверь.

Въ строгихъ словахъ потребовалъ онъ отъ Мегги отчета въ ея поведеніи. Прежде чмъ отвчать, Мегги съ трепетомъ спросила, знаетъ ли что нибудь отецъ. Мистеръ Тулливеръ ничего не зналъ, но Томъ сказалъ, что онъ узнаетъ все, если Мегги не прекратитъ своихъ свиданій съ Филипомъ. ‘Говори мн все, всю правду!’ прибавилъ онъ.

‘— Можетъ быть ты все уже знаешь.

‘— Все равно, знаю или нтъ — говори, что было между вами, или отецъ все узнаетъ.

‘— Я буду говорить только ради батюшки.

‘— Ты же еще съ предосторожностями объ немъ, посл того, какъ пренебрегла самыми дорогими ему чувствами!

‘— Будто ты никогда не длаешь дурнаго, Томъ? сказала съ упрекомъ Мегги.

‘— Никогда, если сознаю, что это дурно, отвчалъ Томъ открыто и гордо — Но не въ томъ дло: говори, что было у тебя съ Филипомъ Вакемомъ?’

Мегги сказала въ нсколькихъ словахъ, когда встртилась съ Филипомъ, какъ часто видалась. ‘Мы были друзьями, заключила Мегги: онъ давалъ мн читать книги’.— ‘Все ли ты сказала?’ спросилъ Томъ, пристально и пытливо глядя на сестру.

‘— Нтъ, не вполн все. Въ субботу онъ сказалъ мн, что любитъ меня. У меня до сихъ поръ и въ мысляхъ этого не было… Я смотрла на него какъ на стариннаго друга.

‘— И ты поощрила его? сказалъ съ презрніемъ Томъ.

‘— Я сказала ему, что тоже люблю его.’

Томъ, посл угрюмаго молчанія, холодно потребовалъ, чтобы Мегги, положа руку на библію, поклялась ему, что не будетъ встрчаться и не скажетъ ни слова съ Филипомъ Вакемомъ, или онъ, Томъ, все разскажетъ отцу. Мегги говорила, что и слова ея довольно, что она разъ только хочетъ видть Филипа или написать къ нему, чтобы все объяснить, но Томъ не врилъ и не соглашался. Въ то время, какъ онъ работалъ, чтобы возстановить репутацію отца, и добывалъ деньги для уплаты долговъ, она словно нарочно старалась сдлать все, чтобы уронить имя Тулливеровъ и убить отца горемъ. Мегги не знала, что стараніями Тома долги отца будутъ вскор расплачены, и когда Томъ сказалъ ей объ этомъ, свтлый лучъ радости мелькнулъ въ ея душ посреди тяжкаго отчаянія этихъ минутъ. Ей показалось самой, что она глубоко виновата, что братъ ея правъ, что требованія его вовсе не такъ жестоки и неразумны, какъ казались за минуту передъ тмъ.

‘— Томъ, сказала она кротко: — я виновата… Но я была такъ одинока… Мн было жаль Филипа. И мн кажется, враждовать и ненавидть не хорошо.

‘— Вздоръ! отвчалъ Томъ.— Обязанность твоя была ясна. Я не хочу ничего больше слышать, общай же мн все тми словами, какъ я говорилъ.

‘— Я должна еще разъ видть Филипа и переговорить съ нимъ.

‘— Ты сейчасъ пойдешь со мной и переговоришь.

‘— Даю теб слово не видаться съ нимъ больше и не писать къ нему безъ твоего вдома. Больше я ничего не могу сказать. Если хочешь, я скажу это, положа руку на библію.

‘— Такъ говори.

‘Мегги положила руку на книгу и повторила свое общаніе. этомъ закрылъ библію и сказалъ:

‘— Теперь пойдемъ.’

Встрча съ Филипомъ вызвала потокъ самыхъ рзкихъ словъ Тома, оскорбленія, угрозы, язвительныя насмшки посыпались на Вакема. Филипъ сдержалъ свое негодованіе, не отвтилъ дерзостями на дерзость, и даже остановилъ Мегги, когда она, выведенная изъ терпнія грубостью брата, вмшалась въ крупный разговоръ и сказала, что не можетъ и не хочетъ слышать обидныхъ словъ Тома. Свиданіе было непродолжительно, Филипъ изъ двухъ-трехъ словъ Мегги понялъ ея положеніе и простился съ нею, хотя и общалъ всегда хранить свою любовь. Томъ скоро высказалъ всю свою злобу и ненависть, взялъ Мегги за руку и пошелъ къ своему дому.

Дорогой она сказала брату:

‘— Не думай, что я нахожу тебя правымъ, Томъ, или что я подчиняюсь твоей вол. Я презираю чувства, которыя ты выказалъ, говоря съ Филипомъ, мн противны твои оскорбительные, безчеловчные намеки на его уродливость. Всю свою жизнь ты только и знаешь, что корить другихъ: ты всегда увренъ въ своей правот. У тебя нтъ на столько глубины въ ум, чтобы понимать, что есть кое-что лучше твоего собственнаго поведенія и твоихъ жалкихъ цлей.

‘— Разумется, холодно отвчалъ Томъ: — я не вижу, чтобы твое поведеніе было лучше и цли выше. Если твое поведеніе и поведеніе Филипа Вакема были хороши, такъ отчего же теб стало стыдно, что его узнали? Отвчай. Я знаю, какая цль у моего поведенія, и я дохожу до нея. Скажи, пожалуйста, что хорошаго принесло твое поведеніе теб или кому другому?

‘— Я вовсе не думаю оправдываться, съ негодованіемъ отвчала Мегги: — я знаю, что я была не права — часто, всегда. Но даже если я поступала и не хорошо, то лишь изъ чувства, отъ котораго ты былъ бы лучше, еслибъ оно было въ теб. Сдлай какую нибудь ошибку ты — поступи въ чемъ нибудь очень дурно ты, мн было бы больно уже видть, что это мучитъ тебя, я не стала бы желать теб большаго наказанія. Но теб всегда было пріятно наказывать меня — ты всегда былъ грубъ и жестокъ ко мн, даже когда я была маленькой двочкой и любила тебя больше всего на свт, ты никогда не прощалъ мн, и я часто ложилась спать въ слезахъ. Въ теб нтъ жалости, ты не сознаешь своихъ собственныхъ недостатковъ и грховъ. Грхъ быть жестокимъ: это недостойно человка — недостойно христіанина. Ты больше ничего какъ фарисей. Ты благодаришь Бога только за свои достоинства — ты думаешь, они такъ ужь велики, что больше теб и не нужно ничего. Ты и понятія не имешь о чувствахъ, передъ которыми твои воображаемыя достоинства ничего не стоятъ и не значатъ.

‘— Прекрасно, сказалъ Томъ съ холоднымъ пренебреженіемъ: — если твои чувства на столько лучше моихъ, такъ покажи ихъ на чемъ нибудь. Своимъ поведеніемъ ты можешь только обезчестить всхъ насъ, ты только и знаешь, что кидаться изъ крайности въ крайность. Въ чемъ — скажи пожалуйста — показала ты свою любовь ко мн и къ отцу, о которой говоришь? Въ томъ, что не слушалась да обманывала насъ. Я иначе показываю свою привязанность къ людямъ.

‘— Ты мужчина, Томъ, въ твоихъ рукахъ власть, и ты можешь что нибудь длать.

‘— А ты не можешь, такъ и покоряйся тмъ, которые могутъ.

‘— Я и готова покоряться тому, что я признаю и чувствую справедливымъ. Я готова покориться даже неразумнымъ требованіямъ отца — только не твоимъ! Ты хвастаешься своими достоинствами, какъ будто ты купилъ ими право быть жестокимъ и безчеловчнымъ, какимъ былъ сегодня. Не думай, что я откажусь отъ Филипа Вакема изъ повиновенія теб. Уродливость, надъ которою ты насмхаешься, заставляетъ меня еще больше любить и жалть его.

‘— Прекрасно — таковъ вашъ образъ мыслей, сказалъ Томъ съ еще большей холодностью: — вамъ больше нечего прибавлять, ясно и безъ того, какая пропасть насъ отдляетъ. Мы вспомнимъ объ этомъ современемъ, а теперь — довольно!’

Разумется мистеръ Тулливеръ не узналъ ничего о сцен между сестрою и братомъ и о происшествіяхъ, приготовившихъ ее. Томъ совсмъ отдлился отъ Мегги посл этого объясненія, и она была оставлена имъ безъ вниманія, словно чужая, въ тотъ многозначительный для всей семьи вечеръ, когда онъ объявилъ отцу, что накопленной имъ, Томомъ, суммы достаточно, чтобы расплатиться со всми кредиторами. Это было черезъ три недли посл послдняго свиданія Мегги съ Филипомъ Вакемомъ.

Старикъ Тулливеръ столько натерплся, столько нагоревался въ послдніе годы, что и осторожно сообщенная ему Томомъ всть объ окончаніи длъ съ кредиторами сильно потрясла его. Ему пришлось подкрпиться пріемомъ водки, чтобы не ослабть совсмъ отъ удовольствія.

На другой день былъ назначенъ въ одной изъ сентъ-оггскихъ гостинницъ обдъ, на которомъ должны были присутствовать вс кредиторы Гулливера и получить уплату. Это было тріумфомъ для всей семьи, и въ особенности для старика, который весь сіялъ радостью и довольствомъ и во время и посл обда.

Тому, по окончаніи пиршества, приходилось зачмъ то не надолго остаться въ Сентъ-Огг, и домой, на мельницу, мистеръ Тулливеръ похалъ одинъ, верхомъ. Всю дорогу онъ только и думалъ, что наконецъ можетъ не только прямо взглянуть въ глаза Вакему, но и наплевать ему въ лицо. ‘Что мн съ нимъ много чиниться!’ размышлялъ мистеръ Тулливеръ, разгоряченный похвалами, сыпавшимися на обд со всхъ сторонъ его сыну, и справедливою родительскою гордостью. ‘Мн Вакемъ теперь ничего не значитъ. Томъ, слава Богу, крпко стоитъ на ногахъ. Попадись мн на встрчу этотъ негодяй Вакемъ — я бы отколотилъ его!’ Какъ разъ на эту мысль, возникшую въ голов мистера Тулливера у самыхъ уже воротъ мельницы, очутился передъ нимъ лицомъ къ лицу Вакемъ. Вмсто того, чтобы разъхаться со своимъ врагомъ, мистеръ Тулливеръ загородилъ ему дорогу, и подъ обаяніемъ гордости и независимости принялся на чемъ свтъ стоитъ ругать Вакема. Вакему показался онъ не то сумасшедшимъ, не то пьянымъ, особенно какъ приперъ его лошадь и хлестнулъ ее бичемъ. Лошадь испугалась, поднялась на дыбы и вышибла Вакема изъ сдла.

Увидавъ злодя своего въ беззащитномъ положеніи и ‘вящшимъ жаромъ возгоря’, Тулливеръ кинулся бить его своимъ хлыстомъ, и вроятно долго бы не отсталъ, еслибъ на крикъ не выбжала изъ воротъ Мегги и не удержала руку отца, блднаго и не помнящаго себя отъ бшенства.

Паденіе не причинило особой бды Вакему: онъ только ушибся. Поднявшись посл побой Тулливера, онъ грозилъ ему судомъ и говорилъ, что запереться ему нельзя, что дочь его была свидтельницею его нападенія.

На мистера Тулливера случай этотъ подйствовалъ страшно. Напряженіе всего организма, давно уже полуразрушеннаго и горемъ и болзнію, не могло пройти ему даромъ. Тотчасъ по возвращеніи домой, онъ почувствовалъ небывалую слабость. Онъ какъ пластъ, съ трудомъ произнося отрывистыя слова, опустился въ кресло, руки его похолодли. Мистриссъ Тулливеръ, въ тревог и слезахъ, засуетились, чтобы послать за докторомъ, но старикъ остановилъ ее и сказалъ: ‘Это ничего — пройдетъ. Голова у меня болитъ — вотъ и все. Помогите мн лечь въ постель.’

Мистера Тулливера уложили.

На зар Тома и Мегги разбудила мать. Больному стало очень дурно, и онъ потребовалъ къ себ дтей.

Однимъ изъ первыхъ желаній мистера Тулливера, высказанныхъ имъ слабымъ и перерывающимся голосомъ, однимъ изъ главныхъ завтовъ его сыну было — чтобы онъ современемъ, при первой возможности, опять пріобрлъ въ свое владніе дорлькотскую мельницу.

Затмъ онъ проговорилъ:

‘— Вотъ и мать твоя, Томъ… Заботься объ ней — сколько можешь — лучше меня… И объ маленькой чернушк…

‘Онъ обратилъ глаза къ Мегги съ особеннымъ выраженіемъ нжности, Мегги съ сокрушеннымъ сердцемъ опустилась на колни, чтобы ближе взглянуть на дорогое, изношенное временемъ лицо отца, которое было съ нею неразлучно столько длинныхъ лтъ и носило на себ слды и глубочайшей любви и жесточайшаго горя.

‘— Заботься о ней, Томъ… Не сокрушайся, моя Мегги… Найдется человкъ — полюбитъ тебя… Будь и ты къ ней добръ, Томъ. Я былъ добръ къ своей сестр. Поцалуй меня, Мегги… Поди сюда, Бесси… Позаботься, Томъ, чтобъ могилу выложили кирпичами… чтобъ мсто было… и Бесси вмст со мной…

‘Проговоривъ это, онъ отвелъ глаза отъ жены и дтей, и лежалъ нсколько минутъ безмолвно. Они стояли, боясь шевельнуться. Свтъ утра все ясне проникалъ въ комнату, и они могли видть, какъ все мертвенне становится лицо больнаго и тускле его глаза. Наконецъ онъ взглянулъ на Тома и проговорилъ:

‘— Я взялъ свое… побилъ его. Это хорошо. Я никогда не хотлъ — нехорошаго.

‘— Батюшка, милый батюшка! сказала Мегги, въ которой невыразимый страхъ смнилъ чувство горя: — вдь вы прощаете ему? всмъ прощаете теперь?

‘Онъ не взглянулъ на нее, но сказалъ:

‘— Нтъ, моя Мегги… Я не прощаю ему… Зачмъ прощать?… Я не могу любить бездльника.

‘Голосъ его сталъ глуше, но ему хотлось говорить еще, и онъ шевелилъ губами, напрасно пытаясь произнести хоть слово. Наконецъ онъ съ усиліемъ сказалъ:

‘— Разв Богъ прощаетъ бездльникамъ?.. Если прощаетъ… онъ не будетъ немилосердъ и ко мн.

‘Руки его слегка задвигались, словно онъ хотлъ оттолкнуть отъ себя какую-то давившую его тяжесть. Раза два-три онъ произносилъ отрывочныя слова:

‘— Этотъ свтъ… слишкомъ много… честный человкъ… тяжело…

‘Скоро слова слились въ невнятное мычанье, глаза перестали различать предметы, затмъ наступило окончательное безмолвіе.

‘Но еще не безмолвіе смерти. Еще часъ или больше поднималась грудь, продолжалось громкое и трудное дыханіе, становясь все тише и тише, но мр того какъ холодный потъ выступалъ на лбу.

‘Наконецъ и дыханье смолкло, и душа бднаго Тулливера перестала чувствовать горе и тревоги жизни.

‘Тутъ только явилась помощь: Лука съ женой вошли въ комнату, и за ними вошелъ докторъ, только разв для того, чтобы сказать:

‘— Кончился.

‘Томъ и Мегги вмст сошли внизъ, въ комнату, гд опустло обычное мсто ихъ отца. Глаза ихъ въ одно время остановились на его старомъ кресл, и Мегги сказала:

‘—Томъ, прости меня! Будемъ всегда любить другъ друга.

‘Они обнялись и заплакали вмст.’

VI.

Прошло два года посл смерти Тулливера. Томъ пріобрлъ въ это время серьзное значеніе въ Фирм Геста и комп., и надежда возвратить дорлькотскую мельницу въ свои руки изъ-подъ владнія Вакема была въ немъ прочне. Мегги заняла тотчасъ по перезд съ мельницы мсто гувернантки или учительницы въ какомъ-то пансіон, впрочемъ не въ Сентъ-Огг, а гд-то подальше. Мистриссъ Тулливеръ гостила у своихъ сестрицъ.

За кузиною Мегги, миссъ Люси Динъ, по прежнему ухаживалъ молодой Стефенъ Гестъ. Филипъ Вакемъ жилъ въ Сентъ-Огг съ отцомъ и занимался преимущественно живописью, онъ былъ очень друженъ съ Стефеномъ и Люси, и чуть не каждый день они играли на фортепьяно и пли вмст.

Мегги еще пышне разцвла въ эти два года, и когда она пріхала погостить на нсколько мсяцевъ къ Люси, вся сентъ-оггская молодежь заговорила о миссъ Тулливеръ, какъ о красавиц. Съ перваго же свиданія она произвела сильное впечатлніе своими удивительными черными глазами и на поклонника Люси. Филипъ былъ правъ, говоря когда-то Мегги, что въ лучахъ ея красоты поблднетъ хорошенькая кузина.

Къ Филипу Мегги сохраняла прежнія чувства, но любовь ея была какъ-то слишкомъ спокойна, слишкомъ похожа скоре на состраданіе, чмъ на любовь. Томъ, все боле и боле пріобртавшій серьезность дловаго человка, продолжалъ смотрть съ ненавистью на Вакема, и съ дурно скрытымъ презрніемъ согласился на то, чтобы Мегги видлась и говорила съ Филипомъ у Люси.

Свиданіе ихъ было полно той же пріязни со стороны Мегги, той же глубокой и преданной любви со стороны Филипа. Въ Филип боле чмъ когда нибудь оживилась надежда соединить навсегда судьбу свою съ судьбою Мегги. Люси, участвовавшая въ тайн, смотрла на бракъ Филипа съ Мегги, какъ на большое счастье для обоихъ. По ея мннію, ничто не могло лучше примирить Тома съ семействомъ Вакемовъ, какъ согласіе отца Филипа уступить опять Тому мельницу. Филипъ принялъ на себя устроить это дло, и старикъ Вакемъ, любившій сына страстно, согласился, хоть и не безъ борьбы, не только на продажу дорлькотской мельницы въ прежнія руки, но даже и на женитьбу Филипа.

Не такъ уступчивъ былъ Томъ. Тупая вражда его къ Филину и къ его отцу не смягчалась: онъ не хотлъ и слышать, чтобы горбунъ былъ его зятемъ.

Въ то же время и Мегги не сознавала въ себ той силы, которая способна преодолть вс препятствія и пожертвовать любовью брата, чтобы достичь высшаго счастья въ обладаніи любимымъ предметомъ. Силы этой не было въ Мегги уже и потому, что сердце ея билось теперь иною, боле тревожною любовью, чмъ любовь къ Филипу.

Въ первой же встрч ея съ Стефеномъ Гестомъ было что-то роковое. Стефенъ почувствовалъ непреоборимое влеченіе къ Мегги, когда онъ былъ съ нею въ первые дни, онъ только и думалъ, чтобы Мегги подняла на него свои глаза, и онъ могъ взглянуть въ ихъ таинственную и чудную глубину. Удвоенное вниманіе къ Люси, которую Стефенъ любилъ, если можно такъ выразиться, свтскою любовью, какъ миленькую куколку, стараніе казаться холоднымъ, невнимательнымъ, даже непріятнымъ къ Мегги,— какъ будто еще сильне раздували въ немъ страсть, готовую проявиться въ самыхъ ршительныхъ поступкахъ.

Стефенъ не могъ сдерживать себя, онъ началъ искать случаевъ оставаться съ Мегги наедин и говорить ей т отрывчатыя, полузагадочныя слова, которыя заставляютъ сильне вздрагивать сердце, чмъ вс послдовательныя и ясныя рчи.

Мегги чувствовала опасность подобныхъ сближеній, чувствовала, что тутъ ставится на карту судьба ея кузины, но въ смлыхъ и страстныхъ исканіяхъ Стефена, во всей его благородной и даровитой натур, въ прекрасномъ лиц, въ огн глазъ было такое обаяніе, что Мегги готова была подчасъ забыть вс свои опасенія за Люси.

Разъ на бал, въ отдаленной комнат, гд никого не было, Стефенъ овладлъ рукою Мегги и покрылъ ее отъ локтя до кисти страстными поцалуями. Какъ ни сильно проявилось тутъ негодованіе Мегги, все существо ея дрогнуло въ то же время тою страстью, которой никогда не возбуждалъ въ ней Филипъ.

Мегги должна была похать на ферму къ тетк Моссъ, сестр покойнаго мистера Тулливера, и она радовалась этому визиту, какъ средству успокоиться нсколько отъ тяжелой внутренней борьбы, привести въ большій порядокъ свои мысли и чувства, обдумать, какъ поступать впослдствіи.

Съ своей стороны Стефенъ ухватился за этотъ случай, какъ за возможность боле ясно высказать свою любовь Мегги. Совершенно неожиданно пріхалъ онъ къ Моссамъ, которыхъ никогда не видывалъ, и вызвалъ Мегги, будто имя передать ей какое-то извстіе.

Эта настойчивость лишила Мегги всякаго самообладанія, и первый упрекъ ея былъ не на столько силенъ, чтобы остановить Стефана. ‘Разумется’, отвчалъ онъ ей съ горечью: ‘вамъ дла нтъ до чужихъ страданій — у васъ на первомъ план ваше женское достоинство’. Эти слова прошли электрическимъ ударомъ по всему существу Мегги. Страстныя слова Стефена полились ркой.

‘— Или вамъ мало, что я брошенъ въ эту борьбу — что я обезумлъ отъ любви къ вамъ — что я противлюсь сильнйшей страсти, какую когда либо чувствовалъ человкъ, чтобы оставаться врнымъ другимъ обязанностямъ? Вамъ этого мало, и вы готовы обращаться со мною какъ съ грубымъ звремъ, который нарочно старается оскорбить васъ. А будь я вправ выбирать — я попросилъ бы васъ принять мою руку, взять мое состояніе, всю мою жизнь и длать съ ними, что вы хотите! Я знаю, что я забылся. Я дозволилъ себ слишкомъ много. Я самъ себя ненавижу за это. Но я тотчасъ же раскаялся — до сихъ поръ раскаиваюсь. Неужто меня нельзя простить? неужто человкъ, который, какъ я, любитъ всею душой, не можетъ минутно отдаться вполн своимъ чувствамъ? Но вы знаете — вы должны знать — что для меня нтъ хуже горя, какъ огорчить васъ — что я отдалъ бы все на свт, только бы исправить свою ошибку.

‘Мегги не смла говорить — не смла повернуть къ нему головы. Сила, сообщенная ей досадой, вся разлетлась прахомъ, и губы ея замтно дрожали. Она боялась проговорить слово прощенія, которое готово было сорваться съ ея языка въ отвтъ на это признаніе.’

Этотъ разговоръ происходилъ за воротами фермы, въ пол. Тутъ Мегги и Стефенъ остановились вблизи воротъ. Мегги вся дрожала, когда онъ всталъ передъ нею, чтобы она не уходила. ‘Вы не должны говорить мн этого — я не должна слушать васъ’, промолвила Мегги: ‘меня огорчаетъ каждое горе ваше, но говорить намъ не зачмъ’.

‘— Нтъ, есть зачмъ! нетерпливо перебилъ Стефенъ.— Есть зачмъ, если вы обратите на меня хоть немножко вниманія, хоть немножко пожалете меня, и не станете несправедливо укорять меня въ душ. Мн все было бы легче перенести, еслибъ я зналъ, что вы не ненавидите меня за мою дерзкую выходку. Взгляните на меня — посмотрите, на что я похожъ! Я скакалъ каждый день по тридцати миль, чтобы только прогнать отъ себя мысль о васъ.

‘Мегги не взглянула на него — не смла взглянуть. Она уже видла его истомленное лицо. Но она ласково проговорила:

‘— Я вовсе не думаю о васъ ничего дурнаго.

‘— Такъ взгляните на меня, милая, сказалъ Стефенъ умоляющимъ, полнымъ страсти голосомъ.— Не уходите отъ меня. Дайте мн минуту счастья — дайте мн увриться, что вы простили меня.

‘— Я васъ прощаю, сказала Мегги, потрясенная тономъ словъ Стефена, и сердце ея еще больше сжалось страхомъ за себя.— Только пустите меня. Пожалуйста узжайте.

‘Крупная слеза выкатилась изъ подъ опущенныхъ вкъ ея.

‘— Я не могу ухать — я не могу оставить васъ, заговорилъ съ еще большею страстью Стефенъ.— Если вы ушлете меня съ такою холодностью — я опять пріду назадъ… Я не могу отвчать за себя.’

Онъ подозвалъ къ себ мальчика со двора, передалъ ему свою верховую лошадь, которую держалъ до сихъ поръ за поводъ, и увлекъ Мегги дальше отъ дому. Она не могла противиться ему, оперлась на его руку и покорно пошла съ нимъ.

‘— Конца нтъ этому мученью, начала она, какъ бы желая почерпнуть силы въ словахъ.— Это дурно — низко — позволять себ слова или взгляды, которыхъ бы не видала Люси — не видали и не слыхали другіе. Подумайте о Люси.

‘— Я думаю о ней — благословляю ее. Еслибъ я не думалъ…

‘Стефенъ взялъ Мегги за руку, и оба они чувствовали, какъ трудно имъ говорить.

‘— И у меня есть другія обязанности, проговорила наконецъ Мегги съ отчаяннымъ усиліемъ: — даже еслибъ не было Люси.

‘— Вы дали слово Филипу Вакему? быстро спросилъ Стефенъ:— да?

‘— Нтъ, но я считаю себя связанной съ нимъ — я не выйду ни за кого другаго.

‘Стефенъ опять смолкъ, пока они не повернули съ освщенной солнцемъ дороги на закрытую деревьями зеленую полянку. Тутъ онъ опять заговорилъ съ бурною страстью:

‘— Это невозможно — это ужасно, Мегги! Еслибъ вы любили меня, какъ люблю васъ я, мы бы все преодолли, чтобы только принадлежать другъ другу. Мы разорвали бы вс эти мнимыя узы, завязанныя въ слпот, и стали бы женою и мужемъ.

‘— Ахъ! лучше умереть, чмъ поддаться этому искушенію, сказала Мегги внятно и съ увренностью.

‘Казалось, вся нравственная сила, которую она воспитывала въ себ въ теченіе многихъ горькихъ годовъ, возвратилась къ ней въ эту ршительную минуту. Говоря это, она высвободила свою руку изъ руки Стефена.

‘— Такъ скажите же мн, что вамъ нтъ до меня никакого дла, проговорилъ онъ почти со злобой: — что вы любите больше кого нибудь другаго.

‘Въ голов Мегги мелькнула мысль, что теперь настоящая минута избавиться отъ всякой вншней борьбы: стоитъ сказать Стефену, что все сердце ея принадлежитъ Филипу. Но губы ея не могли произнести этого, она молчала.

‘— Если вы любите меня, милая, нжно заговорилъ Стефенъ, снова взявъ ее за руку:— то лучше — лучше всего намъ обвнчаться. Виноваты ли мы, что въ этомъ будетъ для кого нибудь горе? Мы не искали того, что случилось: это было такъ естественно — любовь овладла мною вопреки всмъ стараніямъ моимъ преодолть ее. Видитъ Богъ, какъ я старался оставаться врнымъ — безмолвнымъ обязательствамъ, и я только портилъ этимъ дло: лучше бы мн было дать сразу волю своимъ чувствамъ.

‘Мегги молчала. О! если бы только это не было дурно! если бы только могла она убдиться, что не для чего биться и бороться съ этимъ потокомъ, такъ сильно и такъ отрадно увлекавшимъ ее!

‘— Скажите да, милая! сказалъ Стефенъ, наклоняясь, чтобы съ мольбой взглянуть ей въ лицо.— Что намъ за дло до всего остальнаго въ мір, если мы будемъ принадлежать другъ другу?

‘Она чувствовала его дыханіе на своемъ лиц — губы его были около ея губъ — но въ любви его было столько для нея страшнаго.

‘Губы и вки ея дрожали, она на мгновенье широко раскрыла глаза, глядя на него, какъ дикая лань, и робкая и противящаяся ласкамъ, потомъ вдругъ быстро повернулась, чтобы идти назадъ, къ дому.

‘— Притомъ же, продолжалъ онъ нетерпливымъ тономъ, стараясь убдить, вмст съ нею, и себя: — я не нарушаю никакого положительнаго обязательства. Если бы Люси разлюбила меня и отдала свое сердце кому нибудь другому, я не чувствовалъ бы себя вправ предъявлять свои требованія на нее. Если вы только не дали ршительнаго слова Филипу — мы ничмъ не связаны.

‘— Вы сами не врите тому, что говорите — вы не то чувствуете, серьзно сказала Мегги.— Вы чувствуете, какъ и я, что истинныя обязательства наши — въ чувствахъ и надеждахъ, которыя мы пробудили въ другихъ. Иначе всякія узы могутъ быть нарушены — только бы не было вншнихъ наказаній. Тогда не существовало бы и понятія врности.

‘Стефенъ молчалъ, онъ не могъ согласиться съ доводами Мегги, слишкомъ крпко вкоренилось въ немъ противное убжденіе въ предшествовавшіе этому разговору часы внутренней борьбы. Но оно скоро возникло въ ум его въ новой форм.

‘— Эти узы не могутъ быть утверждены, сказалъ онъ съ страстной убдительностью.— Это неестественно: мы только наружно можемъ отдаться кому нибудь другому. Въ этомъ тоже много дурнаго — тутъ горе и для себя и для другихъ. Неужто вы не видите этого, Мегги? Нтъ, вы видите.

‘Онъ пристально смотрлъ ей въ лицо, дожидаясь хоть какого нибудь знака снисхожденія, рука его крпко, но нжно сжимала ея руку. Мегги нсколько минутъ не говорила ни слова, опустивъ глаза, потомъ она глубоко вздохнула, и проговорила, глядя на Стефена съ серьзною грустью:

‘— О! какъ это трудно! какъ трудна жизнь! Иногда мн кажется, что мы должны слдовать сильнйшимъ своимъ чувствамъ, но потомъ — потомъ чувства эти всегда приходятъ въ столкновеніе съ тми обязанностями, которыя созданы всею прежней нашей жизнью — обязанностями, которыя поставили другихъ въ зависимость отъ насъ — и тутъ неизбжно для нихъ горе. Еслибъ жизнь была совсмъ легка и проста, какъ была когда-то въ раю, и мы могли бы всегда знать, что тотъ, къ кому въ первый разъ… Я хочу сказать, что еслибъ жизнь не налагала на насъ обязанностей прежде чмъ придетъ любовь,— любовь была бы знакомъ, что двое должны принадлежать другъ другу. Но я вижу — я чувствую, что теперь это не такъ: есть вещи, отъ которыкъ намъ слдуетъ отказываться въ жизни, многимъ изъ насъ слдуетъ отказываться отъ любви. Многое для меня трудно и темно, но одно мн ясно — что я не должна, не могу искать своего счастья, жертвуя счастьемъ другихъ. Любовь естественна, но не такъ же ли естественны состраданіе и врность и память? А они станутъ жить во мн, и казнить меня за то, что я не внимала имъ. Меня будетъ преслдовать страданіе, которое я причинила другимъ. Любовь наша будетъ отравлена. Не увлекайте меня, помогите мн — помогите, потому что я люблю васъ.

‘Слова Мегги, по мр того, какъ она говорила, становились все серьзне и серьзне, лицо ея разгоралось, и глаза переполнялись выраженіемъ умоляющей любви. Въ отвтъ на эту мольбу, въ сердц Стефена сильно дрожала струна благородства, но въ тоже время — и могло ли быть иначе?— въ тоже время эта умоляющая красота пріобртала все большую и большую власть надъ нимъ.

‘— Милая! проговорилъ онъ почти шопотомъ, обвивая рукою станъ Мегги: — я сдлаю, я снесу все, что вы хотите. Но — одинъ только поцалуй — одинъ — послдній — прежде чмъ мы разстанемся.

‘Они поцаловались… За поцалуемъ послдовалъ долгій взглядъ… Наконецъ Мегги проговорила дрожа:

‘— Пусти меня… уходи скоре.’

Она поспшно пошла на ферму, и между ними не было больше сказано ни слова.

Тетку Моссъ поразило волненіе, отражавшееся и въ лиц, и во всхъ движеніяхъ Мегги. Она ласково усадила ее, и сама сла рядомъ съ нею. ‘Я очень, очень несчастна’, проговорила Мегги: ‘что это я не умерла, когда мн было пятнадцать лтъ? Мн казалось такъ легко тогда разставаться со всмъ… а теперь это такъ тяжко!’ И слова ея перешли въ тяжелыя и громкія рыданія.

Этою сценой между Стефеномъ и Мегги мы заключимъ наши выписки изъ романа Джоржа Эліота. Смыслъ его вполн ясенъ, и слдующія событія, не смотря на свой ршительный характеръ, не измняютъ сущности дла.

Стефенъ не могъ остановиться въ отношеніяхъ своихъ къ Мегги на той шаткой стез, на которой мы видли ихъ вмст. Онъ былъ слишкомъ полонъ жизни, не подточенной предразсудками окружающихъ людей, далекой отъ уступокъ романтическимъ требованіямъ.

Случай помогъ ему увлечь Мегги еще дальше, на дорогу, съ которой, по его мннію, не было для нея возврата, гд, казалось, остается одна цль передъ нею — счастье съ любимымъ человкомъ.

Мегги похала со Стефеномъ кататься на лодк, и онъ увезъ ее въ открытое море, убдилъ перессть тамъ на плывшее мимо судно, которое шло въ городъ Мудфордъ, и тамъ обвнчаться. Истерзанная предшествовавшими тревогами, обезсиленная борьбой, увлеченная страстью, Мегги почти машинально согласилась на вс требованія Стефина, но когда утро застало ее на голландскомъ корабл, опять вс старыя волненія возникли въ ней съ новою силой, и опять требованія долга, наложеннаго на нее воспитаніемъ, людьми и самою собой, разрушили въ ней всякую ршимость.

Въ город, куда присталъ корабль, Стефенъ и Мегги разстались — оба съ сокрушенными сердцами. Мегги кинулась въ первый встрчный дилижансъ, не спросивъ, куда онъ детъ, и пріхала въ другой неизвстный ей городъ, гд должна было переночевать одна въ гостинниц.

Здсь, въ тсной комнатк, отдлявшей ее это всего міра, Мегги почувствовала опять все горе, всю унылую тьму своей будущности. Грозна и безжалостна казалась ей житейская битва, темны и неразршимы были для нея великія задачи жизни. И въ этомъ холодномъ, безотрадномъ мрак все горли передъ нею страстные глаза Стефена, полные такой мольбы, такого грустнаго упрека. Любовь, отъ которой она отказалась навсегда, овладвала ею съ новою силой, Мегги открывала трепетныя объятія, чтобы вновь заключить въ нихъ это чарующее блаженство. Но страсть цпенла отъ роковаго голоса, внятно шептавшаго бдной двушк: ‘Все погибло — на вки погибло!’

VII.

На пятый день посл отъзда съ Стефеномъ возвратилась Мегги домой, съ твердымъ ршеніемъ покориться своей горькой судьб. Презрніе, насмшки и преслдованія, которыхъ она ожидала въ Сентъ-Огг, представлялись ей должною карой, прежнія мысли о страданіи, о самоотверженіи, какъ о лучшемъ пути къ нравственному усовершенствованію, возникли опять въ ея голов.

Братъ ея вступилъ уже во владніе мельницей, мать, полная тревоги объ участи Мегги, была съ нимъ. Мегги отправилась въ родной пріютъ своего дтства.

Томъ встртилъ ее словами непримиримой вражды, въ лиц его выражалась почти ненависть къ сестр, опозорившей, по его мннію, имя Тулливеровъ, которымъ онъ такъ гордился. Ни въ одномъ слов, ни въ одномъ звук его голоса не сказалось не только братскаго, но и просто человческаго чувства. Съ презрніемъ и гордостью тупоумнаго, мелкосердечнаго и пошлаго раба всякихъ предразсудковъ, онъ не хотлъ слышать ни объясненій, ни оправданій сестры. Ему казалось недостойнымъ его высокой честности — даже жить подъ одною кровлей съ такою сестрой какъ Мегги, и онъ просто выгналъ ее изъ своего дома.

Чувство матери возмутилось противъ этой жестокости, и мистриссъ Тулливеръ послдовала за дочерью въ Сентъ-Оггъ, гд Мегги пріютилась у Боба, въ жалкомъ домишк, еле лпившемся на самомъ берегу рки.

Все сентъ-оггское общество отвернулось съ негодованіемъ отъ Мегги. Чего было и ждать отъ него, если она не встртила снисхожденія даже въ сердц брата? Кажется, еще мене можно было ждать участія отъ тетки Глеггъ, но на этотъ разъ сердце суровой сестрицы мистриссъ Тулливеръ смягчилось и приняло сторону племянницы, жестоко и несправедливо осужденной всми. Люси, заболвшая съ горя, не обвиняла Мегги, и при первой возможности выйдти изъ дому забжала потихоньку къ своей бдной кузин, чтобы успокоить ее.

Отъ Филипа Мегги получила письмо, исполненное прежняго теплаго и безкорыстнаго участія. Стекенъ тоже написалъ къ ней: онъ страстно умолялъ ее согласиться на бракъ съ нимъ.

Въ тотъ вечеръ, когда Мегги, подавивъ въ себ страстную тоску по счасть, къ которому призывалъ ее Стефенъ, сожгла его письмо и обрекла себя на жизнь лишеній и горя, послдовала страшная катастрофа.

Дло было осенью, бурные и дождливые дни давно уже не давали солнцу выглянуть изъ за мутно-клубящихся по небу тучъ, и съ каждымъ днемъ все выше и выше подымалась въ рк вода, грозя тми опустошеніями, о которыхъ Мегги наслушалась въ дтств отъ покойника-отца.

Мегги долго засидлась въ тяжелыхъ думахъ надъ письмомъ Стефена. Когда отъ этого листа, кругомъ исписаннаго страстными мольбами, остался только пепелъ, Мегги замтила воду на полу комнаты.

Она кинулась будить Боба и его семью: черезъ нсколько минутъ отъ дома могло ничего не остаться. Во двор были про запасъ дв лодки, одну изъ нихъ Мегги взяла себ, и темной ночью, по бушующей рк, несшей на мутныхъ волнахъ своихъ обломки домовъ, заборовъ и деревьевъ, поплыла къ мельниц. Ею овладла теперь одна мысль — что Томъ можетъ погибнуть, какъ уже погибали, по дорлькотскимъ преданіямъ, многіе на мельниц отъ подобнаго свирпства покорной въ остальное время стихіи.

Только къ утру, счастливо миновавъ не мало опасностей, добралась до мельницы Мегги въ своей лодк. Дйствительно, помощь была нужна Тому: домъ на половину былъ уже затопленъ.

Быстро вскочилъ Томъ въ лодку изъ окна втораго этажа, бывшаго уже въ уровень съ водой, и бодро взялся за весла. Но не долго пришлось ему грести, на лодку нанесло какую-то безобразную громаду, сорванную водою вверху рки, весла выпали изъ рукъ Тома, спасенія не было…. Онъ кинулся къ сестр, и они пошли ко дну, крпко обнявъ другъ друга.

На могильномъ камн, прикрывшемъ ихъ тла, найденныя потомъ, когда рка угомонилась, написано:

‘И смерть не разлучила ихъ!’

—-

Этотъ чувствительный стишокъ, которымъ оканчивается романъ Джоржа Эліота, отзывается горькой насмшкой, но къ сожалнію авторъ повидимому вписалъ его безъ всякой ироніи на послдней страниц своей книги. Напротивъ, онъ какъ будто хотлъ этою жалобною эпитафіей оправдать въ глазахъ читателя свою героиню, и сказать, что вотъ, посл долгихъ колебаній и увлеченій, она возвратилась-таки къ своему долгу.

Мы не станемъ говорить о художественныхъ достоинствахъ ‘Мельницы на Флосс’: романъ этотъ, уступая отчасти въ этомъ отношеніи второму произведенію Эліота, ‘Адаму Биду’, все-таки есть одинъ изъ лучшихъ, наиболе стройныхъ и врныхъ жизни романовъ послдняго времени. Намъ хочется сказать только два слова о нравственномъ его смысл.

‘Мельница на Флосс’ была бы горячимъ протестомъ противъ общественныхъ и семейныхъ предразсудковъ, опутывающихъ и готовящихъ гибель даже благороднйшимъ натурамъ, наиболе богатымъ энергіей, еслибъ авторъ не становился подчасъ самъ на сторону этихъ предразсудковъ или по крайней мр не старался найти въ нихъ что-то разумное. Страданія и гибель Мегги миссъ Эвансъ приписываетъ какъ будто не одному окружающему ее деспотическому тупоумію, она повидимому считаетъ не всегда справедливыми и самыя желанія и стремленія Мегги. Это боле всего ясно изъ той снисходительности, съ которою она говоритъ объ узко-эгоистическихъ цляхъ и поступкахъ Тома. Въ противуположность Мегги, авторъ выставляетъ намъ Тома, какъ сильный и ршительный характеръ. Но, повторяемъ, не трудно быть твердымъ и послдовательнымъ, удовлетворяясь всмъ окружающимъ и плывя по теченію, гораздо больше силы и твердости нужно, чтобы плыть противъ общаго потока, и если рдкая энергія не сокрушается въ этихъ усиліяхъ, то изъ этого еще не слдуетъ, что справедливость на сторон тхъ, которые предпочитаютъ легчайшій и спокойнйшій путь.

Мы, кажется, не ошибемся, если скажемъ, что миссъ Эвансъ придала своему роману такой примирительный характеръ только изъ боязни оскорбить нсколько-одеревенлыя понятія общества, посреди котораго она живетъ. Это общество не любитъ ничего рзкаго, и требуетъ себ постоянныхъ уступокъ. Примры такихъ уступокъ темной масс даже со стороны наиболе свтлыхъ исключеній изъ нея не рдки въ англійской жизни и литератур. ‘Можетъ, оно такъ тамъ и нужно’, а все таки лучше бы, еслибъ было наоборотъ.

МИХ. МИХАЙЛОВЪ.

‘Современникъ’, No 9, 1860

НОВЫЙ РОМАНЪ ДЖОРЖА ЭЛІОТА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Читайте также: