Новые заметки Петербургского Туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1861

Книга очерков
Время на прочтение: 117 минут(ы)
Скачать в PDF

Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА

Томъ восьмой

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867

НОВЫЯ ЗАМТКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА.

ОГЛАВЛЕНІЕ

I. Вступительное привтствіе читателю, съ иными, цлебными для ума и сердца, предметами
II. Трагическія приключенія Петербургскаго Туриста по сношеніямъ съ одной акціонерной компаніею
III. Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ Ч—р—н—к—н—ж—к—въ явился героемъ защитникомъ посреди женскаго учебнаго заведенія
IV. Нчто объ одномъ изъ величайшихъ чудесъ нашей столицы, вмст съ исторіею страннаго подаянія, сдланнаго одному изъ блестящихъ обитателей города Петербурга
V. Разсказъ, передъ которымъ вс вымыслы — прахъ и ничтожество, или правдивое повствованіе медіума, состоящаго въ числ сотрудниковъ ‘Вка’, о знакомств съ господиномъ Гономъ и неописанныхъ чудесахъ, по части столоверченья, духовиднья и чернокнижія
VI. Поздка съ благосклоннымъ читателемъ въ клубъ друзей Ивана Александровича на клубные толки, о клубахъ вообще, и о томъ, почему они не удаются въ Россіи
VII. Кое-что о Невскомъ Проспект, и затмъ знакомство съ талантливымъ армяниномъ Гаджи-Подхалимовымъ и удивительный разсказъ о врномъ средств обогатиться въ самое короткое время
VIII. Врный рецептъ, по примру уже извстнаго читателю геніальнаго Гаджи-Подхалимова, разбогатть въ самое короткое время
IX. Письмо обличительнаго поэта Копернаумова о нкоемъ странномъ юбиле и о любопытныхъ событіяхъ, съ этимъ торжествомъ сопряженныхъ.
X. Нчто въ защиту петербургскихъ дачъ, нещадно оскорбляемыхъ петербургскими писателями
XI. Парадоксъ пустынника Буйновидова о томъ, что женщины нашего времени, благодаря кринолину и нарядамъ, идутъ не къ эмансипаціи, а къ полному и вчному рабству

I.
Вступительное привтствіе читателю съ иными, цлебными для ума и сердца, предметами.

Одинъ изъ петербургскихъ старожиловъ, нын покоящійся въ безвременной могил (впрочемъ ‘безвременной’ говорится лишь для красоты слога, ибо старожилъ дожилъ до девяностошестилтняго возраста), разсказывалъ мн — драгоцнный читатель — что въ нашей Сверной Пальмир, во времена Императора Александра Перваго, процвталъ великій мотъ, весельчакъ и фланеръ, по имени Семенъ Борисычъ. Этотъ Семенъ Борисычъ отличался, во первыхъ, тмъ, что его зналъ весь городъ, во вторыхъ, тмъ, что, имя хорошее состояніе, всегда былъ безъ гроша, а въ третьихъ, тмъ, что, занимая безпрерывно деньги, не платилъ никому и все-таки оставался общимъ другомъ. Самого этого, вышепрописаннаго Семена Борисыча, нашъ старожилъ встртилъ весною 1815 года, на Невскомъ проспект, въ день полученія весьма важнаго, весьма грознаго, весьма бдственнаго извстія изъ-за границы. Весь занятый новостью, старожилъ тутъ же началъ: ‘бда, бда, милый Семенъ Борисычъ! слышалъ ты, что Бонапартъ улизнулъ съ острова Эльбы?’ Каково же было изумленіе разскащика, когда, въ отвтъ на патетическій, горемъ исполненный его возгласъ, Семенъ Борисычъ отвтилъ весьма хладнокровно: ‘ну его, Бонапарта! а ты лучше скажи, найдется ли у тебя рублей пять въ займы?’
Вс седмь философовъ Греціи, съ приложеніемъ къ нимъ Сенеки и Эпиктета, по моему мннію, меркнутъ передъ Семеномъ Борисычемъ и его великимъ словомъ: ‘ну его, Бонапарта! скажи-ка лучше, нтъ ли у тебя пяти рублей ассигнаціями?’ Тутъ все зерно истинной философіи и такой урокъ о ничтожеств земного величія, какому сами Шексппровы могильщики позавидуютъ. Великій изгнанникъ и пять ассигнаціонныхъ рублей,— міръ, потрясенный до основанія, и холодное: ‘ну его, Бонапарта!’ — смутное предчувствіе новой міровой грозы и забота о перехватк синей бумажки — вотъ черта изъ нашей житейской траги-комедіи, и черта, по истин, художественная. Семенъ Борисычъ великій философъ въ своемъ род, это безспорно,— и великъ онъ не столько по глубин и новости своей философіи, сколько по ея близости къ сердцу человческому. Вс мы отчасти Семены Борисычи, и ты самъ немного Семенъ Борисычъ, мой добрый читатель, въ настоящую минуту сидящій за моимъ фельетономъ. Само собою разумется, что сходство твое съ великимъ петербургскимъ мудрецомъ тысяча восемьсотъ пятнадцатаго года основывается не на потребности занять синенькую, очень можетъ быть, что ты не только не совершаешь займовъ, а, напротивъ, другихъ еще снабжаешь деньгами. Не въ синенькой ассигнаціи сущность дла, а въ философской апоегм, которой она была причиною. ‘Ну его, Бонапарта!’ и припомни хорошенько, читатель, сколько разъ, въ твоей жизни, теб приходилось повторять: ‘ну его, Бонапарта!’ И въ настоящую минуту, когда ты сидишь за газетою, напитавшись политическими извстіями, съ достодолжнымъ вниманіемъ прослдивъ за новостями учоными, финансовыми и акціонерными, и когда твои утомленные глаза, наконецъ, спускаются въ нижній этажъ листка, къ фельетону, подписанному знакомымъ теб именемъ,— разв, признайся мн, въ эту минуту ты не говоришь самъ себ: ‘ну ихъ,— Бонапарта, Кавура и Перейру — дай-ка посмотрю, что тамъ наболтано въ фельетон!’
И ты правъ, мой читатель, правъ какъ нельзя боле. Человкъ есть не только потому человкъ, что ничто человческое ему не чуждо, а отчасти и по той причин, что ему дозволяется, въ извстныя минуты жизни, на короткое время быть чуждымъ всему, что серьозно занимаетъ собой человчество. Мазарини, уставши отъ государственныхъ длъ, толковалъ съ продавцами картинъ и игралъ съ котятами, Генрихъ Четвертый, посл трудового дня, плъ псни съ дтьми и ползалъ съ ними по комнат, и самъ Бонапартъ, такъ нелюбезный для Семена Борисыча, въ свободныя отъ занятій минуты, спрашивалъ у Камбасереса: возможно ли приготовлять цыпленка на триста шестьдесятъ пять манеръ, совершенно несходныхъ между собою. Великіе люди, упомянутые сейчасъ мною, такъ сказать, предчувствовали одну изъ насущныхъ потребностей будущихъ поколній, потребность беззаботнаго разглагольствованія, какъ услажденія праздной минуты, какъ отдыха напряженному мышленію. Нын такую потребность уже не предчувствуетъ, а чувствуетъ каждый читатель, каждый труженикъ жизни, каждый газетчикъ, каждый кандидатъ на крошечное мстечко въ храм Славы. Не понимаютъ сказанной потребности лишь сами фельетонисты, сами жрецы беззаботнаго разглагольствованія, и здсь то слдуетъ искать причины ихъ неуспха въ русскомъ обществ. Бда наша въ томъ, что мы, по выраженію Гоголя, вчно натуживаемся съиграть роль хотя вершкомъ выше той роли, къ которой мы предназначены, шагнуть въ чужую область, прикинуться мудрецами и изъ своего скромнаго пріюта въ нижнемъ этаж газеты состряпать какую-то, никому не нужную, аудиторію съ каедрой. Ко мн, фельетонисту, читатель приходитъ за шуткой, а я ударяю объ полъ стуломъ и говорю, что Александръ Македонскій былъ великій человкъ, отъ меня хотятъ легкихъ новостей ежедневной жизни, а я мрачно объявляю: ‘плачьте, плачьте, Англія готовитъ великіе ужасы на Восток’ — посл этого не мудрено, что читатель взглянетъ на меня, какъ на окаяннаго и отойдетъ въ молчаніи. Убдясь, наконецъ, что другіе писатели верхнихъ этажей гораздо боле его знаютъ объ Александр Македонскомъ и о политик Англіи, фельетонистъ быстро впадаетъ въ боле игривый тонъ, сообщая, напримръ, о томъ, что одинъ его пріятель подрался на улиц, а другой допился полынной водкою до горячки, и былъ принужденъ выбрить голову. На эту боле скандалезную, чмъ игривую рчь, пріятели неминуемо отвчаютъ такимъ протестомъ: ‘теб ли, эдакой червякъ, касаться тайнъ нашей частной жизни, и кидать каменья въ насъ, забывая о твоей собственной стеклянной храмин? Ты выбилъ у насъ окна, это справедливо, но если мы бросимъ по камню въ твое хрустальное зданіе, что будетъ съ тобою?’ Такимъ образомъ, попытка фельетонной игривости часто кончалась горькою бранью,— и читатель начиналъ скорбть о униженіи русской литературы, или (если былъ злобенъ), то радостно оскабляясь, говорилъ проходящимъ: ‘постойте-ка, да поглядите, сейчасъ эти писаки подерутся!’
Иногда русскіе фельетонисты и добрые мои товарищи гршили именно тмъ, что подступали къ читателю уже слишкомъ безцеремонно, хлопали его по животу, ерошили ему волоса на маковк и затмъ, заявивъ свои дружелюбныя наклонности, разсказывали о своихъ собственныхъ вкусахъ, о своихъ маленькихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ. Помнишь ты, напримръ, мой драгоцнный собесдникъ, яркую плеяду бардовъ, импровизаторовъ, недавно горвшую на лазури ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’, и нын, увы! погрузившуюся въ бездну Эреба? У этихъ бардовъ (неслыханное дло)! была лишь одна страсть, одна дума, одно горячее стремленіе — воспвать достоинства ‘Отечественныхъ Записокъ’, журнала стариннаго, толстаго, почтеннаго и именно потому-то нисколько не нуждающагося въ газетныхъ хваленіяхъ! Подумаешь, до чего доходятъ причуды сердца человческаго. Я люблю ‘Русскій Встникъ’, ты преданъ ‘Отечественнымъ Запискамъ’, онъ всему предпочитаетъ газету Аскоченскаго,— все это похвально, да читателю-то отъ этого какая радость? Но мои барды, импровизаторы, цвтки академическаго вертограда, въ порывахъ своего восторга, даже этой простой истины признать не подумали. Всякій мсяцъ въ теченіи долгихъ лтъ, они пли намъ безконечное каприччіо на одну и ту же тему, самъ пьянистъ Вурстманъ, извлекая изъ пьянино варіаціи на подобіе звука воды, льющейся изъ бутылки, не могъ бы соперничать съ такимъ однообразіемъ. ‘Поздравляемъ читателя съ выходомъ второй книжки ‘Отечественныхъ Записокъ’,— давно не читали мы ничего столь увлекательнаго!’ ‘Третій номеръ ‘Отечественныхъ Записокъ’ читается съ жадностью — поспшимъ же дать краткій отчетъ о превосходныхъ статьяхъ, въ немъ заключенныхъ!’ О всхъ другихъ повременныхъ изданіяхъ, барды академическихъ вдомостей отзывались какъ-то глухо, или съ озлобленіемъ, а если статья сотрудника ‘Отечественныхъ Записокъ’ появлялась, напримръ, въ ‘Современник’, ее тотчасъ же объявляли прегнусною, да и автора отдлывали какъ слдуетъ. Конечно, совершая все это, барды не имли никакой задней мысли, струны ихъ позлащенныхъ арфъ бряцали лишь по повелнію ихъ собственнаго пылкаго сердца,—
По воздуху втеръ свободно шумитъ,
Кто знаетъ, откуда, куда онъ летитъ?
сказалъ еще поэтъ Шиллеръ,— но публика отчасти близорука и не каждый читатель знакомъ съ поэзіею Шиллера! Безкорыстное служеніе бардовъ и звуки ихъ тихострунныхъ инструментовъ, стали казаться подозрительными, странными, нехорошими. Начались шутки, разспросы, серьозно внимательные взгляды на людей, мирно и незлобно бряцавшихъ на фельетонныхъ своихъ арфахъ.
И хорошо еще, какъ еще хорошо, что г. редакторъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, по самымъ безпристрастнымъ изслдованіямъ, и по печатному заявленію въ газет, оказался неимющимъ ровно никакихъ сношеній и никакихъ длъ, съ редакціею ‘Вдомостей С.-Петербургскихъ’ — безъ этого совершенно случайнаго, но спасительнаго обстоятельства, еще одинъ Богъ знаетъ, до какихъ пагубныхъ послдствій могло довести его репутацію незлобное бряцаніе золотыхъ арфъ, въ нашу эпоху гласности и обличенія! {Такъ какъ арфы бардовъ особенно звучно играли въ декабр и январ мсяцахъ, то публика распустила слухи, что въ эти мсяцы идетъ подписка на журналы! Вотъ до чего доходитъ злоязычіе въ человчеств!}
Но довольно говорить о заблужденіяхъ своихъ сверстниковъ и предшественниковъ, пусть он служатъ намъ вмсто маяка на свирпомъ фельетонномъ мор, или тми поплавками, которые качаются на жолто-бурыхъ волнахъ финскаго залива, въ поученіе неопытнымъ кормчимъ. Мы уже не первый день знакомы съ тобою, государь мой, читатель благородный, и ты, госпожа моя, всякихъ пріятствъ и всякаго пригожества исполненная, читательница. Не безвдомо мн и то, что мы всегда встрчались съ улыбкою, и разставались, не нагоняя другъ на друга безпредльной скуки. Хохотали мы когда-то не мало, но помнится мн, въ нашихъ бесдахъ не позволяли себ ни одного задорнаго слова, ни одного темнаго намека и ни одной неблагородной выходки. Можетъ быть, сіе происходило отъ того, что мы сами неспособны на худое, а можетъ быть и просто вслдствіе того, что никогда не сходились съ усиленнымъ желаніемъ играть роль выше той, что намъ предназначена. Если читатель брался за мои ‘Замтки’ со словами: ‘ну его, Бонапарта!’ то и я писалъ ихъ лишь въ т минуты, когда меня самого разбирала охота на часокъ отдохнуть отъ серьозныхъ занятій, отъ Кавура, Бонапарта и Пальместрона! Пусть пострадаетъ аккуратность въ моей бесд, но писать черезъ силу и выжимать изъ себя остроуміе, я не способенъ. Не способенъ я также прикидываться глубокомысленнымъ, или злобнымъ, или великосвтскимъ, что, можетъ быть, иногда и сердило моего цнителя. Можетъ быть, онъ и правъ. Можетъ быть, я когда-то слишкомъ увлекался теплыми фуражками, увеселеніями въ рестораціи Мадагаскаръ и черноглазыми созданіями, выплясывающими на пикникахъ у одноглазой madame Cungonde, но увлекаясь всмъ этимъ, я имлъ въ виду отпоръ хлыщеватости, горделивости и чванству, съ излишней силой царствовавшимъ въ нашей словесности и въ нашемъ столичномъ обществ. Теперь времена перемнились — хлыщамъ стало житье плохое, чему, можетъ быть, и мое золотое перо отчасти содйствовало. Теперь и оселъ лягаетъ того умирающаго льва въ лондонскомъ фрак, съ которымъ, за шесть лтъ назадъ, считалъ за благополучіе пройтись по Невскому. Что касается до Ивана Александровича, Петербургскаго Туриста, то онъ никогда не считалъ этого за благополучіе. Онъ не преклонялся передъ аристократическимъ львомъ, въ замнъ двухъ пальцевъ, ему протянутыхъ, всегда подавалъ одинъ или поворачивался спиною,— за то теперь онъ проситъ позволенія не трогать льва, когда-то нахально-величаваго, и дать ему умереть покойно! Есть еще одна причина, драгоцнный читатель, по которой я обязанъ быть сдержанне въ моихъ ‘Замткахъ’. До сей поры, он помщались въ журналахъ, дорогихъ по цн, доступныхъ лишь для лакомокъ умственнаго вдомства: он исправляли должность ананаснаго желе на большомъ обд и нечего было безпокоиться, если иной гастрономъ, уже навшійся до изнеможенія, проглотитъ это желе и поморщится. Теперь дло иное — редакція ‘Вка’, замышляетъ готовить блюда не для лакомокъ,— къ ея столу приглашаются люди жаждущіе простой, но субстанціальной пищи, люди, которымъ не до желе и не до ананасовъ. Кто воспитанъ на однихъ трюфеляхъ, тому, можетъ быть, и затхлый трюфель покажется пикантнымъ, въ видахъ разнообразія, но затхлый насущный хлбъ, никому не придется по вкусу. Объ этомъ всякій можетъ спросить у богатыхъ хлбныхъ подрядчиковъ, которымъ, въ старое время, съ помощію всякихъ неправдъ и плутней, иногда удавалось сбывать запасцы топлой муки въ какую нибудь воинскую команду, а еще лучше у тхъ особъ, которымъ, вслдствіе происковъ безсовстнаго подрядчика, самимъ приходилось жевать ломоть хлба изъ затхлой муки испеченнаго!
За симъ заканчиваю мое предисловіе и спшу проститься съ добрымъ читателемъ, который однако же придерживаетъ меня за пуговицу и услаждаетъ такою, рчью: ‘однако, милйшій Иванъ Александрычъ, мн будетъ крайне горестно, если твои бесды со мной будутъ происходить рдко, по недостатку охоты или матеріала’. На этотъ послдній счотъ спшу успокоить моихъ собесдниковъ — за матеріаломъ остановки не будетъ, матеріалу у меня открылся такой резервуаръ, что его станетъ на цлый ‘Энциклопедическій Словарь’, длись онъ хотя на полстолтія и выдавай онъ своему, исполненному учоности, редактору, жалованье еще безобразнйшее, чмъ теперь отпускаешь! Вообрази себ, читатель, какую дивную и небывалую штуку выкинулъ кругъ моихъ наилучшихъ пріятелей, теб уже знакомыхъ поименно. Эти господа, по большей части старые холостяки и чудачищи нжнаго сердца, всегда привыкшіе крико держаться другъ за друга, безъ особенныхъ хлопотъ покончили дло, напрасно занимавшее собою и императора Наполеона Третьяго, и лондонскихъ друзей человчества, и мыслителей-экономистовъ и нашего господина Высоцкаго, котораго разумному проэкту объ ассосіаціи чиновниковъ до сихъ поръ еще почти не отдано должной справедливости. Друзья Ивана Александрыча, въ количеств человкъ пятнадцати, замчая, что старость близится, что домашніе хлопоты скучны, что человку полезно держаться за друзей юности, устроили клубъ или аббатство, съ которымъ я весьма скоро познакомлю читателя во всей подробности. Въ клуб этомъ они не только встрчаются и бесдуютъ,— но живутъ и ночуютъ, поочередно занимаясь длами аббатства и выглядывая изъ него на житейскія дла, какъ напримръ, пассажиры рейнскаго парохода, забравшись въ каюту и навшись сосисокъ съ капустой, выглядываютъ изъ окошекъ на берега рки, несущей ихъ по своему теченію. Десятокъ другихъ друзей, обзаведшихся семействомъ, въ томъ числ и я,— допускаются на клубные вечера и тутъ-то происходятъ бесды достойныя Эпиктета и русскаго философа Семена Борисыча! Такого матеріала для самаго животрепещущаго фельетона не сочинишь и въ два столтія! Между нашими сочленами есть вс представители петербургскаго общества, и акціонеры, и чиновники, и артистъ Леопардовъ, и полный учоности Пайковъ, и великосвтскіе мужи, и эпикурейцы, и поэты, одинъ поэтъ свирпый, а другой благоуханный. Медицинскимъ вдомствомъ (до сихъ поръ, кром обремененія желудка, болзней не было между членами) управляетъ первая наша знаменитость, докторъ Шенфельтъ. Ршителемъ споровъ и безсмннымъ президентомъ аббатства избранъ пустынникъ и мудрецъ Буйновидовъ, хотя его приговоры весьма строги и постоянно неудобоисполнимы. ‘Петръ Иванычъ’ — вщаетъ президентъ въ самыя жаркія минуты прнія — ‘напрасно ты силишься защищать своихъ бездльниковъ! Вся ваша акціонерная компанія должна быть разрушена, домъ ея созженъ, а мсто, гд стоялъ домъ, посыпано солью!’ — ‘Василій Игнатьевичъ! твоего друга, падкаго на литературный скандалъ, я совтую осмолить густо, облпить паклею, осмолить еще разъ и употреблять для освщенія петербургскихъ улицъ, въ примръ всмъ презрннымъ сплетникамъ!’ — ‘Кто принимаетъ у себя откупщика и еще подаетъ ему руку, а кольни паче занимаетъ у него деньги, тотъ заслуживаетъ быть обращеннымъ въ ледяную статую и обливаемъ сивухой на крещенскомъ мороз!’ Таковъ нашъ президентъ, идеалъ простодушной честности, образецъ увеселительнаго рыцарства, величественный представитель малаго числа людей, прошедшихъ жизненное поприще безъ пятнышка грязи на своихъ калошахъ! Есть у насъ въ аббатств и другія чудеса, съ которыми мы обживемся въ свое время, а если читатель будетъ вести себя хорошо (то-есть нещадно хвалить ‘Замтки’ Ивана Александрыча, какъ напримръ, барды съ позлащенными арфами хвалили ‘Отечественныя Запибки’), я берусь и читателя предложить въ члены нашего клуба. Одно только можетъ быть покажется ему не совсмъ удобнымъ: по первоначальному плану, и по увренію экономистовъ, друзей ассосіаціи, устройство нашего дружественнаго аббатства съ общимъ столомъ, общей прислугой, общей библіотекой, общимъ освщеніемъ,— имло принести безмрную экономію для каждаго изъ участниковъ. Однако вышло совершенно противное, и теорія совершенно соврала,— какъ оно всегда бываетъ на свт. Въ общей сложности, каждый членъ аббатства проживаетъ чуть ли не вдвое противъ того, что проживалъ, протекая жизненное поприще въ одиночку. Въ прошломъ мсяц одного рейнвейну вышло на триста тридцать два рубля и шесть копекъ съ третью (не понимаю, откуда тутъ могли взяться шесть копекъ съ третью!) На свжую икру истрачено въ два мсяца сто дватцать рублей съ полтиною! Видно уже таковъ русскій человкъ во всхъ ассосіаціяхъ!
P. S. Извщаю гг. иностранныхъ журналистовъ и издателей, что право на переводъ моихъ ‘Новыхъ Замтокъ’ уже продано первымъ книгопродавцамъ Лондона, Парижа, Берлина и Нью-Іорка, а потому я прошу ихъ не перепечатывать изъ моего новаго творенія никакихъ отрывковъ, и собственности моей не жилить. Dixi.

II.
Трагическія приключенія Петербургскаго Туриста по сношеніямъ съ одной акціонерной компаніею.

Многимъ изъ моихъ достопочтенныхъ читателей, безъ всякого сомннія, извстно, что Иванъ Ч—р—н—к—н—ж—н—к—въ человкъ въ высшей степени отсталый, ретроградный, мало врующій въ прогрессъ и забавляющійся тмъ, чтобъ иногда становится въ разрзъ стремленіямъ общества. Это уже заявлено міру во многихъ періодическихъ изданіяхъ, и, хотя, можетъ быть, прискорбно, но, къ сожалнію, совершенно справедливо. Въ особенности же относительно акціонерныхъ компаній, нижеподписавшійся хуже всякаго скиа!— самъ покойный статскій совтникъ аддей Булгаринъ, въ сравненіи съ нимъ — передовая личность. Когда весь мыслящій Петербургъ забиралъ акціи желзныхъ дорогъ устьсысольско-барнаульской линіи, Петербургскій Туристъ только застегнулся до подбородка и, ощупывая правою рукой свои деньги въ боковомъ карман, объявилъ, что никакихъ акцій брать не намренъ. Когда сформировались капиталы для устроенія пароходства по рк Клоновк и Ледовитому океану, много жосткихъ словъ выдержалъ я за мою скаредность, за мой скептицизмъ, доходившій до безнравственности, но все-таки съ деньгами не разстался и не взялъ ни одного пая, хотя билеты, выдаваемые акціонерамъ въ замнъ ихъ денегъ, были превосходно литографированы, даже украшены изображеніемъ баржъ, пароходовъ, барокъ, весело стремящихся по какой-то водной поверхности. Настала еще пора новыхъ изобртеній: отыскались благодтели, соединившіе свою изобртательность и большія денежныя средства для полезной цли ‘снабженія козьимъ молокомъ жителей Петербурга’. Козье молоко, какъ извстно, укрпляетъ грудные органы, просвщенный городъ не можетъ существовать безъ козьяго молока, доступнаго по цн и доставляемаго въ каждый домъ посредствомъ особенныхъ механическихъ аппаратовъ — все это было очень справедливо, соображено съ безукоризненной точностью, длало честь уму и сердцу учредителей,— но я все-таки не раскрылъ шкатулки, не заложилъ ни одного изъ своихъ домовъ въ Петербург и не далъ сердобольной компаніи ни одного мараведиса! Мало того, читатель,— я съ тобою привыкъ быть откровеннымъ и потому скажу теб нчто, еще ужаснйшее. Представь себ… но признаваться ли? ты, пожалуй, назовешь меня отсталымъ аспидомъ, неблагонамреннымъ жидоморомъ?… Такъ и быть — признаюсь, ничего не утаивая. Я боюсь проходить мимо домовъ, на которыхъ красуются надписи: ‘Правленіе такой-то и такой-то компаніи — Общество Сатурна, пожирающаго своихъ дтей — Контора акціонернаго общества мыльныхъ пузырей и косметическихъ предметовъ! Въ дтств я боялся проходить мимо цирульныхъ лавокъ: мое нжное сердце содрогалось при вид барыни (на вывск), у которой изъ руки кровь бьетъ фонтаномъ и мрачнаго фраконосца около нея, съ тарелкою, полною крови. Но боязнь цирульныхъ вывсокъ была пустою боязнью, въ сравненіе съ моими теперешними страхами въ тотъ часъ, когда мн приходится проходить мимо домовъ, занятыхъ разными правленіями акціонерныхъ компаній. Мн такъ и кажется, что изъ за стеклянныхъ дверей подъзда мигомъ выпрыгнутъ два меркурія съ серебряными трезубцами, проткнутъ сими трезубцами мою шубу и вовлекутъ меня самого въ парадныя сни, какъ нкую рыбу, попавшуюся на удочку. Въ сняхъ другіе изверги совлекутъ съ меня верхнюю одежду, фуражку и введутъ въ раззолоченную залу, наполненную важнйшими особами, учредителями и покровителями компаніи. При одномъ взгляд на нихъ и ихъ грозныя сдины, меня начинаетъ колотить подобострастная лихорадка. ‘А! ты здсь, гнусный скаредъ!’ говоритъ, обращаясь ко мн, самый грозный изъ учредителей: ‘ты здсь, скряга, аспидъ, порицающій наши компаніи на общую пользу! Сейчасъ же бери пятьсотъ акцій или теб немедленно отрубятъ голову, повстивши о томъ всю Европу чрезъ акціонерныя хроники журналовъ!…’ Но зачмъ продолжать исторію моихъ фантазій? даже ночью, когда приснится подобный сонъ, только плюнешь и поскорй укутаешься въ одяло. А между тмъ, поврить ли мой читатель, и я когда-то имлъ дла съ акціонерной компаніею, и я былъ въ Аркадіи, и мн, въ свое время, было объявлено, что на мой рубль могу получить я около двухъ копекъ серебромъ, при ликвидаціи длъ, которая когда-то еще будетъ. Можетъ быть ликвидація и была, только и до сей поры жду я моихъ двухъ копекъ. Получилъ я какую-то бумажку, звавшую меня на послднее собраніе огорченныхъ акціонеровъ, чуть ли не въ Тентелевой деревн, въ морозъ трескучій. Пожаллъ лошадей и не похалъ, троечныхъ же саней нанять не ршался, боясь, что конечный выводъ изъ всего предпріятія не уплатитъ расходовъ на извощика… Но къ чему служитъ забгать впередъ, лучше ужь разсказать все дло съ достодолжной осмотрительностью.
Лтъ семь или восемь тому назадъ, умеръ въ Петербург мой школьный товарищъ и родственникъ Оловянниковъ. Наперекоръ обычаю человковъ, обыкновенно умирающихъ съ кислйшею миною, этотъ достойный жрецъ чернокнижія былъ веселъ въ самой болзни и отпускалъ пренеистовыя остроты въ самый день смерти. Его духовное завщаніе (а Оловянниковъ былъ богатъ) оказалось испещреннымъ преуморительными условіями: мн онъ завщалъ вс свои статуэтки, бронзы о картины игриваго содержанія, да еще на двадцать тысячъ акцій, прося меня (это было прописано въ бумаг), если акціи лопнутъ, то насолить какъ слдуетъ господамъ директорамъ и особенно правителю длъ компаніи. Къ деньгамъ я не жаденъ, отъ того акціи (я уже тогда не врилъ акціямъ) занимали меня лишь какъ проявленіе послдней воли добраго и дорогого человка. Я развернулъ пачку — вс акціи были одинаковы, ихъ выдала какая-то вновь учрежденная компанія заготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ. ‘Ничего тутъ не понимаю’, сказалъ я, и хотлъ бросить пачку въ ящикъ стола, когда въ комнату мою вошолъ человкъ грубаго нрава, но большихъ финансовыхъ и коммерческихъ способностей, то есть Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, супругъ извстной нашей романистки Анны Крутильниковой. ‘Кстати пришолъ ты, дружище, сказалъ я ему: — вотъ погляди-ка на эти акціи, какого чорта надо съ ними длать и стоитъ ли?…’ Андрей Кондратьевичъ поглядлъ, кивнулъ головою, лицо его стало еще сурове. ‘Ну, другъ любезный, не могу я тебя поздравить. Вся компанія пошла криво съ самого начала. Основатели… (тутъ послдовало крпкое слово), правитель Биндеръ… (слово еще крпчайшее). Короче сказать, ничего ты тутъ не выиграешь, а продать акцій нельзя, ибо ихъ никто не купитъ!
Выслушавъ это, я уже хотлъ, безъ особеннаго огорченія, швырнуть акціи куда попадется, но человкъ грубаго нрава пересмотрлъ ихъ вновь и сдлался черне ночи. ‘А знаешь ты, что по этимъ бумагамъ теб надо внести еще десять тысячъ?’ сказалъ онъ сумрачно. ‘Послдняго взноса Оловянниковъ не усплъ совершить, пожалуй, еще сроки пропустишь’.— ‘Да какъ же вносить послдніе взносы, когда вся компанія идетъ къ бсу?’ — Это ужь твое дло, а коли хочешь меня послушаться, не вноси ни копйки’.— ‘Однако Оловянииковъ, завщая акціи, веллъ мн насолить компаніи, въ случа неудачи’.— ‘Удержавъ послдніе взносы, ты имъ насолишь какъ нельзя лучше’. И мы простились, въ моей голов зрлъ планъ великолпнаго мщенія.
Я слпо врилъ опытности Андрея Кондратьича и довріе мое вполн оправдалось. По отзывамъ мастеровъ дла, компанія заготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ лежала на боку, хотя ея директора и правитель Биндеръ держали себя до крайности бодро. Они сильно разсчитывали на дополнительные взносы акціонеровъ, и были правы,— слпая публика ничего не подозрвала, а такихъ зоркихъ мастеровъ, какъ Андрей Брандахлыстовъ, въ нашей столиц немного. Находились даже охотники купить мои акціи, правда съ большой сбавкой, но продать ихъ я считалъ дломъ непозволительнымъ: он мн не стоили ни гроша — могъ ли я вовлекать въ бду людей боле меня доврчивыхъ? Хорошо обдумавъ все дло, я, въ одно прекрасное утро, намнялъ какъ можно боле сторублевыхъ депозитокъ, перевязалъ ихъ, по десяти, розовыми ленточками, запихалъ въ карманъ, въ другой карманъ сунулъ мои сто акцій и направилъ путь къ Васильевскому острову, въ контору господина Биндера, правителя длъ знаменитой компаніи.
Читатель знаетъ, что такое контора акціонерныхъ правителей нмецкаго происхожденія. Чистая лстница, на двери мдная доска, величиной съ голландскій листъ бумаги, аппартаменты съ красивымъ видомъ на Неву, за конторками хлыщеватаго вида писцы въ пестрыхъ панталонахъ, а дале, въ задней комнат, самъ Зевесъ, румяный, полный, съ ослпительно-блыми воротничками погромнымъ брилліантомъ на пальц. Биндеръ оказался именно такимъ Зевесомъ, его лицо цвло здоровьемъ, а брилліантъ на пальц кидалъ яркіе лучи свта. Сперва онъ встртилъ меня съ нкоторою надменностью, но когда я извлекъ изъ кармана тетрадь акцій и еще соблазнительнйшій фоліантъ депозитокъ, глаза Биндера заиграли не хуже брилліанта на его пальц. Онъ подвинулъ мн стулъ, съ чувствомъ отозвался о хорошей погод и замтилъ:
— Однако, вы едва не пропустили срока, вс взносы уже поступили. Дло наше идетъ, какъ по маслу — поврите ли, до сей поры не отобьешься отъ вкладчиковъ!
— А знаете ли, кротко сказалъ я, что мн очень бы не желалось длать дополнительнаго взноса. Коли дло такое золотое, то не хотите ли вы, господинъ Биндеръ, купить вотъ эти акціи и потомъ уже отъ себя внести что слдуетъ?
— Этого нельзя, ласково отвтилъ Зевесъ, все-таки не спуская глазъ съ моихъ депозитокъ:— будутъ еще говорить, что правитель длъ хочетъ забрать себ вс несомннныя выгоды. Я довольно награжденъ тмъ, что дло, мн ввренное, идетъ блистательно!
‘Ишь какой Сенека!’ подумалъ я, и взялъ со стола свой фоліантъ кредитныхъ билетовъ.
— Видите, господинъ Биндеръ, сказалъ я, уже громко: — дла вашей компаніи могутъ идти какъ по маслу, только я то имъ нисколько не довряю. Не безвдомо мн, что компаніею роздано множество безденежныхъ акцій, въ вид любезности, разнымъ вліятельнымъ особамъ, не безвдомо и то, что не одно предпріятіе, ведомое господиномъ Биндеромъ, уже окончилось результатами самыми печальными. Связка депозитокъ, которую я держу передъ вами, иметъ несомннную пріятность, но знайте, что скоре я отдамъ ее первому нищему, первому забулдыг, въ сію минуту слушающему органъ въ трактир Золотой Якорь, скоре я сожгу ее передъ вами въ камин, нежели внесу ее на дло, въ которомъ не вижу ничего благоразумнаго!
Биндера страшно покоробило, румянецъ исчезъ съ его щекъ, и самый брилліантъ какъ будно померкнулъ.
— Вы въ заблужденіи, увряю васъ… началъ онъ съ усиліемъ.— Вы лишаете себя…
— Тмъ лучше для вашей компаніи, хладнокровно перебилъ я: — пускай она благодтельствуетъ человчеству на мои двадцать тысячъ. Вотъ вамъ сто рублей за одну акцію, ее я удержу у себя, вс же остальныя… и я съ розмаху кинулъ тетрадь свтлопалевыхъ листковъ въ каминъ, около меня пылавшій. Красное пламя охватило листки, подписанные директорами,— жертвоприношеніе совершилось.
— Посл этого между нами не можетъ быть никакихъ разговоровъ, вскричалъ Биндеръ и вскочилъ со стула въ ожесточеніи.— Жгите ужь и остальную вашу акцію,— на смхъ, что ли, вы ее оставили?
— Не на смхъ, господинъ Биндеръ,— а на поученіе вамъ и компаніи вашей. Про эту акцію вы еще услышите кое-что и не разъ, во дни предстоящаго вамъ крушенія. Я вашъ акціонеръ: на тридцать ли тысячъ, на триста ли рублей, дло не въ сумм. Извольте выдать мн квитанцію въ послднемъ взнос ста цлковыхъ — остальное придетъ само собою.
Биндеръ подумалъ, что я отчасти поврежденъ въ разум и это его нсколько успокоило. Онъ позвонилъ и передалъ меня на руки какому-то клерку, красавцу въ батистовой сорочк, живому олицетворенію восковыхъ куколъ съ бакенбардами, вертящихся у окна парикмахерскихъ салоновъ. Клеркъ, усмотрвъ, что все дло состоитъ въ одной акціи, обошолся со мной презрительно и швырнулъ мн квитанцію, напвая арію герцога изъ ‘Риголетто’. Я этимъ ни мало не обидился, ухалъ домой и сталъ ждать своего времени.
Андрей Кондратьнчъ предвщалъ не напрасно: прошло около года, и прогорла компанія заготовленія кондитерскихъ припасовъ! Я давно замтилъ, что вс акціонерныя компаніи погибаютъ при однихъ и тхъ же неизбжныхъ симптомахъ. Какъ у чахоточнаго, сперва идетъ лихорадка, потомъ кашель, потомъ упадокъ силы и смерть, такъ въ компаніяхъ, сперва непремнно сгоритъ какая-то постройка, потомъ что-нибудь потонетъ на Волг или въ мор, а наконецъ кто-нибудь изъ правленія неожиданно скончается, оставивъ дла въ препоганомъ состояніи. Все это было и въ моемъ казус. Сперва что-то сгорло, потомъ что-то потонуло, наконецъ, кто-то умеръ или удралъ въ невдомыя страны. Акціонеровъ созвали въ трескучій морозъ въ пустыню, къ тріумфальнымъ воротамъ, и объявили имъ, что дло дрянь, что о причинахъ его упадка говорить слишкомъ долго, по что члены правленія и правитель Биндеръ, слдуя неизмнно правиламъ рыцарства, готовы передавать подробности о ход длъ всякому, кто того попроситъ, во всякій часъ дня и ночи. Акціонеры выслушали и разъхались въ кроткомъ молчаніи, только у подъзда, около саней — услыхалъ я два или три такихъ возгласа: ‘Однако, это чортъ знаетъ что такое!’ — ‘И никто ихъ не отдуетъ!’ — ‘Пропали, братецъ мой, наши шесть тысячъ!’ — ‘Вотъ теб, бабушка, и юрьевъ день!’ Тмъ вс протесты и кончились, одинъ я позволилъ себ нчто большее, то есть изловилъ старшаго изъ директоровъ у подножія его маленькой изящной кареты, и заставилъ его, на мороз, разсказать въ подробности причины плохого состоянія компаніи. Сперва директоръ говорилъ красно и съ теплотою, но замтивъ, что я нарочно тяну бесду и переглядываюсь съ друзьями, стоявшими около, жестоко разсвирплъ и даже сказалъ мн: ‘государь мой, такія шутки заслуживаютъ строгаго охужденія!’
Но суроваго старика я не устрашился. На другое утро посл совщанія, ловкій коммиссіонсръ, заране мною пріисканный, положилъ на мой письменный столъ записку такого содержанія: ‘Правитель Биднеръ встаетъ въ 8 часовъ, обдаетъ въ шесть, посл обда дремлетъ, любитъ ложиться спать не позже часу ночи. Директоръ Лойдачено обдаетъ въ четыре, особенно не любитъ, если его тревожатъ за обдомъ. Директоръ Ла-Кароттъ около девяти бываетъ у своей кумы, Амаліи Карловны, очень сердится, если къ нему зазжаютъ около девяти…’ И такъ дале, и такъ дале, разныя подробности о жизни распорядителей угасающей компаніи. Прозорливый читатель уже догадывается, для чего мн нужны были такія свднія.
Ранехонько утромъ, котораго-то января, вскор посл полученія вышереченныхъ свдній, я уже былъ передъ квартирой Биндера и жестоко трезвонилъ въ колокольчикъ. Выбжавшій лакей задумалъ было принять меня грубо, но усмотрвъ мою богатырскую наружность и видъ, не общавшій добра, вжливо заявилъ, что баринъ нездоровъ, худо спалъ ночью и не принимаетъ. Но остановить Ивана Александрыча трудно, весь міръ про то знаетъ. Черезъ мгновеніе я уже былъ возл Биндера, дйствительно чмъ-то разстроеннаго и недоспавшаго, сидлъ на кресл и приглашалъ хозяина, въ силу даннаго правленіемъ общанія — передать мн подробнйшую исторію хода длъ компаніи для изготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ. Знаменитую мою акцію свтлопалеваго цвта держалъ я въ рукахъ съ грознымъ видомъ.
Финансовые Зсвесы нмецкаго происхожденія не держатъ при себ много прислуги — Биндеръ понялъ, что меня не выгонишь, что въ случа нужды, я справлюсь со всмъ его поджарымъ штатомъ, — и понявъ все это, предположилъ обезоружить меня кротостью. Онъ прочелъ мн длинную акціонерную рацею, показалъ книги и счеты, я проморилъ его часа съ полтора и отправился къ директору Лойдаченко, съ которымъ продлалъ ту же исторію. Еще одного изъ директоровъ, хилаго и робкаго старичка, я обработалъ въ то же утро почти до обморока: битыхъ два часа разсказывалъ онъ мн о ход длъ и, наконецъ, умолкъ отъ изнеможенія. Приближалось обденное время,— я пожаллъ старца, ршился его не трогать боле, захалъ въ одну изъ гостинницъ Васильевскаго острова, сълъ кусокъ росбифа, подкрпилъ свои силы рюмкой портвейна, далъ отдохнуть лошади и ринулся на новые подвиги: опять къ Лойдаченк, опять къ Биндеру, опять къ Ла-Каротту и остальнымъ директорамъ, часъ обда которыхъ былъ у меня тщательно выписанъ!
Ну, ужь былъ денекъ, скажу вмст съ ветераномъ Лермонтова. Какъ татаринъ, какъ исполнитель казней, какъ древо яда, появлялся я у моихъ жертвъ въ самые неуказанные часы ихъ житейской дятельности. Лойдаченко такъ я не обдалъ — аппетитъ его пропалъ, когда я, съ акціею въ рук, потребовалъ дополнительныхъ свдній о ход длъ компаніи. Биндеръ, привыкшій за столомъ позабывать дла всего міра, на этотъ разъ не могъ удовлетворить своей невинной привычк. И не удалось ему, бдному Зсвесу, подремать у камина, въ широкомъ кресл, въ дыму благовонной гаванской сигары. Всюду я звонилъ и вторгался, всюду я длалъ запросы, всюду совалъ свою акцію!… Насмшки, пожиманія плечами, усовщиванія, жалобы, брань,— ничто на меня не дйствовало — я объхалъ всхъ по два раза,— въ часъ обда и въ часъ ночного отдыха. Ла-Кароттъ выбжалъ въ переднюю въ ночномъ колпак и одной туфл, думая что домъ загорлся. Въ спальн Биндера я просидлъ до разсвта, январскаго разсвта, читатель! Возвращаясь домой, я самъ себ удивлялся. Жена моя встртила меня крикомъ ужаса. Лицо мое было блдно, я падалъ отъ изнуренія. Но, не ложась въ постель я еще сдлалъ одно, послднее дло — взялъ свою акцію, написалъ на ней ‘передаю сей документъ Андрею Кондратьеву Брандахлыстову’, и веллъ отнести ее по адресу, съ такой цидулкой: — ‘ну, теперь твоя очередь, Андрей Кондратьичъ!’
Андрея Кондратьнча знаетъ весь финансовый міръ, его всюду принимаютъ съ почетомъ, но только, благодаря мн, наши акціонерные львы раскусили вполн Андрея Кондратьича. Онъ сдлалъ по три визита въ день полученія акціи — три къ Биндеру, три къ Лойдаченк, три къ каждому изъ остальныхъ дятелей. Утро — обдъ — ночь,— во всемъ онъ дйствовалъ по моему маршруту,— но съ результатомъ далеко блистательнйшимъ. Жертвы мои меня самого изнуряли,— но другъ мой одинъ изнурилъ и довелъ до изступленія четырехъ жертвъ въ одни сутки. Зная всю суть акціонернаго дла, онъ растрепалъ биндерскую контору, заставилъ Зевеса перебрать вс книги, и когда тотъ попробовалъ робко сказать: ‘такой трудъ изъ за одной акціи!’ — мгновенно облилъ его ядомъ и цлый часъ шпынялъ его передъ толпою обомлвшихъ клерковъ. Со старичкомъ, мною даже пощажоннымъ, Андрей Кондратьичъ обошолся безъ жалости, Ла-Каротта продержалъ два часа передъ дверью Амаліи Карловны, ночью перебудилъ всхъ директоровъ, но послдній, злйшій визитъ свой совершилъ онъ опять-таки къ Биндеру, передъ разсвтомъ! Вернувшись домой уже при сіяніи солнца, человкъ грубаго нрава сдлалъ на акціи передаточную надпись и отправилъ ее обличителю-поэту Копернаумову, съ изустнымъ посланіемъ: ‘начать дйствія немедленно!’
Россія полна кавалерами и дамами, обожающими талантъ моего друга Копернаумова, на портретахъ сей избранникъ музы глядитъ сурово-интереснымъ,— но портреты еще не передаютъ его косой сажени въ плечахъ, его геркулесовской руки и той фатальной осанки, вслдствіе коей друзья не разъ говорили поэту: ‘ну ужь, Селиверстъ Ильичъ — не хотлъ бы я тебя повстрчать ночью въ какой-нибудь пустынной алле Крестовскаго острова!’ Не разъ говорили мы нашему обличителю вдохновенными стихами Шекспира:
Младенцемъ ты былъ дикъ и своеволенъ
Ты юношей былъ буенъ и суровъ,
а ужь въ зрломъ возраст, что и сказать про тебя, не знаемъ!’ Такому-то смертному была доврена знаменитая акція и доврена во-время, ибо Биндеръ съ товарищами, видя на себя гоненіе, заблагоразсудили запереться, не сказываться дома, имть въ заднихъ комнатахъ запасъ дополнительныхъ тлохранителей…
О томъ, что длалъ и какъ распоряжался Селиверстъ Ильичъ, въ день передачи ему нашей акціи, я самъ знаю лишь весьма смутно. По городу уже ходили слухи о загадочныхъ преслдованіяхъ, какимъ подвергается ‘Компанія кондитерскихъ припасовъ’, но съ вышеупомянутаго дня слухи получили характеръ мрачный и какъ бы фантастическій. Говорили что-то о двери, сорванной съ петель какимъ-то неистовымъ акціонеромъ, о двухъ конторскихъ джентльменахъ, заболвшихъ отъ ужаса и отправленныхъ въ больницу, о сугубомъ кровопусканіи Биндеру изъ обихъ рукъ, вслдствіе какого-то потрясенія (душевнаго или тлеснаго, о томъ мннія были различны). Всего не переслушаешь и не перескажешь. Врно только то, что художникъ Миша Оленинскій, на слдующій день получившій акцію изъ рукъ обличителя Копернаумова, засталъ всю дирекцію компаніи и правителя длъ въ постеляхъ, больными, горькими, испуганными. Слабое сердце молодого шалуна смягчилось и онъ не только дйствовалъ вяло, но даже назвалъ меня и Селиверста Ильича безчеловчными дикарями. Вслдствіе того, акція была у него тутъ же отобрана, поочередно отдаваема на одинъ день лицамъ въ род Максима Петровича, богатыря Лызгачова и, наконецъ, на пятнадцатый день непрерывнаго гоненія, поступила во владніе Пайкова, человка учонаго, но ядовитаго и къ сантиментальностямъ не наклоннаго.
Каково же было изумленіе мое и негодованіе всей компаніи, въ тотъ день собравшейся у меня за обдомъ, когда, посл супа, дверь столовой залы отворилась и Пайковъ, котораго мы считали гд-нибудь въ директорской квартир, лицомъ къ лицу съ одною изъ жертвъ моего мщенія, скромно вошолъ, помстился возл меня и потребовалъ себ супа.
— Михайло Иванычъ! ты ли это? первый проговорилъ къ нему человкъ грубаго нрава: — твое мсто не здсь,— ты не долженъ обдать съ нами, ты не смешь мечтать о суп, теб сказано, что въ этотъ часъ обдаетъ Лойдаченко!
— Лойдаченко ухалъ на Амуръ, бросивъ вс дла и семейство. Подозрваютъ его въ помшательств…
— Такъ ты долженъ бы създить къ старичку, второму директору, возразилъ я съ неудовольствіемъ.
— Старичокъ уже нсколько дней въ паралич и домъ его полонъ докторами.
Ори этихъ словахъ, Миша Оленинскій съ упрекомъ взглянулъ на поэта Копернаумова.
— Но Биндеръ, Биндеръ! продолжалъ я безъ жалости: — Биндеръ, корень зла и правитель длъ компаніи?
— Въ его квартир частный врачъ и слдственный приставъ. Биндеръ повсился сегодня утромъ!

III.
Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ Ч—р—н—к—н—ж—к—въ явился героемъ-защитникомъ посреди женскаго учебнаго заведенія.

Что, мой неоцненный читатель, каково заглавіе моего сегодняшнаго фельетона? При мысли о женскомъ заведеніи и розовыхъ созданіяхъ, въ немъ скрывающихся, твои глаза покрываются масляной влагою, ты поправляешь галстухъ, приглаживаешь свои рдкіе волосы на маковк и приготовляешься къ кое-чему, исполненному меда и запаха фіалки! Для цнителя боле суроваго, пріятной удочкой оказывается агитація въ женскомъ учебномъ заведеніи. Онъ уже приготовляется узрть отчаянную атаку на директора, классныхъ дамъ, жирныхъ экономовъ и всякія административныя погршности. Женское учебное заведеніе, о которомъ идетъ моя импровизація, есть вовсе не казенное, а частное. Вотъ теб, суровый читатель,— вотъ теб, чиновный господинъ, изготовляющійся брякнуть на меня жалобою, какъ на неправеднаго обличителя! Я говорю объ одномъ изъ частныхъ женскихъ заведеній, и если въ словахъ моихъ окажется кое-что справедливое, моими указаніями можетъ воспользоваться, пожалуй, и служащее лицо, желающее нользы по ввренной ему части. Напасть же на меня и заподозрить меня въ умышленной ядовитости, намекахъ и тому подобной зловредности никому не дозволяется. Рчь моя будетъ идти о томъ, что въ нкоторыхъ частныхъ учебныхъ заведеніяхъ двицъ кормятъ очень дурно и почти морятъ съ голоду. Въ семь не безъ урода,— можетъ быть, въ иномъ и казенномъ заведеніи двицы кушаютъ не совсмъ сытно, но это до меня не относится, но этой части я ничего не знаю и никого изобличать не намренъ. И такъ, оговорившись достодолжнымъ образомъ, выведя на всякій случай ретраншаменты справа, слва, спереди и съ тыла, я приступаю къ разсказу о презнатной исторіи, случившейся со мною въ прошломъ декабр мсяц.
Читателю, безъ всякаго сомннія, хорошо знакомъ мой знаменитый эскулапъ, докторъ Шенфельтъ, свтило медицинской науки, членъ разныхъ учоныхъ обществъ и человкъ души самой рдкой. Нтъ дряннйшей и грязнйшей петербургской улицы, по которой бы, въ самые неуказанные часы утра и ночи, не здилъ бы Шенфельтъ на своихъ дрожкахъ парою, съ маленькимъ окуркомъ сигарки въ зубахъ (безъ этого окурка сигары или съ сигарой лишь закуренною Шенфельта не видалъ ни одинъ смертный). здитъ мой докторъ безплатно по всмъ пріютамъ нищеты и недуговъ, не получая рупіи за свои визиты, но очень часто оставляя у изголовья нищаго-больного кое-что изъ своего собственнаго достоянія, въ свободные часы, залы Шенфельта полны страждущими голяками. Чмъ живетъ этотъ врачъ-безсребренникъ, для меня загадка, а у него всегда есть деньги, сама судьба о немъ печется и награждаетъ его за истинно христіанскіе подвиги. Мало того, что съ бдныхъ онъ не беретъ ничего — богатому паціенту достаточно поговорить съ нимъ о высокихъ предметахъ, выпить съ нимъ пива (въ душ своей Шенфельтъ есть буршъ неисправимйшій), для того, чтобъ тутъ же поступить въ разрядъ паціентовъ безплатныхъ. И попробуй онъ посл того сунуться съ деньгами или подаркомъ! Когда я одинъ разъ осмлился преподнесть моему эскулапу табакерку съ брильянтами, онъ выбранилъ меня такими скверными словами, какихъ я давно уже не слыхивалъ, даже гуляя въ праздничный вечеръ по Крестовскому! Понятно посл того, что и я, и мои собратія, готовы идти въ огонь за Шенфельта. Просьба всякаго друга для насъ законъ, но просьба доктора — повелніе дельфійскаго оракула. И я былъ такъ счастливъ, что на мою долю иногда выходили такія повелнія.
Ныншнею зимою, Шенфельтъ, увдавъ, что въ Петербург собрались разные жрецы науки, кажется для микроскопическаго изслдованія сущности прыщей, садящихся на носъ, не устоялъ противъ искушенія и, сломя голову, полетлъ за границу. Передъ отъздомъ онъ помстилъ единственныхъ дочерей своихъ (докторъ давно вдовствуетъ) въ одинъ изъ обширнйшихъ столичныхъ пансіоновъ, гд ему общали ухаживать за ними, какъ за богинями. Но, дохавъ до Берлина, нашъ медикъ стосковался и прислалъ мн такую записочку: ‘Безпутный Иванъ, създи къ моимъ двочкамъ, да поприглядись ко всему хорошенько. Припомнилъ я, что въ ихъ пансіон зала слишкомъ роскошна и паркетъ вылощенъ до омерзительной степени. Это возбуждаетъ во мн подозрнія на счотъ пищи и прочаго. Однимъ словомъ, я на тебя полагаюсь’. Затмъ слдовали замтки о дйствіи яда стрихнина на организмъ червей и о магнетическихъ опытахъ надъ мертвыми жабами. Я даже плюнулъ, читая эти прелести,— но приказъ, безъ сомннія, записалъ въ своемъ сердц.
Двочекъ Шенфельта я давно зналъ и любилъ, какъ и отецъ, он были нмками только по фамиліи. Одной наступала пятнадцатая весна, другая имла двнадцать лтъ. Одну звали Юліей, другую Дашей. Нашъ другъ, эскулапъ, воспитывалъ ихъ, какъ мальчиковъ, говорилъ: ‘пусть только будутъ умны и здоровы, а женскимъ штукамъ сама природа научитъ’. И точно, природа сдлала свое дло: старшая уже хозяйничала, принимала гостей, опускала глазки,— меньшая нердко дралась съ подругами, раздавала и получала синяки и лазила по гимнастическому шесту, какъ блка. Мило было смотрть на эти ласковыя, бойкія созданія. И такъ, не откладывая дла въ долгій ящикъ, я, посл прочтенія Шенфельтова письма, веллъ подавать лошадей и поскакалъ по указанному адресу.
Пансіонъ, возбуждавшій такія подозрнія въ заботливомъ родител, принадлежалъ къ числу самыхъ огромныхъ и великолпныхъ. Изъ одного презрительнаго взгляда, кинутаго раззолоченнымъ швейцаромъ на мою теплую фуражку, можно было заключить весьма многое о вншнемъ благолпіи (это прелестное слово я поддлъ у ‘Домашней Бесды’) заведенія. Часъ подходилъ пріемный, и двицы гуляли въ рекреаціонной зал или разговаривали съ родственниками. Классныя дамы уксуснаго вида, на манеръ самыхъ великосвтскихъ, наблюдали за порядкомъ и нжно цаловали какую-то дурняшку съ злыми и дерзкими глазами, но которой папенька, важно развалившійся у окна, казался чиновнымъ, даже сановнымъ человкомъ. Когда я пошолъ въ залу и окинулъ орлинымъ окомъ все, въ ней находящееся, изъ толпы пансіонерокъ, въ вид урагана, вырвалась Даша Шенфельтъ и кинулась въ мои объятія. За нею, торопясь и красня, шла Юлія. Я безъ труда узналъ моихъ любимицъ, узналъ — но въ то же время почувствовалъ, что сердце мое облилось кровью. ‘Что съ вами, мои малютки?’ спросилъ я въ неописанномъ удивленіи. ‘Хворали вы что ли? Изъ больницы вы сегодня? Или случилось что-нибудь гадкое? Васъ нельзя узнать! гд ваши розовыя щеки, гд ваши свтлые глазки? Юлинька, признавайся, не хорошо въ пансіон?’
Но Юлинька, какъ слдуетъ благовоспитанной двиц, проникнувшейся пансіонской мудростью, сжала губки и объявила, что ихъ пансіонъ — первый въ столиц, что въ немъ не хорошо быть не можетъ, что не хорошо разв въ другихъ пансіонахъ, гд воспитываются двицы гадкія и не комъ-иль-фотныя!
Я сильно поморщился и повернулся къ Даш съ вопросительной миной, а Даша, какъ неиспорченное дитя природы, сказала такія слова:
— Очень скучно здсь, да и сть нечего. Я голодна цлый день, а обдать не могу: за столомъ подаютъ ужасныя гадости!
— Фи! съ неудовольствіемъ перебила сестру Юлнпька: — и теб не стыдно? Голодна, не можешь обдать — фуй, говоритъ такія вещи?
Даша, не слушая сестру, обыскала мои карманы и, вытащивъ оттуда преизрядный запасъ кондитерскаго продовольствія, вся предалась занятію, самому пріятному въ ея возраст. Я, однако, не смолчалъ и тотчасъ же притянулъ комъ-иль-фотную Юлію поближе къ балюстрад, за которой я помщался.
— Слушай ты, стрекоза! произнесъ я, отчасти шутя, отчасти сурово: — хотя ты изволила сдлаться, какъ я вижу, удивительной аристократкой, однако, со мной этими фокусами не раздлаешься. Ты сейчасъ удостоила изрчь такое слово, которое, я наврное знаю, до глубины сердца оскорбило бы твоего родителя и моего друга. Кто говоритъ такія вещи, кто обдаетъ въ такомъ-то часу, кто длаетъ то-то и то-то? Имю счастіе донести вамъ, сіятельная Юлія, что, обращаясь на житейской арен не одинъ десятокъ годовъ, я всегда слыхалъ такія слова лишь въ устахъ фатовъ, дурней и нахаловъ обоего пола. Лучшій нашъ судья и законодатель — наша собственная совсть, и если этотъ судья насъ не обвиняетъ, то мы имемъ полное право идти своей дорогою, наплевавъ на всхъ, насъ осуждающихъ, и не заботясь о томъ, кто шолъ этимъ путемъ прежде насъ и кто идетъ не за одно съ нами! Однако, я чувствую, что отчасти грубъ съ тобою, впрочемъ, ты еще дитятей называла меня: сердитый дядя. Поэтому вотъ теб моя рука, а затмъ изволь разсказать мн, что у васъ вчера было за обдомъ и дйствительно ли въ вашемъ удивительномъ пріют вс синьорины, теб подобныя, находятся на немногосложной, но весьма не питательной пищ святого Антонія?
Юлинька собралась было отвчать, но сконфузилась, ибо въ это время множество двицъ подошли къ нашей сторон и стали у самой балюстрады, глядя на мою величественную особу.
— Да что вы съ ней толкуете, сказала мн меньшая сестра:— она эти дни стала такая недотрога, право! Вотъ спросите у двицъ, видите сколько ихъ пришло разомъ. Затмъ Даша обратилась къ своимъ подругамъ съ такою рчью: — ‘Не бойтесь, подходите,— да, да, mesdames, это онъ и есть, это Иванъ Александрычь Ч—р—к—н—ж—н—к—въ — подходите ближе, онъ мой старый другъ: глядите, какая у него фуражка. Онъ добрый, онъ знаетъ все на свт, ему сказали, что насъ худо кормятъ… Паша, зачмъ ты утащила конфекты?.. Вотъ онъ сейчасъ тебя опишетъ въ книг!’ И такъ дале, и такъ дале.
Не оставалось сомннія авторскому сердцу — имя Ивана Ч—р—к—н—ж—н—к—ва, проникшее и во дворцы вельможъ, и въ хижины селянина (зри объявленія ‘Сына Отечества’), было знакомымъ, любезнымъ именемъ въ женскомъ заведеніи, мною посщенномъ! Неужели эти юныя, розовыя созданія (впрочемъ, не розовыя — при такой пищ, да еще при обыча кушать млъ и грифель, назвать ихъ розовыми будетъ неправдою), неужели эти юныя созданія во цвт лтъ успли уже ознакомиться съ моими игривыми ‘Замтками’? Или учитель словесности восплъ имъ мои высокія заслуги, или классныя дамы держатъ у себя подъ подушкой двнадцатое изданіе ‘Сантиментальнаго путешествія по петербургскимъ дачамъ’? Какъ бы то ни было, я былъ предметомъ лестнйшаго вниманія, и не одинъ я, но и моя шапка, и мой галстухъ, и мои сапоги, и мой дорожный посохъ съ драгоцннымъ набалдашникомъ! Казалось, двицы думали, что я, въ качеств великаго поэта, сейчасъ начну парить въ воздух подъ потолкомъ, проглатывать стулья, декламировать изъ ‘Телемака’ и вообще совершать нчто необычайное. Мн отвчали робко и почтительно, мою протянутую руку пожимали красня, на меня выглядывали изъ-за заднихъ рядовъ черезъ плечо впереди стоящей подруги. Все это было очень сладко, признаюсь теб, дорогой читатель. Весело быть знаменитымъ туристомъ, очень весело. И, пожалуста, не врь сочинителямъ, увряющимъ тебя, что оно отнюдь не весело, а даже тягостно. Врутъ вс сочинители, даже самые милые. Вонъ тотъ любезнйшій огромный поэтъ съ доброй сдой головою тщится уврить тебя, что ему очень непріятно, имя разстроенный желудокъ, порхать подобно огромному ночному, срому мотыльку, между графинь и баронессъ, коихъ онъ будто бы терпть не можетъ. Не врь ему, не врь, читатель молодой,— и даже читатель старый! Не для изученія нравовъ и не для излеченія хандры длаетъ онъ по двадцати визитовъ въ день, толкуя объ интересныхъ вопросахъ въ род того, что князь Пумперникель боленъ подагрою и что графиня Татьяна Антроповна собирается выйти замужъ за парикмахерскаго подмастерья. Умыселъ тутъ другой и вс мы этотъ умыселъ знаемъ! А зачмъ Пайковъ учоный, бросивши изслдованія о славянскомъ поклоненіи Ярил и Чернобогу, летитъ въ маскарадъ, предварительно поужинавъ въ нашемъ клуб? Развлечься отъ сиднья надъ рукописямъ, что ли? Не врь и Пайкову, любезный читатель: и профессоръ Пайковъ является въ публику за данью по части своей знаменитости! Да, пріятно быть знаменитымъ писателемъ,— эту истину я вполн узналъ въ блистательномъ женскомъ пансіон, гд воспитывались дочери моего эскулапа, Юлинька и Даша Шенфельтъ!
Но, какъ ни было сладко моему самолюбію въ этотъ день,— оно все-таки не могло взять верха надъ обязанностями дружбы. Требовалось разъяснить вопросъ о томъ, точно ли двицъ вышереченнаго пансіона кормятъ подошвами и щепками,— и дйствительно ли маленькая Даша, дитя природы, не въ состояніи ничего сть за обдомъ! Не задумываясь долго, я обратился съ этимъ вопросомъ ко всмъ моимъ юнымъ поклонницамъ и потребовалъ отъ нихъ отвта самаго категорическаго. Старшимъ пансіонеркамъ не понравился мой запросъ — он видимо ждали, что я заговорю о чемъ-нибудь амврозическомъ, медовомъ, благоуханно-поэтическомъ и никакъ не могли понять того, что знаменитый поэтъ способенъ интересоваться порціями не совсмъ свжей говядины! Поэтому он сконфузились, опустили глазки, можетъ быть, подумали даже, что я надъ ними издваюся. За то, огромное большинство изъ всей группы, голодныя попрыгушки въ род Даши, примкнули ко мн съ невроятнымъ рвеніемъ. Оказывалось, что ихъ просто морили голодомъ, что говядину (и какую говядину!) давали имъ не всякій день, что начальница никогда не бывала при нихъ во время обда и что экономъ отъ себя иногда присылалъ немного кушанья малюткамъ, которыхъ родители искали его пріязни. Одна исхудавшая, черноглазая пиголица, лтъ одиннадцати, даже показала мн въ своемъ карман картофелину отъ вчерашняго ужина: картофелина была полу сырая!!! Оглядвъ картофелину, я покрутилъ головою и почувствовалъ, что на мн, какъ на поэт и на представител гласности, лежитъ серьозная обязанность…
— Достопочтеннйшія молодыя леди и синьорины — началъ я взволнованнымъ голосомъ:— изъ всего мною слышаннаго и усмотрннаго, заключаю я то, что ваши воспитатели, вашъ отвратительный экономъ и старая величавая карга, которую вы зовете maman — поступаютъ съ вами непозволительно. Пища нужна человку, а двицы, въ юности питающіяся плохой пищею, въ эрломъ возраст становятся тощими, безобразными, золотушными и злыми,— что недавно открыто первыми иностранными естествоиспытателями. Поспшите же избавить себя отъ такой безотрадной будущности. Мое сердце разрывается за васъ, я берусь помогать вамъ всми дозволенными и недозволенными средствами, но подумайте же и сами о томъ, какъ спастись отъ Башни Голода.
— Само собою разумется, продолжалъ я мою рчь: — что отъ двицъ особенной энергіи никто требовать не можетъ. Женщина всегда готова нашумть и напищать за десятерыхъ,— но чуть дло подходитъ къ самому-то настоящему, она упадетъ въ обморокъ или пустится бжать безъ оглядки. И такъ, обуздать вашего эконома невозможно, но… однако, почтеннйшія синьорины, сама судьба будто надъ вами сжалилась. Къ намъ идетъ человкъ, на котораго я разсчитываю въ настоящемъ казус.
Къ нашему кружку дйствительно подходилъ, съ улыбкой и жестами истиннаго, хотя сдовласаго Тирсиса, извстный уже по моимъ ‘Замткамъ’, Сергій Юрьевичъ, явившійся въ пансіонъ навстить какую-то изъ своихъ крестницъ. Сергій Юрьевичъ, говоря по правд, ничто иное какъ старый сычъ, къ хорошему употребленію непригодный, на вечерахъ своихъ ужина не дающій и потому отчасти мною презираемый,— но въ теперешнее время и Сергій Юрьевичъ могъ идти въ дло. Его зналъ весь городъ, онъ считался филантропомъ (эдакого скареда считаютъ филантропомъ!), и, что важне, имлъ непреоборимыя наклонности соваться не въ свое дло и наблюдать за порядками въ мстахъ, вовсе ему неподвдомственныхъ. Разсудивъ все это, я привтствовалъ Сергія Юрьевича горяче, чмъ онъ могъ надяться, уступилъ ему свой стулъ, представилъ ему Дашу и Юлію, а потомъ прямехонько перешолъ къ иде, меня занимавшей. ‘Вступитесь, наконецъ, хоть вы’ — такъ закончилъ я мою рчь съ представленіемъ сырой картофелины — ‘вамъ всякій повритъ скоре, чмъ мн, закоренлому балагуру. Или вамъ не горько смотрть на всхъ этихъ голодныхъ пташекъ?’
Старый Тирсисъ ахнулъ нсколько разъ,— объявилъ, что такихъ обворожительныхъ двицъ прилично кормитъ экстрактомъ изъ бабочекъ и фіалокъ, покачалъ головой, и заключилъ свои эволюціи рзкимъ приговоромъ, ‘оно гнусно, чудовищно, безчеловчно!— пойдемъ немедленно и положимъ предлъ всмъ этимъ ужасамъ!’
Сопутствуемые благословеніями пансіонерокъ, мы гордо прошли чрезъ всю залу, чрезъ другую узкую комнату, чрезъ гимнастическое отдленіе, въ столовую комнату, гд уже совершались приготовленія къ наступавшему обду. Дв дамы уксуснаго вида устремились за нами — и тутъ-то читатель обязанъ отдать справедливость моей прозорливости: не будь со мной сановнаго Сергія Юрьевича, эти классныя дамы несомннно увели бы меня въ первую пустую комнату и закололи бы вилками за мою дерзость. Но подъ эгидой моего Тирсиса, я ничего не боялся — дамы наблюдали за нами, а побить насъ или облить ядомъ не ршились. И такъ мы добрались до столовой, узрли буфетчика, спросили его, въ которомъ часу будутъ обдать двицы…
— Двицы будутъ обдать чрезъ полъ-часа, рзко сказала старшая изъ уксусныхъ дамъ, становясь между нами и буфетчикомъ.— Никто не иметъ права быть при ихъ обд.
— И никто изъ постороннихъ не можетъ входить въ столовую, столь же непривтно дополнила подруга уксусной дамы.
Сергій Юрьевичъ какъ будто обидлся.
— Однако, mesdames, сказалъ онъ по французски: — въ мои лта и при моемъ общественномъ положеніи, я могу над…
— Въ кухню, Бога ради, идите въ кухню, шепотомъ твердилъ я Сергію Юрьевичу.
Но, считалъ ли старый сычъ за недостойное дло быть въ кухн, или вообще, по натур своей, онъ ни на что не годенъ,— только разумный совтъ мой остался безъ послдствій. Уксусныя дамы, искусно понявъ въ чемъ дло, придумали маневръ неожиданный. Меньшая что-то приказала буфетчику, а старшая подступила къ Сергію Юрьевичу съ самой милой улыбкой.
— Monsieur, сказала она по французски же: — я не вправ, безъ разршенія главной воспитательницы, нарушать порядокъ въ пансіон, но вс мы васъ такъ знаемъ и уважаемъ, что малйшее желаніе ваше — для насъ святое дло. Вамъ угодно знать, какой обдъ у двицъ сегодня — вотъ пробная порція. Милости просимъ. Столъ нашъ не роскошенъ, но здоровъ и питателенъ!
Буфетчику, на сей разъ оказавшій проворство истиннаго Меркурія, уже стоялъ передъ Тирсисомъ, имя въ рукахъ огромный подносъ съ ножикомъ, вилкой, ложкой, ослпительно блой салфеткой и искусно разставленными образцами обда. Глаза мои остановились на куск превосходной говядины, на подрумянившемся рисовомъ пуддинг, на пышномъ пшеничномъ хлб, на разстега, по величин своей достаточномъ даже для кадетскаго всепоглощающаго желудка, какимъ судьба надляетъ родъ человческій, увы! лишь въ золотые дни отрочества.
— Знаю я эти пробныя порціи! проговорилъ я, сжавъ зубы.
— Monsieur? презрительно спросила меньшая изъ дамъ уксуснаго вида.
— Оставьте его, хе, хе, хе! ласково сказалъ Сергій Юрьевичъ, повязываясь салфеткою и принимаясь за похлебку, поданную въ одно время съ подносомъ: — онъ у меня мизантропъ,— знаете, писатель, они вс такіе! Да присядьте же, Иванъ Александрычъ,— давно не случалось мн сть такого бульи. Дайте, я вамъ отржу немного. Mesdames, я намренъ переманить къ себ вашего повара. D’honneur! я себ испорчу обдъ — ваша пробная порція меня погубила!…
И за тмъ эта обжорливая, старая, не дающая ужиновъ на своихъ вечерахъ баба, баба, слывущая подъ именемъ Сергія Юрьевича (и отчего Сергія, а не Сергя, я васъ спрашиваю?!) пустилась уписывать супъ, пирогъ, картофель такъ, какъ будто бы ее самое выдержали на хлб и вод трое сутокъ. Я давно имлъ понятіе объ отличномъ аппетит всякихъ обоего пола особъ, но подобнаго неприличія, подобнаго забвенія всхъ законовъ правды передъ кускомъ говядины я еще нигд не встрчалъ, клянусь въ томъ всми чудесами гг. Аскоченскаго и Балаболкина!! Вн себя отъ негодованія, я оставилъ столовую залу, далъ себ слово никогда не подавать руки Сергію Юрьевичу и, пробжавъ анфиладу комнатъ, очутился въ пріемной зал, гд уже пансіонерки прощались съ постителями. Увидя меня, Даша, Юлія и большое количество ихъ голодныхъ подругъ подбжали къ балюстрад.
— Ну, двицы, сказалъ я имъ, на Сергія Юрьевича разсчитывать нечего. Спасайте сами себя. Коли хотите, такъ сдлайте вотъ что. Не шьте ничего за вашимъ обдомъ. Ни ложки супа, ни куска хлба. Васъ тутъ около меня боле двадцати, остальныя послдуютъ вашему примру. Идите за столъ,— не шумите, ведите себя кротко, дамамъ отвчайте почтительно, но, помните, ни куска, ни ложки супа, ни крохи хлба! Готовы исполнить? общаете наврное?
— Общаемъ! общаемъ! отвчали двицы, но только (какъ и слдуетъ двицамъ) посл общанія сообразили, что такимъ образомъ можно и умереть съ голода.
— Нельзя ли хоть хлбъ сть? спросила Юлинька.
— Нельзя, нельзя! отвчалъ я свирпо: — одно полное воздержаніе съ вашей стороны можетъ заставить вашихъ мучителей одуматься. Но голода не бойтесь во всякомъ случа: я васъ прокормлю въ вашей блокад, какъ воронъ въ степи кормилъ анахоретовъ. Вечеромъ ждите меня, я явлюсь въ пансіонъ съ провизіею.
— Ахъ! печально сказала Даша: — кром конфектъ ничего возить въ пансіонъ не дозволено…
Но ясная мысль уже осняла мою голову.
— Будьте покойны, сказалъ я: — я прокормлю васъ конфектами.
И защитникъ угнетенныхъ, въ лиц Петербургскаго Туриста, распрощался съ своими пріятельницами.
До вечерней рекреаціонной поры оставалось часа четыре, я ихъ употребилъ съ пользою. Прежде всего захалъ я въ Милютины лавки и накупилъ провизіи, особенно питательной при маломъ объем: страсбургскихъ пироговъ, итальянской ветчины и т. д. У Дюссо захватилъ кусокъ росбифа, веллъ сдлать сотню узенькихъ маленькихъ бутербротовъ и весь этотъ запасъ свезъ къ одному изъ самыхъ искусныхъ кондитеровъ. У кондитера я поднялъ на ноги всю лавку, потребовалъ себ гору пустыхъ конфектныхъ бумажекъ и приступилъ къ издлію лакомствъ новаго рода. Кусочки росбифа, пирога, и прочаго рзались мелко и завертывались какъ конфекты, тартинки обертывались золотой бумагою, раздлялись по красивымъ коробочкамъ, перевязывались ленточками и, однимъ словомъ принимали наиневиннйшую наружность. Кончивъ всю исторію къ семи часамъ, я направился въ пансіонъ съ моими конфектами. Благодаря имъ, я прокормилъ и успокоилъ до тридцати двочекъ, свято сдержавшихъ слово, мн данное и не вшихъ даже хлба за обдомъ. На другой день повторилась та же исторія: экономъ и содержательница, замыслившіе обуздать воспитанницъ посредствомъ голода, съ удивленіемъ видли, что никто не покоряется и не обдаетъ…
Но на третій день моихъ подвиговъ — увы! великая стратегема Петербургскаго Туриста была раскрыта чрезъ посредство уже извстныхъ читателю двухъ дамъ уксуснаго вида. Швейцаръ загородилъ мн путь въ большую залу и, вмсто нея, провелъ меня къ величественной начальниц пансіона. Мы съ ней наговорили другъ другу не мало любезностей — она назвала меня буяномъ, невжей дурного тона и грубымъ человкомъ,— я далъ ей замтить, что она… но къ чему передавать эти подробности? Я телеграфировалъ Шенфельту за границу, получилъ повелніе немедленно взять двочекъ его изъ пансіона и, чрезъ два дня посл моего объясненія съ содержательницей пансіона, об малютки сидли у меня за завтракомъ, съ несказаннымъ рвеніемъ уписывая чай, сухари, ветчину, яйца, котлеты, сыръ, икру, бутерброты, варенье и множество другихъ състныхъ предметовъ, заготовленныхъ по этому случаю. Моя жена и ея старая ключница, со слезами на глазахъ, только приговаривали: ‘кушайте, душечки, кушайте мои бдняжки!’
Въ знаменитомъ пансіон я боле не былъ. Но я еще доберусь до него! Иногда по ночамъ мн грезится бдная, голодная, чорноглазая пиголица съ сырой картофелиной въ карман. Бдняжка глядитъ на меня унылымъ взглядомъ, какъ бы прося помощи. Я еще за нее заступлюсь и выручу ее, выручу, выручу, клянусь въ томъ славою и именемъ Петербургскаго Туриста.

IV.
Нчто объ одномъ изъ величайшихъ чудесъ нашей столицы вмст съ исторіею страннаго подаянія, сдланнаго одному изъ блестящихъ обитателей города Петербурга.

Года за три тому назадъ, лтомъ, въ город Париж, при одномъ названіи котораго сливается такъ много значительнаго для каждаго русскаго сердца,— мой дорожный чемоданчикъ, вроятно заражонный тлетворнымъ воздухомъ современной Франціи, изъявилъ совершенное нежеланіе продолжать свою прежнюю, ревностную службу. Онъ растрескался, пересталъ запираться,— и еслибъ не вмшалось посредничество искуснаго нмца, въ порывахъ ежедневнаго вдохновенія создающаго сапоги и иныя кожевенныя издлія, то, безъ сомннія, чемоданъ достигнулъ бы своей цли — остаться навкъ въ любезномъ Вавилон девятнадцатаго столтія. Нмецъ, про котораго я теперь разсказываю, оказался милйшимъ изъ смертныхъ и даже нсколько землякомъ: онъ одно время торговалъ въ Петербург, но бжалъ изъ него съ ожесточеніемъ. На вопросъ мой, чмъ провинилась передъ нимъ наша сверная столица, сапожникъ сперва не давалъ отвтовъ, и только впослдствіи, убдясь, что я человкъ безъ предразсудковъ, сдлалъ выразительную гримасу и разразился такимъ изреченіемъ: ‘Och, cher monsieur — вашъ Петербургъ — Петербургъ, ach, mein Herr,— Петербургъ — это городъ богатыхъ нищихъ! (c’est, foyez-fous,— c’est une fille te riches mentianls!)
Городъ богатыхъ нищихъ или, правильне, нищихъ богачей! Да, проницательнйшій изъ сапожниковъ, Лабрюйеръ съ шиломъ въ правой рук, ты сказалъ великую, правдивую апоегму! Вотъ три года, какъ я уже не видалъ свтлаго твоего лица, а, между тмъ, въ эти три года не прошло одной недли безъ того, чтобъ я не припоминалъ тебя и твое изреченіе. Городъ нищихъ богачей — правда, и тысячу разъ правда! Я не имю въ виду, напримръ, Бердышова, просвиставшаго пять милліоновъ въ четыре года — моты везд водятся. Я не разумю нищимъ моего бывшаго начальника, генерала Николая Николаевича, имющаго дв тысячи душъ и рвущаго свои сдые волосы оттого, что ихъ (душъ) не тридцать тысячъ. Пропускаю безъ вниманія богача, графа Антона Борисыча, вымаливающаго, чтобъ его дочь приняли на казенный счетъ въ заведеніе, пропускаю сестрицъ Касьяновыхъ, обивающихъ пороги сановныхъ особъ для того, чтобъ получать пособіе за службу дда, отца и брата, между тмъ какъ ихъ собственное, значительное имніе остается безъ надзора и управленія. Все это весьма скверно, но къ моей тем не относится. Подобные феномены бываютъ и въ другихъ городахъ Россіи, случаются по временамъ и за границею. Они не принадлежатъ нашей сверной Пальмир, про нихъ никто не скажетъ: venez-voir le plus beau phnomne de notre capitale. Но самый дивный феноменъ, котораго у насъ никто не оспоритъ, феноменъ, исключительно принадлежащій городу Петербургу, есть собраніе людей, занимающихъ богатыя квартиры, здящихъ въ дорогихъ каретахъ, вызжающихъ въ свтъ, дающихъ вечера — и при всемъ этомъ нищихъ, безнадежно, положительно нищихъ!
Мы сейчасъ говорили о Париж — перенесемся въ Парижъ, на первую улицу, остановимся передъ первымъ красивымъ домомъ и войдемъ въ первую богатую квартиру. Въ квартир этой, по всей вроятности, живетъ честный, достаточный человкъ, тратящій свои, ему одному принадлежащія, деньги, также очень можетъ быть, что человкъ этотъ не честенъ и проживаетъ деньги чужія. Можетъ быть, что хозяинъ квартиры образецъ всхъ французскихъ добродтелей,— можетъ быть, онъ биржевой игрокъ, бездльникъ, шулеръ. Достоврно лишь то, что онъ живетъ богато, ибо можетъ жить богато. Если вамъ скажутъ, что владтель красивой квартиры, куда мы вошли съ вами, въ эту минуту рыскаетъ по столиц, чтобъ занять золотую монету, вы или засметесь, или скажете: надъ всякимъ человкомъ можетъ стрястись день безденежья. И вы будете правы и, наврное, не ошибетесь.
Войдемте же теперь въ первый попавшійся домъ Петербурга, въ первую богатую квартиру изъ этого дома. Васъ встртятъ лакеи съ свтлыми пуговицами, въ зал, при дтяхъ, на роял упражняется гувернантка, всюду брокатель и монетъ, изъ половины хозяйки выходитъ въ переднюю горничная и приказываетъ, чтобъ закладывали карету. Кажется,— какое довольство вокругъ васъ! А, между тмъ, я держу съ вами такое пари: изъ трехъ посщенныхъ нами квартиръ, въ род вышеописанной, непремнно имется одна, владлецъ которой бгаетъ по городу съ тмъ, чтобъ занять десять цлковыхъ. Самъ онъ, высунувъ языкъ отъ изнуренія, ищетъ десяти цлковыхъ, а въ квартир его совершается слдующее. Гувернантка, не получившая жалованья за полгода, замышляетъ перемнить мсто и съ дтьми занимается боле чмъ небрежно, прислуга состоитъ на положеніи турецкихъ войскъ, то есть не удовлетворена содержаніемъ за осьмнадцать мсяцевъ, почему дла своего не длаетъ, а, напротивъ того, въ вид вознагражденія убытковъ, грубитъ хозяевамъ. Все малое количество серебра, имющагося въ дом, давно заложено, магазинщики и лавочники съ утра наполняютъ переднюю, надодая, ругаясь, угрожая и все-таки не получая ни одного цванцигера за свои усилія. Къ чему же, спроситъ неопытный читатель, хозяинъ дома ищетъ десяти цлковыхъ по городу? вдь десятью цлковыми тутъ не извернешься, лучше будетъ ужь завернуться въ тогу и умереть съ величіемъ древняго римлянина! Неопытность читателя видна въ этомъ запрос. Десять цлковыхъ необходимы на покупку перчатокъ и кой-какихъ дамскихъ бездлицъ, безъ коихъ нельзя показаться на балъ княгини Чертопхаевой, имющей произойти сегодня вечеромъ. За тмъ, если невзначай, изъ указанной суммы окажется сбережоннымъ рубль серебра, въ вид жолтенькой бумажки, изъ разряда называемыхъ канарейками, эта канарейка пойдетъ къ повару, ибо по части провіанта кредитъ везд закрытъ, и всей семь положительно приходится умирать съ голода. Если бы иной скромный чиновникъ изъ числа моихъ читателей захотлъ немного примириться съ своей собственной черезчуръ скромною долею — я бы попросилъ его, часовъ около четырехъ, при возврат изъ департамента, забжать на кухню какой-нибудь кажущейся богатой особы и поглядть, чмъ будетъ въ шестомъ часу питаться эта особа, такъ величественно катающаяся по стогнамъ Петербурга въ своей собственной карет. Да-съ, мои читатели, имю счастіе заявить вамъ во всеуслышаніе, что зрлище, представляемое кухнею иныхъ, такъ называемыхъ, богатыхъ домовъ Петербурга, есть цлый курсъ о тщет земного величія,— живое воплощеніе россійской пословицы, кажется, еще невошедшей въ собраніе пословицъ господина Даля, ‘губа толще, такъ брюхо тоньше!’ Тяжкую поэму о всякаго рода лишеніяхъ прочитаете вы въ этихъ микроскопическихъ котлеткахъ изъ вчерашней говядины, въ этихъ маіоннезахъ и сальми, выказывающихъ геніальную изобртательность повара, но отвратительныхъ по вкусу и даже положительно вредныхъ для желудка! Полюбовавшись на такое безобразіе, съ истиннымъ наслажденіемъ сядешь за свой горшокъ каши, да мало того, еще отпустишь изъ глубины души вздохъ состраданія по поводу несчастливцевъ, морящихъ себя голодомъ, выворачивающихъ душу свою на изнанку изъ-за того, чтобъ десятокъ неопытныхъ звакъ иногда позавидовалъ наружному благолпію ихъ страдальческаго быта.
Все, о чемъ я теперь разглагольствую, съ незапамятныхъ временъ совершалось въ город Петербург, великій философъ французскаго происхожденія, парикмахеръ Тюлипъ, съ которымъ недавно познакомилъ я господъ читателей ‘Искры’, ране меня изрекъ, вс народы, еще недавно извлеченные изъ лабиринта варварства, бываютъ тщеславны, какъ дти’. Дйствительно, чему, какъ не ребяческому, безумному, болзненному тщеславію, приписать эту жажду блеска, эту жизнь не посредствамъ, эту готовность на ежечастное униженіе для удовлетворенія пустыхъ и фальшивыхъ декорумовъ? ‘Могу ли я думать о женитьб’, говорилъ мн недавно Симонъ Щелкоперовъ, влюбленный въ дочь моего друга Великанова, со всею силою, на какую способна его бабья и хлыщеватая натура: ‘могу ли я думать о женитьб, семейному человку въ Петербург едва можно дышать съ двадцатью тысячами дохода’. На это, конечно, я не прикинулъ возразить такими суровыми словами: ‘Ты дуракъ, Симонъ, да и нищій въ придачу, и останешься нищимъ, давай теб хоть по сту тысячъ ежегодно. И Великановъ не отдастъ дочери, за урода теб подобнаго, и нечего теб, эдакому свищу, набиваться въ родню къ разумнымъ людямъ. Подожди, когда дочери баронессы Иды Богдановны стукнетъ лтъ сорокъ — вотъ теб настоящая невста. Съ ней вы заведете столовую изъ рзного дуба съ гербами и станете кушать вассерсупъ за обдомъ, только меня въ гости не зовите’.
Жизнь не по состоянію всегда была, вмст съ холериной и геморроемъ, одной изъ болзней Петербурга и съ давнихъ временъ истинный петербургскій житель съумлъ угобзиться во всей тонкости по части заниманія денегъ. Такъ дла шли, шли, тянулись десятки лтъ и, напослдокъ, подобрались къ 1860 году и къ началу шестьдесятъ перваго. Пока еще капиталы не нужны были на разные промышленные и тому подобные обороты — еще было возможно танцовать на паутин или стоять кверху ногами на булавочной головк,— но теперь не то. Теперь, мой счастливый читатель,— пришла горькая пора для всхъ этихъ акробатовъ, еще такъ недавно съ презрніемъ ухмылявшихся въ ту минуту, когда мы съ тобою, имя на головахъ теплыя фуражки, а на ногахъ высокія калоши, отраду и экипажъ пшеходовъ, попадались на встрчу ихъ горделивому оку. Теперь подобнымъ господамъ пришла пора думать и работать. И того, кто изъ нихъ не возьмется за умъ, надобно пожалть, но никогда не оскорблять… Фу!! По крайней мр, за себя и за друзей своихъ я ручаюсь по этой части, и приключеніе, случившееся со мною на дняхъ, можетъ тому служить врнымъ залогомъ.
Конечно, весь Петербургъ, разгуливающій по Невскому, хорошо знакомъ съ Ильей Ивановичемъ Гипподромовымъ, о которомъ я сейчасъ говорить намренъ. Хотя фамилія Гипподромовыхъ иметъ въ себ нчто отзывающееся семинаріей, но Илья Иванычъ съ духовными училищами ничего общаго не иметъ, а напротивъ того, ведетъ свой родъ отъ нкоихъ византійскихъ владыкъ и, не безъ нкотораго основанія, причисляетъ себя къ рядамъ петербургской аристократіи. Его знаетъ и въ лицо и по имени весь городъ, хотя, говоря по совсти, никакихъ ни очень хорошихъ, ни очень мерзкихъ особенностей за Ильей Ивановичемъ не найдется. По части чего нибудь самого замчательнаго, за нсколько лтъ назадъ, можно было разв упомянуть о пробор въ волосахъ Ильи Иваныча, пробор дйствительно превосходномъ. Никогда въ пробор этомъ не бывало малйшей неровности, ничтожнйшаго отклоненія въ ненадлежащую сторону. Къ сожалнію, мой герой уже лтъ шесть какъ началъ терять волосы. Болзнь, климатъ и злоупотребленіе помады нанесли жестокій ударъ чудному пробору — и волосамъ Ильи Иваныча. Года два тому назадъ, ихъ оставалось еще немного на затылк,— не взирая на скудость волосъ, проборъ затылка — на переди головы уже не изъ чего было существовать пробору — былъ выполненъ съ прежнимъ тщаніемъ, съ истинной безукоризненностью. Наконецъ, назади головы чуть остался ничтожный внчикъ, волосковъ съ полтораста, но и этотъ внчикъ былъ отлично раздленъ ясною, рзкою, хотя и крошечною, блою полосою. Это постоянство въ длахъ пробора, это упорство въ сохраненіи своего главнаго и самаго характеристическаго качества всегда преисполняло меня уваженіемъ къ особ Ильи Иваныча. Когда Илья Иванычъ приходилъ ко мн занимать деньги, я, конечно, не давалъ ему большихъ кушей,— но и не говорилъ ему нелестныхъ замчаній, не длалъ обидныхъ запросовъ. Отпуская ему нкоторую умренную сумму, я не скорблъ о ней, какъ, напримръ, скорблю о деньгахъ, данныхъ маленькому князю Борису или Феофилу Моторыгину,— мн всегда казалось, что человкъ съ такой настойчивостью и акуратностью по части пробора не можетъ сдлаться должникомъ несостоятельнымъ.
И вдругъ, съ наступленіемъ восемьсотъ шестидесятаго года, посщенія Ильи Иваныча и негоціи съ его стороны о ссуд различныхъ суммъ сдлались необыкновенно частыми. Разумется, на первыхъ порахъ онъ забжалъ ко мн весьма величаво и спросилъ — не дамъ ли я ему тысячъ пяти на покупку чьей-то картинной галлереи,— но, усмотрвъ, что меня на этотъ крючокъ не подднешь, нашъ Илья Иванычъ измнилъ тонъ — и дло кончилось сотней цлковыхъ. Потомъ пошло еще сто, еще пятьдесятъ, еще двадцать, а, за несогласіемъ на двадцать, десять и даже пять цлковыхъ. Какъ ни зналъ я петербургскіе нравы, но, наконецъ, эти непрерывные займы малыхъ суммъ удивили меня со стороны человка, взявшаго въ супружество племянницу князя Сергія Юьевича и облекшаго своихъ лакеевъ въ красные камзолы съ галуномъ,— не говорю уже о затйливаго вида штиблетахъ. Я сталъ суровй съ Ильей Ивановичемъ, почти замкнулъ для него мой кошелекъ,— но, въ тоже время, какъ истый петербургскій туристъ, наблюдатель нравовъ, почувствовалъ, что любопытство мое разгарается. ‘Да-какимъ же способомъ’, думалъ я, ‘наконецъ живетъ этотъ изящный нищій, еще вчера упрекавшій меня за то, что я никогда не бываю на его вторникахъ? Что у него впереди, на кого онъ надется, и какимъ процессомъ сохраняетъ онъ великосвтскую обстановку посреди всхъ своихъ денежныхъ треволненій?’ Нсколько разъ я давалъ Иль Иванычу замтить, что готовъ отпустить ему взаймы рублей триста, если онъ чистосердечно разскажетъ мн свой бытъ, безъ утайки сообщитъ объ источникахъ существованія своего и введетъ меня во всю механику нашей свтско-акробатической дятельности. Но подобные намеки съ моей стороны встрчались Ильей Иванычемъ какъ шутка, даже не совсмъ умстная,— а я, видя, что пріятель мой начинаетъ обижаться, дальше не настаивалъ, затаивъ любопытство, и сталъ себ ждать лучшаго случая…
Читатель догадывается, что случай представился въ настоящую зиму, и даже въ прошломъ январ мсяц, въ разгаръ сильныхъ морозовъ. Безобразные морозы января мсяца оказались для многихъ изящныхъ нищихъ города Петербурга чмъ-то въ род послдней капли, за которою сосудъ ихъ злоключеній могъ только пролиться. Дрова — самая послдняя потребность, о которой думаетъ свтскій акробатъ, — дйствительно, этими грязными, некрасивыми кусками дерева никому не пустишь пыли въ глаза а никого не озадачишь, а, между тмъ, безъ дровъ жить нельзя, тмъ боле, что ихъ въ долгъ не отпускаютъ. И такъ, въ одинъ изъ январскихъ дней, когда морозъ дошолъ до двадцати восьми градусовъ, и я, твердо ршась наплевать на холода и не вызжать изъ дома до ихъ окончанія, мирно сидлъ предъ трещащимъ каминомъ, ко мн вломился мой другъ Илья Иванычъ, блдный, похудлый и полузамерзшій. ‘Откуда ты, Эфира житель?’ спросилъ я его по обыкновенію.— ‘Изъ дома’, сумрачно отвтилъ человкъ съ проборомъ.— ‘Да помилуй, ради Бога, квартира твоя отъ меня черезъ улицу — гд ты усплъ такъ промерзнуть?’ — ‘Квартира моя холодна адски’, отвчалъ пріятель, и за тмъ круто повернулъ разговоръ такимъ восклицаніемъ: ‘я пришолъ опять просить у тебя двадцати пяти цлковыхъ: до зарзу нужны’.
Я посадилъ бднаго Илью Иваныча къ камину, принялъ вс мры, чтобъ ему было потепле и за тмъ, скрпя сердце, сталъ держать къ нему крылатыя, хотя не совсмъ веселыя рчи.
— Илья Иванычъ, началъ я, мы съ тобой вмст росли и вмст рзвились въ года молодости, поэтому ты правъ, обращаясь ко мн за услугой, но я долженъ сказать теб, что помогать человку, который самъ себ не помогаетъ — я не могу и не умю. У меня состояніе есть свое,— у тебя его нтъ. Ты взялъ за женой шишъ и пышныя связи,— я не взялъ за своей ни одного родственника, но за то она принесла мн пятьдесятъ тысячъ чистаго дохода. Не смотря на это, ты живешь нелпе меня, всегда отличавшагося неразсчетливостью. У тебя есть шарабанъ неистоваго вида, грумы въ штиблетахъ, ты мняешь мебель каждый годъ, участвуешь въ какихъ-то раззорительныхъ охотахъ и ристаніяхъ, не говорю уже о тысяч другихъ издержекъ… даже о балетной нимф, которой ты покровительствуешь открыто, даже черезчуръ открыто. Согласись, что при такой обстановк и двадцать, и двсти цлковыхъ совершенно ничтожны. Горящаго дома не зальешь бутылкой лафита,— и потому лучше поберечь эту бутылку для того, кого она можетъ согрть и обрадовать. Двадцатью рублями не окупишь издержки на позументъ твоихъ грумовъ,— но этими деньгами два бдныя семейства могутъ цлый мсяцъ спасаться отъ стужи. Неужели ты можешь ставить себя на одну доску съ этими жертвами нищеты и петербургской дороговизны?
— Могу! рзко отвтилъ Илья Иванычъ: — могу! У меня самого комнаты не топлены три дня,— кром жениной спальни.
Затмъ мой гость, пригртый огнемъ, раскисъ совершенно. Казалось, онъ не только промерзъ, но и былъ голоденъ.
— Кром жениной спальни! повторилъ я, и остановился, боясь быть слишкомъ жестокимъ.— Видишь, Илья Иванычъ, продолжалъ я, помолчавъ немного: — люди, подобные теб, попадаются мн не въ первый разъ, и, на основаніи прежнихъ моихъ опытовъ, я предлагаю теб слдующее. Пока ты не измнишь своего образа жизни, деньгами помогать я теб не стану. Это значитъ кидать ихъ за окошко. Но всякую помощь натурой и вліяніемъ я предлагаю теб, какъ старому товарищу. Желаешь ты получить мсто и работать добросовстно — я готовъ за тебя просить и ручаться. У тебя нтъ дровъ въ квартир — я сегодня же велю моему Лепорелло снабдить тебя дровами. Ты носишь пальто съ драгоцннымъ воротникомъ, но шубы порядочной не имешь — бери на эту зиму мою запасную шубу. Наконецъ, ты, сколько я замчаю, отощалъ отъ плохой пищи — во вс дни мой обдъ и ужинъ къ твоимъ услугамъ. Черезъ пять минутъ сядемъ за столъ, кстати, ко мн сегодня придетъ кое-кто изъ общихъ знакомыхъ…
Лицо Ильи Иваныча, просіявшее при всти о скоромъ обд, внезапно омрачилось.
— Общіе знакомые? Кто же?… спросилъ онъ тревожно.
— Во-первыхъ, Брандахлыстовъ, Андрей Кондратьичъ.
— Я ему долженъ.
— Да кто же ему не долженъ въ наше время?
— Дале?
— Лызгачовъ чудачище.
— И ему тоже долженъ.
— Ну, ужь третьему врно не долженъ: Антоновичъ — первый голякъ во всей поднебесной.
— И у него перехватилъ я пять цлковыхъ.
— Тьфу ты пропасть! И я даже плюнулъ. Но въ эту минуту вошли три друга, сейчасъ мною названные, часы пробили три. Илья Иванычъ зналъ, что у меня обдаютъ не худо. Онъ остался и, конечно, никто изъ собесдниковъ, во все время трапезы, не сказалъ ему ни одного слова, сколько нибудь относящагося къ карманной части.
Когда мы встали изъ-за стола и разлеглись на диванахъ, у камина — блестящая мысль постила мою голову. У маленькаго князя Бориса, во время его финансоваго крушенія, купилъ я весь запасъ винъ, оставшихся въ его погреб. Погребъ этотъ былъ сформированъ его отцомъ, много лтъ занимавшимъ важныя должности въ западныхъ губерніяхъ, должности, на которыхъ покойный князь, что называется, ‘дралъ съ живого и съ мертваго’. Дряхлый эпикуреецъ особенно любилъ венгерское, любилъ такъ, что одинъ разъ беззаконно очистилъ запасы какого-то сердитаго пана, попалъ за то въ опалу, былъ уволенъ отъ должности, но венгерскаго все-таки не отдалъ. Остатки этого-то благороднаго вина, еще улучшившагося за двадцать лтъ стоянія въ Петербург, нын имлись въ моемъ владніи. Я берегъ эти остатки, какъ зеницу ока, для дней особенно радостныхъ и дружественныхъ, посл двухъ рюмокъ моего венгерскаго отнимались ноги у самого богатыря Капернаумова, всякая болзнь и всякая печаль исчезали отъ одного глотка этого нектара. Посл обда, о которомъ теперь я разсказываю, одна изъ маленькихъ бутылокъ была принесена къ камину и откупорена. Сладчайшій запахъ ароматной ягоды и легкій букетъ ржаного хлба разнесся по комнат. Андрей Кондратьичъ, начинавшій дремать, живчикомъ спрыгнулъ съ дивана, Лызгачовъ такъ и не кончилъ какого-то безобразнаго каламбура.
— Что у тебя за торжество сегодня? весь просіявши, спросилъ голякъ Антоновичъ.
— Надо поподчивать рдкаго гостя, отвчалъ я, указывая на Илью Иваныча и разливая божественную влагу.
Первую рюмку мы выпили въ счастливомъ молчаніи, какъ мусульмане, наслаждающіеся кейфомъ. За второю ноги наши одеревенли, но головы и сердца преисполнились невыразимой ясностью. Залпы гнуснйшихъ остротъ и шаловливыхъ разсказовъ посыпались отовсюду: Андрей Кондратьичъ, вс эти дни обдумывавшій какую-то промышленную операцію, объявилъ, что вс ея трудности — прахъ, и что дв геніальнйшихъ мысли по этой части нежданно озарили его мозгъ. Илья Иванычъ, допивъ вторую рюмку, посмотрлъ на насъ блаженнйшими глазами, потомъ произнесъ: ‘хорошо мн, хорошо, очень хорошо!’, и, наклонившись къ спинк дивана, вдругъ залился горючими слезами.
— Такъ о чемъ же ты плачешь, коли теб хорошо? спросили мы его вс разомъ.
Тутъ Илья Иванычъ выпрямился верхней частью туловища, глаза его горли, на сердц видимо лежалъ какой-то грузъ, который нужно было сбросить во что бы то ни стало.
— Я плачу, глядя на васъ, сказалъ онъ восторженно: — плачу отъ радости. Здсь, у камина, я вижу людей, спокойно и безъ ужаса поджидающихъ завтрашняго дня, людей, никогда не знавшихъ униженія, людей, не гнушающихся мною, не платящихъ мн злымъ словомъ за все, что я…
— Ты, просто, зарапортовался, плшивый зефиръ, сказалъ ему на это Андрей Кондратьичъ: — изъ-за какой радости намъ гнушаться тобой, старымъ пріятелемъ?
Но Илью Иваныча успокоить было не легко.
— Изъ-за такой, отвчалъ онъ всхлипывая: — что я человкъ, испившій до дна чашу всякаго оскорбленія, что я человкъ, самъ себ поднесшій эту отвратительную чашу. Да, впрочемъ, какой я человкъ! я не человкъ: человкъ, сказано только по привычк. Я жалкое созданіе, я фокусникъ, я общій обманщикъ, я воръ,— да, воръ,— потому-что, при моихъ средстахъ, вести мой образъ жизни — значитъ быть воромъ, воромъ денегъ, воромъ кредита, воромъ общественнаго положенія…
— Да полно теб, Гераклитъ, закричалъ я, хлопнувъ по плечу плачущаго гостя: — чмъ городить безсмыслицу, посовтуйся толкомъ. Со всякимъ въ жизни бда случалась, коли есть ршимость, характеръ и энергія въ человк, нтъ бды, съ которой ему не справиться.
— Да у меня-то нтъ ни ршимости, ни энергіи, ни характера! съ отчаяніемъ отвтилъ Илья Иванычъ: — въ рабств я, въ рабств самомъ презрнномъ, друзья мои, и ни вамъ, ни мн самому не стряхнуть этого рабства! Чмъ я жилъ до сей поры, коли не ложью и не всякимъ беззаконіемъ? Покамстъ давались мн даромъ паи по золотымъ промысламъ, пока мн давали большія жалованья за номинальное директорство по акціонернымъ компаніямъ, пока я имлъ довольно силы, чтобъ соваться въ разныя праздныя должности съ содержаніемъ и наградами, пока еще тянулись суммы, въ разное время занятыя мною при помощи сильныхъ міра, я еще могъ зваться человкомъ, теперь же я тряпица, дрянь, ненужное отребіе. Къ какой должности вы меня можете пристроить? Какую работу выберите вы для меня, свтскаго шута, никогда не видавшаго, какъ растетъ хлбъ на пол, какъ люди торгуютъ, строятъ дома, совершаютъ обороты? Я умю чистенько написать отношеніе или подготовить докладъ на веленевой бумаг, да и то не ручаюсь за орографію. Измнить жизнь? убавить расходъ?— да первый шагъ по этой дорог есть кризисъ, взысканіе по векселямъ, предъявленіе росписокъ, скандалъ въ свт, долговое отдленіе, исключеніе изъ службы! Нтъ мн никуда дороги, никуда выхода,— да и дуракъ будетъ тотъ, кто серьозно подумаетъ пособить мн прочной помощью!
— Въ такомъ случа, нечего и сокрушаться, немного жостко замтилъ Андрей Кондратьичъ: — коли пособить нельзя, такъ и плакаться нечего.
Лицо Ильи Иваныча на этотъ разъ озарилось лучомъ положительнаго вдохновенія.
— Да разв я плачусь на свою жизнь? спросилъ онъ: — разв въ мою голову можетъ проникнуть идея о возможности иного существованія? Не поняли вы меня, если оно вамъ кажется. Нтъ мн возврата и нтъ спасенія, и не могу искать я ихъ, того, что пролито, не вернешь въ бутылку. Не другой жизни хочу я — куда мн такія желанія! Отдыха, маленькаго отдыха жажду я душою, добрые мои товарищи, жажду я одного дня безъ униженій, одной короткой передышки въ моей казни, одной покойной ночи, за которою бы я не боялся дня нищеты и всякого поруганія. Понимаете ли вы смыслъ этой страшной жажды, вы, у которыхъ жизнь распредлена впередъ на цлые годы, которыхъ безпокоитъ всякое, еще невыполненное, обязательство? На кого изъ васъ своя семья смотритъ съ негодованіемъ? Кому изъ васъ своя прислуга говоритъ оскорбительныя слова? Къ кому изъ васъ всякую минуту иметъ право вторгнуться толпа людей, вами обманутыхъ? Нтъ силъ выдерживать это непрерывное страданіе. Короткаго отдыха отъ всей муки я желаю, я прошу у васъ, добрые и честные люди. Вотъ разгадка моихъ малыхъ и частыхъ займовъ, вотъ вамъ ясная исторія моего положенія. Поглядите въ этотъ бумажникъ — видите въ немъ эти три гривенника? Это остатокъ бумажки, на которую жилъ я и живу цлую недлю…
Снова заплакалъ Илья Иванычъ, выронилъ изъ рукъ пустой бумажникъ, растянулся ничкомъ на диван, закрылъ глаза платкомъ и держалъ плотно у лица такъ долго, что мы уже испугались. Я осторожно отнялъ платокъ и положилъ предлъ недоумнію: бдный нашъ Илья Иванычъ, посл сытнаго обда, душевныхъ изліяній и венгерскаго, спалъ крпкимъ сномъ наплакавшагося младенца. Я подобралъ бумажникъ, пошолъ съ нимъ къ письменному столу, отперъ одинъ ящикъ, положилъ въ пустое вмстилище фондовъ нкую ассигнацію и молча передалъ бумажникъ Брандахлыстову. Андрей Кондратьичъ поболталъ головою, таинственно повозился въ уголку дивана, закрылъ бумажникъ и хотлъ осторожно положить его въ карманъ Ильи Иваныча, когда Антоновичъ, въ свою очередь, потянулся въ бумажнику.
— Пошолъ ты, голякъ! дружески сказалъ Андрей Кондратьичъ, отстраняя его рукою.
— Лепта вдовицы! кротко отвтилъ нашъ веселый безсребренникъ, вкладывая что-то въ жилетный карманъ Ильи Иваныча.
Затмъ мы разошлись спать, укрылись тулупами и, когда проснулись къ чаю, Ильи Иваныча въ кабинет уже не было.

V.
Разсказъ, передъ которымъ вс вымыслы — прахъ и ничтожество, или правдивое повствованіе медіума, состоящаго въ числ сотрудниковъ ‘Вка’, о знакомств съ господиномъ Томомъ и неописанныхъ чудесахъ по части столоверченія, духовиднія и чернокнижія. (При семъ два неизданныхъ стихотворенія: одно — Пушкина и одно — Лермонтова).

(Примч. Ив. Ч—р—н—к—н—ж—н—к—ва. Прочитавъ во 2-мъ No журнала ‘Время’ замчательную статью г. Полонскаго, я немедленно озаботился пріисканіемъ медіума и надежнаго духовидца, на постоянномъ содержаніи, для ознакомленія публики съ новйшими открытіями по части столоверченія, чаромутія и такъ дале. Означенный сотрудникъ найденъ, не безъ большихъ пожертвованій, между блистательными свтскими бездлицами, но по причин его малаго знакомства съ орографіею и иными грамматическими бездлицами, пришлось принять на себя трудъ на первыхъ порахъ руководить и направлять несомннный талантъ господина медіума).
Великосвтскіе читатели очаровательнйшія читательницы газеты ‘Вкъ’, честь имю представиться вамъ и поручить себя въ ваше дружеское расположеніе. Я надюсь быть удостоенъ почтенною редакціею упомянутой превосходной газеты званіемъ ея постояннаго медіума. Медіумъ (считаю это поясненіе необходимымъ для немногихъ особъ, незнакомыхъ съ жаргономъ великосвтской жизни) медіумъ значитъ — человкъ способный къ духовиднію, избранный таинственными, еще неизвданными силами природы въ посредники (медіумы) между ними и глупо-зубоскальнымъ, ослпленнымъ человчествомъ. Изъ этого никакъ не слдуетъ, чтобы я, вашъ преданнйшій слуга, имлъ видъ дряхлаго колдуна, неопрятнаго волшебника, костляваго алхимика въ чорномъ колпак и мантіи, въ которую облачаются служители гробовщиковъ, поверхъ тиковаго халата. Мн двадцать семь лтъ, я одваюсь у Шармера, comtesse Nadine увряетъ, что у меня прекрасные волнистые, блокурые волосы, княгиня Наталья Самсоновна находитъ, что я немного малъ ростомъ — но разв графъ д’Орсе и Бруммель были великанами? Меня любятъ въ свт и по служб я счастливъ: всякій разъ когда открывается покойное мстечко съ приличнымъ жалованьемъ по нашему вдомству — графиня Дарья Савельевна, моя тетка (настоящая тетка, а не двоюродная), утруждаетъ просьбами за меня и министра, и его товарища, и директора его канцеляріи. Сей послдній, человкъ обладающій многими достоинствами, но лишонный всякаго свтскаго такта, еще вчера произнесъ, встртивши меня на Невскомъ Проспект: ‘гранить мостовую вы любите, служить не хотите, а при всякой вакансіи отъ вашихъ старухъ-покровительницъ нтъ отбою!’ Нужно ли присовокуплять, что я тотчасъ же забжалъ къ Дарь Савельевн и передалъ ей эту новую дерзость и новое притсненіе со стороны моего директора? Само собою разумется, все вышеизложенное сообщаю я не изъ непокорства начальству, а единственно для того, чтобъ разъяснить передъ читателемъ мое общественное положеніе.
Зовутъ меня Викторъ Ильичъ, фамилія моя Подорвкинъ-Челохановъ, хорошая и древняя фамилія, совмстившая въ себ кровь крымскихъ воинственныхъ хановъ съ кровью древняго, чисто-славянскаго рода. У моего отца есть домъ въ Литейной части, бда только, что мой старикъ скупъ и все зоветъ меня ‘египетскимъ вертопрахомъ’, оно и неприлично, и еще соединено съ скудостію денежныхъ выдачъ отъ этого, природою даннаго мн банкира. Le pere est un banquier donne par la nature, говоритъ французское стихотвореніе. Но хотя мой кассиръ и прижимистъ, однако я и съ нимъ не ссорюсь, онъ слабъ, старъ и пишущій столъ увдомилъ, что ему не долго… впрочемъ, какое дло читателю до моей семейной обстановки? Обратимся же прямо къ предмету моей статьи, къ тому, какъ я сдлался медіумомъ и духовидцемъ.
Было бы великою ложью утверждать, что я съ первой молодости имлъ влеченіе ко всему сверхъ-естественному. Ни въ дтств, ни въ отрочеств не думалъ я ни о духахъ, ни о друг Гораціо, ни о магнетизм, ни о чудесныхъ силахъ природы. Одинъ только разъ, въ пору моихъ дебютовъ въ свт, създилъ я въ Коломну къ вороже Маруш, про которую съ уваженіемъ отозвалась графиня Татьяна Арсеньевна у себя на раут. Тогда еще я заискивалъ въ знатныхъ старушкахъ и, слдовательно, свято врилъ всякому ихъ слову, и, слдовательно, похалъ къ Маруш въ первый свободный вечеръ. Меня встртила въ грязной комнат какая-то кислая старушенція, взяла съ меня три рубля, разложила по столу замасленныя карты, поглядла мн въ глаза, повертла пальцомъ у моего лба и сказала: ‘тутъ у тебя палата, только пустая, и всегда быть ей пустою, баринъ!’ Кром этого безсмысленнаго изрченія я ничего отъ Маруши не добился. Всякое участіе къ ворожеямъ у меня пропало, даже мн непріятно было слушать про нихъ разсказы. Въ двухъ словахъ — я былъ и оставался неврующимъ скептикомъ, циникомъ, празднымъ зубоскаломъ, всегда готовымъ смяться надо всякой таинственностью.
И остаться бы мн навсегда въ этомъ презрнномъ состояніи, посреди тьмы и равнодушія, еслибъ не одна счастливая способность моей натуры, натуры, въ высшей степени изящной, нервозной и женственно-воспріимчивой. Природа устроила меня человкомъ въ высшей степени современнымъ. Все, что только занимаетъ, заботитъ и шевелитъ собою наше общество (я разумю хорошее общество) находитъ во мн живой отголосокъ. Но что я говорю — живой отголосокъ? по этой части лучше будетъ сказать: отголосокъ звонкій, всепоглощающій, пылкій, даже мучительный для моей особы. Я, какъ Эолова арфа, дрожу и издаю страстные звуки при всемъ, что волнуетъ моихъ собратій. Что для этихъ собратій простая новизна, спокойное мышленіе, забота, вовсе не гнетущая — то для меня судорога, воспаленіе, раздраженіе всего моего духа. Возьму нсколько примровъ: артистъ Вивье ввелъ въ моду пусканіе мыльныхъ пузырей, назадъ тому лтъ восемь, можетъ быть боле. Весь Петербургъ пускалъ пузыри, пускалъ ихъ чинно, хладнокровно, безъ особеннаго азарта. Но не то было со мною: я исхудалъ и чуть не сдлался боленъ, я пускалъ пузыри до истощенія силъ, я кричалъ о пусканіи пузырей до грудной боли, я не имлъ довольно жосткихъ словъ для лицъ, презиравшихъ пусканіе пузырей и чуть не вызвалъ на дуэль одного сумрачнаго ретрограда, отзывавшагося о пузыряхъ тако: ‘достойное занятіе для праздныхъ хлыщей обоего пола!’ Потомъ пузыри забылись, весь элегантный городъ сталъ учиться играть на цитр. Кажется, какая бы мн надобность до цитры, мн, никогда не учившемуся музык и неумющему отличить тріо Донъ-Жуана отъ мотива камаринской? Но цитра едва не свела меня въ могилу. Я запирался дома, не спалъ ночей, переплатилъ множество денегъ зазжимъ виртуозамъ, совершилъ рядъ чудесъ надъ собою, но когда, наконецъ, выучился и предложилъ тетушк Дарь Савельевн сыграть у нея что-то на вечер, княгиня отвтила мн: ‘Vous etez toujours en retard, cher — кто нынче играетъ на дрянной цитр?’ Меня будто обухомъ ударило въ голову. Кинувъ цитру, я весь погрузился въ домашніе спектакли. Всми любимый, остроумный, милый графъ Пршевральскій сочинилъ восхитительную піесу: ‘Русскіе добрые мужики въ Баденъ-Баден’, піесу съ хорами, танцами, бенгальскими огнями, даже съ народными патріотическими мотивами. Нынче народность въ мод. Я взялъ на себя роль костромского крестьянина Онезима, потомка Сусанина и изучалъ ее такъ, что, по прошествіи двухъ мсяцевъ, лучшіе доктора нашли у меня чахотку и отправили въ Ниццу. Изъ Ниццы, черезъ три мсяца, я пріхалъ до того разтолствши, что мн, для уменьшенія жиру, предписали комнатную гимнастику. Но я и безъ гимнастики похудлъ въ дв недли. Въ Петербург жилъ Гомъ, или Юмъ, не знаю, какъ правильне. Весь изящный Петербургъ восхищался Юмомъ. Улицы столицы были наполнены медіумами. Баронесса Ида Богдановна своими очами въ темной зал видла кулакъ покойнаго своего мужа, поднятый надъ нею, какъ бы въ вид угрозы. Аристократическіе салоны были полны разсказами о небывалыхъ чаромутіяхъ. А я еще не былъ знакомъ съ Томомъ — мудрено ли, что я потерялъ весь свой en-bon-point въ какія-нибудь дв недли?
И словно на смхъ, въ теченіе двухъ недль вс мои усилія сблизиться съ Юмомъ оканчивались неудачно. На вечер у тетушки Дарьи Савельевны шотландскій волхвъ былъ не въ дух, столовъ не вертлъ, и когда меня ему представили, оскорбительно кивнулъ мн головою и тотчасъ же ухалъ, даже не поддержавъ начатаго мною разговора. На другой же день я полетлъ въ Юму съ визитомъ, но на мсто волшебника, поглотившаго всю мою душу, меня встртилъ какой-то курчавый французъ, нахалъ страшный, объявилъ мн, что онъ Александръ Дюма-старшій, другъ короля Леопольда, кавалеръ тысячи орденовъ, что онъ детъ на Кавказъ лично прочитать Шамилю свой новый романъ ‘Маркиза д’Эскоманъ’, а затмъ, съ безстыдствомъ, сунулъ мн въ руки какую-то русскую книгу ‘Ледяной домъ’ и сказалъ: ‘Переведите мн этотъ второй волюмъ къ будущему, съ русскаго на французскій!‘ Самого же Юма дома не оказывалось. Съ великимъ трудомъ вырвался я отъ нелпаго француза, въ другое время я, пожалуй, еще бы съ нимъ разговорился, но тогда мн было не до Дюма-отца и не до Дюма-сына! Въ такихъ безплодныхъ усиліяхъ тянулись дни. Я даже пересталъ принимать пищу, ночью не спалъ и, конечно, заболлъ бы отъ истощенія, если бы прелестная графиня Nadine (умалчиваю скромно о причинахъ ея ко мн вниманія) не взялась горячо за мои интересы. Въ періодъ совершеннаго отчаянія, соединившагося съ первыми припадками изнурительной лихорадки, я получилъ отъ нея записочку съ знакомымъ гербомъ въ уголку. Записка эта звала меня на чародйственный вечеръ, съ Юмомъ. Обо мн уже было говорено волшебнику, онъ меня вспомнилъ и изволилъ отозваться обо мн, какъ о медіум. Я медіумъ! я обратилъ на себя вниманіе современнаго Каліостро! Лихорадка прошла, я ожилъ, я былъ счастливъ. Приступаю къ описанію вожделннаго дня, незабвеннаго вечера у comtesse Nadine. Этого вечера я не забуду, стоя передъ порогомъ гроба. Приглашаю всхъ учоныхъ, всхъ экспертовъ, всхъ матеріялистовъ прочитать мое описаніе. Я не утверждаю ничего, я не длаю заключеній. Наука разберетъ сущность всхъ событій, отдлитъ правду отъ игры распаленнаго воображенія. Въ Америк сто тысячъ медіумовъ — или они вс глупе васъ, профессора съ очками на носу? въ Англіи двадцать тысячъ духовидцевъ — или это все дураки, пьяницы, лгунишки?… Юмъ принятъ въ высшемъ обществ всхъ европейскихъ столицъ — этого ли еще мало??!
‘Къ длу, къ длу! безобразнйшій болтунище!’ приписываетъ на поляхъ моей рукописи достойный мой другъ Иванъ Александровичъ Ч—р—н—к—ж—н—к—въ, человкъ безмрной учоности, но манеръ нсколько грубыхъ. Что же, приступимъ и къ длу, только позволю себ замтить необязательному моему руководителю, что я не болтунище, что слово это жостко, не принято въ высшемъ обществ, а о томъ, безобразенъ ли я собою, предлагаю спросить у comtesse… впрочемъ, объ этомъ ни слова: я никогда не компрометирую порядочныхъ женщинъ!
Но такъ, къ длу.
Гостиная, въ которую я вошолъ съ замираніемъ сердца, едва чувствуя ноги подъ собою, была убрана въ стил Лудовика Пятнадцатаго. Позолота, panneaux надъ дверьми, каминъ съ мраморными амурами, надъ каминомъ женскій портретъ, рисованный Винтергальтеромъ, массы драгоцннаго фарфора по угламъ, чудные пастели Латура въ овальныхъ золотыхъ рамкахъ, свтлозеленоватая матерія на стнахъ и мебели — все это нжило душу, но, признаюсь откровенно, въ тотъ памятный вечеръ занимало меня очень мало: я былъ расположенъ къ одному ужасному, чародйственному, загробному. Еще у подъзда швейцаръ съ красной перевязью показался мн окровавленнымъ привидніемъ (вроятно, всякому читателю извстно, что мало-мальски порядочное привидніе должно быть окровавленнымъ). Хозяйка имла на себ блое платье съ лентами вишневаго цвта, и ленты показались мн кровью. Красный воротникъ генерала Тараканчикова, сидвшаго у камина, заставилъ меня подумать, не привидніе ли это съ отрубленной головою. Въ эти незабвенныя минуты я поврилъ бы всему на свт, поврилъ бы тому, напримръ, что четыре вампира, вставшіе изъ гробовъ, протанцовали въ Большомъ Театр качучу, въ бенефисъ госпожи Андреяновой, давно умершей.
Въ комнат находилось всего семь человкъ — семь, число кабалистическое. Хозяйка, чудо красоты и прелести, баронесса Ида Богдановна, соединяющая видъ дряхлаго сморчка съ величавостью Юноны, тощій поэтъ Букашкинъ, какъ вс поэты, сующійся всюду, гд его не спрашиваютъ, добрый и толстенькій генералъ Тараканчиковъ съ женою, любезный всему Петербургу графъ Пршевральскій, маленькій князь Борисъ, Юмъ и я {Это уже выходитъ не семь, а девять. Примчаніе Ивана Ч—р—к—н—ж—н—к—ва.}. Юмъ, какъ знаетъ вся вселенная, невысокій господинъ, тихаго и кроткаго вида, съ золотистыми волосами, съ манерами робкими, но полными граціи и тайны. Онъ видимо былъ радъ меня видть. Вся компанія открыто признавала меня медіумомъ. Содрагаясь отъ волненія и чувства законной гордости, я помстился поближе къ чародю и сталъ глядть на него во вс глаза, такъ что онъ тихо улыбнулся и сказалъ мн: ‘собственно отъ меня вы не дождетесь ничего. Я не колдунъ, мн даже обидно такое подозрніе. Вы, вс здсь находящіеся, сами способне меня сообщаться съ таинственными силами. Обо всемъ предмет я знаю не боле, чмъ и вы. Вс лица, находящіяся въ этой комнат — медіумы, а я, посредникъ невдомыхъ силъ, столько же знаю объ ихъ сущности, сколько и вс остальные люди!
Едва усплъ онъ сказать это, и едва я усплъ, не безъ огорченія, подумать: такъ и Букашкинъ такой же медіумъ, какъ я, вотъ теб и разъ! какъ какой-то необыкновенный гулъ справа принудилъ меня вскочить на ноги. Огромный круглый столъ съ флорентинской мозаикой, на которомъ стояла лампа и лежали дамскія вещицы, столъ, находившійся между мною и графомъ Пршевральскимъ, затрещалъ какимъ-то сухимъ трескомъ и сдлалъ крутое волнообразное движеніе. Мы вс поблднли и переглянулись молча. Еще мгновеніе и столъ, упершись въ землю одною изъ своихъ трехъ бронзовыхъ ножекъ, сдлалъ чудный прыжокъ, на воздух ударилъ себя по этой ножк двумя остальными, и какъ пухъ отъ устъ Эола, пронесся надо всми нами, прямехонько на середину гостиной. Лампа на немъ стоявшая, вовремя полета, нагнулась надъ лысой маковкой добряка Тараканчикова, онъ прикрылъ голову руками, ожидая себ на плшь потока горячаго ламповаго масла,— но опасеніе не сбылось, лампа осталась на стол, только перевернулась вверхъ дномъ — подставка ея заболталась на воздух, а оконечность стекла уперлась въ мозаику, при чемъ ни масло не пролилось, ни свтъ огня не уменьшился. Въ заключеніе спектакля, столъ щолкнулъ совершенно такъ, какъ люди щолкаютъ языкомъ, словно говоря: ‘вотъ вамъ, дураки — глядите!’
Волосы наши (не считая тутъ безволосаго Тараканчикова) поднялись дыбомъ.
Чудо слдовало за чудомъ. Едва столъ совершилъ свой полетъ, какъ съ той стороны, гд помщался на кушетк графъ Пршевральскій, раздались звуки, отчасти похожіе на царапанье ногтемъ по дереву, отчасти на трескъ горящаго сырого полна. Звуки исходили изъ правой фалды графа. Онъ опустилъ руку въ карманъ фалды и вынулъ оттуда платокъ и апельсинъ (у него ужь привычка на всхъ вечерахъ класть въ карманъ конфекты и фрукты), платокъ, немедленно по извлеченіи изъ кармана, взвился на воздухъ и прилипъ къ потолку, апельсинъ же вспрыгнулъ на этажерку, откашлялся и сталъ пть хриплымъ басомъ couvre feu изъ оперы ‘Гугеноты’:

Е quest’е Vora del copri-fuoco!
(То есть, въ русскомъ переводв: ‘вступаетъ чась погашенія огня’.)

Мы догадались, что апельсинъ, или, врне, таинственный духъ, избравшій себ этотъ плодъ за мстопребываніе, приказываетъ погасить свчи…
Хозяйка потянулась было для этой цли къ снурку колокольчика, но столъ съ мозаикой не допустилъ ее до этого. Онъ вихремъ подскочилъ къ ея креслу, согнулся въ сорокъ пять градусовъ, три раза щолкнулъ, словно говоря: ‘ради Бога, не извольте безпокоиться’, и отлетлъ на старое мсто. Въ тоже самое время платокъ графа Пршевральскаго, гнздившійся на потолк около лпного карниза, сталъ подлетать къ канделабрамъ и, взмахнувъ надъ огнемъ, гасить свчи. Вонь отъ тлющихъ свтилень поднялась жестокая. ‘Однако ваши таинственныя силы могли бы вонять по меньше!’ замтилъ Юму маленькій князь Борисъ, готовый втренничать и глупо острить даже въ челюстяхъ смерти. Но не усплъ нашъ насмшникъ покончить своего дерзкаго слова, какъ апельсинъ, подпрыгивавшій по этажерк все время посл своей аріи, ринулся оттуда, подобно раскаленному ядру, и угодилъ князя Бориса въ лвый глазъ съ такою силою, что дерзкій юноша громко закричалъ и едва не повалился на полъ. Мы кинулись въ поражонному зубоскалу — глазъ его обратился въ большое синее пятно, а поверхъ глаза воздымался волдырь, тоже синій. Милая, сострадательная хозяйка, отъ жалости, была готова упасть въ обморокъ, маленькій князь Борисъ, жертва своего же неразумія, размахивалъ руками и шумлъ: ‘чортъ бы побралъ медіумовъ и духовидцовъ, и дураковъ, и всхъ надувалъ въ Петербург,— ну куда я теперь покажусь съ такимъ глазомъ?’ Но не зналъ маленькій князь Борисъ, что весьма часто карающая рука кладетъ и бальзамъ на язвы, ею нанесенныя. Сжалились ли духи надъ его положеніемъ, или, врне, ихъ тронула горесть милой comtesse Nadine, но какъ бы то ни было, мы узрли новое чудо. Мдный пятакъ, до той поры мирно лежавшій въ подвальномъ этаж, у повара, на стол съ другой мелкою монетой, при нсколькихъ очевидцахъ изъ прислуги, бросился со стола по корридору вверхъ по лстниц, прокатился по паркету пріемной, по полу танцовальной залы и опрометью вбжалъ въ нашу гостиную. Тутъ онъ съ силой потерся о коверъ, повторилъ это треніе разъ двадцать, достаточно нагрлся и нжно, осторожно взлетвъ на воздухъ, прилегъ къ ушибенному глазу князя Бориса. Синякъ началъ видимо уступать этому простому средству — и затмъ все успокоилось.
Тмъ временемъ свчи были вс погашены, ярко горла только одна лампа, стоявшая на стол кверху ногами. Это, по видимому, не нравилось духамъ, ибо по разнымъ угламъ комнаты раздавались трескъ, недовольное кряхтнье, а Ида Богдановна слышала, какъ горшокъ цвтовъ у окна произнесъ сурово: ‘лампа, лампа!’ и прибавилъ къ тому бранное слово, какого она во всю жизнь не слыхивала. Не утверждаю — правда ли это: самъ я не слыхалъ, а наобумъ ничего утверждать не желаю. Но вотъ, что видлъ я своими глазами и что видли вс присутствующіе. Около лампы показалась, въ какомъ-то туман, большая, смуглая и здороваго вида ручища, двумя пальцами повернула винтъ около стекла, уменьшила огонь лампы до послдней возможности и пронеслась по всей комнат, щолкая пальцами, сжимаясь въ кулакъ и шутливо воздымаясь, въ этомъ опасномъ вид, надъ головой каждаго изъ зрителей. Въ тоже время я почувствовалъ, что чья-то другая рука хватаетъ меня за колно, хлопаетъ меня по животу и беретъ за носъ. То была рука моего покойнаго родителя — я ее узналъ очень легко по обручальному кольцу и по запаху духовъ, которые употреблялъ мой обожаемый папа, теперь покоящійся въ могил. Я пролилъ нсколько горячихъ слезъ и перенесся воображеніемъ въ годы моего безмятежнаго, золотого дтства… {Очень трогательное мсто. Но какъ же господинъ медіумъ, въ начал своей статьи, сообщилъ намъ, что его родитель живетъ на Литейной и очень скупъ по части денежныхъ субсидій? Впрочемъ, все возможно для истинныхъ медіумовъ,— есть многое въ природ, другъ Гораціо, что и не свилось нашимъ мудрецамъ. Примчаніе Ивана Ч—р—к—н—ж—к—ва.}
Но мн не удалось долго остановиться за воспоминаніяхъ о моемъ дражайшемъ родител — вся толпа духовидцовъ, за исключеніемъ г. Юма, мирно сидвшаго на своемъ мст, собралась около стола съ мозаикой, произнося крики удивленія, ужаса и восторга. При слабомъ мерцаніи лампы, стоявшей вверхъ ногами, я различилъ, что поэтъ Букашкинъ читаетъ какой-то исписанный клокъ бумаги, повторяя: ‘чистый пушкинскій стихъ! Никто изъ живыхъ людей не напишетъ ничего подобнаго! Великій поэтъ изъ-за могилы шлетъ намъ свое привтствіе! ‘Прочтите, прочтите еще разъ’, говорила ему comtesse Nadine, за послднее время что-то пристрастившаяся къ литератур, да еще и къ русской вдобавокъ. ‘Что у васъ тутъ происходитъ?’ спросилъ и я, подходя къ групп читавшихъ. Мн объяснили, что за пять минутъ назадъ, когда я глядлъ на руку моего покойнаго отца, на кругломъ стол появилась другая рука, худенькая и красивая, схватила карандашъ, вырвала листъ изъ альбома, лежавшаго близь лампы, легкимъ почеркомъ написала на немъ нсколько строкъ, сдлала росчеркъ и поднесла бумагу подъ самый носъ Букашкину. Затмъ листокъ былъ прочтенъ, повторенъ съизнова и обошолъ всхъ присутствующихъ поочередно. Выписываю, отъ слова до слова, заключавшееся въ немъ стихотвореніе.
СОБРАТУ БУКАШКИНУ.
Отъ сердца, другъ, тебя я поздравляю
Съ днемъ просвтленья твоего:
Васъ всхъ я въ неб прославляю
Пера движеньемъ моего.
Прійми жь сіе ты сочиненье,
За гробомъ вс поэты суть друзья,
Мы здсь живемъ безъ огорченья,
Но лира вамъ мила твоя.
&nbsp, Александръ Пушкинъ.
Планета Сатурнъ, октябрь 18 .. года.
Это удивительно, это непостижимо!’ раздавалось вокругъ меня. ‘Пушкинская манера, пушкинскія мысли, ихъ не поддлаешь! восторженно произносилъ Букашкинъ. Дайте мн этотъ дорогой листокъ, я его, умирая, велю положить съ собой въ могилу. Какъ бы я былъ счастливъ, еслибъ могъ прибавить къ нему хотя одну строку моего любимца и предшественника Лермонтова!’
Не усплъ онъ сказать этого, какъ произошолъ новый фактъ — его ужь я самъ видлъ и въ дйствительности его готовъ принести присягу. Еще одна рука, окружонная красноватымъ и какъ будто зловщимъ сіяніемъ, схватила карандашъ, праздно лежавшій на стол съ мозаикою. ‘Бумаги?’ порывисто и сердито написала она на кусочк мрамора, боле благо, чмъ другіе. Пршевральскій вынулъ изъ бокового кармана клочокъ афиши, довольно помятый, положилъ на столъ и сталъ придерживать его рукою, самъ дрожа отъ страха. Карандашъ забгалъ, по прежнему, рзко и порывисто. Черезъ дв минуты рука изчезла, а передъ нами лежали такія строки и такая подпись:
Я въ стран сновидній и маковъ,
Гд кочуютъ безмозглые духи.
Жди! наложитъ Полонскій Іаковъ
На духовъ свои мощныя руки.
Не взыщи же за гнусныя псни
И скрипящихъ ты римъ не убойся:
Лучше духи не пишутъ — хоть тресни,
Брось ихъ вовсе и самъ успокойся!
&nbsp, М. Лермонтовъ.
Что ты объ этомъ скажешь, скептикъ-читатель?
Пробило двнадцать часовъ — вс мы были изнурены, поражены, раздражены обиліемъ чудесъ, нами виднныхъ. Отуманенные до мозга костей, мы хотли уже встать и проститься съ хозяйкой, когда г. Юмъ, до той поры сидвшій въ меланхолическомъ молчаніи, сказалъ намъ кроткимъ голосомъ: не обращайте на меня никакого вниманія. Около меня совершается нчто необычайное. Духи непремнно желаютъ снять съ меня сапоги. Я не знаю, пріятно ли это будетъ хозяйк… Я улетаю на воздухъ — не обращайте на меня никакого вниманія!
При этихъ словахъ мракъ сгустился и единственная свтлая точка, исходившая изъ лампы на мозаичномъ стол, окончательно потухла. Посреди глухого мрака мы слышали шаги духовъ по ковру, летаніе людей подъ потолокъ, взмахи чьихъ-то крыльевъ, звуки гитары и чей-то нжный голосъ, пвшій:
Подъ вечеръ осени ненастный
Въ пустынныхъ два шла мстахъ…
Вслдъ за тмъ другой голосъ, очаровательный и трогательный, проплъ съ раздирающею душу интонаціей:
Возьми въ ручки пистолетикъ
Прострли ты грудь мою,
Я и тмъ буду довольна:
Прекратишь ты жисть мою!..
Посреди всхъ этихъ ужасовъ, вдругъ раздался голосъ хозяйки, кричавшей — ‘мн страшно, я не могу этого выносить боле! огня, огня, ради Бога!’
Не зная самъ что длаю, я поднялъ руки вверхъ и ухватился за снурокъ колокольчика. Должно быть трезвонъ, мною поднятый былъ ужасенъ, ибо почти въ ту же минуту два гайдука изъ прислуги вбжали въ гостиную съ парою канделябровъ, свчей по десяти въ каждомъ. При первомъ мерцаніи огня, въ гостиной водворилась мертвая тишина. Свчи озарили комнату и всхъ насъ — все было какъ прежде, одни лица наши поражали смертной блдностью. Господинъ Юмъ, по прежнему, сидлъ на старомъ своемъ мст, только сапоги его были сняты и поставлены на круглый столъ, уже успвшій вернуться на старое мсто. Изъ одного сапога выросталъ кустъ прелестныхъ блыхъ камелій, изъ другого гордо воздымался огромный ананасъ, достигнувшій полной зрлости…
Увидвши это послднее чудо, мы вс тутъ же упали въ обморокъ. Шотландскій чародй постоялъ нсколько времени, глядя то на свои сапоги, то на насъ, постоялъ, о чемъ-то подумалъ и вслдъ за тмъ тоже упалъ въ обморокъ. Такъ мы вс лежали долго, а что было съ нами потомъ, и какъ мы очнулись, того ужь я не упомню.

VI.
Поздка съ благосклоннымъ читателемъ въ клубъ друзей Ивана Александровича, на клубные толки о клубахъ вообще, и о томъ, почему они не удаются въ Россіи.

Однако я чувствую, что отчасти неправъ передъ моимъ читателемъ, такъ ко мн благосклоннымъ. За медіумами, говорящими столами, акціонерными компаніями и двицами, умирающими съ голода въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ, я совсмъ было позабылъ мое общаніе, ему данное еще въ первомъ нумер ‘Вка’. Если читатель будетъ вести себя удовлетворительно, то есть нещадно хвалить Ивана Александровича, сказалъ я во вступительномъ моемъ привтствіи, то я и читателя свожу въ нашъ клубъ, и даже предложу его въ члены. Про это-то общаніе я и позабылъ совершенно, а между тмъ читатель велъ себя превосходно, это доказывается полусотней полученныхъ мною писемъ, изъ коихъ лишь одно оказывается браннымъ (людей, сомнвающихся въ столописаніи и духовидніи, такъ заключаетъ его анонимный составитель, я неукоснительно отношу или къ разряду дерзкихъ безумцевъ, или къ пород грубыхъ мошенниковъ). Всякій согласится, что одно бранное посланіе на пятьдесятъ нжныхъ есть своего рода удовольствіе: это маленькая горечь въ напитк, который безъ нея былъ бы приторенъ,— это зернушко перца на сладкую жизнь, про которое вдохновенный Мицкевичъ упоминаетъ въ первой сцен своей знаменитой поэмы. И такъ, я считаю первою своей обязанностью удовлетворить обязательнаго читателя. Если онъ не иметъ никакихъ рандеву съ какой-нибудь черноглазой плутовкою, и свободенъ на сегодняшней вечеръ, то я приглашаю его обвязать шею теплымъ шарфомъ, надть шубу въ рукава и довершить этотъ путевой нарядъ мховою шапкою, изъ соболя или кота, смотря но состоянію. хать намъ придется довольно далеко, на саняхъ, тройкою. Сумерки сгустились надъ землею, на башн Думы пробило семь часовъ, мсяцъ, задравши кверху свои рожки, уже выплылъ на небо прямо съ нашей правой стороны. Сядемъ и подемъ къ …скимъ тріумфальнымъ воротамъ: неподалеку отъ воротъ этихъ, около заставы, въ глуши запущенныхъ, обнаженныхъ садовъ высится зданіе, избранное друзьями Ч—р—н—к—н—ж—к—ва для своихъ вечернихъ сборищъ подъ предсдательствомъ пустынника и мудреца Буйновидова.
Лошади летятъ стрлою, погромыхивая бубенчиками и мдными балаболками на сбру, проходящіе сторонятся отъ насъ, говоря другъ другу: ‘должно быть пьяные нмцы гуляютъ!’ вотъ уже прервалась однообразная линія домовъ справа и слва, по сторонамъ замелькали садики, занесенные снгомъ, небольшіе коттеджи деревенской формы, фабрики съ пятью рядами освщенныхъ оконъ и съ неизмримо длинной трубою, глупо рисующеюся въ лунномъ свт. Стали попадаться и снговыя полянки, блая, матовая пелена которыхъ такъ мила для зрнія, пустыри, обнесенные заборами, мимо которыхъ очень весело стремиться на пикникъ съ веселыми товарищами, но довольно страшно пробираться одному, пшкомъ, безъ надежнаго прикрытія. Вотъ и цлая аллея старыхъ деревьевъ, на голыхъ ея втвяхъ рисуются вороньи гнзда, мсяцъ просвчиваетъ сквозь стку сучьевъ, сквозь нея же искрятся и мелькаютъ звздочки. Хорошо хать на тройк мимо послднихъ зданій вонючаго города въ поле, въ Мадагаскаръ, на какую-нибудь колонистскую виллу, гд уже гремитъ музыка и заплетается контрдансъ, съ кавалерами, ударяющими себя по лядвямъ, и съ другими неслыханными хореграфическими украшеніями! Но еще лучше нестись, на тройк же, въ мирный пріютъ людей одинаковыхъ съ нами по возрасту, воспитанію, понятіямъ, причудамъ, шалостямъ и потребностямъ! Вотъ за аллеей еще аллея, старый садъ, старое строеніе съ мелькающими огоньками — путь нашъ оконченъ. Лошади быстро свернули вправо, побжали по узкой дорожк, не безъ порядочныхъ ухабовъ, садъ раздвинулся, зданіе клуба передъ нами, мсяцъ стоитъ надъ шпицомъ его бельведера, какъ точка надъ буквою і (зри французскаго поэта Альфреда де Мюссе, отличающагося причудливыми сравненіями). Поторопись же, при свт луны, сей подруги меланхолическихъ импровизаторовъ и городскихъ стражей, оглядть наружность дома, мой дорогой читатель. Зданіе стоитъ твоего вниманія. Его строилъ, еще при Екатерин, любимйшій изъ учениковъ графа Растрелли, строилъ въ ту нору, когда заброшенная …ская дорога была для петербургской знати любимымъ краемъ,— тмъ, что теперь, напримръ, Каменный Островъ. Еще надъ дверями цлъ гербъ князя Толумбасова, перваго владтеля зданія, нын принадлежащаго нашему другу Андрею Кондратьичу Брандахлыстову. Князь Толумбасовъ недолго жилъ въ своемъ подгородномъ палаццо, только одинъ балъ и былъ въ немъ заданъ, на горе и посрамленіе владльцу. Князь Толумбасовъ, екатерининскій вельможа, должно быть былъ глуповатъ, да еще черезчуръ любочестивъ въ придачу. Выстроивъ себ домъ, онъ вздумалъ изумить Петербургъ первымъ въ немъ баломъ, пригласивъ на новоселье князя Потемкина-Таврическаго, а другихъ гостей созвалъ по довольно оригинальному способу. Лицъ, не имвшихъ звзды, русской или иностранной, амфитріонъ подвергнулъ строгому остракизму — ему хотлось, чтобъ гости его изображали собой живое представленіе разныхъ созвздій, русскихъ и иноземныхъ, безъ матеріяла для созвздій — никто не имлъ на балъ доступа. Зрлище сановниковъ, украшенныхъ звздами. было точно великолпное — только балъ не удался: за неимніемъ молодежи, танцовать было нкому. Князь Потемкинъ пріхалъ не въ дух, полюбовался зрлищемъ минутъ пять, а потомъ сказалъ хозяину во всеуслышаніе: ‘дуракъ ты, любезный князь — и фантазія у тебя всегда дурацкая!’ — а за тмъ слъ въ сани и ухалъ. Блистательный князь Толумбасовъ не перенесъ оскорбленія. На другой же день разстался онъ съ неблагодарной столицей, кинулъ якорь въ одномъ изъ своихъ имній, выстроилъ себ домъ въ дремучемъ лсу и провелъ тамъ остатокъ жизни, посреди дворовыхъ танцовщицъ и пвцовъ изъ крпостного сословія. Загородная вилла, строенная съ такимъ тщаніемъ, долго стояла пустая, затмъ какой-то иностранный банкиръ тридцать лтъ сряду нанималъ ее вмсто дачи, потомъ она продавалась нсколько разъ съ публичнаго торга и иначе, пришла въ полное запустніе и наконецъ попала въ собственность Андрея Брандахлыстова, за долги котораго-то изъ владльцевъ. Нашъ пріятель имлъ намреніе обратить ее въ сахарный заводъ и пріхалъ было дать послднія инструкціи на счотъ ломки дома, когда ему бросились въ глаза красивыя его пропорціи и нсколько колоннъ, очень удачно сгруппированныхъ. Ему стало жаль дома, ознаменованнаго баломъ, такъ бдственнымъ для князя Толумбасова, и такъ какъ Андрей Кондратьевичъ въ это время (на горе себ!) вступалъ въ бракъ съ нашей знаменитой романисткой Анной Крутильниковой, то онъ и ршился провести свой медовой мсяцъ въ роскошномъ зданіи, убранномъ и отдланномъ заново. Медовой мсяцъ, какъ знаетъ вся наша компанія и весь финансовый міръ, кончился чуть не рукопашнымъ боемъ и небывалой въ лтописяхъ исторіи семейной катастрофою. Въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ (помнится въ глухую декабрскую полночь) жена потаенно бжала отъ мужа, а мужъ столь же потаенно бжалъ отъ своей сожительницы. Анна Егоровна бросила вс свои вещи, даже гардеробъ и увезла съ собой лишь рукопись романа ‘Кинжалъ и Независимость женщины’ (нашла что увозить!). Брандахлыстовъ же оставилъ. въ дом вс деньги, вс бумаги и взялъ лишь походную флягу съ ромомъ. Цлый годъ мужъ и жена трепетали — она на Лаго-ди-Комо въ домик какого-то сладкогласнаго тенора,— онъ въ Нижнемъ-Новгород, посреди какой-то слободы (я забылъ ея названіе), слободы, какъ говорятъ, не отличавшейся безукоризненностью нравовъ. ‘Вотъ сейчасъ онъ меня сыщетъ и побьетъ непремнно’, думала женщина-писательница, ‘вотъ сію минуту она ко мн ворвется и вцпится въ волосы!’ помышлялъ супруъ преславной романистки. Я первый положилъ предлъ этому волненію и разъяснилъ взаимныя отношенія супруговъ, вспоминаю о томъ не безъ удовольствія. Благодаря моему завренію, Анна Егоровна вернулась въ Россію, и устроилась въ Москв — довершать свою литературную карьеру, а Андрей Кондратьевичъ снова прибылъ въ Петербургъ и началъ проводить лто въ томъ дом, изъ котораго, за годъ назадъ, бжалъ съ трепетомъ, подобно безсмертному трусу Горацію, ‘творя обты и молитвы!’
И такъ, нашъ добрый Андрей Кондратьевичъ сталъ, на лтнее время, проживать въ своемъ загородномъ дом, забирая къ себ на жительство то того, то другого изъ пріятелей, особенно промотавшихся и нуждавшихся въ хорошей дач. Прошлое лто такихъ сожителей у него собралось пять или шесть: голякъ Антоновичъ, художникъ Миша Оленинскій, глубокомысленный Пайковъ, кончавшій свое многотомное изслдованіе ‘О древнемъ Ярил’, Копернаумовъ, обличительный поэтъ, соскучившій одинокою жизнью. Съ наступленіемъ осени, эти дорогіе гости пришли къ хозяину и сказали ему такую рчь: ‘намъ здсь хорошо и весело, по нашимъ пустымъ и безотраднымъ квартирамъ мы разъзжаться не желаемъ,— а потому возьми съ насъ сумму, потребную на содержаніе наше и дозволь намъ кинуть вчный якорь на твоей дач’.— На это Брандахлыстовъ отозвался слдующими словами: ‘живите, друзья мои, сколько хотите, а денегъ брать съ васъ мн не приходится. Говорятъ, что въ остзейскомъ кра отцы иногда представляютъ своимъ взрослымъ сыновьямъ счотм за ихъ угощеніе — оно можетъ быть такъ тамъ и надо, только я такихъ сдлокъ не понимаю!’ Поднялся споръ и одинъ Богъ знаетъ до чего бы онъ могъ дойти съ такимъ вспыльчивымъ народомъ, какъ Копернаумовъ и самъ Андрей Кондратьичъ, но по счастію въ него вмшался остроумецъ Лызгачовъ, человкъ подобный Одиссею по своей изобртательности. Онъ подалъ первую мысль о клуб и дятельно приступилъ къ его основанію. Онъ предложилъ Буйновидова въ президенты, подобралъ до двадцати безукоризненныхъ членовъ, устроилъ хозяйственную часть, и ему то, боле чмъ кому либо, читатель обязанъ за нашу настоящую поздку.
Однако мы заболтались, едва добравшись до порога зданія. Обрати вниманіе, читатель, на эти тускло-освщенныя, звонкія, парадныя сни съ колоннами. Дды наши умли строиться — даже небольшимъ строеніямъ они умли придавать какой-то пиршественный просторъ и тотъ parfum seigneural, тайна коего чуть ли не на вки утрачена въ архитектур. Вотъ первая пріемная зала — какъ хорошо сохранилась живопись на плафон, какъ оригинальны ея старыя печи изъ голубыхъ изразцовъ! Вотъ ряды фамильныхъ толумбасовскихъ портретовъ — вс мужчины плюгавы и глуповаты на видъ, но какія блыя, полненькія, улыбающіяся женщины подъ пудрою! Вотъ наша клубная библіотека, составившаяся очень просто — каждый членъ прислалъ все, что у него находилось на лицо и не было нужно для справокъ, журналы, кром иностранныхъ, почти вс даровые. Кинь свой бглый взглядъ на этотъ длинный и какъ бы потаенный корридоръ, идущій отъ угла столовой залы — по всему корридору двери направо и налво, и кельи, словно въ аббатств. Этотъ корридоръ съ кельями — гордость и радость предсдателя Буйновидова. Посл клубнаго обда, всегда почти страшно сытнаго, лица, ощущающія сладкое отягощеніе въ ногахъ и вообще милую дремоту, незамтно ускользаютъ въ корридоръ, входятъ въ одну изъ келій по указанію заботливаго стража, къ нимъ приставленнаго, и, защолкнувъ задвижку, повергаются, кто на постель, кто на диванъ, кто на спокойное качающееся кресло. Сладко и крпко спится въ этихъ маленькихъ уединенныхъ покояхъ! Иной спитъ совершенно какъ ночью, подъ одяломъ и даже въ ночной сорочк, другой укрывается тулупомъ, третій бодрится и только дремлетъ, по временамъ всхрапывая и тревожно пробуждаясь. Около семи часовъ (обдъ бываетъ между 3 и 4) гробовая тишина келій нарушается — квасъ, клюковный морсъ, водянки, содовая вода въ изобиліи приносятся стражами. Къ семи вс члены и гости сходятся къ чаю, посл же чаю кто идетъ свирпствовать на бильярд, кто составляетъ партію въ карты, по маленькой, съ правомъ и даже обязанностью ругательски ругать не только партнера, но и противниковъ. Когда, напримръ, Лызгачовъ, Великановъ, Максимъ Петровичъ и Холмогоровъ Евгенъ садятся въ вистъ по тридцати копекъ, столъ ихъ окружонъ зрителями и слушателями. ‘Ты опять просолилъ туза, несчастный!’ слышится непристойно.— ‘Теб ли ругаться, безобразный нищій — вторую игру у тебя нтъ даже валета’.— ‘Я теб объявляю, Евгенъ, что такъ можетъ быть играютъ у твоихъ посланниковъ, а по нашему это зовется плетеніемъ лаптей!’ — ‘Играть бы вамъ въ цхру!’ рзко восклицаетъ Лызгачовъ, относясь ко всмъ тремъ сражающимся’.— ‘А что такое цхра — ‘Это родъ перегурдина!’ — ‘А что такое перегурдинъ?’ — ‘Это такая игра, въ которой еще до первой сдачи, пускаютъ подсвчниками другъ въ друга!’
Но гораздо чаще, вмсто картежной игры, компанія сходится въ просторной комнат съ каминомъ, зажигаетъ въ немъ цлую гору дровъ и предается разговорамъ, анекдотамъ, воспоминаніямъ, разсказамъ о новостяхъ и всякимъ спорамъ. Такъ мы ее застаемъ и въ настоящій вечеръ, въ разгар спора. Пожалуста не конфузься, читатель! ложись на кушетку поближе къ огню — ты уже записанъ, тебя ждали и на тебя глядятъ какъ на домашняго человка. Сановитый мужъ у огня, ласково кивнувшій теб своею величественно-простодушною головою, самъ президентъ Буйновидовъ. Вотъ тотъ старикъ съ фіолетовымъ носомъ и съ лицомъ веселаго школьника — нашъ великій путешественникъ Антропофаговъ, недавно вернувшійся изъ Отаити. Возл него, съ головой, напоминающей голову добродушной старой лошади,— красуется Лызгачовъ, давно теб извстный по слухамъ. Изящный и красивый юноша, съ которымъ Лызгачовъ теперь споритъ не безъ азарта, наша художественная знаменитость — Миша Оленинскій, о которомъ года черезъ два будетъ говорить не одинъ Петербургъ, а, можетъ быть, вся артистическая Европа. Предметъ спора — блистательный вечеръ съ танцами и арлекинадой, данный русскими художниками въ залахъ академіи, въ одну изъ послднихъ пятницъ. Само собою разумется, сказанный вечеръ, всмъ намъ очень понравившійся, одинъ предлогъ,— самый же предметъ спора находится гораздо глубже.
— Да, да, да, я стою на своемъ, Миша, такъ выражается Лызгачовъ:— вашъ вечеръ удался, все на немъ было превосходно, но вотъ мой дружескій совтъ (если онъ на что-нибудь годится), не возобновляйте такихъ вечеровъ часто. Страшитесь, какъ огня, войти въ моду — для всякаго артистическаго круга войти въ моду — великое бдствіе. Я совершенно знаю, что русское художество не въ состояніи жить безъ меценатовъ, какъ живетъ русская литература, я знаю, что меценатовъ даетъ мода, я убжденъ, что нашъ артистъ, къ несчастію, можетъ написать десять чудныхъ картинъ и умереть съ голоду безъ частнаго покровительства. Но, ради Бога, если нужны уступки меценатамъ, длайте ихъ какъ можно мене, ne leur donnez que le strict necessaire! Вашъ вечеръ очень хорошъ,— но гораздо лучше и полезне его ваши маленькія дружескія собранія за работой, ваши бесды о дл, въ которыя никогда не вмшается человкъ праздный и посторонній. Только войдите въ моду, только заставьте заговорить о себ высшее общество, и конецъ вашимъ вечерамъ, и на мсто тснаго круга товарищей вы найдете вокругъ себя лишь одно праздное, болтливое, хотя, можетъ быть, и вполн расположонное къ вамъ многолюдство!
— То есть по твоему, перебиваетъ Лызгачова великосвтскій еофилъ Моторыгинъ: — во многолюдств нтъ добра, и всякій кругъ талантливыхъ людей обязанъ сидть и киснуть въ четырехъ стнахъ, безъ общенія съ жизнію?
— Вовсе нтъ, мой драгоцнный ингерманландскій Бруммель, жизнь жизнью, а дружескій кругъ дружескимъ кругомъ. Вртись гд угодно, торчи себ, по временамъ, хоть въ Баденъ-Баден, но всегда имй пріютъ въ тсномъ круг людей близкихъ, гд многолюдству мста быть не можетъ.
— Посл этого, небрежно возразилъ еофилъ: — лучше всего уничтожить вс петербургскіе клубы, какъ корень этого многолюдства.
— Клубы тутъ ни въ чемъ не виноваты. Дурного въ нихъ ничего нтъ, они наполнены отличными людьми, но общаго съ художественными пятницами или съ нашими собраніями въ род сегодняшняго, петербургскіе клубы, конечно, ничего не имютъ!
— Осмливаюсь, однако, возстать противъ такого приговора, съ насмшкою ввернулъ свое слово великосвтскій Евгенъ Холмогоровъ:— въ клуб, къ которому я принадлежать честь имю, находится нсколько сотъ членовъ, и вс мы — одна тсная семья, и ни одинъ порядочный человкъ не въ состояніи жить безъ клуба.
— Не врю я что то, перебиваетъ Лызгачовъ, вчный антагонистъ Холмогорова: — не врится мн, чтобъ на свт могли водиться тсныя семьи въ нсколько сотъ членовъ близкихъ между собою. По моему искреннему убжденію — многолюдство есть язва нашихъ клубовъ, да и не только нашихъ, а чуть ли не клубовъ во всей вселенной.
— Однако, возразилъ Великановъ: — въ Англіи удаются же клубы, большіе и маленькіе. И не только удаются, но входятъ въ разрядъ жизненныхъ необходимостей. Англичанину его клубъ — родина, дружескій пріютъ, мсто свиданія съ дорогими людьми, роскошный оазисъ на житейской степи. Неужели же мы, русскіе, до того незрлы, что у насъ со словомъ клубъ неразлучны лишь мысли о час обжорства и о выигрыш въ карты какой-нибудь, большей или меньшей суммы?
— Тутъ-то мы и подошли къ самому корню вопроса, вмшался въ споръ Пайковъ безмрно-учоный.— Ты таки ввернулъ въ разговоръ твою любимую Англію, и я очень радъ: Англія здсь будетъ кстати. Англія тмъ сильна и удивительна, что все въ ней, насъ поражающее, выросло органически, натурально, само собою, безъ толчковъ и оранжерейной температуры. Такъ выросли ея клубы, потому они — совершенство въ своемъ род. Человкъ не за тмъ сходится съ человкомъ, чтобъ сперва насться до изнеможенія и лихорадки, а потомъ облупить въ карты своего собрата. Свтское обращеніе людей основано на чистйшихъ и благороднйшихъ побужденіяхъ нашей натуры. Поройся въ памяти, и ты вспомнишь десятокъ людей, въ сообществ которыхъ теб весело, легко, привольно, помимо всхъ цлей и даже твоей воли. Очень часто эти люди вовсе не орлы и не мудрецы, но ты ихъ ни на кого не промняешь. Припомни же теперь, какъ часто ты забываешь и бросаешь этихъ людей по неимнію времени, по отдаленности жительства, по другимъ неудобствамъ, очень часто тобой же причиненнымъ. Англичане, люди разумно-практическіе даже въ самыхъ тонкихъ длахъ жизни, первые хорошо поняли, что такъ дйствовать нельзя. У нихъ прежде чмъ у кого либо, безъ преднамреннаго плана, по здравому житейскому инстинкту составились и ясно обозначились маленькія группы людей, поставившихъ себ задачей крпко держаться другъ за друга. Собравшись и сосчитавшись, эти группы озаботились тмъ, чтобъ проводить часть жизни вмст, устранили вс неудобства, мшавшія этой цли — при этомъ вовсе не думая ни о многолюдств, ни о блеск, ни о пусканіи пыли подъ носъ профанамъ. Мсто сходбища, правильность сходокъ, кой-какія удобства для бесды — вотъ все, что требовалось и что достигалось основателями первыхъ клубовъ. Въ гостинницахъ, въ тавернахъ, въ кофейныхъ домахъ засдали клубы эти, клубы въ десять, въ двадцать, рдко двадцать пять человкъ, очень часто изъ числа передовыхъ, талантливйшихъ людей края. Доступъ новымъ членамъ былъ очень труденъ, не отъ того, чтобъ ими пренебрегали, но потому, что безъ врнаго убжденія въ томъ, что новое лицо любезно и пріятно цлому обществу, никто не смлъ слова сказать въ его пользу. Эта трудность доступа продолжается и до нашихъ дней, хотя теперь клубы Лондона имютъ сотни членовъ и собираются въ мраморныхъ палатахъ съ зеркальными окнами въ дв сажени. Конечно, это многолюдство, съ блескомъ, и въ Лондон иметъ свою худую сторону, но все-таки тамъ они пришли сами собою, какъ дополненіе, но никакъ не основаніе всего дла. Большая часть особъ, теперь здсь сидящая, бывала въ Англіи и видла тамошніе клубы. Припомните же, часто ли вамъ случалось тамъ видть игру въ карты, отсутствіе живой бесды, унылыя группы людей, бродящихъ какъ тни, въ ожиданіи партіи? Карты предоставлены старикамъ и членамъ, неумющимъ занять себя общей бесдой, неспособнымъ принести въ общую кассу своей доли занимательности. Затмъ вся масса членовъ бесдуетъ, группируется кругами около людей, умющихъ говорить хорошо, читаетъ, толкуетъ о предметахъ общаго интереса. Тутъ въ самомъ дл видно начало дружеское и семейное, именно потому, что самая идея собраній зиждется на разумномъ основаніи и поведена прилично съ самаго своего зародыша.
— Теперь, не унижая нашихъ клубовъ, такъ дополнилъ Лызгачовъ слова учонаго Пайкова: — поглядимъ вокругъ себя и спросимъ, такъ ли у насъ они создаются и развиваются? Многолюдство и роскошь, которыя въ англійскихъ клубахъ приходятъ сами собою,— въ Россіи ставятся въ основаніе всякаго клубнаго предпріятія. Безъ полутораста членовъ, по меньшей мр, безъ залъ со швейцарами и люстрами, у насъ ни одна компанія и не помыслитъ объ устройств клуба. Собираться десяти человкамъ, засдать въ небольшомъ и скромномъ помщеніи… Фуй! объ этомъ даже противно помыслить петербургскому жителю! А между тмъ, смю спросить, есть ли возможность сразу подобрать полтораста людей, любезныхъ другъ другу? Поневол приходится ограничиваться одними условіями обычной свтской порядочности, вполн гарантирующей благочиніе, но еще не достаточной для крпкой связи между людьми. Мало по малу первоначальная смта издержекъ оказывается недостаточною, роскошь идетъ все дале, чтобы сводить концы съ концами, приходится еще увеличить число членовъ, тогда какъ еще сами основатели не успли между собой перезнакомиться какъ слдуетъ. Мудрено ли посл этого, что полнаго сближенія тутъ быть не можетъ, что карты и да выступаютъ на первый планъ и что при всхъ стараніяхъ оживить клубныя сборища, начало трактирное беретъ въ немъ перевсъ надъ всми остальными?
На этомъ мст спора раздался шумъ около камина и по предложенію нсколькихъ собесдниковъ, утомленныхъ словопреніями, начала составляться бильярдная партія въ алагеръ, весь же вопросъ о достоинствахъ и. недостаткахъ клубовъ въ Россіи переданъ президенту Буйвовидову на немедленное ршеніе. Буйновидовъ откашлялся и произнесъ своимъ важнымъ, торжественнымъ голосомъ:
— По моему мннію, вс клубы города Петербурга, кром нашего, заражены тремя пагубными обычаями. Во-первыхъ, въ нихъ обдаютъ слишкомъ поздно, во-вторыхъ, въ нихъ нтъ помщенія для лицъ, спящихъ посл обда, и въ третьихъ, на страдальца, ухитрившагося кое-какъ безъ халата, на неудобномъ кресл заснуть посл трапезы, вс члены глядятъ съ обидной усмшкой или крайне язвительною рчью.
— Вслдствіе всего этого, я считаю полезнымъ — вс клубы до основанія разрушить, кассы ихъ и имущество раздать бднымъ,— членамъ же клубовъ, не лишая ихъ жизни и даже не подвергая взысканію, предоставить возможность раздробиться на небольшія группы и съзжаться вмст гд хотятъ, сообразно вкусамъ и привязанностямъ каждаго!
Громкій смхъ и рукоплесканія наградили мудраго оратора, а затмъ вс удаляются играть въ алагеръ, не безъ криковъ и всякаго острословія. Бери кій, драгоцнный читатель, бильярдная битва тебя призываетъ!

VII.
Кое-что о Невскомъ Проспект, а за тмъ знакомство съ талантливымъ армяниномъ Гаджи-Подхалимовымъ и удивительный разсказъ о врномъ средств обогатиться въ самое короткое время.

Невскій Проспектъ, неистощимый гесперидскій садъ нашихъ фельетонистовъ, можно уподобить кожанымъ канчукамъ въ повсти Гоголя, ибо въ большомъ количеств, иначе, въ ежедневныхъ пріемахъ, онъ, какъ и кожаные канчуки, вещь нестерпимая. Но тутъ сходство оканчивается: кожаные канчуки и въ маломъ количеств должны быть непріятны, чего уже никакъ невозможно сказать о Невскомъ Проспект. Я, какъ Петербургскій Туристъ, не могу обходиться безъ умренныхъ, отчасти гомеопатическихъ пріемовъ Невскаго Проспекта. Если бъ мн повелли, каждый день, отъ трехъ до пяти часовъ ходить по Невскому, въ ненавистномъ мн сообществ многоразличныхъ хлыщей и камелій, я бы принялъ съ отчаянія стклянку какого-нибудь зеленаго яда. Но, съ другой стороны, если бы мн, подъ смертной казнью, запретили выходить на Невскій когда мн заблагоразсудится,— я бы поступилъ, подобно юному Фоскари, который, подъ страхомъ казни, изгнанный изъ прелестной Венеціи, вернулся въ нее за тмъ, чтобъ взглянуть на Canal Grande и за тмъ положить голову на плаху. Какъ тутъ себ ни вертись, а настоящему наблюдателю нравовъ безъ Невскаго Проспекта жить неудобно. Я всячески стараюсь презирать Невскій Проспектъ, но онъ мн все-таки милъ въ малйшихъ своихъ подробностяхъ. Даже довольно скверные фотографическіе портреты, висящіе для увеселенія пшеходовъ около Пассажа и ему сопредльныхъ мстностей, мн необходимы. Я бы заплакалъ если бы содержатели фотографій и владльцы сихъ портретовъ истребили крайне несхожее и даже гнусное изображеніе г. Григоровича, личность другого толстогубаго господина, сходнаго съ блымъ арапомъ, иллюминованный снимокъ съ преславной пятидесятилтней лоретки и другой, съ какого-то неслыханнаго офицера, вроятно, тунисской службы, съ золотымъ воротникомъ, но съ серебряными эполетами. Если бы фабрикантъ Корниловъ убралъ съ оконъ своего магазина весь севръ и саксъ всероссійскаго издлія, стоящій дороже настоящаго севра и сакса, я бы посыпалъ голову пепломъ. И если бы пришлось парикмахеру Бридиди не выставлять на показъ своихъ пестрыхъ галстуховъ и подобныхъ тряпицъ, оцненныхъ въ шестнадцать, пятнатцать рублей серебромъ и боле, я бы разодралъ свои одежды, какъ еврей на ркахъ вавилонскихъ. Вотъ какъ приверженъ Петербургскій Туристъ даже къ неодушевленнымъ зрлищамъ Невскаго Проспекта! А зрлища одушевленныя — а чиновники, а вертлявые французы, а высокія дамы съ кринолинами, имющія видъ палатокъ? а маленькія томныя дамы, имющія видъ пузатыхъ колокольчиковъ? а тотъ преизящный левъ съ кривою рожею, совершенно подобною лицу человка, глядящагося въ быстрый ручей? а маленькій князь Борисъ, ускользающій подъ ворота при встрч со мною, самымъ снисходительнымъ изъ кредиторовъ? а нжная Люси Сморчкова, имющая видъ раздражонной голубки или овечки, чмъ-то повергнутой въ ярость? а еще изящный левъ истощеннаго и дерзостнаго вида, съ крайне обиднымъ выраженіемъ глядящій на мои высокія калоши, всякій разъ, когда мн случается быть въ высокихъ калошахъ? Кажется, какое мн дло до дерзостнаго льва и его пренебреженія къ моимъ калошамъ,— но мн бываетъ какъ-то грустно, если я его не встрчу или если онъ, паче чаянія, не опуститъ глазъ по направленію моей обуви! Такъ ужь чудно устроенъ человкъ, этотъ хитросозданный сосудъ со множествомъ напитковъ, изъ котораго искусный мудрецъ пьетъ нектаръ, а неловкій дурень обливается грязной водою, хорошо еще если не ядомъ! {Обращаю вниманіе читателя за это сравненіе, отъ котораго не отказалась бы Ларошфуко и Монтень. Даже самъ великій Шекспиръ… Но довольно, Иванъ Ч—р—н—к—н—ж—н—к—въ уметъ бытъ скромнымъ!} Я зналъ одного старца, который чуть не зажилилъ у меня брилліантоваго перстня, преступленіе старца было воспто нашими сатирическими журналами, самъ старецъ, воротивъ зажиленную вещь, сдлался моимъ горькимъ ненавистникомъ — и что же, я ликовалъ духомъ, встрчая сего старца, а узнавъ о его смерти изъ клочка старой газеты, въ самый неуказанный часъ для сердечныхъ изліяній — пролилъ слезу о его кончин! Да, хитрое созданіе человкъ, особенно человкъ, проживающій въ Петербург и пріобыкшій къ даровымъ спектаклямъ, постоянно и безвозмездно уготовляемымъ для него въ областяхъ Невскаго Проспекта.
Про одинъ изъ спектаклей, очаровывающихъ меня на этой знаменитой улиц, я намренъ потолковать по-подробне, въ вид вступленія къ имющей за тмъ послдовать исторіи. Спектакль этотъ собственно не есть спектакль, а рядъ долговременныхъ спектаклей, съ моралью, разительными выводами и житейскими вопросами, изъ него вытекающими. Чтобъ хорошо пользоваться этимъ рядомъ явленій достаточно имть зоркій глазъ (или, за неимніемъ зоркости, хорошій лорнетъ, вздтый на носъ), твердую память, всегда голодное любопытство и любовь къ людямъ, какъ предметамъ наблюденія далеко занимательнйшимъ, нежели мхи, чужеядныя растенія и блохи, разглядываемыя въ микроскопъ не безъ омерзенія. Выходя на Невскій Проспектъ, вы должны имть въ виду, что сейчасъ вамъ придется встртиться съ сотней актеровъ житейской комедіи, изъ которыхъ всякій долженъ быть вамъ знакомъ и понятенъ, какъ актеръ Михайловскаго, Александрынскаго и другихъ театровъ. Бывая на Александрынскомъ, я люблю смотрть не на одного Гамлета, но и на свиту Фортинбраса, въ опер мн дорога не одна примадонна, неминуемо распускающая свои жидкіе волосы при конц послдняго дйствія, но и всякій хористъ въ испанской эпанч, важно раскланивающійся съ выведенною имъ на балъ дамою въ порыжлой бархатной роб. Каковъ я въ театр, таковъ я и на Невскомъ Проспект. Вс для меня тутъ близки и занимательны: королева Елисавета, мечущая, въ меня молніеносные взоры, и милая замарашка-горничная, бгущая съ огурцомъ изъ мелочной лавочки, свирпый сановный басъ, сейчасъ готовый мн отрубить голову, если бы это ему дозволили, и втренный корией-плисунъ малаго чина, съ постояннымъ ураганомъ въ пустыхъ своихъ карманахъ. Всхъ ихъ я знаю и — чудное дло — знаю можетъ быть лучше, нежели они сами себя знаютъ. Вонъ та камелія и взяточница Амалія Петровна, извстная мн лтъ двадцать и въ теченіи десяти лтъ встрчаемая на Невскомъ, никакъ не знаетъ, что она крпко постарла и опустилась, а я это знаю. Вонъ бывшая графиня Ирина Дмитріевна, на старости лтъ сочетавшаяся бракомъ съ юнымъ пройдохою незнатнаго рода, все еще воображаетъ, что счастливый юноша до сей поры ей преданъ, а я такъ знаю противное по изнывающему взору, имъ кидаемому подъ чужія шляпки, по разсянности, съ которою онъ отвчаетъ своей высокой супруг и благодтельниц. Таковъ ли онъ былъ, гуляя но Невскому съ Ириной Дмитріевной ровно годъ назадъ? спрашиваю я себя, и тутъ же отвтствую: ‘нтъ, совсмъ не таковъ!’ Вонъ преисполненный важности старецъ Сергій Максимовичъ (не смшивайте его съ Сергіемъ Юрьевичемъ), связавшійся на семидесятомъ году съ корыстной и мерзостной француженкой, идетъ гоголемъ, считая себя чмъ-то въ род герцога Ришльё и забывая о своихъ внучатахъ,— но не знаетъ старецъ Сергій Максимовичъ, что онъ стоитъ на краю гроба, я же это знаю, читая при каждой встрч на его лиц повсть истощенія и пагубу несвоевременныхъ излишествъ. Дйствительно, большую часть моихъ знакомыхъ незнакомцевъ по Невскому я изучилъ вдоль и поперекъ. Я слжу за ними какъ за госпожей Ристори, какъ за Садовскимъ, какъ слдилъ за покойнымъ Мартыновымъ, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобъ и тутъ не оказывалось неожиданностей, не подвертывалось неизъяснимыхъ и ничмъ не объяснимыхъ сюрпризовъ. Иныя изъ явленій, въ разное время привлекавшія взоры мои во время прогулокъ по Невскому, до сихъ поръ такъ и остаются загадками, вопросительнымъ знакомъ, чмъ-то въ род исторіи ‘Желзной Маски’. Очень хорошо я помню, напримръ, трехъ довольно старыхъ таинственныхъ дамъ въ потертыхъ салопахъ свтлобланжеваго цвта, года два тому назадъ почти не сходившихъ съ солнечной стороны Невскаго Проспекта. Такихъ дамъ и такіе изумительные салопы не часто приходится встрчать на своемъ пути житейскомъ, оттого я съ невроятнымъ усердіемъ слдилъ за вышесказанными загадочными персонами, выискивая вс средства сойтись съ ними — и посл странной траты времени, даже не могъ узнать ихъ фамилій! Три загадочныя свтлобланжевыя дамы не имли ни одного знакомаго въ столиц, он никогда не заходили ни въ одинъ домъ, дло всей ихъ жизни заключалось въ томъ, чтобъ бродить по Невскому, спокойно улыбаться при взглядахъ омерзенія, кидаемаго петербургскими щеголихами на ихъ дрянные салопы, и мирно, невозмутимо любоваться на прохожихъ. Потомъ он исчезли и съ ними исчезли вс мои наблюдательскія надежды. Точно такимъ же образомъ угаснулъ на моемъ горизонт еще одинъ предметъ наблюденія, въ образ маленькаго, блистательнаго, бряцающаго саблею офицера съ масляными глазами и тонкими усами, опускавшимися книзу и кончающимися изящнйшимъ завиточкомъ. Этотъ офицеръ имлъ положительное дарованіе находиться, во вс часы дня и почи, на всхъ, даже на самыхъ отдаленныхъ другъ отъ друга пунктахъ Невскаго Проспекта. Выходилъ ли я на Невскій съ Фонтанки, помянутый офицеръ попадался мн первымъ, соединялся я съ линіей пшеходовъ на углу Малой Морской — и тутъ первая встрча была съ симъ гранильщикомъ мостовой, первый шумъ въ моихъ ушахъ оказывался бряцаніемъ его, такъ мн знакомой, сабли. Понятно, что я увлекся желаніемъ поближе узнать человка, такъ часто мн попадавшагося, но едва я принялъ вс къ тому надлежащія мры, какъ удалой офицеръ вдругъ исчезъ и только полгода спустя былъ встрченъ мною блдный, едва держащійся на ногахъ, полумертвый, у входа въ аптеку Гаугера. Какая драма разыгралась въ сказанное полугодіе? какой злой волшебникъ тлетворно дохнулъ на эту молодую, глуповатую, румяную, самодовольную, счастливую жизнь, дохнулъ и разомъ угасилъ весь ея блескъ и ея юность? Какъ бы то ни было, я уже не встрчаю никогда помянутаго офицера и фамилія его мн неизвстна, и про жизнь, такъ пышно блеснувшую на минуту и такъ быстро затмившуюся передъ подъздомъ Гаугеровской аптеки, я ничего и никому разсказать не въ состояніи.
Само собой разумется, не всегда же душа моя, жадная до наблюденій, остается безъ пищи. Нечего говорить о томъ, что не вс же наблюдательныя попытки Петербургскаго Туриста кончаются неудачами. Иногда пойдешь на медвдя, а застрлишь сороку, и то еще самымъ постыднымъ образомъ, посл десяти промаховъ,— но за то иной разъ разсчитываешь на дрянного зайца, а вмсто него сходишься съ краснымъ звремъ. Вотъ и Гаджи-Подхалимовъ, одинъ изъ геніальнйшихъ людей нашего столтія, разв не казался мн съ перваго раза простымъ зайцемъ, ничтожнымъ хористомъ въ житейской опер, послднимъ капельдинеромъ въ зал житейскихъ даровыхъ спектаклей? Какъ теперь помню дни первыхъ моихъ встрчъ съ этимъ необычайнымъ существомъ, портретъ коего будетъ черезъ десять лтъ знакомъ каждому русскому человку, не хуже портретовъ господина Ободраки и родственника его Сандараки, о которомъ и говорить-то дозволяется не иначе, какъ почтительнымъ шопотомъ. Дло происходило въ ясную осень, около Пассажа, я стоялъ передъ какимъ-то магазиномъ и глядлъ на картинки въ его окна, когда мимо меня прошолъ тихо, плавно и неторопливо, невысокій человкъ голоднаго вида, одтый въ какое-то рубище съ облзшимъ воротникомъ изъ нмецкаго бобра, а можетъ быть и простой россійской кошки. Прохожій бднаго вида, несчастливецъ, прикрытый вретищемъ — все это не большая рдкость въ такомъ город, каковъ Петербургъ. Я пропустилъ новое лицо безъ вниманія и забылъ бы о немъ, еслибъ въ тотъ же день вечеромъ, прозжая Невскій и заворачивая въ Конюшенную, не узрлъ снова того же самаго человка, въ томъ же бдномъ убор, съ тою же неторопливою походкою. ‘Должно быть любитель Невскаго Проспекта!’ подумалъ я отъ нечего длать. И что же,— не прошло дня, какъ покупая что-то въ Милютиныхъ лавкахъ, опять увидлъ я тощаго человка во вретищ, взиравшаго съ улицы на арбузы, вишни, груши, кокосы и ананасы, красующіеся въ окнахъ. На этотъ разъ ужь я изощрилъ свои взоры и понялъ, что не простой человкъ показался на стогнахъ столицы въ особ странника, покрытаго рубищемъ. Обыкновенные люди такъ не глядятъ и глядть не могутъ. Обыкновенный голякъ глядитъ на фрукты и предметы роскоши жалко, грустно, жадно и безсмысленно, но мой незнакомецъ не подражалъ имъ — его впалые глаза, устремленные на внутренность лавки нумера 1-го, говорили ясне всякаго приговора: ‘будетъ и на моей улиц праздникъ — дайте срокъ, и я не только погружусь въ изобиліе, а еще другихъ стану морить голодомъ!’ Такой стоицизмъ и такое могущественное спокойствіе среди незавидной доли меня заняли очень скоро. Не теряя времени, покончилъ я мои покупки и, сдавши ихъ кучеру, самъ въ припрыжку побжалъ за таинственнымъ незнакомцемъ. Безъ труда я догналъ его, перешолъ за нимъ на солнечную сторону улицы, и, искусно держась позади, на дистанціи самой удобной, долго обозрвалъ всего путника, начиная отъ его шляпы, потертой, но твердо надтой на бокъ, до калошъ, ветхихъ, но еще не продравшихся и увренно хлопавшихъ по тротуару. Два-три взгляда въ лицо незнакомцу окончательно убдили меня, что передо мною человкъ не русскій, можетъ быть даже не европейскій. Какимъ-то восточнымъ, спокойно-энергическимъ выраженіемъ дышало это лицо, нельзя сказать, чтобъ некрасивое. Его черты были правильны, его жолтый цвтъ не былъ болзненнымъ, и хотя вся фигура пшехода такъ и говорила про голодъ и свистъ въ карманахъ, но вы чувствовали, что недля хорошаго продовольстія, да изрдка бряцаніе звонкой монеты въ кошельк могли мгновенно воротить юность на этотъ ликъ, до времени поблекшій. Такъ иное кровожадное наскомое сидитъ безконечные сроки въ необитаемой комнат обширнаго помщичьяго дома, сидитъ и чахнетъ до того, что теряетъ даже первобытный свой цвтъ, но наступаетъ вожделенная ночь пропитанія, пустая комната отворяется для какого-нибудь сверхъ-комплектнаго гостя — и вс лишенія забыты, и горекъ выдается сонъ для тучнаго степняка, кряхтящаго и ворочающагося подъ невидимымъ жаломъ… Но къ чему тутъ сравненія и разглагольствованія? Дло въ двухъ словахъ: я наскочилъ на предметъ, стоющій всего моего вниманія. Хотя бы узнать его имя, думалъ я, слдя за незнакомцемъ и готовясь слдить за нимъ хоть на край города. Но судьба не допустила меня до такой прогулки, близь Полицейскаго моста на моего героя съ криками бросилось два господина въ полувосточномъ убор, съ кинжалами, откидными рукавами и въ блыхъ папахахъ. ‘Подхалимовъ! Гаджи-Подхалимовъ!’ зашумли они весело. ‘Подхалимовъ, Подхалимовъ въ Петербург!’ повторили они еще разъ. И такъ я узналъ фамилію незнакомца, фамилія общала многое.
На привтствія своихъ знакомцемъ и, можетъ быть, соотечественниковъ, таинственный человкъ отвчалъ просто, нсколько сухо, какъ отвчаетъ дльный и озабоченный мужъ науки на крики добрыхъ, но докучливыхъ ребятишекъ. Все его неизмримое превосходство сказалось въ краткомъ разговор, послдовавшемъ за встрчей.— ‘Зачмъ тебя принесло въ Петербургъ, Подхалимовъ?’ — ‘Зачмъ? дла длать’.— ‘Видно, дома сидть надоло?’ — ‘Дураки сидятъ дома’.— ‘Что ты такой тощій? пойдемъ обдать вмст’.— ‘Некогда мн бродить съ вами’.— ‘Да вдь бродишь же ты одинъ по Невскому?’ — ‘Одному ходить — дло вести, съ вами ходить — языкомъ щолкать’. И Подхалимовъ поднялъ шляпу, а за тмъ исчезъ въ Морскую, какъ напримръ исчезъ бы баронъ Джемсъ Родшильдъ, остановленный юными бульварными вертопрахами на своемъ пути въ парламентъ. Справедливость требуетъ добавить, что восточные юноши съ откидными рукавами поглядли вслдъ незнакомцу и сказали въ одно слово: ‘у! какая бестія!’ Тмъ на этотъ день дло и кончилось.
Шли дни, недли и мсяцы. Подхалимовъ намозолилъ мн глаза, хоть бы мн требовалось перехать чрезъ самую узкую часть Невскаго Проспекта, на одномъ изъ тротуаровъ справа или слва неминуемо показывался знакомый незнакомецъ. Съ каждымъ мсяцемъ онъ казался желте и тоще, нмецкій боберъ сталъ похожъ на клочекъ солдатскаго ранца, шляпа искривилась, продырявилась и была замнена чмъ то въ род муфты за негодностью давно выкинутой изъ употребленія и разрзанной на двое. Но ни бодрость, ни мрный шагъ, ни твердый взглядъ терпливаго полководца не измнились. И вдругъ, къ весеннимъ мсяцамъ Подхалимова не стало. До десяти разъ былъ я уже на Невскомъ и не показывалось моимъ очесамъ той фигуры, безъ которой и прогулка была мн не въ прогулку. Еще недля, еще три дня — я даже записывалъ счетъ прогулкамъ моимъ — и все не являлось таинственнаго человка. Ужели драма его жизни кончилась, ужели голодъ и безденежье сломили эту натуру, въ коей уже провидлъ я второго Сандараки, помноженнаго на Ободраки и всхъ откупщиковъ, занимающихъ собой просвщенную Россію? Нтъ, этого не могло случиться и не случилось. Въ прошломъ ма, за день до одной продолжительной поздки, разлучавшей меня съ Петербургомъ, мн опять-таки довелось встртить Подхалимова, но уже въ какомъ вид! Какая-то великая катастрофа разразилась надъ нимъ, это сказывалось и въ тускломъ взгляд, и въ слабой походк, и въ лиц, испещренномъ какими-то пятнами, совершенно сходными съ тмъ, что въ просторчіи зовется синякомъ, фонаремъ, боевымъ знакомъ. Мой знакомый незнакомецъ плохо держался на ногахъ, — торопливо отсторонясь отъ чьихъ-то дрожекъ, вихремъ вырвавшихся изъ Караванной, бднякъ пошатнулся и непремнно упалъ бы на мостовую, еслибъ моя усердная рука тутъ же не подхватила его подъ локоть.
— Обопритесь на меня покрпче, сказалъ я при этомъ: — вотъ такъ, облокотитесь сильне. Не хотите ли зайти на минуту въ кондитерскую? Вы врно нездоровы и вышли на воздухъ раньше времени?
Подхалимовъ съ достоинствомъ принялъ мои услуги, поблагодарилъ за участіе, но отъ кондитерской отказался и на счотъ здоровья не сообщилъ мн никакихъ объясненій. Я украдкой еще разъ оглянулъ его лицо — не было сомннія: ни съ чмъ, кром синяковъ, не сходствовали пятна его покрывавшія. Чудное и загадочное созданіе! подумалъ я, и хотлъ снова затять нчто въ род бесды, но знакомый незнакомецъ явилъ новый примръ неподатливости.
— Прощайте, сказалъ онъ мн торопливо: — мн некогда, у меня сегодня ршается дло, отъ котораго… ну, да это вамъ не интересно. Прощайте, теперь я отдохнулъ, благодарю васъ!
И отнявши свою руку, Гаджи-Подхалимовъ поскорй перешолъ черезъ улицу. Я вздохнулъ, отправился во-свояси, а на другой день меня уже не было въ Петербург…
Я вернулся въ городъ почти что черезъ шесть мсяцевъ, съ первымъ снгомъ. Первые дни посл прізда мн, конечно, было не до Невскаго Проспекта и не до живыхъ загадокъ его наполняющихъ, но эти первые дни минули, жизнь пошла своей обычной колеею и я сталъ гулять на старыхъ мстахъ, встрчаться съ лицами, на время забытыми, и выискивать себ новыхъ, еще не тронутыхъ предметовъ наблюденія. И что же, въ первую же мою прогулку по Невскому, знакомое нерусское лицо прямо подвернулось подъ мой лучъ зрнія, и полгода невиданная, но цлые полгода не забытая фигура Гаджи-Подхалимова отчетливо обрисовалась передо мною. Я протеръ глаза — точно передо мной былъ мой таинственный незнакомецъ, безъ кота на воротник, безъ обрзанной муфты вмсто шапки,— но въ щегольской соболиной бекеш, въ лаковыхъ сапогахъ, въ сіяющей шляп послдняго покроя. Онъ подъхалъ къ перчаточному магазину на пар вороныхъ лошадей, въ блестящей, хотя надо сознаться до безобразія безвкусной коляск съ красными колесами. Браво! браво! браво! готовъ я былъ закричать во все горло, и еще разъ вглядлся въ своего знакомаго незнакомца, боясь быть обманутымъ. Но нтъ — сомннію тутъ мста не оказывалось. Тоже лицо, только безъ пятенъ и нсколько округлившееся, та же поступь, покойная, но съ нкоторой примсью достоинства, т же глаза, которымъ, кажется, стоило въ теченіи сутокъ глядть на навозъ, для того, чтобъ сказанный гнусный ингредіентъ обратился въ чистое золото…
Я стоялъ на тротуар, весь предавшись размышленіямъ, стоялъ до тхъ поръ, пока Подхалимовъ не вышелъ изъ магазина, натягивая ярко-оранжевую перчатку на свою лвую руку. Взоры наши встртились. Онъ узналъ меня и первый мн поклонился, видно было, что память прежней нищеты, неразлучная съ воспоминаніемъ нашего послдняго свиданія, нисколько его не тяготила.
— Давно что-то не видать васъ на Невскомъ, сказалъ онъ съ пріятной усмшкой.
— Очень радъ, очень радъ, отвчалъ я: — пріятно видть, что здоровье ваше поправилось.
На такія слова мой пріятель отвтилъ до крайности радушію:
— Что здоровье! здоровье — пустяки, здоровье у всякаго человка хорошо. А главное то, коли дла больше и жить веселе.
Мы пошли по Невскому, дивная коляска съ краснымъ ходомъ медленно двигалась за нами. Я такъ былъ радъ и встрч и перемн въ положеніи новаго своего друга, что даже взялъ Подхалимова подъ руку.
— Да, да, говорилъ я ему, стараясь подладиться къ настроенію его мыслей: — пріятно видть и еще разъ убдиться, что дльный человкъ никогда не пропадетъ въ Петербург.
— Не пропадетъ — вы мало сказали, привтливо отвтилъ мой спутникъ.— Петербургъ такой городъ, какихъ на свт не сыщешь. Кто въ Петербург не съуметъ разбогатть въ годъ времени, того надо бить палкой по голов, того и человкомъ-то звать стыдно.
— Право? спросилъ я съ изумленіемъ: — отчего же въ Петербург столько бдныхъ и богатыхъ нищихъ?
— Оттого, сказалъ Подхалимовъ съ достоинствомъ: — что городъ хорошъ, да люди-то въ немъ голые. Здсь какъ ищутъ разбогатть? такъ, чтобъ цлый милліонъ свалился теб съ разу. А гд это бываетъ? Хоть бы и красть можно было, такъ у кого есть милліонъ для покражи? Здсь никто не видитъ того, что разбогатть — значитъ сдлать два дла — во-первыхъ, добыть себ запасъ денегъ, хотя бы умренный, а во-вторыхъ, выбрать путь, по которому бы и двигаться съ этимъ запасомъ. И то и другое длать здсь легче, чмъ гд либо и вотъ вамъ въ примръ…
Въ это время сзади насъ раздались неистовые крики, смхъ и привтствія. ‘Безпутный Иванъ! Ч—р—н—к—н—ж—н—въ! Иванъ Александрычъ!’ возглашали знакомые мн голоса Копернаумова, Пайкова и Максима Петровича. Никогда еще друзья мои не заявляли мн своего присутствія боле некстати. Я хотлъ, повернувшись въ ихъ сторону, сдлать имъ знакъ и положить палецъ на губы, но эти господа только что сошлись въ самомъ шумливомъ настроеніи, гд-то съли по сту устрицъ и сигналовъ никакихъ не признавали.
— Если ты сейчасъ къ намъ не присоединишься, объявилъ мн Пайковъ: — мы бросимся тебя догонять между гуляющими, не безъ дикаго крика!
Видя, что съ этимъ народомъ длать нечего, я пожалъ руку Подхалимову, простился съ нимъ и сумрачно подошолъ къ пріятелямъ.
Вс трое встртили меня неистовымъ хохотомъ.
— Поздравляемъ, поздравляемъ, кричалъ Максимъ Петровичъ, забывъ свой санъ и своихъ многочисленныхъ подчиненныхъ въ это время гуляющихъ по Невскому.— Отъ души поздравляемъ, славныя у тебя знакомства!
— Подхалимовъ, Гаджи-Подхалимовъ! съ хохотомъ кричалъ обличительный нашъ поэтъ, не имя силы сказать что-нибудь боле дльное.
— И гд онъ находитъ эдакихъ бестій! прибавлялъ Пайковъ, чуть не задыхаясь отъ смха.
— А кто писалъ: человка, бесдующаго съ лицами, къ откупу прикосновенными, полезно обливать сивухой на крещенскомъ мороз?
— Друзья мои, возразилъ я съ неудовольствіемъ: — вы сейчасъ лишили и меня, и отечественную публику разсказа, выше и современне котораго нтъ и не можетъ быть ничего для сына девятнадцатаго столтія. Вашъ крикъ и неделикатныя шутки, можетъ быть, навсегда лишили меня свднія о врнйшемъ средств нажить деньги въ самое короткое время.
Пайковъ при этихъ словахъ даже выразилъ состраданіе, но Максимъ Петровичъ спросилъ, не переставая смяться:
— И Подхалимовъ собрался теб передать это средство?
— И передалъ бы, еслибъ не ваши неистовые возгласы.
— Ну, такъ успокойся же, продолжалъ мой пріятель: — вмсто Подхалимова, отъ котораго нельзя ожидать полнаго безпристрастія въ своемъ дл,— я берусь передать теб и средство къ скорому обогащенію, и исторію геніальной дятельности самого Подхалимова. Зайдемте къ Энтговену поглядть на картины,— тамъ мы выкуримъ по сигарк и тамъ же произойдетъ мой разсказъ, основанный на несомннныхъ документахъ.
Черезъ пять минутъ мы сидли въ чистыхъ, уютныхъ комнатахъ, между картинами, выставленными на продажу. И хозяинъ, и прислуга его, зная, что мы платковъ не воруемъ и серебряныхъ кружекъ въ карманы не прячемъ, оставили насъ на полной свобод. Убдясь, что ни въ нашей комнат, ни въ зал по сосдству, нтъ никакихъ докучныхъ соглядатаевъ, Максимъ Петровичъ откашлялся, высморкался съ такимъ величавымъ звукомъ, котораго ни за что не прозведетъ особа по чину ниже тайнаго совтника, а затмъ началъ свою полу-фантастическую, полу-уголовную исторію о средствахъ обогатиться въ самое короткое время.
Этой-то исторіи читателю моему придется прождать до моего слдующаго фельетона. Если ужь нетерпніе начнетъ его слишкомъ мучить, то пусть читатель только подумаетъ: какимъ чуднымъ разсказомъ и какимъ рецептомъ для скораго обогащенія будетъ онъ награжденъ за нсколько скучныхъ дней ожиданія!

VIII.
Врный рецептъ, по примру уже извстнаго читателю геніальнаго Гаджи-Подхалимова, разбогатть въ самое короткое время.

И такъ, мы сидли вчетверомъ, съ сигарами, между картинъ и разныхъ выставленныхъ на продажу древностей, а петербургскій Жилбласъ и сановникъ Максимъ Петровичъ, высморкавшись два раза со звукомъ, исполненнымъ невообразимаго величія, началъ свой разсказъ, такъ нетерпливо ожидаемый моимъ читателемъ.
— Глухою и грязною осенью 1859 года, сообщалъ намъ мой пріятель: — халъ, по одной изъ черноземныхъ и грязнйшихъ губерній нашихъ, великій откупщикъ Константинъ Константиновичъ Сандараки. Нечего говорить о томъ, что сей повелитель трехъ-пробнаго міра путешествовалъ немногимъ экономне покойнаго князя Потемкина-Таврическаго. Поздъ господина Сандараки составлялъ до десяти дормезовъ, каретъ и фургоновъ, съ достодолжнымъ запасомъ секретарей, управляющихъ, приживальщиковъ, благоговйныхъ паразитовъ, поваровъ и всякой челяди. Говорятъ даже, что въ одномъ изъ экипажей, немного поотставшимъ отъ прочихъ, хало дв юныхъ пвицы иностраннаго происхожденія, Сандараки любилъ поощрять артистокъ. Дождь лилъ какъ изъ ведра третьи сутки къ ряду, осенній втеръ пробиралъ до костей, экипажи тонули въ глубокой грязи, лошади плелись шагъ за шагомъ. Сандараки, развалясь въ переднемъ дормез, лниво слушалъ, какъ сидвшіе съ нимъ управляющіе No 2 и No 3 предательски клеветали на управляющаго нумера перваго, но бесда спутниковъ его не интересовала — въ душ своей онъ считалъ и клевещущихъ и отклеветываемаго презрннйшими тварями, о которыхъ ни думать, ни говорить, ни слушать его особ не подобало. Спутники суроваго властителя, по нахмуренной его брови угадывая, что разговоръ непріятенъ патрону, сочли долгомъ обратиться къ предметамъ боле легкимъ и пріятнымъ.
Управляющій No 2 сунулъ носъ въ окно, поглядлъ назадъ на дорогу и, засмявшись, сказалъ:
— А вдь этотъ уродъ все еще детъ съ нами.
— Какой тамъ уродъ у васъ завелся? лниво спросилъ Сандараки.
— А вотъ извольте полюбопытствовать, отвтилъ управляющій No 2, опуская окно и начиная хохотать пуще прежняго.
Сандараки выглянулъ и наморщилъ свое чело. Въ двухъ шагахъ около его кареты, хала несчастная, открытая повозочка. Тощія клячи едва имли силу вынимать ноги изъ клейкой грязи: правилъ ими жидъ, комфортабельно прикрывшій себя цлой горой тряпицъ, рваныхъ тулуповъ и войлоковъ. Въ повозк, стиснувъ зубы, сидлъ худой и блдный человкъ, въ осеннемъ поношенномъ пальто и дрянной мховой шапк. По всей вроятности, онъ халъ подъ дождемъ не первые сутки. Бдный уборъ его не только промокъ насквозь, но напитался водою какъ губка.
— Экъ его обработало, хоть выжми! съ хохотомъ отозвался управляющій No 2.
Сандараки глянулъ на него сурово, а потомъ далъ знакъ своему ямщику и жиду, накрытому войлоками. Весь поздъ остановился.
— Выходите, сказалъ Сандараки безчувственному управляющему:— достаньте зонтикъ и отдайте этому прозжему. Да не трудитесь возвращаться въ мой дормезъ, мн васъ не надо!
Ошоломленный управляющій выпрыгнулъ въ грязь, забгалъ около каретъ, добылъ зонтикъ и сунулъ его, съ невжливйшимъ жестомъ, въ руки измокшаго путника. Сандараки это замтилъ и еще разъ кивнулъ головою. Повозка подкатилась подъ самое окно его дормеза.
— Откуда вы дете? спросилъ онъ измокшаго путника.
Тотъ назвалъ какой-то городъ на Кавказ.
— Имя ваше?
— Гаджи-Подхалимовъ.
— Служите?
— Служилъ въ милиціи,— былъ ревизоромъ по откупу.
— Это дльно, дете далеко?
— Въ Петербургъ.
— На этой мерзкой подвод?
— На ней только до К**, а тамъ, можетъ быть, сыщу попутчика.
— Отпустите жида, я ду въ Петербургъ, и беру васъ съ собою.
Подхалимовъ низко и чувствительно поклонился.
— Ааронъ Абрамычъ, сказалъ Сандараки управляющему нумера третьяго: — очистите мсто этому голяку въ одномъ изъ экипажей. Да скажите вашему товарищу, что если онъ станетъ ломаться надъ господиномъ Подхалимовымъ, я его самого вышвырну въ грязь и уду.
Затмъ Сандараки опустился на подушки и заснулъ сномъ милосердаго властителя Тита, посл дня, оказавшагося непотеряннымъ.
На другой день посл прізда знаменитаго откупщика въ городъ Петербургъ, самъ финансовый потентатъ сидлъ въ кабинет и выслушивалъ разные доклады, амфилада же комнатъ, къ кабинету ведущихъ, была наполнена толпою гостей, сивушныхъ бюрократовъ и просителей, жаждущихъ одного сандаракіевскаго взгляда, какъ изсушонная нива жаждетъ лтняго теплаго дождика. Тутъ была смсь одеждъ и лицъ, племенъ нарчій и состояній, и точно, не для чего иного, какъ для стяжаній, стекся туда этотъ народъ, знававшій и хаты и кельи, а иногда и темницы или по крайней мр остроги. Еврей въ щегольскомъ фрак держалъ бесду съ грекомъ въ брилліантовыхъ перстняхъ, но одтымъ боле чмъ небрежно, великорусскій афферистъ, еще за два года назадъ занимавшій въ своемъ родномъ сел скромную долю цаловальника, разсуждалъ о выгодахъ гласности съ немолодымъ, но бодрымъ журналистомъ, отъ дтскихъ лтъ чувствовавшимъ симпатію къ акцизамъ, откупамъ, аренднымъ содержаніямъ и всякимъ операціямъ, по видимому, несовершенно совмстнымъ съ литературою. Дале сидлъ, вскинувъ ноги чуть не до своей головы, промотавшійся графъ, ищущій сбыть господину Сандараки свою картинную галлерею, около графа почтительно ежился пьянистъ Троммельсфпфферъ, явившійся просить залы для своего концерта. Разные клерки, управляющіе, Меркуріи особыхъ порученій, состоящіе при фирм Сандараки, дополняли компанію. Разговоры шли не иначе, какъ шопотомъ.
Къ этому блистательному собранію присоединился и уже знакомый нашъ армянинъ Гаджи-Подхалимовъ, въ потертомъ сюртучишк, въ сапогахъ не совсмъ хорошо вычищенныхъ. Нтъ людей боле безжалостныхъ къ бдности и убогому наряду, какъ особы, прикосновенныя къ дламъ гг. Сандараки, Ободраки, Шмуленберга и Ицкенштейна, для индивидуума сколько-нибудь приближеннаго къ финансовой аристократіи, бдность есть не только порокъ — но гадость, оскорбленіе нравовъ и предметъ, вызывающій поруганіе.
— Вамъ чего надо? спросилъ Подхалимова одинъ изъ клерковъ и когда тотъ сказалъ, что ему надо поблагодарить Константина Константиновича за вниманіе, оказанное ему въ дорог, этотъ простой отвтъ произвелъ взрывы хохота.
— Какъ же, какъ же? заговорили клерки и управляющіе: — васъ только и ждетъ Константинъ Константиновичъ!
— А, такъ вамъ они оказывали вниманіе въ дорог? ядовито спросилъ еврей въ щегольскомъ фрак.
— Я думаю Константинъ Константиновичъ такъ и не отпускалъ васъ изъ своей кареты? въ свою очередь забросилъ слово целовальникъ?
— Право, идите-ка прямо къ нему въ кабинетъ, насмшливо пробурчалъ журналистъ, подмигиваю еврею: — я знаю, что онъ васъ приметъ прямо въ объятія!
Подхалимовъ, не разсердясь, прослушалъ вс эти шутки, только глаза его будто пожелтли немного.
— Для чего мн идти въ кабинетъ прямо, вжливо отвтилъ онъ, обратясь къ журналисту:— у меня секретныхъ длъ нтъ, мн въ кабинет длать нечего. Вамъ нужне меня быть въ кабинет,— вы вотъ имете намреніе занять денегъ изъ откупа, да еще и безъ процентовъ. Для журналиста оно, конечно, не совсмъ ловко… тутъ нуженъ секретъ и секретъ… а у меня такихъ намреній нтъ, и быть не можетъ,— мн въ кабинет господина Сандараки длать нечего!
Благообразное лицо журналиста сперва пожелтло, а за тмъ покрылось смертной блдностью. Онъ дйствительно велъ какую-то денежную негоцію съ откупомъ. Не зная, что отвчать и куда дться отъ ядовитыхъ улыбокъ, онъ схватилъ шляпу, пробурчалъ что-то безсвязное и стрлой кинулся изъ пріемной въ прихожую, и на улицу…
Подхалимовъ остался героемъ дня,— но это лишь было началомъ его тріумфовъ. Дверь кабинета отворилась и Сандараки вышелъ оттуда угрюмый, сердитый и разгнванный. Сухо и небрежно поговорилъ онъ съ каждымъ изъ постителей, двоимъ же изъ своихъ старшихъ Меркуріевъ объявилъ, что они плуты и за копйку готовы продать и его самого, и дла имъ ввренныя. Въ это время подвернулся и отвсилъ ему свой почти земной поклонъ нашъ другъ Подхалимовъ.
Лицо Сандараки мгновенно просіяло. Какъ человкъ жолчный и избалованный, онъ увидлъ возможность кольнуть своихъ клевретовъ, обласкавши голяка, видимо ими презираемаго.
— Очень радъ! очень радъ! весело сказалъ онъ, положа руку на плечо армянина.— Скверную поздку мы съ вами сдлали. Ну что жь вы теперь будете съ собой длать? Хотите служить у меня въ главной контор? Вы мн понравились,— а со мной не пропадете.
— Константинъ Константиновичъ, отвчалъ Подхалимовъ умиленнымъ голосомъ: — нтъ мръ и границъ доброт вашей. Но стыдно мн и гршно будетъ прямо попасть на чужое иждивеніе. Я долженъ оглядться и потрудиться, завести свой сотъ и показать способности къ длу. А тамъ, если найдете меня способнымъ…
— Браво, браво! сказалъ Сандараки: — вотъ это рчь длового человка. Учись, трудись, богатй, клади фундаментъ,— а коли что понадобится, приходи прямо. Вотъ теб моя рука на счастье.
Онъ сухо поклонился гостямъ, еще разъ хлопнулъ по плечу Подхалимова и исчезъ въ амфилад сіяющихъ чертоговъ.
Тощій армянинъ вышелъ изъ дома Сандараки, какъ отуманенный. Изо всей вселенной нашъ Подхалимовъ чтилъ, подобно богамъ, нсколькихъ богачей и банкировъ, которыхъ зналъ лишь по слухамъ,— а вотъ одинъ изъ этихъ олимпійцевъ шлетъ ему привтъ и поощреніе, беретъ въ свою державную руку его жосткіе костлявые пальцы и общаетъ ему покровительство!… Этотъ пріемъ окончательно утвердилъ Подхалимова во всхъ, заране имъ составленныхъ, планахъ дятельности. ‘Потерплю, а на мелочь не кинусь’, сказалъ онъ самъ себ не безъ гордости. ‘Буду голодать, но дождусь своего часа и сразу стану человкомъ’.
На язык Подхалимова ‘стать человкомъ’ значило одною операціей заработать серебромъ тысячъ отъ десяти до пятнадцати. ‘Съ этой суммой’, разсчитывалъ онъ (и разсчитывалъ правильно): ‘моя голова въ одинъ годъ надлаетъ длъ сколько угодно’.
И вотъ началъ нашъ Подхалимовъ, не торопясь, знакомиться съ городомъ Петербургомъ и его жителями. На своихъ собственныхъ тонкихъ ногахъ, почти не присаживаясь, онъ проводилъ весь день съ ранняго утра и часть ночи. Скоро онъ узналъ подноготную коммерческаго, спекуляторнаго, пожалуй даже мазурническаго петербургскаго населенія. Чмъ жилъ онъ и что лъ онъ во время мсяцевъ, посвящонныхъ изученію столицы, того никто не знаетъ. Говорятъ, что онъ, погрозясь скандаломъ, содралъ нсколько сотъ рублей съ одного журналиста, занимавшаго деньги въ откуп, другіе утверждаютъ, что Подхалимовъ длалъ небольшія аферы съ турецкимъ табакомъ и такимъ образомъ спасалъ себя отъ голодной смерти. Онъ пріхалъ въ Петербургъ осенью, во не ране весеннихъ мсяцевъ, только посл страшныхъ лишеній, нужды и выжиданія, наконецъ могъ сказать себ, что пришла пора дйствовать.
Перенесемся же на поприще новыхъ и по истин боевыхъ подвиговъ нашего будущаго милліонера.
Около взморья, гд послдніе городскіе дома смняются рядомъ колоссальныхъ строеній съ высокими трубами, находится цлый рядъ фабрикъ извстнаго богача, иностранца Риттеля. Фабрики эти отличаются громадностью размровъ, хорошо содержанными легіонами рабочихъ, а главное, совершенно новыми, еще далеко не совсмъ доступными машинами, нарочно для нихъ изготовленными въ Англіи, за баснословную цну. Работа на фабрикахъ не останавливается ни днемъ, ни ночью, и въ какую бы пору вы не хали около этихъ мстъ, подобныхъ берегамъ Стикса, пыхтніе пара, свистъ, вой, стукъ колесъ и туча подобныхъ отвратительныхъ звуковъ привтствуютъ васъ еще издали, и провожаютъ далеко. Устроивши фабрики, о которыхъ теперь говорится, предпріимчивый капиталистъ не пожаллъ никакихъ пожертвованій и пріобрлъ, для наблюденія за ними, незамнимаго человка. Англичанинъ Роу, принявшій на себя эту должность, самъ принадлежалъ къ разряду людей достаточныхъ, его свднія въ новйшей механик дали ему почетную репутацію. Заключая письменное условіе на управленіе фабриками, въ теченіи пяти или шести лтъ, онъ грубо сказалъ своему патрону: ‘изъ дружбы къ теб, я иду въ каторжную работу’. И точно, жизнь послдняго кочегара оказывалась райскою жизнью въ сравненіи съ существованіемъ мистера Джона Роу, получающаго за свои труды до двадцати тысячъ рублей годового содержанія. Весь трудъ лежалъ на немъ одномъ отчасти потому, что, по новости машинъ и всего производства, помощники еще должны были выдержать долгую предварительную подготовку, а еще боле вслдствіе того обстоятельства, что новая система самихъ машинъ должна была тщательно скрываться отъ всякаго посторонняго и нескромнаго глаза.
Разъ взявши на себя каторжную должность, мистеръ Джонъ Роу отдался ей весь, съ стойкостью благороднаго британца. Ему былъ предоставленъ хорошенькій домикъ по близости фабрикъ, но въ этотъ домъ онъ почти не заглядывалъ. Онъ и работалъ, и даже спалъ сегодня въ одномъ, завтра въ другомъ, посл завтра въ третьемъ фабричномъ зданіи, въ двухъ шагахъ отъ паровиковъ и колесъ, при треск, пыхтнь, стукотн и всякомъ гам. Рабочіе и подчиненные звали Роу бульдогомъ, а между тмъ любили: при своей строгости и вспыльчивости, онъ былъ простъ, щедръ и доступенъ для всякаго. Но такъ какъ никакой труженникъ въ мір не можетъ обойтись безъ маленькаго развлеченія, то и у Роу были, въ теченіи сутокъ, два часа совершеннаго отдыха отъ каторги. Эти два часа (отъ шести до осьми по полудни) были временемъ его обда. Всякій день на его кухн готовилось столько тяжолыхъ и мясныхъ блюдъ, что, кажется, цлый нмецкій городокъ могъ бы пропитаться ими цлый мсяцъ. Роу обдалъ почти всегда одинъ одинехонекъ, но ему было весело видть около себя горы розбифа, ретраншаменты изъ котлетъ, рыбъ и дичи, что же касается до бутылокъ и графиновъ, то столъ бывалъ ими буквально заставленъ. Когда управляющій фабриками садился за обдъ, его уже не смли тревожить, какая-то постройка одинъ разъ загорлась и была погашена при начал его обда, а ни одинъ человкъ не посмлъ войти въ столовую залу съ этой встью. До семи часовъ Роу лъ подобно волку, въ семь онъ былъ пьянъ какъ сапожникъ, отъ семи до осьми спалъ передъ грудой яствъ и бутылокъ, въ восемь просыпался, совалъ голову въ ведро полузамерзшей воды и, совершенно посвжвъ, шолъ на фабрику. Наслажденія дня кончались и до слдующихъ сутокъ царствовалъ одинъ трудъ во всей его суровости.
Къ этому-то оригинальному человку, въ начал прошлой весны, въ ясное утро, направилъ стопы свои нашъ Гаджи-Подхалимовъ. И точно, возл какого-то безмрно огромнаго, страшно воняющаго саломъ, вертящагося, визжащаго колеса, нашъ герой скоро увидлъ плотнаго, краснаго, коренастаго человка, который угрюмо кивнулъ ему головой и повелъ его за собой въ уголъ залы, гд вой, стукъ и визжанье были сносне. ‘Дло до меня, что ли?’ спросилъ онъ гостя отрывисто, но не надмнно. Подхалимовъ объяснилъ, что наслышавшись о его добродтеляхъ и способностяхъ, онъ желалъ бы получить какое-нибудь мстечко при фабрикахъ Риттеля. Роу оглядлъ его съ головы до ногъ. ‘Мн нравится, оказалъ онъ, что вы пришли безъ рекомендательныхъ писемъ и подобной дряни. На дняхъ очистится у меня одно мсто,— зайдите, навдайтесь, я васъ испытаю, а тамъ увидимъ’. Подхалимовъ ушолъ съ поклономъ.
На другой день, въ шесть часовъ вечера, только что мистеръ Джонъ Роу усплъ ссть за свой столъ, обремененный яствами, какъ ему доложили что какой-то господинъ насильно вошолъ въ домъ и требуетъ видть хозяина по необходимому длу. ‘Въ шею его!’ лаконически брякнулъ Роу. Люди кинулись гнать гостя, но онъ, не слушая ихъ убжденій и доводовъ, прорвался въ столовую и сталъ передъ самимъ хозяиномъ. Нужно ли говорить, что то былъ нашъ герой Подхалимовъ.
Роу въ это время отрзывалъ кусокъ розбифа, ножъ сорвался и, вмсто тонкаго, изящнаго ломтя, на тарелку упалъ какой-то нелпый комъ мяса. Англичанинъ только испустилъ глухое рычаніе
— Что вамъ надо? спросилъ онъ Подхалимова.
— Я пришолъ узнать объ общанномъ мст, отвчалъ странный гость самымъ дерзкимъ тономъ.
— Я за обдомъ не знаю никакихъ длъ. Въ одни сутки мста не очищаются. Идите прочь — и скоре.
— И я знаю, возразилъ Подхалимовъ язвительно: — и я знаю, что сытые люди, передъ сладкими кушаньями, глухи къ голосу нуждающихся. Вы общали мн мсто и я пришолъ узнать, когда вы его мн дадите!
Все терпніе британца лопнуло. Молча онъ подошолъ къ своему гостю.
— Предостерегаю васъ, сказалъ онъ задыхаясь отъ гнва: — идите прочь, или я изобью васъ какъ собаку. Сметесь вы надо мной, что-ли?…
Подхалимовъ взглянулъ на атлета, способнаго одной рукою заколотить въ землю двадцатерыхъ сухарей, ему подобныхъ. Сердце его мгновенно замерло,— но онъ выдержалъ взглядъ врага и отвтилъ:
— Пока не дадите мн мста, я не выйду изъ этой комнаты!
О томъ, что произошло за вышепрописанной фразою, знаютъ только стны столовой да самъ геніальный Подхалимовъ. Роу ударилъ своего гостя по рук — и, казалось, рука разломались надвое, онъ стукнулъ его боксомъ въ животъ — и небо показалось ему съ овчинку, онъ взялъ его голову себ подъ мышку и въ самый кратчайшій срокъ, какъ подобаетъ опытному бойцу, превратилъ ее въ букетъ цвтовъ синяго, голубого и фіолетоваго колера, да сверхъ того, по англійскому выраженію, сдлалъ изъ носа горчичницу, а изъ глазъ уксусницу. Затмъ мистеръ Роу поднесъ свою жертву къ крыльцу выходившему на улицу, далъ ей послдняго пинка и скатилъ ее со ступеней крыльца на мостовую. Вся операція не заняла двухъ минутъ времени — чрезъ пять минутъ посл вторженія Подхалимова въ столовую англичанина, самъ онъ лежалъ на улиц, подобно трупу, а Джонъ Роу спокойно занимался своимъ ростбифомъ, напередъ осушивши экстренный стаканъ стараго портвейна.
И одной минуты не полежалъ Подхалимовъ передъ порогомъ негостепріимнаго дома, какъ изъ за-угла улицы показалась подлая, но просторная наемная коляска, а въ коляск сидлъ отставной стряпчій Мурзавейкинъ и тифлисскій уроженецъ князь Поганидзе. Увидя бездыханное тло на мостовой лежащаго человка, Поганидзе и Мурзавейкинъ поступили подобно доброму самаритянину: они взяли несчастливца въ свой экипажъ, довезли его до жилища квартальнаго надзирателя, потребовали частнаго врача, а посл осмотра совершили актъ, свидтельствовавшій объ увчьяхъ, какимъ подвергся нашъ искатель приключеній. Подхалимовъ былъ дйствительно въ ужасномъ положеніи: ему пускали кровь, онъ нсколько часовъ оставался безъ чувства и всю ночь стоналъ, что не помшало ему, при первыхъ лучахъ Авроры, настрочить, подписать и отправить куда слдуетъ жалобу съ изложеніемъ всего происшествія. Отставной стряпчій Мурзавейкинъ, какъ истинный другъ человчества, переписалъ жалобу и уснастилъ ее отрывками, по краснорчію и жалостливости способными извлечь слезы изъ камня.
Дло закипло, хотя по самой его сущности и не могло быть продолжительнымъ. Увчья, понесенныя Подхалимовымъ, не подлежали сомннію. Джонъ Роу, вмсто того, чтобъ сказать что-нибудь въ свое оправданіе, объявилъ, что всегда готовъ бить человка, мшающаго ему обдать, мало того, еще прикрикнулъ на свою прислугу, когда она, изъ любви къ барину, стала не совсмъ обстоятельно отвчать. Еще синяки не совсмъ изчезли на лиц Подхалимова, а уже по жалоб послдовалъ приговоръ такого рода: Роу долженъ былъ уплатить небольшое денежное взысканіе, въ пользу несчастливца имъ побитаго, да сверхъ того, на основаніи существующихъ постановленій, подвергался тюремному заключенію, кажется, на годъ.
Около этого времени прискакалъ въ Петербургъ патронъ и другъ нашего великобританца, фабрикантъ Риттель. Всть о ршеніи дла его сразила и поразила — тюремное заключеніе для Роу значило закрытіе работъ на нсколькихъ громадныхъ фабрикахъ, отправленіе къ чорту операцій, на которыя уже были затрачены большія суммы! Съ другой стороны, Риттель не сомнвался, что его другъ былъ жертвою адскаго заговора, что Подхалимовъ самъ напросился на побои и что вся исторія была подстроена съ ловкостью мастеровъ дла. Риттель кинулся ко мн и просилъ моего заступничества передъ лицами, пересматривавшими дло. Мн самому оно казалось нечистымъ. И такъ, не теряя времени, мы, захвативши съ собою дльца, съ самого начала слдившаго за всей исторіей, двивулись въ квартиру человка, отъ котораго одного завислъ еще исходъ процесса или, по крайней мр, нкоторое смягченіе взысканія.
Д*** встртилъ насъ ласково, но, при первыхъ словахъ нашихъ, покачалъ головою съ видомъ, не общавшимъ снисхожденія. ‘Господа’, сказалъ онъ, ‘ваши доводы для меня не новы, я ихъ зналъ и призналъ ране, чемъ вы за нихъ ухватились. Вы знаете, что Роу былъ жертвой заговора, а я не только думаю то же, но почти увренъ въ этомъ. Я знаю, что за люди Мурзавейкинъ и Поганидзе. Я знаю, что просители, которымъ общано мсто, не вторгаются въ чужія столовыя черезъ нсколько часовъ посл общанія,— за полученіемъ этого мста. Но если мое нравственное убжденіе таково, то во всемъ дл нтъ ни одного осязательнаго, юридическаго факта, который бы подтверждалъ мои подозрнія. Вашъ Роу попалъ на бездльниковъ перваго разбора, у нихъ вс слды заметены, каждый шагъ огражденъ и разсчитанъ. А наконецъ, еслибъ дйствительно были у меня осязательныя доказательства всей интриги,— разв это можетъ снять отвтственность съ Джона Роу? Разв можно бить человка за то, что онъ входитъ въ нашу столовую, когда мы обдаемъ? Разв можно превращать носъ человка въ горчичницу, а глаза въ уксусницу, хотя бы этотъ человкъ самъ на то напрашивался? Дло проиграно, и одно средство избавить Роу отъ тюремнаго заключенія — денежная сдлка и примиреніе его съ Подхалимовымъ’.
Риттель почесалъ въ затылк. У него уже шли переговоры по этой части. Воротясь домой, онъ потребовалъ къ себ своего кассира и далъ ему нкій ордеръ на сумму, которой размръ вчно останется въ тайн. Иные говорятъ, что дло покончилось десятью тысячами, но другіе поднимаютъ цифру до двадцати пяти, пятипроцентными билетами. Достоврно только то, что на другой день Подхалимовъ подалъ объявленіе о томъ, что отступается отъ своей претензіи, а черезъ четыре мсяца сей геніальный искатель счастія, хорошо помстивъ заработанныя деньги, поступилъ въ штатъ сандаракіевскихъ Меркуріевъ, на мсто управляющаго No 2, когда-то надъ нимъ издвавшагося и ломавшагося.
Макеямъ Петровичъ кончилъ.
— Славная и поучительная исторія, замтилъ задумчиво Пайковъ учоный: — и средство къ обогащенію, самое новое, да и конкуррентовъ на него не много найдется.
— Конкуррентовъ немного? со смхомъ перебилъ Максимъ Петровичъ.— А знаешь ли ты, что Риттель до сихъ поръ содержитъ караулъ при дом своего друга и управляющаго? Съ тхъ поръ, какъ исторія Подхалимова разошлась по городу, до ста человкъ требовали свиданія съ англичаниномъ во время его обдовъ!

IX.
Письмо обличительнаго поэта Копернаумова о нкоемъ странномъ юбиле и о любопытныхъ событіяхъ, съ этимъ торжествомъ сопряженныхъ.

Ну, милйшій мой Иванъ Александрычъ — игра! и былъ скандалъ, достойный твоего сатирическаго ума и твоей неподражаемой кисти! Участвовалъ я на юбиле, и на какомъ юбиле? На юбиле эконома — и какого эконома? того самаго, который чуть не уморилъ съ голоду Юлиньку и Дашу Шенфельта, въ восптомъ тобою женскомъ учебномъ заведеніи! И я говорилъ спичь, и замышлялъ побить юбиляра, и меня намревались отдуть его друзья и собратія, но съ Селиверстомъ Копернаумовымъ не легко справиться и потому все дло кончилось такъ, какъ обыкновенно у насъ кончаются торжественныя собранія — то есть великимъ скандаломъ, нсколькими тычками, но безъ тни дуэли или потасовки серьозной. Въ газетномъ мір уже готовится протестъ противъ моего поведенія: нашъ ценсоръ нравовъ, наша непорочная литературная голубица, арендаторъ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’ самъ пишетъ этотъ протестъ, а два или три барда, почтительно стоя за его кресломъ, за умренную плату выправляютъ слогъ сочиненія. Одно будетъ ново въ протест, названномъ: ‘Отвратительное поведеніе обличительнаго поэта Копернаумова’: въ вид новизны, или по случаю своего разлада съ литераторами (исключая малаго числа голодныхъ газетныхъ бардовъ), редакція ‘Вдомостей’ хочетъ разослать свой протестъ въ рукописи ко всмъ лицамъ, имющимъ должности но откупу. Это нсколько уменьшаетъ тяжесть удара: хоть у насъ и есть иные литераторы совершенно сходные съ откупщиками,— но все-таки откупщикъ не судья моихъ длъ, и гнвные протесты, подписанные хотя самими господами Ободраки, Ицкенштейномъ и Шмуленбергомъ, могутъ имть великое значеніе въ какомъ-нибудь винномъ депо, пожалуй, въ водочномъ магазин, а никакъ не въ россійской словесности.
‘Ухъ! дайте отдохнуть и съ силами собраться!’, скажу я вмст съ моимъ идеаломъ и учителемъ, Василіемъ Львовичемъ Пушкинымъ. До сихъ поръ голова трещитъ, кулаки сжимаются сами собою и кровь бушуетъ воинственнымъ жаромъ. Тмъ лучше будетъ — это придастъ моему разсказу должное одушевленіе. Теб, безъ сомннія, извстно, безпутный Иванъ, что не смотря на мое оффиціальное жительство и квартиру у ***ской заставы, въ помщеніи нашего клуба,— твой другъ Копернаумовъ не способенъ долго киснуть на одномъ мст. И такъ, на предпрошлой недл я покинулъ свой пріютъ и ршился выжить нсколько дней у нашего общаго друга Шайганова. Не знаю почему, но одинъ видъ Шайтановской квартиры мн сладокъ. Я чахну тамъ, гд разосланы ковры, гд каминъ украшенъ фарфоромъ и мраморомъ, гд на дверяхъ висятъ тяжелыя шолковыя тряпицы, называемыя портьерами. У Шайтанова я дышу вольне. Когда я вхожу въ его залу, меблированную двумя дырявыми стульями, года молодости ко мн возвращаются. Когда я ложусь на его протертый диванъ и получаю въ бокъ уязвленіе отъ порванной и наружу высунувшейся пружины, душа моя ликуетъ. И когда, вечеромъ, надвши калоши вмсто туфель, и обмотавъ себя пледомъ вмсто халата, я подсаживаюсь къ трехногому, качающемуся, крашеному письменному столику, вдохновеніе бурею входитъ въ мою голову, и на бумагу льются стихотворенія до того яростныя, что прочитавши ихъ, мои поклонницы наврно составятъ обо мн понятіе, какъ о душегубц Стеньк Разин съ примсью философа Гераклита. Не будь моихъ періодическихъ поздокъ къ Шайтанову,— вся моя литературная слава померкла бы, и карающее перо мое сдлалось бы мягче мокрой мочалки.
Исторія моя съ юбилеемъ начинается въ прошлый вторникъ, въ квартир Шайтанова. Я сидлъ утромъ за любимомъ моемъ диван съ поломанными пружинами и писалъ сорокъ девятое стихотвореніе собранія ‘Свирпыхъ Ямбовъ’. Мыслей было много, римы набгали сами, работа шла, какъ по маслу. Изтерзавши, какъ слдуетъ, высшее общество, хлыщей, становыхъ приставовъ и камелій, я повелъ атаку на рыцарей литературы, но на этомъ горячемъ мст обличительный трудъ мой былъ прерванъ стукомъ въ двери и голосомъ Шайтанова: ‘отвори, есть до тебя дло!’
По правд сказать, я всегда радъ когда мн мшаютъ работать.
— Войди, войди, очень радъ, отвчалъ я, и отворивъ двери, увидлъ передъ собой хозяина, въ сопровожденіи двухъ господъ самой благообразной наружности, въ мундирныхъ фракахъ и съ бакенбардами, извивающимися отъ виска ко рту, въ вид занятой. Благонамренность и благонадежность такъ и цвли на ихъ нсколько гемороидальныхъ лицахъ.
— Вотъ, господа,— сказалъ Шайтановъ, указывая имъ ни меня: — вотъ вамъ нашъ великій поэтъ и обличитель, кажется дальнйшихъ рекомендацій не требуется. Просите его, онъ всегда любилъ юбилеи и похоронные обды. Онъ и стихи напишетъ, и рчь отбарабанитъ на славу. А съ меня не взыщите, я человкъ маленькій, что вамъ во мн и въ моемъ присутствіи?
Господа съ бакенбардами въ вид запятой подошли ко мн и пригласили меня на юбилей, устраиваемый въ честь честнйшаго, благороднйшаго и близкаго ихъ сердцу дйствительнаго статскаго совтника и эконома Гальгенкнехта.
— Какъ? спросилъ я съ недоумніемъ: — не про то ли женское заведеніе, гд онъ экономомъ, недавно писалъ мой дорогой Ч—р—н—к—н—ж—н—к—въ?
Оба господина съ благонамреннаго вида бакенбардами выразили на лицахъ своихъ скорбь и неудовольствіе.
— Господинъ Ч—р—н—к—н—ж—н—к—въ, сказалъ одинъ изъ нихъ, жестоко оскорбилъ и г. Гальгенкнехта, и заведеніе, при которомъ онъ находится, и достойнаго сановника Сергія Юрьевича, не говоря уже о начальниц и классныхъ дамахъ. Ни одной двицы никогда не умирало съ голоду въ этомъ заведеніи, всякій вамъ это засвидтельствуетъ. Пробныя порціи всегда превосходны. Если двицы нсколько хилы и блдны, то это не отъ дурной пищи, а отъ привычки кушать уголь и грифеля. Все начальство заведенія собиралось подать формальную жалобу на г, Ч—р—н—к—ж—н— к—ва и его обидныя насмшки…
— Но разсудило, со смхомъ перебилъ Шайтановъ: — что жалоба на нихъ самихъ еще навлечетъ разныя непріятныя изслдованія. Ну, сознайтесь сами, господа,— вдь бездльникъ вашъ экономъ Гальгенкнехтъ? Двадцать пять лтъ тому назадъ, мой отецъ зналъ его совершеннымъ нищимъ.
Одинъ изъ чиновниковъ промолвилъ довольно робко:
— Всякій начинаетъ съ малаго…
— А теперь, продолжалъ мой другъ: — онъ иметъ два шестиэтажныхъ дома и за каждой дочерью даетъ по пятидесяти тысячъ. Впрочемъ, господа, не морщите вашихъ челъ, это остается между нами. Поэтъ Копернаумовъ не то, что его безпутный пріятель. Онъ будетъ, въ качеств литератора, на юбиле, и произнесетъ спичь на славу. Правда, Селиверстъ Ильичъ?
— Буду, если и ты будешь,— сказалъ я, думая что все это шутка и сейчасъ кончится. Но Шайтановъ изъявилъ полное согласіе и еще подмигнулъ мн глазомъ. Нечего было длать, красня за себя, я далъ общаніе быть на юбиле. Старшій изъ благообразныхъ гостей спросилъ, не нуженъ ли мн формулярный списокъ юбиляра, какъ матеріалъ для привтственнаго стихотворенія. Тутъ только я понялъ причину приглашенія и настойчивости — должно быть въ наше время прогресса и утшительныхъ начинаній, никакой порядочный юбилей не можетъ обойтись безъ поэта.
— Нтъ, нтъ, формулярнаго списка не надо, отвчалъ Шайтановъ: — формулярные списки только налагаютъ преграды на вдохновеніе. И хорошій будетъ у васъ праздникъ?
— Удивительный! отозвался старшій изъ пригласителей.— Князь Сергій Юрьевичъ самъ составляетъ menu и указалъ, гд купить вина. Двицы изъ заведенія поднесутъ юбиляру внокъ и сто двадцать шолковыхъ мячиковъ своей работы. Такъ какъ пиршество будетъ въ залахъ ихъ пансіона, то посл обда он протанцуютъ на съ шалями — знаете, pas de chles… все такія пышечки…
— А потомъ эти пышечки поужинаютъ сырымъ картофелемъ и тухлой рыбой? замтилъ Шайтановъ.
— Шутники вы, и видно что писатели, съ добродушіемъ отвчалъ младшій изъ чиновниковъ.
— Прощайте же, до свиданія, не забудьте дня и часа — а право, мы вамъ иришлемъ формулярный списокъ!
— Ну васъ со спискомъ!
И мы остались одни съ Шайтановымъ.
Въ первыя минуты я хотлъ было ругательски обругать моего друга и хозяина, но не нашолъ въ моемъ сердц довольно ршимости. Юбилеи и похоронныя закуски — моя пассія. Когда я пирую на похоронахъ у какого-нибудь вовсе мн не близкаго покойника, или мъ живыхъ стерлядей въ честь того, что нкій, вовсе не уважаемый мною, а иногда и нравственно-препоганый сановникъ пятьдесятъ лтъ отслужилъ Аполлону или емид, духъ мой всегда находится на степени ликованія. Мн отрадно бываетъ видть, какъ, за похоронной трапезой, постепенно разъясняются и разцвчиваются лица, цлое утро не безъ усилія носившія уксусное выраженіе,— или какъ на юбиле особы, передъ закускою предававшія юбиляра всмъ божествамъ подземнымъ, за шампанскимъ начинаютъ нжно обнимать его, лить слезы и утопать въ восторженныхъ ощущеніяхъ. Да, поврь мн, милйшій Иванъ,— на похоронахъ и на юбилеяхъ изучается натура человческая лучше, чмъ гд-либо! На юбилеяхъ и на похоронахъ мы становимся лицомъ къ лицу со всмъ ничтожествомъ, со всею шаткостью и со всми безобразіями человческаго племени! Эти притворныя слезы рядомъ съ набиваніемъ брюха, эти наморщенныя лица, не устаивающія противъ двухъ рюмокъ го-сотерну на голодный желудокъ, эти пошлые спичи и юбилейныя стихотворенія по заказу, эти ревностныя стремленія поподличать на всякій случай, поподличать безвозмездно, какъ бы для практики… да! тутъ много матеріала и для философа, и для обличителя, и для беззаботно-шутливаго наблюдателя, теб подобнаго…
Къ вечеру дпя, ознаменованнаго вышеразсказаннымъ приглашеніемъ, у меня были уже заготовлены два стихотворенія въ честь юбиляра. Я прочелъ ихъ Шайтанову. Первое выходило въ род псни, на голосъ ‘Хвала теб, нашъ Излеръ благородный!’ Въ немъ я припоминалъ герою праздника его бывшую нищету, хвалилъ его два каменныхъ дома, объ остальномъ ужь не упомню. Знаю я одно, что псня заключалась такими двумя стихами:
Иль въ руки взявъ хорошую дубину
Начать лупить тебя по голов?
Второе привтствіе было полне: въ немъ я говорилъ о голодныхъ обдахъ двицъ, о скверной провизіи и о вчно-великопостной репутаціи пансіона, въ которомъ юбиляръ правилъ должность эконома. Хвалебное пснопніе опять-таки кончалось вопросомъ:
Но нтъ! и въ спиче самой пылкой
Всего не выскажешь — ей, ей!
Или хватить тебя бутылкой
И тмъ твой кончить юбилей?
Шайтановъ, выслушавъ стихотворенія, неодобрительно покачалъ головою.
— Ты всегда увлекаешься, нашъ неукротимый обличитель, сказалъ онъ, подумавъ немного.— Стихи твои таковы, что прослушавъ ихъ, публика должна сдлать одно изъ двухъ, или немедленно вытолкать изъ залы самого юбиляра, или, съ помощью нсколькихъ сторожей, тебя самого изъ нее вышвырнуть. Послднее будетъ вроятне, судя по направленію и наклонностямъ участниковъ пиршества. Подвергаться же подобной непріятности не слдуетъ ни въ какомъ случа, даже для обличенія всхъ экономовъ вселенной.
— Согласись, однакоже, что иначе намъ не для чего и быть на этомъ безобразномъ юбиле!
— Вовсе не соглашаюсь. Мой планъ совсмъ не таковъ и въ немъ смысла гораздо боле. Насъ зовутъ на пиръ, какъ представителей литературы. По правд сказать, не надо было соглашаться, но ужь если мы, неисправимые школьники, согласились и будемъ на пир, то уже тмъ самымъ обязались заявить свой взглядъ на вещи. Съ этою цлью надобно составить рчь, колкую и двусмысленную, которая и выражала бы то, что должно, и не выходила бы изъ границъ приличія…
— Такъ пиши ее самъ, сказалъ я угрюмо. Я умю отбрить кого нужно, могу, при случа, дать подзатыльника, гд придется, способенъ даже говорить чужіе спичи на обдахъ, но дипломатически финтить и ломать свою голову не способенъ. Напиши рчь, а такъ какъ у тебя голосишка дрянной, то я готовъ отхватать ее за шампанскимъ. Только помни, яду побольше, вставь хоть что-нибудь изъ моихъ стихотворныхъ привтствій!
— Боже меня сохрани отъ этого, смясь возразилъ Шайтановъ.
Къ утру рчь была изготовлена, и я заучилъ ее не безъ нкотораго усилія надъ собою. Старемся мы, милый Иванъ! ужь не та у насъ память, какъ въ то время, когда мы, бывало, на школьной скамь, въ четверть часа выдалбливали по страниц нмецкаго синтаксиса! Какъ бы то ни было, къ обденной пор рчь была вызубрена, фраки надты, и мы, свши на первую попавшуюся гитару, помчались по направленію къ женскому заведенію, тобою восптому.
При первомъ нашемъ вступленіи на еатръ предстоящаго юбилея, и я, и Шайтановъ отдали дань похвалы твоему бойкому перу, достойный Иванъ Александровичъ. Твой фельетонъ о плохой пищ двицъ въ нашихъ пансіонахъ, возбудившій такія бури въ мір экономовъ, уксусныхъ классныхъ дамъ и величаваго вида начальницъ — воскресъ передъ нами во всхъ подробностяхъ. Все, все нашли мы совершенно такъ, какъ ты живописуешь. Швейцаръ, глубокомысленнаго вида, съ презрніемъ взглянувшій на насъ, пріхавшихъ на извощичьей гитар, паркетъ, налощенный до омерзительной степени, классныя дамы наикислйшаго и злобнаго вида, группы пансіонерокъ съ зеленымъ цвтомъ лица, явнымъ слдомъ плохой пищи, въ атмосфер какой-то запахъ мастики и залежавшагося чернослива — все намъ было знакомо и хорошо знакомо. Глаза мои искали худенькой черноглазой пиголнцы съ сырой картофелиной въ карман, воображеніе рисовало разныя сцены, тобою описанныя. Но вотъ двочекъ повыгнали прочь, зала наполнялась, около стола, выведеннаго во всю ея длину, съ боковыми загибами, стали группироваться гости, выбирая себ мста поближе къ стулу, обреченному для юбиляра. Можно было неопытному человку подумать, что все одушевлено любовью къ виновнику торжества и жаждою лицезрть его вдоволь. Но, вслушавшись въ рчи назжавшихъ гостей, легко было уразумть причину ихъ влеченія къ средоточію пиршества.
— Не садись на уголъ, говорилъ одинъ человкъ другому:— кто сидитъ на углу, тому отъ стерляди подаютъ одинъ хвостъ,— это врне смерти.
— На сорока юбилеяхъ я былъ и всегда подавали мн холодныя блюда: на этотъ разъ попробую ссть около самого урода.
— Вотъ тутъ и рчи будутъ слышне, лицемрно замтилъ тучный господинъ со звздою, поворачивая стулъ около самого средоточія.
— Ну, очень ты заботишься о рчахъ! шутливо перебилъ другой звздоносецъ съ крючковатымъ носомъ: — просто ты пронюхалъ, что тамъ на концахъ вино стоитъ похуже.
Мн и Шайтанову, какъ лицамъ подозрваемымъ въ намреніи произнести спичъ или стихотворную импровизацію, дали стулья противъ самаго виновника юбилея. Плохого вина и стерляжьихъ хвостиковъ мы уже не могли бояться.
Но вотъ, на хорахъ раздалась музыка, часы громко пробили пять, и самъ виновникъ торжества, краснорожій, толстенькій, плутоватаго вида старичекъ, появился въ зал. Подъ руку велъ его князь Сергій Юрьевичъ, рядомъ съ нимъ шла начальница заведенія, та самая величественная карга, съ которой ты чуть не подрался за дочерей друга нашего Шенфельта. Шествіе замыкало нсколько сановниковъ и родственниковъ Сергія Юрьевича, потомъ собраніе благообразныхъ господъ съ бакенбардами въ вид запятой и кучка двицъ-пансіонерокъ, очевидно выбранныхъ за свои красивыя личики. Не взирая на музыку и на Сергія Юрьевича, расточавшаго сладчайшія улыбки всмъ присутствовавшимъ, первыя минуты прошли весьма холодно: во-первыхъ, по словамъ моего сосда, довольно ядовитаго чиновника, большая часть гостей и знакомства не имла съ господиномъ Гальгенкнехтомъ, а во-вторыхъ, всему міру извстно, что голодный и ждущій обда петербургскій житель въ тяжкія минуты передъ истребленіемъ закуски не признаетъ ни родныхъ, ни друзей, ни юбиляровъ, ни благодтелей человчества. Но вотъ, наконецъ, вс ринулись къ столикамъ съ закуской и водкой. Давка произошла самая почтенная, потому-что, по распоряженію Сергія Юрьевича, два столика были отдлены для сановниковъ и охранялись цпью уксусныхъ классныхъ дамъ, мы же, плебеи, тискались и тснились около столовъ трехъ, не больше. Когда сановники поли и пропустили по рюмочк, началось разсаживанье, стучанье стульями, хлбанье супа, который оказался отличнымъ. Да и вообще обдъ, и въ цломъ, и въ частностяхъ, длалъ честь распорядителю и старому обжор Сергію Юрьевичу. Не знаю, былъ ли онъ изобиленъ и достались ли стерляжьи хвостики на долю компаніи, засдавшей въ отдаленныхъ мстностяхъ, но у насъ, въ средоточіи пиршества, все шло на славу. Иные гости уже посл второго блюда превратились въ какія-то полусонныя, фіолетовыя страшилища, а за четвертымъ явствіемъ, состоявшимъ изъ великолпнйшаго омароваго соуса, мой ядовитый сосдъ тронулъ меня за колно и глазами указалъ по направленію къ юбиляру. Я взглянулъ, и хотя самъ принадлежу къ хорошимъ дакамъ, но на этотъ разъ почувствовалъ морозъ по кож. Сергій Юрьевичъ и экономъ Гальгенкнехтъ накладывали себ по второй тарелк омаровъ, и умренное количество которыхъ гибельно для немолодого желудка…
— Увидите, что кого-нибудь ужь стукнетъ кондрашка, съ злорадствомъ прошиплъ мой застольный товарищъ.
Подали шампанское — вс поднялись съ мстъ, нсколько сотъ мутныхъ и оловянныхъ глазъ устремились въ нашу сторону. Сергій Юрьевичъ, обращаясь къ юбиляру, началъ рчь боле достойную Титира и Мелибая, нежели смертнаго съ здравымъ смысломъ. Онъ говорилъ не столько о юбиляр, сколько о красот и невинности пансіонерокъ, даже довелъ свою игривость до того, что пожелалъ быть прелестной двицей и воспитываться подъ крыломъ ‘близь меня сидящей maman‘ (тутъ онъ отвсилъ поклонъ начальниц) и нашего друга Гальгенкнехта. Затмъ Сергій Юрьевичъ икнулъ и рчь его запуталась, но онъ не сконфузился и въ азарт кинулся цаловать эконома. Да, мы расплакались, какъ и достодолжно, а затмъ взоры, полные любопытства, устремились на меня и Шайтанова. Пришла пора расплачиваться за честь приглашенія.
Милостивыя государыни и достопочтенные слушатели, началъ я твердымъ и громкимъ голосомъ: ‘хотя я, обращая взоры мои и направо и налво, и впередъ и по сторонамъ, не вижу ни одного лица, сколько-нибудь мн знакомаго, но я твердо врю, что всякій юбилей есть торжество семейное, и что лица на немъ кушающія — члены одного, тснаго и братскаго круга. Потому не буду утомлять васъ высокопарными хваленіями нашего юбиляра. Онъ въ хваленіяхъ не нуждается. Памятникъ ему давно воздвигнутъ въ сердцахъ нашихъ, въ желудкахъ двицъ, воспитывавшихся въ семъ зданіи,— и на-улицахъ Петербурга, украшенныхъ домами, ему принадлежащими. Но нтъ! слова мои слишкомъ слабы — он меркнутъ передъ мыслью о заслугахъ виновника сего пиршества Кто, какъ не онъ, ввелъ золотой принципъ умпренности въ дло двическаго продовольствія, кому, какъ не ему, одолжены мы за пріученіе ко всмъ житейскимъ случайностямъ нашихъ сестеръ и дочерей, нашихъ жонъ и будущихъ невстъ нашихъ? Женщина есть существо невоздержное по натур — ссылаюсь въ этомъ на законы древняго Рима и Лакедемона. Очаровательный и дорогой нашъ господинъ Гальгенкнехтъ сдлалъ то, до чего тяжолымъ путемъ не успли достигнуть законодатели Лакедемона и Рима. Благодаря ему, всякая двица, воспитавшаяся въ сихъ уважаемыхъ стнахъ, чужда чревоугодію и сластолюбію, что крайне важно въ нашъ вкъ безденежья и дорогой провизіи. Я встрчалъ много прелестныхъ существъ, вскормленныхъ нашимъ юбиляромъ, и могу заврить, что он чужды всякой взыскательности по части гастрономическихъ излишествъ. Он довольны всмъ, самое подлое кушанье ихъ не возмущаетъ, он кушаютъ, какъ птички, но тутъ я останавливаюсь: одно сладостно-медовое краснорчіе князя Сергія Юрьевича можетъ коснуться сего обворожительнаго предмета.
‘У всякаго безкорыстнаго и благотворнаго дятеля есть враги. Есть они, вроятно, и у нашего юбиляра. Это рабы за тріумфальной колесницей консула, завистники его доброй славы и благопріобртенныхъ домовъ въ Петербург. Одинъ изъ этихъ враговъ, на-дняхъ, при мн, укорялъ начальство этого прекраснаго женскаго заведенія въ томъ, что будто бы здшнія пансіонерки, не имя возможности кушать скверныхъ обдовъ и ужиновъ, дятъ уголь, млъ и грифель. Конечно, это клевета, но еслибъ она и не была клеветою, то въ здсь заявленномъ факт я не вижу ничего, кром хорошаго. Мн, по крайней мр, будетъ очень пріятно, если жена моя станетъ считать лакомствомъ соте изъ мла, сальми изъ грифелей и уголья la serviette. Оно и просто, и дешево, а въ нашъ кринолинный вкъ, когда простое платье для вызда стоитъ полтораста цлковыхъ, а фунтъ говядины около двугривеннаго, пріятно видть простоту и дешевизну хоть въ какихъ-нибудь предметахъ женскаго потребленія.
‘Выпьемте же, милостивые государи, за здоровье нашего честнаго и доблестнаго юбиляра! Пусть онъ живетъ и процвтаетъ, чтобы мы, еще черезъ двадцать пять лтъ, могли собраться въ честь его на такомъ сытномъ обд и произнести еще нсколько вдохновенныхъ рчей, достойныхъ ‘Сверной Пчелы’ стараго времени. Господа, выпьемте еще кубокъ за здоровье Ивана Богдановича Гальгенкнехта!’
Взрывъ рукоплесканій, а со стороны самыхъ нетрезвыхъ сосдей сдержанныя рыданія, были наградой этой рчи. Какъ ни былъ я знакомъ съ юбилейными правами, но не скрою, что заканчивая мое привтствіе нсколько боялся за неприкосновенность моей особы. Однако публика, кончающая пышный обдъ и осушившая такое количество дорогого вина, не подходитъ ни подъ какія правила. Первый знакъ восторженной признательности поданъ былъ самимъ юбиляромъ — испустивъ потоки слезъ, онъ кинулся, чтобъ обнять меня, но между нами былъ широкій столъ, и мы тщетно простирали другъ къ другу наши трепещущія руки. Сосдъ князя Сергія Юрьевича вздумалъ было пособить Ивану Богдановичу, приподнявъ его повыше, но эта попытка кончилась лишь разбитіемъ бутылки лафита и нсколькихъ бокаловъ. Впрочемъ, обдъ прекратился и мы съ Гальгенкнехтомъ скоро цаловались, сколько хотли.
Не стану изображать въ подробности того, что длалось посл обда — разверни какой-нибудь старый нумеръ газеты съ описаніемъ любаго юбилея, и ты увидишь все, что требуется. ‘Обдъ кончился,— но оживленная, дружеская бесда непрекращалась’.— ‘Соединившись въ одинъ родственный кругъ около счастливаго юбиляра, гости и не думали разъзжаться’.— ‘Отрадно было вслушиваться въ эти несмолкающіе, остроумные разговоры людей, сближенныхъ однимъ чувствомъ и одною привязанностью’. Отрадно было и мн, ибо такой дичи, такой чепухи, какую несли возл меня друзья Сергія Юрьевича и нкоторые гости,— не всякому доведется слышать. Къ сожалнію, наслажденіе мое прервалось появленіемъ Шайтанова, который подкрался ко ун и шепнулъ мн на ухо: ‘надо хать домой, да скоре’:
— А что тамъ такое? спросилъ я съ неудовольствіемъ.
— А то, что тебя хотятъ или побить, или выгнать съ позоромъ, отвтилъ нашъ пріятель, показывая на уголъ залы.
Дйствительно, въ углу залы и недалеко около двери, на самомъ пути отступленія, стояла и гнвно сверкала глазами группа человкъ въ двадцать, изъ людей моложе и потрезве. Дв или три дамы злого вида только что выпорхнули изъ этого синедріона.
Мы взяли шляпы и тихо пошли къ выходу, но группа тронулась на перерзъ мн и Шайтанову. ‘Удираютъ голубчики’, слышалось справа и слва. ‘А позвольте-ка, государь мой, спросить кое-какихъ объясненій на счетъ вашей рчи’, спросилъ, положа мн руку на плечо, о, тинъ дтина, имвшій родственное сходство съ юбиляромъ. ‘Хотя васъ тамъ и обнимали, однако мы оратора притянемъ къ допросу’, добавилъ другой дородный гость, становясь передъ самымъ моимъ носомъ. Ясно, что меня желали окружить и немного помять въ толп, времени терять было нечего.
Я стоялъ скрестивши руки, человка четыре враговъ находилось въ самомъ близкомъ со мною соприкосновеніи. Я слегка тронулся корпусомъ и сдлалъ то чуть замтное, мастерское движеніе, которому еще въ школ вы вс такъ дивились. Помнишь, Иванъ, какъ бывало васъ набросится на меня мальчишекъ десять, я сдлаю легкій поворотъ грудью и вы вс летите куда попало, иногда черезъ дв комнаты? Такой поворотъ былъ выполненъ и тутъ не безъ успха. Вся четверка нападающихъ отпрянула отъ меня, какъ четыре резинковыхъ мячика, налетвшихъ на стну. Это произвело огромную конфузію во всей групп — пользуясь ею, мы почти дошли до большой лстницы.
Но злоди устыдились своей трусости и ринулись на насъ снова, съ нкоторымъ подкрпленіемъ. Пришлось обороняться имя въ тылу ступени лстницы, самый гибельный путь ретирады! Уже взоры мои искали въ толп кого-либо для нанесенія ему перваго, жестокаго, устрашающаго удара, когда до ушей нашихъ достигли крики ужаса и смятенія изъ залы, ознаменованной юбилеемъ. Одна классная дама дико пронеслась мимо насъ, подобно кіевской вдьм, дущей на шабашъ. До насъ стали доходить возгласы: ‘воды, за докторомъ! пошлите въ госпиталь за ланцетомъ!— нтъ ли хоть перочиннаго ножа! дайте знать супруг Ивана Богданыча!’
При этихъ крикахъ вся группа нашихъ противниковъ, повидимому родственниковъ и особливыхъ друзей юбиляра, кинулась въ залу, мы за ними. Зала была пуста, но въ сосдней,’дежурной комнат’, гд находилось два дивана, глаза наши увидли бдственное зрлище. На одномъ диван, безъ движенія, съ лвой рукой, висящей какъ плть, съ перекосившимся ртомъ, лежалъ самъ виновникъ юбилея. На другой суетящаяся толпа возлагала князя Сергія Юрьевича. Положеніе сего достойнаго старца было не такъ ужасно, съ нимъ просто сдлалось жестокое удушье, иногда нападающее на объдалъ преклоннаго возраста — лицо его пылало какъ огонь, задержанное дыханіе излетало изъ устъ съ храпомъ и сопніемъ, галстухъ и фракъ были сняты, воротъ рубашки разстегнутъ. Всего смятенія, около дивановъ и въ зал, мое перо живописать безсильно. Одинъ мой ядовитый сосдъ за обдомъ спокойно потиралъ руки и лукаво шепталъ мн на ухо: ‘вотъ вамъ и омары!’
Я бы остался доле и дождался развязки, но осторожный Шайтановъ не допустилъ до этого. Придерживая меня за фалду, онъ вывелъ меня къ боковому чорному ходу, повелъ какимъ-то корридоромъ прямо къ швейцару и шинелямъ, у него хранившимся. Мы взяли свои тоги, вышли изъ пансіона и дохали домой по прежнему простому способу, на скверной извощичьей гитар.

Весь твой С. К.

X.
Нчто въ защиту петербургскихъ дачъ, нещадно оскорбляемыхъ петербургскими писателями.

Кто не издвался надъ вами, бдныя петербургскія дачи? Кто не кидалъ въ васъ своего камешка и не давалъ вамъ прозаическихъ названій? Какъ ни скудно платятъ редакторы журналовъ своимъ фельетонистамъ, но я увренъ, что если собрать всю фельетонную брань по поводу нашихъ дачъ, то изъ гонорарія, за нее выданнаго, составится сумма, достаточная для того, чтобъ арендовать какую-нибудь газету, сдаваемую на аренду. Изъ однихъ обидныхъ прозвищъ, по поводу дачныхъ строеній, г. Даль можетъ составить цлый лексиконъ, не лишонной пріятности. Прозвища эти страшны. Карточные домики, пріюты флюса, резервуары ревматизмовъ, отрада гробовщиковъ, услажденіе врачей, балаганы тщеславія, клточки для всякой мизерности… Это только одна мильонная доля ласковыхъ словъ, относящихся къ дачамъ! А бдные дачники? мало ли ихъ терзаютъ для общей потхи? Мн кажется, что около всякаго ряда дачъ, подобно неаполитанскимъ наемнымъ убійцамъ, бродятъ, денно и нощно, не безъ злого умысла, въ плащахъ и злобнаго вида шляпахъ, наши фельетонисты. Ни одно серьозное дяніе, ни одна шалость бднаго дачника не укроются отъ ихъ глаза, жаднаго до фельетоннаго матеріала, отъ ихъ борзаго пера, угобзившагося въ наук, губящей всю русскую литературу — въ наук умщать на лист печатномъ то, что можетъ и должно быть сказано въ десяти печатныхъ строчкахъ. Всюду розыскивая темъ для своихъ водянистыхъ рапсодій, эти грозные брани глядятъ на скромнаго дачника, какъ на свое родовое достояніе. Даже безобразный поступокъ Вка и неистовое умерщвленіе г-жи Толмачевой извергомъ рода человческаго, Камнемъ-Виногоровымъ, привлекаютъ ихъ мене, нежели потаенныя стороны дачной жизни! Дачникъ состоитъ за все лто подъ неусыпнымъ надзоромъ фельетонныхъ бардовъ и импровизаторовъ. Вс его поступки, бдствія, радости, прихоти и нужды немедленно сообщаются читателямъ, съ приличными, всегда неодобрительными, а иногда даже и съ очень неприличными комментаріями. Отправляется дачникъ на гулянье — его тотчасъ сравниваютъ съ членомъ погребальной процессіи, рзвится онъ какъ нмецъ in’s Grne — его мщанское веселье питаетъ собою насмшливаго лорда Мухоярова, играетъ онъ въ карты на своемъ балкон — ‘въ майскую ночь сидть за картами — такъ и виденъ русскій чиновникъ!’ восклицаетъ бардъ, самъ недавно исправлявшій должность помощника столоначальника, и, въ порыв неразумія, покинувшій ее для писанія фельетоновъ. Однимъ словомъ, дачнику нтъ ни прохода, ни отдыха, ни спасенія отъ насмшекъ — его единственная защита состоитъ въ томъ, что онъ, какъ настоящій петербургскій житель, считаетъ все печатное празднымъ суесловіемъ, котораго принимать къ сердцу никакъ не подобаетъ. ‘Эти писаки сами по себ, а моя дача сама по себ’, говоритъ онъ, прочитывая фельетоны, гд его ругаютъ мщаниномъ, филистеромъ, чудакомъ, напрашивающимся на флюсы, уродомъ, не умющимъ даже гулять подъ снью деревьевъ. ‘Пускай себ потшаются!’ добавляетъ онъ не безъ лукавства. Это несчастное ‘пускай себ потшаются!’ съ нкоторыхъ поръ слишкомъ часто слышится въ городскихъ и сельскихъ толкахъ про литературу. Пускай себ потшаются, гласитъ чиновникъ, оканчивая какое-нибудь обличительное повствованіе — пускай себ потшаются, басомъ гремитъ суровый помщикъ, собираясь на травлю, но, въ ожиданіи лошади, заглянувшій въ неразрзанную книжку журнала. Кто виноватъ въ этомъ безнадежномъ, добра не общающемъ ‘пусть себ потшаются’? Сами обличаемыя личности или, можетъ быть, обличители, съумвшіе потерять общее довріе чрезъ свое непониманіе сущности длъ житейскихъ? Но такіе вопросы заведутъ насъ слишкомъ далеко. По крайней мр, одно врно: петербургскій дачникъ, со своимъ ‘пускай себ потшаются’, намъ кажется совершенно правымъ.
‘Да, пускай себ потшаются!’ повторялъ Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, въ начал прошлаго мая мсяца, вечеромъ сидя въ гостиной нашего клуба, передъ горящимъ каминомъ, съ ногами, укутанными пледомъ. Загородный домъ нашего друга Андрея Кондратьича, какъ извстно читателю, есть вмст съ тмъ и клубъ друзей Ивана Александровича, вашего покорнйшаго слуги. Помщенія въ немъ пропасть, онъ окружонъ огромнымъ садомъ, насажденнымъ еще во времена Екатерины,— ради всего этого, и я, и нкоторые изъ моихъ товарищей, съ первой зеленой травинкой на какомъ либо изъ петербургскихъ скверовъ, перезжаемъ въ нашъ клубъ для услажденія себя чистымъ воздухомъ, впредь до разъзда по боле отдаленнымъ пріютамъ. Всему міру извстно, каковы въ ныншнемъ году оказались май мсяцъ и травинки на петербургскихъ скверахъ. Первый имлъ много общаго съ декабремъ, а вторыя сказывались лишь глазу, вооружонному увеличительными стеклами. Тмъ не мене, едва успло загорться утро перваго мая на петербургскомъ небосклон, какъ я и нсколько подобныхъ мн любителей, были уже за —ской заставой, въ знакомомъ намъ палаццо,— не въ вид клубныхъ постителей, но въ вид ревностныхъ дачниковъ. Я былъ весь одтъ въ свтло-сроватое пике, но за то имлъ на плечахъ шубу. Копернаумовъ, съ наступленіемъ мая отдающій вс свои зимнія одежды служителю, былъ въ твидовомъ пальтишк, весь синій о окоченлый. Прекрасне всхъ, какъ и слдуетъ ожидать, оказывался президентъ нашъ, пустынникъ Буйновидовъ, онъ надлъ и туго застегнулъ бекешь съ бобровымъ воротникомъ, однако встрчу весны ознаменовалъ соломенной шляпой а ла-Гарибальди и предлиннымъ рыболовнымъ снарядомъ въ рукахъ, отъ котораго удочка разввалась по втру и на улиц зацпляла прохожихъ, кого за носъ, кого за рукавъ, кого за салопъ и такъ дале, къ безконечнымъ претензіямъ и браннымъ словамъ весьма энергическаго свойства. Андрей Кондратьичъ только что всталъ и пилъ чай, когда мы вошли въ зданіе клуба. Въ его комнатахъ даже и окна выставлены не были. Но онъ понялъ насъ и привтствовалъ радостно. ‘Господа — сказалъ онъ намъ — прошлое лто шестидесятаго года я жилъ между Генуей и Ниццей, въ такъ называемомъ земномъ раю, между пальмъ и апельсинныхъ плантацій. Даю вамъ честнйшее слово, что все лто было холодне и скверне сегоднишняго утра, по крайней мр не оскверненнаго ни втромъ, ни дождикомъ. Вилла моя стояла на скал, олеандровая аллея вела отъ нея къ морю, огромныя пальмы красовались въ моемъ саду, обнесенномъ оградой изъ кактусовъ, и все-таки въ теченіе трехъ самыхъ лтнихъ мсяцевъ я носилъ на тл дв фуфайки и не зналъ, куда дваться отъ холода. И такъ, если я переносилъ подобныя невзгоды въ благословенной Италіи, то почему же теперь мн не помириться съ пріятностями всероссійскаго мая мсяца? А потому, добро пожаловать, любезные дачники, выбирайте себ по кель изъ числа комнатъ, предназначенныхъ для послобденнаго отдыха, шьте, пейте, обвивайте чело ваше первыми цвтами, ловите рыбу, собирайте жуковъ и бабочекъ — однимъ словомъ, ведите себя какъ подобаетъ всякому честному и благовоспитанному дачному жителю’.
Таковъ былъ ласковый и радушный пріемъ, оказанный раннимъ дачнымъ переселенцамъ однимъ изъ самыхъ практически-здравомыслящихъ философовъ Петербурга. Но ежели Андрей Кондратьевичъ взглянулъ на все дло съ настоящей точки зрнія, то мысли и отзывы другихъ членовъ нашего клуба оказались совсмъ иными. Наше поселеніе за заставой, наши твидовыя курточки и дачныя наслажденія подали поводъ къ безконечнымъ шуткамъ около бильярда и передъ каминомъ, и за обдомъ. Не упоминаю уже о выходкахъ Евгена Холмогорова, утверждавшаго, что лто не дозволяется проводить иначе, какъ въ готическомъ замк въ род Фонтенбло, посреди придворнаго круга, псарей въ пудреныхъ парикахъ и дамъ, составляющихъ цвтъ всей Европы,— ультра-свтскія воззрнія Евгена всмъ извстны. Но даже товарищи, по видимому, не столь взыскательные, поминутно издвались и надъ нами, бдными, ранними дачниками, и надъ Брандахлыстовымъ, бросившимъ свою городскую квартиру. ‘Что же у васъ нтъ до сей поры ревматизма?’ — ‘Не прислать ли къ вамъ зубного врача и бутылку креозоту?’ — ‘Что жь это вы, господа, не идете купаться?— время самое хорошее, ужь и снжокъ показался!’ — ‘Не хотите ли какого мстечка по моему вдомству?’ вопрошалъ у насъ сановникъ Максимъ Петровичъ: ‘жить съ этой поры на дач и не быть чиновникомъ есть нчто чудовищное!’
На все это Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ отвчалъ знаменитымъ изрченіемъ: — ‘пускай себ потшаются’,— при чемъ плотне прежняго завертывалъ ноги въ пледъ и придвигалъ свое кресло къ весело горящему камину. Но одинъ разъ, шутки ли сдлались очень злы,— или просто пришло время серьозно поговорить о разныхъ сторонахъ нашей дачной жизни, только Брандахлыстовъ не ограничился своимъ стереотипнымъ ‘пускай себ потшаются!’ Онъ притянулъ свой пледъ до самого подбородка (вечеръ былъ ужасающій и втеръ завывалъ какъ стадо волковъ, погибающихъ голодной смертію) и обратя лицо къ насмшникамъ, сказалъ имъ такое слово: ‘право, господа, вы оказываетесь хуже всякаго газетнаго фельетониста. Т, по крайней мр, издваются надъ дачниками за нкоторое умренное вознагражденіе, вы же лзете изъ кожи и теряете слова совершенно безвозмездно!’
— Этимъ мы доказываемъ наше участіе, возразилъ Максимъ Петровичъ.— Пріятно ли видть, что умные и дльные люди смшатъ публику хуже всякаго неразумнаго чиновника?
— И добровольно мерзнутъ подъ голыми деревьями, прибавилъ Антропофаговъ учоный: — когда въ город у каждаго есть теплая и хорошая квартира.
— Господа, замтилъ я въ свою очередь, разсчитывая аргументомъ моимъ удовлетворить великосвтскіе и чужестранно-любивые взгляды критиковъ: — да, наконецъ, по всей почти Европ, гд есть загородная жизнь, первйшіе гранды живутъ въ своихъ помстьяхъ и зимой и осенью.
— Да, небрежно перебилъ Холмогоровъ: — только они живутъ не на дач, а въ дворцахъ, построенныхъ Палладіо и росписанныхъ Павломъ Веронезомъ.
— Тутъ-то ты и ошибся, драгоцнный Евгенъ.— Именно итальянцы-то и никогда, безъ крайней нужды, не живутъ за городомъ. Чудныя виллы стоятъ пустыми по всей Италіи, ихъ владльцы киснутъ въ какомъ-нибудь, иногда крайне подломъ, город и катаются по дрянной алле отъ шести до осьми часовъ вечера. Я зналъ богатыхъ стариковъ-итальянцевъ, и помщиковъ вдобавокъ, никогда, всю свою жизнь, невидавшихъ ни моря, ни горы, ни лса, ни поля. Впрочемъ, дло не въ этомъ,— за что наша-то дачная жизнь вамъ кажется подлой и безобразною?
— Оттого, отвтилъ Максимъ Петровичъ: — что затявъ ее, вы являетесь подражателями самой дрянной, раззорительной и мизерной петербургской мод.
— Вотъ съ этимъ-то я и нисколько не соглашаюсь, спокойно перебилъ Андрей Кондратьевичъ.— Пожалуй, еще большія и богатыя дачи, особенно въ вид рейнскихъ замковъ и римскихъ виллъ (только изъ дерева), я готовъ признать за произведенія моды,— но маленькіе, такъ вамъ ненавистные, карточные домики, опоясывающіе собою всю окрестность Петербурга, ужь они никакъ не мода, а результатъ дйствительной потребности.
Слушатели испустили крикъ ужаса. Даже возраженія не нашлось ни у одного изъ нихъ и нашъ защитникъ неудобозащищаемаго предмета могъ развивать мысль свою безъ помхи.
— И я до того увренъ въ справедливости моихъ словъ, продолжалъ спокойный ораторъ: — что сейчасъ ужасну васъ кое-чмъ еще боле неслыханнымъ. По моему мннію, нисколько не преувеличиваемому для красоты слога, эти мелкія карточныя лачужки, окружающія Петербургъ, эти балаганчики безъ печей, эти избы, отдаваемыя въ наймы, за одно короткое лго длаютъ столько добра для цлаго труженическаго класса петербургскаго населенія, доставляютъ этому классу столько радостей и наслажденій, сколько не въ состояніи дать ему самый городъ Петербургъ въ цлое десятилтіе!
— Флюсы, ревматизмы, зубныя боли, вс безконечные виды простудныхъ лихорадокъ.
— Для людей изнженныхъ, а еще скоре разшатанныхъ дурной жизнью, отвтилъ Брандахлыстовъ: — но ихъ мы въ соображеніе не принимаемъ. Я беру просто людей не богатыхъ, а тяжко трудящихся, къ которымъ мелкая болзнь рдко подходитъ, но которыхъ крупныя болзни колятъ сотнями. Этимъ людямъ карточный домикъ не страшенъ, ихъ петербургскія квартиры иногда вредне всякаго шалаша и балагана. Не страшны имъ и пять битыхъ верстъ отъ ихъ дачнаго пріюта до мста ихъ служенія, не пугаетъ ихъ и какой-нибудь дилижансъ канареечнаго цвта, который изъ тебя, Максимъ Петровичъ, вытрясъ бы душу, еще не подъзжая къ черт города. Я самъ человкъ трудовой, и юность свою провелъ, трудясь изъ-за хлба, какъ каторжный. Потому, я лучше многихъ изъ васъ знаю, что значитъ одинъ день отдыха за городомъ, одинъ часъ прогулки въ лсу, хотя бы въ холодное утро. Урвавшись отъ бумагъ и вонючей канцеляріи, я, на снник у крестьянской избы, считалъ себя полубогомъ и чувствовалъ, что эти дно и минуты возстановляютъ вс мои физическія силы…
— Все это, можетъ быть, было прежде, замтилъ Максимъ Петровичъ: — теперь же дачи нанимаются не для здоровья, а изъ тщеславія. Матрена Андреевна, казначейша, наняла у Пяти Домиковъ, такъ вотъ же, я дай найму въ Павловск! А за дачей идутъ лтніе наряды, задаванье тона… и трудовыя деньги уходятъ и къ осени водворяется нищета въ чиновничьемъ семейств.
— То-то и есть, милйшій Максимъ Петровичъ, остановилъ я оратора: — что ты, вслдствіе сана своего и обычаемъ приданной ему олимпичности, видишь во всемъ предметы для неодобренія и каранія: не будь ты такимъ по природ добрымъ человкомъ, оно вышло бы очень скверно. Матрена Андреевна и щегольство дачами дйствительно зло, но вотъ другая сторона вопроса. При одномъ изъ теб же подвдомственныхъ присутственныхъ мстъ состоитъ боле сорока лтъ старичокъ-докторъ, весьма неглупый. Для чего вы держите докторовъ при департаментахъ — это знаетъ одинъ Богъ, потому-что они чиновниковъ не лечатъ, а если лечатъ, то очень небрежно. Дло, однако, не въ этомъ. Старичокъ-медикъ, о которомъ говорю я, хорошо помнитъ время, когда окрестности Петербурга были чисты отъ карточныхъ домиковъ, а о дачахъ имли понятіе одни богачи, никакъ не бдные чиновники. И вотъ что сказалъ мн этотъ докторъ: ‘съ тхъ поръ, какъ небогатые чиновники получили возможность нанимать дачи, даже просто избушки, смертность между ихъ дтьми уменьшилась почти на половину. Здоровье самихъ служащихъ улучшилось, что особенно замтно на людяхъ молодыхъ и необтерпвшихся. Въ прежнее время, когда народъ все-таки былъ покрпче, молодежь проходила время перваго канцелярскаго искуса, какъ неизбжную болзнь въ род оспы или злой кори, большинство выдерживало, меньшинство мерло или, разслабленное, удалялось неизвстно куда. Теперь этого нтъ, конечно, если не брать въ соображеніе случаевъ какой-нибудь жестокой экстренной работы или безумнаго усердія…’
— И замтимъ, добавилъ мудрый Пайковъ, что это улучшеніе вовсе не происходитъ отъ того, что трудъ чиновника облегчился. Онъ везд увеличился, хотя и безъ толка, переписка везд огромна и многословна, въ небольшихъ канцеляріяхъ, гд, за десять лтъ назадъ, выходила тысяча исходящихъ нумеровъ,— теперь изрыгается бумагъ по двнадцати тысячъ за годъ!
Максимъ Петровичъ молча поникъ головою.
— Теперь оставимъ пользу дачъ, началъ опять Андрей Кондратьевичъ,— а перейдемъ къ радостямъ, отъ нихъ проистекающимъ. О друзья мои, милые друзья мои, чтобъ понять эти радости, забудьте на минуту вашу собственную опытность. Вы вс, большею частію, избалованы судьбой или своими талантами, вы жили широко и разнообразно, объзжали Европу, знаете Парижъ какъ свою деревню, что замтно по оплшиввшимъ челамъ вашимъ и цвту лица, и тонкимъ ножкамъ. Вы можете съ гордостью сказать, что испили чашу сильныхъ ощущеній, видли славу, успхъ, прекраснйшихъ женщинъ, политическія бури… Зато мы вс, не доживши до сорока лтъ, покончили съ жизнью и очень увеселить насъ чмъ-нибудь весьма трудно. Вслдствіе всего вышесказаннаго, мы, при нашей несомннной доброт, чуть не призираемъ наслажденія тихія и маленькія. И люди, ими наслаждающіеся, намъ кажутся какъ-то мелки, вялы, глуповаты. Но мы въ этомъ, положительно, горько неправы. Счастье человка въ сил и чистот ощущенія, а не въ предмет, возбуждающемъ это ощущеніе. Если вы счастливы и живете полной жизнью, сидя на берегу Таракановки, то плюньте въ лицо тому, кто станетъ слушать васъ, восхваляя Лаго-ди-Комо. Я зналъ людей, звавшихъ и тоскливо глядвшихъ на часы во время перевала изъ Швейцаріи въ Италію, при сіяніи солнца, въ начал роскошной весны. Во сколько разъ счастливе такихъ людей смиренный канцелярскій труженикъ, усердно копающій гряду въ своемъ дачномъ садик! Для него каждая минута на чистомъ воздух — частичка настоящаго счастія, о которомъ мечталъ онъ часть зимы, въ духот, согнувшись надъ бумагой. Этотъ карточный домикъ, мимо котараго вы мчитесь съ усмшкою, представляетъ для него цлую перемну въ образ жизни, спасаетъ отъ убійственнаго однообразія занятій, даетъ…
— Ты такъ хорошо говоришь, дружище, на этомъ мст перебилъ Пайковъ: — что меня такъ и разбираетъ охота поселиться въ Новой Деревн, въ третьемъ ряду, за сорокъ рублей въ лто…
— Поздно, поздно спохватился ты, знаменитое свтило учоности! Кто привыкъ проживать сорокъ рублей въ день, и безъ всякаго удовольствія, кому необходимы толпы враговъ и поклонниковъ, кто не въ состояніи плотно пообдать, не скушавши посл обда какихъ-то пищеварительныхъ пастилокъ — для того, дйствительно, дачный домикъ будетъ карточнымъ балаганомъ, депо хандры, флюсовъ и простудъ невыносимыхъ. Счастье наше съ тобою лишь въ томъ, что еще не весь свтъ такъ испорченъ и истрепанъ, какъ мы съ тобою. Тысячи людей, такихъ же хорошихъ какъ мы, стоятъ сзади насъ и говорятъ только: ‘намъ немного надо для счастья, дайте намъ только немного воздуха, отдыха и зелени’. Намъ ли издваться надъ ихъ взглядами, намъ ли колоть ихъ тмъ, что воздухъ и зелень хороши только на Лаго ли Камо?..

——

P. S. Дошли до меня слухи, драгоцнный мой читатель, что ты сердишься и даже бранишь меня ужасающими словами за то, что мои ‘Замтки’ стали появляться неаккуратно. Причиной тому лто, и до его окончанія съ акуратностью я распростился. Я это и прежде такъ длалъ, можешь справиться въ моихъ старыхъ ‘Замткахъ’. Конечно, сіе послднее оправданіе напоминаетъ отвтъ лакея на вопросъ, кмъ разбито зеркало: ‘да оно давно‘.
Я очень неисправенъ въ лтнюю пору, и оно давно уже происходитъ. Лучшаго за симъ объясненія я пока не имю.

XI.
Парадоксъ пустынника Буйновидова о томъ, что женщины нашего времени, благодаря кринолину и нарядамъ, идутъ не къ эмансипаціи, а къ полному и вчному рабству.

Нашъ общій драгоцнный пріятель, глубокомысленный мудрецъ Петръ Петровичъ Буйновидовъ, по временамъ напоминаетъ собою Кифу Мокіевича, о которомъ разсказывалъ намъ Гоголь въ ‘Мертвыхъ Душахъ’. Иногда въ его голову забредаютъ такія мысли и умозаключенія, что слушателю остается только воздть руки къ небу и заревть безобразнымъ голосомъ. Къ чести пустынника (добавляю я), его вопіющіе философскіе максимы, поразительные въ подробностяхъ и изложеніи, постоянно имютъ частичку здраваго смысла и клочекъ какой-нибудь совершенно новой, оригинальной и самостоятельной мысли. Слушая рчь, говоришь самъ себ: ‘вдь имются же на свт чудачищи, способные говорить такую билиберду!’ а, выслушавши ее, прибавляешь: ‘однако эта билиберда не совсмъ билиберда!’ Помню я, какъ въ одинъ вечеръ нашъ милый пустынникъ пустился доказывать, что наше поколніе такъ себялюбиво, сухо и скаредно, какъ бы выдумали почему? потому-что оно безпрестанно толкуетъ о страждущемъ человчеств и о средствахъ осчастливить его en masse!! Услыхавъ это, мы думали было пожать плечами и въ пустыню удалиться — (кром Копернаумова, который счолъ долгомъ принять замчаніе къ сердцу, по своему званію народолюбиваго поэта). И удалились бы, и оставили бы оратора одного, еслибъ онъ вдругъ не разразился такимъ, афоризмомъ, достойнымъ Монтеня и Вовнарга: ‘Друзья мои, врьте, что ничто такъ не отбиваетъ человка отъ добрыхъ длъ практическихъ и ему доступныхъ, какъ мысль о благахъ недосягаемыхъ и кроющихся въ туман будущности!’ И когда онъ намъ сказалъ сіе изреченіе, мы почувствовали, что тутъ, подъ великомъ преувеличеніемъ, кроется и великая правда. А человкъ, имющій обычаемъ — между всякими чудачествами отпускать частичку правды, не можетъ не быть для насъ человкомъ милымъ.
И такъ, одинъ разъ, не дале, какъ на прошлой недл, въ холодный октябрьскій вечеръ, располагающій къ долгимъ бесдамъ, въ нашей компаніи разговоръ какъ-то склонился въ умозрительную сторону. Заговорили о женщинахъ и объ эмансипаціи женщинъ. Какъ обыкновенно бываетъ, боле всего горячились лица, всю свою жизнь не видавшія женщинъ, и, при появленіи юбки между гостями, уединявшіяся въ уголъ, не безъ сумрачнаго взора. Пустынникъ Буйновидовъ, въ женскомъ мір знавшій лишь свою старую тетку и кухарку Прасковью, стряпавшую ему его пустынническіе обды, оказался въ числ ораторовъ.
— Друзья мои, сказалъ онъ, обратясь ко всмъ спорющиму — добрые друзья мои, справедливость побуждаетъ меня высказать вамъ, что вы судите о предмет, не подлежащемъ сужденію. Нужна ли или не нужна женщинамъ нкоторая эмансипація — это вопросъ мертвый, по той причин, что его давно уже ршило непреложное теченіе событій. Вс женщины, по моему мннію, сами и съ величайшею охотою идутъ не къ эмансипаціи, а къ совершеннйшему невольничеству. А если имъ такъ желательно на вки вковъ считаться невольницами, рабынями и одалисками, то уже этого бдственнаго результата никакія философскія увщанія прекратить не въ силахъ.
— Однако, безцнный пустынникъ, перебилъ его одинъ изъ слушателей (кажется, что Халдевъ глубокомысленный): — ты съ нкоторыхъ поръ отбиваешь хлбъ и добрую репутацію у дельфійскаго оракула. Твои рченія такъ мудры, сжаты и загадочны, что для нихъ необходимъ переводчикъ съ достодолжнымъ содержаніемъ. Ты поршилъ, что женщины всего образованнаго міра идутъ къ вчному рабству — докажи же, по крайней мр, что этотъ феноменъ есть истина и не забудь изъясниться о его причинахъ.
— Близорукіе слпцы, началъ пустынникъ.
— Ужь кто слпецъ, тому нельзя быть близорукимъ!
— Близорукіе слпцы, продолжалъ пустынникъ, гнвно возвысивъ голосъ: — долго ли вамъ бродить по улицамъ ничего не видя и шаркать по гостинымъ, не разумя сущности предметовъ, вамъ представляющихся? Вы не видите, что женщина образованныхъ обществъ стремится къ рабству, и уже погрязла въ рабств до маковки? Вашему созерцанію ровно ничего не говорятъ т предметы, которыми одта, разряжена, обезображена и связана женщина? Для васъ бальное платье въ триста цлковыхъ есть простая шурчащая по полу вещь, а не стигматъ невольничества? Для васъ кринолинъ кажется хитросозданнымъ инструментомъ, безъ пользы и значенія, а вы не видите въ немъ клтки, замыкающей женщину и тлесно, и умственно, и нравственно? Глядя на богатый фермуаръ, вы говорите только — найдется и на него дурень-покупатель, а вамъ въ голову не придетъ сравнить его съ тми ошейниками, какіе носили смерды и рабы у древнихъ саксонцевъ. Такова-то и вся мудрость вашего поколнія: въ глубину никто не хочетъ нырять, всякому такъ весело скользить по поверхности.
‘Исторія, и вковой опытъ, и житейская мудрость говорятъ намъ съ ясностію, что тотъ человкъ свободенъ, у котораго нуждъ мало. Относительно мужчинъ, эта мысль никмъ не оспаривается, а, между тмъ, она такъ же врна и въ примненіи къ женщинамъ, чего никто знать не хочетъ. Умолчу о тхъ блаженныхъ временахъ, когда одежды человковъ состояли изъ пальмовыхъ и виноградныхъ листочковъ: скажу только, что то время было временемъ равенства между мужчиной и женщиной. Дама не требовала отъ своего кавалера мантиліи изъ ліонской матеріи, о брилльянтахъ понятія не имла, стало быть ей не для чего было становиться передъ нимъ въ положеніе просительницы, надодальщицы и ласкательницы. Мужчина, зная, что онъ ничмъ не облагодтельствовалъ свою супругу и не принесъ для нея никакихъ тягостныхъ жертвъ, обращался съ ней, какъ съ товарищемъ и компаньономъ, на равныхъ правахъ, не какъ съ дорогою куклою. Повсюду, въ старые вка и новые, въ Старомъ Свт и Новомъ, болзнь женскихъ нарядовъ всегда шла рядомъ съ порабощеніемъ женщины. Женщины Греціи, при своемъ изяществ, соблюдали простоту въ убор, и тамъ, гд простота была большая, он были свободне: примръ тому Спарта, гд, по видимому, все было грубо и дико, а гд, между тмъ, женщины уважались и значили много. Въ изнженныхъ государствахъ мы видимъ противное: тамъ женщина, покрытая браслетами и ожерельями, закутанная въ драгоцнныя широкія ткани, считалась, съ полнаго своего согласія, не разумной подругой человка, а вещью, забавой, рабыней. Она заключила съ мужчиной контрактъ такого рода: ‘одвай меня въ пурпуръ, проднь мн золотыя кольца въ носъ и уши, добудь мн какъ можно боле дорогихъ побрякушекъ, а потомъ длай со мной что угодно, за вс твои благодянія я имю превратиться въ твою невольницу’. Такъ оно и вышло: мужчина вылзалъ изъ кожи, грабилъ своего брата, рзалъ сосда, проливалъ кровь, наваливалъ на себя двойной трудъ, а добывалъ уборы для своей подруги, которая нжилась и хлопала глазами во время его мученій, не умя и не имя силы въ чемъ нибудь быть полезною. Но довольно о временахъ древности — такія мудрствованія боле приличествуютъ нашему другу, профессору Антропофагову, нежели мн, скромному и несвирпому пустыннику.
‘Женщины нашего времени уже стояли на пути къ совершенному рабству, когда несчастное изобртеніе кринолина окончательно ввергнуло ихъ въ пучину отсутствія свободы. Дивлюсь я, что наши академики, трудящіеся надъ составленіемъ календаря, не вносятъ въ извстную таблицу событій такого поссажа: отъ такой-то войны — столько-то лтъ, отъ основанія Новгорода — столько-то, отъ введенія кринолина и окончательнаго порабощенія женщинъ — пять лтъ съ половиною. Пять съ половиною лтъ тому назадъ, мужчины, и безъ того уже обремененные необходимостью роскошно одвать своихъ сожительницъ, вдругъ узнали, что, вслдствіе изобртенія прегнусной юбки съ желзными обручами, на женское платье должно идти матеріи втрое больше, чмъ требуютъ законы разума. Горькое негодованіе, близкое къ отчаянію, ими овладло. И такъ уже женщины не поддерживали, а бременили семейство, и безъ того уже ихъ наряды поглощали общее достояніе и вело къ раззоренію,— а тутъ еще тройное количество дорогой матеріи!! Подруга жизни стала для нашего брата положительною тягостью, для человка съ ограниченными средствами женитьба перешла въ непростительную роскошь. А съ того дня, какъ женитьба сдлалась роскошью, женщины, уже давно начинавшія быть предметами купли и продажи, вполн стали рыночнымъ товаромъ для малаго количества богатыхъ потребителей. У тебя двадцать тысячъ годоваго дохода, половину этихъ денегъ ты можешь тратить на женщину, и такъ, покупай себ любую рабыню, ты паша, наибъ, эмиръ, за тобой гоняются и тебя заманиваютъ. Покупай двушку какую пожелаешь, изъ за брильянтовъ и тройного количества матеріи на каждое платье теб принесутся въ жертву и молодость, и независимость сердца, и начинающаяся любовь къ юнош съ небольшимъ состояніемъ. Ломайся и торгуйся, кури свой кальянъ, бесдуя съ папеньками и маменьками, продавцами невольницъ — все передъ тобой преклонится, все передъ тобой уступитъ. Конечно, черезъ годъ посл купли, твоя одалиска, можетъ быть, тебя раззоритъ, или будетъ тебя ругать, или выцарапаетъ теб глаза, но эти вещи не несовмстны съ состояніемъ рабства, он обыкновенны и на восток, и на запад. Абдулъ-Мединдъ раззорился изъ-за невольницъ, и визиря Риза-Пашу, можетъ быть, въ тишин гарема бьютъ башмакомъ по ланитамъ, но рабство все-таки остается рабствомъ и никто не назоветъ турецкой женщины свободною, какъ бы она ни колотила своего повелителя.
Когда я подумаю обо всемъ этомъ, мое бдное сердце обливается кровію. Вотъ вы вс, здсь возсдающіе, знаете городъ Петербургъ какъ свои пять пальцевъ. Это хорошо. Укажите же мн въ немъ хотя одну пару, которая, за эти три года, весело соединила свои руки, соединила ихъ и сказала бодрымъ голосомъ: ‘мы сошлись душою, мы не боимся житейскаго труда, вступимъ же вмст въ жизнь, какъ добрые товарищи, на равныхъ правахъ, помогая другъ другу и поддерживая другъ друга’? Такой пары нтъ, ея быть не можетъ, заблужденія свта сдлали появленіе ея чистой невозможностью. Не помощь и не товарищество, а роскошное тунеядство вноситъ женщина въ жилище своего трудящагося друга. Уже одно ея появленіе сопровождается разширеніемъ квартиры, портьерами въ восемьдесятъ рублей штука, ея выздъ въ гости стоитъ триста цлковыхъ. Что же выходитъ изъ того? Если у твоей подруги есть приданое, оно идетъ не въ общую кассу вашей фортуны, а для ея личныхъ потребностей,— если она бдна, ея роскошь ложится теб на шею. Положимъ, что твоя подруга одарена умомъ и сердцемъ, что она дйствительно желаетъ быть не одалискою, а товарищемъ, что она гнушается ролью пассивной куклы,— но я спрашиваю, чмъ же она заявитъ свое товарищество? Какой хозяйкой она ни будь, при модной расточительности она не много сдлаетъ — какой тутъ барышъ изъ рубля, выгаданнаго на обд, когда одна шляпка стоитъ пять обдовъ, и хорошихъ? Какой умницей она ни будь, что можетъ она выдумать въ пособіе и отраду теб, обремененному послдствіями непростительной роскоши, то есть женитьбы? Посл безплодной, недолгой борьбы, ей остается забыть о товариществ, кинуть претензію на равенство правъ, и обратиться въ невольницу, покорную, какъ на суровомъ Кавказ, или злую, какъ въ развращенной Турціи.
‘Принято подсмиваться надъ семейнымъ бытомъ нмцевъ, присоединяя къ ихъ числу жителей Швеціи, Даніи и Голландіи. Можетъ быть, очень смшно видть, какъ фрау профессоринъ вяжетъ чулокъ въ театр, а фрау ассессоринъ переписываетъ дловыя бумаги для своего мужа., Какая разница съ нашей блистательной Ольгой Владиміровной, супругой графа Антона Борисовича, при общемъ поклоненіи и страстныхъ взглядахъ хлыщей, сметающей своими юбками пыль со всхъ баденскихъ дорожекъ! А, между тмъ, фрау профессоринъ и фрау ассессоринъ — вольныя женщины, графиня же Ольга Владиміровна — рабыня, или, если находите благозвучне, одалиска. Фрау профессоринъ и фрау ассессоринъ вышли за мужъ по любви, а графиня Ольга, дочь проигравшагося отца, была продана старику, котораго и не видла до обрученія. Мужья нашихъ нмокъ, во время своей свадьбы, были красивыми бородатыми юными гелертерами,— паша, пріобрвшій русскую двушку, имлъ и иметъ видъ сатира, до половины съденнаго молью. Фрау профессоринъ вошла въ домъ своего мужа какъ добрый другъ, покрыла своимъ трудомъ увеличившіеся расходы, ея лучшее платье, въ которомъ она слушаетъ ‘Тангейзера’, стоитъ столько же, сколько лучшій фракъ и остальной приборъ ея мужа. Неся свою долю трудовъ и принося свой процентъ выгодъ, она равна и независима передъ своимъ супругомъ. То же самое и фрау ассессоринъ. А графиня Ольга Владиміровна безприданница, предметъ роскоши и раззоренія — существо купленное и поддерживаемое съ огромными расходами. На баденскомъ променад она очень горда и бодра, но не горда и не бодра она наедин со своимъ мужемъ и покупщикомъ… Но я чувствую, что говорю слишкомъ долго,— подайте ужинать, ибо у меня горло пересохло’.
Такъ кончилась рчь нашего пустынника.
1861.
Дружинин Александр Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сантиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1850
  2. Увеселительно-философские очерки Петербургского Туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1863
  3. Русские за границею, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1860
  4. Заметки петербургского туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856
  5. Заметки и увеселительные очерки петербургского туриста, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1854
  6. Поэзия и правда. Часть первая, Гёте Иоганн Вольфганг Фон, Год: 1811
  7. Мелочи жизни, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1887
  8. Под солнцем, Мопассан Ги_Де, Год: 1884
Электронная библиотека