Григорий Александрович Мачтет
Григорий Александрович Мачтет
Новое средство
Новое средство
(Старая сказка)
* * *
——————————————————————-
Новое средство, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1891
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Одному мирному и добродушному обывателю выпал недавно случай присутствовать на одном из модных гипнотических сеансов, где, в числе других, и его подвергли гипнозу. Всё испытанное им и виденное там так сильно подействовало на его мягкую, впечатлительную душу, что им овладели самое глубокое отчаяние и страх за человека. Он, казалось, готов был потерять веру в свободную волю, в разум, в грядущее… Сама жизнь казалась ему побеждённой, и древние сказки о волшебниках, изменявших по желанию те или другие её законы, как будто воскресали былью… Но добрый сосед скоро успокоил его, рассказав ему в назидание эту старую сказку:
Ужасное волнение охватило всех мирных бюргеров доброго, старинного городка, как только пронёсся слух о новом, странном, почти страшном открытии.
Было открыто, говорили, верное, могучее средство прекращать всякую жизнь организма, не доводя его до смерти, до тления. Несколько капель нового, только что открытого группою учёных магов, наркотического яда приводили живой организм в какое-то особенное, беспробудно-гипнотическое состояние, громко названное ими ‘сонным благоденствием’. Организм замирал, — замирали все его отправления, все функции духовной жизни, всё-всё… Он навсегда терял волю, сознание, представление, — все чувства и ощущения безусловно умирали. Тело становилось холодным, — но не разрушалось, не теряло никогда формы, эластичности, способности питания и роста, и питание, и рост можно было поддерживать искусственно, помощью небольшого электрического прибора. Самого незначительного давления на электрические пуговки было достаточно, чтобы заставить сонно-мёртвый организм есть, пить, двигаться, бегать, — делать что угодно, он всему повиновался одинаково тупо и беспрекословно. Пока действовал ток, в нём просыпались все способности растительной жизни, причём им можно было управлять по произволу, с прекращением тока он становился опять мёртвым и неподвижным. Словом, говорили, — живой организм превращался в послушный, покорный манекен, но манекен вечный, живой, нетленный. Это было, конечно, великое открытие. И жизнь, и смерть отступали равно побеждённые!
Понятно, сначала этому не поверили.
Тем не менее это была правда или почти правда. Над таким средством давно работали несколько последователей и учеников знаменитого Калиостро, производя бесчисленные эксперименты и изыскания. То, что все усилия древних алхимиков в этом направлении терпели полнейшее fiasco, причём их реторты и колбы лопались, часто с опасностью для них самих, ни мало не смущало наших экспериментаторов. Справедливо или нет, но они полагали, что неудачи древних, обусловленные, может быть, младенческим состоянием кабалистической науки и плохими, несовершенными приборами, отнюдь не исключали возможности успеха теперь. Хотя гипнотизм был ещё совсем неизвестен, и люди были, таким образом, лишены возможности счастливо забавляться, щекотать любопытство и приятно убивать досуг приведением друг друга теми или иными пассами в интересное состояние сонного идиотизма, — тем не менее, входившие уже в моду месмеризм и столоверчение открывали, казалось, кое-какие горизонты и окрыляли экспериментаторов надеждой. Тихо, незаметно для света, как кроты, они продолжали работать в своих лабораториях.
И вдруг пронёсся слух, что такое великое средство ими действительно найдено. Вслед за этим, когда скептики всё ещё продолжали насмешливо кивать головами, появились объявления, назначавшие день испытания. Учёные маги публично объявляли, что в такой-то день и час соберутся для последнего, окончательного опыта, результаты которого будут подробно возвещены во всеобщее сведение. Понятно, людьми овладела лихорадка нетерпения. Как водится, одни ожидали со страхом и тревогой, возмущаясь открытием, низводившим, казалось, Божье создание — человека, наделённого и разумом, и свободной волей, с его пьедестала, другие же ликовали и потирали руки, сгорая любопытством… Всё было возбуждено до последней степени.
В назначенный день, ещё задолго до определённого часа, все экспериментаторы были уже в сборе в большом и светлом анатомическом зале. Все они были взволнованы и как и все взволнованные люди казались рассеянными. Молча шагали они из угла в угол по большому залу нервной, лихорадочной походкой. Лица их были бледны, брови сдвинуты, глаза горели. Минута приближалась для них и торжественная, и страшная: они пришли поставить на карту всё… и имя, и жизнь, и будущее… В случае успеха их ждали и почёт, и богатство, в случае неудачи… — то, что вообще ожидает всех неудачников. Было отчего бледнеть, отчего волноваться.
Испробовать действие новооткрытого яда на себе они, конечно не решились… Для рокового эксперимента была куплена ими за недорогую цену большая, но тощая, забитая, загнанная кляча. Привязанная к столбу у входа в анатомический зал, она беззвучно шевелила широкими, отвислыми губами, низко, понуро опустив голову и только изредка хлопая ушами. По временам вся кожа её, испещрённая рубцами, вздрагивала по привычке или потому, что на неё налетали то хищный овод, то слепая муха. Очевидно, она была слаба на ноги, так как часто меняла их, попеременно налегая то на правую, то на левую.
Предчувствовала ли она свою участь, боялась?.. Конечно, нет! Только тупая покорность, безучастность, смирение, какое-то фаталистическое смирение, воспитанное целой жизнью, сквозило во всей её жалкой, вялой фигуре, светилось в робком, но светлом взгляде. К тому же она так обтерпелась, так ко всему уже привыкла, что едва ли могла ещё чего-нибудь бояться, чего-нибудь дрожать особенно. Чего бы она, в самом деле, могла бояться, за что дрожать? — За жизнь? — Но, ведь, жизнь её была одна неустанная каторга от зари до зари. Боли, простого ощущения боли? — Но из-под кнута она никогда не выходила. За будущее? — Его она не знала, — она всегда жила только настоящим… Возила… возила и возила…
Голод, холод, кнут, чрезмерная работа, гоньба, — вот и вся её доля. Сначала она пахала землю, потом попала военному ремонтёру, и на ней гарцевали солдаты. Из полка перешла к почтосодержателю, и на ней мчались курьеры, пока не отбили ей ноги, после чего она перебывала у многих хозяев, таскала воду и кирпичи, брёвна, глину и т. д. на разные постройки. И везде кнут, кнут и кнут!..
Понуро стояла она у столба, не обращая ни малейшего внимания на упорные взгляды магов, которыми те пронизывали её время от времени через окна. Безучастно ждала она знакомого окрика, понукания, удара, без которых привыкла не двигаться с места, стоять покорно и смирно. Это делало её просто кладом для экспериментаторов. Но и с другой стороны являлась она незаменимым экземпляром для данного опыта: организм её не был настолько силен, энергичен, живуч, чтобы сильно не поддаваться действию наркотического яда, и не был уже настолько слаб, чтобы не выдержать его. Экспериментаторы, казалось, были вполне довольны ею и всё нетерпеливее, всё лихорадочнее ждали условленного часа.
Он пришёл наконец. Часы зашумели и прозвонили… Ждавшая на улице громадная толпа заволновалась и вся как один человек стала всматриваться в тёмные окна анатомического зала.
— Введите! — раздался многоголосый, нетерпеливый окрик учёных магов.
Конюхи ввели лошадь в зал и быстро удалились, плотно закрыв за собою двери. Несчастная кляча сначала как будто удивилась, увидав себя в такой необычной обстановке, замотала головой, замахала хвостом, сильнее захлопала ушами, но сейчас же успокоилась и приняла свою обычную, покорную позу. Она стала как вкопанная, по обыкновению опустив голову понуро и низко.
Маги столпились кругом. Ни один не проронил ни слова, — все были слишком заняты рассматриванием, последней оценкой живучести, силы, здоровья несчастной клячи. Лица были нахмурены и как-то торжественно важны, у более нервных подёргивало углы губ и веки глаз.
— На мой взгляд, опыт с ней должен увенчаться успехом, — сказал, наконец, один из них, седой старик, знаменитый звездочёт и алхимик, — конечно, при условии энергии, осторожности и крайней последовательности с нашей стороны… Как думаете, коллеги? — и старик обвёл всех глазами.
Все согласились, — все вздохнули свободнее. Такое мнение поседевшего в экспериментах алхимика придало всем бодрости и рассеяло сомнения младших.
— Так что же — начнём? — спросил он опять.
— Начнём! — был ответ. — Руководите опытом.
Старик с важностью поклонился и подал знак.
Из небольшого ящика бережно вынули флакон тёмного стекла и, откупорив, поднесли к ноздрям смирно стоявшей лошади. Та сначала инстинктивно шарахнулась и замотала головой, но грозный окрик вернул ей прежнее смирение и безучастность. Неподвижно, покорно, всё в той же удручённой позе, она медленно вдыхала в себя одуряющие пары наркотического яда.
Экспериментаторы не сводили с неё глаз. Старик важно следил за секундной стрелкой и тихо считал про себя: ‘Раз, два, три’…
По мере того, как лошадь вдыхала яд, с телом её начало становиться что-то действительно странное. Сначала застыли в покое уши, — но она всё ещё шевелила губами. Наконец, и губами она перестала двигать, только бока судорожно приподнимались при каждом вздохе, но и они остановились… Лошадь перестала дышать и стояла в каком-то мертвенно-сонном оцепенении. Она походила на вылитую из тёмной меди фигуру.
Один экспериментатор уколол её толстой железной иглой, — она не шевельнулась, другой ударил хлыстом, — она стояла так же неподвижно. Ей тронули открытый глаз, — он не моргнул… К морде поднесли зеркало, — она не дышала, на нём не оказалось пятна. Приложили термометр, — он показал температуру трупа.
— Будет! — крикнул распорядитель.
Флакон с ядом спрятали в ящик.
— Давайте батарею… Сомкните цепь!
Цепь сомкнули. Распорядитель нажал пуговку аппарата — и лошадь заржала, другую — она заходила, третью — она стала жевать поданный овёс, четвёртую, пятую, шестую… — и она делала всё, что желали, и делала как живая.
— Отнимите проводники!
Проводники отняли, и несчастная кляча стала опять мёртвой. В последний раз её заставили лечь на спину, и теперь она лежала на полу растянувшись, согнув в коленях ноги, — бездыханная, неподвижная, холодная…
— Уррра!
Этот восторженный крик вырвался как-то сам собою. Маги были вне себя. Всё, что накипело, наболело, все сомненья, все тревоги, все опасения, — всё разлетелось. Торжество было полное, — оно само рвалось из груди, оно, казалось, подавляло. Они обнимались, поздравляли друг друга, — по щекам текли слёзы восторга. Сомнения не было, — они победили и жизнь, и смерть!.. Лошадь мертва, — но останется живою… Они изобрели новое состояние: мёртвую жизнь!
— Уррра!
Да, торжество было полное. После первых взрывов восторга, всегда бурных, наступило то блаженное состояние, которое называется полным счастьем и выражается обыкновенно тихой, безмятежной задумчивостью. Счастье тут точно подавляет. Экспериментаторы стояли неподвижно, молча, в глубоком безмолвии, как-то бесцельно смотря вперёд… Можно было слышать биение их пульса.
— Это вы? — спросил, вдруг, распорядитель соседа.
— Что? — переспросил тот удивлённый.
— Я слышу какой-то шорох, стук!..
— Нет! — ответил сосед. — Не я! — и оба оглянулись.
— Я слышу тоже! — крикнул ещё кто-то.
— И я… И я! — подхватили остальные.
Все начали тревожно вслушиваться. При воцарившейся безмолвной тишине действительно явственно слышался всеми какой-то слабый, мерный стук.
— Это на улице… — отозвался кто-то.
— Нет, — твёрдо ответили несколько голосов, — это здесь… в зале!
— Не бьётся ли в окне муха?..
О, горе, стёкла были чисты, ни одна муха не билась.
Лица учёных магов вытянулись. На них отпечатлелись и страх, и сомненье, и тревога. Сильная радость, наступившая после долгих тревог и колебаний, как известно, всегда немного подозрительна.
— Что бы это было? — спрашивали они друг друга.
А стук всё продолжался, мерный, ровный, хотя и слабый стук.
— Да не наши ли это собственные сердца?
Они стали вслушиваться, приложив руки к груди. Их сердца бились скорее, тревожнее… Сквозь биение собственного сердца каждому слышался явственно всё тот же непонятный, таинственный, мерный и ровный стук.
— Где? Что?
Они совсем теряли головы.
Пока все стояли в недоумении, как будто колеблясь, не решаясь приступить к исследованию, распорядитель уже вышел из круга и направился прямо к лежавшей неподвижно лошади. Он стал на колени и приложил своё ухо к её холодной груди. Несколько мгновений стоял он так неподвижно, вслушиваясь, и лицо его становилось всё бледнее и бледнее. Глядя на него, бледнели и остальные. Вдруг, он поднял голову и резко, твёрдо, с каким-то невыразимым отчаянием, почти крикнул:
— Сердце!
Да, билось сердце!
Это было ужасно. Если билось, если жило сердце, — то жизнь совсем не угасла, — она всегда ещё могла вернуться! Смерти, абсолютной, вечной смерти не было, — жизнь, очевидно, продолжала тлеть в гипнотизированном организме. Выходило, действительно, так, что лошадь была только гипнотизирована на время. Новое средство оказывалось не сильнее хлороформа.
Это в самом деле был ужасный удар для учёных магов.
Резкий переход от одного острого ощущения к противоположному ему, как известно, часто бывает даже смертелен. Несчастные окаменели на местах как неподвижно лежавшая пред ними кляча. Они тоже, казалось, не дышали… Лица их стали белы как стены зала, глаза потухли.
— Жить! Жить! Жить! — мерно доносился до их слуха ровный, слабый стук.
Они явственно слышали это проклятое ‘жить’!
Стучало сердце, — сомненья не было.
Пропали их труды, их усилия, их надежды! Они — неудачники, смешные неудачники и больше ничего! Жизнь осталась жизнью, — она не побеждена! Ужас, гнев, отчаяние вперемежку овладевали несчастными. Этот стук непобеждённой жизни всё, казалось, рос и рос и отдавался как раскаты грома. Точно сотни пушек вокруг ревели и грохотали им это проклятое: ‘Жить, жить, жить!’
Текли минуты… Экспериментаторы всё так же стояли неподвижно, гневные, полные отчаяния, почти злобы, а маленькое, непокорное сердце всё так же билось, всё так же, казалось, шептало своё ужасное: ‘Жить!’
Что было делать?
Они ломали головы… Холодный пот облил их с головы до ног… Что придумать? Где разгадка неудачи такого верного и сильного средства? Неужели жизнь сильнее?
— Жить! Жить! Жить! — стучало как бы в ответ сердце.
Они бы его вырвали! О, конечно, они могли сразу остановить его, заставить замолкнуть навеки. Тут же, на столах, валялись сотни тонких и длинных, острых как бритвы, скальпелей и ланцетов, а шкаф был полон самыми сильными, самыми убийственными ядами. Один удар таким скальпелем, частица грана одного из этих ядов, — и оно бы замолкло навеки! Но разве в том был вопрос, разве это разрешало их недоумение, поправляло их неудачу, делало их средство действительнее? Убить мог и мясник, и живодёр, — убийство не входило в их расчёты. Нет, они добивались превратить живой организм в мёртвый, не отнимая жизни, не разрушая, не убивая, — оставив его живым, но мёртвым. И вот их усилия пропали даром! Неужели?
— Жить! Жить! Жить! — как бы подтверждало неугомонное сердце.
Что было делать, что предпринять? Они так верили, так слепо, так страстно верили в могучее действие открытого средства… Множество гипотез, теорий, формул, рецептов промелькнули в умах, множество кропотливых, бессонных ночей, в которые они тихо незаметно для людей работали над своим средством, пронеслись как виденья. Даром, всё задаром! Их труд, их бессонные ночи, их тайная работа, — всё, казалось, пропало.
Нет, не пропало!.. Старик-распорядитель, казалось, нашёл выход… Он быстро очнулся, поднял голову, глаза его опять горели. Все обернулись к нему, все с трепетом ждали его слова.
— Нашёл, — начал он, задыхаясь от волнения, — нашёл.
— Что, что, что? — бросились к нему товарищи.
— Нашёл источник этой загадочной живучести сердца… Эта живучесть, это биение — один рефлекс, — продолжал он, — несомненно сердце бьётся рефлекторно… Свет, жизнетворный свет поддерживает этот рефлекс. Химико-физиологическое действие световых лучей сообщает мёртвому сердцу импульс и силу. Отнимем свет — и сердце станет!
Все оживились, все жали ему руки… Он — спаситель! Он верно угадал всё! Долой свет! Загадка разрешена, — всему причиной он — свет! Недаром его считают источником жизни… Долой — и руки протянулись к ставням и шторам.
Но легче было дать совет, чем его исполнить. Им самим, для опыта, наблюдений, нужно было хоть немного света. Закрыть всё — значило и самим остаться во мраке, ничего не видеть… Нет, немного, щёлочку оставить всё-таки было нужно.
— Ничего, — успокаивал распорядитель, — всё-таки мы вполне достаточно ослабим действие света!..
И щёлочку оставили.
В зале наступил полумрак, какой бывает в тёмные, зимние сумерки. Глаз с трудом различал предметы. Учёные опять столпились в круг и в странном волнении прислушивались. Сердце, казалось, продолжало биться всё так же мерно и ровно. Но вот, оно как будто стало замирать…
Учёные притаили дыхание…
Действительно, сердце начинало биться медленнее… Удары всё реже и реже. Но вдруг опять по-прежнему, даже скорее, и, затем, совсем тихо… Это судорога! Порою совсем громко слышно: ‘Жить!’ Порою — ничего не слышно… Это несомненно было судорожное биение, последнее издыхание жизни…
— Жить! — раздалось вдруг совсем громко, и учёные отскочили.
Сердце, казалось, хотело лопнуть или выскочить из груди сильным толчком в грудную стенку. Вероятно рефлекторно оно отозвалось на мышцах конечностей, потому что лошадь, бессознательная, мёртвая лошадь, лягнулась.
— Плохо! — отозвался кто-то.
— Нет… Нет! — ответили ему голоса. — Это сейчас же кончится, это последнее усилие жизни!..
Но было не так. Сердце точно назло продолжало биться, хотя и судорожно, то замирая, то громко и сильно, но всё-таки билось, жило, не умирало. Порою удары становились особенно сильными, и тогда неподвижная, бездыханная лошадь как-то конвульсивно лягалась, судорожно двигала конечностями, точь-в-точь как гальванизированный труп. Вид её был тогда страшен, невыносимо страшен.
Проходили минуты, проходили часы… Маги то горели надеждой, то замирали с отчаяния. А сердце всё так же, хотя и судорожно, с остановками, продолжало стучать своё: ‘Жить!’, и лошадь то лежала трупом, то корчилась в конвульсиях.
— Плохо! — отзывались голоса то тут, то там.
— Ничуть! — твёрдо, убеждающе возразил распорядитель. — Организм, сверх чаяния, оказался слишком живуч. Выпустим ей немного крови, и дело в шляпе!
Опять воскресли надежды, опять все оживились, вздохнули легко и свободно… Верно, вполне верно, ларчик открывается просто! Все великие решения очень просты! Стоит только выпустить немного крови, каждая капля её есть капля жизни! Кровопускание, правда, вредно, вредно несомненно, но не лечить же собрались они сюда клячу!
Длинным тонким ланцетом, которых валялось так много, вскрыли несчастной вену, и на пол брызнула струя тёмно-алой крови. Кровь текла, а сердце всё также стучало своё: ‘Жить, жить, жить!’
Проклятое сердце!
В учёных просыпалась одна ненависть, глухая, безграничная ненависть к этому неумирающему сердцу, к этой неподдающейся кляче. Ненависть начинала заглушать собою всё остальное.
— Надавим слегка на сосуды, питающие мозг, — кричал распорядитель, — разобщим мозг и сердце, насколько возможно… Легче, осторожнее, чтобы не убить!..
Экспериментаторы выбивались из сил… Все сосуды, казалось, были ими сжаты, все главные сосуды… Но сердце продолжало стучать своё, а конвульсии лошади росли, всё росли. Она точно задыхаться стала.
— Легче, осторожнее, осторожнее! — кричал распорядитель.
Ничто не помогало, сердце продолжало жить! Приходилось отступить, признать себя побеждёнными, своё средство — недействительным, или…
— Бросим! — сказал вдруг один из учёных. — Оставим!.. Средство наше негодно… Мы ошиблись… Бросим, оставим жизнь кляче! — и он поднялся.
Но другие не соглашались. Эта живучесть сердца приводила их просто в бешенство. Всё-всё, и разбитые надежды, и пропавший задаром труд, и бессонные ночи, и неприятные последствия неудачи, которые ещё были впереди, всё-всё, кажется, требовало мести, всё побуждало, тянуло идти до конца, так или иначе поставить на своём. Отступать? — Ни за что! Во что бы то ни стало, они совладают с этим непокорством, они заставят замолкнуть это ничтожное, но неугомонное сердце, — будь что будет! Хоть земля провались! Кляча? Что для них эта кляча!
— Употребим все средства, — командовал, не помня себя, распорядитель, — всё… всё… Постараемся расстроить взаимодействие всех органов, внесём рознь, изолируем сердце. Для каждого органа есть свои специальные яды. Давайте!
На дворе стояла глубокая, тёмная ночь, и учёным волей-неволей пришлось зажечь лампу. Шкаф с ядами был открыт настежь.
Светало. Розовые лучи просыпавшегося за стенами солнца ворвались в зал и окрасили белые стены. Приближалось время, когда учёным придётся возвестить результаты своих опытов. Они были в отчаянии… Стыд, страх, злоба, попеременно и вместе, давили, туманили мозг, заставляли бросаться от одного крайнего средства к другому… Всю ночь напролёт провозились они со своими экспериментами, не помня себя от усталости и злобы. Яд сменяли ядом. Они вливали его в рот, впускали в кровь, подносили для вдыхания. Всё почти было уже испробовано… Желудок был парализован, мозг начинал атрофироваться, но сердце, маленькое сердце всё-таки стучало и стучало своё: ‘Жить! Жить! Жить!’ Они ломали в отчаянии руки. Яду, яду, нового яду!
И вдруг сердце стало, замолкло…
Наконец-то! Но прежде, чем такое восклицание восторга могло вырваться из их задыхавшихся грудей, сквозь плотно сжатые бешенством зубы, прежде даже, чем сознание успеха перешло в жгучую, острую радость, совершилось нечто ужасное. Всё тело несчастной лошади, пропитанное ядами, лопнуло и распалось на части. Внутренности вывалились наружу, наполнив зал клубами смертельных миазмов…
Когда с наступившим днём любопытные заглянули в зал, их глазам представилась одна картина смерти и разрушения. Так закончилась эта дерзкая попытка покорить, обуздать непобедимую жизнь…
Источник текста: Мачтет Г. А. Новые рассказы. — М.: Издание редакции журнала ‘Русская мысль’, 1891 — С. 239.
Распознание, подготовка текста: Евгений Зеленко, февраль 2015 г.
Оригинал здесь: Викитека.