Новое о Пушкине
Новое о Пушкине
1.
2.
3.
4.
5.
6.
Голос жизни. No 13, 14. С. 3
Новое о Пушкине, Лернер Николай Осипович, Год: 1905
Время на прочтение: 7 минут(ы)
OSTKRAFT / Литературная коллекция. Научное обозрение
М.: Модест Колеров, 2020
Обширная литература о Пушкине давно не обогащалась такими ценными и важными материалами, как впервые появившиеся на днях в свете письма Пушкина и к Пушкину, изданные академией наук и редактированные В. И. Саитовым. Издание это дает впервые тщательно проверенный пушкинский текст собрание всех дошедших до нас писем разных лиц к поэту, устанавливает точную хронологию писем и показывает, таким образом, как небрежно, с какими искажениями и с каким — да позволено будет так выразиться — истинно бюрократическим произволом издавался прежде Пушкин, эта ‘жертва бедная’ разных ‘адовых исчадий’.
Из впервые опубликованных Саитовым писем, первое относится к 5-му июлю 1824 года. Это черновик письма из Одессы, по всей вероятности к Другу поэта П. А. Вяземскому, с которым Пушкин усердно переписывался по литературным вопросам и критическому вкусу которого чрезвычайно доверял. ‘Личного’ в этом письме ничего нет, содержание его исключительно литературное
Ново и заслуживает внимания в нем мнение Пушкина о Вольтере, как историке: ‘Французы ничуть не ниже англичан в истории. Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге и внес светильник философии в темные архивы истории’.
Характерны в другом письме к жене Вяземского его просьбы к князю хранить его новые стихи про себя и никому не читать. Не нужно думать, что это были какие-нибудь запретные стихи, ‘сочинения, презревшие печать’. Пушкин просил Вяземского не распространять его стихи по причине вовсе не романтического или политического свойства: при тогдашнем ограниченном круге читателей сочинение, недолго походившее по рукам, быстро прочитывалось всей наличного читающей публикой и, выйдя в печать, уже не находило покупателей. Пушкин часто делал своему брату Льву Сергеевичу за подрыв будущего сбыта его произведений выговоры в таком роде: ‘ты читаешь их своим приятелям до тех пор, что они наизусть передают их московской публике, благодарю’. Посылая Вяземскому через брата свои стихи (из ‘Евгения Онегина’), поэт писал Льву Сергеевичу (записка эта появляется у г. Саитова также впервые): ‘доставь это Вяземскому, повторив просьбы, чтобы он никому не показывал, да и сам не пакости’.
Новое письмо к Вяземскому датировано 13 сентября 1825 г.
Поэт изнывал уже более года в деревенском заточении и усердно просил об освобождении из ссылки для лечения болезни. В успехе своего ходатайства поэт был почти уверен и писал своей деревенской соседке П. А. Осиповой: ‘быть может уже недолго мне в изгнанье мирном оставаться’… Действительно, ему была оказана просимая милость и ему было разрешено лечится в Пскове, где лучшим врачом был… ветеринар Всеволодов, по выражению Пушкина, ‘очень искусный коновал’, и где поэт, само собою, должен был находиться под неослабным надзором губернатора.
Друзья Пушкина просили известного дерптского врача Майера приехать в Псков для лечения поэта, но Пушкин просил Майера не беспокоиться и услугами его не воспользовался. По этому поводу он и писал Вяземскому: ‘Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться, — а Псков для меня хуже деревни, где, по крайней мере, я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего, Боже упаси) на моем месте, так может быть, пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как иезуит, но все же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis, — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей, благодарю, но черт ли в эдакой жизни! Гораздо уж лучше от нелеченья умереть в Михайловском. По крайней мере, могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование, выписывают мне Моэра, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике, лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все прочие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчестве, положим, справедливы — но помилуй… Это моя религия, я уже не фанатик, но все еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая и страх ада — Зачем не хочу согласиться на приезд ко мне Моэра? Я не довольно богат, чтобы выписывать себе славных докторов и платить им за свое лечение. Моэр — друг Жуков-у, но не Ж. Благодеяний от него не хочу. Вот и все’
В этом же письме Пушкин сообщает интересные подробности о ходе своей работе над создавшимся тогда ‘Борисом Годуновым’. Карамзин очень интересовался ‘Годуновым’, справлялся через Вяземского, как подвигается трагедия Пушкина, и посылал ему свои советы.
6-го сентября Вяземский писал ему: ‘Карамзин очень доволен твоими трагическими занятиями и хотел отыскать для тебя железный колпак. Он говорит, чтобы ты имел в виду в начертании характера Борисова дикую смесь набожности и преступных страстей. Он беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания себе. Эта противоположность драматическая. Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину, которым мог бы тебе полезен быть в историческом отношении’. Пушкин отвечал на это (в изданном г. Саитовым письме): ‘Благодарю от души Карамзина за железный колпак, что он мне присылает: в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле, не пойти ли мне в городовые, авось буду блаженнее! Сегодня кончил я 2-ю. Часть моей трагедии, всех, думаю, будет 4. Благодарю и тебя за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на него с политической точки зрения, не замечая поэтической его стороны, я его засажу за Евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное. Ты хочешь плана? Возьми конец 10-го и весь одиннадцатый том, вот тебе и план’.
Эти обещания поэт исполнил, но не все. Мысль о ‘цветном колпаке’ поэт повторил в 1828 г. в известном остроумном послании к В. С. Филиппову: ‘Старый мой колпак изношен, хоть и любил его поэт, он поневоле мной заброшен: не в моде нынче красный цвет’
Певец ‘Онегина’ предупреждал вначале своего романа: ‘Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной’ — ‘чтобы насмешливый читатель не повторял потом безбожно, что намарал я свой портрет’. Тем не менее, в романе немало автобиографического элемента, таковы, между прочим, стихи, в которых Пушкин описывал беспечную жизнь Онегина в деревне: ‘Прогулки, чтенье, сон глубокий, лесная тень, журчанье струй, порой беглянки черноокой младой и свежий поцелуй’.
И. И. Пущин навестил своего ссыльного друга в деревне, заметив в няниной комнате, где под командой Арины Родионовны собрались швеи, ‘одну фигурку, резко отличавшуюся от других’. Пушкин ‘прозрел шаловливую мысль’ друга, и они молча переглянулись, ‘все было понятно без всяких слов’.
Об одной такой фигурке рассказывает впервые напечатанное г. Саитовым письмо Пушкина к Вяземскому, относящееся к началу мая 1826 г.: ‘письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютки, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли покамест отдать в какую-нибудь деревню… Милый мой, мне совестно, ей Богу, но тут уже не до совести’.
Вяземский принял участие в бедной девушке и советовал Пушкину во всем признаться ее отцу, своему ‘блудному тестю’, и поручить ему судьбу дочери и ее будущего дитяти. Пушкин так и поступил: больше ничего неизвестно об этой девушке и о ее ребенке, прижитом с поэтом.
Новинками являются также маленькая французская записочка поэта, относящаяся к осени 1826 г., к московскому приятелю Муханову, которого он приглашал на чтение ‘Годунова’, и французское письмо, 3-го ноября 1826 г., к княгине Вяземской, писаное из Торжка, по пути из Москвы в село Михайловское. ‘Что сказать вам о моем путешествии? — пишет живо и весело Пушкин, как он всегда писал дамам: — оно продолжается при самых счастливых предзнаменованиях, несмотря на отвратительную дорогу и невыносимых ямщиков. Толчки, удары локтями и проч. очень беспокоят двух моих попутчиков, — прошу у них прощение за излишнюю свободу, но, когда путешествуешь вместе, надо кое с чем помириться. С. П. мой добрый ангел’…
К этим инициалам Пушкин делает шутливое подстрочное примечание: ‘это, конечно, не Сергей Пушкин’. Речь идет здесь о Софии Федоровне Пушкиной, в которую поэт был влюблен тогда: он хотел на ней жениться, а София Федоровна не приняла его предложения.
Переходивший непрестанно, до самой женитьбы, от одного увлечения к другому, Пушкин составлял шуточный поименный список тех, кого он любил: этот список сохранился в альбоме его московской знакомой Е. Н. Ушаковой. В нем, между прочим, значится несколько Анн, определить их всех трудно. Одну из них удается определить по напечатанным в саитовском издании переписки Пушкина (письмам ее к поэту). Это — Анна Николаевна Вульф, дочь П. А. Осиповой, одна из жителей Тригорского, куда часто езжал Пушкин. Известны стихи, написанные ей Пушкиным и совсем не принадлежащие к лучшим у него, и французское письмо поэта к ней, насмешливое и довольно пустое. По этим данным никак нельзя было предположить, что между ней и Пушкиным был роман.
Как видно из шести ее французских писем к поэту, этот роман был лишен истинного чувства, особенно со стороны Пушкина и сбивался скорее на флирт. Тон писем Анны Николаевны отзывается отчаянным и довольно неизящным, рассчитанным кокетством, которое Пушкин, очевидно, хорошо понимал. ‘Вы говорите, — писала она ему однажды, — что ваше письмо плоско, потому что вы меня любите. Какой вздор! Особенно в устах поэта: что и делает человека красноречивым, как не чувство!’
Анна Николаевна поддразнивала Пушкина, расписывая ему своих ухаживателей, рассказывала, как один из них (‘дерзостью он превосходит вас’) взял ее руку и хотел поцеловать. Пушкин выразил предположение, что ухаживатель не ограничился поцелуем, чем Анна Николаевна была чрезвычайно обижена, но оправдывалась: ‘Я заметила, что он сильнее и безрассуднее вас не по его поведению со мною, а по его манере держаться со всеми и вообще по его разговорам’.
В каждом письме эта девица, которой тогда было 26 лет, ужасается своей собственной нескромности, уверяет Пушкина, что он вовсе не стоит ее любви и просит не компрометировать ее и уничтожить ее послание.
Когда в начале сентября 1826 г., неожиданно нагрянувший в Михайловское полицейский увез Пушкина в Псков, откуда он был отправлен в Москву для представления Государю, Анна Николаевна, по существу девушка добрая и дружески расположенная к Пушкину, написала ему полное участия и беспокойства письмо. Когда выяснилось, что судьба поэта изменилась не к худшему, а к лучшему, Анна Николаевна была глубоко обрадована и от души поздравила поэта с освобождением из ссылки.
Еще немало интересного и нового можно найти в этом вполне академическом издании переписки нашего гениального поэта. Закончим наш беглый и поверхностный обзор его прекрасным словом: ‘всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов’.