‘Йенсен Й. В. Долгий путь: Эпопея / Пер. с датского А. и М.Ганзен’: Азбука-Терра, СПб, 1997ISBN 5-7684-0438-4
Оригинал: Johannes Jensen, ‘Norne GФst’
Перевод: Анна Васильевна Ганзен
Йоханнес Вильхельм Йенсен (1873 — 1950) принадлежит к числу тех писателей, творчество которых принесло скандинавской литературе широкое международное признание и обеспечило ей почетное место в ряду выдающихся явлений европейской художественной литературы. Его произведения переведены на многие языки, а у себя на родине, в Дании, он еще при жизни был причислен к классикам национальной литературы. В начале XX века имя Йенсена было хорошо известно и русской читающей публике, увлеченно осваивающей в этот период во многом новое для нее богатство литературы Скандинавии. Сейчас, после долгих лет забвения, Йенсен возвращается к русскому читателю.
ПРИХОД ГЕСТА В МИР
Он увидел свет на острове Зеландия. Первые воспоминания были связаны у него с рябиной, осыпанной ягодами, этот многообещающий пурпур уводил взгляд дальше, в мир зеленой прозрачной листвы и еще выше — прямо в синее небо, где в блаженной глубине двигались какие-то диковинные белые предметы. В этот день взор его впервые воспринял дневной свет.
Где-то там, высоко в лазури, сияло и грело что-то, он повернулся туда лицом и увидел яркое, мощное пламя, сыпавший искры раскаленный круг. Ослепленный, он зажмурился, но яркие, живые переливы света продолжали играть и в сумраке под сомкнутыми веками. Когда же он снова открыл глаза, перед ними заметались желтые круги — бледные призраки солнца, — и запрыгали по деревьям, по небу и по всему, на что он смотрел.
Мать положила его на спину под деревом на опушке леса и заметила, что малыш начал присматриваться к окружающему: нежное личико приняло сосредоточенное выражение, отражая чудеса мира. Вдруг он съежился и боязливо покосился на куст, откуда внезапно выпорхнула птица, с минуту потрепыхала в воздухе крылышками и снова юркнула в чащу. Не меньше взволновал его и маленький зеленый червячок, который, повиснув как раз над его головою на паутинке-невидимке, извивался под дуновением ветерка прямо над головой ребенка. Мать, глядя на свое дитя, улыбалась по-матерински радостно и грустно — как будто малыш попал в гости и никак не мог сообразить, где же это он!..
Потому его и прозвали Гестом[1]. Он ведь очутился в этом мире беспомощным, безмолвным, чужим — настоящий пришелец, странник на пути из одного неведомого мира в другой. Мать была без чувств, когда он родился, и женщины, находившиеся около нее, боялись, что она так и не очнется больше, но стоило ей словно сквозь сон услышать плач малютки, как она тотчас открыла глаза и, увидав, какой он нежный, хрупкий, знаком потребовала, чтобы младенца приложили к ее груди. Она как будто уже готовилась уйти в иной мир и не была похожа на человека, но едва новорожденный припал к ее груди, как жажда жизни в ней проснулась. Так оба они пришли каждый из своего неведомого мира и встретились в этой жизни. Маленький пришелец появился на земле, его назвали Гестом и радовались ему.
[1] — Gest — гость (дат.).
Сначала он не отличался от других детей. Очень скоро он научился пользоваться своими руками и хватать ими все, что попадалось на глаза, не раз случалось ему промахнуться, но если уж ему удавалось ухватить желаемое, что бы то ни было, то оно немедленно отправлялось, хоть и по кривой линии, прямо в рот, и, пока он не научился отличать съедобное от несъедобного, матери часто приходилось разжимать ему губы, чтобы пальцами прочистить маленький рот.
Большую часть времени он мирно спал в мешке за спиной матери, где болтался из стороны в сторону, а случалось, и выпадал оттуда, когда мать нагибалась за ракушками, которые собирала на берегу, это приятно разнообразило его дрему, ничуть не мешая спать.
Едва научившись ходить, он однажды после грозы буквально скатился с колен матери, чтобы поймать радугу, которая, как ему казалось, стояла одним своим краем прямо на зеленой лужайке, но радуга все убегала от него, сколько он ни бежал за ней, а когда он дошел до берега моря, она повисла прямо над водой, он, не колеблясь, задрал свой меховой передник и зашлепал по воде, матери пришлось бежать за ним и тащить обратно на берег. Она долго качала головой и смеялась над предприимчивостью маленького мужчины. Ясно было, что он далеко пойдет. И правда: он еще подростком покинул свое племя и зажил на свой страх и риск.
Мать Геста, женщина Каменного века, звалась Гро [2]. Она была как бы матерью всему племени. Становище так и кишело детьми, из них на долю Гро приходилось изрядное количество, но она никогда не делала разницы между своими собственными и чужими, обо всех заботилась по-матерински. Стоило Гро увидеть ребенка с протянутыми ручонками, как она брала его в свои объятия и давала приют и пищу у своей груди. Первою вставала она поутру и последнею ложилась, никто никогда не видал ее спящей. Племя держалось вместе без всякого насилия, только благодаря ей из среды мужчин не выдвинулось вождя, и, если возникали какие-то разногласия, одна Гро умела уладить их. С ее мнением считались, и ее любили все мужчины.
Под защитой матушки Гро Гест провел детство на залитом солнцем берегу между лесом и морем.
[2] — Gro — расти, вырастать (дат.).
СТАНОВИЩЕ
Место рождения Геста находилось в укромном уголке Зеландии, не на самом берегу морском, но на тихом фьорде Большого Бельта, неглубоко врезавшемся в сушу.
Глядя с моря, никак нельзя было подумать, что берег обитаем, оттуда он казался длинной полосой сплошного леса, плавающей по воде, — так низок был сам берег. На заднем плане, где берег кончался, в море выступал другой поросший лесом мыс, и трудно было решить: край ли это того же самого острова или же какой-то другой из низменного датского архипелага, приютившегося между Балтийским морем и проливом Каттегат.
По небу медленно двигались большие облака, словно плавучие острова, острова в море и острова в небе, море шумело, лазурью сиял длинный день, первобытная тишь стояла кругом, только пели чайки да другие морские птицы, молча подплывал тюлень и смотрел на землю своими влажными глазами, над лесом курился дым, тюлень чуял вдруг неприятный запах и, сжимая ноздри, нырял головой вниз между большими камнями, покрытыми тиной.
Там, где над лесом курился дым, жили люди. Каменистый крайний берег и узкая гряда дюн отделяли лес от воды. На опушке росли низкие искривленные кустарники и деревца, пригнутые ветрами к самой земле, все вместе образовывало чащу, более непроходимую, чем заросли терновника, лишь исподволь деревья становились выше, передние ряды служили защитой задним, с моря лес напоминал покатую крышу, отлого поднимался от берега к середине острова и был, по-видимому, более доступен сверху, нежели снизу, сквозь чащу деревьев. Остров как будто повернулся к морю спиной.
Но в одном месте, как раз у мыса, море вдавалось в сушу, вначале узким и малозаметным для постороннего глаза рукавом, который затем расширялся в настоящий фьорд, заканчивавшийся бухтой, на берегу бухты лес расступался, открывая вход.
На всем побережье фьорда было солнечнее и тише, чем на открытом всем ветрам берегу моря. Солнце сияло здесь большую половину дня, зеркальная гладь бухты не скрывала песчаного дна, отражавшего лучи полуденного солнца. Дно это было сплошной устричной мелью.
Бухту обрамлял каменистый, покрытый водорослями берег, с невысокими обрывами, усеянными галькой, валунами и крупными обломками скал. Над обрывами высился лес. Но в противоположность лесу на берегу моря, строптиво горбившему спину и щетинившемуся низкими колючими кустарниками, здесь лес высоко возносил свои воздушные своды на стройных колоннах-стволах, образуя как бы порталы и открывая широкий проход внутрь, со стороны бухты. Развесистые кроны нежились за ветром на солнышке, здесь всегда было тихо.
Отмели фьорда кишмя кишели белыми чайками, в бухте вода была совсем теплая и не глубже нескольких вершков, птицы целый день пищали, свистели и горланили, хлопали крыльями и полоскались в воде или сидели на больших камнях и лопотали между собой наперебой, звуки, отражаемые плоской водной поверхностью, будили эхо в лесу и долетали до противоположного берега фьорда, где тоже тянулись обрывы, увенчанные раскидистым и освещенным солнцем лесом. И надо всем этим расстилалось синее летнее небо с белыми кучевыми облаками, которые, глядясь в водное зеркало бухты, смешивали свою белизну с белыми крыльями чаек.
В неподвижном воздухе стоял густой теплый чад от гниющих водорослей, нагретой солнцем соленой воды, оставленных приливом раскрытых устричных раковин и белого помета чаек, к этому примешивался пряный запах зеленого леса, малиновый и медовый аромат кустов, трав и цветов, в изобилии росших на лесных полянах.
Вечером здесь становилось тихо и гулко. Тюлень осторожно выплывал из воды, вылезал на большой камень посреди бухты и ложился на бок вздремнуть. И тогда-то случалось, что один или несколько низких предметов, похожих на древесные стволы с какими-то живыми придатками, начинали потихоньку подплывать к тюленю в сумерках. Это были охотники, приметившие морского зверя и норовившие окружить его. С их точки зрения, тюлень был лакомой дичью: хороший запас мяса да вдобавок ценная шкура — как же было упустить случай не попытаться, пока не стемнеет, перехитрить его и всадить в него гарпун? Но, если тюлень, вовремя обнаружив опасность, успевал скрыться в море, охотники так же тихо уплывали восвояси и вытаскивали свои челноки на берег. Женщинам, которые в предвкушении пиршества уже раскладывали костры, давали понять, что это, пожалуй, был вовсе не простой морской зверь, а какое-то сверхъестественное существо, раз он сумел перехитрить столь смышленых охотников.
Становище раскинулось, несколько отступив от прибрежной полосы, вверх по косогору. Тут не на что было смотреть: с десяток служивших челнами выдолбленных дубов издали не отличались от простых стволов, которых здесь валялось немало, а хижины, разбросанные на опушке, и вовсе были незаметны издали, представляя собой простые земляные норы, прикрытые сверху дерном, который сливался с окружающей травой. Летом большинство жителей предпочитало спать на открытом воздухе у костра, под навесом из шкур, распяленных на двух-трех жердях, только женщины да малые дети круглый год спали под землей.
Днем все население бывало на самом берегу, где всегда горел огонь. На берегу люди, если не уходили в лес или не ловили рыбу на отмелях, занимались всеми своими домашними делами и тут же ели на кучах остатков, скопившихся от прежних трапез, на этих огромных уютных кучах пустых раковин и прочих отбросов каждому вспоминались былые пиры, и все чувствовали себя здесь дома.
Резкий удушливый запах стоял над укромным солнечным уголком на лесной опушке под обрывом, здесь всегда было безветрие, пахло гнилой рыбой, тухлыми ракушками и водорослями, известковыми осадками и прокисшей соленой водой, дымом от костра из свежих смолистых деревьев, чадом головешек и прелостью мокрой золы, не говоря уже о собаках, об испарениях непросыхающих человеческих тел и нечесаных голов. Приближаясь к становищу, нельзя было не чихнуть, в носу приятно свербило, и так сладко было чувствовать себя дома.
Да, сиделось тут прямо как на блюде, рядом открытый берег с запасами провизии, настоящая кладовая, вместо стен со всех сторон теплый летний ветер, а сверху купол небес.
Тишиной и покоем веяло на плоском теплом берегу, под облачными арками и провалами, отражающимися в море, морская ласточка молча бросалась с высоты на свое собственное отражение, небо и море покоились в объятиях друг друга, словно два близнеца.
За дальним горизонтом громыхало, слышался отрывистый подземный рокот, словно кто-то топотал в недрах земли. И казалось, что на свете никогда ничего и не было, кроме полудня и лета.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ДАНИИ
Но летние грозы, чуть заметно сотрясающие датские острова, — лишь слабые отзвуки громовых раскатов Ледника, которые сопровождали появление страны. Там, где сейчас над Балтийским морем гуляют белые облака, почти вровень с ними высилась сплошная ледяно-снежная скала, простиравшаяся от самого Северного полюса до Центральной Европы.
Дания всплыла из моря низкими голыми отмелями после того, как лед стаял, движущийся ледяной покров приносил с норвежских гор глину и камни, перемалывая их в песок, который оседал на дно моря по мере того, как лед таял, образовывались песчаные отмели, которые и становились затем островами. Таковы были результаты могучей деятельности Ледника, соскребавшего лишние пласты земной коры в одной стране, чтобы создавать в другом месте новые.
Великая оттепель принесла с собой влажные ветры, носившиеся над новорожденными голыми островами и островками, представлявшими собой сплошные низменности, усеянные гравием и валунами, насквозь пропитанные водой, покрытые по краям сетью заливов и протоков, а посередине — сетью озер и ручьев, вода снизу и вода сверху, постоянные ливни в течение первых столетий после великой оттепели, пока земля была еще холодная, когда потеплело, ее окутали туманы. Но в конце концов солнце и ветер одолели, просушили острова настолько, что чайка могла семенить по земле, не увязая в жидкой трясине, и с этих пор голые песчаные морские мели стали медленно и не без помощи извне превращаться в обитаемую землю.
Одними из первых появились на островах водоплавающие птицы, огромными стаями реявшие в чистом прозрачном воздухе, белые, как пена на гребнях темно-синих волн, как последний апрельский снег на черной земле, как пухлые облака, сквозь которые просвечивает солнце. Птицы спускались на острова, чтобы нестись и высиживать яйца, которые они клали между круглыми пестрыми камешками на берегу, так что их с трудом можно было отличать одни от других. Первый выводок чаек, круглых пестрых птенцов, похожих на пестрые камешки, дал островам первых коренных обитателей, принявших окраску почвы и никогда не улетавших из родных мест настолько далеко, чтобы не иметь возможности возвращаться обратно и в свою очередь выводить здесь птенцов.
Вода в озерах и других водоемах долго была холодной и такой прозрачной, что малейший камешек был виден на дне, ночные заморозки затягивали пучину хрупкими мостиками, под каменистым покровом еще целые столетия держался лед. Но мало-помалу солнце осилило, согрело воду, и она стала давать приют жизни — невидимым размножающимся росткам, водорослям и инфузориям, посеянным ветром, появились первые насекомые, занесенные с материка весенней бурей, они отложили яички в воде, которая скоро закишела личинками. Каждая лужа стала маленьким мирком, пока еще холодным и пустым, но недолго было появиться и растениям: лишаи и мхи одели многочисленные камни, и каменистые поля подернулись зеленью, птицы начали заносить кое-какие семена, другие семена приносило ветром с далеких берегов, тростник и осока укоренились в сыром грунте, папоротник раскинул свою тонкую узорчатую листву над гравием холмов, а в укромном уголке глинистого обрыва расцвел первый одуванчик, пушинка которого залетела сюда в один солнечный день еще в прошлом году и не потеряла за зиму своей всхожести.
Ветер, птицы и морское течение занесли на острова всякие споры и семена, всходившие и размножавшиеся в естественной последовательности и прежде всего — самые выносливые. Животные организмы тоже появлялись по очереди, обусловленной наличием соответствующей пищи, самыми первыми были личинки, высовывавшие из воды свои дыхальца, затем амфибии и прочая тварь, питающаяся этими личинками, а затем уже крылатые создания, живущие лягушками. В глинистых рвах поселилась саламандра, маленький дракон, жаба приютилась в уголке под влажными камнями, а пруды наполнились лягушками, которые радостным хором приветствовали первые теплые ночи и летний дождь. Когда же в воздухе всерьез запахло весной, прилетел и аист!
Выдра вышла на берег и окунулась для разнообразия в пресную воду — лакомке захотелось раков, а на больших прибрежных камнях разлеглось стадо тюленей и лаем вторило прибою, стая дельфинов неторопливо ныряла в волнах. Так страна жила долгие годы, осаждаемая стаями птиц, поливаемая дождем и посыпаемая снегом, месяцами закутанная в туманы и снова гревшая на солнышке свою наготу, когда ветер разгонял тучи. Каждую зиму все снова покрывалось льдом — озера, пески и камни, — все сливалось в одну общую твердую массу, земля промерзала на значительную глубину. Но каждую весну снова наступала оттепель, и с каждым годом на островах становилось все теплее, земля все больше просыхала и делалась пригодной почвой для растений и животных.
В прудах размножились тина и водоросли и превратили бесплодные, затопленные пространства в илистые болота. Собирались перелетные птицы: шумные полчища гогочущих гусей, лебедей и уток, голенастые птицы с тонкими клювами, которыми так удобно искать в трясине червей и улиток, кулики, бекасы и поморники — бывалые путешественники, проводящие здесь лето, прилетал чибис с растрепанным хохолком и на веки вечные устанавливал раннюю весну. Скоро и жаворонок звенел в воздухе над обнаженной первозданной землей и под льющимися сверху на его певчую голову волнами солнечного света.
Там, где птицы удобрили почву, а отмирающие мхи и лишаи образовали пласт перегноя, расцвели цветы и травы, расстелили по земле прохладный ковер, здесь же притулилась карликовая березка, ива развернула под холодным солнцем свои пушистые почки, как делает это и по сию пору, под растительным покровом земля начала кое-как просыхать после оттепели.
Скоро земля стала проходимой повсюду, и каменистые равнины и обширные заросли ивняка и березняка дали приют зайцам, мышам и прочим грызунам, а за ними следом пошла лиса, и хищные птицы закружились над гнездами. Так минула добрая тысяча лет. Олень то приходил, то уходил назад — ему было здесь недостаточно холодно, лето становилось все длиннее, и вот, мало-помалу, не торопясь, упорно и терпеливо, начал отвоевывать себе место лес.
Карликовая береза появилась одной из первых, она может расти прямо на льду, так низко склонившись к земле, что ветер не может сломить ее, она ползет да ползет себе вперед. За ней следом идет, когда становится теплее, и настоящая береза, хрупкое светлое деревцо пропускает ветер сквозь свою прозрачную шапку, осторожно пробирается вперед поодиночке, пока не размножится. Ветер воображает, будто сгоняет березу с места, на самом деле он только гонит вперед ее семена, и скоро березки все теснее смыкают свои ряды. В компании с ними устраивается осина, она дрожит вся с головы до пят, но не сдается и вместе с березой образует первый лиственный лес, воздушный и открытый. По верхушкам гуляет ветер, но внизу, меж стволами, уже есть солнечные уголки, куда ветер не проникает и где приютилась ольха. Следом за нею в лес прокрадывается и волк, а скоро вваливается и медведь, выворачивает из земли камни, ища мышей, и до отвала наедается осенью черники, прежде чем залечь на зиму в берлогу, под снежный сугроб.
Затем идет ель, темная и косматая, с узловатыми корнями, которыми она оплетает камни, чтобы удержаться. Можжевельник ползет на ветру и поднимает голову вслед за ветром, а где никто больше не хочет расти, там одевает обширные, открытые всем ветрам холмы вересковый ковер.
И после всех, когда солнце, ветер и дождь создадут достаточно благоприятные условия, в лесу появляется дуб. Он шествует медленно, шаг за шагом, протягивая вперед узловатые руки и бросая вперед свои желуди, но ему некуда торопиться, потому что он доживает до глубокой старости, березка и осинка почтительно уступают ему дорогу, отходят к болотам, а ель довольствуется бесплодными каменистыми местами, дуб же укореняется там, где чернозем пожирнее, и вместе со своими спутниками — липой, рябиной, дикой яблоней, орешником, жимолостью и боярышником — образует лес.
Возле берега дубовый лес ставит защитную стену из кривых деревьев, которые жертвуют собой, принимая на себя порывы ветра. Дальше лес выравнивается, образуя густые заросли и укромные тенистые уголки, где можно читать, как по книге, всю историю леса, начинающуюся с первых ползучих побегов карликовых деревьев и кончающуюся высокими и стройными, как колонны, стволами. Ветер сюда не проникает и носится поверху, шумит в строптивых кронах, лес стоит непоколебимо и твердо, одев все острова одним сплошным покровом от берега до берега. В лесу нашло себе приют разное зверье — олень и кабан, белка и барсук, всевозможные певчие птицы. Где прежде на ровном просторе гулял ветер, теперь мирно и спокойно высится лес.
Таковая была страна, когда в ней поселились люди Каменного века.
ЛЮДИ КАМЕННОГО ВЕКА
Что это были за люди? И они ли были первыми поселенцами на датских островах? В ‘Леднике’ рассказывается о происхождении племени ледниковых людей, потомков Дренга. Первые из них были охотниками на мамонта, потом они связали свою жизнь с дикой лошадью и с северным оленем, и когда олень по дороге на север задержался на датских островах, могло случиться, что две-три семьи первобытного племени пришли сюда вслед за стадами оленей, но, вероятно, и ушли за ними, затерявшись где-нибудь дальше на севере и северо-востоке, в местах, где и поныне водятся северные олени. Пока Дания была степной страной, она соединялась с материком, позднее проливы опять отделили ее острова от земли.
Люди Каменного века были мореплавателями. Они явились на острова с юга, с берегов Балтики, где племя ледниковых людей осело и смешалось с туземцами — лесными людьми, родоначальниками древних датчан являются, таким образом, и те, и другие.
Сами обитатели датских островов едва ли могли бы дать исчерпывающий ответ на вопрос о своем происхождении. Лишь немногие задумывались о прошлом или имели представление о том, когда и откуда они взялись, особенно мало интересовало это молодежь, которая родилась в Становище и для которой весь мир заключался в ближайших окрестностях.
Из стариков же кое-кто помнил еще предания, перешедшие от прадедов, и порою они рассуждали между собою о тех временах, когда люди жили далеко-далеко, в ином краю, куда не добраться на челноке из выдолбленного дуба от одного новолуния до другого, плывя от одного острова к другому и даже обогнув их по всем проливам. Они рассказывали, что в том краю зимы были мягкие, в иные годы снега не выпадало вовсе, люди селились там по берегам больших рек, где всегда было вдоволь рыбы. Еще рассказывали, что здешние острова были открыты одним человеком, который и поселился тут первым. За ним уже стали приезжать другие со своими семьями. Вначале, впрочем, приезжие проводили на островах только летние месяцы, пока продолжался лов рыбы и тюленей. Наезжали сюда по большей части люди молодые и отважные, знакомые с морскими путями. С наступлением холодных ночей они пускались в обратный долгий путь — зимовать на материке.
Со временем, однако, люди научились и зимовать на островах, иные добровольно, а иные потому, что, замешкавшись, оказывались отрезанными от материка осенними бурями. Убедившись, что зимовать здесь вполне возможно, многие семьи стали проводить на островах круглый год, совсем не возвращаясь на родину.
До появления первых гостей с материка острова были безлюдны и кишмя кишели никем не пуганной дичью. И вначале птиц можно было брать прямо руками, олени безбоязненно подходили к людям и обнюхивали топоры, охотники поэтому не давали себе труда разыскивать их там, откуда пришлось бы еще с полдня волочить туши к своему лагерю, но преспокойно располагались у костра, и любопытные олени сами приходили к людям в гости, так что их можно было бить на месте. Со временем они, правда, стали осторожнее. По мере того, как охота становилась затруднительной, убавлялось и число приезжавших на острова, тем более что далеко не всех ждал одинаково приветливый прием со стороны самых первых поселенцев, завладевших страной, — иногда целые лодки с людьми исчезали бесследно. В конце концов и самый путь был забыт, и на островах не оставалось никого, кто бы помнил дорогу назад, на материк, те, которые приплыли оттуда, давным-давно перемерли. Да никто и не собирался уезжать отсюда, всем было хорошо и здесь, лишь бы их никто не трогал.
Семьи разрослись в маленькие племена, заселившие разные островки и берега больших островов. Отделенные друг от друга большими расстояниями, они не общались между собой и, по-видимому, не питали ни малейшего желания познакомиться поближе. Каждое племя жило само по себе и склонно было только своих членов считать за настоящих людей, противопоставляя их всем прочим человекоподобным, низко стоящим чужакам.
И жители того маленького охотничьего и рыбацкого Становища, где родился Гест, пребывали в приятном убеждении, что занимают центральное положение в мире.
Число их было так невелико, что все знали друг друга в лицо, не давая себе, однако, отчета в том, сколько именно их было. Когда удавалось убить оленя, каждому хватало по куску, а с прибавкой соответствующего количества устриц племя могло даже быть сытым, но уже по этому можно судить, что семья была все-таки не малая, и забота о ежедневном пропитании задавала всем достаточно работы.
Мир племени был невелик. Он ограничивался бухтой и ближайшими окрестностями фьорда да лесом, который все хорошо знали на расстоянии не дальше, нежели день пути туда и обратно для взрослого человека. Все, что лежало за пределами этого круга, было чуждо и пока ни у кого не возбуждало любопытства. Особенно все опасались забираться далеко в глубь леса: кто мог знать, что там скрывалось в чаще? Нередко случалось, что человек прибегал оттуда в Становище, едва переводя дух и совсем как одичалый, так что его друзьям приходилось валить его на землю и садиться на него, чтобы дать ему время прийти в себя. Вот что бывало с теми, кто отваживался забираться поглубже в лес, лес мог сильно испугать смельчаков.
Открытый берег моря тоже редко посещался. Море там было слишком близким и грозным, а по берегу вела дорога к другим становищам, с жителями которых ни у кого не было охоты встречаться. С ближайшими соседями, от чьих костров подымался вдали дым, видный с устья фьорда, некоторые сношения велись, но с большой опаской с обеих сторон. Любопытство, которое возбуждали чужаки, давно улеглось, ведь даже самые дальние племена ни видом своим, ни обычаями не отличались от жителей Становища, если не считать кое-каких смешных особенностей, вполне естественных для людей более низкого уровня. В лесу пересекались границы охотничьих угодий различных племен, установленные общим молчаливым соглашением, если случалось охотникам одного племени ненароком столкнуться где-нибудь с чужими, то обе стороны обыкновенно предпочитали ретироваться, напуская на себя самый чопорный вид и соблюдая крайнюю вежливость, в противоположность собакам, которые, разумеется, немедленно вцеплялись друг другу в глотки. Часто, вернувшись домой, охотники Становища у бухты рассказывали о своих встречах с чужаками, которые, хоть и вели себя с большим достоинством, все-таки не произвели ни малейшего впечатления, тогда как сами рассказчики были вполне уверены, что сумели ретироваться чрезвычайно внушительно.
Сухопутные границы области, издревле занимаемой племенем, находились, таким образом, в глубине леса, у моря же его мир кончался сразу на побережье. Море не было океаном, в ясные дни с высокого дерева очень ясно был виден противоположный берег — длинная, низменная полоса земли, похожая на ту, где обитало племя, но все члены племени были уверены, что предки их пришли не оттуда, — в такую даль ни один разумный человек не решился бы плыть на челноке из выдолбленного дуба, скорее они явились с юга, приплыли вдоль берега с мелких островов, находившихся южнее. В том, что сами они жили на большом острове, старики не сомневались, хотя ни разу не обошли вокруг него.
Сидя вокруг огня и обсуждая подобные вопросы, выходившие за рамки будничных интересов, охотники часто замечали одного из мальчуганов матушки Гро, который стоял поблизости, навострив уши, да и нос, и рот в придачу. Иногда они в шутку запускали в него головешкой, иногда же как будто не замечали такого ничтожного существа, и он стоял себе да слушал. Это был Гест. Он впитывал знание каждой клеточкой своего мозга и глубоко, как бесценное сокровище, хоронил в душе каждое предание, подхваченное на лету.
Так услыхал он впервые и о диковинном крае, откуда появились все люди, не о той стране с большими реками, которая находилась сравнительно близко, но о таком далеком крае, что до него не добраться было ни одному смертному человеку, даже если бы он странствовал всю свою жизнь. Люди покинули этот край так давно, что рассказы о нем, передававшиеся из поколения в поколение несчетное количество раз, по большей части успели совсем стереться из памяти, уцелело лишь смутное воспоминание о самом предании да кое-какие его обрывки.
В том краю будто бы никогда не бывало холодно, не нужно было одежды, у деревьев были груди, которые можно было сосать, а ночью можно было спать в их объятиях! Но лишь немногие верили в то, что подобный край еще существовал или вообще мог когда-либо существовать. Правда, каждому было хорошо известно, что деревья и теперь еще являются священными покровителями людей, но все прочее звучало слишком невероятно, отчего предание и не могло никогда позабыться совсем. Первые люди расстались с тем краем во время ужасного наводнения, когда большая часть населения погибла, и спаслись только те, у кого были челны из выдолбленных дубов и кто умел ими управлять, от этих-то людей и вели свой род люди Каменного века, челны которых были явным свидетельством достоверности этой части предания.
Гест слушал, и рассказ запал ему в душу.
ДЕЛО РУК ГЕСТА
Становище кишело ребятишками, которых мужчины вечно гоняли с места на место, чтобы они не болтались под ногами и не мешали. Матери, наоборот, баловали ребят, всегда защищали их, с азартом колотили палки и камни, о которые малышам случалось споткнуться и ушибиться, а поколотив, стряхивали боль и обиду, то есть делали вид, будто пригоршнями собирают боль с ушибленного места и кидают ее в лес, матери всегда были заодно с ребятишками. Третьей силой в Становище являлись собаки, и с ними отношения были самые неустойчивые: ребятишки то ссорились с ними из-за кости или огрызка кишки — собака тянула за один конец, а малыш за другой, — то дружно играли вместе и мирно засыпали в объятиях друг друга, едва научившись ходить, малыши таскали повсюду за собою на руках щенят и вообще большую часть времени проводили в играх с собаками. Кроме того, они день-деньской то плескались в мелкой воде у берега, где были в полной безопасности, то играли у самой воды в песок, копали ямки и канавы, подражая взрослым. Ходить в лес детям запрещалось, там их мог утащить волк, на охоту их не брали до тех пор, пока они не были приняты в круг мужчин, после чего они уже совсем покидали мир детей.
Гесту этот мирок рано показался тесным, но и в круг взрослых его еще не тянуло — он с ними не ладил. И мало-помалу у него созрел план войти в мир взрослых мужчин, не спрашивая у них на то позволенья, не завися от них ни в чем, и в матушке Гро он нашел себе верного союзника.
С самых ранних лет он вечно что-нибудь мастерил для себя: сначала игрушки, а потом настоящие орудия, как у взрослых, у него было свое местечко для работы, возле большого камня, которое он сам выбрал себе в сторонке от Становища.
Тут он проводил длинные летние дни и сам сделал себе первый топор. Ему давно не хватало топора, и, так как никто не давал ему такого орудия, пришлось позаботиться об этом самому. В Становище ничего нельзя было трогать — все принадлежало кому-нибудь: не взрослым, так самому лесу, или морю, или духам, у которых вообще нельзя было брать ничего, не дав чего-нибудь взамен, а раз тебе нечего им дать, так и надейся только на свои силы, работай! Так учил Геста опыт с самого детства.
Ему удалось завладеть сброшенным оленьим рогом, мальчуган нашел его в лесу, куда украдкой бегал, и забрал себе, убежденный, что рог был оставлен там нарочно для него. Гест мысленно поблагодарил за это оленя, а так как находка была обретена в лесу, то спасибо и лесу за такой знак расположения.
Мурлыча себе что-то под нос, Гест рассматривал олений рог и раздумывал, как сделать из него топор. Товарищи позвали его играть, но он повернулся к ним спиной, собака стала ластиться к нему, но он оттолкнул ее локтем, даже не удостоив взглядом. Олений рог, длинный и тонкий, с небольшим числом ветвей, мог — если снять последние — стать отличным топорищем, с узкой удобной рукояткой. На другом, более широком конце был крепкий толстый отросток, часть которого надо было срезать, а затем просверлить в отрезе дыру, чтобы вставить кремневый осколок — лезвие топора. Долгая, кропотливая работа, но день велик, и Гест запел громче, уяснив себе ход работы.
Распевая, он услышал, что неподалеку поет еще кто-то: это была маленькая девочка по имени Пиль [3], подруга Геста по играм с самого раннего детства. Ее мать жила дверь в дверь с матерью Геста, и дети всегда бывали вместе. Родилась она нежной и мягкой, вся в белом пушку, точь-в-точь весенняя почка ивы, вот мать ее, сама почти ребенок, и дала ей имя в честь этого деревца. Росла девочка стройной, как лозинка, а ее гладкие, блестящие волосы напоминали солнечное сияние, она охотно улыбалась и была самая кроткая из всех девочек. Как и Гест, Пиль любила играть в одиночку, но ее всегда можно было разыскать с ее игрушками где-нибудь поблизости от Геста.
[3] — Pil — ива (дат.).
Мальчик видит, что сейчас она обдирает лыко с липовой ветки, которая ей случайно попалась, кора настолько подсохла, что отделяется легко, не повреждая луба, девочка рвет лыко узкими полосками и кладет их рядышком на землю, видимо, восхищаясь про себя рисунком будущего плетенья или тканья.
Гест немедленно берется за свою работу, и она его так поглощает, что он часами не замечает ничего вокруг… Прежде всего надо обрубить все лишние ветви, он кладет их на камень и колотит по ним другим камнем так близко к самому стволу рога, как только это возможно, не повредив ствол. Потом надо будет соскоблить и сравнять все шероховатости. А до этого еще обрубить толстый крайний отросток, в отверстие которого будет вставлено кремневое лезвие. Все это занимает время, и для работы нужны острые осколки кремня. Он откалывает их один за другим, на что тоже нужно время и терпение, хоть он и бьет по камням изо всей силы и во всем подражает взрослым, ему не всегда удается получить вполне пригодный осколок, чаще приходится довольствоваться более или менее подходящими, ими он режет и пилит толстый отрог до тех пор, пока осколок не сломается или не иступится совсем, а надрез все как будто не становится глубже! Просто не дождаться, когда перепилишь! Вся кровь в нем кипит от нетерпения, он даже не поет больше, напрягает все свои силы, злится на свои жалкие кремневые орудия, которые ломаются, если края слишком остры, и не режут, если они слишком толсты. Он бешено пилит своим осколком до боли в руках, порезал себе ладони острыми краями, нужно бы обмотать их, но досуг ли ему долго возиться с этим? Проще взять лыка у Пиль, которая лишь слабо сопротивляется, и он отнимает у нее добрую половину ее плетенья, обматывает края осколков и продолжает пилить и строгать полдня, пока надрез не углубляется настолько, что отросток можно отбить одним ударом.
Гест жадно осматривает поверхность надреза, где теперь надо просверлить дыру для лезвия топора. К счастью, в середине ткань рога менее плотная, и ее легче просверлить, но для этого нужны особые осколки, и Гест бьет и дробит кремень, получается масса осколков, кремни так и звенят под его руками, издали слышно, что здесь идет работа не на шутку, серьезная и спешная. Гест сверлит, дует в дырку и снова сверлит, щеки его горят, руки дрожат от нетерпения, но он не сдается, видно уже, какой хороший выйдет топор, каким он будет ему отличным помощником, и мальчик во что бы то ни стало хочет его закончить!
Торжествующий крик, раздавшийся с места работы между прибрежными камнями, возвестил, что дыра просверлена. Время уже к вечеру. Гро скликает своих ребят к огню и угощает печеными устрицами, прямо из золы, они еще дымятся в собственном соку из соленой влаги, но Гест ест второпях, не спуская глаз с наполовину готового топора, который держит в руке, поев, он бежит к ручью напиться — и снова за работу.
Самое трудное и самое важное еще впереди: нужно отбить кремень так, чтобы вышел клинок с достаточно острым лезвием, притом такой формы, чтобы можно было плотно вставить его другим концом в отверстие на топорище. Но Гесту долго не удается отбить кремень как следует — клинок выходит неровный, даже если лезвие более или менее удачно, он делает одну попытку за другой, разбивает вдребезги кучу кремней, но они, годные с одной стороны, оказываются негодными с другой: то неплотно сидят в отверстии, то малы, то велики. Он приходит в отчаяние от непреодолимых затруднений, даже всплакнул потихоньку, горькие слезы досады обжигают ему веки и душат его, он разбивает вдребезги неудачный клинок, растирает его в порошок, слезы застилают ему глаза, волосы топорщатся от упрямого задора, и он начинает снова, сморкается и опять принимается за дело, более основательно. Поспешишь — людей насмешишь! И он с медленным упорством борется с бездушным строптивым материалом. Негодные мерзкие камни смеются над ним, ломаясь на куски, — хорошо, тогда он изменит тактику: высверлит дыру поглубже, раз кремень все шатается и не хочет плотно сидеть в топорище. Потом он старается отбить подходящий длинный и узкий брусок.
Но когда это почти удалось, кремень вдруг ломается пополам!
Гест взвыл и изо всех сил ударил кулаком по обломкам, ушиб себе палец, который сперва побелел, а потом посинел. Мальчик весь дрожал, но затаил гнев, сделав вид, что палец ему совсем чужой, — даром что боль была почти невыносимая.
— Тихо! — шипит он с пеной у рта. — Начинай снова, болван!
И он, хотя и обижен до глубины души, спокойно берется за новый камень и начинает работу, орудуя девятью пальцами, так как десятый вышел из строя: распух и онемел. Он все-таки добьется своего во что бы то ни стало!
Отчасти путем расчета, отчасти наугад, ему в конце концов удается отбить клинок для топора, подходящий и по длине, и по ширине, который почти без труда входит в отверстие на топорище и плотно сидит там. Лезвие вышло и прочным, и широким, и острым, пригодным для всякой работы, даже в качестве оружия. Гест поставил клинок поперек топорища, чтобы вышла секира, годная для любых намеченных им целей.
Итак, он вышел победителем, одолел грубый материал! Как бы случайно проходит он мимо Пиль со своим произведением, она сразу замечает мастерское изделие и смеется восхищено-почтительно, рассыпается похвалами, а Гест лишь небрежно кивает — не стоит, мол, и говорить: так, безделка, пустое времяпрепровождение и больше ничего! Но потом ему кажется, что Пиль все-таки недостаточно оценила оружие, и он обращает ее внимание на то, как удобно держать топор в руке, любовно гладит его пальцами и не находит слов, чтобы описать всю его красоту и совершенство. И правда, топор как будто занесен для удара, он имеет самый боевой вид. Мимоходом Гест отмечает, что топор еще не совсем готов, надо соскоблить и сгладить кое-какие неровности на топорище. Затем, обращаясь преимущественно к самому себе, объясняет, что отросток, куда вставлен клинок, нужно основательно туго-натуго обмотать, чтобы он не треснул при работе. Тогда можно будет ударять топором что есть силы.
Наморщив брови и посасывая свой ушибленный палец, Гест рассматривает затем работу Пиль и одобрительно кивает: ты, мол, тоже не сидела сложа руки. Пиль насучила массу пряжи из лыка, делала она это так: зажимая два волокна лыка между пальцами одной руки, катала их другой рукой о свое бедро в одну и ту же сторону, от этого они скручивались и образовывали крепкую нить. Из этих нитей она ткала рогожку себе на юбку. Юбка должна выйти чудесная!.. Ткацкий станок Пиль очень прост: он состоит из одной палки, к которой девочка прикрепила нити пряжи вплотную друг к другу, а затем пальцами вплетает поперечные нити, продевая их то под, то над каждой продольной. Вся работа лежала прямо на земле и была так велика, что нечего было и думать закончить ее сегодня или завтра.
Гест кивнул и вернулся в свою мастерскую к большому камню. Теперь надо начинать обмотку, и он боится, что ему не удастся закончить топор сегодня, для хорошей прочной обмотки необходимы свежие звериные жилы или кишки, он обошел все Становище, побывал в землянке у матери, но нигде не нашел нужного материала, нигде не видно было остатков свежей добычи, хотя всюду валялось множество всяких объедков, над которыми добросовестно трудились собаки. Гест сокрушенно и печально побродил кругом и снова пошел навестить Пиль.
А та тем временем, отложив свое тканье, присоединилась к своим подругам, которые собирались лепить из глины. Ее было много на обрыве, где сочился родник, окрашивавший песок в красный цвет, по-видимому, в нем была охра, и к нему часто приходили женщины, чтобы немного подкраситься и навести лоск. Пиль и ее подруги тоже приукрасились немножко, вымазав себе краской все тело, где только могли достать руками, и оставив незакрашенным лишь промежуток между лопатками. После этого они накопали глины, слепили ее в большие комья, отправились с ними на берег и расположились у больших плоских камней, на которых было так удобно мять глину. Откинув со лба волосы, все стали лепить горшки. Воду для формовки черпали из моря большими раковинами. Сначала девочки скатывали длинные круглые полосы, затем накладывали их кольцами одну на другую, когда кольца достигали желаемой высоты, девочки пальцами слепляли их края и сглаживали бока плоским камешком, получались горшки, которые они ставили сушиться на солнце. В противоположность нетерпеливому Гесту, девочки не торопились и мяли свою глину с прохладцей, болтая друг с другом и глядя, как горшки потихоньку растут под их руками.
Изделия их отличаются одно от другого, но все имеют форму горшка, раз и навсегда выработанную руками женщин. Горшок с виду напоминает женскую фигуру — с округлыми боками, расширяясь книзу и вмещая в себя все что угодно, горшок — воплощение вместимости, посередине он суживается, но затем снова расширяется к краям, сколько в него положат, столько он и вернет назад. Некоторые девочки лепили низкие, толстые горшки и даже совсем маленькие, как плошки, у Пиль же все горшки выходили высокие и узкие, похожие на водяные лилии. Когда все горшки были готовы и стояли для просушки на солнце, изделия Пиль выделялись из остальных своей стройностью и тонкостью лепки.
Гест сокрушенно вздыхает, созерцая забавы девочек. Но вдруг он быстрым шагом направляется назад к себе — угриная кожа!
Без сомнения, угриная кожа может заменить жилы и кишки, раз их негде достать! Угриная кожа прочнее всего на свете. Хорошо бы взять челн, выйти в море и наловить всего, что требуется! Но этого-то как раз и нельзя, и это всегда мешает Гесту осуществлять свои планы — у него нет своего челна. Они все принадлежат взрослым, и, если их тронуть, получишь хорошую взбучку, как собака, просить позволения и наверняка получить отказ, как делают другие мальчики, Гест не желает, лучше уж он на свой страх и риск выйдет в море — верхом на старом пне, который ему удалось выкорчевать из земли, пень выдержит его тяжесть.
Вместо остроги ему служит ореховая палка, которую он предусмотрительно расщепил на одном конце. Завидев что-нибудь на дне мелкой бухты, он нацеливался расщепленным концом палки и старался зацепить добычу, как клещами, будь то краб, водоросли или еще что-то, подчас и угорь, но угорь-то в большинстве случаев выскальзывал из клещей прежде, чем мальчик успевал вытащить его из воды. Сегодня, когда дело особенно срочное, оно, конечно, и вовсе не ладится. В водорослях полно угрей, они так и кишат там, извиваются, как змеи. Гесту не раз удается зацепить клещами то одного, то другого, но добыча каждый раз ускользает. Да и как же иначе? Расщепленная палка раздвигается, упираясь в песчаное дно, и чем сильнее давить, тем больше растопыриваются ее концы. Остроги взрослых мужчин Становища стоят прислоненные к деревьям на лесной опушке, но, даже если только задеть и уронить их нечаянно, взрослые наградят такими оплеухами, что в голове будет звенеть целый день, так где уж там попользоваться ими!.. Эти остроги — с зубьями из кости или оленьего рога, прикрепленными так, что зазубрины обращены друг к другу. Устройство замечательное, но такого орудия не раздобыть и самому наспех не сделать. Однако Гест вышел на берег и переделал свои клещи, обмотав их таким образом, чтобы расщеп не мог раздвигаться шире, а посередине между двумя его развилинами воткнул большую острую рыбью кость. Затем он снова пустил в ход свою острогу, и на этот раз угорь не ушел, зацепился и удержался на острие кости. Но возни с ним было немало: такой он был длинный, тяжелый и живучий, извивался даже после того, как ему оторвали голову. Пень завертелся под мальчиком, и он, нырнув в море в глубоком месте, порядком нахлебался воды, пока снова не взобрался на свой пень. Его тошнило и рвало, но угря он не выпустил из рук и приплыл с ним к берегу.
Кожу Гест содрал с угря наилучшим способом — зубами, но разорвать ее затем на узкие полоски было значительно труднее, долгая, изнурительная работа, особенно когда кожа сырая. Мальчик работал усердно, но все-таки не справился до самого вечера. Стемнело, все дети разошлись по своим землянкам, и лишь горшки девочек одиноко стояли и сохли на берегу. Было уже совсем темно, когда Гест нарвал полосок и обмотал топорище, выплевывая застрявшую у него в зубах кожу и набившуюся в рот слизь.
Зато когда обмотка высохнет, она будет прочнее прочного. И мальчик даже ночью просыпался и в полусне щупал — просохла ли обмотка.
На другой день он встал пораньше, чтобы испробовать свой топор, клинок сидел так крепко, что никакая сила не выдернула бы его, и роговое топорище никак не могло лопнуть благодаря обмотке. Мальчик отправился в лес, и оказалось, что топор рубит ветки орешника толщиной в руку, притом с неописуемой быстротой. У Геста даже голова кругом пошла, и он готов был приписать своему топору чудесные, сверхъестественные свойства, несмотря на то, что сам смастерил его. Недаром топорище было когда-то частью оленя — последний должен был передать оружию свою быстроту и силу, значит, оно будет опасно на охоте в лесу. А раз в топоре есть кое-что и от рыбы — значит, он будет иметь силу и удачу также на море!
Но годится ли топор для более трудной работы, которую замыслил Гест, — для работы над постройкой челна — скоро будет видно.
Несколько в стороне от Становища, на опушке леса и совсем недалеко от берега, рос дуб — высокое, прямое дерево с безукоризненным стволом, который как будто нарочно был создан для челна. Гест давно облюбовал это дерево и мечтал о том, какой дивный челн вышел бы из него. Ствол был толщиною в два человеческих тела, а в длину больше, чем нужно, судно будет широкое, но зато необычайно длинное, поворотливое, быстроходное, и в нем легко уместятся двое. Стояло дерево у самого моря, словно само постаралось подойти ближе к воде и стремилось скорее в путь. Теперь, когда топор был готов, у Геста было одно желание — поскорее свалить дерево и вырубить себе из него челн, как у взрослых.
Гест едва научился ходить на двух ногах, как в нем проснулась страсть к мореплаванию, он целыми днями плескался в теплой воде у берега и пускал щепочки с одного острова на другой — островами были большие камни в бухте, позднее он придавал щепочкам вид настоящих лодок, выдалбливая их из чурок, и совершал с ними дальние путешествия к чужим берегам — к камням у входа в бухту, где вода доходила самому шкиперу, шлепавшему рядом, почти до подмышек. В этих играх ему всегда помогала Пиль, и они так увлекались своей забавой, что забывали все окружающее и ничего не видели и не слышали. Теперь игра должна была претвориться в действительность.
Гест задумал переселиться. Он еще не вполне уяснил себе свое желание, но все детские мечты и все, что он предпринимал за последнее время, было неукоснительно направлено на достижение этой цели. Смелая была затея мальчика — одному свалить большой дуб и потом вырубить из него челн, но главная трудность была еще не в этом: предстояло преодолеть и другие, более серьезные препятствия. Во-первых, вообще не полагалось трогать дерево — это было преступлением против леса, раз нечем было отблагодарить его. Во-вторых, никак нельзя было брать огонь от костров в Становище, костры принадлежали взрослым и были священны и неприкосновенны. Но без огня работа становилась делом безнадежным.
И вот, в то самое утро, когда топор был закончен и испробован, Гест взял огня от домашнего костра матери и начал разводить костер возле дерева, но, как только показался дым, явился один из мужчин, задал Гесту хорошую трепку и затоптал огонь, причем этот баран, к счастью, обжег себе пальцы на ногах! Однако, едва он ушел, Гест снова разжег свой костер головешкой, найденной в золе, и снова взялся за работу. На этот раз в Становище поднялся настоящий бунт, прибежали разозленные мужчины и за уши поволокли Геста на расправу. Гро высунулась на порог своей землянки, мужчины махали руками и ругались, жаловались на мальчика. Собаки, по обыкновению, ввязались в общую перебранку, лаяли, щетинились и кидались друг на друга, всеобщая тревога на мусорной куче!
Но мужчины быстро отпустили Геста, устрашенные выразительной мимикой Гро. Ругань продолжалась, но дальше этого дело не шло, и строптивый Гест, вернувшись к своему костру, разжег его в третий раз. И никто уже не мешал ему больше, хотя издали он слышал ворчанье и брань в Становище.
Гест провинился не на шутку: подросток, еще не принятый в круг мужчин, сущий щенок, вдруг осмелился играть с огнем! Слыханное ли это дело? Но он был сыном Гро, она же мягко обронила замечание, что, пока он не принят в мужской круг, им нечего и соваться учить его. Гро была так прекрасна, груди ее так соблазнительно выставлялись из-за порога землянки, что дело ограничилось долгим многоголосым шумом и гамом в Становище, пока Гест преспокойно разжигал огонь и продолжал свое дело под деревом.
Когда ему удалось развести большой костер, он стал накаливать на огне крупные камни и обкладывать ими ствол дуба у самого корня, выхватывал он из костра раскаленные камни особенной веткой с двумя развилинами, которую все время мочил в воде, чтобы она не обуглилась. Корни дуба задымились, запахло гарью, и, прежде чем остыть, камни прожгли изрядный кусок древесины у корня. Гест взял у матери горшок и держал его с водой наготове на случай, если бы огонь чересчур разошелся и охватил самый ствол дерева.
Со своего места он видел, как рыжеволосые охотники в Становище сначала прямо остолбенели, когда поняли, что он задумал, а потом в свирепом бессилии замотали головами: и куда только смотрит матушка Гро? Что выдумало ее отродье? Валить деревья! А что скажет лес? Что теперь будет, на чью голову обрушится месть леса за такую неслыханную дерзость бесстыдного щенка?!
Гест молча кивал головой, наваливая все новые камни, он хорошо понимал тревогу мужчин, но пусть они успокоятся, он уже все обдумал, и лес получит свою жертву. Он не возьмет дуба задаром, он заранее решил отплатить лесу за дерево, когда вырастет: принести ему жертву, настоящую жертву — не оленя и не зубра, а парочку людей, парочку этих самых молодчиков из Становища, да, да!.. И Гест привалил еще несколько раскаленных камней к корню дуба и, слушая их шипенье, представлял себе на их месте своих недругов. Уши у него так и горели, он потрогал их. Да, да, лес получит свою жертву!.. Теперь он уедет отсюда, но через несколько лет вернется и отдаст лесу, что ему полагается, долг платежом красен!
Все время, пока Гест работал над своим челном, в Становище стоял глухой ропот. Мужчины делали вид, что не замечают проделок мальчишки, хотя и были немало оскорблены тем, что он не считается с их мужским авторитетом. Их самих держала в руках Гро, она позволяла им ворчать, стараясь обратить все дело в шутку, не стоящую внимания. Она ведь не была посвящена в тайны мужчин и считала себя свободной от всяких обязательств перед их богами, мужчины никогда не посвящали женщин в религиозные обряды и церемонии жертвоприношений. По ее мнению, это были всего лишь мужские фокусы, выкрутасы, которыми мужчинам угодно было усложнять жизнь, что до нее, то она всегда предпочитала действовать просто и прямо, когда дело касалось ее лично или ее детей. По этому поводу в Становище часто возникали разногласия, причем население обычно делилось на два лагеря: на одной стороне женщины и дети, на другой — мужчины.
Настал день, когда дуб свалился. Гесту после долгих трудов удалось пережечь его корни, огромное дерево накренилось со страшным треском, слышным на большом расстоянии, с шумом уронило ветвистую крону и, наконец, с громовым вздохом рухнуло наземь, сотрясая весь берег своей тяжестью. Мужчины очнулись от послеобеденной дремы и загалдели, возмущаясь наглостью мальчишки, который тревожил мир со всеми его лесными и небесными силами. Гро опять пришлось высказать им свое мнение. Дети, следившие за спором, сбившись в кучу в почтительном отдалении, с удивлением увидели, как матушка Гро одна укротила толпу бесновавшихся мужчин — только словом да улыбкой, волосатые мужчины громко ругались, свирепо бряцали оружием, мучились жаждой крови и готовы были ринуться на преступника с гарпунами, топорами и луками, чтобы положить конец святотатству, как вдруг — опустили руки и молча разинули рты: матушка Гро что-то такое молвила им, посмеиваясь. Наверное, она умела колдовать! Дети не слыхали, что именно она сказала, или просто не поняли, но ясно было, что сражение закончилось и победа осталась на стороне матушки Гро без малейших усилий с ее стороны.
А матушка Гро только то и сказала мужчинам, что, если они вздумают убивать ее детенышей, то пусть не рассчитывают после этого найти ее дверь открытой в сумерки. Еще чего! Сначала они будут кидаться друг на друга, словно бешеные быки, чтобы отбить ее друг у друга, а потом начнут уничтожать свое собственное потомство?! Гро даже фыркнула слегка, и этого было достаточно! Никто из мужчин не желал попасть в немилость к матушке Гро. Один за другим сложили они оружие, торопясь, как бы не оказаться последним, оружие так и сыпалось на землю. И пока они стояли с пустыми руками, косясь друг на друга, Гро выпустила в них свой последний заряд — сперва хорошенько высмеяв их, она обратилась к ним с вопросом: есть ли среди них хоть один, кто мог бы быть уверен, что тот, кого он только что собирался умертвить, не сын ему?..
Озадаченные мужчины закашляли, замотали головами, словно быки. Вопрос Гро поставил их в тупик, отцовство осознавалось ими с трудом, дети видели, как они, потупясь, жевали свои бороды, в то время как матушка Гро продолжала смеяться над ними, но теперь уже более добродушно, знакомым ласковым смехом, возвещавшим мир и успокоение в лагере взрослых.
Но солнцу не суждено было зайти в тот день без того, чтобы стая детей все-таки не убавилась в числе. Гро удалось утихомирить обиженных мужчин, но их охотничий пыл нашел себе иной выход.
Шум и гам из-за Геста улеглись, прерванный послеобеденный сон возобновился, жаркий день стал уже подходить к концу, как вдруг в Становище опять поднялся шум, крик и смех. На этот раз смеялись мужчины, и не добрым смехом, а сквозь его взрывы слышались чьи-то жалобные вскрики.
По многим признакам обнаружилось, что одна из девочек в детской стае больше уже не ребенок, и сейчас же началось громкое хлопанье в ладоши, вызывавшее ее на брачные бега. Первый из парней, сделавший открытие, с хохотом захлопал в ладоши, а за ним захлопали разом и все остальные мужчины в Становище, словно целая стая птиц, снявшихся с места, забила крыльями. При этом все неистово хохотали. Вспугнутая этим бурным весельем детская стая бросилась врассыпную, а бедная маленькая женщина, зная, что ее ждет, со всех ног кинулась бежать в лес. Мужчины захохотали еще громче и еще сильнее захлопали в ладоши — этого-то они и добивались, она сделала как раз то, что им было нужно, воображая, что таким образом спасется. Пусть бежит, у-лю-лю!.. И под дикие охотничьи крики и неистовый лай собак началось преследование дичи.
Оно бывало более или менее продолжительным, в зависимости от быстроногости девушки и от ее уменья прятаться, собаки иногда отказывались выслеживать ее, если она была добра к ним, и нельзя было знать заранее, кто первый настигнет дичь, не решив вопроса, кто из охотников быстрее всех на бегу и всех упорнее в преследовании, сама же охота всегда имела один и тот же конец — девушка бывала поймана. После этого бедняжку, которая до сих пор беззаботно играла с детьми, можно было найти забившейся в самую глубь одной из зимних нор, всю в крови, дрожащую всем телом и неутешно рыдающую, даже много часов спустя.
С этого дня она переходила в круг женщин, ей давали заостренную палку, и она должна была ежедневно набирать устриц для трапезы охотников к тому времени, когда они возвращались в Становище и, зевая, усаживались у костра, играть ей уже больше никогда не позволяли.
С лесной опушки, где работает Гест, целый день доносятся удары топора, изо дня в день, с навевающей дремоту однообразной правильностью: это Гест продолжает свою работу.
Поблизости сидит солнечноволосая Пиль, нисколько ему не мешая, у нее хватает своих дел. Занятая тканьем тончайших рогожек, она сама с собой разговаривает, шепчет про себя и плетет, всегда довольная своим одиночеством. Только когда в нее попадает щепка из-под топора Геста, она поднимает голову и зябко моргает: видно, Гест опять не в духе, не спорится у него работа, и он злится, беда, как этот мальчик портит себе жизнь своей вспыльчивостью.
Он занят сейчас отделкой своего челна. Свалив огромное дерево, он ходит вокруг него, словно маленький великан, и рубит своим кремневым топориком, до отчаяния неравная борьба! Массивное бревно лежит себе преспокойно, словно похваляясь своим чудовищным запасом древесины, большая часть которой должна быть вырублена, но Гест упрямо машет топором, решив во что бы то ни стало добиться своего.
Сначала он сделал надрезы на коре и содрал ее большими кусками, когда же ствол оголился и легче стало судить о его форме, Гест развел огонь у самого корневища и сжег его, а затем сжег часть верхушки, оставив от ствола ровно столько, сколько нужно было для челна. Огонь почти один справился с этой задачей, мальчику оставалось лишь следить и вовремя заливать огонь водой, когда тот забирался чересчур далеко. После этого Гест принялся за отделку. Дело подвигалось бы лучше, если бы он мог перевернуть бревно и работать сверху, а то приходилось работать под ним, снизу, — во что бы то ни стало надо было слегка заострить дуб, хотя бы с одного конца.
Работа требует многих, многих дней. Гест совсем разучился говорить за это время, он только рубит да рубит щепку за щепкой, заостряет свой топор, когда тот перестает рубить, и это отнимает у него полдня. От забот у него появились морщины на лице, между бровей легла складка от усилия мысли, даром что он так молод. Страстное желание поскорей увидеть свой челн готовым, каким он давно рисовался ему в мечтах, не дает Гесту покоя, и он с таким упорством добивается своей цели, что почти сливается воедино с бревном, каждая щепка говорит что-то его душе, каждая имеет особые свойства и по-своему противится его воле, он весь пропах острым ароматом свежей дубовой древесины, и руки его почернели от источаемого ею сока. И, наконец, он добился своего, придал бревну ту форму, которую хотел!
Не медля ни минуты, он приступил к долблению ствола, чему заранее радовался и к чему нетерпеливо рвался. Сначала надо снять со ствола горб почти во всю его ширину. Эту работу Гест осиливает с помощью топора, но тратит на нее много дней и расплачивается мозолями на ладонях и даже открытыми ранами, но раны заживают, и он может наконец приступить к самому долблению дерева тоже при помощи раскаленных камней, утешаясь тем, что теперь уже виден конец работы. Зато теперь нужно неустанно быть начеку, стоять наготове с водой, чтобы вовремя заливать. Выжженную и обуглившуюся древесину он еще раз обрабатывает топором, вновь выжигает и вновь обтесывает после огня, он продолжает так до тех пор, пока дуб, выдолбленный весь до днища, не становится похожим на узкое корыто. Теперь все в порядке — дерево поплывет!
Громкие победные крики доносятся в тот день с места работы Геста, дикие крики восторга, и, хотя мужчины молча согласились не обращать больше никакого внимания на затеи мальчишки, раз им не удалось вовремя помешать ему, трудно оказалось удержаться, не пройти мимо и не взглянуть, как далеко подвинулась работа.
Но они нашли Геста онемевшим, крики радости застряли у него в горле, и он, как потерянный, стоял подле своего челна: Гест упустил из виду одно обстоятельство — как ему сдвинуть свой челн в воду! До нее всего несколько шагов, но, попытавшись сдвинуть дуб с места, мальчуган сразу почувствовал, что дуб словно прирос к земле и недвижим, как скала. Гест забыл подложить катки под падающее дерево. Как он мог забыть об этом?!
Из лесу выходят двое мужчин, подсматривавших за ним, и с притворным участием спрашивают его: почему его челн не хочет сдвинуться с места? Их животы колышутся от сдерживаемого хохота, к ним присоединяются другие мужчины, собирается целая толпа, и все скалят зубы, до упаду хохочут над несчастным мальчишкой, прислоняются друг к другу, шатаются, прямо изнемогают от смеха: редко получаешь такое удовольствие.
Вдруг между ними показывается Гро, привлеченная диким хохотом, она тоже смеется. Гест видит, что она смеется, но, еще продолжая ворковать, — смех матушки Гро похож на воркование горлинки, так как она слегка задыхается от своей толщины, — но еще продолжая ворковать, она подходит к носу челна, приподымает его без разговоров и в два-три толчка спихивает челн в воду! Убедившись, что дуб плывет, она легонько подталкивает его вперед и с улыбкой шлепает по воде обратно на берег к сыну, его неутешное горе в мгновение ока сменяется выражением счастья, он смеется сквозь слезы.
— Ну, теперь можешь ехать, — нараспев говорит она ему, кидает мужчинам обиженный взгляд, поворачивается к ним спиной и спокойно уходит назад к землянкам.
Мужчины застыли на месте. Смотрят на пыль, еще не улегшуюся над бороздою, которую провела корма судна, и косятся на спину Гро, — они и не воображали никогда, что она так сильна!.. Пожалуй, ее сил хватило бы как раз на четверых мужчин!
Они смотрят ей вслед. Она идет, рослая, медлительная и тяжеловесная, жирные бедра так и трясутся на ходу, колени слегка вывернуты внутрь, как и полагается женщине, она такая толстая, что не может прижать к телу руки, и они болтаются по бокам, земля дрожит под ее шагами… До чего она прекрасна!..
Да и сильна же!.. Мужчины с глупым видом переглядываются. Один заинтересовался небом — очевидно, озабочен тем, какая будет погода, другой в замешательстве крутит пальцами соломинку, третий усиленно чихает и прочищает нос. Кое-кто уже улизнул потихоньку. Остальные тоже рассеиваются. С тех пор никто не вспоминал об этой истории.
А Гест тем временем хватает двухлопастное весло, давно изготовленное им из древесного сука, и прыгает в свой челн, глухо, но приятно скрипнувший и захлопавший по водной поверхности. Дуб отлично сидит в воде, сразу видно, что челн хоть куда, и вскоре Геста видят плывущим по бухте в новом светлом челне, он попеременно гребет то правой, то левой половиной весла.
Так Гест спустил на воду свой челн.
Несколько дней спустя кое-кто обратил внимание на то, что Геста больше не видно и не слышно в Становище. Всегда проходило некоторое время, прежде чем чье-либо отсутствие замечалось другими. Наконец всем стало ясно, что Гест скрылся, пропал вместе со своим новым челном. Пропала и девочка по имени Пиль, ее белокурая головка уже не мелькала больше среди детской стаи. Женщины заметили это первые, потом уж и мужчины, обиженные тем, что опять их не спросили. Они прибавили похищение девочки к прочим прегрешениям строптивого мальчишки. Но матушка Гро спокойно подтвердила, что Гест в самом деле уехал и взял с собой свою подругу по играм, против чего Гро не возражала. Больше об этом и речи не было.
Вскоре обоих детей позабыли, и самое имя Геста перестали бы поминать, не случись одного досадного происшествия, заставившего припомнить все преступления Геста.
Один из мужчин погиб на охоте при очень странных обстоятельствах. Вечером он не вернулся домой со всеми остальными, на другой день пошли его разыскивать и нашли напоровшимся на кол в собственной звероловной яме, куда он угодил впотьмах. Он еще был жив, когда его вытащили, и сам дошел до дому, придерживая руками свои вывалившиеся кишки. У порога землянки Гро он лег, и она держала его голову у себя на коленях, пока он не умер. Это был один из лучших охотников племени, красивый и веселый мужчина, Гро очень любила его и оплакивала целый день и целую ночь. Все Становище слышало горестный вой, доносившийся из-под земли, — Гро уползла в свою нору и выла там в потемках.
Горе Гро, как показалось другим охотникам, ей, по меньшей мере, не к лицу. И, хотя умерший был им добрым другом и хорошим товарищем на охоте, они, похоронив его, приняли все меры к тому, чтобы он не вздумал вернуться назад: набросали на его могилу целую гору камней! Он был прекрасный человек, но, когда потом глаза Гро милостиво остановятся на ком-нибудь, то… это уже будет не он, на него она никогда больше не глянет!
Насчет же того, кто был виновником и причиной несчастья, никто из мужчин не сомневался. Они не говорили об этом Гро — она была очень несообразительной и не способной даже к самым очевидным умозаключениям, да притом лично заинтересована в деле, но между собой они на все лады обсуждали событие. Ясно было, что наглая выходка Геста навлекла кару на все племя: как они в свое время справедливо предсказывали, лес был оскорблен и теперь мстил за себя.
А Гест исчез, и никто, кроме Гро, не знал, куда он отправился.
ТРИ НОРНЫ
С рождением Геста была связана одна тайна, которую Гро открыла ему наедине, перед его отъездом.
Когда Гро оправилась после родов, то пожелала погадать о судьбе новорожденного и послала за норнами. Троим из мужей Гро пришлось в челнах отправиться за старухами в чужое становище, где-то на побережье. Колдуньи не имели постоянного местожительства, но кочевали из становища в становище, справляя свое важное, а подчас и страшное ремесло.
Они явились и оказались очень древними старухами, все три подпирались клюками и клевали носами от дряхлости, во рту ни у одной не было ни единого зуба, зато все три были с бородами, они кутались в старые звериные шкуры, которых не снимали с себя двадцать зим, и были весьма мудры.
Гро хорошо приняла их в своей землянке, угостила, как могла, и вообще всячески постаралась их задобрить. Угощение состояло из устриц и других ракушек, очищенных и уложенных в горшок, — бери и глотай! — из свежей икры и кабаньей печенки, нарезанной тонкими ломтиками, — как раз в рот взять. Для питья была подана ключевая вода с медом. Старухи остались довольны и угощались всласть, языки у них развязались, и они рассказали много занимательных историй, которые припомнили под действием вкусной еды: истории из охотничьего быта и давних времен, минувших задолго до рождения самой Гро. Они припомнили, как сами рожали, припомнили и мужей своих, и приятные побои, перенесенные от пылких охотников, давно уже сгнивших в земле, дети их тоже все перемерли, и сами они стали бездомными норнами, но и теперь еще шамкали беззубыми ртами и чмокали губами от удовольствия при мысли о том, что тоже были когда-то людьми и взяли свою долю от радостей жизни. Испытаний было много, но что за беда! Увы, теперь они могут спокойно ходить одни по лесу — даже дикие звери воротят нос от старых колдуний. Да-а!
Когда они насытились, глаза у них засветились — в них зажегся вещий огонь, — и Гро, выпростав свой спинной мешок прямо на пол, показала им мальчика.
Старухи нашли ребенка очень крупным, ощупали его и одобрили его телосложение, открыли рот и пощупали также десны, уже твердые, — стало быть, жди ранних зубов, щупали поочередно, и двум все сошло благополучно, но, когда сунулась третья, мальчишка прикусил ей палец, и колдунья едва его высвободила. Матушка Гро была очень сконфужена этим и не преминула наказать мальчишку, в душе дивясь его храбрости. После этого норны перебрали все его члены, сравнивая и оценивая, обнаруживая всю глубину своего опыта, одобрительно кивая и перешептываясь друг с другом, — да, малец хоть куда!
Потом одна из них встала и принялась вещать — бормотать себе под нос и напевать страшную непонятную песню, от которой всех дрожь пробирала, но это было от доброго сердца — она заклинала злых духов и закончила предсказанием, что младенец, возмужав, будет очень счастлив в жизни и увидит больше, чем многие другие люди. Другая колдунья закивала головой в знак того, что вполне присоединяется к этому предсказанию, — она сама-де как раз собиралась сказать то же самое. Гро просияла от радости, ухватила парнишку за ноги и сунула обратно в мешок.
Но третья еще ничего не сказала, и, когда Гро вопросительно глянула на нее, старуха поджала губы так, что подбородок встретился с кончиком носа, и в глазах ее загорелся недобрый огонек. Это ее мальчишка укусил так некстати. Впрочем, она давно уже была не в духе, с самого начала, как только пришла, хотя и виду не подавала. Прежде всего Гро провинилась тем, что поставила одну только мягкую пищу, чем дала гостьям почувствовать их беззубость. Кроме того, в самой Гро было что-то вызывающее и обидное для маленьких, тощих старушек, она ведь была такая крупная и жирная, что твой кит, и своими бесстыдными телесами влекла к себе всех мужчин — у них у всех такой грубый вкус! Да и оделась она для данного случая слишком нескромно: едва прикрылась летней, тонкой, соблазнительно прозрачной рогожкой. Прикрывать такою тканью ее телеса — все равно что прятать дельфина в сеть. И кроме того, она подчеркивала этим худобу и костлявость других женщин. Вокруг шеи она хвастливо обмотала ожерелье из бесчисленного количества медвежьих зубов, видно, по одному зубу от каждого из ее мужей! Об этом нетрудно было догадаться, да она и не скрывала этого ни от кого: когда две другие колдуньи по некоторым признакам в один голос решили, что парнишка будет любим женщинами, Гро засмеялась и откровенно пожелала ему такого же успеха у женщин, каким пользовалась она сама у мужчин. Подобная наглость хоть кого выведет из себя, и каково же слушать это одинокой старухе! Вдобавок ко всему Гро была гордячка — всякий, входивший в ее землянку, не мог этого не видеть, — Гро чисто-начисто подмела у себя пол, словно в насмешку над теми, у кого дома наросло на аршин всякой грязи, объедков и костей.
Но хуже и обиднее всего было то, что Гро зажгла свет! Не как все добрые люди — не костер на полу и не корытце с жиром и горсточкой мха, а как настоящая гордячка и расточительница. Она зажгла свечу, по-видимому, из сала с фитилем из тростника! Новомодная выдумка, презрение к старым добрым обычаям, не говоря уже о том, что такое яркое, почти дневное освещение не для всех присутствующих было выгодно и что дым и сумрак гораздо более необходимы для гаданья.
Все это совсем расстроило третью колдунью, и, когда Гро смело спросила ее, какую судьбу она предскажет ребенку, старуха встала и, направляясь к выходу, стукнула об пол клюкой, заклевала носом, откашлялась, чтобы прочистить горло, и наконец проквакала, моргая глазами от света, что она со своей стороны не смеет обещать парнишке долгой жизни: он проживет не дольше, чем прогорит свеча, зажженная над ним его матерью, и умрет, как только свеча погаснет.
Гро хотела зажать рот злой вещунье, но не успела, прорицание было сделано, и старуха была уже у порога. Но прежде, чем переступить его, она нагнулась и выплюнула на пол все угощение, затем опустилась на четвереньки и ползком, словно жаба, вылезла из норы. Гро схватила горшок с остатками еды и опрокинула ей на спину: если эта тварь не хочет унести угощение в своей утробе, пусть унесет его на своей заднице!.. Как рассвирепевшая медведица, Гро обернулась затем к свече и задула ее!
Пир по случаю рождения закончился в темноте. Но жизнь Геста была спасена.
И перед его отъездом Гро дала ему огарок свечи, зашитый в мешочек из рыбьего пузыря, на тесемке из жилы, чтобы можно было повесить на шею, и просила сына никогда не расставаться с этим талисманом и не забывать его значение. Гест был очень благодарен матери за подарок. На этом они и расстались.
В ГОСТЯХ У БЕЛКИ
В самой глубине фьорда, на берегу которого родился Гест, находилось устье реки. Население Становища хорошо знало лишь нижнее ее течение, на расстоянии полдня пути, никто не решался подниматься дальше вверх, где река терялась в лесной чаще и протекала по неведомым землям. Туда-то и отправились Гест с Пиль в своем новом челне.
Сначала Гест хотел выйти из бухты в море и пробраться вдоль берега к чужим островам и в ту далекую огромную страну, о которой рассказывали старики, но мать отсоветовала ему. В тайной беседе перед его отъездом она предложила ему подняться вверх по реке в глубь страны и попытать счастья сначала там, он мог ведь потом вернуться назад и вновь пуститься в более далекие странствия, если у него не пропадет к ним охота. Гро смерила его взглядом и, прищурив глаза, постаралась представить себе Пиль и сравнить их обоих по возрасту, затем посоветовала Гесту пробыть в отлучке два лета. С тем он и уехал.
Челн был длинный и прямой. Пиль гребла на своем конце не хуже Геста, и они продвигались вперед с изрядной скоростью. Выехали они очень рано утром, пока в Становище никто еще не просыпался, кроме матушки Гро, и к полудню уже прошли весь фьорд и знакомую им часть реки. Отсюда начинались совсем новые места, и беглецы могли считать себя в полной безопасности в смысле погони сзади, впереди же их, конечно, могли ожидать всякие напасти.
Почувствовав, что между ними и Становищем пролегло достаточное расстояние, и сделав вместе с рекою несколько поворотов, скрывших их след, они решили отдохнуть и закусить — то есть сначала наловить рыбы. Гест вышел на берег накопать червей для удочек, рыбы они видели в реке много и за несколько минут наловили достаточно, червяк не успевал погрузиться в воду, как из глубины поднималась вверх целая стая темных рыб и кидалась на добычу, крючок прыгал во все стороны, леска натягивалась, уходя в глубину. Первые пойманные рыбы были широкие, с крупной чешуей и красными плавниками, Гест отправлял трепещущую рыбу прямо в рот и грыз зубами, рот наполнялся пресной водой и вкусным рыбным соком, он глотал с удовольствием, рыба так и скользила между губами, целиком входя в один угол рта и выходя из другого в виде обглоданного хребта. Долгая работа веслом прибавила ему аппетита!
Гест был доволен своими удочками, недаром он сделал крючки из рыбьих костей: рыбу надо ловить с помощью рыбы, да и само по себе забавно, что рыба давится собственной костью!
Пиль сидела на своем конце челна спиной к Гесту и ела мелкую рыбку, которую сама наловила. Девочка была уже настолько воспитана, чтобы не есть на виду. Ни одна из женщин Становища не позволяла себе этого, все они, конечно, перехватывали в течение дня по кусочку-другому, но всегда украдкой, никогда не присаживаясь за общую трапезу. Никто никогда не видел, например, чтобы матушка Гро ела.
Рыбы тут было вдоволь, и она билась, как бешеная, стремясь попасть на крючок. Гест с подругой скоро насытились, свернули свои лески и отправились дальше, освежившись несколькими пригоршнями пресной свежей воды.
Гребли они весь этот день и весь следующий, плывя по извилинам реки. Она текла им навстречу широким спокойным потоком, мимо мелькали чужие берега в тростниках, заслонявших вид. В узких местах, с более быстрым течением, водная поверхность слегка вспучивалась и волновалась, а в широких и глубоких заводях лежала гладким зеркалом, кое-где над глубиной кружились водовороты, слышалось журчанье и плескание струй, потихоньку подмывавших берега, у реки свои тайны, это всякий знает. Если челн, особенно быстро обогнув какой-нибудь мыс, вдруг выскакивал из-за поворота, то он непременно пугал какое-нибудь существо, которое мигом ныряло перед его носом в глубину, разводя большие круги на воде, — не то крупная рыба, не то выдра, а может быть, и морской зверь. Часто откуда-нибудь поблизости вспархивала цапля и летела, тяжело махая крыльями, изогнув шею и болтая ногами. Ласточки словно кувыркались в воздухе, на лету хватая мошек с поверхности воды, у берега слышались глухие всплески — это бултыхались в воду лягушки или водяные крысы, уж переплывал реку с берега на берег, подняв над водой голову с двумя желтыми пятнами на затылке. Стаи диких уток снимались с места задолго до приближения челна, лысуха пряталась в тростник или ныряла, в одном месте, где открывался вид на берег, путники увидели стадо ланей, прыгавших по траве и словно застывавших на миг в воздухе с поднятыми ногами. По обеим сторонам реки в отдалении вздымались лесные своды.
Как у самого своего устья, так и на дальнее расстояние вверх река извивалась между обширными моховыми болотами, порослями кустов и непроходимыми трясинами, но мало-помалу речная долина сузилась, леса по обоим берегам стали придвигаться ближе друг к другу, и местность приняла вид настоящей долины с луговинами, кустарниками и рекой посередине и сплошными стенами леса по краям.
На другой день Гест с Пиль забрались уже так далеко, что могли считать себя совсем затерявшимися в чужих краях, поглощенными тишиной и одиночеством дикой безлюдной местности, изгиб реки подвел их к самому лесу, берег здесь был отлогий, и высокие деревья, росшие свободно и не слишком густо, подходили близко к воде. Место понравилось путникам. Солнце стояло уже довольно низко над долиной у них за спиной. Тростники расступались как раз у берега, образуя широкую бухту, так и манившую путников, у самого берега было совсем мелко, дно покрыто песком и галькой, многочисленные звериные следы на берегу указывали, что тут было место водопоя, и Гест решил высадиться тут. Они вытянули из воды челн, чтобы он не уплыл, и осмотрелись кругом.
Перед ними стоял лес, они очутились с ним лицом к лицу и чувствовали, что надо познакомиться: что бы он ни таил в себе, им предстояло жить в нем и с ним. Они взялись за руки и медленно пошли между деревьями, лесная тень накрыла их, они слышали звуки своих собственных шагов, пусто, гулко и уединенно было вокруг.
В кустах что-то хрустнуло, они замерли на месте, вздрогнув всем телом, и насторожились, но ничего не было видно, только листва орешника в нескольких шагах подальше трепетала: верно, какой-нибудь зверек шмыгнул туда. Они переглянулись, кивнули друг другу и открыли было рот, но не нашлись что сказать.
Осторожно и тихо ступая по земле, они исследовали окрестности. Лес был расположен на длинном покатом холме, вдававшемся в речную долину сбоку, с обеих сторон к нему примыкали луговые долины, великий неведомый лес как будто протягивал здесь руку реке. На пришельцев успокоительно подействовало осознание того, что этот участок леса открыт с трех сторон, и они решили пока остаться здесь.
В одной из боковых долин они нашли ручеек, который ниже впадал в реку. Следуя по течению ручейка, они дошли и до самого источника. Он находился в конце глубокой ложбины, прорытой ручьем и образовывавшей как бы вход в лес и в глубь страны.
Ключ бил между камнями и узловатыми корнями большого дерева, вокруг которого росли другие высокие деревья. Здесь был прохладный глубокий овражек с дном, усыпанным мелким белым песком, а в песке удивительная ямка, словно живая, похожая на рот, выдувающий из себя песок, взбалтывающий его языком, округляющийся, выплескивающий воду, то открываясь, то закрываясь совсем беззвучно, да и вода вытекала не только бесшумно, но и незаметно для глаз — такая она была прозрачная, — и только по движению песка в ямке можно было догадаться, что вода все время вытекает: песок вспучивало и взмывало светлой прозрачной влагой, которую рождала какая-то подземная сила и неустанно гнала из глубины наверх, ямка наливалась до краев, затем вода переливалась и текла дальше ручьем.
Высокие деревья охраняли величавый сумрак этого места, смыкая над ручьем свои густолиственные кроны, ведущие разговор с небом. Дальше лес сливался в темную массу, дерево за деревом, держась корнями за землю, возносили вершины к небу, воздушная стена дальних деревьев уходила во мрак, и оттуда веяло какою-то торжественной тайной. Но с другой стороны, в просветы между деревьями виднелись луга, залитые солнцем, прорезанные голубыми извивами зеркально-синей реки. Под сенью деревьев, там, где сумрак был всего гуще, и бил ключ…
Гест с Пиль, набравшись храбрости, наклонились к источнику. Он отразил в своем зеркале их лица, и, приняв это как знак приветствия, они прильнули устами к устам молчаливого поильца и стали большими глотками пить воду — напиток, приветливо поднесенный гостям новым миром, насыщенный живительными соками земли, чистый и прохладный.
Напившись, они омыли и освежили себе лица и встали, обновленные духом и телом. И оба рассмеялись, почувствовав, как всякий гнет слетел с них, развеянный словно чудом. Они как будто возродились, по всем жилам разливались свежие соки — так живительна была вода источника. И сразу после этого они почувствовали себя здесь как дома, почти забыли и свое Становище у бухты, и все прочее, оставленное позади, хотя и провели в пути всего два дня. Все прошлое стало каким-то нереальным, уступив место новой действительности. Вот какой силой обладала вода источника!
Поэтому, напившись и освежившись, они решили, что должны как-нибудь отблагодарить источник. У Пиль не было ничего, кроме ожерелья из волчьих зубов, подаренного ей матерью как талисман от диких зверей, тяжело ей было расстаться с этим единственным своим достоянием, а в данную минуту и одеянием, но она решилась пожертвовать им и бросила в источник. Подарок был принят благосклонно и прочно лег на песчаное дно. Гест явился в новую страну таким же нагим, как Пиль, и на нем не было ничего, кроме талисмана с огарком, подаренного матерью, пожертвовать этим никак было нельзя. Но он пошарил у себя в густых кудрях и выудил оттуда длинное шило из кости, пощупал в других местах и вытащил вместе с клоками волос несколько рыболовных крючков, моток жил, несколько кремневых осколков и еще кое-какие необходимые предметы, все это он принес в жертву источнику, который благосклонно принял и эти дары. Теперь отношения с духом источника были налажены, и они чувствовали, что могут остаться около него, пока не подружатся также с лесом.
Здешний лес был выше и крупнее, чем знакомый им с детства, и был, по крайней мере, столь же грозен и недоступен. Пока, однако, не видно было, чтобы он относился к ним неприязненно, — он только долго бормотал что-то про себя, следуя привычке всех лесов и стариков, но ведь и они вовсе не собирались поступать бесцеремонно, задевать видимые и невидимые силы этого нового края.
Гест провел свой челн вверх по ручью, насколько это было возможно, чтобы спрятать понадежнее. Под вечер они опять наловили в реке рыбы и вдоволь наелись форели, крупная рыба сама гнала прочь мелкую, чтобы схватить приманку.
Но после того, как они поели и присели на траву возле источника, оба задумались. Их занимали одни и те же мысли, хотя они и не говорили ничего друг другу, — оба вспоминали свой родной покинутый берег. Сырая рыба вкусна только на первый раз, во второй она уже кажется пресной, а здесь не сбегаешь ведь с раковиной за морской водой, чтобы приправить еду солью.
Да, на родном берегу можно было целый день жевать, лишь была бы охота ходить да собирать устрицы. И какие устрицы-то! Крупные, жирные, сочные, соленые, с такой силой сжимавшие свои створки, что их приходилось разбивать камнем, положив на другой камень, только тогда можно было полакомиться самой устрицею. А ракушки, хрустевшие на зубах и брызгавшие соком из соленой воды! А улитки, которых можно было вылавливать терновой веткой, а сердцевидки и даже водоросли, пахучие, горько-соленые и все-таки вкусные!.. Гест вздохнул. Если вдобавок вспомнить о настоящих трапезах из горячих устриц, которые варятся на огне в собственном соку из соленой воды, причем раковины сами вскрываются от жара… о трапезах из аппетитно дымящихся устриц, в меру приправленных золой, то… Да, пожалуй, в сущности, было понятно, почему старики оставались сидеть на месте и не выражали желания удаляться от берега дальше, чем на расстояние в полдня пути!.. Да и костер… Гест невольно вздохнул.
Он поглядел на небо и на землю — конечно, у них нет огня, негде взять его и не к кому сбегать за головешкой. Гест машинально протянул руку за двумя палочками, приставил их одну к другой и стал быстро-быстро вращать верхнюю, как мудрый старец на празднике солнцеворота, когда добывался огонь. Но скоро он устал и пал духом, решив, что для получения огня нужна особая сила — дело вовсе не в этих кусочках дерева, а в колдовстве, в тайну которого он не посвящен, кроме того, наготове должна быть жертва — по меньшей мере, лань, чтобы предать ее огню, иначе, пожалуй, и сам не рад будешь, что вызовешь огонь! Гест бросил палочки и перестал ломать голову над непонятными ему вещами.
Его начинала пробирать дрожь, вечерело, в воздухе становилось прохладнее. Потом стало смеркаться, день сменялся ночью!
Оба падали духом, становились такими жалкими, не похожими на себя по мере того, как дело подвигалось к ночи. Ночью бывало страшно даже дома, в Становище, но там они могли вовремя спрятаться в надежное место, в одну из теплых землянок женщин, заползти в гнездо из звериных шкур, захватить в объятия пару щенят, которые так славно грели. А тут они одни, совсем беззащитные, без огня и без крова… перед лицом ночи!
Скоро обоим стало совсем не по себе, солнце зашло, из лесу поползла тьма. В глубине леса уже давно было темно, и они не смели даже взглянуть туда. Отсвет зари лежал еще на лугах и на реке, и верхушки деревьев по другую сторону долины еще зеленели при слабом свете сумерек, но скоро и они угасли, и вся долина погрузилась во мрак. Всюду стало так тихо, небо и земля совсем изменились, все предметы один за другим теряли свой дневной облик и наливались тьмой, даже воздух переменился, стал другим, земля дышала холодом, растения и камни покрылись каплями росы, словно слезами.
Умолкло последнее щебетание дневных птиц, сладко грустивших на вечерней заре, зато из невидимого мира стали доноситься звуки, наводившие жуть и тоску. Стая ворон кружилась в поднебесье с хриплым карканьем, потом они улетели, и без них стало еще тоскливее. В лесу протяжно-зловеще вопило какое-то неведомое существо.
Гест с Пиль притихли, сидя на траве между лесом и рекой, на том самом месте, где их застиг вечер, они уже не смели шевельнуться.
Что-то вдруг прогудело прямо над их головами, звук замер так же быстро, как появился, растаял в воздухе, как чей-то одинокий возглас, но они перепугались насмерть, каждый звук насквозь пронизал их до самого сердца леденящим ужасом, они больше не в силах были выдержать, бросились ничком на землю и, тщетно ища, куда бы спрятаться, зарыли свои лица в волосах друг друга.
Наступившая ночь была ужасна. Таинственная сущность леса, смутно чувствовавшаяся днем, все сильнее и сильнее давала себя знать во мраке. Земля, лес и небо сливались в одну чудовищную шершавую яму, наполненную предательскими шумами, звуки неведомых голосов сливались в один неумолчный, гудящий и рокочущий хор, который как будто доносился с болота, то тут, то там слышалось завыванье, шорох и шелест шел по лесу, кто-то фыркал, сопел и хохотал, чьи-то мохнатые крылья задевали за верхушки деревьев, и вдруг завыло какое-то сверхъестественное существо, наполняя ужасом весь окружающий мир, а где-то вдали, в сокровенных недрах леса, нарастал протяжный и пронзительный вопль, летевший в самое небо, падавший оттуда в глубокие ущелья, и, отражаясь от каменных стен, катился волнами по всему миру, — вопль предостережения, дававший знать, что мир в лесу нарушен.
Все это пригибало двух детей человеческих к земле, заставляло их крепче прижиматься к ней и теснее жаться друг к другу, плотно зажмурив глаза, кровь стыла в их жилах, а лес продолжал шуметь и стонать, они забыли от страха, кто они и где, мрак и ужас наполняли их души, мрак и ужас были владыками всего окружающего мира.
Наконец, сами того не сознавая, они уснули и снова безотчетно проснулись, кругом была та же ночь, но от нее веяло безумием смерти. Под соседним кустом сверкали раскаленными угольями два глаза, шевелилась чья-то тень… С воплем вскочили они, и какие-то длинные тени метнулись в кусты… Тут произошло нечто страшное, до сих пор неслыханное в этом лесу: безумный вопль двух человеческих голосов пронзил воздух, они оба вопили, испускали протяжный дикий вой, пока хватало духу, голоса обрывались, но они начинали снова, сами не узнавая своих голосов, отчего исступление их еще увеличивалось, и они завывали раз от разу все громче, неистовее, страшнее.
Волки бросились во мрак, и долго, должно быть, у них в ушах звенело. Лес замер, прислушиваясь к дикому воплю. Все вокруг смолкло, ничто не шелохнулось, лишь где-то далеко-далеко замирало трепыханье уносящих кого-то крыльев да топот чьих-то убегающих ног. И когда вопли человеческие наконец прекратились — последний пронзительный визг, короткий вой и два-три отрывистых, глухих обиженных выкрика, — в лесу все еще стояла мертвая тишина: человек подал свой голос!
Но это были уже не люди, а два барахтавшихся на земле черных клубка, они встали на четвереньки, чтобы уползти куда-нибудь, скрыться, и дико озирались вокруг, но глаза их встречали один мрак, они выли и кусали друг друга со страха, а потом, зажмурившись, снова ползли в лес. Наконец они на ощупь добрались до деревьев, на ощупь же стали карабкаться на одно из них, не раскрывая глаз, они лезли по сучьям все выше и выше, пока не заметили, что ветви стали тоньше и гибче, тогда они остановились и задремали на ветвистом суку, одной рукой обняв друг друга, а другой охватив сук, и так провисели весь остаток ночи.
Отдохнуть они не отдохнули, но забылись в тяжкой дреме, потеряв представление о том, во сне все это или наяву, где они и кто такие. Им было холодно на дереве, и они дрожали с зажмуренными глазами всю долгую страшную ночь.
А ночь тянулась без конца, целую вечность, никогда ничего и не было, кроме этой ночи с ее ужасами и страданиями, никогда они и не спали иначе, как на жестком суку, полный зловещих лесных шорохов мрак вокруг них, мрак снаружи и ужас у них внутри, и во сне ли все это было, наяву ли — ничего, кроме мрака и ужаса, на свете не существовало. Они ослепли и застыли в черной бесконечности, налитой ужасом, а время не двигалось.
Но все на свете имеет конец. Они заметили, что ночь понемногу изменила свой облик. Лес затих, и, приоткрыв чуть-чуть веки, они увидали, что вокруг уже не так темно. На одной стороне неба сиял белый рог луны, а на другой алели облака, они поняли, что оттуда должно взойти солнце.
Скоро оно проглянуло между стволами деревьев, словно пылающий костер, и они ощутили тепло его лучей на своей коже. Лес скинул с себя зловещую ночную маску и снова стал просто скоплением деревьев, словно никогда и не был ничем иным, тихо защебетали птички в знак того, что природе снова дарован мир. В лесу стало тихо-тихо, и только птичий щебет становился все громче по мере того, как солнце подымалось и озаряло своим светом верхушки деревьев.
Тут обоими овладела такая усталость, что они заснули на своем суку, но тревожным сном, то и дело просыпаясь в страхе, когда руки их разжимались, и они готовы были слететь вниз головой. Они еще плохо сознавали, кто они и где находятся, смотрели друг на друга мутными глазами и хотели только одного — спать, спать!..
Когда наконец совсем рассвело, они спустились вниз, почти окоченев от холода, и, еще не совсем очнувшись, отправились искать выход из лесу, чтобы согреться и зевками выгнать из тела сонливую усталость. Был ясный день. Блистающая рябь реки отражала небеса, разводя круги по воде, охотилась на залитых солнцем мошек форель, высокая трава клонилась к земле, отягощенная и омытая росой.
Из глубины долины, с той стороны, откуда брызнуло потоками ослепительных лучей солнце, доносился какой-то рев, могучие, словно трубные звуки, будившие в долине многоголосое эхо, отскакивая от стен леса и долго перекликаясь в боковых долинах. Не само ли солнце подает свой голос? Хотя до сих пор им никогда не приходилось слышать, чтобы солнце ревело!.. Море света разливалось над долиной и лесами, выявляя малейшую былинку, возрождая серые камни, весь мир расцветал милостью дня.
Солнечная дымка одела лес, и со всех сторон, из всех укромных уголков его неслось томное, интимное воркованье — лесные голуби подавали свой голос. Между грудами камней змейкой извивался горностай, облизывая освещенную солнцем остренькую мордочку.
На солнцепеке, где трава уже просохла, Гест с Пиль упали и заснули по-настоящему, почувствовав себя в безопасности. Солнце припекало им лица, но они спали, хотя сначала и не совсем спокойно, вскрикивая во сне, вздрагивая и просыпаясь с судорожным всхлипыванием. Взглянув друг на друга одичалыми глазами и признав, хоть не сразу, один другого, они вздыхали с облегчением и снова засыпали, уже покрепче, наконец дыханье их стало ровным и сон спокойным. С реки доносилось чмоканье рыбьих ртов, в тростниках играли стрекозы, а в лесу все звонче и звонче заливались птичьи хоры.
Они отлично выспались и проснулись с легким духом, спокойно огляделись вокруг и снова признали и лес, и реку, и все прочее, включая самих себя. Ночь со всеми ужасами осталась позади, и они встретили новый день со всеми его благами.
Форель жадно клевала на удочку, и с такой же жадностью набрасывались на все съедобное, что им попадалось под руку, двое странников, еще сердитые спросонья, с горькими морщинками, проведенными вокруг их рта этой ужасной ночью, она чуть было не поглотила их, теперь они поглощали все, что могли отправить себе в рот, — и слизней, и улиток прямо с раковинками. Улитка так улитка, лягушонок так лягушонок — его и жевать не стоит, целиком можно глотать. От жадности они даже немного ссорились и ворчали друг на друга из-за лучших кусочков.
Но когда они поели и успокоились, то вернулись обратно к ручью напиться, и когда они подняли от воды свои мокрые лица, на них уже промелькнуло какое-то подобие улыбки. Рассматривая же свое отражение, они с удивлением убедились, что в воде видны не одни их лица, но и опрокинутое небо, и перевернутые кронами вниз деревья, и легкие облака, плавающие на такой глубине, что, глядя туда, приходилось держаться за камни, чтобы не упасть в бездну от головокружения: чудеса, да и только!
Пиль пришла к ручью взлохмаченная, пряди волос лезли прямо на глаза, теперь она подвязала их, открыла лоб и украсила голову цветами. Гест стал искать глазами кремень — у него руки чесались от прилива рабочей силы.
Ночь вернула их к первобытному мраку, приобщила к бессловесным животным, день снова сделал их людьми.
Много было у них хлопот в этот день. Гест понимал, что нельзя проводить все ночи так, как эту первую ночь в лесу, и принялся устраивать на одном из деревьев настоящее гнездо.
Самую первую свою ночь в пути они провели очень уютно на реке, в своем челне. Они причалили к берегу, когда начало смеркаться, и уснули, не подозревая никакой опасности, сон их не был никем потревожен, они проспали всю ночь беспробудным сном до самого рассвета, но это могло удаться раз, повторять же было опасно. Ночевать на деревьях вернее.
Они выбрали себе для ночевок то самое дерево, у корней которого пробивался источник. Нелегко было взобраться на него: ствол был слишком толстый, чтобы обхватить его руками, а самые нижние сучья росли чересчур высоко от земли, но можно было перепрыгнуть на его крону с соседнего, более тонкого дерева. На одном из сучьев, между ветвями и стволом, нашелся укромный уголок высоко от земли, если огородить его обрубленными ветвями и заплести их прутьями, то выйдет удобное и безопасное гнездо.
Пока Гест лазал на дерево, обрубал ветви и устраивал гнездо, Пиль рвала траву и сушила на солнце, чтобы выстлать гнездо сеном.
На дереве уже гнездился другой, более ранний жилец — белка, которая сначала не знала, как отнестись к Гесту, влезшему на дерево. Она усаживалась на соседнюю ветку с самым любопытствующим видом, распускала свой поднятый кверху пушистый хвост, навостряла ушки и быстро-быстро жевала губами. Ей не сиделось в своем тайнике, хотя она и чуяла, что показываться небезопасно, она перепрыгивала с ветки на ветку — все ближе, но стоило Гесту шевельнуться, как она удирала в самую чащу листвы на макушке дерева и громко кричала оттуда. Немного погодя она снова появлялась, садилась на задние лапки и умывалась передними, поблескивая глазками, вытягивая мордочку, пододвигалась еще ближе и в два-три прыжка удирала снова с громким криком. Гест хорошо знал этого маленького зверька, но никогда еще не видал его так близко, а зверек, видимо, был сильно заинтересован Гестом и только сомневался в причинах его посещения. Когда Гест принялся рубить верхние ветки, белка спряталась на самую макушку и оттуда сердито ворчала, Гест вовсе не хотел беспокоить зверька — кто его знает, какие у того были права на это дерево? Но ведь они с Пиль не собирались причинять зверьку вреда, поэтому Гест считал себя вправе оставаться на дереве. Впоследствии можно будет чем-нибудь отплатить зверьку за гостеприимство. Гест обрубил самые крупные ветви, какие сумел, и уложил их в углу, между суком и стволом, где было намечено гнездо, привязал их стеблями жимолости, а сверху, по примеру аиста, набросал мелких веток и прутьев. Удобное и безопасное ложе скоро было готово.
Начиная обрубать ветви с деревьев и рвать траву, стебли и прочую живую зелень, Гест не скрывал от себя, что дерзко посягает на достояние леса, поведение белки невольно заставляло быть настороже, она, пожалуй, знает про дела леса побольше, чем можно было думать, судя по ее росту! Следовало сразу как-нибудь умилостивить, задобрить лес. И как только гнездо было готово и Гест спустился с дерева, он отправился в глубь леса — с видимой неохотой, повинуясь только необходимости установить с лесом дружеские взаимоотношения.
Он поднялся на поросший лесом холм, мысом выступавший из леса, спустился в долину по другую его сторону и перевалил через следующие возвышения. Лес сомкнулся за ним, и Гест очутился в чаще обширного дремучего леса. Чувствуя себя всецело в его власти, он нерешительно шел вперед, все время ожидая встретиться лицом к лицу с таинственным духом леса. Встречи этой так и не произошло, хотя близость хозяина леса ясно чувствовалась.
Пройдя порядочное расстояние, Гест вышел на лесную полянку, на которой одиноко рос огромный могучий дуб. Сразу видно было, что это дерево непростое — старое, могучее, с чудовищно толстым стволом, длинными узловатыми сучьями и густой раскидистой шапкой — не шапка, а настоящий лес. По соседству росло несколько деревьев поменьше, странно черных и причудливо искривленных, словно ползущих по земле, до жути напоминающих живые существа с глазами на стволах и кривыми членами. Они внушали Гесту страх, большого же старого дерева он не испугался нисколько. Из его огромной ветвистой и густолиственной шапки выглядывали зеленые малютки-желуди. Дерево было на редкость плодовитое, богатое потомством, несомненно самое могучее дерево во всем лесу. Подойдя к дубу вплотную, Гест увидел, что ствол его с дуплом, и, повинуясь внезапному наитию, опустил в это дупло свой лучший кремневый нож, полуготовый топор из красного кремня и пять отличных рыболовных крючков. Ему казалось самым подходящим подарить лесу как раз такие острые орудия, какие он сам пускал в ход, работая в лесу, отныне, стало быть, он может спокойно брать себе в лесу все, что ему понадобится. Последний отрезок обратного пути он, однако, пробежал бегом: не очень-то приятно иметь лес за спиной, особенно если идешь один, и он вздохнул свободно только тогда, когда выбрался снова на простор.
Покончив с этим щекотливым делом, Гест успокоился и принялся охапками таскать в гнездо траву и листву. Он устроил там наверху настоящий маленький островок, плавающий между небом и землей.
