Лейла, или Осада Гренады. Часть первая, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1838

Историческая проза
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF

[]

ЛЕЙЛА
ИЛИ
ОСАДА ГРЕНАДЫ.

Сочиненіе Э. Л. Больвера.

Переводъ съ Англійскаго

П. М.

Часть первая.

МОСКВА.
Въ Типографіи Н. Эрнста.
1842

ГЛАВА I.
Волшебникъ и воинъ.

Было лто 1491 года, и войска Фердинанда и Изабеллы осаждали городъ Гренаду.
Ночь только что наступила, полная луна, проникая чрезъ прозрачную атмосферу Андалузіи, тихо свтила надъ обширнымъ и шумнымъ станомъ Испанской рати, и сребристые лучи ея отражались на голыхъ вершинахъ Сіерры-Невады, блвшихъ въ вчныхъ снгахъ своихъ, и образовавшихъ рзкую, но восхитительную противоположность съ тою роскошною растительностію, съ тмъ разительнымъ плодородіемъ, которыхъ ни какое опустошеніе не могло совершенно изгладить съ прелестной равнины, разстилавшейся у ихъ подошвы.
На улицахъ Мавританскаго города мстами еще толпился народъ. Нкоторые изъ этихъ людей, какъ будто вовсе не заботясь объ опасности, угрожавшей ихъ отечеству, въ совершенной праздности, увеселяли себя звуками Мавританской лютни, или слушали веселый разсказъ какого нибудь Арабскаго импровизатора, другіе, напротивъ того, разсуждали между собою съ жаромъ и горячностію, которые, совершенію чуждые хладнокровію и склонности къ спокойствію, общимъ всмъ народамъ восточнымъ, могли быть только слдствіемъ какого нибудь необыкновеннаго, важнаго событія. Но шумность этихъ мстъ только придавала еще боле, торжественный и поразительный видъ глубокой и мертвой тишин, царствовавшей надъ остальною частію города.
Около этого времени показался въ улицахъ человкъ, закутанный въ широкій и длинный плащъ, руки его были сложены на груди, взоры устремлены въ землю: онъ, по-видимому, не обращалъ ни малйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Но разсянныя толпы, посреди которыхъ, погруженныя въ глубокое раздумье, онъ мстами проходилъ, не раздляли, въ отношеніи его, того равнодушія и невниманія, которое онъ показывалъ къ нимъ.
‘Великъ Алла!’ сказалъ одинъ изъ зрителей: ‘это волшебникъ Альмаменъ.’
‘Онъ чарами своими усыпилъ мужество Боабдила Эль-Чико,’ {Эль-Чико — el chico — значить младшій (меньшій), этоть эпитетъ былъ присвоенъ послднему изъ Мавританскихъ государей Гренады.} произнесъ другой, поглаживая свою бороду. ‘Проклятіями осыпалъ бы я его, если бъ я смлъ.’
‘Но говорятъ, онъ общалъ что геніи будутъ защищать Гренаду, когда падутъ люди,’ замтилъ третій съ видомъ сомннія.
‘Чему суждено быть, того не миновать,’ сказалъ четвертый съ торжественнымъ самодовольствіемъ пророка.
Однакожъ каковы ни были т чувствованія, которыя заключались въ словахъ ихъ, выражали-ль они уваженіе или ненависть, страхъ или надежду, но народъ везд давалъ дорогу незнакомцу, и умолкалъ, какъ скоро онъ приближался, и могъ разслышать сужденія, назначенныя не для его слуха. Прошедиш Закатиномъ (улицею, перескавшею большой базаръ), такъ называемый волшебникъ поднялся узкимъ и извилистымъ переулкомъ, и наконецъ очутился передъ стнами, окружавшими дворецъ и крпость Алгамбру.
Часовые, стоявшіе у воротъ, отдали ему честь, и молча пропустили его, чрезъ нсколько минутъ онъ скрылся между тми рощами и кустарниками, посреди которыхъ играли прелестные водометы, посребренные тусклыми лучами луны, между тмъ какъ надъ ними возвышались величественныя зданія Алгамбры, а по правую сторону виднлись т червленныя башни, основаніе которыхъ теряется въ сумрак финикійскихъ завоеваній.
Альмаменъ остановился, и устремилъ взоры на окружность. ‘Неужели Эдемъ быль прелестне?’ произнесъ онъ: ‘и такое очаровательное мсто будетъ попираемо нечестивыми стопами побдителей-Назареянъ! Что жъ длать? токово вчное теченіе событій земныхъ. Одна вра гонитъ другую — одинъ народъ другой — до тхъ поръ, пока время не возвратится къ первобытной точк, отъ которой оно проистекло, и не будетъ снова вручено владычество древнйшей вр и древнйшему народу. Тогда возвысится рогъ могущества нашего!’
Занятый подобными мыслями, онъ снова умолкъ, и долго и пристально взиралъ на звзды, число которыхъ съ каждою минутою умножалось, свтъ которыхъ съ каждою минутою усиливался, и сребристымъ сіяніемъ обливалъ играющія воды и темную зелень, едва-колеблемую тихимъ вечернимъ втеркомъ. Взоры его были такъ устремлены на отдаленный небосклонъ, вс чувства такъ заняты его восторженными думами, что онъ и не замтилъ приблизившагося къ нему Мавра, блестящее оружіе котораго и блоснжная чалма, осыпанная изумрудами, ярко отрзывались отъ густой и темной зелени.
Ростъ этого витязя былъ выше обыкновеннаго роста его соотечественниковъ, по большей части, невысокихъ и худощавыхъ, однако жъ онъ не достигалъ ни того значительнаго роста, ни той колоссальности формъ, которыми славились знаменитйшіе изъ Испанскихъ витязей. Но въ лиц и осанк его было нчто такое, что показалось бы величественнымъ и повелительнымъ даже въ самомъ возвышенномъ кругу христіанскаго рыцарства. Поступь его была легка и вмст горделива, такъ что казалось, какъ будто бъ онъ съ презрніемъ отталкивалъ отъ себя землю, и въ форм его небольшой, твердой головы и прямой шеи заключалось то неопредлимое, но поразительное достоинство, которое такъ прекрасно согласуется съ нашимъ понятіемъ о царскомъ происхожденіи и врожденномъ мужеств, и всегда возвщаетъ благородный и возвышенный духъ. Незнакомецъ приблизился къ Альмамену, и остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ нсколько времени молча смотрлъ на него, и наконецъ, обратясь къ нему, произнесъ голосомъ, въ которомъ выражались холодность и насмшка:
‘Надменный изслдователь невдомыхъ тайнъ! не въ звздахъ ли читаешь ты судьбы людей и народовъ, которыя пророкъ вврилъ уму вождей и рукамъ воиновъ?’
‘Эмиръ!’ отвчалъ Альмаменъ, спокойно обращаясь въ ту сторону, на которой стоялъ незнакомецъ, и узнавая витязя, прервавшаго его размышленія: ‘я только обдумывалъ, сколькимъ переворотамъ, столь глубоко потрясшимъ землю, были свидтелями эти свтила, не пріемлющія въ нихъ участія и неизмнныя въ вчномъ теченіи своемъ.’
‘Не пріемлющія участія!’ возразилъ Мавръ: ‘однако жъ ты вришь ихъ вліянію на землю?’
‘Ты обижаешь слугу твоего,’ отвчалъ Альмаменъ съ легкою улыбкою, ‘ты ставишь его на ряду съ ничтожною толпою астрологовъ.’
‘Я думалъ, что астрологія составляетъ часть науки тхъ двухъ падшихъ ангеловъ, Тарута и Марута.’ {Астрологія или наука Магіи есть тайна, сообщенная смертнымъ этими двумя ангелами, за что они осуждены на вчное заключеніе въ развалинахъ древняго Вавилона, гд любопытные донын могутъ совщаться съ ними, хотя впрочемъ они рдко показываются.}
‘Можетъ быть, но мн не извстна эта наука, хотя я и въ глубокую полночь бродилъ по древнему Вавилону.’
‘Стало быть молва обманываетъ насъ,’ отвчалъ Мавръ съ нкоторымъ удивленіемъ.
‘Молва никогда не имла притязаній на правду’, произнесъ Альмаменъ. ‘Алла да будетъ съ тобою, эмиръ! я иду къ государю,’ прибавилъ онъ, и хотлъ продолжать путь свой.
‘Остановись! я только сейчасъ былъ у него, и, надюсь, оставилъ съ мыслями, достойными повелителя Гренады: я не хочу, чтобъ чужеземецъ и человкъ, не владющій ни мечемъ, ни щитомъ, разсялъ эти мысли, и заставилъ его перемнить принятыя имъ намренія.’
‘Благородный Муза!’ отвчалъ Альмаменъ: ‘ты напрасно опасаешься, что мой голосъ можетъ ослабить то вдохновеніе, которое твой влилъ въ душу Боабдила. Увы! еслибъ обращали вниманіе на мои совты, то, поврь мн! воины Гренады забыли бы Музу, и боле думали бы о своемъ государ. Но судьб или вол Аллаха благоугодію было вручить внецъ прескающейся Династіи государю, который, при всемъ своемъ мужеств, слабъ духомъ — при всей своей мудрости, чуждъ дятельности и преданъ однмъ мечтамъ, а ты врожденные недостатки характера приписываешь вліянію моихъ совтовъ. Разв это справедливо?’
Муза устремилъ испытующіе взоры свои на лице Альмамена, потомъ тихо положилъ свою руку на плечо волшебника, и произнесъ: ‘Чужеземецъ, если ты насъ проводишь, то знай, что эта рука, раздробившая столько непріятельскихъ шлемовъ, никогда не пощадитъ чалмы измнника!’
‘Знай и ты, надменный эмиръ’, возразилъ Альмаменъ твердымъ и спокойнымъ голосомъ, ‘что я отвчаю одному Богу побужденія, руководящія дйствіями моими, а что касается до моихъ поступковъ — то я всегда съумю защитить ихъ противъ людей!’
Сказавъ это, волшебникъ завернулся въ длинный плащъ свой, и скрылся за густою зеленью.

ГЛАВА II.
Владтель Гренады во дворц своемъ.

Въ одной изъ тхъ залъ, соединяющихъ въ себ принадлежности грота и удобства комнаты, и извстныхъ только обитателямъ благодатнаго климата, отдыхалъ молодой Мавръ, погруженный въ глубокую задумчивость.
Алебастровыя колонны, необыкновенной близны, поддерживали кедровый потолокъ, украшенный золотомъ и лазурью, и образовали открытыя аркады, легкія и очаровательныя, подобно сводообразнымъ виноградникамъ Италіи, и украшенныя тою прелестною рзьбою, общею Арабской архитектур: между ними мстами были видны водометы, освщенные алебастровыми лампами, и восхищавшіе слухъ волшебными звуками играющихъ водъ своихъ. Одна сторона этой залы была совершенно открыта, и образовала широкій и обширный балконъ, висвшій надъ извилистою ркою Дарро и съ него представлялись взорамъ т безчисленный холмы, лса и померанцовыя рощи, которые донын образуютъ очаровательные ландшафты Гренады.
По всей зал были разставлены диваны, покрытые богатою голубою матеріею, и щедро украшенные шитьемъ изъ золота и серебра. На одной изъ колоннъ, неподалеку отъ того дивана, на которомъ лежалъ Мавръ, висли круглый щитъ, легкое копье и закривленная сабля — эти необходимыя принадлежности Мавританскаго воина. Все оружіе было осыпано рдкими драгоцнными каменьями, и достаточно было одного взгляда на него, чтобъ угадать званіе того, кому оно, по-видимому, принадлежало, если бъ даже его великолпная одежда и не возвщала онаго. Передъ Мавромъ стоялъ серебряный столъ, и за немъ лежала открытая рукопись, но онъ, казалось, и не думалъ читать ея, и, опершись на руку, блуждалъ взорами въ туманной дали, гд высокіе холмы, возвышаясь одинъ надъ другимъ, непримтно сливались съ лазурью небосклона.
Невозможно было смотрть на лице владльца этой великолпной залы безъ глубокаго участія, перемшаннаго съ печалью. На немъ было напечатлно то неизгладимое предчувствіе мрачной судьбы, которое мы всегда находимъ въ чертахъ Карла перваго, короля Англійскаго.
Прелестное лице его носило на себ отпечатокъ глубокой и величественной грусти и задумчивости, которымъ юность и красота придавали еще боле выразительности, волосы и борода его были не чернаго, обыкновеннаго у Мавровъ, но темно-золотистаго цвту, и на широкомъ чел его и въ большихъ глазахъ выражалось то постоянное и задумчивое добродушіе, которое только рдко можно встртить въ мрачныхъ чертахъ надменныхъ сыновъ солнца. Такова была наружность Боабдила Эль-Чико, послдняго изъ Мавританскихъ государей въ Испаніи.
‘Чему учатъ,’ разсуждалъ онъ самъ съ собою, ‘эти книги — источники Арабской учености? презирать богатство и могущество, и только въ сердц своемъ искать истиннаго величія. И такъ вотъ въ чемъ заключается мудрость. Но буду ли я мудрецомъ, если послдую этимъ правиламъ?…. увы! весь свтъ назвалъ бы меня глупцемъ и безумцемъ. Всегда такъ: мудрость разума предписываетъ намъ правила, а мудрость опытности заставляетъ насъ пренебрегать ими. О великій пророкъ! какими глупцами были бы люди, если бъ хитрость и плутовство не прикрывали ихъ глупости!’
Посл этихъ словъ, слишкомъ отвлеченныхъ для государя, на глав котораго едва держался внецъ, юный монархъ съ досадою бросился на подушки.
Онъ провелъ нсколько минутъ въ размышленіи, которое, по-видимому, еще боле разстроило его, наконецъ онъ снова приподнялся, и вскричалъ: ‘Душа моя жаждетъ упоенія музыки, эти странствія въ безпредльную область мыслей и думъ утомили ее, а волны звуковъ прольютъ сладостное отдохновеніе, и оживятъ утомленную странницу.’
На едва примтный знакъ его явился мальчикъ, досел скрывавшійся подъ одною изъ аркадъ, узнавъ волю своего повелителя, онъ снова исчезъ, и чрезъ нсколько минутъ раздались легкіе шаги, и между колоннами и у волшебныхъ водометовъ показались маленькія, нжныя ножки Арабскихъ невольницъ. И когда, едва прикасаясь полу, он мелькали, въ прозрачной, легкой одежд своей, по этой прохладной и исполненной сладострастія зал, то казалось, что то были восточныя пери, покинувшія волшебное царство свое, чтобъ сократить и усладить часы отдохновенія юнаго властелина. Съ ними взошла двушка красоты необыкновенной, но ростомъ она была нсколько пониже своихъ подругъ. Мавританская лютня висла на рук ея, и легкая, блдная улыбка оживила прекрасныя черты Боабдила, какъ скоро взоры его остановились на ея прелестномъ стан и смугломъ, но очаровательномъ лиц. Она одна приблизилась къ монарху, и съ робостію, поцловала его руку, потомъ опять присоединилась къ подругамъ своимъ, и запла псню, сопровождаемую звуками серебряныхъ колокольчиковъ тхъ музыкальныхъ инструментовъ, которые каждая изъ танцовавшихъ двушекъ держала въ рук своей.

Пснь Амины.

I

Тихо лей свои сребристы волны,
О музыки сладостный потокъ,
На зефира, аромата полныхъ,
Крылахъ розовой лелй листокъ,
Къ пристани души той несравненной
Ты неси залогъ любви священной,
Розы псни нжный даръ!

II

Пснь любви поемъ мы юны двы,
Тамъ же, гд блеститъ Аллаха тронъ,
Тамъ забудешь наши ты напвы,
Тамъ съ древесъ* иной услышишь звонъ.
Мы же, съ беззаботною душой,
Лишь поемъ, о милый, предъ тобой,
Быть съ тобой — вотъ нашъ Эдемъ!
* Деревья Эдема, по мннію Магометанъ, увшаны музыкальными колокольчиками, которые приводятся въ движеніе втромъ отъ престола Господня.

III

Въ лютни звукъ пріятный и унылый
Я желала бы въ мигъ превратиться,
Чтобы въ глубин души той милой
Вмст съ нимъ мгновенно очутиться,
Чтобъ какъ звукъ въ то сердце залетть,
И какъ звукъ тамъ сладко умереть,
Въ радости и упоеньи.
Музыка умолкла, невольницы, какъ будто жезломъ волшебника превращенныя въ алебастровыя статуи, остановились на очаровательныхъ позиціяхъ своихъ, юная пвица бросилась на подушку, лежавшую у ногъ Боабдила, и устремила взоры, исполненные нжности, на задумчивое лице его — когда посреди залы внезапно очутился человкъ, о которомъ никто не докладывалъ.
Онъ былъ средняго роста, сухощаваго, но крпкаго и сильнаго сложенія. Широкій и длинный черный плащъ, похожій на одежду Армянъ, прикрывалъ его кафтанъ, отличавшійся ярко-краснымъ цвтомъ своимъ, за широкимъ поясомъ его вислъ небольшой золотой ключикъ, а по правую сторону былы заткнутъ закривлённый кинжалъ, щедро осыпанный драгоцнными каменьями. Какая-то рзкость и выразительность, необыкновенная у Испанскихъ Мавровъ, проявлялась во всхъ чертахъ его: у него было чело широкое и высокое, темные и большіе глаза его отличались блескомъ и проницательностію, короткая, черная и гладкая борода закрывала всю нижнюю часть лица его, кром большихъ и полныхъ губъ, на которыхъ ясно выражалась ршительность и непоколебимая твердость его характера, высокій орлиный носъ его отличался правильностью формы, и все сложеніе головы (по своей необычайной величин, нсколько несообразной съ его ростомъ) возвщало необыкновенную силу и непреклонность воли. При первомъ взгляд незнакомецъ казался вступающимъ въ среднія лта, но боле внимательный взоръ легко могъ замтить круги около глазъ и морщины на чел его, обнаруживавшія лта боле преклонныя. Сложивъ руки на груди, стоялъ онъ неподвижно неподалеку отъ монарха, и въ безмолвіи ожидалъ той минуты, когда его присутствіе будетъ замчено.
Онъ недолго оставался въ ожиданіи, взоры и движенія двушки, сидвшей у ногъ Боабдила, привлекли вниманіе владтеля Гренады къ тому мсту, гд стоялъ незнакомецъ, и глаза его озарились необыкновеннымъ блескомъ, какъ скоро они упали на него.
‘Добро пожаловать, Альмаменъ!’ поспшно вскричалъ Боабдилъ, и сказавъ это, онъ сдлалъ знакъ, и веллъ невольницамъ удалиться.
‘Не позволишь-ли мн остаться? Мн здсь такъ хорошо, о сокровище души моей!’ произнесла пвица, сидвшая у ногъ монарха.
‘Милая Амина!’ отвчалъ Боабдилъ, нагнувшись, чтобъ поцловать ее въ чело, и приподнимая пышные локоны, оснявшіе его: ‘ты должна быть свидтельницею только веселыхъ часовъ жизни моей. Не теб суждено знать труды и заботы, и прежде нежели соловей успетъ пропть лун прощальную пснь свою, я опять буду съ тобою.’ Амина вздохнула, встала, и исчезла вмст съ подругами своими.
‘Другъ мой!’ сказалъ Боабдилъ, оставшись одинъ съ Альмаменомъ: ‘твои совты часто вливаютъ спокойствіе въ душу мою, а спокойствіе въ такіе часы — есть преступленіе. Но что длать?— какъ поступить?— къ чему прибгнуть? Увы! слишкомъ справедливо присовокупили, въ часъ рожденія моего, къ имени моему прозваніе ‘несчастливаго’ — Эль-Зогонби. Несчастіе уже наложило свою мрачную, роковую печать на чело мое, прежде нежели уста мои могли произнести молитву противъ его вліянія. Свирпый отецъ мой, грозный взглядъ котораго былъ мраченъ, какъ взглядъ ангела смерти Азраила, ненавидлъ меня, когда я еще лежалъ въ колыбели, едва достигъ я лтъ юности, и мятежники, противъ моей воли, воспользовались мэимъ именемъ, чтобъ взбунтоваться противъ отца моего: ввергнутый имъ въ темницу, я ежеминутно ждалъ смерти отъ яда или кинжала, и былъ спасенъ только хитростію моей матери. Наконецъ, когда лта и болзнь исторгли желзный скипетръ изъ рукъ отца моего, права мои были забыты, и мой дядя Эль-Загалъ принялъ бразды правленія, принадлежавшія мн по праву рожденія. Озабоченный открытою войною и тайными измнами, я боролся за Державу мою, сдлавшись наконецъ единственнымъ государемъ Гренады, между тмъ какъ дядя мой, какъ я легкомысленно воображалъ, уже потерялъ вс права на любовь народную, поддавшись христіанскому королю и признавъ себя его вассаломъ, я вижу, что самое преступленіе Эль-Загала приписываютъ мн мои несчастные подданные, утверждая, что только слабость и нерадніе мое заставили его покориться Испанскому оружію. Освобожденный отъ соперника, хотлъ я показаться народу моему, и что-жъ?— меня принимаютъ съ негодованіемъ и проклятіемъ, и заключенный теперь въ стнахъ моей Алгамбры, я уже не смю ни предводительствовать войсками моими, ни показаться моимъ подданнымъ, и меня называютъ слабымъ и нершительнымъ т самые, которые налагаютъ оковы на мою силу и мое мужество. Взгляни на тотъ утесъ! быстрый потокъ льется съ него, и онъ не можетъ удержать его стремленья: такъ и я вижу, какъ власть съ каждымъ днемъ невозвратно утекаетъ изъ рукъ моихъ.’
Юный монархъ говорилъ съ жаромъ и глубокою грустію, и, въ треволненіи мыслей, быстрыми и неправильными шагами, ходилъ взадъ и впередъ по комнатъ. Альмаменъ видлъ, какія чувства обуревали его душу, и смотрлъ на него съ твердымъ и непоколебимымъ спокойствісмъ.
‘Свтило правоврныхъ!’ произнесъ онъ, какъ скоро Боабдилъ пересталъ говорить, ‘небесныя силы никогда не осуждали человка на безпрерывныя бдствія, никогда не награждали его безпрерывнымъ счастіемъ: и мрачныя облака и солнечный свтъ одинаково необходимы для горизонта судьбы нашей. Если ты страдалъ въ юности, то радуйся! ты уже истощилъ вс несчастія рока, и лта мужества твоего будутъ славны, а дня твоей старости будутъ цвсти радостію и веселіемъ.’
‘Ты говоришь, какъ будто бы войска Фердинанда еще не окружали стнъ моихъ,’ съ живостью возразилъ Боабдилъ.
‘Войска Сеннахирима, царя Ассирійскаго, были не мене многочисленны,’ отвчалъ Альмаменъ.
‘Мудрецъ!’ произнесъ Боабдилъ голосомъ, въ которомъ насмшка соединилась съ торжественностію: ‘мы, Мусульмане Испанскіе, уже не раздляемъ фанатизма, свойственнаго нашимъ восточнымъ единоврцамъ. Къ намъ проникъ свтъ наукъ и философіи, и если образованнйшіе изъ насъ наружно уважаютъ обряды или сказки, которымъ поклоняется или вритъ чернь, то не безуміе врованія, а благоразуміе политики заставляетъ насъ поступать такимъ образомъ. Не говори же мн о твоихъ примрахъ изъ древнихъ религій: Алла — по крайней мр, въ нашъ вкъ — уже не посылаетъ ангеловъ для защиты людей, и если я буду ждать того чтобъ Фердинанда постигла участь Сеннахирима, то скоро увижу знамя креста на червленныхъ башняхъ Алгамбры.’
‘Однако жъ Государь,’ сказалъ Альмаменъ, ‘если ты отвергаешь фанатизтъ врованія, то отвергаешь ли и фанатизма гоненія? Ты не вришь бытописанію Еврейскаго народа, но дозволяешь сановникамъ, воинамъ и всему народу твоему грабить, угнтать и мучить Евреевъ, это древнее Арабское поколніе.’
‘Низкіе скряги, они заслужили свою участь!’ съ гордостію отвчалъ Боабдилъ. ‘Золото — ихъ богъ, торжище — ихъ отечество, слезы и стенанія народныя не трогаютъ ихъ: они сожалютъ и заботятся только объ одномъ упадк торговли. Эти всесвтные грабители готовы захватить, алчною рукою своею, имніе каждаго человка: чего-жъ тутъ удивительнаго, что каждый радъ отправить ихъ на тотъ свтъ? Жиды еще ненавистне мерзостнаго поколнія Ганифы, которое только во время голода пожираетъ идола своего {Кусокъ тста былъ тмъ идоломъ, которому поклонялось поколніе Ганифа.}: они за финиковое ядро {Выраженіе Корана.} готовы продать вс седмь небесъ.’
‘Твои законы отнимаютъ у нихъ вс средства къ удовлетворенію честолюбія, кром одного богатства,’ возразилъ Альмаменъ, ‘и какъ растеніе изгибаетъ стебель свой, чтобъ, не взирая на вс преграды, проникнуть къ солнечному свту, такъ и душа человка, если законный путь ей воспрещенъ, отдаленною и извилистою стезею стремится обрсти естественную пищу свою въ наслажденіи могущества и въ лучахъ славы и уваженія. Эти Евреи не были торгашами и скрягами въ своей святой отчизн: не они-ли обращали въ бгство воинственныхъ предковъ твоихъ, древнихъ Аравитянъ? не они-ли, терзаемые голодомъ, скоре ршались питаться собственнымъ тломъ своимъ, нежели сдать городъ, мене укрпленный чмъ Гренада, непріятелю боле многочисленному, чмъ эти хвастливые Испанцы? Но оставимъ это. Государь! если ты уже отвергаешь вру въ содйствіе ангеловъ, то можешь ли ты врить мудрости людей смертныхъ?’
‘Могу врить и Врю,’ отвчалъ Боабдилъ, почти перебивая его: ‘одно мн неизвстно, а другое могу я подвергнуть сужденію чувствъ моихъ. Послушай Альмаменъ! сегодня вечеромъ былъ у меня мой гордый родственникъ Муза. Онъ уговаривалъ меня не опасаться подданныхъ моихъ, и оставить эти стны, которыя стсняютъ духъ мой, жаждущій дятельности, онъ умолялъ меня надть воинскіе доспхи, опоясаться мечемъ, и явиться въ Виваррамбл посреди благородныхъ Гренадцевъ. О, какъ бьется сердце мое при этой мысли! и если мн не суждено жить, то я умру, по крайней мр, смертію, достойною монарха!’
‘Благородныя слова,’ холодно произнесъ Альмаменъ.
‘И такъ ты хвалишь мое намреніе?’
‘Истинные друзья Государевы никогда не могутъ похвалить его желанія умереть.’
‘Какъ?’ спросилъ Боабдилъ измнившимся голосомъ, ‘неужели ты полагаешь, что мн суждено умереть въ этой борьб?’
‘Смерть и побда зависятъ отъ того часа который ты изберешь.’
‘И этотъ часъ?’
‘Еще не наступилъ.’
‘Не въ звздахъ ли читаешь ты его?’
‘Предоставь Мавританскимъ Жидамъ питать и распространять это безумное врованіе: твой рабъ видитъ въ звздахъ только міры, могущественнйшіе этой ничтожной земли, міры, сіянье которыхъ не усилится, ни померкнетъ, если бъ даже и вся земля исчезла изъ неизмримаго пространства.’
‘Непонятный человкъ!’ произнесъ Боабдилъ:’ и откуда же проистекаетъ твое могущество? откуда почерпнулъ ты знаніе будущности?’
Альмаменъ подошелъ къ монарху, стоявшему передъ открытымъ балкономъ.
‘Взгляни,’ сказалъ онъ, указывая на воды Дарро, ‘взгляни на ту рку! Она состоитъ изъ стихіи, въ которой люди не могутъ существовать: такъ и въ томъ тонкомъ, неосязаемомъ воздух, наполняющемъ пространство надъ нами, стопы наши не могутъ обрсти ни одной стези, и соединенныя войска вселенной не могли бы основать тамъ государства. Однако жъ, при помощи незначительнаго искусства, умемъ мы добывать рыбъ и птицъ, обитателей воды и воздуха, и удовлетворяемъ ими самыя обыкновенныя потребности наши: въ томъ же самомъ состоитъ и истинная наука волшебства. Если уже незначительная поверхность земли населена живыми существами, то неужели ты думаешь, что нтъ жизни въ ея неизмримой глубин, въ безпредльномъ эир, ее окружающемъ? И какъ рыбарь и птицеловъ умютъ заманить свою добычу, такъ и мы, помощію разума нашего, можемъ поработить себ и повелвать нжнйшими существами тхъ областей и стихій, въ которыя не могутъ проникнуть ни грубыя тла, ни чувственные органы наши. Вотъ въ чемъ заключаются и мое ученіе и моя мудрость. О иныхъ мірахъ я почти ничего не знаю: но о существахъ, обитающихъ землю — люди ли они или Геніи и духи, какъ ихъ называютъ ваши сказки — имю я нкоторыя свденія. Будущность и для моихъ взоровъ покрыта густымъ мракомъ: но, по моему Велнію, могутъ явиться существа, одаренныя высшею могущества и нашею природою и взорами, проницательнйшими моихъ взоровъ.’
‘Докажи мн опытомъ твое могущество,’ сказалъ Боабдилъ, не столько удивленный словами, сколько пораженный и устрашенный дрожащимъ голосомъ и поразительнымъ видомъ волшебника.
‘Волю Государя моего почитаю я закономъ,’ возразилъ Альмаменъ, ‘и всегда готовь повиноваться ей. Въ слдующую ночь ожидаю я тебя.’
‘Гд?’
Прошло нсколько мгновеній въ глубокомъ безмолвіи, наконецъ Альмаменъ подошелъ къ Боабдилу, и сказалъ ему что-то на ухо: юный монархъ вздрогнулъ и поблднлъ.
‘Страшное мсто!’
‘И самая Алгамбра, о великій Боабдилъ, не мене страшна, пока передъ городомъ будетъ находиться Фердинандъ, а въ город Муза.’
‘Муза! какъ осмливаешься ты питать недоврчивость къ храбрйшему изъ моихъ витязей?
‘Можетъ ли мудрый государь доврять тому, кого обоготворяетъ его войско? Если бъ завтра смертоносная стрла поразила Боабдила на бранномъ пол, кого возвели бы вельможи и воины на тронъ его? Неужели нужна мудрость волшебника, чтобъ угадать отвтъ, и произнести имя Музы?’
‘O несчастное государство! о несчастный государь!’ вскричалъ Боабдилъ съ глубокою горестью. ‘У меня не было отца, у меня нтъ подданныхъ, и скоро не будетъ и отечества. Неужели мн суждено никогда не имть друга?’
‘Друга! бываютъ ли они у царей?’ сухо возразилъ Альмаменъ.
‘Прочь отъ меня! прочь отсюда!’ кричалъ Боабдилъ, совершенно предавшись врожденной вспыльчивости характера своего: ‘твоя безстрастная, суровая мудрость обливаетъ душу мою холодомъ погребальнымъ. Слава, доврчивость, сочувствіе и человческое участіе — все это уничтожаютъ твои совты. Оставь меня! я хочу быть одинъ.’
‘Мы увидимся завтра въ полночь,’ произнесъ Альмаменъ съ тмъ же спокойнымъ и безстрастнымъ видомъ. ‘Пронзай, великій Государь!’
Боабдилъ обернулся, но волшебника уже не было. Тихо и незамтно явился онъ — тихо и незамтно исчезъ изъ залы, подобно призраку и привиднію.

ГЛАВА III.
Любовники.

Разставшись съ Альмаменомъ, Муза направилъ шаги свои къ холму, лежавшему противъ возвышенія, увнчаннаго зданіями и башнями Алгамбры: тамъ находились дома знатныхъ и богатыхъ Гренадцевъ. Онъ выбиралъ самыя отдаленныя и уединенныя улицы, и наконецъ, въ полугор, остановился передъ низкою и обширною стною, окружавшею сады какого нибудь богатаго владльца. Долго и робко озирался эмиръ вокругъ себя: все было тихо, и только, повременамъ, эта безмолвная тишина была прерываема или звуками сребристыхъ водометовъ, или минутнымъ дуновеніемъ втра, вявшаго со снжныхъ вершинъ Сіерры-Невады, и слегка колебавшаго ароматную зелень померанцовъ и лимоновъ. Сердце Мавра сильно билось, онъ не сталъ долго медлить, перескочилъ черезъ стну, и очутился на полян, испещренной разнообразными цвтами и осненной группами втвистыхъ деревьевъ, покрытыхъ густою, темною зеленью и сочными, золотистыми плодами.
Онъ пошелъ дале, и наконецъ остановился передъ домомъ, архитектура котораго обнаруживала, что онъ былъ построенъ еще до вторженія Мавровъ въ Испанію. Нижняя часть строенія состояла изъ низкихъ аркадъ, которыя образовали между собою тяжелыя и почернвшія отъ времени колонны, по большой части, прикрытыя множествомъ розъ и разнообразныхъ кустарниковъ: окна съ ршетками, находившіяся надъ ними, выходили на большіе балконы, украшенные въ Мавританскомъ вкус, и составлявшіе пристройку временъ позднйшихъ. Только въ одномъ изъ верхнихъ покоевъ виднлся свтъ, остальную часть дома покрывалъ густой сумракъ ночи, и казалось, что вс обитатели уже давно были погружены въ сонъ. Мавръ подкрался къ тому окну, въ которомъ мелькалъ огонекъ, и, посл минутнаго безмолвія, заплъ Арабскую псню, но такимъ тихимъ голосомъ, что казалось, онъ шепталъ, а не плъ.

Серенада.

Проснись, проснись, моей души свтило!
Взгляни: сіянье звздъ, твоихъ подругъ,
Сребристымъ блескомъ небо озарило,
Проснись, проснись, и ты, о милый другъ!
Дай мн взглянуть на очи,
На т прелестны очи,
Коимъ завидуютъ и звзды ночи!
Священный стихъ начертанъ на мой мечъ,
Твое же имя въ сердца глубин,
Они со мною были среди счь,
И вчно будутъ драгоцнны мн:
Но память о теб еще милй,
И сердце стали крпкія врнй.
Свти, свти мн, свтъ моихъ очей!
Затьми собой и самый блескъ ночей,
Затьми его сіяньемъ тхъ очей,
Твоихъ прелестнйшихъ очей!
Какъ скоро онъ кончилъ, одна изъ ршетокъ тихо отворилась, и на балкон показалась женская фигура.
‘O Лейла!’ произнесъ Мавръ: ‘я вижу тебя, и я блаженствую!’
‘Тише!’ отвчала Лейла, ‘говори тише и не медли долго: я опасаюсь, не подсматриваютъ ли за нами, и (прибавила она дрожащимъ голосомъ), можетъ быть, мы видимся теперь въ послдній разъ!’
‘O великій пророкъ!’ вскричалъ Муза голосомъ, исполненнымъ страсти: ‘что долженъ я слышать? Зачмъ эта таинственность? Почему не могу я узнать ни твоего происхожденія, ни званія, ни родителей твоихъ? Неужели ты думаешь, прелестная Лейла, что въ Гренад есть такой знатный домъ, который можетъ отвергнуть союзъ съ Музою Бенъ-Абиль-Газаномъ? и (прибавилъ онъ голосомъ уже не гордымъ, но исполненнымъ нжности) если не это, то что же можетъ воспрепятствовать браку нашему? Поврь, что ты всегда будешь сладостнымъ цвткомъ для сердца моего, и для меня все равно, гд бъ этотъ цвтокъ ни родился, на горной ли вершин или посреди низменной долины.’
‘Увы!’ отвчала Лейла, проливая горькія слезы: ‘таинственность, на которую ты жалуешься, столь же темна для меня, какъ и для тебя. Сколько разъ говорила я теб, что я ничего не знаю ни о томъ мст, гд я впервые узрла свтъ, ни объ участи дтства моего: въ душ моей одно темное воспоминаніе о странахъ жаркихъ и отдаленныхъ, гд, среди песковъ и пустынь, вчный кедръ гордо воздымаетъ свою вершину, гд верблюдъ, бродящій по знойной почв полей, питается растеніями, увядшими отъ палящихъ лучей солнца. Мн кажется, у меня тогда была мать: нжныя попеченія окружали меня, и при звукахъ сладостныхъ псень погружалась я въ сонъ.’
‘Душа твоей матери переселилась въ мою душу, ‘съ нжностію сказалъ Мавръ.
Лейла продолжала: ‘Перенесенная судьбою въ эти мста, я отъ дтства перешла въ юность, и съ тхъ поръ уже никогда не покидала ихъ. Невольницы предупреждаютъ малйшія желанія мои, и люди, видавшіе и богатство и бдность, сказывали мн, что я окружена сокровищами и великолпіемъ, которыя могли бы осчастливить Монарха. Но у меня нтъ, или крайней мр, я не знаю <испорчено> моихъ: мой отецъ всегда мрачный и молчаливый, посщаетъ меня рдко, очень рдко — часто проходятъ цлые мсяцы, и я его не вижу, однако жъ я чувствую, что онъ меня любитъ, и когда я еще не знала тебя, Муза, я почитала счастливйшими минутами моей жизни т минуты, въ которыя я прислушивалась къ шуму шаговъ его, и бросалась на грудь этого единственнаго друга одиночества моего.’
‘И ты все еще не можешь сказать мн его имени?’
‘Не только я, но и никто изъ живущихъ въ этомъ домъ не знаетъ его, кром, можетъ быть, Химена, того дряхлаго старика, который смотритъ за невольниками, и однимъ взглядомъ своимъ всегда наводитъ на меня страхъ и ужасъ.’
‘Это странно,’ произнесъ Мавръ, погруженный въ размышленіе: ‘однако жъ почему <испорчено> извстно кому нибудь кром насъ, и что люди могутъ препятствовать свиданіямъ нашимъ?’
‘Выслушай: Хименъ сегодня былъ у меня. Двушка! сказалъ онъ, въ нашихъ садахъ замчены слды мужчины, если это дойдетъ до родителя твоего, то знай, что ты въ послдній
Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Последний барон. Часть вторая, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1843
  2. Король англосаксов, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1848
  3. Последний барон. Часть первая, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1843
  4. Последние дни Помпеи, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1834
  5. Яков Тирадо, Филиппсон Людвиг, Год: 1887
  6. Огнем и мечом, Сенкевич Генрик, Год: 1884
  7. На поле славы, Сенкевич Генрик, Год: 1905
  8. Осада Сарагосы, Перес-Гальдос Бенито, Год: 1874
Электронная библиотека