НОЧЬ ВЪ ЛТНЕМЪ САДУ.
НОЧЬ ВЪ ЛТНЕМЪ САДУ.
——
Ночь в Летнем саду, Полонский Яков Петрович, Год: 1868
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Въ самый день столтняго юбилея нашего знаменитаго баснописца И. А. Крылова — а именно, 2 февраля сего 1868 года, въ три часа пополудни, получилъ я пакетъ отъ неизвстнаго,— и въ этомъ пакет рукопись, при записк слдующаго содержанія:
‘М. Г. Посылаю вамъ мое произведеніе, можете нын же вечеромъ публично прочитать его, можете напечатать, можете сжечь,— однимъ словомъ, поступите, какъ заблагоразсудите. Извините, что не подписываю моей фамиліи’.
Прочитать этой рукописи публично я не могъ, потому что было уже поздно хлопотать съ нею, и просить разршенія. Сжечь я не захотлъ, потому, что имю отвращеніе къ всеистребляющей критик. Притомъ вкусы разнообразны, и эта рукопись, быть можетъ, кому нибудь и доставитъ минутное развлеченіе. Я ее печатаю — вотъ она.
Моя фамилія…. но зачмъ вамъ знать мою фамилію?— 28-го февраля мн было ровно 28 лт — значитъ, годика чрезъ два мн стукнетъ тридцать, — и что же! У меня нтъ ни порядочнаго мста, ни доходнаго труда, ни извстности, ни преданнаго друга, ни близкихъ знакомыхъ, ни жены, ни даже возлюбленной (тогда: какъ послдній будочникъ не обходится безъ возлюбленной), и все это до такой степени меня унижаетъ, огорчаетъ, ожесточаетъ,— однимъ словомъ, до такой степени портитъ характеръ мой, что я, втреничалъ, втреничаю и буду втреничать.
До 1862 года, я былъ вольнослушающимъ въ университет, и разумется, надялся держать кандидатскій экзаменъ, но держать экзаменъ помшали мн кой-какія непредвиднныя и неотразимыя обстоятельства — и я поступилъ на службу чуть не писаремъ (вынужденъ былъ поступить для того, чтобъ не истощать съ голоду и, что еще ужасне, не сдлаться чьимъ либо нахлбникомъ). Каждый день я хожу въ канцелярію и переписываю бумаги. Моимъ сослуживцамъ не нравится моя гордая — якобы нигилистическая физіономія, и никто изъ нихъ не знаетъ, не вдаетъ, что я просто, втреничалъ, втреничаю и буду втреничать.
Будь я разсчетливъ, я женился бы на деньгахъ (были такіе случаи) и пересталъ бы втреничать (а можетъ быть, и не пересталъ бы), будь я не разсчетливъ, я женился бы на бдной двушк, и тогда врне пересталъ бы втреничать, но я слишкомъ гордъ, чтобъ поступить къ жен своей на содержаніе, и не на столько самонадянъ, чтобы жениться на бдной, тогда какъ все мое богатство заключается въ бекеш съ потертымъ бобровымъ воротникомъ моего покойнаго батюшки, въ серебрянцой папиросниц съ его гербомъ, въ моей благопріобртенной библіотек (девяносто семь заглавій), въ моемъ жалованьи (25 рублей съ копечками въ мсяцъ), и наконецъ, въ отрадномъ воспоминаніи о тхъ десяткахъ тысячъ, которые прожили мои почтенные родители, скитаясь по Европ изъ столицы въ столицу и съ водъ на воды, подъ тмъ предлогомъ, что я золотушенъ, и что въ Россіи они не надются порядочно воспитать меня.
Я втреничаю еще и потому, что въ наслдство отъ моихъ родителей получилъ ихъ горячій темпераментъ, и быть можетъ, ту самую игривую фантазію, которая заставила ихъ, ради моей какой-то сыпи за ушами, прожить остатки всего своего состоянія, задолжать и умереть, мечтая, что по смерти ихъ, я выиграю 200,000 рублей, на два билета перваго внутренняго займа, которыми старушка мать моя заблагоразсудила благословить меня, — но миръ ихъ праху — я на нихъ не ропщу, я на нихъ не жалуюсь, я только втреничаю и буду втреничать.
Было время, когда я чуть-чуть было не сдлался литераторомъ, такъ какъ я уже сказалъ вамъ, что у меня игривая фантазія.
Началъ я, разумется, стихи писать: авось, думалъ, вдохновеніе выручитъ, исписалъ цлую тетрадь — понесъ ихъ въ одну редакцію — прочли, сказали: — это поэзія, чистая поэзія, въ наше время порядочные люди такимъ вздоромъ не занимаются!— Понесъ въ другую редакцію — прочли, нашли, что въ стихахъ моихъ все какія-то модныя тенденціи, все какая-то скорбь гражданская — и ни на каплю поэзіи, ни на грошъ искусства!— Вотьте и знай — то зачмъ поэзія — то зачмъ нтъ поэзіи!… Проклялъ я стихи и принялся за прозу.
Задумалъ статью — и дорого она мн стоила. Я взялся за задачу очень трудную, а именно — доказать на сколько статистическія данныя задерживаютъ развитіе однхъ идей — и даютъ ходъ другимъ, — какія соціальныя теоріи вытекаютъ изъ самой жизни — и какія ей предшествуютъ и ей навязываются? Согласитесь сами, что задача трудная, и я надъ моей статьей работалъ чуть ли не полгода, чуть было изъ-за нее не лишился мста к не потерялъ моихъ послднихъ 25 рублей жалованья. Для этой статьи книгъ моихъ было слишкомъ недостаточно — я сталъ ходить въ Публичную библіотеку, пренебрегалъ службой, и уже на мое мсто экзекуторъ чуть было не рекомендовалъ какого-то своего родственника. Вотъ, что значитъ заняться умственнымъ трудомъ и на цлые полгода перестать втреничать!
Понесъ я статью свою въ одну редакцію прочли, сказали, что эта статья не дурная, но ретроградная — и при этомъ многознаменательно нахмурились.
Понесъ въ другую редакцію — слава Богу, взяли, только покосились немного,— прочли, нашли, что статья моя до такой степени красная, что помстить ее нтъ никакой возможности — и воротили мн ее чуть не съ негодованіемъ.
Помню, какъ я съ этой несчастной статьей изъ редакціи вышелъ на тротуаръ — остановился…. и не узналъ улицы…. Долго стоялъ я убитый, и какъ-бы оплеванный. Наконецъ, быстро, порывисто сдвинулся съ мста и такъ задвигалъ ногами, какъ будто кто бжалъ за мной…. Встртился съ какой-то прехорошенькой двушкой — и пренебрегъ, мн все было противно, и редакторы и хорошенькія двушки.
Итакъ, надежда литературнымъ трудомъ добиться въ жизни кое-какого благосостоянія — навсегда для меня погибла. Какое же такое есть на свт дло, которое бы казалось мн самому серьёзнымъ, и въ то же время, не только могло бы быть по мр моихъ силъ и способностей, но и удовлетворять меня, мой умъ, мою совсть — и наконецъ, хоть немножко льстить моему самолюбію. Столяръ меня не приметъ, башмачникъ не приметъ, кузнецъ не приметъ, и никто изъ нихъ меня не приметъ, не потому что я ретроградъ или либералъ, а потому что я не въ столярной, не въ башмачной и не въ кузниц — а въ университет получилъ свое образованіе.
Я опять началъ втреничать, и въ искусств на улицахъ знакомиться съ незнакомками достигъ такого совершенства, что — мое почтеніе! Но я ни себя, ни другихъ не хотлъ серьёзно обманывать, и вотъ почему моя втренность ни къ чему не привела меня….
Виноватъ, она привела меня къ тому, что разъ, въ конц августа, всю ночь на пролетъ — одинъ-одинешенекъ провелъ я, гд бы вы думали? Въ Лтнемъ-Саду на скамеечк.
Не стану описывать вамъ моей послдней встрчи, послдней, самой безумной любви моей. Со мной кокетничали — и я врилъ. Мн назначили свиданіе въ Лтнемъ-Саду въ 9 часовъ вечера, — и въ этомъ саду, исходивши его вдоль и поперегъ, я не нашелъ кого искалъ, слъ на скамейку — и до того задумался, что не слыхалъ какъ вс вышли, и какъ съ обоихъ концовъ ворота заперли.
Мое горе было такъ велико, кой-какія подозрнія и обманутое ожиданіе до такой степени потрясли мои нервы и разбередили мое сто тысячъ разъ уязвленное самолюбіе, что я, убдившись, что нтъ мн выхода, преспокойно воротился на прежнее мсто, на чугунную сырую скамеечку, что противъ монумента ддушки Крылова — завернулся въ пледъ, протянулъ ноги, закрылъ глаза и какъ-бы забылся,— забылъ гд я — и что будетъ, если сторожа или солдаты найдутъ и примутъ меня за вора или за пьянаго….
Около часу ночи стало порядкомъ сыро и холодно, дрожь пробрала меня — захотлось курить — увы! въ моей папиросниц нашлась одна, и то измятая папироска, но не нашлось ни одной фосфорной спички. Тутъ только я съ досадой почувствовалъ, что я не дома, и пожаллъ, сильно пожаллъ, что лежу не въ своей бдной каморк, и не на своей постел. Наконецъ-то я совершенно, такъ сказать, вникъ въ мое положеніе и сталъ озираться, какъ-бы стараясь приглядться къ ночной обстановк своего новаго ночлега. Далеко кругомъ шумла столица, но въ саду все было тихо, и, казалось, ни одинъ листикъ не шевелился, поднимался туманъ и, какъ-бы увязнувъ между вковыми липами, стоялъ по куртинамъ въ какихъ-то блесоватыхъ, неопредленно смутныхъ очертаніяхъ., Иныя липы росли точно на воздух, иныя не были видны до самыхъ верхушекъ, и эти верхушки казались мн темными островами, поросшими невысокимъ кустарникомъ. Не знаю, былъ ли на неб мсяцъ, но лунный свтъ явно, во всемъ принималъ свое таинственное участіе, и нтъ сомннія, даже мозгъ мой настроивалъ на то, чтобъ я во всемъ видлъ что-то фантастическое, моимъ разсудкомъ ни на одну минуту не допускаемое. Монументъ Крылова чернлъ передо мной какою-то массой безъ рукъ, безъ ногъ, съ чмъ-то круглымъ вмсто головы, — и я, волей-неволей, раскрывая глаза, глядлъ на его очертанія.
— Ишь сидитъ! хорошо ему тутъ! думалъ я, и, казалось, былъ золъ въ эту минуту не на нее, и не на себя, а на ддушку Крылова за то, что отъ его такого близкаго сосдства мн ничуть не тепле, не веселе, не мягче и не удобне. Ему все равно — все равно, продолжалъ я думать, какъ велики мои потребности, сколько я получаю жалованья, и на сколько при этомъ моя откровенность губитъ мои сердечныя отношенія.
Легкая дремота стала одолвать меня, я какъ можно крпче надвинулъ на лобъ свою неловкую шляпу, закрылъ глаза и забылся, погруженный въ созерцаніе своего безвыходнаго и грустнаго одиночества (не въ Лтнемъ-Саду и не въ эту ночь, а во всемъ город съ его полумилліоннымъ населеніемъ)…. Вдругъ, подулъ легкій втеръ — скрипнуло какое-то дерево, что-то мокрое скользнуло у меня по лицу — и я очнулся. Туманъ уже ползъ, подъ нимъ шелестили и словно катились — волочились по слдамъ его опавшіе листья, вершины шумли, надъ головой бронзоваго ддушки, какъ летучій дымъ, пронеслось какое-то безпрестанно обрывающееся облако, и вслдъ затмъ на его лиц вдругъ показались свтлые блики, обозначились его колни, руки, и даже кое-какія складки мшковатаго сюртука его. Съ тою же затаенной досадой, сталъ я всматриваться въ знакомыя мн черты хмураго, неподвижнаго лица его и невольно вздрогнулъ: мн показалось, что ддушка шевелитъ губами….
— Шалишь! подумалъ я, не напугаешь! просто, при лунномъ свт, качаются втки, тни отъ нихъ ходятъ по губамъ его, а мн и кажется, будто они шевелятся — оптическій обманъ и больше ничего!
Я закрылъ глаза и сталъ думать: а что, если бы дйствительно показалось мн, что бронзовая статуя ддушки, не только губами шевелитъ, но и дйствительно говоритъ со мной, что тогда?
И поправивши на голов шляпу (она, проклятая, безпрестанно съзжала у меня на одинъ високъ), я спустилъ ноги на землю, на груди la Napolon сложилъ свои руки, и сталъ думать о ддушк, о его жить-быть, о его прямодушныхъ и дружескихъ связяхъ съ тогдашними литераторами, о его басняхъ, когда-то въ дтств на половину мною изученныхъ, и не странно ли, пока я все это думалъ, я боялся поднять голову, боялся опять увидать шевелящіяся губы, и несмотря на этотъ непреодолимый страхъ, все-таки поднялъ голову — губы шевелились по прежнему.— О! чортъ возьми! чуть не вскрикнулъ я, ну говори…. ну! что ты ничего не говоришь, говори коли можешь!— Я закрылъ глаза, и вообразите, ддушка Крыловъ своимъ старческимъ, добродушно-ироническимъ голосомъ, не шутя заговорилъ со мной. Показалось даже — самое лице его склонилось надо мной, какъ лице старой няни надъ изголовьемъ засыпающаго ребенка. Не поднимая рсницъ, — я сталъ вслушиваться, вслушиваться, и ясно услыхалъ стихотворную, прямо ко мн обращенную рчь его:
— Попался! заперли дружка!
Ну, не сердись — бда не велика….
Проглянетъ солнышко — и отопрутъ ворбта.
Но помни, милый, врагъ силенъ,
И въ жизни, что ни шагъ, капканъ или тенёта…
Не думаю, чтобъ ты былъ искренно влюбленъ,
Хоть и сидишь, надувши губы.
А ночь-то сиверка — я за тебя боюсь:
Того гляди, получишь флюсъ,
Иль какъ нибудь простудишь зубы.
Закутайся, съ меня примра не бери,
Я и зимой сижу, безъ шапки да безъ шубы:
Чтобъ такъ сидть, сперва умри….
Ты морщишься — ты думаешь, быть можетъ,
Что баснями не кормятъ соловья, —
И злой, какъ маленькій щенокъ, который гложетъ
Пустую кость, косишься на меня,
А я чмъ виноватъ, что молодца надули?
И я, какъ ты, была пора,—
У Кумушки-Лисы стоялъ на караул,
И какъ Пустынникъ ждалъ отъ Мишеньки добра.
И я не разъ, какъ глупая Плотичка,
Въ вод, хватался за крючекъ —
Былъ волокита, былъ игрокъ….
Но у меня была привычка
Въ самомъ себ подглядывать порокъ, —
Себя сначала
Отъ путъ его освобождать,
А ужъ потомъ и уличать
Кого попало….
Такъ началъ ддушка, — и странно, я вдругъ пересталъ его бояться — и это одно заставляетъ меня отчасти предполагать, что я дремалъ и грезилъ. Будь это на яву — я непремнно бы заоралъ: караулъ! и меня бы непремнно связали какъ сумасшедшаго.
Все, что дальше говорилъ онъ — дай Богъ память!… все, что дальше говорилъ онъ, очень, и даже очень похоже на какую-то фантасмагорію
— Не вришь ты, дружище, чудесамъ —
Не врь, пожалуй!
Но старымъ, баснямъ врь — врь говорящимъ львамъ,
Осламъ, баранамъ и волкамъ,
И даже мошк самой малой.
Что я такое въ сущности?— Металлъ!…
А если бы ты зналъ,
Какой со мной былъ случай странный?!
Не жди ты отъ меня фантазіи туманной,
Я никогда не залеталъ,
И никогда не порывался
Въ ту область, гд-бъ мой умъ терялся.
Итакъ,
Повришь ли, землякъ,
Что тотъ Крыловъ, который предъ тобою
Изъ мди отлитой, съ массивной головою,
И потемнвшій отъ дождя,
Сидитъ какъ статуя, и по всему судя,
Никакъ не можетъ шевелиться,
Однажды могъ — не только-бъ съ мста встать,
Не только-бъ на землю спуститься,—
Но и въ аллеяхъ погулять.
Не вришь?— хорошо — но, слушай, по порядку
Начну разсказывать, какъ есть всю правду-матку.
Однажды — поздній вечеръ былъ —
На гнзда голуби слетали,
Аврора гасла — чуть дрожа,
Цвтущихъ сонныхъ липъ верхушки лепетали,
Садовые ворота запирали,
И у воротъ стояли сторожа,
Чтобъ монументъ мой не украли.
(На что у насъ нашлись бы мастера!)
Ну, словомъ, та была пора,
Когда для васъ, для молодежи,
При лунномъ свт, сгоряча
Прелестны кажутся т рожи,
Что отъ блилъ на гипсъ похожи,
Иль отъ румянъ красне кумача.
Луна изъ облака глядла,
И, хоть туманъ носился надъ Невой,
Зефиръ дышалъ такою теплотой,
Что у меня спина съ затылкомъ отпотла, —
Вдали свисталъ какой-то все свистокъ —
Не съ фабрики, и не съ завода,
Такъ съ парохода,
Лиловой полосой, кой-гд мелькалъ востокъ,
Вдругъ, слышу я, какъ будто втерокъ
Коснулся арфы струнъ воздушными перстами,
Мн съ юныхъ лтъ знакомый голосокъ
Залепеталъ привтными рчами,
Облокотилась блая рука
На темное плечо.— Холодная щека
Почуяла горячее дыханье.—
И кто, ты думаешь, уважилъ старика?
Кто подарилъ его минуткою свиданья?
Я Музу прежнюю мою
Увидлъ, и не утаю,
Отъ радости, едва не началъ плакать, —
Она сошла ко мн немножко покалякать,
А можетъ быть и подразнить….
Не стану я теб, дружище, говорить,
Какъ много въ ней нашлось намъ общаго, родного
И мн завтно дорогого,
Ты этого, быть можетъ, не поймешь,
Подъ говоръ словъ моихъ заснешь,
Иль обругаешь ддушку Крылова.—
Чтобъ не соскучился ты въ запертомъ саду,
Я лучше на смшное перейду —
Вдь ты, признайся-ко охотникъ, до смшного —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ слушай же, — наперсница моя —
Иначе, Муза — вдругъ, изъ двы горделивой
И ясно-тихой, стала хлопотливой,
Насмшливой такой, какою часто я
Видалъ ее, когда я брился, одвался,
Иль съ имянинныхъ пироговъ,
Чтобъ до-обденныхъ не потерять часовъ,
Еще позавтракать сбирался.
И слышу — Муза говоритъ:
— Иванъ Андреичъ! гд твой аппетитъ?
И думалъ-ли ты нынче объ обд?
— Помилуй, говорю, голубушка моя,
Или забыла ты, что я —
И что нутро мое — изъ мди!
Что еслибъ даже наконецъ,
Я былъ на дачу или во дворецъ,
На праздничный обдъ или на завтракъ съ чаемъ,
Самой Императрицей приглашаемъ,
Я-бъ затруднился….
— Это почему?
— Да потому,
Что я сижу на пьедестал,
И стало быть — обязанъ, такъ сказать,
Монументальность соблюдать,
Куда-бъ меня ни приглашали.
Другое дло — погулять
Тихонько, чтобъ себя не много поразмять —
Да и того нельзя!— Природы-то законы
Мы знаемъ, матушка, вдь мы не втрогоны,—
Не метафизики!— На что надежды нтъ,
О томъ не мыслю я ни мало.
— И! что ты?— говоритъ, — мой свтъ!
Была-бъ охота!
Кто можетъ молніи бросать во вс концы,
Кто можетъ въ мудрецы
Пожаловать любого идіота,
Кто можетъ радугу въ болото опустить,
Тотъ можетъ и теб дозволить походить,
Хоть ты и вылитъ изъ металла.
А помнишь ли, какъ ты, бывало,
Одушевлялъ,
И говорить и мыслить заставлялъ
 ,Булыжникъ и Алмазъ — и Паруса и Пушки,
Булатъ, Мшокъ и Гребешокъ
И Василекъ,
И — помнишь — дерева цвтущія верхушки
Корнями вздумалъ пристыдить.
Такъ можно и тебя вполн одушевить,…
Лишь стоитъ Зевса попросить.—
И, что ты думаешь, — отправилась съ прошеньемъ,
И не смотря на то, что ночь уже была,
Что, усыпивши міръ, уже кутили боги,
Она таки прошла —
Таки прошла въ Зевесовы чертоги,
И что ужъ тамъ она плела,
Кого какимъ обворожила пньемъ,—
Но только въ туже ночь опять ко мн сошла
Съ невроятнымъ дозволеньемъ.
Въ бумаг значилось: ‘Такъ какъ Иванъ Крыловъ
Усталъ сидть — то можетъ прогуляться,
И по саду ходитъ до утреннихъ часовъ,
(Не мять травы — не рвать цвтовъ)
А по утру опятъ на пьедесталъ взобраться,
И какъ сидлъ въ виду потомства, такъ — и ссть.’ —
Прочтя такой курьезъ, пришелъ я въ изумленье —
Подумалъ: вотъ какая честь!
Съ тхъ поръ какъ міръ стоитъ, такого позволенья
Не получалъ
Ни мраморъ, ни металлъ
(Одинъ примръ — къ Жуану, я читалъ,
Пришла на зовъ статуя Командора…
Но и въ живыхъ, такого вздора
Я никогда за быль не почиталъ).
— Спасибо муза! чтобы ни случилось,
Я буду, милая, тебя благодарить.
Но я отъ чувства былъ не въ силахъ говорить,
И Муза удалилась.
И показалось мн, что мдь
Моя размякнула… Эге! Не сердце-ли забилось!
Не кровь-ли начала кипть!
Ну, думаю, — чудесно!— слава Богу!
Теперь я голову свою приподниму,
И протяну отсиженную ногу.
(Пожалуста, любезный, никому
Ты словъ моихъ не передай печатно:
Или ихъ вовсе не поймутъ,
Иль на твою бду, глупцы поймутъ превратно,
Осудятъ какъ лжеца и позовутъ на судъ,
Ну, что тогда своимъ ты судьямъ скажешь,
И чмъ слова свои докажешь?)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итакъ, любезный мой, я собрался гулять,
Но — знаешь — я лнивъ, — къ тому же размышлять
Какъ видно не отвыкъ, и вришь-ли?— спуститься
На землю, цлый часъ ни какъ не могъ ршиться.
Что, если, — началъ думать я,—
Такая выйдетъ вдругъ статья,
Что я,
Слзая, памятникъ сломаю,
Кусокъ гранита отшибу отъ краю,
На барельеф носъ собью у журавля,
Или въ изваянномъ квартет
Сломаю скрипку?!— кто въ отвт!?
Поврятъ-ли, что я, изъ бронзы отлитой,
Своею собственной пятой,
Испортилъ барельефъ, заказанный казной,
Что это — ддушка Крыловъ изволилъ лазить,
И этакъ напроказить!?—
Что, если, думалъ я,
Да кто нибудь другой изъ-за меня,
Какъ виноватый, будетъ связанъ,
Или въ примръ другимъ наказанъ!
Потомъ, и то мн въ голову пришло:
Положимъ, тихо, осторожно
Спущусь я на землю — куда ни шло!
А ну, какъ я, судьб на зло,
Назадъ не взлзу!!… Въ жизни всё возможно —