Ночь подъ Крещенье.
Ночь подъ Крещенье.
I.
II.
III.
О. Забытый.
‘Встникъ Европы’, No 6, 1875
Ночь под Крещенье, Забытый О., Год: 1875
Время на прочтение: 8 минут(ы)
…Въ сел Сосновк все уже спало крпкимъ сномъ. Лишь въ дом отца Степана происходило нкоторое движене. Хотя самъ отецъ Степанъ съ своею супругою, Авдотьею Петровною, еще съ восьми часовъ возлегъ на широчайшую кровать въ темной спальн и заявлялъ о своемъ существовани только пронзительнымъ храпомъ и свистомъ, но сынокъ его, Михаилъ Степанычъ (Миша тожъ) и дочка Марья Степановна (Машенька тожъ), не спали и шопотомъ бесдовали между собою ‘о разныхъ обстоятельствахъ жизни и чудесахъ’. Они сидди рядомъ въ маленькомъ зальц. Здсь, предъ длиннымъ рядомъ иконъ, симметрично разставленныхъ на двухъ полкахъ, горла лампада, по потолку и по стнамъ прыгали какя-то жиденькя тни, атмосфера была пропитана запахомъ деревяннаго масла. На стол, передъ святымъ угломъ, аккуратно сложены были подрясникъ и ряса, а на нихъ свернутый галстухомъ блый коленкоровый платокъ, на углу стола красовалась большая деревянная ложка съ кускомъ коровьяго масла и массивный, аляповатый гребешокъ, приспособленный боле къ расчесываню лошадиной гривы, чмъ въ приведеню въ порядокъ жиденькихъ и мягкихъ волосъ отца Степана. Полы были чисто вымыты и по мстамъ покрыты чистыми дерюжками. Все какъ будто говорило о томъ, что завтра праздникъ. Даже срая кошка, любимица семьи отца Степана, и та какъ будто готовилась въ встрч праздника: чинно войдя въ залъ, она скромно садилась на дерюжк и начинала тщательно вылизывать себя и приглаживать лапкой свою головку.
Висяще въ зал на стн старинные часы прошипли одиннадцать.
— Тятенька сказывалъ,— шептала Машенька, что антихристъ произойдетъ изъ колна Данова, и налетятъ, говоритъ, прузи…
— Да это еще неизвстно,— замтилъ Михаилъ Степанычъ.— Постой… кто-то стучится,— перебилъ онъ себя: — должно быть Аксинья.
— Пора ужъ ей,— проговорила Машенька, и поспшила въ сни отперетъ дверь.
Минуту спустя, въ полуосвщенномъ зальц замтно обрисовалась фигура молоденькой крестьянской бабнки, одтой въ овчинную, покрытую синей нанкой шубу, съ двумя различной величины платками на голов. Въ лвой рук у нея былъ большой глиняный кувшинъ. Гостья помолилась передъ иконами, поздоровалась и, замтивъ на своихъ котахъ снгъ, тотчасъ же боязливо отступила въ темную переднюю.
— Ничего, Аксинья, войди-войди,— ободрила гостью Машенька:— тутъ дерюжка…
— Нтъ, я лучше сперва коты сниму,— отозвалась та изъ передней.
Аксинья сняла въ передней коты, оставила тамъ кувшинъ, и войдя въ залъ, прилпилась на краешк стула.
— Что ты такъ поздно? Я ужъ думала, что ты не придешь,— замтила Машенька.
— И-и, Степановна, какъ не придти, когда пообщалась, да еще по такому длу?.. А это я, вишь ты, въ баню ходила ноньче, изъ бани-то прямо скотину убирать принялась, да такъ-то прозябла! Пришла въ избу, залегла на печку, пригрлась да и проспала. Проснулась — ажъ испугалась: батюшки мои, знать я полуночную-то воду проспала!..
— И то чуть не проспала, пора идти,— подхватила Машенька:— лучше тамъ подождемъ.
Начались сборы. Машенька клочкомъ бумажки достала въ лампадк огня, зажгла имъ сальную свчку и на цыпочкахъ отправилась въ спальню разыскивать платье. За нею тихонько поплелся и Миша. Чрезъ нсколько минутъ вс трое уже толпились въ передней, совсмъ готовые въ путь. Машенька одлась въ заячью шубу, укуталась огромною, толстою шалью, надла на руки самодльныя шерстяныя перчатки и взяла желзное ведро. Миша облачился въ отцовскй нагольный тулупъ, скрутился кушакомъ и вооружился кочергой. Всми овладло какое-то тревожное, трепетное чувство.
Шопотъ становился тише и таинственне. Аксинья какъ-то тяжело дышала, морщилась и нсколько разъ продувала и крестила свой кувшинъ.
— Ну, съ Богомъ!— произнесла Машенька, и первая отворила дверь. Вс тронулись въ путь.
Ночь темна, на неб тучи,
Блый снгъ кругомъ,
И разлитъ морозъ трескучй
Въ воздух ночномъ.
По узкой снжной тропинк, одинъ за другимъ, спускаются наши полуночные путники подъ гору къ рк. Кругомъ все тихо, безмолвно, слышно только, какъ хруститъ снгъ подъ ногами, да позвякиваетъ кочерга. Изрдка Машенька проговоритъ: ‘Миша, не уходи далеко впередъ!’ Или: ‘ахъ, чуть было не упала’ — и снова молчане. Прошли наши герои мимо бань, прошли немного по берегу и приблизились, наконецъ, къ рчной проруби. Машенька подобрала полы, присла въ проруби, пробила ведромъ тонкй ледъ, покрывавшй поверхность воды въ ней, выбрала оттуда леденички, и, низко свсивъ голову въ прорубь, начала внимательно присматриваться къ вод. Миша съ Аксиньей помстился подл Машеньки. Въ течени нсколькихъ минутъ никто не проронилъ ни слова, не сдлалъ никакого движеня, вс чувствовали, будто надъ прорубью носится какая-то невидимая, благодатная сила. Внимане было сильно напряжено, чувства особенно воспримчивы въ впечатлнямъ. Послышится ли легкй трескъ льда, кусты ли на берегу зашевелятся отъ тихаго втерка, или изъ ближайшей деревни донесется до слуха хриплый лай полусонной собаки,— вс вздрагиваютъ и съ затаеннымъ дыханемъ творятъ молитву. Снова послышится трескъ, снова зашевелятся кусты, и втеръ, снявъ слой снга съ рки, принесетъ его къ проруби,— группа остается неподвижною, нмая сцена все продолжается… Но вотъ, Машенька встрепенулась и засуетилась: ‘Слава теб, Господи!.. Миша! Аксинья! Скоре! пора черпать: вода плесканулась’, и около проруби началось сильное движене. Машенька почерпнула ведро, встала на ноги, стряхнула съ шубы снгъ и громко заговорила: ‘черпай, черпай Аксинья,— полный кувшинъ черпай! Какъ хорошо-то, Господи! въ самый разъ… Какъ она вдругъ — плскь!— такъ я ужъ и не знаю, что со мной… Господи Боже мой! Ты, Аксинья, слышала?’
— Охъ, милая, не слыхала,— то-то окаянная-то!— отозвалась Аксинья, поднимаясь съ кувшиномъ отъ проруби.
— Да какъ же это? Эхъ ты!— съ сожалнемъ и вмст съ упрекомъ произнесла Машенька.— А ты, Миша?
— Я, кажется, слышалъ… тамъ будто что-то такое…— проговорилъ Миша, и опустилъ кочергу въ прорубь, какъ-бы желая такимъ образомъ проврить свидтельство сестры и свое собственное наблюдене.
— Что ты длаешь? Ахъ ты грховодникъ!— воскликнула Маша…— Ну, идемъ же, идемъ! Ступай-ка, Миша, опять передомъ.
По селу уже перекликались птухи, когда наши путники приближались къ дому отца Степана.
Придя домой, Машенька поспшно раздлась, достала изъ шкафа чайную чашку, налила въ нее ‘полуночной’ святой воды и, благословясь, выпила. Ея примру послдовали и Маша съ Аксиньей. Аксинья, поднося къ губамъ чашку, шептала: ‘Господи исусе… во ордан крещающему’…
— Вотъ ужъ который годъ Господь сподобляетъ,— добавила она, ставя чашку на столъ,— а все теб спасибо, милая Степановна. Коли-бъ я одна-то… да ни за что бы на свт! А то вотъ и съ благодатью.
— Куда тутъ одной!— подхватила Машенька.— И втроемъ-то идешь, и то ни живъ, ни мертвъ. Полночная пора самая страшная: тутъ и въ сни-то, выдти страхъ беретъ, а не то что… Пуще всего я боюсь ходить ночью мимо бань, незнамо — что теб слышится, незнамо — что мерещется: не чаешь ихъ миновать. Лютаго звря и лихого человка я такъ не боюсь… А вотъ мой дяденька, такъ тотъ ничего не боится, совсмъ безстрашный. Ты, вдь, знаешь — онъ у насъ часто бываетъ…
— Это Птра-то?— спросила Аксинья.
— Да. И всякй-то разъ онъ приходить къ намъ въ самую полночь, а то и позже, идетъ себ — посвистываетъ, либо псенку напваетъ, а за плечами ружье. Иной разъ онъ съ недлю у насъ гоститъ, и почти каждую ночь пропадаетъ. Какъ вечеръ, такъ ружье за плечи и — маршъ: бродить по лсамъ, по оврагамъ, зайцевъ розыскиваетъ. Придетъ домой — мы вс ужъ спимъ давно, а на утро начнетъ разсказывать, какъ зайцы скакали, какъ волки подл него гудли. Слушать-то, и то страсть, а ему ничего: посмивается себ да руки потираетъ. Однажды онъ меня то-то напугалъ-то! забыть не могу. Поставилъ онъ въ рк удочки на ночь. Вотъ, часовъ въ десять, либо въ одиннадцать ночи и говоритъ мн: ‘Маша, пойдемъ щукъ таскать’. Я говорю: я боюсь. ‘Ничего, говоритъ,— со мной-то? что ты!’ Я и пошла съ нимъ. Только подходимъ мы къ банямъ, онъ и говоритъ: ‘теперь т-то, говоритъ, небось погуливаютъ тутъ за мое почтене! теперь, говоритъ, имъ самый просторъ’.
Аксинья молча покачала головой и перекрестилась.
— Я,— продолжала Маша,— перекрестилась и говорю: ‘что вы, дяденька?— Да воскреснетъ Богъ и расточатся…’ А онъ еще пуще,— то и дло чертыхается: ‘т-то,— говоритъ,— т-то!— Эй, вы, говоритъ, выходите сюда!— я васъ не боюсь’. Какъ разъ въ это время на банной крыш солома зашумла. Я такъ и обмерла. Уцпилась дяд за сюртукъ и дрожу вся, какъ въ лихорадк. О-о, никогда я этого не забуду… Тятенька посл узналъ,— не мало ругалъ дядю за это. Этимъ, говоритъ, двку на всю жизнь испортить можно.
— А то разв не испортишь?— заговорила Аксинья.— Я тоже смерть боюсь ночью этихъ каторжныхъ бань… У насъ корова все ходила домой, все ходила, а то разъ и не пришла. Батюшка-свекоръ ругается: ступай, говоритъ, ищи гд хочешь. Я пошла, а ужъ ночь на двор. Спросила кой у кого, говорятъ: видли возл бань. Что тутъ длать? Иду къ банямъ, и то и дло творю молитву. Слышу, корова стоитъ и щиплетъ траву и — какъ есть возл самой бани! Я ее издали: бурка, бурка!— нейдетъ, я въ нее камнемъ — нейдетъ. И страхъ меня беретъ, и досада страшная. Тутъ ужъ я:— Господи исуое Христе! что будетъ, то будетъ… Какъ разбгусь къ коров-то, да какъ крикну!… Моя бурка взбрыкнула, да бжать, а я за ней въ догонку во вс-то лопатки лечу. Сердце страхъ какъ вабилось, а сзади какъ будто кто такъ и хватаетъ меня, такъ и хватаетъ. До самаго двора мы съ коровой бжали!… Да какъ, моя милая, и не бояться? Вдь въ этихъ баняхъ святости этой, хоть бы теперь образовъ, нтъ, а всякая тамъ нечистота и погань. Тутъ-то имъ самый и притонъ-то.
Наступило молчане.
— Моя упокойница матушка,— продолжала Аксинья,— дюжо строга была насчетъ черныхъ словъ. Терпть не могла, ежели кто при ней выпуститъ что-нибудь этакое. А нашъ Архипъ, братъ мой старшй, ужъ такой-то былъ нечистый на языкъ, что просто бда. Горячй такой былъ. Возьметъ его, бывало, досада, онъ и ну: ‘тотъ-то тебя обдери, тотъ тебя задави!’ а иной разъ и хуже еще ввернетъ. Матушка, бывало, щуняетъ-щуняетъ его за это: ‘Архипъ! брось ты эту свою пакость, не марай ты свою душу. Если ты ужъ съ собой совладать не можешь,— не называй ты его, какъ проче, а говори: грха, по крайности, меньше будетъ’. А Архипу, бывало, все нипочемъ: осерчаетъ на кого — и пошелъ опять крошить по-своему…. О-о, строга была упокойница! А ужъ какъ Богу молилась!…
Снова произошло молчане.
Аксинья, подперши рукою щеку, задумчиво смотрла на чашку, изъ которой недавно пили ‘полуночную’ воду.
— Ты бы, Аксиньюшка, прилегла пока до заутрени-то,— предложила Машенька, взглянувши на часы:— ты, кажется, дремлешь.
— Нтъ, касатка, я разгулялась,— отозвалась Аксинья.— Теперь, почитай что и не изъ чего ложиться,— только, голову ломать: скоро, чай, заблаговстятъ. Днемъ завтра посплю: дло праздничное…. Я вовсе и не задремала, а такъ…. объ вод задумалась. Вотъ, говорятъ, въ ныншнюю полночь вода-то везд плещется, если покараулить: въ ведр, аль въ кадк какой — все одно. Какъ подоспетъ это самое время, когда Христу-то креститься, такъ она, вишь, и заплещется.
— Да вдь Господь-то крестился не въ сосуд какомъ-нибудь, а въ рк, поэтому въ рк только и должна плескаться вода, а больше нигд,— серьзно замтилъ Михаилъ Степановичъ, перелистывавшй дотол святцы.
— А Богъ его знаетъ…— говорятъ…— продолжала Аксинья. Знамое дло, изъ рки-то ужъ лучше почерпнуть, потому — тамъ самое крещенье… И — Господи Боже мой, что значитъ святость-то! Теперь эту воду сколько хочешь береги — не испортится. А простая-то вода… простоитъ въ ведр сутки, другя — и провоняетъ.
— У тебя, небось, еще прошлогодняя цла?— спросила Машенька.
— Ни капельки, милая,— отвтила Аксинья съ сожалнемъ.— То людямъ въ разное время давала, а то батюшка-свекоръ уничтожилъ. Я теб еще не разсказывала про этотъ грхъ-то. Видишь ты: свекоръ-то мой — вдь ты знаешь — запоемъ запиваетъ. Ну, вотъ, какъ найдетъ на него этакое колесо-то, такъ ему то и дло давай водки,— хоть роди, да давай. Тутъ свекровь деньги у него отберетъ, водку, какая есть въ дом, спрячетъ. Тутъ ужъ онъ лютй звря лютаго сдлается: ночи не спитъ, шумитъ, ругается, ко всмъ придирается, и везд шаритъ, нтъ ли водки. Разъ какъ-то ночью ползъ онъ въ полку,— тамъ водки нтъ, пошелъ въ чуланъ — тоже нтъ, въ холодную горницу — и тамъ нтъ. А у насъ въ изб, подъ поломъ, яма есть, ровно бы въ погребъ: туда мы кое-что по домашнему ставимъ, тамъ же у меня и бутылки со святой водой стояли. Онъ возьми да и залзь туда. Увидалъ бутылку, думалъ — это водка, ототкнулъ, покушалъ — анъ это вода. Онъ разсерчалъ, да съ пьяну-то и ну колотить,— вс переколотилъ. У меня ажъ волосъ дыбомъ сталъ, когда я узнала про это. Опосля, трезвый, онъ и самъ спохватился: я, говорить, ничего не помнилъ, а то бы, говорить, я этого не сдлалъ… Такъ мы безъ воды и остались. А какъ безъ ней? Она то и дло нужна. Бываетъ, мышь въ капусту ввалится: сейчасъ возьмешь — выбросишь ее, польешь туда святой водицы и — ничего. Или, поганый сверчокъ завязнетъ въ тсто — опять то же. Какъ можно! безъ воды никакъ нельзя…. А теперь вотъ отъ недуга — вдь какъ помогаетъ! Накатить на ребенка младенческая, аль родимецъ схватитъ, первое дло — ему полуночной водицы. И ужъ тутъ что-нибудь одно: или сейчасъ же на-легкость пойдетъ, или ужъ окончится. Одна только дворничиха у насъ боится ею младенцевъ лечить. Разъ схватило у ней одного, она и воетъ. Я говорю: приходи — дамъ ‘полуночной’. Ну тебя,— говоритъ: хорошо, какъ на-легкость, а какъ ежели, говоритъ, помретъ?… Такъ и не взяла.
— Еще бы она безъ вры-то! Безъ вры и самъ Богъ съ нами ничего не подлаетъ,— замтилъ Михаилъ Степанычъ.
— Ну, вотъ поди-жъ ты… То-то, вдь, дурь-то человческая!— вздохнувши произнесла Аксинья…
Раздался благовстъ къ заутрен. За переборкой, въ спальн, затрещала кровать. Авдотья Петровна проснулась и начала будить своего супруга:
— Степанъ Иванычъ, а — Степанъ Иванычъ!
Отецъ Степанъ невозмутимо храплъ протяжнымъ, мрнымъ тактомъ.
— Степанъ, а — Степанъ! Вставай:— благовстятъ.
Храпъ все продолжался.
— Хозяинъ, а хозяинъ! Полно дрыхнуть-то…— Храпъ не прерывался.
— Попъ, а попъ!!…— Да что же это за наказанье!
Тутъ Авдотья Петровна должно быть сильно толкнула своего Степана, хозяина и попа. Отецъ Степанъ какъ-то отрывисто храпнулъ самымъ отчаяннымъ ‘фортиссимо’, проснулся и забормоталъ:
— Что… давно?
— Да, ужъ давно: сейчасъ зазвонятъ во вс.
— Что-жъ ты мн… тово… подрясникъ-то?
— Готовъ.
— И ряска, и галстучекъ?
— И ряса, и галстукъ.
— Э-э-э… Отецъ Степанъ звнулъ и потянулся. Ну, а… какъ его… маслице-то, голову-то помаслить?
— Да все, все готово: будетъ теб балясничать-то! давно бы ужъ собрался…— съ досадой заключила Авдотья Петровна.
Отецъ Степанъ крякнулъ на весь домъ и поднялся съ постели…