Николай Васильевичъ Шелгуновъ.
Николай Васильевичъ Шелгуновъ.
(Сочиненія Н. В. Шелгунова, въ двухъ томахъ. Спб., 1891 г.).
I.
II.
III.
IV.
М. Протопоповъ.
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1891
Николай Васильевич Шелгунов, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Въ одномъ изъ своихъ романовъ или въ одномъ изъ своихъ фельетоновъ Хвощмиская-Заіончковская сдлала мимоходомъ такое замчаніе: говорятъ,— писала она,— о людяхъ сороковыхъ и о людяхъ шестидесятыхъ годовъ, но почему не говорятъ о нашемъ поколніи, о людяхъ пятидесятыхъ годовъ? Если ужъ разбивать нашу новйшую исторію на десятилтніе періоды, то нтъ резона пропускать и пятидесятые. годы, у которыхъ была своя физіономія, свои представители, свое содержаніе.
Замчаніе Заіончковской врно не въ хронологическомъ только, но и въ боле глубокомъ смысл. Правда, встрчаются въ исторіи такіе мертвые промежутки, когда умственная жизнь общества, повидимому, совсмъ пріостанавливается, когда люди, которые при другихъ условіяхъ, вроятно, были бы людьми вполн порядочными, точно взапуски другъ передъ другомъ,
мысли гонятъ,
Торгуютъ волею своей,
Главы предъ идолами клонятъ
И просятъ денегъ да цпей.
Современный читатель, вроятно, можетъ безъ особыхъ усилій воображенія представить себ возможность такихъ эпохъ… Однако, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Не фраза это, а неопровержимая и глубокоутшительная истина, что гд жизнь, тамъ и развитіе, что теченіе идей не можетъ быть ничмъ пріостановлено въ обществ, еще не утратившемъ своей жизнеспособности. Общественный прогрессъ заключается не только въ выработк новыхъ понятій, но и въ постепенномъ усвоеніи уже добытыхъ и высказанныхъ идей. Процессъ этого усвоенія совершается всегда медленно и вотъ причина, почему люди слишкомъ горячаго и нетерпливаго чувства обыкновенно выражаютъ въ такія эпохи крайнее недовольство и своею жизнью, и своимъ обществомъ, и своимъ временемъ, процессъ этотъ совершается незамтно, подспудно, и вотъ причина, почему поверхностные наблюдатели отрицаютъ самое его существованіе.
Сороковые года были временемъ пышнаго разцвта русской мысли. Наша литература сформировала и выдвинула въ эти годы столько замчательныхъ талантовъ и умовъ, сколько ни раньше, ни позже не представила ни одна эпоха, на одно поколніе. Осторожно и умренно, но со всею силой непоколебимаго убжденія писатели того времени развивали не одно, а цлый рядъ ‘новыхъ словъ’, новыхъ фундаментальныхъ идей, которыя должны были лечь въ основу обновленнаго общественнаго міросозерцанія. Вс били въ одну точку, вс шли къ одной и той же цли, хотя дйствовали различными средствами. Литературный критикъ, разсуждая, повидимому, о вопросахъ чистой эстетики, преподавалъ, въ сущности, первые элементы здравой гражданственности. Философъ-публицистъ съ изящной и популярной форм излагалъ выводы науки и — что было еще важне — пріучалъ своихъ читателей уважать науку,— уважать не за то, что она питаетъ юношей и отраду старцамъ подаетъ, а за то, что она носительница и представительница чистой истины. Поэтъ,— тотъ самый поэтъ, о которомъ въ эти дни вспоминаетъ почтительно и любовно вся грамотная Россія,— съ могучею страстностью взывалъ къ достоинству человка, къ его свободному, хотя униженному духу. Беллетристъ давалъ яркія картины бдности и несовершенствъ дйствительности, но не лишалъ надежды, не устранялъ идеала, а, наоборотъ, утверждалъ его, доказывая Образами, что искра Божія любви и человческаго самосознанія присуща всякой, казалось бы, даже въ конецъ забитой и опустошенной человческой душ. Вс эти избранные люди дйствовали независимо другъ отъ друга, но длали одно дло, въ иныхъ случаяхъ даже совершенно безсознательно, безъ пониманія всего смысла и значенія своей собственной дятельности.
Для насъ, современныхъ людей, отдленныхъ отъ того времени цлымъ полувкомъ, въ который много не одной только воды утекло, для насъ не могутъ представляться особою новостью идеи того поколнія. По сн были истиннымъ Откровеніемъ для общества, вся жизнь котораго была построена на крпостныхъ началахъ, по самой сущности своей противорчившихъ даже самымъ скромнымъ идеаламъ общественной справедливости. Для того, чтобы перевоспитать такое общество или хоть только пробудить въ немъ жизнь мысли, нуженъ былъ именно такой дружный натискъ цлой фаланги первостепенныхъ умовъ и талантовъ, какой мы наблюдаемъ въ такъ называемую эпоху сороковыхъ годовъ. Однако, и этотъ натискъ оказался бы безсильнымъ или принесъ бы свои плоды гораздо поздне, если бы, какъ знаетъ читатель, вншнія историческія обстоятельства не воздйствовали могущественнымъ образомъ въ томъ же самомъ просвтительномъ направленіи…
Такимъ образомъ, пятидесятые годы получили отъ предъидущей эпохи богатйшее умственное наслдство, въ которомъ необходимо было разобраться. Въ параллель съ этимъ, жизнь приняла такое направленіе, что о приращеніи наслдственныхъ богатствъ нечего было и думать и приходилось только заботиться объ ихъ сбереженіи. Эти два обстоятельства, совершенно разнородныя между собою по своей сущности, дйствовали, однако, на умственную дятельность общества въ одномъ и томъ же направленіи, заставляя ее сжаться, самоуглубиться, сконцентрироваться. Приходилось, говоря словами крыловской басни, думать крпку думу безъ шуму. Дума была крпкая, потому что было о чемъ подумать, было надъ чмъ поработать, дума была безшумная, втихомолку, въ одиночку, про себя и для себя, потому что такъ требовалось въ силу вншнихъ условій. Характеръ и физіономія пятидесятыхъ годовъ опредляются именно этими двумя фактами. Пятидесятники — это были богатые наслдники, которые сидли впроголодь на своихъ сундукахъ, пересчитывали свои богатства, подводили имъ итоги, но не пускали ихъ въ обращеніе* изъ страха попасть подъ опеку за расточительность.
Положеніе было не изъ легкихъ и не изъ пріятныхъ, что и говорить объ этомъ. Однако, правы ли были тогдашніе пессимисты, складывавшіе ‘на пустой груди ненужныя руки’? Точно ли были не нужны ихъ руки? Правъ ли былъ Грановскій, завидуя Блинскому, ‘умершему во-время’? Правь ли былъ Иванъ Аксаковъ, съ горькимъ отчаяніемъ восклицавшій:
Разбейтесь, силы,— вы ненужны!
Засни ты, духъ! Давно пора!
Разсйтесь вс, кто были дружны
Во имя правды и добра!
Исторія дала на эти вопросы торжественный и непререкаемый отвтъ, содержаніе котораго извстно читателю. Не прошло десятка лтъ — и понадобились рабочія ‘руки’, потребовались вс живыя ‘силы’, открылся просторъ для ‘духа’, и уже не маленькими, робкими, отдльными кружками, а цлыми массами стали соединяться люди ‘во имя правды и добра’. И благо было тмъ, кто съумлъ выдержать испытаніе, кто устоялъ, не усыпилъ своего духа, не разбилъ своихъ силъ! Заслуга ихъ была отрицательная, но огромная, и они по праву могли явиться на призывъ новой жизни съ спокойною совстью и съ свтлымъ лицомъ.
Исторія, однако, длается не отдльными личностями, хотя бы и одаренными исключительными силами, а массами. Если лучшіе люди пятидесятыхъ годовъ могли впадать въ уныніе и отчаяніе, то какъ чувствовала себя и какъ жила вся масса общества? На этотъ вопросъ мы найдемъ превосходный отвтъ у одного изъ самыхъ яркихъ представителей пятидесятыхъ годовъ, и именно у той же Хвощинской-Заіончковской. Вотъ какими чертами характеризовала она общество того времени:
‘Общество не оглядывалось на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стснено, но въ чемъ, не могло сказать и не задавало себ этого вопроса. Оно существовало, оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умлъ, не запрещалось богатть, какъ умлъ, на способы смотрли снисходительно, если они были обставлена нужною формальностью, о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвтало. Вырабатывалась легкая совсть, вывожу не запрещалась удача. Передъ удачей благоговли, можетъ быть, отъ внутренней неопредленной печали стсненія, заставлявшей высоко цнить удачу, тамъ, гд былъ напрасны трудъ и достоинство, можетъ быть, отъ порчи, въдавшейся въ это довольное рабство. Послднее едва ли не врне: въ обществ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стсненіи, преступники только въ тюрьм сочувствуютъ другъ другу… Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью,— сжималось по кружкамъ, дробилось на единица и каждая изъ этихъ единицъ привыкала дорожить только собою. Самое слово ‘гражданскій долгъ’ считалось фразой. Вырабатывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильне било и не нужно,— говорить было нечего. Для такъ называемыхъ ‘высокихъ предметовъ’ были высокіе казенные образцы слога, и т понадобились только въ послднее время, и то для немногихъ строкъ въ вдомостяхъ. Укрплялось и укрпилось одно убжденіе, что все хорошо какъ есть, потому что такъ покойно… Общество облежалось на узкой и короткой постели, гд засыпало, и осмивало, осуждало тхъ немногихъ, которые смли уврять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно, и нечестно. Но такіе голоса раздавались рдко и осторожно, такихъ людей презирали, когда не боялись, отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди’.
Мн уже приходилось (въ стать женское творчество) говорить объ этой характеристик, но лишь съ одной спеціальной ея стороны, а теперь пажъ надо разсмотрть дло по существу. Оставляя пока безъ всякихъ возраженій фактическую основу этой характеристики, мы только спрашиваемъ въ недоумніи: какъ могло случиться, что такое, повидимому, совсмъ нравственно-погибшее общество могло черезъ нсколько лтъ проявить столько идеализма, столько чуткости къ общимъ интересамъ, столько доврія къ мысли, охоты къ развитію? Теорія двухъ-трехъ праведниковъ, которыми будто бы держатся города и земли, не боле какъ поэтическая метафора. Заіончковская врила именно въ эту теорію, но никогда не жогла объяснить, потому что этого и нельзя объяснить, какимъ чудомъ ‘паслись эти праведники среди всеобщаго развращенія и какимъ, еще большимъ, чудомъ не общество передлало ихъ, а они передлали общество, повели его по своимъ праведнымъ путямъ? Все дло въ тонъ, что никакого чуда тутъ не было, какъ не было и чудодйственныхъ праведниковъ, а было общество обыкновенныхъ людей, живущихъ всегда не такъ какъ хочется, а такъ какъ можется. Характеристика Заіончковской — не характеристика, а горячее, хотя и запоздалое изобличеніе,— не портретъ, а сатирическая каррикатура. Возьмемъ хотя бы первые штрихи этой характеристики: ‘общество не оглядывалось на себя, не размышляло’. Такъ всегда говорится относительно обществъ, лишенныхъ всякихъ средствъ для выраженія своего мннія. Совершенно также разсуждали и крпостники относительно своихъ крестьянъ,— они ничмъ не выражаютъ своего недовольства, стало быть они довольны. Дале, ‘по временамъ общество чувствовало, что стснено, но въ чемъ — не могло сказать и не задавало себ этого вопроса’. Неужели общество поголовно состояло изъ кретиновъ? А повальное взяточничество и казнокрадство, ‘неправда черная’ келейныхъ судовъ, безсиліе закона и безотвтственность произвола, вопіющія злоупотребленія крпостнаго права и пр. и пр.? Вдь, для того, чтобы не только почувствовать, но и сознать такія стсннія, вовсе не нужно обладать широкимъ политическимъ смысломъ и тонкимъ умственнымъ развитіемъ. Между тмъ, Заіончковская говорила не о макахъ-нибудь папуасахъ, но о русскомъ обществ, знавшемъ хорошо Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Блинскаго, которые и вышли изъ ндръ этого общества и дйствовали въ этомъ же самомъ обществ.
Безполезно было бы слдить, длая шагъ за шагомъ, за характеристикой Заіончковской. Съ вншней стороны эта характеристика была врна и мтко ударяла въ разныя больныя мста наши, но сущности дла она не затрогивала. Общество пятидесятыхъ кодовъ, какъ и всякая толпа, жило, примняясь къ обстоятельствамъ. Оно не протестовало противъ системы, лишавшей его всякой самодятельности, но и не проникалось ея началами, а относилось къ ней какъ къ непріятному и даже тяжелому, но неустранимому факту. Таковъ ‘средній человкъ’ везд и всегда, таковъ онъ былъ и въ то время. Плетью обуха не перешибешь, говоритъ онъ и пристраивается къ ‘обуху’, не примиряясь съ нимъ и даже нисколько его не уважая. Онъ не создаетъ жизни, а просто пользуется ею, беретъ ее такой, какой находитъ. У него найдется и энтузіазмъ, и чистый патріотизмъ, и искренній альтруизмъ, если историческія силы и теченія потребуютъ отъ него этихъ качествъ. Но онъ же будетъ сіять молчалинскою благонамренностью, если только на нее будетъ предъявленъ запросъ. Настоящія, стихійныя, прирожденныя свойства ‘средняго Человка’ — именно умренность и аккуратность, при совершенномъ отсутствіи царя въ голов и при полнйшей неспособности къ какой бы то ни было иниціатив. Онъ не идетъ, а только сопутствуетъ, не живетъ, а только примняется и приспособляется. Он можетъ быть и плюсомъ, и минусомъ, нисколько не измняясь въ своей сущности, въ своей величин. Вс подвиги мысли и чувства, вс завоеванія исторіи, вс богатства и радости культуры, вс блага прогресса,— все это совершается не ‘среднимъ человкомъ’, но для него, только для него, а собственно его провиденціальное назначеніе состоитъ въ томъ, чтобы плодиться, множиться и населять землю. ‘Средній человкъ’ — рабъ исторіи и, въ то же время, господинъ жизни. Рабъ исторіи потому, что его духовная физіономія, лишенная всякой оригинальности, послушно принимаетъ то выраженіе, которое ей придадутъ общія условія мста и эпохи. Онъ господинъ жизни потому, что всегда уметъ найти компромиссъ, благодаря которому онъ ни въ какомъ случа не останется безъ дла, не окажется ‘лишнимъ’ человкомъ. Онъ всегда нуженъ, везд ‘ко двору’, всмъ полезенъ и даже необходимъ: никакое дло и никакая идея, никакая система не могутъ обойтись безъ исполнителей, а ‘средній человкъ’ — исполнитель по преимуществу.
Такимъ образомъ, загадка, совершенно неразршимая съ точки зрнія Заіончковской, разршается какъ нельзя проще. Т самые люди, которые въ начал пятидесятыхъ годовъ посщали (именно поскали, а не драли) своихъ крестьянъ, не только служили, но и прислуживались, взяточничали безъ вымогательства иди, по крайней мр, какъ гоголевскій городничій, ‘безъ всякой ненависти’, сплетничали, пьянствовали, играли въ преферансъ,— эти самые люди въ начал пятидесятыхъ годовъ говорили о ‘младшемъ брат’, о гуманности, о прогресс, о необходимости гласности. Губернскіе Печорины, оставивъ заботу о женскихъ серпахъ, пошли въ мировые посредники и прекрасная память объ ихъ дятельности живетъ до сего дня. Губернскіе Рудины нашли просторъ и приложеніе своему краснорчію въ губернскихъ комитетахъ по устройству быта крестьянъ. Маленькіе Вольтовы стали находить возможнымъ оставаться на служб гораздо доле, нежели ихъ прототипъ. А вс вообще стали какъ будто и умне, и добре, и честне, стали стыдиться того, на что еще недавно смотрли равнодушно, и все это было вполн искренно, потому что и ‘средній человкъ’ есть человкъ, и ему пріятне исполнять разумныя и благія требованія, идти за тмъ, кто ведетъ къ свту, а не за тмъ, кто тащитъ въ глухую трущобу. Гигіенисты говорятъ: ‘человкъ есть то, что онъ стъ’. Примняя это выраженіе къ цлому обществу и къ условіямъ его жизни, можно сказать: ‘общество есть то, чмъ оно живетъ’. А вопросъ: чмъ жить?— опредляется силою вещей, господствующими теченіями.
И такъ, въ идейномъ отношеніи пятидесятые годы не сдлали никакихъ самостоятельныхъ пріобртеній. Роль лучшихъ людей того времени состояла въ томъ, чтобы, во-первыхъ, отстоять и сохранить свою человческую личность среди всеобщей деморализаціи, и, во-вторыхъ, въ томъ, чтобы по возможности глубоко проникнуться уроками и завтами крупныхъ умственныхъ дятелей предшествовавшей эпохи.
Изъ всхъ передовыхъ людей пятидесятыхъ годовъ, не исключая и самой Заіончковской, лучше всхъ разршилъ об эти задачи Николай Васильевичъ Шелгуновъ. Въ этомъ его основная заслуга и въ этомъ же, какъ увидимъ дальше, объясненіе того крупнаго значенія, которое его дятельность получила въ послднее время.
Въ стать о Верне Первый нмецкій публицистъ, Шелгуновъ говоритъ, между прочимъ: ‘Журналистика существуетъ не для того, чтобы предлагать взрослымъ читателямъ учебники, изъ которыхъ они выросли. Журналистъ — не возница науки и исторіи, онъ не рудокопъ, онъ — рабочій монетнаго двора. Слитки сокровищъ, добытыхъ рудокопами, могутъ пролежать десятки и сотни лтъ безъ всякой пользы. Среди сокровищъ въ глыбахъ’ можно умереть съ голоду, если слитки не могутъ быть пущены въ обращеніе. Сколько есть людей, которые не могутъ пользоваться сокровищами мысли именно потому, что сокровища эти не вычеканены въ монету! Вотъ эту-то монету, удобную для обращенія, и выдлываетъ изъ слитковъ журналистика’. Врно это или неврно въ общемъ смысл к, въ особенности, врно ли это у насъ, гд журналистика нердко являлась именно въ роли умственнаго рудокопа,— обо всемъ этомъ я не буду говорить. Остается несомнннымъ, что характеристика журналиста, сдланная Шелгуновымъ, наилучшимъ образомъ примняется къ его дятельности. Да, Шелгуновъ былъ ‘рабочимъ монетнаго двора’, т.-е. популяризаторомъ и пропагандистомъ идей, добытыхъ ‘рудокопами’ умственнаго міра, самостоятельными работниками мысли. Продолжая ту же метафору, можно спросить: какую именно монету чеканилъ Шелгуновъ? Имперіалъ — монета, и двугривенный — монета, и копйка — монета же. Ихъ стоимость далеко не одинакова, но количество мновыхъ услугъ, оказываемыхъ ими, пожалуй, обратно пропорціонально ихъ стоимости: въ то время какъ копйка перейдетъ черезъ сотни рукъ, двугривенный перейдетъ только черезъ десятки, а имперіалъ едва успетъ перемнить одного только хозяина. Шелгуновъ очень мало заботился объ умственной аристократіи и постоянно имлъ въ виду обыкновеннаго читателя,— не читателя-богача, у котораго звенятъ золотые въ карман, а читателя бдняка, для котораго и двугривенный — деньги. У Шелгунова не было такого ршительнаго литературнаго призванія, которое обязывало бы его отдаться какому-нибудь одному опредленному роду литературной работы. Онъ писалъ статьи экономическія, политическія, юридическія, педагогическія, литературно-критическія, полемическія и т. д. Ни въ одной изъ этихъ сферъ онъ не былъ ‘рудокопомъ’, но ни въ одной изъ этихъ сферъ онъ не разочаровывалъ читателя, не оставлялъ его съ пустыми руками. Популяризаторомъ идей не такъ легко быть, какъ это многимъ кажется. Популяризаторъ долженъ овладть предметомъ во всхъ его деталяхъ, долженъ предвидть ас недоумнія и вопросы читателя и идти имъ на встрчу. Въ этомъ отношеніи Шелгуновъ былъ безукоризненъ: онъ отлично зналъ своего читателя и снисходилъ до объясненія такихъ подробностей, которыя могли бы подразумваться сами собою. Какъ это часто бываетъ въ писателяхъ, главное достоинство Шелгунова было органически связано съ его главнымъ писательскимъ недостаткомъ. Его статьи можетъ читать и понимать всякій грамотный человкъ — вотъ его достоинство. Съ другой стороны, стремясь къ популярности изложенія, къ удобопонятной для всхъ доказательности, Шелгуновъ нердко утопляетъ мысль статьи въ фактическомъ матеріал, такъ что даже опытный читатель не всегда разсмотритъ лсъ за деревьями. Пояснимъ дло примромъ. Есть у Шелгунова статья Фатализмъ исторического прогресса. Оригинальная тема, богатая мысль,— не правда ли? Какихъ философскихъ, метафизическихъ и діалектическихъ узоровъ не вышилъ бы по этой широкой канв синтетическій, обобщающій умъ кого-нибудь изъ теоретиковъ сороковыхъ годовъ! Весьма вроятно, что онъ, какъ это бывало и съ Блинскимъ и со всми его друзьями, подъ конецъ запутался бы въ своихъ собственныхъ хитросплетеніяхъ, но толковому читателю, тмъ не мене, была бы задана такая умственная работа, которая навсегда осталась бы для него памятною. Шелгуновъ не любилъ или, говоря откровенне, не умлъ такъ затруднять своего читателя и потому его статья, съ столь заманчивымъ и многообщающимъ заглавіемъ, содержитъ много интересныхъ фактическихъ свдній о всемірной торговл, о Суэзскомъ канал, о Сверо-Американскихъ Штатахъ и пр. и пр., но основной тезисъ статьи, т.-е. фатализмъ, стихійность, неустранимость прогресса, остается недоказаннымъ. Факты, приводимые въ стать, такъ сказать, только окружаютъ, но совсмъ не мотивируютъ этотъ тезисъ. И этотъ недостатокъ единства мысли замчается въ большинств работъ Шелгунова. Онъ былъ не столько синтетикъ, сколько аналитикъ.
За всмъ тмъ, о чемъ бы Шелгуновъ ни говорилъ, онъ не сходилъ съ почвы общихъ принциповъ. Принципы эти онъ почерпнулъ изъ ученій своихъ предшественниковъ, но съумлъ ихъ ассимилировать, какъ свое собственное кровное достояніе. Въ Письмахъ о воспитаніи Шелгунова есть одно мсто, чрезвычайно ярко освщающее эту сторону дятельности нашего публициста, его замчательную стойкость и секретъ этой стойкости. Шелгуновъ говоритъ: ‘Намъ часто случалось слышать объ измн убжденіямъ, о политическомъ раскаяніи и политическомъ хамелеонств. Но политика — такая же наука, какъ естествознаніе. Нельзя раскаяться въ томъ, что березу считаешь березой, а лошадь лошадью. Въ томъ, что называютъ хамелеонствомъ и раскаяніемъ, нтъ, въ сущности, ни раскаянія, ни хамелеонства. Передъ нами или неустановившаяся мысль, или мысль, не прошедшая черезъ чувства, въ обоихъ случаяхъ для человческаго поведенія нтъ твердой точки отправленія, а при отсутствіи твердой мысли и практики чувствъ можетъ ли быть человческое поведеніе твердо и мужественно? Поэтому раскаяваются обыкновенно недоучившіеся дти и юнцы, либеральный порывъ которыхъ есть не больше, какъ душевная недоконченность. Зрлый человкъ будетъ всегда мужественъ, и человкъ, твердо усвоившій извстную идею, никогда отъ нея не откажется’. Такъ ногъ говорить только чистый идеалистъ, который, судя по себ, предполагаетъ, что люди руководствуются идеями, а не интересами. Думать такъ — значитъ ошибаться, но такія ошибки длаютъ высокую нравственную честь тому, кто ихъ совершаетъ, потому что они вытекаютъ изъ слишкомъ пламенной вры въ людей, въ ихъ искренность и въ ихъ нравственное достоинство. Человкъ sans foi, ni loi, безъ убжденій, безъ принциповъ, безъ совсти длаетъ обыкновенно такую же ошибку, только въ обратномъ смысл: никакія силы, никакіе примры и свидтельства не убдятъ его, что невещественныя идеи можно любить несравненно больше, нежели вещественныя блага. ‘Я знаю, что у тебя тамъ… Вс вы шельмы…’,— думаетъ онъ про себя, какъ одинъ изъ героевъ Глба Успенскаго. Причина его ошибки совершенно та же, что и у Шелгунова: онъ судитъ по себ. Характерно для Шелгунова и это сравненіе политики съ естествознаніемъ. Въ объективномъ смысл это сравненіе до того очевидно неврно, что противъ него и спорить не стоитъ, но въ субъективномъ смысл Шелгуновъ былъ совершенно правъ. Да, для нею политическіе принципы, усвоенные ямъ, были такъ же непреложны, какъ и истины естествознанія. ‘Нельзя раскаяться въ томъ, что березу считаешь березой, а лошадь лошадью’ — сколько наивности въ этомъ афоризм, но не той наивности, которая свидтельствуетъ объ ограниченности ума, а той, которая говоритъ о молодости души и которая зачастую отличаетъ даже людей, признаваемыхъ умственными вождями человчества. Чичиковъ и Молчаливъ не сказали бы такой ‘глупости’, но Фурье, Шиллеръ, Дарвинъ. Гарибальди, Блинскій, Левъ Толстой, Салтыковъ проговаривались ‘глупостями’ несравненно большими. Врующій и исповдующій человкъ, человкъ идеи и идеала кажется страннымъ и наивнымъ чудакомъ въ наше такъ называемое положительное время.
Маудсли замтилъ однажды, что ‘освжающее и укрпляющее вліяніе нкоторыхъ писателей не столько зависитъ отъ дйствительнаго смысла ихъ произведеній, сколько отъ тона души, который они вызываютъ’.Это точно нарочно о Шедгунов сказано. Собственно говоря, было бы не трудно, что называется, ‘разнести’ большую часть писаній Шелгунова: въ нихъ много частныхъ (однако, именно только частныхъ) противорчій, которыя можно было бы не безъ эффекта подчеркнуть, иного ненужныхъ уклоненій въ сторону отъ предмета, много истинъ слишкомъ банальныхъ, чтобы ихъ стоило преподавать даже русскому провинціальному читателю, много, однимъ словомъ, разныхъ прорхъ и прорухъ, къ которымъ можно было бы придраться. Какъ быть! Шелгуновъ не обладалъ первостепеннымъ литературнымъ талантомъ и былъ, кром того, обыкновеннымъ журнальнымъ сотрудникомъ, не олимпійцемъ, не парнасцемъ, который пишетъ только тогда, когда ‘божественный глаголъ до слуха чуткаго коснется’, а литературнымъ рабочимъ, не имющимъ возможности заботиться объ ювелирной отдлк своихъ импровизацій. За всмъ тмъ, сокрушительная статья предполагаемаго критика доказала бы только то, что критикъ совершенно не понялъ разбираемаго писателя. Тонъ души, о которомъ говорилъ Маудсли, вызывается не силою логическихъ доказательствъ, не остроуміемъ діалектики, не богатствомъ эрудиціи писателя, а его убжденностью и искренностью. Сердце сердцу всть даетъ,— вотъ вся разгадка дла. Шелгуновъ въ очень значительной степени обладалъ этимъ умніемъ входить съ читателемъ въ нравственное общеніе, и этимъ своимъ умньемъ онъ обязанъ не столько своей писательской, сколько своей человческой личности, не столько своему таланту, сколько своему горячему чувству. Шелгуновъ былъ не Блинскій, конечно, но и къ нему цликомъ могутъ быть отнесены эти слова, сказанныя о Блинскомъ:
Наивная и страстная душа,
Въ комъ помыслы прекрасные кипли,
Упорствуя, волнуясь и спша,
Ты честно шелъ къ одной высокой цли.
Трудно сказать,— изъ сочиненій этого не видно,— сознавалъ ли Шелгуновъ, въ чемъ, главнымъ образомъ, состояла его сила. Но онъ отлично понималъ роль въ жизни ума и чувства, ихъ взаимныя отношенія и ихъ относительную стоимость. Шестидесятые годы, какъ извстно, провозгласили именно авторитетъ ума въ ущербъ непосредственному чувству, и въ этомъ отношеніи ближайшій соратникъ Шелгунова — Писаревъ, дошелъ до самыхъ крайнихъ предловъ. Добролюбовъ, при всемъ своемъ довріи къ силамъ и руководству ума, все-таки, могъ усмотрть въ темной, простой, необразованной женщин (Катерина въ Грозя’ Островскаго) ‘лучъ свта’, потому что разглядлъ въ ней цлостную натуру, добрые инстинкты и чистую нравственность, хотя и не просвщенные и не укрпленные сознаніемъ. Писаревъ ршительно отвергъ какія бы то ни было права Катерины на роль ‘луча’ именно въ силу того, что Катерина не обучалась ни въ какомъ университет и не читала никакихъ умныхъ книжекъ. Шелгуновъ относительно этого важнаго вопроса всталъ на совершенно самостоятельную и, по нашему мннію, совершенно правильную точку зрнія. Онъ и въ этомъ случа судилъ по себ, но на этотъ разъ разсудилъ врно, потому что говорилъ не о живыхъ людяхъ, а о психологическихъ процессахъ. Онъ дважды высказался по этому вопросу (статьи Правда и свобода и Письма о воспитаніи), и такъ характерно для самого себя, что мы приведемъ нсколько наиболе яркихъ мстъ изъ этихъ статей, соединивши ихъ въ одну цитату.
‘Русскій умъ не оправдалъ блистательныхъ надеждъ, на него возлагаемыхъ. Это произошло вовсе не отъ того, чтобы русскій умъ былъ какого-либо не настоящаго качества или явился поддлкою ума хорошаго. Причина въ томъ, что такъ называемый умъ, какъ руководящій свточъ, такъ же легко заводитъ въ болото, какъ и выводитъ на просторную и свтлую дорогу. Вовсе не умъ мшаетъ отличать людямъ важное отъ неважнаго, первое отъ втораго, а изворотливое лукавство, преслдующее мелочное удовлетвореніе, управляетъ умомъ и даетъ ему какое то мошенническое направленіе. Не силой ума достигается слава, а только глубиной и энергіей хорошихъ чувствъ. И, должно быть, хорошія чувства рдки, если такъ мало людей, окруженныхъ за нихъ ореоломъ славы, и если у ногъ такъ называемыхъ великихъ писателей валяется колнопреклоненная толпа всякихъ карапузиковъ. Мыслители, искавшіе руководящихъ истинъ, были, конечно, правы, когда въ голыхъ средствахъ чувства не находила орудія для отысканія законовъ міра. Не сердцемъ, а головой строили они свои логическія системы, и думали они, конечно, не чувствомъ, а умомъ. Но тотъ же Нантъ, который видлъ въ чувствахъ и страстяхъ помху свободному, независимому мышленію, разв не въ чувств почерпалъ всю свою силу? Разв не страсть одушевляла мыслителей, когда они отдавали иде, которую преслдовали, вс свои силы? Разв Аристотель Платонъ, Сократъ, Галилей, Ньютонъ, Бэконъ, Макіавелли, Кантъ, Гегель, Контъ — эти, повидимому, преимущественно головные организмы — не были самыми страстными людьми? И почему мыслительнымъ способностямъ слдуетъ отвести первое мсто, а чувству — второе? Можете ли вы сказать, какое колесо въ часовомъ механизм первое и какое послднее, когда нк одного изъ нихъ нельзя вынуть безъ того, чтобы механизмъ не пересталъ дйствовать?’
Ясне и опредленне нельзя выразиться. Я привелъ эту цитату не затмъ, чтобы спорить или соглашаться съ Шелгуновымъ по существу дла, а затмъ, чтобы характеризовать его методъ, его писательскую манеру. Для Шелгунова не то было истиной, что убдительно доказывалось разсудкомъ, а то, что находило оправданіе въ нравственномъ чувств, что было согласно, съ совстью. Извстные некрасовскіе стихи: ‘врить, не врить, ему все равно, лишь бы доказано было умно’ можно вполн примнить къ Шелгунову, только вывернувши ихъ на-изнанку: Шелгунову было почти все равно, какъ доказано, умно или не умно,— лишь бы можно было поврить, лишь бы противъ поставленнаго тезиса не протестовала совсть. Не въ личныхъ ‘благожелательныхъ чувствахъ’ была сила Шелгунова, а въ томъ, что онъ усплъ внушить благожелательность всей масс своихъ читателей, умлъ сообщить имъ свое всегда высокое, всегда чистое и всегда страстное душевное настроеніе. Добрыни намреніями, говорятъ, адъ вымощенъ — пусть такъ. Но если поэтъ, которому благодарная Россія воздвигнула уже не одинъ памятникъ, вмнялъ себ въ главную заслугу именно то, что онъ ‘чувства добрыя лирой возбуждалъ’, то позвольте же гордиться такимъ подвигомъ и журналисту, отдавшему этой задач всю свою жизнь и вс свои силы.
Есть основаніе думать, что Шелгунову не вполн была ясна его общественно литературная роль. По крайней мр, въ предисловіи къ своимъ сочиненіямъ Шелгуновъ сдлалъ такое заявленіе: ‘Проводится въ статьяхъ постоянно почти одна и та же мысль, въ историческихъ статьяхъ получающая историческое объясненіе, въ экономическихъ — экономическое, въ педагогическихъ — педагогическое, а въ публицистическихъ — публицистическое’. Я сказалъ уже и опять повторяю, что никакой такой ‘одной’, фундаментальной мысли у Шелгунова не было и въ статьяхъ его эта мысль не выразилась. Возвышенное душевное настроеніе автора, никогда его не покидавшее, вотъ что придаетъ статьямъ Шелгунова единство и стройность, вотъ что спаиваетъ ихъ въ одно органическое цлое. Можно сказать, что Шелгуновъ былъ одушевленнымъ и фанатически-убжденнымъ трибуномъ и проповдникомъ идеи прогресса. Очевидно, однако, что это слишкомъ широкое и общее положеніе, чтобы его можно было индивидуализировать.
Прошу читателя представить, что передъ нимъ находятся три книга или три статьи, написанныя на одну и ту же тему, но совершенно различнаго характера. Въ первой стать разсматриваются факторы человческой культуры и доказывается, что возможность быстраго и удобнаго общенія между личностями, городами, государствами, племенами является однимъ изъ самыхъ могучихъ двигателей прогресса. Вторая статья разсматриваетъ экономическое, политическое, стратегическое, соціальное значеніе желзныхъ дорогъ вообще. Въ третьей стать подробно и обстоятельно. разбирается будущая роль строющейся нын сибирской желзной дороги. Какая изъ и этихъ трехъ статей можетъ наиболе привлечь ваше вниманіе? Если вы собираетесь возить изъ Томска въ Петербургъ муку или говядину: для васъ, конечно, наибольшій интересъ будетъ имть статья, трактующая о сибирской желзной дорог. Въ какомъ направленіи она будетъ проведена? По какому тарифу она будетъ возить мясо и хлбъ? Съ какому именно сроку можно ожидать открытія по ней правильнаго движенія? Будутъ ли построены къ ней подъздные пути? и т. д., и т. д. Все это вопросы практическіе, жизненные, насущные, а для васъ даже жгучіе, но вы извините насъ, если мы, не хлботорговцы, не только не волнуемся этими вопросами, но и вообще весьма равнодушны къ интересамъ вашего кармана. Если вы имете какое-нибудь соприкасательство къ желзнымъ дорогамъ, состоите членомъ какого-нибудь желзно-дорожнаго правленія или мечтаете заполучить концессію, или просто имете въ рукахъ акціи той или другой дороги, вы, конечно, возьметесь, прежде всего, за сочиненіе, трактующее вообще о желзныхъ дорогахъ. Каковы на этотъ счетъ порядки за границей? Какой способъ стройки дорогъ признается теперь выгоднйшимъ — казенный или концессіонный? Можно ли надяться, что пріятная система гарантій еще не скоро сойдетъ со сцены? Имются ли какіе-нибудь шансы на возвышеніе желзно дорожнаго тарифа? и т. д. Опять-таки и это все вопросы жизненные и настолько широкіе, что даже и мы, не желзно-дорожники, не можемъ на этотъ разъ относиться къ никъ съ тмъ полнымъ равнодушіемъ, съ какимъ мы относились къ заботамъ, удручающимъ томскаго или иркутскаго Китъ Китыча. Вопросы общей желзно-дорожной политики имютъ, конечно, боле существенное значеніе, нежели спеціальныя условія того или другаго пути. Наконецъ, если вы образованный человкъ, какого бы то ни было положенія и даже какой бы то ни было національности, вы живйшимъ образомъ заинтересуетесь книгой, трактующей о самыхъ основаніяхъ культуры, о средствахъ и путяхъ прогресса. Интересъ такой книги не частный, а общій, не узко-практическій и даже не государственно-дловой, а философскій. Еонечно, эта книга не уяснитъ вамъ ни того, вредны или полезны желзно-дорожныя гарантіи и концессіи, ни того, въ какомъ вид, въ вид ли солонины или цлыми тушами, ‘сходне’ будетъ отправлять говядину изъ Сибири въ Европейскую Россію, но какая же вамъ отъ того печаль? За то эта книга прояснитъ ваше общее сознаніе, послужитъ не практическимъ, не карманнымъ, а умственнымъ и, стало быть, нравственнымъ интересамъ вашимъ.
Календарь, лексиконъ, учебникъ технологіи,— все это книги очень полезныя, нужныя и почтенныя, но все это не литература, однако же, и даже не журналистика. Назначеніе литературы состоитъ въ томъ, чтобы служить духовнымъ потребностямъ своего общества, и въ этомъ же заключается призваніе журналиста, который хочетъ и можетъ быть писателемъ, а не экспертомъ, не ‘свдущимъ человкомъ’ только. Если бы отъ литературы требовалась только практическая дловитость, мы ставили бы памятники не Пушкинымъ, Лермонтовымъ и Гоголямъ, а биржевымъ маклерамъ и департаменскимъ воротиламъ. Не Шекспиръ, а г. Сущовъ былъ бы нашимъ свточемъ. Слава Богу, однако, мы еще не дошли и, можно надяться, никогда не дойдемъ до этого и начала идеализма, общія идеи и руководящіе принципы не исчезнутъ въ нашей литератур, а, стало быть, и въ нашемъ умственномъ обиход. Пусть процвтаетъ литература докладныхъ записокъ, биржевыхъ бюллетеней и ‘дльныхъ’ газетныхъ передовицъ,— на ряду съ нею и, можно сказать, въ укоръ ей существуетъ и будетъ существовать другая литература,— не такъ называемая ‘печать’, а настоящая литература, которая заботится не о матеріальномъ комфорт своихъ читателей.
Шелгуновъ, какъ журналистъ, обими ногами стоялъ на земл, но никогда не забывалъ о неб. Сплошь да рядомъ касаясь чисто-практическихъ вопросовъ, онъ не упускалъ изъ вида общей теоретической основы своихъ воззрній. Онъ не занимался отвлеченными умствованіями, но и не наполнялъ литературу докладными записками. Онъ умлъ сохранить то равновсіе между мыслью и фактомъ, между теоріей и практикой, которое служитъ лучшимъ ручательствомъ жизненности поставляемыхъ писателемъ требованій. Съ своею обычною ясностью Шелгуновъ высказывался не разъ и не два о значеніи общихъ принциповъ въ жизни и въ литератур. ‘Какой-то умный завоеватель, въ отвтъ совтникамъ, говорившимъ ему о всемогуществ золота, сказалъ: ‘Мечомъ я добуду и золото, а золотомъ не добуду мужественныхъ людей, съ которыми могу покорить міръ’. Идеи высшаго порядка и есть этотъ всепокоряющій мечъ, которымъ добываются и мужественные люди, и порядокъ, и благо, и добро. Еще недавно не пришло бы никому въ голову спорить объ этомъ, а теперь приходится отстаивать даже пользу наукъ, благотворность цивилизаціи и доказывать, что общественное идейное мышленіе выше частнаго, промышленнаго, прикладнаго’. Это свое уваженіе къ ‘идеямъ высшаго порядка’ Шелгуновъ не только высказывалъ, но и практиковалъ въ своей литературной дятельности. Возвратимся къ той иллюстраціи, которою мы начали эту главу, и предположимъ, что передъ Шелгуновымъ стоитъ именно эта тема — о значеніи желзныхъ дорогъ для страны: какъ распорядился бы онъ съ нею? Не хуже какого угодно ‘дльца’ разработалъ бы Шелгуновъ спеціальную сухую часть своей темы, привелъ бы и объяснилъ вс нужныя цифры, разыскалъ бы и изложилъ вс подходящія къ вопросу статистическія и историческія данныя ит. д., но началъ бы онъ эту свою работу всенепремнно широкимъ вступленіемъ чисто-идейнаго, теоретическаго свойства. Онъ подчеркнулъ бы значеніе желзныхъ дорогъ не только какъ орудій обмна товаровъ, но и обмна идей, указалъ бы, что он способствуютъ не только культур ‘травы, но и ея цивилизаціи, не только ея экономическому развитію, но и умственному прогрессу. Эти ‘идеи высшаго порядка’ отнюдь не были бы въ его работ только пикантнымъ соусомъ, долженствующимъ придать вкусъ сухимъ, какъ черствый сухарь, цифровымъ выкладкамъ и таблицамъ, наоборотъ, самыя эти таблицы сыграли бы у него вспомогательную роль для освщенія и утвержденія основной тенденціи статьи. Не для свднія высшей желзно-дорожной администраціи и не для вразумленія ‘товароотправителя’, а для просвтлнія общаго міросозерцанія своего читателя обработалъ бы Шелгуновъ свою скучную тему, и въ результат получилась бы не дловитая ‘записка’, а дльная и живая литературная статья. Спеціалисты ее не одобрили бы, Китъ Китычъ не нашелъ бы въ ней ничего ‘настоящаго’, но образованный читатель прочелъ бы ее и съ пользой, и съ удовольствіемъ.
Такъ постоянно относился Шелгуновъ къ вопросамъ и явленіямъ жизни. Онъ всегда помнилъ, что онъ публицистъ, писатель, т.-е. служитель истины, а не прислужникъ того или другого класса, той или другой корпораціи. Это свое уваженіе къ ‘идеямъ высшаго порядка’ Шелгуновъ наслдовалъ непосредственно отъ дятелей сороковыхъ годовъ и укрпилъ его въ себ въ ‘досужую’ эпоху пятидесятыхъ годовъ. Кстати же, именно въ эту эпоху, Шелгуновъ достигъ того возраста (онъ родился въ 1825 г.), когда умственныя и нравственныя силы человка отливаются въ окончательную форму. Говоря старымъ, но все еще не устарлымъ терминомъ, Шелгуновъ былъ западникомъ въ томъ смысл, какой придавали этому слову въ сороковыхъ годахъ. ‘Вс наши ученые,— говоритъ Шелгуновъ,— публицисты, критики, беллетристы, вс великіе писатели и умственные дятели 40-хъ годовъ, доставшіеся намъ по наслдству въ 60-хъ и 80-хъ годахъ, вс эти умственные дятели, положившіе основаніе дальнйшему нашему развитію, и имена которыхъ навсегда сохранятъ передовое мсто въ исторіи нашей литературы и науки,— вс эти сильные и крупные люди создались исключительно идеями Запада. Теоріи юридическія, историческія, художественныя, критическія, которыми создались существующія у насъ юридическія, историческія, художественныя, критическія, общественныя, экономическія познанія и которыми мы выяснили себ явленія русской жизни, вс пришли къ намъ изъ университетовъ Европы и достались, какъ готовое умственное наслдіе, отъ западныхъ мыслителей и ученыхъ’.
Здсь просится съ пера оговорка: нтъ, не какъ готовое наслдіе восприняли наши дятели сороковыхъ годовъ юридическія, историческія, философскія теоріи Запада. Еслибъ это было такъ, то въ чемъ же бы выразилась умственная самостоятельность этихъ дятелей, въ чемъ была бы ихъ заслуга и какой смыслъ имли бы, наприм., муки, да, въ буквальномъ смысл слова муки, и терзанія Блинскаго? Протяни руку и бери ‘готовое наслдіе’ — ничего тутъ труднаго нтъ и не отчего тутъ мучиться. Дло происходило иначе, ‘готовое наслдіе’ было вовсе не такъ готово, его нужно было переработать, приспособить къ условіямъ мста и времени. Я подчеркиваю это обстоятельство въ огражденіе самого Шелгунова: вдь, и онъ воспринялъ идейныя богатства сороковыхъ годовъ тоже не пассивно, не безъ критики, не безъ попытокъ, боле или мене удачныхъ, расширить и упорядочить ихъ, когда къ этому открылась нкоторая возможность. И для людей сороковыхъ годовъ, и впослдствіи для самого Шелгунова ‘готовое наслдіе’ стало, въ сущности, благопріобртеннымъ достояніемъ и въ этомъ, въ одномъ этомъ заключается причина образцоваго мужества, съ какимъ вс эти люди защищали до послдняго издыханія свое не унаслдованное, а собственною кровью и потомъ нажитое богатство.
Одинъ изъ некрологистовъ Шелгунова справедливо замтилъ, что ‘его значеніе необыкновенно возросло въ послдніе годы’. Справедливо и то, что, какъ говорится дале въ томъ же некролог, этотъ фактъ ‘объясняется больше всего горячею, беззавтною преданностью высокимъ гуманнымъ идеямъ, которымъ всегда, при всхъ обстоятельствахъ, всми силами своей души служилъ Шелгуновъ’. Все это, говоримъ мы, совершенно справедливо. Однако, самый фактъ, указываемый въ некролог, настолько замчателенъ и даже исключителенъ, что на немъ необходимо остановиться подольше и разсмотрть его поближе.
Прежде всего, нужно прочно установить самый фактъ, и это дло не трудное: сошлемся на субъективное впечатлніе самого читателя. Статья Шелгунова никогда не были журнальнымъ балластомъ, никогда не оставались неразрзанными. По ихъ не ждали, какъ ждали, бывало, напримръ, статей Писарева, ихъ читали, но не пожирали, какъ т же писаревскія статьи, и разговоръ въ обществ он возбуждали очень умренный. Такъ ли обстояло дло за послднія пять лтъ? Нтъ, не такъ, и читатель долженъ это знать. Голосъ Шелгунова пріобрлъ подъ конецъ такой всъ и такую авторитетность, какія обыкновенно бываютъ достояніемъ только первоклассныхъ писателей. Причинъ этому было много, но мы остановимся только на главнйшихъ.
Прежде всего, укажемъ на странный и даже маловроятный, но несомннный фактъ: на склон своихъ дней Шелгуновъ сталъ писать лучше, нежели онъ писалъ въ молодости. Перейдя за шестидесятилтній возрасть, онъ какъ будто помолодлъ духомъ, его талантъ какъ будто сбросилъ съ себя какія-то цпи или путы и въ статьяхъ Шелгунова, прежде только живыхъ и удобопонятныхъ, появилась неподдльная увлекательность и чисто-юношеская страстность. Въ литератур нашей, къ чести ея будь сказано, насчитывается не мало дятелей, которые устояли до конца, договорили свое послднее слово въ томъ же діапазон, въ какомъ произнесли свое первое слово. Но во всей литератур вашей я знаю только два примра непрестаннаго совершенствованія, только двухъ писателей, которые именно какъ будто молодли съ годами, а въ параллель съ упадкомъ физическихъ силъ проявляли все большую и большую духовную мощь и живучесть: эти два писателя — Салтыковъ и Шелгуновъ. Ни въ какихъ другихъ отношеніяхъ этихъ писателей нельзя сравнивать, но въ этомъ отношеніи они одинаково замчательны, одинаково исключительны. Эти дряхлые, истерзанные болзнями старики не были ни литературными инвалидами, ни литературными пенсіонерами, и умерли почти буквально съ перомъ, т.-е. съ своимъ оружіемъ въ рукахъ. Дятельность Шелгунова за послднія пять лтъ была тмъ замтне, что самъ общій фонъ современной журналистики нашей способствовалъ ея рельефности. Молодое литературное поколніе наше,— я говорю это совершенно объективно, безъ всякихъ полемическихъ цлей,— пишетъ точно съ просонокъ, говоритъ точно набравши въ ротъ каши, и нервная, горячая, убжденная рчь нашего молодаго старика звучала особенно громко среди косноязычнаго лепетанія современныхъ немощныхъ и престарлыхъ литературныхъ юношей. Имя Шелгунова было всмъ давно и хорошо извстно. Вс знали, что бурныя и боевыя статьи, подписанныя скромными иниціалами ‘Н. Ш.’, принадлежали человку не только много поработавшему, но и очень много перевидавшему и переиспытавшему. Это обстоятельство сообщало статьямъ Шелгунова послдняго періода его дятельности высокую нравственную авторитетность. Въ самомъ дл, даже люди, имющіе уши и не слышащіе, имющіе глаза и не видящіе, даже они не могли не сообразить, что ничто, кром фанатической преданности иде, не можетъ побудить истерзаннаго старика, давно заслужившаго право на почетный отдыхъ, безъ устали, изъ мсяца въ мсяцъ, на разные лады и по разнымъ поводамъ доказывать, что ‘она, все-таки, вертится’. ‘Да,— всякій долженъ былъ сказать себ, глядя въ это время на Шелгунова,— да, видно, въ самомъ дл правда, что не о хлб единомъ живетъ человкъ. Да, кажется, не ложно увряютъ насъ, что можно любить истину больше покоя, больше здоровья, больше свободы, больше самой жизни. Этотъ удивительный, неугомонный старикъ собственныхъ примромъ и собственною личностью свидтельствуетъ объ этомъ’. Смю думать, что такое впечатлніе не мене благотворно, чмъ какіе бы то ни было эстетическіе восторги, и такое вліяніе длаетъ писателю не меньшую честь, нежели какіе бы то ни было другіе литературные успхи.
Было еще одно, боле всхъ серьезное обстоятельство, которое сообщило дятельности Шелгунова за послдній періодъ особенно оригинальный отпечатокъ. Читателю не безъизвстна, конечно, очень популярная у насъ теорія поколній. Конечно, это не столько теорія, въ настоящемъ смысл, сколько условная терминологія. Она нсколько наивна даже, какъ терминологія: выраженія ‘пятидесятники’, ‘шестидесятники’,’семидесятники’, ‘восьмидесятники’ напоминаютъ нсколько гимназическіе термины — ‘первоклассники’, ‘второклассники’, ‘старики’, ‘новички’. За всмъ тмъ, въ этой терминологіи есть удобства, заставляющія забывать о ея недостаткахъ, и главнымъ удобствомъ ея должно признать то, что общество хорошо освоилось съ нею, и если встрчаетъ эти термины, сразу понимаетъ, о комъ или о чемъ идетъ рчь. Не останавливаясь дольше на этомъ предмет, скажу пряно, что дятельность Шелгунова, въ особенности за три послдніе года, была ничмъ инымъ, какъ генеральною битвой, которую далъ нашъ ‘пятидесятникъ’ литературному молодому поколнію ‘восьмидесятниковъ’.
На первый взглядъ — Боже мой, какое это печальное зрлище! Не сбылось ли передъ нами во очію грозное предсказаніе Помяловскаго: ‘подождите, выростете вы, дойдете до степеней извстныхъ и притисните, право, притисните молодое поколніе!’ Положимъ, мы, дйствующее поколніе, не пятидесятники, какъ Шелгуновъ, а частью шестидесятники, частью семидесятники, но, вдь, этотъ старикъ, годящійся намъ по лтамъ въ отцы, по духу вполн нашъ, нашъ союзникъ, единомышленникъ и ровесникъ, и если партійная дисциплина не выдумка, если нравственная круговая порука не миъ, мы, конечно, отвтственны за его образъ дйствій. И такъ, что же?! Мы загораживаемъ дорогу новымъ силамъ?! Мы завистливо топчемъ ногами молодые побги жизни?! Мы, вскормленные и вспоенные, повитые и взращенные на идеяхъ прогресса, мы эгоистически и ревниво вытсняемъ изъ жизни новые прогрессивные элементы, изъ низкаго опасенія, что они заслонятъ насъ собою?! Если все это такъ, если все это дйствительная правда, то тмъ изъ насъ, кто еще не утратилъ чувства чести, остается только какъ можно скоре скрыть свой позоръ во мрак растительнаго прозябанія и молить судьбу, чтобы наша намять погибла безъ шума. Если же мы не хотимъ отказаться отъ дятельности, то должны прямодушно и громогласно заявить о своей полной несолидарности съ отсталымъ ‘пятидесятникомъ’ и даже заклеймить его печатью отверженія, какъ завистливаго ретрограда и безумнаго обскуранта.
Да успокоится тнь нашего старшаго товарища и дорогого друга: мы осыплемъ внками его гробницу, мы окружимъ ореоломъ его имя, мы съ гордостью укажемъ на него, какъ на нашего представителя,— вотъ какою печатью мы отмтимъ его память! Да успокоится и читатель: никто не думаетъ обижать молодое поколніе. Никто его не обидитъ, оно само, какъ Китъ Китычъ, всякаго обидитъ. ‘Шире дорогу, прочь съ дороги,— восьмидесятникъ идетъ!’ — вотъ какимъ языкомъ (буквально) онъ говоритъ съ нами, вотъ каковы мысли и чувства этихъ мнимыхъ ‘униженныхъ и оскорбленныхъ’. О претензіяхъ этихъ милыхъ молодыхъ людей мы еще побесдуемъ въ свое время, а пока предоставимъ слово самому ‘обидчику’ Шелгунову. Въ чемъ дло? Въ чемъ его разногласіе съ молодымъ литературнымъ поколніемъ? Требую отъ читателя серьезнаго вниманія.
‘Тогда ли жизнь, когда архитекторы разбиваютъ мсто для новой постройки, вырабатываютъ ея идею, составляютъ планы, смты, проекты, чертежи, или когда придутъ каменщики и плотники и начнутъ строить домъ? Тогда ли было больше жизни, когда та же небольшая фракція людей 40-хъ годовъ, поднявшись на высоту общихъ идей, освщала русскія умственныя дебри и проводила идеи освобожденія въ общество, когда потомъ фракція другихъ людей осуществляла эти идеи и создала новое движеніе общественной мысли, или когда на смну имъ пришли опять новые люди и сказали, что идеи — вздоръ и что жизнь лишь въ одной практической работ? Тогда ли жизнь, когда идейно воодушевленные и энергическіе работники мысли заставляютъ человческую душу звучать всми ея струнами и издавать полные аккорды, когда этотъ приподнятый резонансъ создаетъ цлую плеяду писателей 40-хъ годовъ и дополняющую ее плеяду публицистовъ эпохи освобожденія, или когда на смну имъ является ‘новое литературное поколніе’, заявляющее, что ему сказать нечего, что оно ждетъ, когда на него снизойдетъ вдохновеніе, и когда публицисты того же времени провозглашаютъ теорію опорожненнаго нутра? И опорожненное нутро, отодвигающее идеи на второй планъ, не можетъ создать ничего, кром филистерства и идеала мщанскаго счастья. Конечно, мщанская изба съ тремя свтленькими окошечками, съ занавсками и цвтущими бальзаминами тоже идеалъ, но только идеалъ благоустройства сарептской колоніи. Для такой страны, какъ Россія, нужно что-нибудь и по шире, хотя бы ужъ по одному тому, что передъ нашею сложною жизнью лежатъ слишкомъ громадныя задачи и внутренняго, и международнаго содержанія, которыхъ однимъ сарептскимъ благоустройствомъ не разршишь. Публицисты ‘новаго поколнія’, поднявшіе теперь (и именно теперь) голосъ противъ интеллигентнаго, академическаго, ч.-е., по ихъ мннію, безплоднаго движенія мысли, поступаютъ пока безтактно и не умно, но разъ вставъ на эту наклонную плоскость, они быстро допишутся и до Гражданина, если не найдутъ въ себ примиренія между идейностью и практичностью, если будутъ превращать ихъ въ какія-то дв враждебности, а не въ одну общую гармоническую, а потому и могучую творческую силу’.
Вотъ въ чемъ заключалась сущность этого удивительнаго спора, въ которомъ старость и молодость помнялись ролями. На сторон молодости былъ ‘пошлый опытъ — умъ глупцовъ’, по некрасовскому выраженію. На сторон старости — вс высшія и идеальныя силы человческой природы. Шелгуновъ отстаивалъ прогрессивныя начала, крупныя цли, широкіе пути. Его противники не шли дальше бальзаминовыхъ идеаловъ. Они были правы съ точки зрнія житейскаго благоразумія: конечно, лучше синица въ рукахъ, чмъ журавль въ неб, конечно, лучше сарептское благосостояніе, нежели отсутствіе всякаго благосостоянія. Шелгуновъ былъ правъ съ точки зрнія высшихъ потребностей человка,— превратить жизнь въ благоустроенную конюшню, въ которой каждому двуногому скоту отведено теплое стойло и ‘задана’ хорошая порція корма, совсмъ не значитъ ршить задачу прогресса. Не трудно понять, что Шелгуновъ былъ правъ и съ точки зрнія разумнаго опыта, того опыта, который дается исторіей, вырабатывается не личною, а коллективною дятельностью: даже бальзаминовые идеалы не могутъ быть осуществлены въ сколько-нибудь ширококъ масштаб, прежде чмъ будутъ ршены вопросы общежитія,— вопросы, въ которыхъ составными элементами являются именно ‘идеи высшаго порядка’, какъ идея личности, общества, государства, идея права, шея труда и т. д., и т. д. Молодежь говорила во имя разсудка, Шелгуновъ говорилъ во имя разума, молодежь обращалась къ нашему чувству самосохраненія, Шелгуновъ взывалъ къ нашей совсти, молодежь опиралась на практическую дйствительность и удовлетворилась ею, Шелгуновъ стремился къ идеалу {Приведенный выше отрывокъ, оказать мимоходомъ, можетъ служить также доказательствомъ того развитія чисто-литературнаго таланта Шелгунова, на которое я указывалъ. Отрывокъ взятъ изъ статьи, написанной Шелгуновымъ всего за полгода до его смерти, но ни Шелгуновъ Русскаго Слова, ни Шелгуновъ Дла написать такой страницы не съумлъ бы.}. Такъ кто же, спрашивается, былъ тутъ прогрессистомъ и кто ретроградомъ, кто стремился кастрировать нашу мысль по своему образцу и кто хотлъ расшевелить и разбудить ее? Да, Шелгуновъ исполнилъ завтъ Гоголя — до старости и даже до самаго гроба сберегъ свои молодыя чувства, и какими же карликами являются передъ нимъ его противники, эти юноши, не знавшіе юности, эта молодежь, уже пораженная старческимъ маразмомъ! Контрастъ тутъ боле рзокъ, нежели контрастъ между Чацкимъ и Молчаливымъ: герои Грибодова были ровесныя, а, вдь, тутъ мы видимъ борьбу идеалиста-дда съ практиками-внуками, умирающаго Чацкаго съ цлою толпой торжествующихъ и жизнерадостныхъ Молчаливыхъ. Ничмъ лучше нельзя почтить память писателя, какъ прозваніемъ, что дло, которому онъ всю жизнь служилъ, было не только честно, но и жизненно, не только отвлеченно-разумно, но и практически-необходимо.