Николай Герасимович Помяловский, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1888

Критика
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

Николай Герасимовичъ Помяловскій.

(По поводу двадцатипятилтія со дня его смерти).

‘Погибъ высокоталантливый человкъ,— погибъ, явившись въ литератур нашей какъ будто затмъ, чтобы показать, какими силами онъ обладалъ и что общалъ въ будущемъ’.

(Изъ некролога).

‘Знаете ли вы, что значитъ честно мыслить, не бояться своей головы, своего ума, а если не вришь чему, то такъ и говорить, что не вришь, а не обманывать себя? О, это тяжелое длоі Кто надуваетъ себя, тотъ всегда спокоенъ, но я не хочу вашего спокойствія…’

(Молотовъ).

I.

Двадцать пять лтъ назадъ, 5 октября, въ 2 ч. 25 м. пополудни, 1863 года, въ клиник петербургской медицинской академіи скончался совсмъ неожиданно, посл двухдневной тяжелой болзни, на двадцать девятомъ году жизни, Николай Герасимовичъ Помяловскій.
Девятаго октября, въ среду, состоялись похороны. Множество народу собралось проводить покойнаго. Въ церковь Втораго Сухопутнаго Госпиталя, на Выборгской Сторон, невозможно было пробиться. Огромная толпа тснилась къ церковнымъ дверямъ и, окруживъ дроги, ожидала выноса тла изъ церкви. Покойный лежалъ въ простомъ деревянномъ гробу… Въ числ собравшихся отдать послдній долгъ были люди самыхъ различныхъ кружковъ и мнній, члены почти всхъ редакцій, много дамъ, но всего больше молодежи, студентовъ, семинаристовъ, кадетъ, офицеровъ…
По окончаніи отпванія, совершоннаго семью священниками, одинъ изъ послднихъ сказалъ надъ гробомъ, между прочимъ, слдующее:
‘Въ церкви, вокругъ усопшаго, мы видимъ мало родственниковъ, мало знакомыхъ, но народу собралось много. Значитъ, покойникъ стоилъ того. Его честность, его способность возмущаться всякою ложью и низостью, его доброта привлекали къ нему не только товарищей, но и всхъ, кто по какому-нибудь случаю сближался съ нимъ. Эти дв главныя черты характера покойнаго были въ немъ въ такомъ развитіи, что Богъ, врно, проститъ его и успокоитъ его душу, если бы покойный при жизни и страдалъ какими-нибудь нравственными недостатками’.
Простились съ усопшимъ, понесли гробъ изъ церкви… Многіе изъ присутствовавшихъ плакали навзрыдъ, у рдкаго на глазахъ не было слезъ. Поставить гробъ на дроги не допустили: понесли усопшаго на рукахъ. И потянулась за гробомъ длинная, длинная вереница… Не было видно тутъ сановитыхъ оффиціальныхъ лицъ, очень мало было и каретъ. Въ сырой осенній день, увязая въ грязи, провожали писателя, почти исключительно, такіе же неимущіе люди, по большей части молодежь, какъ и онъ самъ, наперерывъ стараясь перебить другъ у друга дорогое право хоть подержаться за скобку гроба, который несли на рукахъ до Малоохтенскаго кладбища цлыхъ полтора часа.
Въ день похоронъ было написано посвященное памяти Помяловскаго нашимъ извстнымъ поэтомъ, Алексемъ Николаевичемъ Плещеевымъ, слдующее стихотвореніе:
Что годъ, то новая утрата,—
И гибнутъ силы безъ конца!
Еще межъ нами нтъ собрата,
За правду честнаго бойца!
Подумать страшно, сколько мы
Не досчитались въ эти годы!
Ихъ всхъ, враговъ отважныхъ тьмы,
Сломили раннія невзгоды.
И вотъ надъ свжею могилой
Насъ дума тяжкая гнететъ…
Ужели та же участь ждетъ
Вс возникающія силы?

II.

Мы съ намреніемъ начали статью, посвященную памяти писателя, воспоминаніемъ о его похоронахъ, на которыхъ, въ далекую пору нашей юности, мы были и сами. Эти похороны, глубоко трогательныя своею простотой, выразили любовь нашего поколнія къ такъ рано погибшему таланту, въ которомъ оплакивали мы великую силу, яркимъ свтомъ заблиставшую въ русской литератур новостью сюжетовъ, яркостью образовъ и страшною силой анализа. Это былъ, если не считать H. В. Успенскаго съ его маленькими смхотворными очерками, первый по времени изъ писателей-разночинцевъ, явившихся на смну писателей-помщиковъ сороковыхъ годовъ {Мщанское счастье — въ февральской книжк Современника 1861 г., Молотовъ — въ ноябрьской, первый очеркъ Левитова: Ярмарочныя сцены только въ іюльской Времени, первое же печатное произведеніе Ршетникова: Подлиповцы явилось уже посл смерти Помяловскаго, въ Современник 1864 г. В. А. Слпцовъ выступилъ съ очерками въ 1863 г.}. Мало того, что Помяловскій былъ первымъ по времени изъ этихъ разночинцевъ, онъ былъ и самый талантливый изъ нихъ, и остается таковымъ и до сихъ поръ, хотя вся литературная дятельность его, если не считать маленькаго очерка Буколъ, напечатаннаго въ 1857 г. въ журнал для воспитанія Чумикова, продолжалась всего какихъ-нибудь два года (1861—1863). Но, несмотря на то, что на всхъ его произведеніяхъ лежитъ печать неоконченности, отрывочности (даже Молотовъ не конченъ), вопросы, поставленные писателемъ, и глубина анализа настолько важны, что сочиненія его, выдержавъ нсколько изданій, и до сихъ поръ продолжаютъ возбуждать интересъ, а выраженія: молотовщина, мщанское счастье, кладбищенство, кисейная барышня, веселенькій пейзажикъ — вошли въ языкъ, какъ имена нарицательныя, подобно многимъ безсмертнымъ выраженіямъ Грибодова или Гоголя.
Новую грядущую въ русскую литературу силу сразу почуяла публика. Мщанское счастье и особенно Молотовъ читались на-расхватъ, порождая повсюду оживленные споры и толки. Вопросы о цли жизни вообще, о государственной служб, о женщин, поставленные писателемъ ребромъ и освщенные безпощаднымъ анализомъ глубокаго ума, задли за живое всхъ, а яркое изображеніе бурсы, заключавшей въ себ очень многое такого, что составляло печальную особенность всего нашего воспитанія вообще, какъ нельзя боле пришлось ко времени, когда въ нашемъ обществ вопросы педагогическіе заняли чуть не первое мсто. Но если зачитывалось и увлекалось Помяловскимъ русское общество, воспитанное на Тургенев и Гончаров, не говоря уже о Пушкин, Лермонтов и Гогол, то критика наша по отношенію къ Помяловскому оказалась не на высот своихъ задачъ. При жизни писателя о немъ явилось всего-на-все только шесть небольшихъ статей, въ общемъ, впрочемъ, вполн сочувственныхъ, тмъ боле, что вс журналы на-перерывъ искали его сотрудничества. Первая статья — Бибикова: По поводу одной повсти явилась въ No 1 Времени 1862 года (Мщанское счастье). Это собственно статья не критическая, а нравственно-публицистическій этюдъ, полный прекрасныхъ мыслей и горячо написанный, гд о самомъ писател говорится очень мало, а въ примчаніи приводится общаніе, такъ и не исполненное, высказать въ журнал мнніе о прекрасной и замчательной повсти Молотовъ. Въ томъ же 1862 г. и томъ же мсяц явилась безъ подписи автора въ Свточ статья Куда двались герои, довольно безсодержательная, впрочемъ, признающая въ Помяловскомъ огромный талантъ и великую способность понимать сущность вещей. Въ 1862 же году, въ No IX Времени, помщена замтка: Два слова о двухъ статьяхъ (Зимній вечеръ въ бурс и Родныя картины Стопакевича), трактующая о бурсацкой педагогіи вообще, да въ No XI Отечественныхъ Записокъ, въ отдл рецензій, сдлано сопоставленіе Бурсака Наржнаго съ двумя очерками бурсы.
1863 годъ по отношенію къ оцнк Помяловскаго счастливе. Въ С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ П. В. Анненковъ открыто заявляетъ свое полное уваженіе къ новому таланту и признаетъ природную его силу, но силу эту видитъ пока только въ пріемахъ творчества и требуетъ отъ писателя большаго развитія и опредленности созерцанія, упрекая его въ недостатк объективности. ‘Два имени,— говоритъ Анненковъ,— Помяловскій и Успенскій, на которыя особенно разсчитываютъ журналисты, успли обратитъ на себя общее вниманіе публики’, и отдаетъ предпочтеніе Помяловскому. Въ No IV Библіотеки для Чтенія, только что перешедшей въ руки П. Д. Боборыкина и соединившей въ редакціи, по преимуществу, молодыя силы, помщена безъ подписи самая большая при жизни писателя критическая статья: Г. Помяловскій, его типы и очерки, гд авторъ разсматриваетъ подробно два типа — Молотова и Череванина, какъ представителей образованной интеллигенціи, сопоставляя Молотова съ Чичиковымъ и ставя писателя, по художественной сил и глубин анализа, на высокій пьедесталъ чуть не преемника самого Гоголя.
Вотъ, кажется, и все, что было высказано о Помяловскомъ, большею частью, впрочемъ, по поводу его произведеній при его жизни.
Интересно, что неожиданная и поразившая и литературу, и публику смерть его не вызвала ни одной статьи, если не считать нсколькихъ краткихъ некрологовъ. Только въ 1865 году, по выход перваго изданія собранія сочиненій Помяловскаго, явились дв статьи — въ No 1 Русскаго Слова Писарева: Мыслящій пролетаріатъ, названная потомъ Романъ кисейной двушки, и трактующая почти исключительно о Леночк и отношеніяхъ къ ней Егора Ивановича, да въ NoNo IV и V Отечественныхъ Записокъ статья Incognito: Между старымъ и новымъ. Эта статья — почти сплошная ругань не только сочиненій покойнаго, но даже и самой жизни Помяловскаго, которую авторъ считаетъ какимъ-то горячечнымъ бредомъ, сопровождавшимся, притомъ, отсутствіемъ свта и чистаго воздуха, а самого писателя,— неудавшимся, безсюжетнымъ и захваленнымъ друзьями и критикой, умъ же его — циническимъ (sic).
Если къ этимъ статьямъ присоединить еще статью Писарева: Погибшіе и погибающіе (соч. Пис., изд. 1866 г., ч. V), остроумную параллель между Мертвымъ домомъ Достоевскаго и бурсой,— вотъ, кажется, и все, что при жизни Помяловскаго и за двадцать пять лтъ, прошедшихъ съ его смерти, было написано объ этомъ писател, между тмъ какъ сочиненія его не перестаютъ являться новыми изданіями.
Такимъ образомъ, вопросъ о такой, хотя и не высказавшейся вполн, но очень крупной и своеобразной сил, какъ Помяловскій, остается открытымъ. До сихъ поръ не опредлена ни самая личность писателя, ни свойства его таланта, ни захваченные имъ мотивы русской жизни, ни дйствіе, которое производятъ эти мотивы и ихъ освщеніе на читателя.
Постараемся же, въ двадцатипятилтіе со смерти Помяловскаго, воскресить въ общихъ чертахъ въ памяти читателя время нашей молодости и, какъ продуктъ этого времени, симпатичную личность покойнаго, какъ человка и писателя.

III.

Помяловскій по своему происхожденію, раннему дтству и воспитанію въ бурс — совершенная противуположность нашимъ писателямъ сороковыхъ годовъ, какъ, наприм., Тургеневъ или Гончаровъ, по развитію же, направленію и характеру литературной дятельности вполн дитя перваго, самаго свтлаго, періода эпохи реформъ, съ 1856 по 1861 годъ.
Сколько намъ извстно, Помяловскій писалъ очень много: и плановъ своихъ произведеній, и всякихъ набросковъ, замтокъ, проектовъ и писемъ, гд высказывался откровенно и прямо. Но, къ сожалнію, почти все это или пропало, или же, по какимъ-то соображеніямъ, скрыто или уничтожено, такъ что единственный печатный источникъ для знакомства съ жизнью писателя, кром, конечно, сочиненій, это — біографическій очеркъ, написанный Н. А. Благовщенскимъ, при всхъ достоинствахъ, очень не полный, страдающій множествомъ пробловъ весьма важныхъ. А, между тмъ, подробная біографія Помяловскаго была бы въ высшей степени поучительна, такъ какъ въ его личности, которая сама по себ очень сложна и интересна, независимо отъ литературной дятельности, люди одного съ нимъ поколнія и общественныхъ вліяній видятъ соединеніе почти всего, чмъ жили они сами въ годы юности. И сознаніе несостоятельности своего образованія, и жажда знаній, удовлетворяемая лихорадочнымъ чтеніемъ журналовъ, и увлеченіе университетскими лекціями, и стремленіе къ педагогической и общественной дятельности, и горячее обсужденіе всякихъ вопросовъ, и наклонность подвергать все безпощадному анализу,— все это, вдь, пережито и переиспытано нами самими, и Помяловскій, какъ личность особенно богато одаренная, только типически воплотилъ въ себ наше время {Будемъ надяться, что наступающее двадцатипятилтіе со смерти писателя, можегъ быть, вызоветъ со стороны оставшихся въ живыхъ его родныхъ, друзей и знакомыхъ хотя какіе-нибудь матеріалы для его біографіи.}.
Между тмъ, какъ почти вс наши наиболе крупные писатели художники сороковыхъ годовъ вышли изъ сословія достаточнаго помщичества, Помяловскій былъ сынъ охтенскаго дьякона. Т съ самаго ранняго дтства были окружены внимательными попеченіями и заботами, всми удобствами жизни и получили тщательное образованіе дома, въ университетахъ, а то и за границей, знали прекрасно новйшіе европейскіе языки, этотъ же человкъ былъ вполн предоставленъ самому себ, развиваясь подъ вліяніемъ матери-природы, и если не видлъ суровой нужды, то, во всякомъ случа, семья его была очень бдная, образованіе получилъ въ грошевой школ, а затмъ въ духовномъ училищ и семинаріи, гд пробылъ 14 лтъ, и не зналъ ни одного иностраннаго языка. И если не видлъ онъ въ дтств такой нужды и грязи, какъ Ршетниковъ или Левитовъ, то, во всякомъ случа, дтство Помяловскаго, по выраженію его біографа, ‘протекло среди обстановки неприглядной, гд ничто не могло помочь его развитію, и мальчикъ здоровый, бойкій и мыслящій долженъ былъ до всего додумываться самъ, сосредоточиваясь въ себ и больше придерживаясь взрослыхъ. Сильное впечатлніе, повидимому, производили на него кладбище, гробы, лица покойниковъ, погребальныя процессіи и горькія рыданія надъ трупами, надъ которыми еще ребенкомъ читывалъ онъ Псалтирь. ‘Я постоянно,— говоритъ онъ устами своего любимаго героя Череванина,— слышалъ объ антихрист, кончин міра, о тлнности благъ земныхъ. Мы жили подл кладбища, я ежедневно видлъ покойниковъ, и тогда уже дтскими пытливыми глазами всматривался въ мертвецовъ. Постоянно и безъ нужды я смирялся, усиленно откапывая въ себ всевозможные пороки и гадости, воображалъ себя червемъ, прахомъ, ничтожествомъ, человкомъ недостойнымъ счастья,— я презиралъ себя въ дтств. Потомъ я очнулся, протянулъ руку къ жизни, но уже было поздно…’ Очень важно, что Помяловскій не чувствовалъ надъ собою семейнаго гнета, столь обыкновеннаго въ нашемъ бдномъ духовномъ быту, а къ личности отца и родному дому всегда относился съ большою симпатіей, что видно изъ его сочиненій, имющихъ біографическое значеніе, каковы, напримръ, Данилушка и Бгуны и спасенные бурсы. Согрла его въ дтств и религіозность, она не мало способствовала развитію въ немъ сердечности, которою всегда отличался Помяловскій до самой своей смерти. Привольное житье въ отдаленномъ и своебразномъ уголк Петербурга, на Охт, гд мальчикъ могъ свободно гулять и ловить рыбу съ рыбаками по цлымъ блымъ петербургскимъ ночамъ, развило въ немъ чутье природы. Такимъ образомъ, дтство прошло для него, повидимому, довольно благопріятно, но въ этомъ же дтств среди грубой охтенской среды, такъ ярко описанной въ Порчанахъ, зародился въ немъ тотъ порокъ (пьянство), который въ значительной степени способствовалъ впослдствіи ранней его гибели. ‘Первый разъ, — пишетъ онъ за годъ до смерти Я. П. Полонскому, — пьянъ я былъ на седьмомъ году. Съ тхъ поръ, до окончанія курса, страсть къ водк развивалась кресчендо и диминуендо. Что за причина?… Я пилъ въ дтств, значитъ, здсь и искать начала моего порока…’
Симпатичнымъ, сердечнымъ, незабитымъ и мыслящимъ, религіознымъ ребенкомъ отдаютъ его восьми лтъ въ духовное училище, гд онъ пробылъ цлыхъ восемь лтъ, съ 1843 по 1851 годъ. Здсь-то, въ мягкіе дтскіе годы, сразу охватываетъ даровитаго мальчика страшная атмосфера казарменной казенщины, безобразнаго товарищества и безумно-жестокой педагогіи,— словомъ, та уродливая жизнь вмст съ испорченными взрослыми бурсаками, которая такъ ярко описана въ Очеркахъ бурсы. Какова же, значитъ, была натура ребенка, если даже и бурса не сломила ее окончательно? Здсь-то, въ этой бурс, и зародилось въ немъ отвращеніе къ долбяжк, бурсацкой наук, отрицаніе педагогическаго насилія, критическій анализъ скептика и глубокая ненависть ко всему форменному, казенному, къ грубой физической сил, здсь же развилась и способность къ самоуглубленію, самобичеванію, которая составляетъ рзкую особенность Помяловскаго. Этотъ-то постоянный уходъ въ себя, въ свой собственный духовный міръ, къ чему наклонность обнаруживалъ онъ еще и дома, можетъ быть, и спасъ Помяловскаго отъ окончательной погибели. Онъ переживалъ эту бурсу, какъ необходимое зло, весь уходя въ чтеніе, въ писаніе замтокъ, которыя велъ постоянно, въ бесды съ боле умными товарищами, которымъ мастерски разсказывалъ сказки. Бурса была для него, такъ сказать, объектомъ, который онъ наблюдалъ тмъ внимательне и глубже, чмъ сильне давала она чувствовать себя своею ненормальностью. Вчный нуль, не помшавшій ему, все-таки, хотя и предпослднимъ, кончить въ семинаріи курсъ, предоставилъ ему, какъ и многимъ даровитымъ людямъ, не умвшимъ подойти подъ безобразную школу, полную свободу развиваться самостоятельно.
Впрочемъ, несмотря на все безобразіе бурсацкой пауки, въ семинаріи, гд Помяловскій пробылъ съ 1851 по 1857 годъ, были нкоторые факты, дйствовавшіе на него, относительно, благопріятно. Таковы упражненія въ сочиненіяхъ, дававшія, все-таки, нкоторый толчокъ мысли, товарищескій журналъ Семинарскій Листокъ, наконецъ, хотя и схоластическія, но довольно сносныя лекціи Мишина по логик и психологіи. Да и вообще въ послдніе два года въ семинаріи, какъ и во всей русской жизни, повяло новымъ духомъ и неконченный очеркъ Переходное время бурсы уже намчаетъ нсколько это вяніе.
Въ 1857 году Помяловскій оканчиваетъ курсъ, и наступаетъ для него новый тяжелый періодъ самообразованія, который представлялъ, впрочемъ, явленіе обыкновенное не для однихъ только даровитыхъ семинаристовъ, но и для всхъ способныхъ личностей, окончившихъ курсъ въ нашихъ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Чувствовалось отсутствіе всякихъ серьезныхъ, пригодныхъ для жизни знаній, чуть не полное невжество во всхъ наукахъ, и безпомощность мысли, неприготовленной для самостоятельнаго труда. Это состояніе окончившаго курсъ школьника ярко рисуетъ современникъ Помяловскаго, кончившій съ медалью курсъ въ 1856 году въ одной изъ лучшихъ петербургскихъ гимназій Д. И. Писаревъ въ стать: Наша университетская наука. Самые жалкіе, ничмъ не связанные обрывки ненужныхъ знаній, съ отвращеніемъ къ школьной наук, чтеніе однихъ глупыхъ романовъ, безъ малйшаго развитія, эстетическаго вкуса, неумнье читать мало-мальски серьезную книгу, даже Маколея, даже Диккенса, который кажется скучнымъ, самое поверхностное знакомство съ Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Гоголемъ, Кольцовымъ, отсутствіе любознательности, опредленнаго стремленія къ какой-нибудь любимой наук,— вотъ съ чмъ выходили въ пятидесятыхъ годахъ юноши и изъ свтскихъ учебныхъ заведеній. Съ какими же знаніями долженъ былъ выйти изъ бурсы Помяловскій? И семинаристу, и гимназисту приходилось развиваться и учиться на-ново, и мы принялись развиваться и учиться, какъ могли и умли, сами. Тутъ на помощь юношеству явилось само время, которое и постараемся въ общихъ чертахъ вспомнить.

IV.

Время конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, когда съ высоты престола былъ возвщенъ цлый рядъ неслыханныхъ дотол реформъ, представляетъ такой великій моментъ въ жизни нашей родины, который никогда не будетъ забытъ не только людьми, имвшими счастье его переживать, но и исторіей, когда придетъ пора безпристрастной его оцнки. ‘Сравнить его,— по словамъ одного уже умершаго писателя,— можно разв только съ наступленіемъ весны, или, врне, первыхъ ея предвстниковъ, когда еще не успла снизойти на землю ея душистая нга, овраги полны снговъ, дороги еще скованы морозомъ, но уже въ воздух носятся бодрящія весеннія струи и ручьи начинаютъ журчать’. То было наивное доброе время свтлыхъ надеждъ и крпкой вры въ будущее, когда мы свято, платонически увлекались миражемъ всеобщаго возрожденія. Цлый край ликовалъ, и мы весело справляли и праздновали медовые мсяцы нашей общественности, восклицая вмст съ Никитинымъ:
Вруй надйся, и жди,
Зрй, наше юное племя,
Путь твой широкъ впереди!
Молніи насъ освтили,
Мы на распутьи стоимъ,—
Мертвые въ мир почили,
Дло настало живымъ!
Такого высокаго и общаго подъема духа дотол еще никогда не бывало въ Россіи, и этотъ подъемъ имлъ огромное воспитательное значеніе для цлаго русскаго общества. Теперь принято, по крайней мр, извстною частью печати, относиться къ тому времени иронически, между тмъ какъ къ той эпох, отчасти напоминающей первые годы царствованія Александра Благословеннаго, какъ нельзя боле подходятъ извстныя слова Пушкина:
Дней Александровыхъ прекрасное начало!
Воспомни, что въ т дни произвела печать.
На поприщ ума нельзя намъ отступать.
Въ самомъ дл, возьмите любую функцію тогдашней государственной, общественной или литературной жизни,— всюду встртите вы явленія, по своему значенію поразительныя. Тутъ и громадная работа лучшихъ людей земли по освобожденію крестьянъ, выдвинувшему интересъ къ народу и свободной человческой личности вообще, и реформы военныя и судебныя, тутъ и необычайное оживленіе общественной жизни: образованіе обществъ и кружковъ для обсужденія всякихъ вопросовъ, и комитетъ грамотности, и литературный фондъ, и литературные вечера, и публичныя лекціи, и диспуты… Но наиболе сильно отразилось время на движеніи педагогическомъ и литературномъ. Университеты, особенно Петербургскій, оживились наплывомъ новыхъ талантливыхъ профессоровъ и открыли свои двери не только для неограниченнаго числа студентовъ, но и для всякаго, кто только жаждалъ освжающаго слова науки и благородныхъ мыслей, проповдуемыхъ съ каедръ горячимъ словомъ убжденія. Возбуждалъ всеобщее сочувствіе и уваженіе всякій человкъ, стремящійся къ знанію, но особенно почетнымъ въ глазахъ общества стало званіе студента, которое открываетъ даже и бдной молодежи двери въ аристократическіе салоны. И нужно сказать правду: студенты того времени съ честью поддерживали такое положеніе, съумвъ откликнуться устройствомъ кассъ, концертовъ и библіотекъ на матеріальныя и духовныя нужды товарищей и приготовить изъ своей среды не мало образованныхъ дятелей, изъ которыхъ многіе и до сихъ поръ достойно подвизаются на профессорскихъ и учительскихъ каедрахъ и на разныхъ поприщахъ общественной и государственной жизни. И дай Богъ, чтобы ныншиніе студенты интересовались такъ же живо наукой, искусствомъ и литературой, такъ же много читали и съ такимъ же увлеченіемъ слушали своихъ профессоровъ и любили ихъ, какъ, напримръ, любили Костомарова, Кавелина, Спасовича и многихъ другихъ.
Рядомъ съ оживленіемъ университетовъ быстро пошло съ 1858 года и развитіе открытаго женскаго образованія путемъ всесословныхъ, гимназій, ближайшая цль которыхъ была приготовленіе образованныхъ женъ и матерей. Подъ вліяніемъ замчательной статьи Пирогова въ Морскомъ Сборник 1856 года Вопросы жизни, а затмъ педагогическихъ журналовъ гг. Чумикова, Вышнеградскаго, Паульсона и статей Ушинскаго развилось въ нашемъ обществ стремленіе къ безплатному элементарному обученію. ‘Видя главное зло въ невжеств народа,— пишетъ покойный B. И. Водовозовъ,— вс усердно принялись за его образованіе. По городамъ и особенно въ столицахъ стали открываться во множеств воскресныя школы. Въ учителя и учительницы записывались цлыми толпами… Черезъ эти воскресныя и дв большія ежедневныя безплатныя школы въ Петербург (таврическая, устроенная молодымъ энтузіастомъ педагогическаго дла, офицеромъ бар. М. О. Косинскимъ, и Василеостровская — кружкомъ студентовъ и офицеровъ, во глав которой сталъ извстный педагогъ . . Резенеръ) образованный классъ сближался съ народомъ и знакомился съ его нуждами. Надъ этими юношескими педагогическими экспериментами близорукіе и недоброжелательные люди въ то время смялись, особенно когда это педагогическое движеніе было остановлено, но, обращаясь теперь безпристрастно къ той давнопрошедшей эпох, нельзя не признать, что ученіе юношества въ безплатныхъ школахъ не мало способствовало благородному нравственному подъему и самообразованію молодежи и что большинство лицъ, получившихъ впослдствіи у насъ почтенную педагогическую извстность, вышло именно изъ этихъ педагоговъ-самоучекъ.
Тонъ всему давала литература, оживившаяся необычайнымъ притокомъ новыхъ лицъ, идей и художественныхъ образовъ. Перечитывая тогдашнія литературныя произведенія, изумляешься не только ихъ богатству, разнообразію и талантливости, но и этой необыкновенной юности и свжести духа, полнаго вры и надежды, и, вмст съ тмъ, самаго горячаго, благороднаго патріотизма. Независимо отъ массы періодическихъ изданій, во глав которыхъ съ 1856 г. стали Русскій Встникъ и особенно вліявшій на молодежь Современникъ, привлекшій къ себ большую часть лучшихъ литературныхъ силъ и устами Добролюбова требовавшій отъ литературы серьезнаго содержанія и вниманія къ интересамъ своей родины, явилось множество книгъ, брошюръ, и если присоединить сюда еще цлую массу переводовъ сочиненій какъ художественныхъ, такъ и научныхъ, преимущественно въ области естествознанія и политическихъ наукъ, то не трудно понять, что молодежь стала учиться по этой оригинальной и переводной литератур, которая открыла передъ ней цлый новый міръ знаній, идей и чувствъ.
Такая лихорадочная жизнь, естественно, должна была быстро развить духъ критики и анализа какъ своей собственной личности, такъ и условій, среди которыхъ эта жизнь развивалась,— критики, тмъ боле смлой и безпощадной, чмъ жизнь отстояла дале отъ тхъ заманчивыхъ общечеловческихъ идеаловъ, о коихъ говорилось въ литератур.
Въ самый разгаръ подъема духа въ русскомъ обществ, въ 1857 году, и окончилъ курсъ въ семинаріи Помяловскій и со страстью молодости весь отдался новому движенію общественной жизни.

V.

Вліяніе времени, вмст съ горькимъ сознаніемъ полной несостоятельности своего собственнаго образованія, обнаружилось у Помяловскаго, по выход изъ семинаріи, стремленіемъ къ педагогик. Желая спасти отъ бурсы своего младшаго брата, онъ принялся учить его самъ, жадно поглощая педагогическія сочиненія, тщательно просматривая учебники и самъ составляя для него цлые курсы. Около этог.о же времени онъ отнесъ въ 1857 году редактору журнала для воспитанія, Чумикову, одинъ изъ своихъ набросанныхъ психологическо-педагогическихъ очерковъ Вуколъ. Серьезный педагогъ-редакторъ, замтивъ въ очерк глубокій анализъ и мастерское изложеніе, ободрилъ юношу и посовтовалъ ему поступить въ университетъ. Рядомъ съ чтеніемъ педагогическимъ шло у Помяловскаго чтеніе журналовъ и переводныхъ книгъ, но особенное вліяніе на него имлъ Современникъ. Каждой книжки этого журнала ждалъ онъ, какъ праздника, и, какъ дитя, радовался, находя во многихъ статьяхъ согласіе съ своими собственными взглядами и убжденіями. Современникъ, кажется, и произвелъ въ душ его переломъ, который и вывелъ его на литературную дорогу. Не мало способствовалъ развитію Помяловскаго и Петербургскій университетъ, который посщать сталъ онъ съ 1860 г., продолжая слушать лекціи и въ 1861 г., до самаго его закрытія. Здсь-то вошелъ онъ и въ студенческіе кружки и съ компаніей студентовъ въ октябр 1860 года поступилъ въ воскресную шлиссельбургскую школу, гд необыкновеннымъ преподавательскимъ талантомъ обратилъ на себя вниманіе. Предъ кружкомъ его учениковъ останавливались не только преподаватели и купцы — основатели школы, но и лица оффиціальныя, какъ тогдашній попечитель учебнаго округа, П. Д. Деляновъ, и наблюдатель за школой отъ министерства, Тимаевъ. Тимаевъ рекомендовалъ Помяловскаго, какъ прекраснйшаго учителя русскаго языка, инспектору смольнаго института К. Д. Ушинскому, который и предложилъ Помяловскому прочитать нсколько пробныхъ уроковъ на такъ называемой Александровской половин. По институтскіе порядки не понравились покойному, и, давъ три урока, на четвертый онъ даже не пошелъ. Съ этимъ опытомъ казенной педагогической дятельности почти совпало по времени помщеніе въ феврал 1861 г. въ Современник Мщанскаго счастья, по достоинству оцненнаго Некрасовымъ, введшимъ Помяловскаго въ литературный кружокъ журнала, и въ этомъ же году, въ октябр, въ Современник появился и Молотовъ.
Счастье широко улыбнулось Помяловскому: явились и деньги, и знакомства, вс редакціи наперерывъ искали его сотрудничества, имя его вдругъ сдлалось популярно среди всей читающей публики,— словомъ, кажется, тутъ бы и развернуться его таланту во всей сил и блеск. По тутъ-то именно и началось у писателя болзненное, пессимистическое настроеніе и постепенное разрушеніе его отъ природы сильнаго физическаго организма, что все вмст и довело его черезъ два года до могилы.
Что же было причиной такой быстрой гибели?
‘Пьянство безобразное и безшабашое, опьяненіе отъ быстраго успха, всеобщихъ похвалъ и лести’,— отвчалъ на этотъ вопросъ по выход въ 1865 году біографіи Помяловскаго въ Отечественныхъ Запискахъ Incognito. Но отвтъ на поставленный вопросъ не такъ-то легокъ, да едва ли можетъ быть ршенъ вполн удовлетворительно и въ настоящее время за недостаткомъ біографическаго матеріала.
Но какъ ни отрывоченъ и ни кратокъ біографическій очеркъ Благовщенскаго, даже по этому очерку вопросъ оказывается весьма сложнымъ. Попробуемъ ршить его хотя приблизительно на основаніи сочиненій покойнаго и всего того, что случалось намъ слышать о покойномъ отъ лицъ, его знавшихъ, принимая во вниманіе и время, когда онъ дйствовалъ въ литератур. Отъ природы, несмотря на почти атлетическое сложеніе и физическую силу, это была организація въ высшей степени нервная, впечатлительная, даже женственно-нжная, принимавшая слишкомъ близко къ сердцу малйшее оскорбленіе чувства. Эта организація соединялась съ необыкновенно быстрымъ, проницательнымъ, аналитическимъ умомъ, проникавшимъ изнанку жизни,— умомъ, длавшимъ для лица, имъ обладавшаго, ясною самую сущность явленій и открывавшимъ самыя затаенныя побужденія человка. Это была натура глубоко-меланхолическаго темперамента, одна изъ тхъ натуръ, которыми обладали Байронъ, Шелли, Альфредъ де Мюссе, Свифтъ, но вышедшая изъ бдной среды русскаго разночинца, вскормленная бурсой и обреченная жить и дйствовать въ сутолок лихорадочнаго пробужденія общества, въ ту эпоху, когда волна неожиданно нахлынувшаго прогресса выбросила на берегъ рядомъ съ жемчугомъ не мало и грязной тины.
Бремя это было хорошее, свтлое время, по оно было, вмст съ тмъ, и очень трудное время. Чтобы въ немъ разобраться и дйствовать, чтобы выйти изъ него цлымъ и невредимымъ, нужно было обладать очень твердыми нервами и спокойнымъ умомъ, который былъ бы способенъ со многимъ примириться и отнестись ко многому съ историческою объективностью, признавъ его совершенно естественнымъ въ силу логической необходимости. Это время многихъ пробудило и развило, но многихъ и поглотило оно своею волной. Натура Помяловскаго требовала, какъ рдкій и нжный цвтокъ, тщательнаго ухода, а, между тмъ, съ дтства вокругъ него невжество, кладбище, мертвыя лица, похоронныя псни, семилтняго ребенка заставляютъ насильно пить, восьми лтъ отдаютъ въ бурсу, гд съ первыхъ же дней начинается безобразное уродованіе этого ребенка. Цлыхъ четырнадцать лтъ выноситъ Помяловскій побои, порку (онъ самъ говоритъ, что въ бурс выпороли его четыреста разъ), всевозможныя оскорбленія человческаго достоинства, бурсацкую науку. Удивляться нужно, какъ еще совсмъ не погибъ въ немъ человкъ! Но вотъ, наконецъ, онъ выходитъ изъ бурсы и со всею страстностью натуры принимается вознаграждать недостатки своего проклятаго воспитанія. Подумайте только, чего стоило ему это пріобртеніе знаній безъ правильной подготовки, безъ руководителей, самоучкой, чего стоило только выгнать изъ головы весь хламъ этой бурсацкой науки, которая, все-таки, не могла не отразиться на немъ, переломить, переработать себя совсмъ на-ново, чтобы стать въ уровень съ временемъ! Такія ломки даромъ не даются. Весь отдался онъ университетской паук, и вотъ только что сталъ входить въ нее, благоговя передъ ея храмомъ и жрецами, какъ этотъ университетъ закрывается. Увлекся педагогіей, въ которой обнаружилъ силы недюжинныя,— и столкнулся съ институтскими порядками, съ которыми надобно было мириться даже при такомъ инспектор, какъ Ушинскій. ‘Даромъ, что ли, буду я деньги брать? Совсть зазритъ’,— говорилъ Помяловскій упрекавшимъ его въ томъ, что онъ добровольно бросилъ хорошее дло, на которое его призвали. Предался шлиссельбургской школ, видлъ самъ быстрые свои успхи, создавалъ широкіе планы для будущаго, мечталъ, что вс воскресныя школы соединятся между собою, заведутъ свой отдльный листокъ, гд будутъ печататься замчательные факты, пріемы преподаванія, статистическія и этнографическія данныя, будутъ издаваться для народа книги, составятся народныя библіотеки,— словомъ, отдалъ всего себя святому длу образованія, а, между тмъ, энергія преподавателей, поохладвшихъ къ школ, стала падать, да и вс воскресныя школы въ іюн 1862 г. были закрыты.
Вотъ знакомится Помяловскій и съ обществомъ, съ литераторами, горячо проповдуетъ въ шахматномъ клуб идею общиннаго труда, но горька разочаровывается и въ этомъ обществ, и въ большинств самихъ литературныхъ дятелей, на которыхъ смотрлъ съ такимъ благоговніемъ, а тамъ прекращаетъ свое существованіе и шахматный клубъ, и разлетаются въ прахъ заманчивые проекты Помяловскаго о всестороннемъ совмстномъ, изученіи литераторами нашего общественнаго быта.
Наконецъ, пріостанавливается и Современникъ, такъ горячо имъ любимый, доставлявшій ему и нравственную поддержку, и средства къ жизни,— журналъ, гд писатель думалъ работать постоянно и съ которымъ соединялись у него лучшія надежды. И онъ, по словамъ біографа, впалъ въ мрачную болзненную апатію, пересталъ дорожить собой и даже нсколько разъ покушался на самоубійство. Все это вмст: и закрытіе университета и школъ, и пріостановка журнала, и разочарованіе въ людяхъ, когда, приглядлся онъ къ нимъ поближе, и журнальная травля, и рознь, нердко чуть не доносы и инсинуаціи въ литератур,— все это должно было страшно поразить такую впечатлительную натуру, и Помяловскій ‘запилъ, мертвымъ поемъ запилъ’. Прибавьте ко всему этому еще несчастную любовь, къ сожалнію, вовсе не разъясненную единственнымъ его біографомъ, И. А. Благовщенскимъ. Вспомните, что задатки къ пьянству и прежде были у него органическимъ порокомъ, хотя послдній и проявлялся рже и въ меньшей степени, и вы поймете, что теперь, посл всего пережитаго, этотъ порокъ естественно могъ развиться во всю мощь и окончательно сломить организмъ, уже надорванный и прежде. Съ самаго училища Помяловскій жилъ общественными интересами, — говоритъ его біографъ, на немъ слишкомъ глубоко и сильно отражались общественныя боли. Подъ вліяніемъ лучшихъ дней своей жизни онъ усплъ выработать себ убжденія, и когда увидлъ, что напрямикъ по этимъ убжденіямъ дйствовать нельзя, когда замтилъ, что въ жизни — та же бурса, онъ впалъ въ апатію, а уступки никакой сдлать не хотлъ и не могъ. Онъ разъ навсегда сказалъ: ‘не хочу я вашего спокойствія’, и дйствительно, увлекающаяся энергическая натура не терпла ни въ чемъ застоя, жаждала жизни и дятельности, а дятельности этой не было, и онъ запилъ.
Можетъ быть, еслибъ еще въ нашемъ обществ, особенно литературномъ круг, было больше дружнаго единенія и особенно участливаго вниманія другъ къ другу,— по крайней мр, къ личностямъ наиболе даровитымъ,— Помяловскаго и удалось бы спасти. По ничего подобнаго у насъ нтъ и теперь, черезъ четверть вка по его смерти, и погибнуть у насъ всякой натур, не совсмъ подходящей подъ шаблонъ, очень легко. Русская жизнь еще слишкомъ неблагопріятна для развитія талантовъ, а тмъ боле для ихъ сохраненія. У насъ все еще, какъ говоритъ Щедринъ, ‘писатель пописываетъ, а читатель почитываетъ’, и если не съумли сберечь Пушкина, Лермонтова, Гоголя, если большинство нашихъ крупнйшихъ талантовъ коли не умираетъ и не спивается, то впадаетъ въ мистицизмъ, само отказывается отъ своей плодотворной дятельности, гд ужь намъ было сберечь такого изломаннаго и увлекающагося человка, какъ Помяловскій, съ его сильною аналитическою мыслью.
И такъ, какъ намъ кажется, не въ одномъ только ‘органическомъ порок’ и, тмъ боле, не въ ‘опьяненіи отъ похвалъ, лести и захваливаній’, которымъ Помяловскій, по своему уму, хорошо зналъ настоящую цну, слдуетъ искать причинъ столь ранней его гибели. Причины эти лежатъ и въ самой, слишкомъ впечатлительной, его натур, и въ условіяхъ общества, и во времени напряженномъ и лихорадочномъ, когда онъ жилъ и дйствовалъ. ‘Органическій порокъ’, которому часто предаются у насъ лучшіе люди, ищущіе временнаго забвенія отвратительнаго настоящаго въ ‘зеленомъ вин’, есть, въ нкоторомъ род, только одинъ изъ употребительнйшихъ у насъ способовъ медленнаго и незамтнаго самоубійства. Къ этому способу прибгъ и Помяловскій, когда разбилось все, что было для него такъ дорого, а когда, какъ нарочно, передъ смертью онъ опомнился, было уже поздно. Обвинять и морализировать легко, но, чтобы произнести справедливый судъ надъ человкомъ такой сложной организаціи, какъ Помяловскій, надобно прежде очень внимательно изучить и эту личность, и т условія, среди коихъ ей, по выход изъ бурсы, пришлось развиваться и дйствовать, а біографическаго матеріала для этого слишкомъ недостаточно.

VI.

‘Намъ не нужно заявлять нашего искренняго уваженія къ таланту автора,— писалъ о Помяловскомъ незадолго до его кончины Анненковъ,— Природная сила обнаруживается и въ Очеркахъ, и въ Молотов 23,. Есть что-то мужественное, энергическое и самоувренное въ его пріемахъ, обнаруживающее здоровое и хорошее развитіе’. Эту оцнку писателемъ, воспитаннымъ на лучшихъ эстетическихъ традиціяхъ, важно вспомнить теперь, черезъ двадцать пять лтъ, когда передъ нами прошелъ цлый рядъ писателей позднйшихъ. Помяловскій выступилъ въ литературу въ то время, когда еще слишкомъ свжа была память о творц Мертвыхъ душъ и когда во всю ширь таланта развернулись такіе корифеи, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Островскій, Достоевскій, когда Писемскій уже почти заключилъ свою дятельность Тысячью душами и Горькою судьбиной, а гр. Л. Толстой уже далъ Дтство и отрочество, Севастопольскіе разсказы и большую часть своихъ лучшихъ, небольшихъ произведеній. Когда появились Мщанское счастье и Молотовъ, за исключеніемъ И. В. Успенскаго, еще не выступалъ почти ни одинъ талантливый писатель изъ разночинцевъ, а общество было избаловано изящными произведеніями литературныхъ корифеевъ. Поэтому тмъ знаменательне признаніе Помяловскаго новою, выдающеюся силой. И эта сила была такъ велика, что не затмили ея ни Ршетниковъ, ни Левитовъ, ни послдующіе писатели, вращающіеся большею частью въ узкомъ круг болзненнаго анализа одного излюбленнаго типа неудачника, и только одинъ Г. И. Успенскій ждетъ серьезной оцнки своей четвертьвковой дятельности. Въ чемъ же сила Помяловскаго? Сила эта заключается въ страшномъ, безпощадномъ реализм, въ жизненной неприкрашенной правд. Это былъ настоящій художникъ-реалистъ, на котораго и надобно смотрть именно съ этой стороны по преимуществу. Стремленіе изображать жизнь во всей ея неприглядной нагот не могло, по кратковременности дятельности писателя, дать мсто полному развитію тонкихъ поэтическихъ сторонъ его таланта. Но въ томъ, что въ Помяловскомъ и такія стороны дйствительно были, убждаютъ насъ такія, напримръ, сцены, какъ сцена Леночки съ Молотовымъ въ бесдк, мальчикъ едя ночью въ комнат сестры, дтство Данилушки, образъ Карася и немногія картины природы въ Мщанскомъ счасть и въ роман Братъ и сестра. Безъ всякаго пристрастія къ разбираемому писателю мы можемъ сказать, что видимъ въ Помяловскомъ задатки дарованія весьма крупнаго, пошедшаго непосредственно по стопамъ Гоголя,— дарованія, которое, можетъ быть, дало бы Россіи такого же сильнаго бытописателя, какого французы имютъ въ Зола, только боле задушевнаго и не расплывающагося, какъ послдній, въ изображеніяхъ циническихъ подробностей.
Глубина и содержательность Помяловскаго заключается въ двухъ очень важныхъ особенностяхъ: во-первыхъ, въ выбор сюжетовъ, во-вторыхъ, въ ихъ освщеніи, въ самомъ способ ихъ развитія, въ томъ, какъ эти сюжеты трактуются, какое впечатлніе производятъ они не только на современниковъ писателя, но и на поколнія позднйшія.
Въ то время, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Писемскій и гр. Толстой, хотя и изображаютъ многія стороны русской жизни, но, главнымъ образомъ, все-таки, занимаются міромъ интеллигентнаго помщичества,— Помяловскій ведетъ читателя въ кругъ бурсаковъ и чиновниковъ, какъ Молотовъ, семья Дороговыхъ и ихъ родные и знакомые, гд вопросъ о насущномъ хлб есть самый существенный, поглощающій вс заботы человка, гд пріобртательство составляетъ все содержаніе, весь смыслъ жизни,— ведетъ, такъ сказать, въ самыя ндра пролетаріата (Братъ и сестра), рисуетъ яркія картины воспитанія, характеры самые обыденные, такъ часто встрчающіеся, объясняя подробнымъ образомъ причины ихъ образованія. Вопросъ о воспитаніи казенномъ и частномъ, мужскомъ и женскомъ, разработанъ у него съ нсколькихъ, наиболе существенныхъ сторонъ. Къ нему обращается писатель и въ повстяхъ, и въ отрывкахъ, и въ неконченномъ роман, не говоря уже о бурс, гд отражаются многія стороны нашего казеннаго воспитанія вообще. Честное пріобртательство, идеальное счастье въ матеріальномъ довольств, въ тсномъ круг семьи въ полнйшей эгоистической обособленности отъ общества, кладбищенство и прожиганіе жизни въ лучшихъ людяхъ, какъ Череванинъ, жалкая жизнь женщины, пролетаріатъ въ столиц (Братъ и сестра),— все это сюжеты тмъ боле интересные, что они общи для всей Россіи и не потеряли своего значенія и до настоящаго времени. Область, захваченная Помяловскимъ,— почти не затрогиваемый у насъ въ литератур цлый міръ, гд ‘плетутся дни за днями безъ всякихъ вншнихъ событій, куда едва проникаетъ жизненный лучъ свта’. И если бы нужно было въ нсколькихъ словахъ опредлить содержаніе кратковременной дятельности писателя, ее можно было бы назвать скорбнымъ изображеніемъ обыденнаго русскаго человка въ его попранномъ съ дтства человческомъ достоинств.
Помяловскій относится, по преимуществу, къ тому роду талантовъ, къ которымъ Блинскій относилъ автора извстнаго романа Кто виноватъ (XI т. Соч. Бл.). Сила Помяловскаго, какъ и у этого писателя, не столько въ художественномъ творчеств живописца, сколько въ могуществ мысли, глубоко прочувствованной, вполн сознанной и развитой. Что бы онъ ни описывалъ, всюду проглядываетъ его аналитическій умъ, разлагающій предметъ на составныя части и обнаруживающій его смыслъ и значеніе. Часто то, что нужно было бы представить въ картин, въ сцен, въ дйствіи, онъ только разсказываетъ отъ своего имени, нердко прерывая и этотъ разсказъ, и даже самыя картины и сцены, отступленіями и разъясненіями, всегда очень мткими, глубокими, но, все-таки, мшающими цльности и яркости. Но отступленія эти очень существенны. Этотъ анализъ, отличаясь печальнымъ оттнкомъ, поражаетъ читателя трезвостью мыслителя, не увлекающагося блескомъ настоящаго. Среди веселыхъ картинокъ изъ народнаго быта H. В. Успенскаго, задорной обличительной литературы, полной сознанія, что мы созрли, Помяловскій строго останавливаетъ насъ на распутьи, приглашая поглядть въ сущность настоящаго. Въ то время, когда всмъ весело, онъ заканчиваетъ своего Молотова восклицаніемъ: ‘Эхъ, господа, что-то скучно!’ и, по справедливому выраженію одной рецензіи, онъ дйствительно живописецъ мертвящей скуки, которая отличаетъ нашу сонную жизнь. Показаніе тщеты этой жизни, суетности и пустоты того, что считается важнымъ, непрочность этого, такъ долго и съ такими усиліями и лишеніями пріобртаемаго мщанскаго счастія, показаніе, что не воспитываютъ у насъ человка для разумной жизни, что живемъ мы вразбродъ, сами по себ, что слишкомъ легко у насъ погибнуть, какъ погибли, вступивъ въ жизнь съ лучшими стремленіями, Потесины (Братъ и сестра), не оправданіе, а объясненіе пьянства и ничего недланія естественнымъ слдствіемъ положенія вещей,— вотъ что составляетъ преобладающую задачу Помяловскаго. Онъ — наша общественная совсть, внушающая отвращеніе къ паразитизму и любовь къ ближнему, какъ бы низко въ нравственномъ отношеніи человкъ ни стоялъ. И не разрушеніемъ основъ, не ниспроверженіемъ благородныхъ идеаловъ отличается Помяловскій, онъ только продолжаетъ дло Гоголя, раскрывая пошлость тамъ, гд общество видитъ идеалъ, какъ, напримръ, въ умнь приспособляться ко всякой гадости въ жизни, чтобы только намъ было хорошо.
Эта способность разоблачать пошлость соединяется въ писател съ гуманностью. Никого онъ не обвиняетъ и не проклинаетъ, кром ‘матери препоганой сивухи, спаивающей русскій народъ’. ‘Ты великій народъ,— пишетъ онъ,— но народъ-пьяница. По будь трезвымъ народомъ. Разшиби ты поганую посуду съ поганою сивухой, наплюй въ окна кабаковъ и въ рожи производителей! Отрезвись, и пой хоть ту же унылую псенку, которую плъ до сихъ поръ, только не спьяна’. Везд стоитъ Помяловскій за личность человка, оскорбляемаго и уродуемаго ребенка, за женщину, за какого-нибудь отверженника, жильца большой квартиры (Братъ и сестра), во всякомъ пропойц, потерявшемъ человческое обличье, отыскиваетъ хоть, слабую искру Божію, и въ самомъ генерал Подтяжин, въ продающемъ въ замужество дочь Дорогов видитъ людей, не вдающихъ сами, что творятъ. ‘Господи!— восклицаетъ писатель въ заключеніе романа (Братъ и сестра),— страшно жить въ томъ обществ, гд подобныя жизни совершаются сплошь и рядомъ’, и въ этомъ восклицаніи чувствуется боль за всхъ погибающихъ вдніемъ или невдніемъ въ горячо любимой писателемъ родин.
Помяловскаго упрекали въ грубости и рзкости, называли его грязнымъ обличителемъ, человкомъ черствымъ и безчувственнымъ, говорили, что его сгубило циническое отвращеніе ко всему нжному и изящному. Но, какъ странно слышать подобное обвиненіе изъ устъ общества, которое зачитывалось Взбаломученнымъ моремъ, Повтріемъ и Современною идилліей, великосвтскими романами Русскаго Встника съ утонченными изображеніями соблазнительныхъ адюльтеровъ, и теперь еще зачитывается произведеніями врод Содома. Да, Помяловскій, дйствительно, говорилъ, иногда очень грубо и рзко (хотя нкоторыя слова въ Порчанахъ или въ роман Братъ и сестра онъ, можетъ быть, и смягчилъ бы въ окончательной редакціи, еслибъ они печатались при его жизни), но говорилъ такъ только о томъ, что слишкомъ грубо и рзко въ самой дйствительности, и говорилъ съ отвращеніемъ и ужасомъ. Но и подъ твердою оболочкой выраженій грубыхъ и рзкихъ просвчиваетъ у него такая женственная нжность чувства, которая ощутительна для каждаго, мало-мальски не глупаго и не бездушнаго человка, и никогда не описывалъ Помяловскій грязи, смакуя ее, такъ, какъ описываютъ у насъ ее теперь, черезъ двадцать пять лтъ.
И такъ, необыкновенная сила трезваго и глубокаго анализа въ соединеніи съ широкою гуманностью и задатками крупнаго художественнаго таланта, яркое представленіе существеннйшихъ вопросовъ своего времени,— вотъ что, несмотря на всю кратковременность и отрывочность литературной дятельности Помяловскаго, даетъ намъ право вглядться въ него повнимательне. Не только двадцать пять лтъ назадъ, но и теперь, когда живемъ мы, очень мало вдумываясь въ свою жизнь, и съ слишкомъ легкимъ сердцемъ, онъ заставляетъ честно мыслить и оцнивать жизнь по достоинству.

VII.

Самый яркій вопросъ, изъяснителемъ котораго, сообразно времени, явился Помяловскій, это — вопросъ воспитательный въ самомъ широкомъ значеніи слова. Первое произведеніе его, съ которымъ онъ выступилъ въ литературу, именно педагогическій очеркъ Пуколъ. Въ сочиненіяхъ Пирогова, Ушинскаго и др. мы находимъ одушевленные трактаты о разныхъ сторонахъ нашего воспитанія и образованія, Помяловскій представляетъ это воспитаніе и образованіе въ художественныхъ образахъ, освщенныхъ скорбью о педагогическомъ уродованіи дтей. Онъ иллюстраторъ этихъ вопросовъ тмъ боле цнный, что изображаетъ воспитаніе не исключительно барское, какъ, наприм., Гончаровъ или Тургеневъ, но, вообще, такое, какое получалось у насъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Бурса, наведшая на многихъ ужасъ и призвавшая даже проклятіе неба и кару начальства на голову автора, будто бы за клевету и злонамренность, вовсе не была у насъ явленіемъ исключительнымъ. Бурсацкое воспитаніе, конечно, не въ такихъ рзкихъ формахъ, напоминаетъ намъ собственное наше воспитаніе въ одной изъ столичныхъ гимназій въ начал пятидесятыхъ годовъ, т.-е. въ то время, когда Помяловскій и самъ воспитывался въ семинаріи. Здсь то же обезличеніе ребенка, какъ основной педагогическій принципъ, почти та же отупляющая схоластика въ преподаваніи, та же долбня, казарменная жизнь съ грубымъ товариществомъ, дикими ученическими характерами, съ руганью и побоями, не только отъ товарищей боле сильныхъ, по крайней мр, въ младшемъ возраст, но и отъ самихъ педагоговъ, такъ же мало, за рдкими исключеніями, возбуждавшихъ любовь и уваженіе, какъ и бурсацкіе педагоги, та же жизнь впроголодь съ кражею казеннаго хлба и пироговъ, наконецъ, хотя боле умренная, но та же порка. Авторъ этой статьи хорошо помнитъ, какъ одинъ отецъ, опасаясь за слабое здоровье сына, при отдач послдняго въ гимназію, заране добылъ отъ одного вліятельнаго доктора особое свидтельство въ томъ, что сына, по слабости здоровья, подвергать тлесному наказанію нельзя, помнитъ и то, какъ разъ былъ выпоротъ, въ присутствіи всей гимназіи, одинъ изъ товарищей автора за куреніе табаку такъ, что несчастнаго уволокли полумертвымъ въ лазаретъ. Даже величайшее зло — порученіе маленькихъ школьниковъ старшимъ, обязаннымъ спрашивать уроки, и то одно время практиковалось и въ гимназіяхъ. А каковы были, вообще, наши школьные порядки въ другихъ заведеніяхъ, особенно низшихъ, можно видть изъ многочисленныхъ мемуаровъ о нашемъ воспитаніи, печатавшихся и до сихъ поръ печатающихся въ журналахъ. И если при появленіи Очерковъ бурсы раздались голоса, обвинявшіе автора въ намренной лжи и преувеличеніи, то, съ другой стороны, еще. при жизни писателя нашлись люди, печатно подтверждавшіе справедливость его лтописи, наприм., статья: Два слова о двухъ статьяхъ (Бремя 1862 г.), гд прямо сдлано сопоставленіе изображеннаго у Помяловскаго съ тмъ, что представляли наши бурсы по разсказамъ другихъ, даже и не воспитывавшихся въ бурс лицъ, видвшихъ послднюю только въ качеств случайныхъ постороннихъ зрителей. Прочтите, наконецъ, Дневникъ семинариста Никитина (Воронежскій Сборникъ 1861 г.),— здсь та же зубря, сченье, отсутствіе всякой свободы, схоластика, драки, развратъ и грязь физическая и моральная. Помяловскій и сгущалъ, можетъ быть, нсколько краски, но тмъ поразительне сконцентрированное безобразіе, хотя бы и нарочно обрисованное боле ярко, чтобы обратить вниманіе на величайшее зло — физическое, умственное и нравственное уродованіе тхъ дтей, которыя готовятся въ пастырей церкви, долженствующихъ нести въ невжественную народную массу любовь, миръ и просвщеніе. Изображеніе воспитанія именно того класса людей, который по своему будущему положенію, какъ духовенство, станетъ въ особенно близкія отношенія къ народу, составляетъ весьма важную заслугу Помяловскаго и объясняетъ, почему у насъ, гд такъ много говорятъ о просвтительной миссіи духовенства, послднее еще и теперь далеко не всегда стоитъ на высот своей великой задачи. Наконецъ, въ упрекахъ Помяловскому въ односторонности изображенія бурсы есть немалая доля и недоразумнія, такъ какъ кончить своего труда ему не удалось, а хорошія стороны бурсы общалъ онъ представить въ слдующихъ очеркахъ. Впрочемъ, и въ четвертомъ очерк, Бгуны, и особенно въ неконченномъ пятомъ, Переходное время бурсы, видно уже вяніе новаго, лучшаго времени.
По, во всякомъ случа, картины бурсацкаго воспитанія, и какъ таковыя, и какъ носящія въ себ много такого, что принадлежало нашему казенному воспитанію вообще, составляютъ великую заслугу автора. Своими страшными изображеніями извращеній дтской природы и изображеніемъ дтей Помяловскій напоминаетъ Диккенса, безпощадно разоблачавшаго въ Давид Копперфильд Домой, Оливер Твист, Никола 123, Никльби и др. педагогическія безобразія своего времени и не мало способствовавшаго своими романами улучшенію воспитанія въ его отечеств. И эта заслуга Помяловскаго тмъ важне, что никто еще до него никогда не изображалъ у насъ недостатковъ нашего воспитанія съ такою ужасающею правдой и такою горячею симпатіей къ личности несчастнаго ребенка. Страданія дтей, подвергаемыхъ тлесному наказанію, обиды со стороны товарищей, лишеніе отпуска на праздники домой,— вс эти картины и сцены принадлежатъ къ самымъ лучшимъ созданіямъ разбираемаго писателя. Совсмъ наивною сказкой передъ Очерками бурсы кажутся изображенія удалыхъ бурсацкихъ подвиговъ въ Бурсак Наржнаго, или приключенія странствующихъ бурсаковъ въ Віи Гоголя, и стоитъ только сравнить картины этихъ подвиговъ у Помяловскаго, рисующаго ихъ со всми ужасающими подробностями, съ веселыми разсказами Паржнаго, чтобы понять разницу отношеній обоихъ писателей къ однимъ и тмъ же фактамъ. Серьезне взглянулъ на бурсу В. Крестовскій (псевдонимъ) въ роман Баритонъ (1857 г.), но этотъ чистенькій, немножко сантиментальный романъ съ непризнаваемыми приличнымъ обществомъ бдными кутейниками-бурсачками, благородными наставниками и братьями-товарищами своею идеализаціей напоминаетъ отношеніе нашихъ писателей въ сороковыхъ годахъ къ крестьянамъ. Гораздо серьезне Баритона Пикитинскій Дневникъ семинариста, но и онъ блднетъ передъ яркостью Очерковъ бурсы, разнообразіемъ дтскихъ типовъ и ненавистью Помяловскаго къ извращенію дтей жестокимъ и нелпымъ воспитаніемъ.
Коснулся писатель и общественнаго женскаго воспитанія въ закрытомъ учебномъ заведеніи. Хотя очерчено это воспитаніе очень немногими штрихами (Молотовъ), но рисуется довольно опредленно. Если бурсаки выносили къ учебному заведенію, гд учились, ненависть, то отношенія къ учебной жизни Нади Дороговой, по словамъ автора, странныя. Съ первой же минуты, какъ Надя оставила родной домъ, она стала ждать, скоро ли конецъ ученью,— только ‘тмъ и дышала вс семь лтъ’. Къ мсту своего воспитанія, къ начальницамъ и наставницамъ, даже къ подругамъ она относилась холодно, вспоминала объ учень, какъ о тяжелой необходимости прожить въ огромныхъ, казеннаго характера комнатахъ много, много времени. Да и какъ было не относиться такъ къ тому заведенію, гд святое дло воспитанія вврено какимъ-то двствующимъ, уксуснымъ, прокислымъ дамамъ тоже казеннаго характера, къ которымъ можно чувствовать только антипатію и которыя Над платили ненавистью? Какъ въ бурс вся нравственность сводилась къ полнйшему приниженію и лицемрному смиренію, такъ въ пансіон приличіе и благочиніе доведены до того, что учителю исторіи былъ сдланъ строжайшій выговоръ за то, что онъ осмлился назвать ляховъ, по лтописи, погаными, двицамъ не позволялось даже, во избжаніе соблазна, цловать роднаго отца, а въ посту, для нравственности, разводились куры отъ птуховъ. Къ лицемрію и лжи присоединялось еще утонченное взяточничество въ форм подарковъ, будто бы съ благотворительною цлью. А безнравственное обожаніе подругъ, а лазаретъ съ сумасшедшею рубашкой, вмсто бурсацкой порки, а отторженіе дтей отъ науки и отъ подругъ на цлыхъ полгода,— разв все это не уродовало дтей до послдней степени? ‘И сколько,— говоритъ Помяловскій,— изъ этого разсадника невинныхъ созданій выходило блдныхъ, тоненькихъ, дохленькихъ барышенъ, съ синими жидкими на лбу, съ прозрачною матовою кожей на лиц, съ рожицами, выражающими ненужное страданіе, отъ чего он становятся такъ обидно жалкими. Между тмъ, многихъ изъ нихъ ожидала суровая, необезпеченная жизнь, и всхъ — иная дйствительность, а ихъ окружала дланная, фальшивая среда’. Такимъ образомъ, и здсь, какъ и въ бурс, та же ложь, то же подавленіе личности ребенка, то же призрачное образованіе, непригодное для дйствительной жизни. Здсь, какъ и въ бурс, нужно искать причины того разлада съ жизнью, который обнаруживается у насъ въ большинств окончившихъ курсъ юношей и двицъ, того разлада, который бурсака длаетъ чуждымъ всмъ интересамъ общества, а въ Над поселяетъ скептическое недовріе къ книг, гд, по ея мннію, даже и у великихъ писателей, какъ Гёте, только ложь, выдумки, вздоръ, пустая фантазія.
Врагъ воспитанія казеннаго, въ закрытыхъ учебныхъ заведеніяхъ, гд вся педагогика сводится къ жестокой строгости и долбн, Помяловскій касается и воспитанія домашняго съ его особенностями и крайностями. Въ Чебанов (Андрей едоровичъ Чебановъ) онъ рисуетъ то странное, обезличивающее воспитаніе, которое встрчается только у русскихъ богатыхъ и такъ называемыхъ образованныхъ баръ, гд дти начинаютъ говорить по-русски чуть не по двнадцатому году, такъ какъ воспитываютъ ихъ или за границей, или, вообще, подъ вдніемъ иностранныхъ гувернеровъ и гувернантокъ. Величайшимъ зломъ для ребенка писатель считаетъ отсутствіе въ такомъ космополитическомъ воспитаніи знанія народа, высокомрное отношеніе къ нему. Особенно возмущаетъ Помяловскаго эта, противуположная бурс, педагогическая система, гд отмнена вовсе всякая требовательность исполненія долга, гд употребляются всевозможныя искусственныя мры, чтобы ребенокъ учился легко и шутя, выучивая уроки безъ малйшаго труда, былъ всегда исправенъ, всегда зналъ урокъ, по никогда не работалъ надъ нимъ самъ. Въ барченк Чебанов писатель видитъ жертву смшныхъ крайностей увлеченія входившею у насъ въ моду нмецкою школьною новйшею педагогикою, гд ребенокъ, обезличенный не мене, чмъ въ бурс, подготовляется къ уроку искусственно, учителемъ, посредствомъ всякихъ учебныхъ пособій, картъ, картинъ, моделей, гд надъ ребенкомъ опускалась цлая педагогическая сть, при помощи которой уловлялись умъ и память дитяти, котораго насильственно заставляли удерживать въ голов только то, что считаетъ необходимымъ нмецкій педагогическихъ длъ мастеръ. ‘Незамтно и легко идетъ такое преподаваніе, при этомъ постоянно наблюдаютъ здоровье ребенка, расположеніе его духа, впрочемъ, большею частью ровное, ловятъ, въ какую минуту и когда къ нему подойти, подмчаютъ т или другія его свойства, наклонности, и всмъ этимъ пользуются, чтобы достичь педагогической цли’. ‘Уродуютъ ребенка,— говорилъ учитель Чебанова, Лсниковъ,— не даютъ самому пошевелить мозгами, ростятъ барина. Этотъ нмецъ — колбасникъ, а не педагогъ, это — лакей по умственной части’. При такомъ уродливомъ пониманіи системы, по мннію писателя, мальчикъ хотя и будетъ имть свднія, но всегда останется диллетантомъ, вчно будетъ плясать въ жизни по чужой дудк и коптить небо, не зная даже, какъ и распорядиться съ своимъ богатствомъ.
Не мене этой нмецкой системы самонедятельности возмущаетъ автора и прививаемое французомъ фразерство и та свтская ложь и лоскъ, которые, длая человка пріятнымъ для общества, совершенно затираютъ не хуже нмецкой педагогики всякое проявленіе самостоятельности. Это уродованіе барченка, стоящее якобы на уровн послднихъ требованій науки, описано съ большимъ юморомъ, и изображеніе этихъ иностранныхъ педагогическихъ экспериментовъ утрированнаго искусственнаго воспитанія, противъ котораго впослдствіи возсталъ графъ Л. Толстой, встрчаемъ мы гораздо ране у разбираемаго писателя.
Кром уродованія дтей бурсой, пансіономъ и системами новйшей педагогіи, Помяловскій знакомитъ еще съ однимъ воспитаніемъ — домашнимъ, такъ сказать, личнымъ. Таково воспитаніе Елены Павловны въ роман Братъ гі сестра. Здсь, вмсто цлаго учебнаго заведенія, гувернеровъ, гувернантокъ, учителей, единственная воспитательница и учительница — сухая формалистка-мать. Свой единоличный опытъ возводя въ общее, она задумала воспитать дочку единственно своимъ умомъ и съ извстною опредленною цлью. Сама испытавъ неудачную любовь и перенесши много горя, эта мать считала себя самое женщиною непогршимой, полагая, что отъ этого-то она и была несчастна. И вотъ, задумала она выдлать изъ дочери что-то совсмъ противоположное, а именно — женщину обыкновенную, намренію отстраняя отъ нея все, что только могло развить въ ней страстность или малйшую эксцентричность. Мать морила ее книгами историческаго и духовнаго содержанія, весь день располагала строгимъ порядкомъ, для чего было даже составлено особое росписаніе времени по часамъ, и придумывались курьезнйшіе эксперименты для пріученія дочери къ умнью жить, какъ принято всми, и находить удовольствіе въ побжденіи скуки и держаніи себя прилично. Это воспитаніе было какое-то полурелигіозное, полусхоластическое, полуспартанское, гд не обращалось ни малйшаго вниманія на склонности двочки, и, какъ всякое воспитаніе на заданную тему, конечно, не удалось. Двочка, очень хорошая отъ природы, находившаяся до 14-ти лтъ подъ исключительнымъ вліяніемъ матери, была совсмъ сбита съ толку. ‘Природу,— говоритъ писатель,— можно изувчить усиленною и искусственною дрессировкой, сдлать, напримръ, изъ литератора по призванію — торговца, изъ пастора по призванію — пакостнаго плясуна, но когда человкъ почувствуетъ, что его сдлали, а не онъ сдлался, тогда онъ либо сброситъ съ себя оковы, либо впадетъ въ тоску и апатію’. То же было и съ Еленой Павловной. Къ не мене печальнымъ результатамъ привело и бдную сестру Потесина воспитаніе по идеалу тетки, испортившей въ конецъ бднаго ребенка.
Такимъ образомъ, Помяловскій знакомитъ насъ съ нашимъ воспитаніемъ, общественнымъ и домашнимъ, съ схоластическимъ и по новйшимъ системамъ, наконецъ, и съ педагогическими экспериментами отдльныхъ самонадянныхъ личностей по собственному ихъ идеалу. И всюду, во всхъ этихъ воспитаніяхъ, рзко выдвинута ломка дтской натуры, духовное уродство человка, получаемое отъ воспитанія для извстной опредленной цли, дрессировка и нелпость везд, гд не имется въ виду воспитать, прежде всего, человка, а не попа, не дипломата, не барышшо-невсту. Мы не пишемъ статьи педагогической, но если бы кто-нибудь, спеціально интересующійся этою стороной Помяловскаго, взялъ на себя трудъ отобрать все, что по этому предмету у него говорится, то передъ такимъ читателемъ открылась бы цлая педагогическая психологія и широкая, правдивая картина нашего русскаго педагогическаго безобразія. Но неужели Помяловскій только отрицаетъ и разрушаетъ наши воспитательныя иллюзіи, не давая такъ-таки ничего положительнаго? Нтъ, и далеко нтъ! Сквозь эти скорбныя лтописи безобразій ярко просвчиваетъ и идеалъ положительный. Этотъ идеалъ — любовь къ ребенку, ласка и сердечность къ нему съ самаго малаго возраста, снисходительность къ его слабостямъ, вниманіе къ его хрупкой натур, участіе къ его маленькимъ радостямъ и горю, уваженіе къ личности маленькаго человка, идеалъ этотъ — возбужденіе въ ребенк любознательности, самодятельности на непосредственномъ наблюденіи природы, которая не должна быть для него мертвою книгой, развитіе охоты и умнья размышлять и трудиться. Byколъ, Карась, Данилушка, рисуя неиспорченность и богатство дтской природы, показываютъ, какой хорошій матеріалъ попадаетъ въ руки педагоговъ, не умющихъ только этимъ матеріаломъ воспользоваться. Раннее ожесточеніе и черствость юнаго поколнія, скрещиваемаго такъ часто негоднымъ и потеряннымъ, апатію къ наук и искусству, пессимистическое отношеніе юношества къ жизни — Помяловскій, этотъ адвокатъ дтей, приписываетъ родителямъ и педагогамъ, и тмъ отрадне останавливается на боле человчныхъ изъ педагоговъ бурсы, учител Чебанова Лсников, на дтски-чистомъ и наивномъ старичк-профессор, воспитател Молотова, или гуманномъ директор гимназіи (Byколъ), въ голос котораго слышалась отеческая ласка и который встртилъ бднаго Вукола словами: ‘Ну, глупенькій, не плачь, не скучай. Другъ мой, тебя будутъ любить здсь… я буду твоимъ покровителемъ’. Наступленіе новаго, боле гуманнаго періода педагогіи, хотя и немногими еще штрихами, но, все-таки, намчено Помяловскимъ: ‘Слухи о современныхъ средствахъ уничтожить педагогическое зло проходятъ и за стны учебныхъ заведеній. Мало-по-малу выходятъ старые люди въ отставку, выгоняются изъ службы, вымираютъ и уступаютъ мсто другимъ, имющимъ любовь къ юношеству и дтству и не забывшимъ своей собственной молодости’.

VIII.

Самыя обработанныя и большія произведенія Помяловскаго — Мщанское счастье и Молотовъ. Собственно говоря, это одинъ романъ, составляющій неразрывное цлое, изъ двухъ частей, къ которымъ, къ сожалнію, не прибавлено третьей, гд бы обрисовался вожделнный идеалъ семейнаго счастья женившейся по любви пары и гд авторъ показалъ бы, насколько это счастье прочно. Немногія критическія статьи о Помяловскомъ и публика обращали вниманіе, почти только исключительно, на два типа, излюбленные авторомъ и собственно въ художественномъ отношеніи мене обработанные,— типы Молотова и Череваница, между тмъ какъ значеніе романа далеко не исчерпывается этими лицами, хотя и центральными. Романъ этотъ иметъ большое общественное значеніе. Это цлая эпопея о томъ, какъ зарождается, развивается и течетъ жизнь нашего средняго трудоваго чиновничества, тихая, приличная и мирная, никогда не перемняющая характера своей повседневности, гд люди, наслаждающіеся счастіемъ, вполн удовлетворены, ничего лучшаго не желаютъ и ни къ чему, кром сохраненія своего положенія, не стремятся, гд физическое спокойствіе и довольство охватываютъ человка, какъ ‘охватываетъ вода или душитъ перина’, гд люди, наслаждающіеся такимъ счастьемъ, думаютъ, что они и вчно будутъ такъ жить, и что такую же жизнь наслдуютъ отъ нихъ внуки и правнуки, чего и желаютъ имъ отъ всего сердца. Если хе между этими людьми выдастся человкъ, получившій образованіе, и, слдовательно,-съ большими запросами и неспособностью примириться съ извстною средой, то и этотъ человкъ создастъ себ по-своему подобную же, но въ другомъ только род, идеальную жизнь мертвящаго покоя. Онъ просто отвернется отъ дйствительности, замкнется отъ всхъ, будетъ про себя хранить понятія, которыхъ никто не иметъ, и не станетъ заботиться о томъ, что пошлая дйствительность не признаетъ ихъ. ‘Можно,— говоритъ Молотовъ,— весь вкъ ни одному человку на свт не сказать, чмъ вы живете, и кончить жизнь такъ. Я въ своемъ собственномъ кабинет (прибавимъ: при капитальц и хорошей обстановк) самъ себ царь — на голову и сердце нтъ контроля’. ‘О, Господи!— восклицаетъ уже самъ авторъ, — не накажи меня подобнымъ счастьемъ, не допусти успокоиться на томъ мирномъ, безмятежномъ пристанищ, гд совершается такая жизнь!’
Вотъ эта-то идея застоя, самодовольства, удовлетворенія чисто-эгоистическимъ и пошлымъ счастіемъ подъ гарантіей врнаго казеннаго обезпеченія за никому ненужный, почти механическій чиновничій трудъ, подъ гарантіей скопленнаго честно капитала, и сообщаетъ роману общественное значеніе, такъ какъ подобный узенькій, мщанскій идеалъ принадлежитъ у насъ не только какимъ-нибудь учившимся на мдныя деньги Дороговымъ, или убогимъ Касимовымъ, но даже и такимъ хорошимъ, получившимъ высшее образованіе, людямъ, какъ Молотовъ.
Въ своемъ роман Помяловскій, какъ и Гоголь въ Мертвыхъ душахъ, выставляетъ пріобртательство первою и единственною цлью для осуществленія идеала сытой и комфортабельной жизни, разница только въ томъ, что молотовское пріобртательство, сообразно образованію, добрымъ воспитательнымъ вліяніямъ и большему, чмъ у Чичикова, развитію, честное. Но это пріобртательство тмъ боле ужасаетъ читателя, видящаго во всхъ этихъ честныхъ чиновникахъ не живыя духомъ гуманности, а именно — т же мертвыя души. И подобно тому, какъ Гоголь показалъ своего Чичикова не такимъ, какимъ онъ казался цлому городу и помщикамъ, а такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл, со всми затаенными своими мыслишками и чувствованьицами,— такъ Помяловскій, взявъ нарочно такого хорошаго и образованнаго человка, какъ Егоръ Ивановичъ, разоблачаетъ всю его тряпичность, пошлость и эгоистическую узость его идеала, отъ котораго съ ужасомъ отвернется всякій мыслящій и чувствующій юноша, еще полный жизни и любви къ людямъ.
Эта идея пошлости мщанскаго счастья, представленная, особенно въ нкоторыхъ частностяхъ,— напримръ, исторія, цлой чиновничьей семьи, вечеръ у Дороговыхъ, разговоры о пяти насущныхъ вопросахъ — дороговизна, болзни, дти, служба, свадьба, игра въ карты и типы партнеровъ, закуски, гости на именинахъ,— съ истинно гоголевскимъ юморомъ и силой, еще далеко не исчерпываетъ всего богатства содержанія этого, говоримъ смло, одного изъ крупныхъ русскихъ романовъ.
Въ своемъ роман Памяловскій глубоко захватываетъ и положеніе бдной кисейной барышни Леночки съ ея крошечнымъ романомъ, и отношеніе нанимателей къ нанимаемымъ, рабство частнаго труда, и отношенія семейныя съ вопросомъ о брак, какъ сдлк, какъ купл, какъ единственномъ средств для двушки пріобрсти кормъ, и нашу университетскую науку съ двумя представителями интеллигенціи, Молотовымъ и Череванинымъ. Эти два лица, хотя и очерченныя не столь художественно, какъ, напримръ, личности второстепенныя, особенно, какъ мы сказали, возбудили вниманіе общества и породили въ свое время толки и споры. И это очень естественно. Въ этихъ лицахъ ярко намчены два наиболе распространенные у насъ типа: одинъ — человкъ, съумвшій приспособиться къ условіямъ общества и нашедшій свой идеалъ счастья, другой — человкъ, приспособляться не желающій и не умющій, но, тмъ не мене, не идущій дальше безплоднаго анализа и темнаго кладбищенства, которое задаетъ его самого. На этихъ-то типахъ и мы остановимся подробне. Какъ уже было замчено, типъ Молотова весьма близко подходитъ къ Чичикову. Оба — пріобртатели матеріальнаго богатства, для обоихъ деньги — единственная гарантія самостоятельности, довольства, счастія. Разница только во времени и средствахъ къ пріобртенію.
Время, когда родился Чичиковъ, было особенно тяжелое, мертвое. Ничто не тревожило нашего общества: ни лихорадочное стремленіе учиться, ни желаніе быть похожимъ на людей, никакіе вопросы жизни. Каждый понималъ очень хорошо, что ни умъ, ни образованіе, ни какія угодно способности не могутъ быть ни оцнены, ни приложены къ длу, а потому о подобныхъ вещахъ и не заботился. При такомъ состояніи общества нельзя требовать отъ человка нравственной иниціативы. Всякій, видя, что единственная гарантія снисканія себ извстнаго положенія въ обществ и обезпеченія личности отъ насилій — деньги, пріобртенныя какимъ бы то ни ыло путемъ, только бы ловко обойти законъ, естественно стремился къ пріобртенію достатка. Выборъ средствъ здсь вполн зависитъ отъ развитія. ‘Для честности,— говоритъ Помяловскій,— нужны высокоразвитыя способности. Иначе, какъ человкъ приметъ противорчіе между своею бдностью и богатствомъ другихъ? Неразвитому человку не докажешь, что деньги надобно пріобртать трудомъ. Трудъ для него представляется нелпостью, когда другіе безъ труда богаты: нужно имть довольно сильное логическое развитіе, чтобы выйти невредимымъ изъ путаницы человческихъ фактовъ’.
Отецъ Чичикова былъ именно однимъ изъ среднихъ людей, безъ такого разбитія, и, очень естественно, завщалъ единственному сыну идеалъ о сбереженіи копйки, которою ‘можно прошибить все на свт’. Павлуша, то же человкъ безъ особенныхъ, выдающихся способностей и безъ, всякихъ благотворныхъ воспитательныхъ вліяній, остался вренъ завщанію и на школьной скамь, и при первыхъ шагахъ въ служебной карьер, и въ дальнйшей служб, и, наконецъ, въ своей Одиссе скупщика Мертвыхъ душъ. Весь грустный комизмъ этого лица въ томъ, что, пускаясь на всякія подлости, Чичиковъ совершенно убжденъ въ своей непогршимости, и въ глазахъ цлаго общества кажется человкомъ въ высшей степени умнымъ, умющимъ жить, мало того — идеаломъ человка, гражданина, семьянина. Какъ извстно, по замыслу Гоголя, романъ долженъ былъ довести героя до желанной конечной цли. Онъ долженъ былъ умереть образцовымъ хозяиномъ богатаго помстья, добрымъ семьяниномъ и отцомъ множества дтей. Каковъ Чичиковъ, таково и окружающее, носящее его на рукахъ, общество. Оно также равнодушно ко всему, кром пріобртенія въ какой бы то ни было форм, ублаженія своего чрева и… преферанса. Чичиковъ только ловче, хитре, выдержанне, предпріимчиве другихъ… Но какъ, кстати сказать, при всей его практичности, непрочно его счастіе! Стоитъ только какому-нибудь Ноздреву выболтаться на бал, Коробочк похать къ протопопу узнавать цны на мертвыя души, стоитъ только быть назначеннымъ новому губернатору — и все зданіе, созидаемое съ такимъ трудомъ и лишеніями много лтъ, рушится… Впрочемъ, этихъ случайностей могло бы и не быть, и Чичиковъ, какъ и многіе, достигъ бы своего идеала.
Молотовъ — тоже человкъ средній, безъ особаго логическаго развитія и способностей, какъ и Чичиковъ, но развился и образовался онъ при иныхъ условіяхъ. Онъ самъ говоритъ, что теперь ‘настала честная чичиковщина’. Уже чаще и чаще являются честные люди, мало-по-малу проникаютъ въ общество новыя нравственныя требованія, люди начинаютъ порицать обкрадываніе казны и мошенничество, но пріобртеніе, попрежнему, остается главною цлью жизни, и нечестный Чичиковъ вырождается въ честнаго Молотова.
Молотовъ — сынъ народа. Его отецъ — безграмотный столяръ, человкъ честный и работящій. Онъ любитъ работу и своего сына, которому часто говоритъ: ‘Богъ трудъ любитъ, кто трудится — свое стъ’. Это уже нкоторый нравственный капиталъ, который вмст съ отцовскою любовью и лаской, чего у Чичикова не было, западаетъ въ душу ребенка. Еще большею любовью и уваженіемъ къ труду обладаетъ старый холостякъ профессоръ, взявшій по смерти отца Егорушку на воспитаніе. Онъ также пріучаетъ мальчика трудиться, старается внушить ему понятіе о святости труда, науки, благородный образъ мысли и любовь къ міру, котораго, однако, старикъ, проведшій весь вкъ въ кабинет за книгой и на каедр, не зналъ вовсе. Вся эта жизнь кладетъ на Егора Ивановича особый отпечатокъ. Въ уединеніи со старикомъ, въ обществ однхъ книгъ и рдкихъ ученыхъ гостей, мальчикъ быстро развивается не по-дтски и далеко отъ жизни, а частыя рчи о святости труда и собственный примръ умной, но довольно старопечатной, старославянской бабушки — профессора укрпляютъ въ немъ мысль о важности въ жизни труда. Но къ чему этотъ трудъ, какое его практическое примненіе въ боле общемъ смысл, чмъ добываніе себ куска хлба, каковъ долженъ быть трудъ каждаго образованнаго человка по отношенію къ нашему русскому обществу, гд придется жить и дйствовать — этого Егорушка не зналъ. Добрая ‘бабушка’ знала фактовъ гибель, но разобраться въ этихъ фактахъ не могла, и не шла дальше кропотливаго собиранія кое-какихъ матеріаловъ. Оттого-то у Молотова еще съ гимназіи запасъ свдній значительный, но къ чему и какъ ихъ примнить — онъ не знаетъ. Развивается въ немъ и природная любознательность, выразившаяся съ лтами въ любви къ чтенію, но чтеніе не повело его дале философствованій о прочитанномъ для себя и про себя. Самое искусство, какъ рисованіе, лпка, любое мастерство, которое легко ему давалось, даже сама наука,— все это пріобрталось какъ бы для домашняго обихода: нарисуетъ картинку, смастеритъ вещь, сдлаетъ все, что придется,— и только. Жизнь и воспитаніе сдлали Молотова человкомъ положительнымъ, любящимъ постоянно вращаться около своей собственной особы, пожалуй, потолковать, порезонерствовать, поспорить съ умными людьми, но опять-таки въ вид отдыха, развлеченія, безъ опредленной, ясной цли. Онъ не зналъ ни человка вообще, ни условій нашей жизни. Человкъ народа даже не зналъ этого народа и не видлъ передъ собой никакого призванія, никакой цли жизни. Не много далъ и университетъ. Жизни не объяснили ни лекціи профессоровъ, ни товарищескія бесды. Ни профессора, ни студенты не имли ни малйшаго понятія о примненіи науки къ потребностямъ нашего общества, и эта наука, и эта борьба, которую придется вести въ жизни,— борьба, о которой молодежь что-то слышала съ каедры и вычитывала изъ книгъ, были для юношей чмъ-то чуждымъ дйствительности, хотя и казались священными. Съ чмъ и какъ бороться, и какъ эта борьба трудна, юноши, еще далекіе пока отъ житейской пошлости и подлости, не знали. ‘Насъ много,— думалъ Молотовъ, окидывая глазами аудиторію,— и тамъ нашихъ много,— думалъ онъ, вспоминая покойнаго профессора-бабушку, его ученыхъ гостей и немногихъ добрыхъ знакомыхъ. Не думалось ему тогда: насъ много, а тамъ, за порогомъ университета и кабинета ученаго, безконечно больше,— насъ тысяча, а тамъ тьма’. Вотъ этого-то знакомства съ обществомъ и его нуждами, съ ролью, которая предстоитъ немногимъ у насъ образованнымъ людямъ въ борьб съ тьмою невжества, и недоставало Молотову. Какъ плохой земледлъ, Модотовъ не зналъ ни почвы, которую нужно удобрять и засвать, ни средствъ для обработки этой почвы. Въ тип Молотова писатель выразилъ полную несостоятельность нашего, даже университетскаго, образованія, которое существуетъ само по себ, вн жизни. Молотовъ вышелъ изъ университета ‘большимъ ребенкомъ’. Онъ очень хорошій человкъ, даже съ большою любознательностью, обладаетъ массой самыхъ разнообразныхъ свдній, очень трудолюбивъ и никогда не остается безъ дла, но только трудно опредлить смыслъ всей этой дятельности, разнообразной, неутомимой, многоталантливой и неугомонной. Вся она безъ всякой напередъ заданной мысли, безъ опредленной цли, безъ принципа,— просто какая-то потребность натуры, безъ предмета, на который бы эта дятельность могла направиться. ‘Ему 22 года, а онъ еще не опредлился, его натура еще не тронутая, это только сила безъ приложенія, даже нельзя назвать его практическимъ человкомъ: вся его дятельность ничто иное, какъ любознательность, продолженіе учебнаго курса, въ настоящую минуту онъ скоре идеалистъ, только съ практическими задатками для будущаго. Его все занимаетъ: и поврье старой бабы, и рецептъ деревенскаго лкарства, и псня Варламова, и разсказы изъ исторіи Италіи, и разсада капусты, и критическая статья въ журнал. Онъ еще не сформировался, не получилъ полнаго, законченнаго образа’. Такимъ образомъ, передъ нами здоровый физически, очень способный, даже талантливый молодой человкъ, съ цлою массой не только научныхъ, но и практическихъ свдній, человкъ съ хорошимъ сердцемъ, любознательностью, трудолюбіемъ, сынъ порядочнаго, хотя и необразованнаго отца, воспитанникъ добряка-профессора, не слышавшаго въ немъ души, прошедшій полный курсъ гимназическій и университетскій. Вдь, кажется, вс условія соединились здсь, чтобы выработался прекрасный, полезный дятель, какихъ такъ немного у насъ на Руси. И что же? При всхъ этихъ благопріятнйшихъ условіяхъ и прекраснйшихъ качествахъ, это только ‘большой ребенокъ’, совсмъ безъ всякаго призванія, наивный своею безпричинною жизнерадостностью, двадцатидвухлтній молодой человкъ, вполн предоставленный случаю. Этотъ-то случай и бросаетъ его въ тихую Обросимовку въ качеств какого-то домашняго чиновника особыхъ порученій при помщик. Замчательно, впрочемъ, что у этого сына народа, на служеніе которому онъ, вышедшій изъ него, и долженъ былъ бы посвятить свою дятельность, хотя изрдка, но уже является мысль о казенной, чиновничьей служб. Но что такое эта служба, нельзя ли обойтись безъ нея, зачмъ и стоитъ ли ему на нее идти,— такихъ мыслей и въ голову ему не приходитъ, да и вообще мысль о служб какъ-то не вяжется и не сидитъ у него въ голов подолгу и всегда заключается разсужденіемъ: ‘еще успю, вдь, мн всего 22 года’. И живетъ себ Молотовъ, какъ птица Божія, безъ всякой заботы о собственной особ и цляхъ жизни. Такого хорошаго русскаго интеллигента, во всемъ блеск его наивнаго безполезнаго существованія, притомъ, такъ симпатично, безъ малйшей искусственной идеализаціи и такъ глубоко, не изображалъ у насъ еще ни одинъ писатель. Юноша Молотовъ — страшно правдивый призракъ нашей русской безпомощной интеллигенціи, взявшей отъ нашего воспитанія и образованія все, что только могъ взять средній человкъ.
Первое столкновеніе Молотова съ жизнью Помяловскій показываетъ на ‘роман кисейной двушки’. Этотъ поэтическій эпизодъ представляетъ блестящія страницы разбираемаго писателя какъ въ отношеніи художественномъ, такъ, въ особенности, по освщенію Леночки и ея судьбы. Личности въ этомъ род встрчаются въ литератур нашей часто. Раньше Помяловскаго подобный же образъ хорошей, наивной и доврчиво отдающейся двушки далъ Тургеневъ въ Ас (1858 г.), позже — Гончаровъ въ Мариньк. Но Помяловскій съумлъ посмотрть на Леночку не только со стороны граціи и нжности. Онъ выставляетъ ея жалкую одинокую жизнь въ глуши, безъ воспитанія, безъ общества, но, въ то же время, съ неяснымъ сознаніемъ ненормальности такой жизни, съ робкими* вопросами, отчего живется такъ пусто, скучно, такъ бдно, съ вопросомъ о томъ, что длать такой двушк безъ образованія, безъ умнія заработать себ кусокъ хлба, какъ выйти изъ такого положенія, съ вопросомъ, отчего ихъ, такихъ двушекъ, любить нельзя. Ея полнйшая безпомощность при богатств непосредственной натуры, страшное, никому невидимое горе этого созданьица, когда съ разрывомъ съ Молотовымъ пропадаетъ у Леночки послдняя надежда на счастье, обрисованы необыкновенно тепло. ‘Она такъ жить хотла, такъ любить хотла, и доживала послднюю, лучшую минуту жизни. Впереди ея пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дло, что она выйдетъ замужъ, и, быть можетъ, ее еще бить будутъ. Теперь она бы могла воскреснуть и развиться, но суждено ужь такъ, что изъ нея выйдетъ не женщина-человкъ, а баба-женщина. Пропадетъ она!’
‘У насъ,— говоритъ авторъ,— не мало встрчается такихъ двушекъ, какъ Леночка, и многіе увлекаются ихъ щечками, щечки цлуютъ, и хорошо, если останавливаются только на томъ, на чемъ остановился Молотовъ. Иначе — для нихъ невозможна и бабья карьера. Что тогда?’ Такъ человчно и правдиво, и, притомъ, мимоходомъ, эпизодически, какими-нибудь тремя, четырьмя сценами не обрисовывалъ у насъ кисейныхъ двушекъ ни одинъ писатель. Литература большею честью или глумилась надъ ними, или сантиментальничала.
Въ этомъ эпизод Молотовъ выступаетъ во всей своей непригодности для дйствительной разумной жизни. Онъ сконфуженъ, ошеломленъ легкомысленнымъ письмомъ, не иметъ даже характера спросить о немъ Леночку, чтобы разъяснить дло, и оставляетъ ее въ совершенной неизвстности относительно того, удалось ли ей заинтересовать его, и только уже потомъ, ложась въ постель, шепчетъ съ раскаяніемъ: ‘ты не долженъ бы оставлять дла въ такомъ положеніи’. Отношенія амурныя, хотя и невинныя, устанавливаются сами собой, и при помощи Леночки, которая ‘во всемъ указывала ему дорогу. Первая написала письмо, первая пожала руку, первая пустилась въ откровенности’. Во всхъ этихъ отношеніяхъ Молотовъ лицо страдательное и во всемъ подчиняется двушк, весь нравственный капиталъ которой — доброе сердце да практическій женскій тактъ. По замчательно, что, въ то же время, онъ является вполн русскимъ интеллигентомъ, у котораго развитіе не прошло въ плоть и кровь, а только скользнуло по поверхности человка. Въ ночь по полученіи письма ему въ голову, прежде всего, приходятъ игривыя мысли о какой-то актрис въ мужскихъ панталонахъ и, осуждая Обросимова за то, что онъ въ немъ, Молотов, не хочетъ признать человка, самъ Молотовъ относится къ Леночк свысока и не хочетъ признать въ ней полной женщины.
Но вотъ онъ случайно подслушиваетъ разговоръ Обросимова съ женой,— разговоръ, изъ котораго ясно видитъ, что онъ для помщика только плебей — наемщикъ. Господи! Что длается тогда съ бднымъ Егоромъ Ивановичемъ! Онъ и охаетъ, и молится, и злится, и, наконецъ, ставитъ себя въ самое глупое положеніе передъ Обросимовыми, и не подозрвающими, что такое съ Молотовымъ. Здсь встрчаемся мы съ очень важнымъ у насъ вопросомъ о несостоятельности частнаго труда, изъ которой у насъ для многихъ естественно и законно вытекаетъ презрніе къ труду, какъ признаку зависимости, и любовь къ праздности, какъ имющей авторитетъ свободы и человческаго достоинства. По словамъ Помяловскаго, ‘истина: я тружусь, слдовательно, я независимъ,, самъ себя знаю и ни передъ кмъ не хочу гнуть спину,— такая истина рдко иметъ смыслъ въ нашемъ обществ. Протекцію, деньги, поклоны, пронырство, наушничество и тому подобныя качества надобно имть для того, чтобы добиться права на трудъ, а у насъ хозяинъ почти всегда ломается надъ наемщикомъ, купецъ надъ прикащикомъ, начальникъ надъ подчиненнымъ, священникъ надъ дьячкомъ. Во всхъ сферахъ русскаго труда, который вамъ лично деньги приноситъ, подчиненный является нищимъ, получающимъ содержаніе отъ благодтеля-хозяина. Изъ этихъ экономическихъ, чисто-русскихъ, кровныхъ началъ нашихъ вытекаетъ принципъ національной независимости: ничего не длаю, значитъ, я свободенъ, нанимаю, значитъ, я независимъ, тотъ же принципъ, иначе выраженный: я много тружусь, слдовательно, рабъ, я нанимаюсь, слдовательно, чужой хлбъ мъ. Не трудъ насъ кормитъ — начальство и мсто кормитъ, дающій работу — благодтель, работающій — благодтельствуемый, наши начальники — кормильцы. У насъ даже самое слово работа происходитъ отъ слова ‘рабъ’, хотя, странно, мы у Бога не рабы, а дти’. Въ этихъ-то истинахъ и лежитъ побужденіе къ составленію себ капитала нечестнымъ путемъ, какъ у Чичикова, и честнымъ, сообразно воспитанію и образованію, какъ впослдствіи у Молотова, отсюда всеобщее уваженіе у насъ къ капиталу, и тмъ большее въ глазахъ порядочныхъ людей, когда онъ пріобртенъ такъ, какъ пріобрлъ его Молотовъ, отсюда и то горделивое самоудовлетвореніе, съ которымъ Молотовъ развертываетъ передъ Надей картину ихъ будущаго независимаго ни отъ кого, спокойнаго существованія въ хорошей квартир съ комфортабельною обстановкой, гд всякая вещь пріобртена на чистыя деньги. Изъ этихъ же экономическихъ законовъ вытекаетъ и стремленіе къ служб казенной, гд обезпеченіе врне, и гд, по крайней мр, не являешься рабомъ прихоти одного лица — нанимателя. Но вс эти истины пока еще чужды Молотову. Убаюканный вниманіемъ нанимателей, видвшихъ въ немъ полезнаго для себя человка, онъ въ своемъ наивномъ оптимизм мнилъ себя чуть не членомъ семейства Обросимовыхъ и, прозрвъ такъ неожиданно, вдругъ, сразу, очутился лицомъ къ лицу съ ршительнымъ вопросомъ, что съ собой длать. Отсюда страданія, муки самолюбія оскорбленнаго плебея, проклятые вопросы о призваніи, котораго нтъ. Врасплохъ застала Молотова новая задача. Онъ учился и жилъ, не думая о будущемъ, проглядлъ важный вопросъ: на что онъ годенъ?— и теперь видитъ, что онъ ни къ чему не привыкъ, ни къ чему не приготовленъ, что нтъ у него никакого такого дла на всю жизнь, отъ котораго бы онъ счастливъ былъ. ‘И никто-то,— жалуется онъ Леночк,— не знаетъ такого дла, да и нтъ его на свт… Кого занимаютъ у насъ такіе вопросы? И говорятъ, о нихъ рдко и слегка, и то для того, чтобы языкъ не залежался’. Ужасъ охватилъ Молотова страшнымъ холодомъ, какъ человка, потерявшаго надежду найти дорогу изъ лсу. ‘Призваніе? Охъ, какая сила въ этомъ слов для того, кто не усплъ отыскать въ немъ никакого смысла, а, между тмъ, понялъ все его значеніе!’ ‘Многіе у насъ,— говоритъ авторъ, — родятся какъ будто взрослыми, сразу поймутъ, что имъ надобно длать на свт, и, не спрашивая, что такое жизнь, начинаютъ жить, иные эту безсовстность жизни возводятъ даже въ принципъ, а иному скажутъ папаша съ мамашей: ‘будь юнкеромъ, чиновникомъ, дипломатомъ’, и эти счастливцы съ пяти, шести лтъ уже знаютъ, что они должны длать на свт. О проклятая, безсознательная птичья жизнь!— говоритъ Егоръ Ивановичъ, не понимая теперь, какъ это онъ прожилъ до сихъ поръ’.
На помощь сбитому съ колеи Молотову является письмо Негодящева, зовущее его на службу. Это письмо — цлый кодексъ житейской чиновничьей мудрости одного изъ несомнвающихся россіянъ, возводящихъ безсовстность жизни въ принципъ, цлая, какъ солнце ясная теорія приспособленій къ жизни безъ всякаго идеала. Здсь уже никакихъ вопросовъ, все опредлено и ршено, все ясно и несомннно. ‘Ты долженъ дло длать, т.-е. служить. Мы родились жить, а не составлять программы. Не ты первый, не ты послдній. Что ты за рыцарь печальнаго образа? Нтъ, другъ мой, жизнь пускай насъ учитъ, а не будемъ выдумывать жизни. Жизнь сама скажется. Спросишь, какое твое призваніе? Ты все длать можешь. Жизнь осмыслить, никогда ты ея не осмыслишь! Бери ее, наконецъ, безъ смысла. Мы не чувствуемъ любви къ той или другой служб. Безъ любви служи. Отъ тебя и не потребуютъ любви на служб. Намъ нужны твой умъ, честь и трудъ, а любви, пожалуй, и не надо: ея и въ формуляръ не вносятъ’. Вся поэзія жизни, по мннію Негодящева, должна быть на второмъ план. ‘Мы тоже любимъ поэзію, но мы ломать себя умемъ’. ‘Можно читать Фауста и служить очень порядочно, не носить докторской хламиды, а приличный вицъ-мундиръ. Прочь вопросы,— ихъ жизнь разршитъ! Безъ смысла жизнь — живи безъ смысла. Частная служба хуже общественной и относительно гонору, и относительно выгоды. Ты спросишь, гд же служить? Ты не можешь быть докторомъ, купцомъ, архитекторомъ, механикомъ, литераторомъ, бариномъ, священникомъ… Ты можешь быть только чиновникомъ — это неизбжно’.
И Егоръ Ивановичъ идетъ въ чиновники, идетъ съ страшною сердечною болью и отвращеніемъ, Впрочемъ, и боль, и отвращеніе скоро утихли, наступилъ покой, тишина, не шевелится никакая мысль, не хочется, не чувствуется ничего. Наступило мучительное спокойствіе, миръ, отъ котораго избави Богъ всякаго.
Какъ справедливо упрекалъ Помяловскаго Анненковъ, къ сожалнію, весь десятилтній періодъ службы Молотова въ провинціи и пробы хвататься за трудъ частный въ роман опущены совершенно, а это-то постепенное дохожденіе Егора Ивановича до того момента, когда онъ является передъ нами архиваріусомъ и обладателемъ капитала и Комфортабельной квартиры, и было бы особенно интересно для читателя. Обо всемъ этомъ разсказывается только вскользь. Но обрисовка Молотова въ Мщанскомъ счасть и эти отрывочные разсказы даютъ намъ, все-таки, возможность уяснить себ естественность такого исхода. Слишкомъ честный по своему воспитанію и умный человкъ, Молотовъ не въ состояніи былъ приспособляться, какъ Негодящевъ, и карьеры себ чиновной не составилъ. Но изъ философіи пріятеля и горькихъ опытовъ жизни онъ, все-таки, извлекъ Примиреніе и, не желая принимать дятельнаго участія въ государственной машин, ограничился скромною долей безобиднаго хранителя департаментскаго архива. Онъ съумлъ сохранить въ себ человка, интересующагося и наукой, и литературой, и искусствомъ, и, въ самомъ дл, въ глазахъ огромнаго большинства представляетъ собою идеалъ прекраснйшаго жениха и спокойнаго, вполн порядочнаго гражданина, напоминающаго гончаровскаго Штольца. Молотовъ только умне этого нмецкаго филистера и, не распространяясь о необходимости какой-то дятельности, прямо и скромно раскрываетъ передъ Надей свои взгляды на жизнь и требованія отъ нея. ‘Были,— говоритъ онъ,— когда-то побужденія иныя, высшія, а теперь пріобртать хочется, копить, запасать и потреблять’. Непоэтично, но за то честно и сытно. Я тоже пріобртатель. И сегодня, и завтра, и цлые годы надо прожить такъ, чтобы въ лицо не наплевали,— значитъ, надо работать безъ призванія къ работ. Необходима умренность, тихій гласъ и кроткое отношеніе къ существующимъ интересамъ общества. Мы ломать любимъ, либо длаемся отъявленными подлецами, либо благодушествуемъ, какъ я благодушествую. Что же длать? Не всмъ быть героями, знаменитостями, спасителями отечества. Пусть какой-нибудь геній напишетъ поэму, нарисуетъ картину, издастъ законъ, а мы, люди толпы, придемъ и посмотримъ на все это. Иначе простымъ людямъ нельзя и жить на свт. Неужели запрещено устроить простое мщанское счастье?’
Различны и отношенія авторовъ къ своимъ героямъ. Г. Гончаровъ относится къ Штольцу если не съ полною симпатіей, то, во всякомъ случа, очень снисходительно, и даже ставитъ его дятельную натуру въ примръ Обломову, Помяловскій, напротивъ, разоблачаетъ своего Молотова вполн, и его честный кусокъ хлба станетъ поперекъ горла Над, если только она когда-нибудь проснется, и всякій живой человкъ содрогнется въ ужас отъ успокоительныхъ словъ жениха: ‘Надя, милліоны живутъ съ единственнымъ призваніемъ — честно наслаждаться жизнью’. Съ г. Гончаровымъ Помяловскій сошелся въ одномъ: оба недостаточно ясно объяснили читателю обогащеніе своихъ героевъ: какимъ это образомъ такъ скоро честно разбогатлъ Штольцъ, и какъ это Молотовъ — опять-таки совсмъ честно, на скромномъ жаловань — могъ въ какихъ-нибудь десятокъ лтъ, а то и того меньше, не только устроить квартиру съ роялемъ, картинами, канделябрами, пальмами, вазами, коврами, серебромъ, фарфоромъ, дорогими бобрами, книгами и проч., но и честно скопить въ шкатулку собственной работы цлыхъ пятнадцать тысячъ? Романъ Помяловскаго, какъ мы и упомянули, не конченъ. Онъ обрывается объятіями жениха съ невстой, въ которыя бросились они, полные счастья, тотчасъ же за изложеніемъ Молотовымъ своего profession de foi,— обрывается словами: ‘тутъ и конецъ мщанскому счастію. Эхъ, господа, что-то скучно!’ Слова эти весьма знаменательны. Едва ли нужно выяснять ихъ смыслъ посл отношенія писателя къ примиренію съ жизнью на такомъ счасть. Это счастье зиждется на песк и гарантируется только тою нравственною смертью, къ которой пришелъ Молотовъ. Юноша такимъ счастьемъ не удовлетворится, и если Надя сохранила въ себ способность мыслить и чувствовать, Молотовъ не убаюкаетъ ее никакими прелестями комфорта и покоя, обезпеченнаго рублями, и счастью его, созидаемому съ такими усиліями, легко можетъ скоро наступить конецъ. Этотъ конецъ подобнаго счастья не разъ изображался и до Помяловскаго, напримръ, Полинька Саксъ (1847 г.) Дружинина, Подводный камень (1860 г.) Авдева и посл смерти Помяловскаго, напримръ, Трудное время Слпцова (1865 г.). Честное счастье Молотова, какъ и нечестное счастье Чичикова, не носитъ въ себ никакихъ зачатковъ для развитія жизни нравственнаго организма, и потому представляетъ только, для многихъ красивое, болото, въ ндрахъ котораго гниль и разрушеніе.

IX.

Совсмъ особый типъ, совершенно противуположный Молотову, представляетъ Череванинъ. Это лицо, въ значительной степени напоминающее самого Помяловскаго, всего боле возбуждало въ обществ интереса, споровъ и толковъ. Причина этого кроется въ томъ отрицательномъ, критическомъ отношеніи къ нашей дйствительности, которое это лицо выражаетъ. Съ одной стороны, собственно говоря, для романа почти даже ненужное, оно напоминаетъ хоръ въ греческой трагедіи, разъясняющій смыслъ событій и произносящій надъ ними нелицепріятный судъ, съ другой — оно необыкновенно жизненно, выражая собой безпощадный анализъ жизни. Череванинъ — передовой человкъ пониманія существующаго, отъ его рчей ветъ умомъ, разрушающимъ гнилыя формы жизни, праздныя иллюзіи,— умомъ, безпощадно бичующимъ пошлость того, что охраняется обществомъ, какъ святыня, какъ, наприм., честная молотовщина на казенныхъ харчахъ и съ дломъ безъ всякаго смысла, дороговская семья, держащаяся на грубомъ деспотизм, условная наружная нравственность, бракъ, какъ возмутительная продажа двушки для благосостоянія семьи и родственниковъ. Несмотря на всю свою грубость, цинизмъ, пьянство, на вс свои многочисленные недостатки, этотъ человкъ невольно влечетъ къ себ своимъ гуманнымъ, дятельнымъ участіемъ ко всему, что страдаетъ: и къ Над, и къ мальчишк нищему, и къ старику, уличному скрипачу, и къ самому Молотову, а всего больше привлекаетъ къ нему то святое недовольство существующимъ, которое, не давая человку погрязать въ настоящемъ, ведетъ его къ лучшему, боле разумному будущему. Эта неспособность Череванина примиряться съ окружающимъ напоминаетъ Чацкаго, которому, какъ и Череванину, слишкомъ много горя отъ своего анализирующаго ума. Не примиряется съ дйствительностью и Печоринъ, но какъ эгоистиченъ и безсердеченъ этотъ русскій байронствующій офицеръ! Анализомъ жизни отличается и Тургеневой Базаровъ, но какимъ черствымъ, разсудочнымъ человкомъ кажется он со всею своею трезвостью, какъ много въ немъ рисовки и презрнія къ толп! Нечего, уже говорить о какомъ-нибудь нахал Резанов (Трудное время Слпцова, 1865 г.) съ его отрицаніемъ для отрицанія, такъ дерзко и ненужно разрушающемъ счастье своего товарища и осмивающемъ даже стремленія послдняго и его жены служить по мр силъ народу. Всхъ этихъ отрицателей: и Печорина, и Базарова, и Резанова — Череванинъ неизмримо выше уже тмъ, что онъ, не отрицая въ людяхъ пошлости, вмст съ тмъ, жалетъ этихъ людей, желаетъ имъ добра и готовъ служить имъ, когда понадобится, и самъ служитъ безкорыстно Над и Молотову. Въ Череванив современники писателя привтствовали носителя благородныхъ не! редовыхъ идей о разумной человческой и общественной жизни. Череванинъ, какъ и самъ Помяловскій, адвокатъ за личность человка, за семью на началахъ любви и доврія, за женщину въ ея свободномъ выбор мужа, за боле разумный, чмъ непроизводительное чиновничество, трудъ, за боле содержательныя формы общественной жизни.
Но особенно замчательно въ Череванин то, что авторъ нигд не приподнимаетъ его на пьедесталъ и не скрываетъ его недостатковъ, заставляя мучиться ими и его самого. Череванинъ, конечно, личность ненормальная. Жизнь его, отъ ранняго дтства, прошедшаго среди кладбища, покойниковъ и погребальныхъ пснопній, опротивла ему, показавъ только свои мрачныя стороны, и выработала, въ конц-концовъ, темное кладбищенство. Такъ назвалъ писатель то особое пессимистическое настроеніе, которое, подъ вліяніемъ печальнаго дтства, привело и самого автора, и его любимаго героя къ отыскиванію во всякомъ явленіи жизни стороны отрицательной и къ общему взгляду на міръ, какъ на что-то преходящее, неврное и грховное. Въ силу этого-то настроенія и представляются Череванину преимущественно мрачныя картины человческаго горя и безобразій общественныхъ отношеній, эти-то картины и называетъ онъ горько иронически веселенькими пейзажиками. Анализъ жизни про себя, въ одиночку, не подкрпленный правильнымъ образованіемъ, довелъ его до отрицанія всякаго дла,— всякаго, хотя бы даже временнаго довольства чмъ бы то ни было. Университетъ его не удовлетворилъ, онъ бросилъ его и отдался живописи, въ которой обнаружилъ замчательный талантъ, получилъ золотую медаль, написалъ нсколько замчательныхъ картинъ, но не удовлетворился искусствомъ, потому что оно еще и до сяхъ поръ почти никогда не составляетъ у насъ настоящаго, серьезнаго дла. Несчастная любовь надломила эту натуру окончательно, и обратился Череванинъ къ пьянству, къ которому онъ не чувствовалъ никакого особеннаго расположенія, а пилъ только потому, что вино заставляло его хотя временно забывать свое тяжелое положеніе человка безъ душевнаго опредленнаго дла, съ однимъ только страшнымъ анализомъ себя самого и окружающаго. Этотъ-то анализъ, это-то честное мышленіе и сгубило Череванина. Заглядывая прямо въ душу свою и чужую, не подличая, а если чему не вришь, то такъ прямо и говоря, что не вришь, онъ страдалъ страшно. ‘Кто надуваетъ себя,— говоритъ онъ,— тотъ всегда покоенъ, но я не хочу вашего спокойствія. Мысли рождаются, ростутъ и живутъ свободно,— ихъ не убьешь, не задавишь, не подкупишь’. Это была странная, оригинальная, талантливая натура.
‘Въ его фигур широкаго размра,— говоритъ авторъ,— видно было что-то печальное, слабость была видна, хотя всякій, взглянувъ на него, сразу пойметъ, что у него организмъ желзный, выносливый’. Какъ будто сама природа дала ему такой организмъ для того, чтобы выносить внутреннее страданіе, но, вмст съ тмъ, дала и слабость характера, мшавшую покончить эту тяжелую жизнь самоубійствомъ. Бда его въ томъ, что, понимая всю пошлость примиренія съ жизнью и присматриваясь въ ея общественнымъ условіямъ, онъ не находитъ ршительно ничего, что бы могъ противупоставить этой пошлости. И вотъ по цлымъ днямъ лежитъ онъ на диван, ведетъ по временамъ грязную жизнь, пьянствуетъ или, собравъ у себя человкъ по десяти дрянной молодежи, самъ не пьетъ, а напаиваетъ ихъ и потшается надъ глупостью этихъ полуидіотовъ, мнящихъ себя общественными дятелями, литераторами, передовыми людьми. Молотовъ, совершенно естественно, такою жизнью Череванина возмущается, безплодный, какъ ему кажется, кладбищенскій анализъ товарища нарушаетъ его собственное, молотовское спокойствіе. Скоро ли кончится у насъ это вчное гореванье, никому ненужная тоска, мрачный взглядъ на жизнь, доморощенная байроновщина?— говоритъ онъ, и предлагаетъ товарищу искать общества умныхъ людей и начать вести порядочную жизнь. Но бда-то Череванина въ томъ, что такихъ обществъ у насъ почти нтъ, а если и есть, то они слишкомъ замкнуты, и попасть въ нихъ кладбищенствующему плебею Череванину очень трудно, клубы наши — притонъ картежныхъ игроковъ всякаго рода, не унывающихъ россійскихъ танцоровъ и ходоковъ по части амура, театры — пустая и дорогая забава, которая Череванина не занимаетъ, образованныхъ художническихъ круговъ, гд бы можно было побесдовать объ искусств и найти истинному художнику поддержку и разршеніе своихъ сомнній, уже нтъ вовсе,— куда же, въ: самомъ дл, двать Череванину свои досуги? ‘И вотъ,— говоритъ онъ,— сидишь, сидишь, и такая тоска заберетъ, что и самъ не замтишь, какъ очутишься въ портерной или трактирномъ заведеніи… А выпьешь, вдругъ огни потекутъ по тлу, грудь вздохнетъ широко, вотъ она жизнь-то начинается!’ Череванинъ и не оправдывается въ томъ, что ведетъ такую безобразную жизнь, онъ и самъ тяготится ею и признается въ своей слабости, даже нсколько разъ пробуетъ зажить иначе, но соскучивается и опять заживаетъ попрежнему. Много умныхъ людей проводятъ у насъ время именно такъ, постепенно губя себя и опускаясь все ниже и ниже, но не Молотовымъ быть, судьями этихъ многихъ. Вести порядочную жизнь, беречь себя, человкъ, врод Череванина, можетъ только тогда, когда видитъ смыслъ и цль въ своей собственной жизни, трудиться съ охотой и настойчиво онъ будетъ только тогда, когда увидитъ со стороны хоть немногихъ, лучшихъ людей нравственное поощреніе своего труда и его пользу. Но если такой человкъ, поставленный совсмъ одиноко, не можетъ самъ принимать участія въ общей жизни, сознаетъ невозможность для себя даже борьбы съ окружающимъ, тогда требованія отъ такого человка трезвости, трудолюбія, порядочности не имютъ мста, если только не требовать отъ людей азбучной нравственности. Порядочна или нтъ жизнь такого человка — это чистая случайность. Только тогда человкъ перестанетъ вести грязную жизнь, когда въ немъ явится уваженіе къ самому себ, только тогда начнетъ цнить любовь, трудъ и другія прекрасныя вещи, когда сдлается участникомъ ихъ самъ. Если же онъ, подобно Череванину, съ самаго дтства видлъ одно только злоупотребленіе послдними, то никакія убжденія господъ Молотовыхъ на него не подйствуютъ, и онъ, очень естественно, будетъ всмъ этимъ прекраснымъ вещамъ улыбаться. ‘Зачмъ,— скажетъ онъ,— мн перемнять жизнь? Разв та, которую ведетъ Молотовъ, лучше моей жизни? Вдь, Молотовъ мн, кром совта копить деньгу подъ старость и на случай болзни, никакихъ аргументовъ въ необходимости перемнить жизнь не представитъ, а молотовскаго спокойствія я не хочу и вс его заботы объ убранств квартиры считаю пустяками’.
Такимъ-то образомъ въ трехъ лицахъ: въ Негодящев, Молотов и Череванин — представилъ Помяловскій три, наиболе обыкновенные у насъ исхода, къ которымъ приходятъ люди, получившіе, какъ вс эти лица, даже высшее образованіе. Одинъ, Негодящевъ,— изъ молодыхъ да ранній,— вошелъ въ жизнь прямо, безъ всякихъ сомнній, и быстро составилъ себ, что называется, карьеру, отлично приспособившись къ жизни сразу. Изъ такихъ Негодящевыхъ вышли всякіе инженерные, юридическіе, желзно-дорожные и банковые дльцы-рвачи. Другой, Молотовъ, прежде чмъ дошелъ до своего пресловутаго мщанскаго счастья, какъ человкъ боле умный, хорошій, но обыкновенный, безъ особенныхъ героическихъ силъ, перенесъ не мало нравственной ломки и горя, но, въ конц-концовъ, увидвъ безплодность борьбы въ одиночку и несостоятельность частнаго труда, пришелъ къ чиновничьей служб, создавъ себ въ оправданіе цлую особую доморощенную философію, до которой дошелъ своимъ умомъ, и вполн счастливъ, ршительно и прямо отвернувшись отъ общей жизни. Молотовъ напоминаетъ крыловскую лягушку, которая, ‘найдя тинистый въ лощинк уголокъ и заведя домокъ подъ кустикомъ, въ тни, межъ травки, какъ раекъ’, устроина свою собственную жизнь съ девизомъ: ‘лишь мн бы ладно было, а тамъ весь свтъ гори огнемъ’. Такихъ приличныхъ, спокойныхъ, уравновшенныхъ людей литература наша много разъ посл Помяловскаго представляла почти какъ идеалъ, и большинство нашихъ романовъ, и особенно театральныхъ пьесъ, только тмъ и занимаются, что изображаютъ, какъ подобные герои, посл разныхъ злоключеній, въ конц-концовъ, свиваютъ себ тихое семейное гнздышко съ казеннымъ, наслдственнымъ или взятымъ за женой обезпеченіемъ. Третій герой Помяловскаго, Череванинъ, приспособиться къ жизни не могъ и не захотлъ. Онъ — представитель нашей интеллигентной богемы, со всми ея аттрибутами: жизнью изо дня въ день, скукой, часто пьянствомъ, безтолочью, неохотой и неумньемъ взяться за какое-нибудь разумное дло, которое, требуетъ извстнаго воспитанія, подготовки, чего у насъ дается весьма мало, вести же дло въ одиночку, безъ малйшей поддержки въ обществ, состоящемъ изъ Негодящевыхъ и Молотовыхъ, весьма трудно. Впрочемъ, изъ людей врод Череванина въ позднйшихъ поколніяхъ стали появляться кое-гд, на разныхъ поприщахъ и немногіе энергическіе разумные дятели, но огромное большинство Череваниныхъ нашего теперешняго времени много ниже и жалче своего стараго прототипа. Рдкіе изъ нихъ такъ же умны, самое пьянство ихъ и прожиганіе жизни гораздо грязне, они боле раздражены и озлоблены, боле эгоистичны и нердко составляютъ истинное несчастіе для тхъ людей, съ кмъ сведетъ ихъ судьба, особенно для доврчиво отдавшихся имъ женщинъ, они постоянно носятся съ раскапываніемъ своей личности, общественною и міровою скорбью, далеко не такъ скромны, какъ Череванинъ, и нердко оканчиваютъ ненужнымъ, безсмысленнымъ преступленіемъ и самоубійствомъ. Этихъ обращиковъ Череваниныхъ новыхъ формацій вы встртите, наприм., въ сочиненіяхъ г. Альбова и покойнаго Вс. Гаршина, но прототипъ ихъ съ большею глубиной представилъ Помяловскій. Въ Череванин, конечно, сказалось отраженіе и европейскаго человка ‘міровой скорби’, но, прежде всего, Череванинъ именно русскій, честно мыслящій человкъ изъ разночинцевъ шестидесятыхъ годовъ, изломанный воспитаніемъ, очень умный,— человкъ, прозрвшій русскую жизнь, но не имющій воли и умнья войти въ нее дятельнымъ членомъ, которому для дятельности нужно имть великія силы, потому что всякому такому члену приходится у насъ бороться за свое даже самое скромное порядочное дло чуть не въ одиночку, безъ всякой поддержки со стороны общества.

X.

Въ Молотовъ, разсмотрна чиновничья среда съ ея внутренними побужденіями, съ психологіей этого маленькаго, совсмъ обособленнаго чиновничьяго мірка. Параллельно Егору Ивановичу цлая столтняя лтопись постепеннаго образованія дороговской семьи, какъ чиновничьяго центра, проходитъ передъ читателемъ съ галлереей мужчинъ, женщинъ и дтей. Объ этомъ чиновничьемъ мір Помяловскій сказалъ новое слово, показавъ, какъ зарождаются здсь страсти, привычки, наклонности, идеалы, симпатіи и антипатіи. Онъ показалъ, какимъ образомъ въ этомъ сословіи, захватывающемъ еще и до сихъ поръ огромную часть не только нашего дворянства, но и разночинцевъ, образуется страсть къ пріобртенію и та удовлетворенность, которая исключаетъ въ этихъ людяхъ всякое участіе къ интересамъ вн собственной жизни пріобртателей. Помяловскій обнаружилъ боязнь такихъ людей за потерю своего матеріальнаго благосостоянія. Какой страшный вопросъ грозно поднимается въ душ Дорогова, когда Надя отказывается отъ брака съ генераломъ: ‘Генералъ иметъ связи, можетъ согнать со службы, состояньице, скопленное долгими годами, проживется, благосостояніе, созданное двумя поколніями, разрушится… И что тогда? Нищета… униженіе’. И въ самомъ дл, чмъ, кром службы, будетъ тогда Дороговъ кормить семью? Чмъ будутъ кормиться вс эти родственники Дорогова, если генералъ начнетъ ихъ преслдовать? Этотъ страшный рычагъ всей жизни цлаго сословія — деньги и хлбъ, обезпеченные казной — и заставляетъ тсно сплочиваться между собой въ цлую сть всю эту многочисленную дороговскую семью и родню, захватившую въ свои руки чуть не нсколько департаментовъ. Этотъ рычагъ заставляетъ подличать, заискивать, оскорблять своихъ близкихъ и, наконецъ, едва не пожертвовать счастіемъ единственной, любимой дочери. Эта лтопись чиновничества со страшною будничною драмой Нади принадлежитъ къ капитальнымъ созданіямъ русской литературы.
Вуколомъ, Очерками бурсы, Мщанскимъ счастьемъ и Молотовымъ: собственно и ограничивается литературная дятельность Помяловскаго. Остальныя произведенія не кончены, не обработаны, и только, по мр оставшагося матеріала изъ набросковъ и замтокъ, возстановлены въ Полномъ собраніи сочиненій. Но и по этимъ скуднымъ отрывкамъ видно, какого писателя потеряли мы въ Помяловскомъ именно тогда, когда его талантъ только что готовъ былъ развернуться во всю ширь и глубь. Какъ новъ, интересенъ и ярокъ, напримръ, при всей своей этнографичности, очеркъ охтенской жизни полудикой, гнздящейся въ столиц, общины въ Порчанахъ, какою полною картиной явились бы Очерки бурсы, если бы писатель усплъ довести ихъ до конца! Какая широта замысла въ роман Братъ и сестра, гд авторъ, выведя брата и сестру, вошедшихъ въ жизнь съ потребностями честной дятельности, думалъ обнять вс классы общества, какія новыя и интересныя лица выступили бы здсь передъ читателемъ,— наприм., самъ Потесинъ и его сестра, Александра Ивановна Торопецкая, съ ея страшнымъ духовнымъ развратомъ, жильцы ‘большой квартиры’, напр., пвчій, захудалый родъ князей Ремнищевыхъ, полковникъ съ своею семьей! Какимъ вкладомъ въ литературу могъ бы быть романъ Гражданскій бракъ, гд Помяловскій въ то время, когда литература наша стала изображать истинныхъ друзей прогресса и молодежь въ каррикатур, задумалъ представить русское общество въ эпоху реформъ, рзко разграничивъ настоящихъ честныхъ дятелей отъ глупыхъ или низкихъ злоупотребителей лучшими идеями прошлаго царствованія!
Явись такой романъ со всею глубиной трезваго и безпристрастнаго анализа Помяловскаго, можетъ быть, общество наше съумло бы лучше разобраться во всей сутолок наступившаго труднаго времени и не явилось бы такихъ поспшныхъ и легкомысленныхъ памфлетовъ, какъ всякія Некуда, Марво, Современная идиллія, Повтріе, Панургово стадо, На ножахъ, писанныя по однимъ случайнымъ, исключительнымъ и уродливымъ примрамъ, но по которымъ однимъ и до сихъ поръ, къ сожалнію, многіе только и составляютъ себ понятіе обо всемъ томъ времени, о тогдашнихъ лучшихъ людяхъ и особенно о молодежи.
Но какъ ни грустно, что такая литературная сила, какъ Помяловскій, угасла такъ рано, не успвъ привести въ исполненіе своихъ широкихъ замысловъ, должно признать, что и то немногое, что отъ покойнаго осталось, представляетъ весьма цнный вкладъ въ нашу литературу, которая не забудетъ о немъ въ своей исторіи. Обладая задатками весьма сильнаго художественнаго таланта, обнаружившагося особенно въ яркости и сжатости изображеній второстепенныхъ мелкихъ лицъ, а также въ живой изобразительности мткаго и своеобразнаго языка, Помяловскій — писатель съ богатымъ и разнообразнымъ содержаніемъ. Онъ захватываетъ цлую русскую жизнь въ ширь и въ глубь, въ существеннйшихъ и наиболе общихъ ея выраженіяхъ, въ вопросахъ особенно важныхъ и жгучихъ, какъ воспитаніе, чиновничество, нарождающійся пролетаріатъ, частный трудъ, положеніе женщины и ребенка во вліяніи на него отъ самаго младенчества окружающей среды, жизнь и времяпровожденіе нашего общества, безобразное пьянство, какъ общественный порокъ, и, что особенно важно, очень опредленно и правильно освщаетъ свои изображенія. Этотъ, писатель не только живописецъ, рисующій попутно все, что ни представится его наблюдательному взору,— онъ всегда уметъ разобраться въ своихъ наблюденіяхъ, искусно сгруппировать ихъ, отдливъ важное отъ неважнаго и случайнаго, ярко выставить передъ всенародныя очи то, что подсказала ему глубокая анализирующая мысль, наконецъ, согрть даже самыя отвратительныя и пошлыя явленія жизни теплымъ чувствомъ любви къ человку, котораго онъ не забываетъ никогда. Опредленность созерцанія, всегда различающая добро и зло, правду и ложь, мудрая оцнка жизни, столь рдкая въ большинств даже крупнйшихъ нашихъ художниковъ, составляютъ отличительную его особенность. Эта-то твердая, трезвая мысль, это честное направленіе съ горячею любовью къ родин, къ слабому и заблуждающемуся человку и сообщаютъ сочиненіямъ Помяловскаго что-то особенно бодрое, сильное, энергическое, производящее на читателя, при всей мрачности сюжетовъ, впечатлніе полное, цльное и освжающее.
Среди малоплодныхъ нивъ нашей настоящей художественной словесности со случайными очерками и фотографическими копіями дйствительности, гд иногда совсмъ и не разберешь, какъ относятся творцы къ изображаемому, и гд нердко проглядываетъ неспособность ихъ оцнятъ явленія жизни по достоинству, пріятно вспомнить объ этомъ оригинальномъ, скорбномъ и мудромъ, такъ безвременно погибшемъ лтописц нсколькихъ весьма существенныхъ страницъ нашей дйствительности.
Каждый изъ крупнйшихъ писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Достоевскій, Островскій, гр. Л. Толстой, внесъ въ литературу свой цнный вкладъ въ объясненіе тхъ или другихъ важныхъ сторонъ жизни. Изъ всхъ писателей-разночинцевъ новой генераціи шестидесятыхъ годовъ, какъ Н. Успенскій, Слпцовъ, Ршетниковъ, Левитовъ,— Николай Герасимовичъ Помяловскій самый талантливый и глубокій по проникновенію въ смыслъ русской жизни, ночей) не потерялъ значенія и теперь, черезъ 25 лтъ посл своей смерти. На могил англійскаго поэта Томаса Гуда написано: онъ проплъ Пснь о рубашк, на скромной могил Помяловскаго можно было бы написать: онъ сплъ четыре грустныя псни: о бурс, о кисейной барышн, о мщанскомъ счасть и кладбищенств.

Викторъ Острогорскій.

‘Русская Мысль’, кн. IX—X, 1888

Острогорский Виктор Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Морлей о литературе, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1894
  2. Прадед современного романа, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1895
  3. Алексей Веселовский. Этюды и характеристики, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1894
  4. Мотивы Лермонтовской поэзии, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1891
  5. Педагогика. Книги для детского и народного чтения и учебники, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1884
  6. Мещанин во дворянстве, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1879
  7. Полувековая годовщина смерти Ивана Андреевича Крылова, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1894
  8. По поводу одной литературной хроники, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1884
Электронная библиотека