НИ ДНА, НИ ПОКРЫШКИ.
НИ ДНА, НИ ПОКРЫШКИ.
(РАЗСКАЗЪ).
——
——
——
——
——
——
Ни дна, ни покрышки, Виницкая Александра Александровна, Год: 1882
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Вотъ уже годъ, какъ Оля окончила курсъ въ гимназіи и живетъ въ провинціальномъ город съ матерью. Домъ у нихъ свой собственный, есть деревенька, Оля сыта, одта, обута и развлеченіями пользуется: гости бываютъ чуть не каждый день — чего бы, кажется ей недоставало? Наконецъ, въ видахъ скорйшаго устройства ея судьбы мать ршилась провести слдующій годъ въ столиц и наняла прелестную дачу на лто, куда они и перехали.
Здсь развита большая общительность: устраиваютъ танцы, спектакли, все, что такъ нравится молодымъ барышнямъ, предоставлено Ол. Казалось бы, она должна считать себя счастливой, такъ нтъ: она постоянно недовольна.
Лицо ея, несмотря на крайнюю молодость, какое-то апатичное, глаза смотрятъ безучастно и брезгливо, углы губъ опущены книзу, и вся она иметъ надутый, неудовлетворительный видъ. Вчно молчитъ эта Оля и только на прямо обращенные къ ней вопросы отвчаетъ нехотя и односложно, точно кто-нибудь ее обидлъ. Мать дивилась, уговаривала, приставала и, не добившись толку, махнула на нее рукой. Только по чувству долга считаетъ она необходимымъ не дать дочери отбиться отъ рукъ и при каждомъ удобномъ случа длаетъ ей полезныя замчанія и наставленія.
Сидитъ Оля за развернутой на подоконник книгой и смотритъ на улицу. Дождь, слякоть, сырой мокрый запахъ, прохожій бднякъ шлепаетъ по грязи рваными калошами… А передъ Олей развертывается только что описанная въ книг роскошная картина природы: темноголубое небо, видъ безпредльнаго моря, величественныя скалы и утесы уходятъ въ туманную даль, въ мертвой рощ слышится шопотъ, это герой и героиня даютъ торжественную клятву прежде свершить что-нибудь великое, а потомъ навки соединиться неразрывными узами. Удастся ли имъ?
Она съ возрастающимъ интересомъ пробгаетъ страницу за страницей, скоро развязка, у нея захватываетъ духъ…
— Оленька, ты бы пришила, мой другъ, пуговку къ Сережиной куртк? помоги матери, какъ теб не грхъ?
— Сейчасъ, мама, вотъ только кончу.
— Пришей, говорятъ! возьму да отниму вс книги — что это на наказанье! говоришь, говоришь…
Оля пришиваетъ пуговицу не туда, куда слдуетъ, потому что мысли ея далеко, и воркотня матери возобновляется.
Но она все-таки очень довольна, потому что угадываетъ конецъ романа. Отпарывая пуговицу, она продолжаетъ съ живымъ участіемъ слдить за героями, и вся проникнутая ихъ высокими побужденіями, придумываетъ подвигъ для себя.
— Оля, поди, мой другъ, послушай, что это тамъ Мара все шепчется съ дворникомъ? ужь не ищетъ ли другое мсто, деньги-то небось впередъ забрала…
— Ахъ, мама!
Оля падаетъ съ высоты на землю и чувствуетъ себя глубоко несчастной.
Ее занимаютъ не одни романы: она любитъ также серьёзныя книги, но послднія требуютъ боле сосредоточеннаго вниманія, а потому она читаетъ ихъ въ постели по ночамъ, чтобы не мшали. Нердко случается, что входитъ мать и отбираетъ свчку. Тогда впотьмахъ продолжается внутренняя работа головы и чувствъ.
Какая-нибудь необыкновенная будущность плнительно манитъ ее къ себ, сулитъ ей всеобщее удивленіе, похвалы, восторги, а также ненависть и злобу тхъ людей, которые не въ состояніи понять ея избранную натуру. Ей предстоитъ извстность — это несомннно. Томительное нетерпніе овладваетъ ею, въ этомъ непріятномъ состояніи она ворочается въ кровати и долго не можетъ заснуть.
Разбудили ее слишкомъ рано громкимъ разговоромъ и хлопаньемъ дверей.,
Автоматически принимаетъ она услуги горничной при совершеніи туалета, посл чего погружается въ вялую неподвижность, не зная, за что взяться. Читать она уже не можетъ, потому что назойливыя ночныя грезы такъ пріятны, что она не хочетъ отогнать ихъ и теперь, он овладваютъ ею всецло, отодвигая настоящую жизнь на задній планъ.
А настоящая жизнь кажется ей пошлой, скучной и нелпой, неотвязчивая тоска давитъ ее постоянно, она уже привыкла къ ней, считаетъ чмъ-то неизбжнымъ, могла бы прожить такъ очень долго, еслибы не тревожили ея, не прерывали ея мучительно пріятныхъ думъ, не отрывали безпрестанно отъ внутреннихъ созерцаній. Ей надо обдумать прочитанное. Память возсоздаетъ интересные выводы, въ которые она углубляется, начинаетъ проводить связь, испытываетъ высокое удовольствіе мысли, но маленькій братишка обращается къ ней съ вопросомъ, отчего ныньче четвергъ, а не пятница, и непремнно требуетъ отвта, пристаетъ, тормошить, цлуетъ ее, она его не отталкиваетъ, но принимаетъ безучастно ласки. И братъ, и мать, и вся окружающія обстановка иногда раздражаетъ ее до физическаго утомленія. Она бы хотла открыть кому-нибудь подходящему свое настроеніе, уяснить его себ и успокоиться, но чувство постояннаго одиночества только обостряется отъ присутствія домашнихъ, и вотъ она неудержимо куда-то рвется.
О брак она помышляетъ не иначе, какъ съ содроганіемъ. Виднные ею мужчины были заурядные люди, и если родная мать тяготила ее, то что должна была она испытывать, представляя себ, что посторонній невжественный человкъ съ мелкой душонкой будетъ ей близокъ, заявитъ надъ ней права. Жена да боится мужа, мелькало у ней въ голов, и она боялась. Паническій ужасъ леденилъ ее при одной мысли о замужеств, на которое она смотрла, какъ на чудовищную пожизненную пытку.
А мать, какъ нарочно, все чаще напоминала о необходимости пристроиться и рыла между собой и дочерью цлую бездну, и чмъ глубже становилась эта бездна, тмъ ревниве оберегала Оля свои идеалы, тмъ дальше уходила въ свой никому невидимый міръ.
И вотъ, чаще и чаще въ этомъ мір стала появляться ея бывшая учительница, единственная личность, которая не подходила подъ общій уровень обезцвченныхъ людей, имла свою самостоятельную индивидуальность. Въ то время, когда Оля ее узнала, она могла показаться ей крупной величиной, теперь, если въ умственномъ отношеніи он сравнялись, то та во всякомъ случа превосходила ее опытностью и знаніемъ жизни.
Незамтно для самой себя, Оля отводила этой учительниц видное мсто въ той свтлой перспектив, гд ждутъ ее желательные образы и гд, наконецъ, учительница заняла первый планъ и освтила цлый міръ, созданный изъ дошедшихъ до Оли скудныхъ слуховъ и украшенный ея воображеніемъ.
Разладъ ея внутренняго міра съ вншнимъ, съ каждымъ днемъ становился ощутительне и доводилъ ее до болзненнаго состоянія, душевный недугъ подкрадывался незамтно, разслаблялъ ее, и хотя она не жаловалась, но мать тотчасъ примчала, что Оля прихворнула, и, не зная, чмъ ее потшить, заботливо спросила: не хочется ли ей чего-нибудь.
— Мн бы хотлось повидаться съ Оселковой, отвчала обыкновенно Оля.
Но Оселкову не легко было разыскать.
Оселкова была очень благоразумная двица. По смерти родителей, она наслдства не получила, а потому, сдавъ экзаменъ, стала жить своимъ трудомъ.
Она преподавала ариметику въ пансіон благородныхъ двицъ и имла частные уроки, обязанности свои исполняла терпливо и добросовстно, особенной нужды не испытывала и благодарила судьбу. По вечерамъ бесдовала она съ сосдями по квартир, приготовляя оборку или воротникъ къ слдующему дню, или зашивая платье на изорванныхъ мстахъ, ни книгъ, ни газетъ она не читала и не имла никакихъ убжденій.
Но сосдъ ея за тонкой стной имлъ убжденія.
Съ тхъ поръ она стала внушать серьёзныя опасенія, и это высоко поставило ее въ своемъ собственномъ мнніи. Стало быть, она не ничтожество какое, если сильные міра безпокоятся ея существованіемъ.
Очень это было ей лестно, и она всми мрами поддерживала себя на такой высот, въ виду чего придала своей наружности такой видъ, что при встрч съ ней, всякій благомыслящій человкъ сворачивалъ въ сторону.
Неблагомыслящіе люди стали находить ее очень умной и каждому, сказанному ею слову придавали особенное значеніе. Но и благомыслящіе и неблагомыслящіе ошибались, такъ какъ на самомъ дл она ничего замчательнаго въ себ не заключала, и наружность ея была очень обыкновенная.
Высокая, широкоплечая брюнетка съ ршительными манерами, ходитъ торопливо, причемъ пятками загребаетъ и отбрасываетъ не всегда безукоризненно чистый подолъ темно-коричневаго платья. На спин ея виситъ подогнутая косица, лицо живое, подвижное, круглые каріе глаза смотрятъ бойко, крупныя губы рдко улыбаются.
Шляпа на ней съ четвероугольнымъ донышкомъ въ род конфедератки, она смастерила ее сама изъ переплета старой книги Евтушевскаго, обтянула чернымъ лоскуткомъ, и для красы, къ одному углу донышка прикрпила шелковую кисточку. Несмотря на вс эти несовершенства туалета, она производила пріятное впечатлніе задушевностью своего голоса, смягчающаго ея рзкую манеру говорить, а также всей своей особой, дышащей самоувренностью и живымъ задоромъ.
За послднее время стала она подвергаться непредвидннымъ случайностямъ. Пойдетъ, напримръ, въ гости къ знакомымъ, не зная, что ихъ уже нтъ въ квартир и тамъ застрянетъ. Или: пошлетъ по почт письмо и въ отвтъ получить личное приглашеніе пожаловать отъ совсмъ постороннихъ, незнакомыхъ людей. Все это она на себ испытала, ибо злой рокъ преслдовалъ ее всюду и довелъ до того, что она обязалась отказаться отъ профессіи учительницы.
Но она не упала духомъ. Внезапно появилась она передъ лицомъ редактора газеты ‘Ни то ни се’, попросила у него работы и до тхъ поръ не ушла, пока онъ не согласился исполнить ея просьбу. Съ тхъ поръ, какъ только у нея истрачивались деньги, она развертывала иностранный журналъ, выбирала длинную статью, читала три страницы сначала, три въ середин и три съ конца, потомъ излагала прочитанное своими словами, и если выходило ужь очень непонятно, то добавляла своими собственными разсужденіями. Это она называла компиляціей, несла къ редактору ‘Ни то ни се’ и до тхъ поръ не уходила отъ него, пока онъ при ней не сдавалъ ея работы наборщику.
И зажила она еще лучше прежняго, даже возбуждала зависть въ литературной мелкот. Мелкота подстраивала ей козни, но безуспшно, ибо ее было очень трудно огорчить.
Но однажды редакторъ пересталъ ее бояться. Онъ завалилъ ее боле трудною и мене оплачиваемой работой и требовалъ, чтобы она поспвала всюду, гд другіе не поспли. Она старалась. Между прочими занятіями по редакціи ей пришлось поправлять корреспонденціи изъ внутреннихъ губерній. Когда черезъ ея руки прошли сотни писемъ неизвстныхъ ей людей, ей стало казаться, что она ихъ знаетъ, видитъ и жалетъ. Она лишилась сна и аппетита и не находила покоя. Не выходятъ у нея изъ головы эти письма. Вс они, какъ граматныя, такъ и неграматныя просятъ правды, а напечатать ихъ нельзя.— Такъ никто ихъ и не узнаетъ.
А еслибъ можно было предать ихъ гласности, то несправедливость и насиліе исчезли бы отъ одного стыда. Такъ полагала Оселкова. Но невозможное невозможно. Ей велно было поправлять только т, гд говорится о постороннихъ предметахъ, но читать она могла вс письма, сколько угодно. Не стерпло ея бдное сердце.
Она затаила въ карман нсколько самыхъ раздирательныхъ, облитыхъ слезами жалобъ и ршилась показать ихъ кому слдуетъ. Первымъ дломъ собрала она въ узелъ свое имущество и понесла къ ростовщику, дорогу къ которому отлично знала. Но ростовщикъ за ‘имущество’ ничего не далъ, а напротивъ, самъ попросилъ объ одолженіи. Узнавъ, что Оселкова собралась въ столицу, онъ далъ ей объемистую рукопись, которую нкогда заложилъ ему одинъ мстный беллетристъ за 50 копеекъ, и, разумется, просрочилъ. Эту рукопись обязывалась Оселкова сбыть въ столиц, что она охотно взялась исполнить.
Пріхавъ въ столицу, разыскала она свдущаго человка съ цлью спросить его совта. При взгляд на нее свдущій человкъ, не видвшій ея давно, удивился происшедшей въ ея наружности перемн, и съ участіемъ освдомился о причин ея блдности и худобы.
— Здоровы ли вы? спросилъ онъ, крпко пожимая ей руку.
— Здорова-то здорова, грустно отвтила она:— только по ныншнимъ временамъ совстно толстть.
И она объяснила ему предметъ своихъ заботъ. ‘Пріхала хлопотать о свобод печати’, заключила она свой разсказъ.
Свдущій человкъ разсмялся и назвалъ ее идеалисткой.
А она твердила свое:
— Пойду и попрошу. Все выскажу, по крайней мр, будутъ знать и можетъ быть даруютъ. Тогда справедливость восторжествуетъ въ нашемъ отечеств и будетъ очень хорошо.
— Или вы о двухъ головахъ? недоумвалъ свдущій человкъ.
— На что же мн дв головы? Я ровно ничмъ не рискую въ своемъ предпріятіи, самое худшее, чего могу ожидать — это, если меня прогонятъ.
— То-то не погнали бы слишкомъ далеко!
— За правду-то? что вы! горячо возразила она.— Я буду очень просить, я скажу, что потребность высказывать мысли и нужды такъ непреодолима, что чмъ больше ее заглушать, тмъ упорне она будетъ прорываться другими путями, что общество желаетъ разсять мракъ, дать восторжествовать свту и истин… Много еще скажу и очень буду просить.
Свдущій человкъ чуть не умеръ со смху и, когда успокоился, заговорилъ насмшливымъ тономъ:
— И вамъ отвтятъ: сударыня, крпко бы не хотлось давать свободу печати, но если вы непремнно этого желаете, то такъ и быть, извольте, только для васъ. Такой, что ли, отвтъ надетесь вы получить?
— Нтъ, не надюсь, предвижу даже неудачу, но вдь лиха бда кому-нибудь начать, найдутся желающіе продолжать и добьются. Я начну. Къ кому бы мн обратиться, какъ вы посовтуете?
— Обратитесь къ доктору Балансному, это будетъ самое лучшее для васъ.
Она обидлась и ушла.
Чтобы разсять свою досаду на свдущаго человка, который выказалъ такъ мало участія къ ея длу, Оселкова принялась за порученіе еврея. Она вошла въ редакцію самаго лучшаго журнала, самодовольно приподнесла рукопись секретарю и подождала отвта.
Черезъ короткое время секретарь вынесъ обратно рукопись, брезгливо держа ее двумя пальцами за уголокъ, и сказалъ ей, глядя въ сторону:
— Предлагать подобныя вещи значитъ оскорблять редакцію, можете идти.
Но она была упорна и потребовала самого редактора, но редакторъ сказалъ:
— Совтую вамъ отнести это произведеніе въ уединенное мсто, и ручаюсь, что тамъ оно отвергнуто не будетъ.
Она постояла, постояла и ушла.
Пришлось опять идти за совтомъ къ свдущему человку.
— Плюньте на это дло, сказалъ онъ: — поступите съ рукописью по совту редактора и успокойтесь. А прочемъ, покажите-ка рукопись, съ вами она?
Она показала.
Свдущій человкъ взглянулъ и побагровлъ отъ злости.
— Вы не читали! почти закричалъ онъ на нее.
— Нтъ, не читала, отвтила съ несвойственной ей кротостью Оселкова, только теперь догадываясь, что ей прежде всего слдовало просмотрть рукопись.
Она открыла ее въ одномъ мст и увидала, что авторъ съ восторгомъ воспваетъ величіе души благородной дамы, которая намревалась уморить въ себ будущаго ребенка, но убоявшись каторги и мужа, вышла побдительницей въ борьб надъ собой.
И что дальше, то хуже: безграматно, грязно, возмутительно.
Несмотря на крпкіе нервы, Оселкова почувствовала себя нехорошо, и долго совстилась взглянуть собесднику въ глаза, а тотъ, укоризненно покачивая головою, проговорилъ:
— Такъ вамъ и надо: не суйтесь въ другой разъ, будьте осмотрительне, а то сломя голову, не спросясь броду и т. д.
— Но могло ли мн придти въ голову, чтобы даже жидъ могъ источать изъ себя что-нибудь подобное? оправдывалась Оселкова.
— Ахъ, вы идеалистка! было ей отвтомъ.
Оселкова ршительнымъ движеніемъ руки надвинула на лобъ конфедератку и повернулась къ двери.
— Куда вы?
— Просить свободы печати.
Онъ удержалъ ее и усадилъ.
— Не суйтесь, хуже бы не вышло, вдь намъ общаны законы о печати.
— Когда же это будетъ.
— Теперь, должно быть, скоро.
— Ну, по-смо-трю…
Посл утомительнаго дня, придя домой, Оселкова раздлась, распустила волосы и вытянулась въ длинномъ кресл, не надвъ даже блузы, потому что въ комнат было жарко натоплено. Только что она стала соображать, чего бы ей купить на ужинъ, какъ дверъ ея комнаты тихо пріотворилась и изъ темной передней кто-то сталъ на нее смотрть.
— Кто тамъ? тревожно окликнула она, инстинктивно набрасывая на плечи попавшее подъ руку полотенце.
— Это я-съ, отвчала горничная.
— Что-жь вы не входите?
Молчаніе.
Оселкова всмотрлась, и вдругъ ей показалось, что у горничной дв головы.
Быстро схвативъ свчку, подскочила она къ двери и въ ту же минуту одна изъ головъ исчезла.
По дальнйшемъ изслдованіи, голова эта оказалась принадлежащей незнакомому мужчин, который прятался въ уголъ и отворачивалъ то въ одну, то въ другую сторону свое лицо, скрытое поднятымъ барашковымъ воротникомъ. Виднлись только одни любознательные рысьи глаза.
— Что вамъ надо? задыхаясь отъ негодованія, кричала Оселкова:— какъ вы смете вторгаться и подсматривать? кто васъ впустилъ?
— Извините, что обезпокоилъ.
Незнакомецъ шмыгнулъ въ кухню и но черной лстниц скрылся.
— Что сей сонъ обозначаетъ? обратилась она къ подошедшей хозяйк.
Хозяйка была молодая вдова изъ благородныхъ, любившая соединять въ своихъ костюмахъ синій, красный и блый цвта.
— Извините, я не знала.
— Чего вы не знали?
— Что вы не одты, а то бы я просила его придти въ другой разъ посмотрть комнату.
— Я вамъ заплатила за мсяцъ, а вы комнату отдаете? и что это за жилецъ, который ходитъ ночью нанимать квартиру по черной лстниц, и не звонясь… а?.. я васъ спрашиваю.
Голосъ ея принялъ такія грозныя ноты, что хозяйка поспшила скрыться съ глазъ ея.
Мрачныя думы охватили Оселкову, когда она опять услась въ кресло, забывъ объ ужин, она ждала, что дальше будетъ.
Когда вс въ дом улеглись, вошла къ ней кухарка, очень добрая женщина, и горестно вздохнувъ, предложила ей погадать на картахъ, но какъ ихъ ни раскладывала, все выходило одно и тоже предвщаніе: Оселковой предстояли скорая перемна жизни и дальняя дорога.
Она дала кухарк двугривенный и стала ждать, что будетъ дальше.
Нсколько дней по улицамъ слдовали за ней рысьи глаза, которые она тотчасъ узнавала, за какимъ бы воротникомъ они не прятались.
Вначал это ее интересовало, она бодрилась, потшалась, надолго исчезая въ магазинахъ и заставляя незнакомца зябнуть на мороз, но постепенно настроеніе ея длалось серьёзне и стало совсмъ мрачнымъ.
Она не могла дать себ отчета въ собственныхъ мысляхъ, но сознаніе чего-то недостойнаго въ человческихъ отношеніяхъ тяготило ее, подавляло ея духъ, она почувствовала потребность стряхнуть съ себя униженіе, во что бы то ни стало. Остановилась, подумала и, бойко тряхнувъ косицей, подошла къ незнакомцу съ просьбой указать ей какую-то улицу.
Тому, какъ и слдовало ожидать, оказалось но дорог. Онъ пошелъ рядомъ.
— Охота вамъ? взглянувъ на него изъ-подлобья, спросила Оселкова.
— Насчетъ чего съ?
— Мерзнуть. Нанялись бы лучше скалывать ледъ, тепле бы вамъ было.
— Какія вы идеалистки-съ! И онъ глупо захихикалъ.
— Пойдемте вмст обдать къ Мильбрету, я за васъ заплачу полтинникъ, неожиданно предложила она.
Онъ недоврчиво покосился.
— Да ну, пойдемте, чему вы удивляетесь, вдь я эксцентричная!
— Покорнйше васъ благодарю, очень радъ.
— Еще бы!
Посл этого незнакомецъ вздумалъ было развязно заговорить, но не даромъ Оселкова выработала себ свирпый взглядъ, передъ которымъ на полуслов обрывались самые предпріимчивые кавалеры.
Такъ они и промолчали всю дорогу.
Когда же въ ресторан онъ жадно вълся въ лнивыя щи, она вдругъ поднялась съ мста со словами: — молодой человкъ, кушайте на здоровье, а я сейчасъ… И не усплъ онъ отогнуть отъ тарелки голову, какъ она покинула залу, довольно сдержанно сошла съ лстницы, а на улиц пустилась бжать, сла на перваго извощика, и проговорила:
— Рубль на чай… гони, а то опоздаю.
Галопомъ примчались къ вокзалу, и только-что успла вскочить въ вагонъ, какъ поздъ тронулся.
Оселкова благополучно возвратилась изъ столицы. Безъ багажа, съ пустымъ карманомъ и пустымъ желудкомъ, легко было идти: она постукивала каблуками по обледенлымъ тротуарнымъ плитамъ, направляя свои стопы прямо къ редактору ‘Ни то ни Се’, въ надежд, что онъ, по обыкновенію, велитъ ей подать стаканъ чаю и ей удастся обогрться и отдохнуть съ дороги. Застала она его въ типографіи. Онъ просматривалъ матеріалы для завтрашняго номера и въ тоже время помогалъ своими указаніями новой корректорш.
Неопытная корректорша выказывала изумительную почтительность къ представителю современной интеллигенціи и ловила на лету каждое слово своего непогршимаго ментора. А такъ какъ Оселкова непогршимость отвергала, то безъ всякаго благоговнія, сла, а потомъ сказала:
— Здравствуйте.
— Ну, что новенькаго въ столиц? освдомился редакторъ:— какое впечатлніе получили?
Оселкова таинственно промолчала.
— Не замтили ли тамъ чего-нибудь особеннаго… въ воздух? продолжалъ разспросы редакторъ.
Оселкова придала себ многозначительный видъ.
— Дйствительно, есть что-то особенное… скопилось…
Редакторъ насторожилъ уши.
— Вникнули бы хорошенько, да того… написали бы, а?
И онъ ожидательно выкатилъ на нее глаза.
— Пожалуй, отвчала она съ большимъ достоинствомъ:— я приготовлю вамъ очень интересную вещь, только вы мн дайте впередъ немного денегъ, я истратила на поздку все свое состояніе, а потому буду просить васъ прибавить мн копейку, увряю васъ, что удвою старанія и заслужу.
Редакторъ терпть не могъ подобныхъ, ни къ чему не ведущихъ разговоровъ, онъ сдлалъ равнодушное лицо и ничего не отвчалъ.
— Прибавьте мн копейку, мягко, но ршительно настаивала Оселкова.
— Не прибавлю. Съ чего вы это взяли? я и такъ плачу вамъ дороже, чмъ другимъ единственно изъ снисходительности, потому что вы женщина, а я мужчина. Я поощряю женскія попытки къ труду.
При всей непритязательности, Оселковой это показалось обиднымъ.
— Какое можетъ имть значеніе то, что я женщина? вдь не глупе же я, напримръ, васъ?
Онъ видимо съ этимъ не согласился, но промолчалъ, и только пошевелилъ усами.
— Такъ будьте же вы прокляты! вскричала она, потерявъ всякое терпніе, и устремилась къ двери.
Она выбжала на улицу и, мысленно отряхнувъ прахъ съ ногъ своихъ, продолжала путь. День хотя еще и не клонился къ вечеру, но пора было подумать о ночлег. Вопросъ этотъ былъ для нея трудно разршимъ, такъ какъ знакомые ея по большей части были мужчины, холостые и притомъ сами ищущіе ночлега.
Посл непродолжительнаго размышленія, она остановилась на старушк княгин, помнившей ея родню. Эту княгиню она прежде навщала по два раза въ годъ, а за послднее время была у ней въ два года одинъ разъ. У ней въ квартир тепло, уютно, широкій триповый диванъ располагаетъ къ отдохновенію, полъ устланъ выцвтшими коврами, на окнахъ банки съ увядшими цвтами, и тяжолыя, порыжлыя портьеры на дверяхъ. На этажерк вазы, куклы, собачки, птушки и всякая ненужная дрянь, въ углу большая клтка, оставленная въ память объ умершемъ попуга, ровесник княгини, въ ней теперь обитаетъ маленькая хорошенькая птичка.
Княгиня соотвтствуетъ обстановк. Она любитъ украшать свои beaux restes, какъ она сама называетъ свою наружность, любитъ яркіе цвта и балаболки.
Платье на ней, сдланное изъ пестрой потемнвшей отъ времени шали, обильно усяно металлическими пуговками, браслеты, серьги, брошка изъ какого-то блестящаго минерала, а на ногахъ зеленые башмаки съ бронзовыми пряжками. Въ настоящую минуту она держитъ прекраснйшій чепчикъ, приготовляясь его надть.
— Comment trouvez-vous a? показала она чепчикъ вошедшей Оселковой. Обращеніе было сдлано такъ просто, какъ будто Оселкова все время была тутъ и разговоръ не прекращался.— Не даромъ вашъ grand’oncle все хвалилъ мой вкусъ, можете судить, что я была тогда, если теперь въ стсненныхъ обстоятельствахъ — je tire le diable par la queue — и вотъ, видите?
Тутъ она разсказала, какъ впродолженіи двухъ недль лишала себя кофе и третьяго блюда, чтобы изъ экономіи пріобрсть болгарскій чепчикъ.
Осторожно распяливъ его на всхъ десяти пальцахъ, поднесла къ самому лицу Оселковой, потомъ не безъ граціи повернулась къ зеркалу, медленно возложила его на голову и, отступивъ на два шага, повертлась немного.
— Qu’en dites-vous, hein?
Оселкова восхитилась. Чепецъ, дйствительно, былъ великолпенъ: изъ легкой серебристой ткани, отороченный тончайшимъ кружевомъ, онъ сливался съ сдыми волосами, придавая княгин величественный и нарядный видъ.
Княгиня цнила ея похвалы, зная, что она гораздо щедре на порицанія, она поцловала ее въ щеку и велла Дуняш подавать самоваръ, а сама, доставъ изъ шкапа начатую кулебяку съ визигой, ушла въ другую комнату, гд долго звенла ключами, убирая чепецъ.
Въ это время, птичка пронзительно пискнула. Оселкова очень любила движеніе, а потому, представивъ себ, какъ необходимо полетать этой пернатой, вняла и отворила клтку.
— Ахъ, зачмъ вы выпустили птицу, теперь ея до завтра не загонишь, забрюзжала вошедшая княгиня, садясь къ столу:— вчныя шалости, вы и маленькая были пренесносный ребенокъ… une vraie toupie, какъ теперь помню… votre tasse… что-жь вы мало сахару?.. Не любите?— Напрасно. Чай долженъ быть, какъ и поцлуй: крпкій, горячій и сладкій! вашъ отецъ, бывало…
Княгиня разсказала черту изъ жизни отца, Оселкова посматривала на кулебяку, а птица порхала по комнат, выдернула изъ лампадки фитиль, куда-то его понесла и уронила прямо на болгарскій чепчикъ!
— Dbarassez-moi de votre prsence! слезливо завизжала княгиня, подбородокъ и щеки которой затряслись.
Оселкова взглянула въ послдній разъ на кулебяку и пошла.
Была у ней знакомая француженка m-lle Фурнезъ, престарлая двица, жившая въ нумерочк на крохотные проценты съ крохотнаго капитальца, скопленнаго впродолженіи десятилтней педагогической дятельности въ Россіи, подспорьемъ ей также служили доходы отъ поздравленій съ праздниками богатыхъ соотечественниковъ. Въ ея жизни было множество случаевъ, гд она совсмъ готова была выйти замужъ, цвты были заказаны и свадьба назначена, но людская зависть вмшивалась и разстраивала дло. Она очень любила объ этомъ распространяться и каждый свой разсказъ обыкновенно заключала словами:
— Enfin, j’en ai dj pris mon parti!
Она встртила Оселкову вопросомъ:
— N’avez-vous pas vingt copeks sur vous?
А та отвтила ей вопросомъ: нтъ ли у ней чего-нибудь пость.
M-lle Фурнезъ достала высохшій кусочекъ лимона и, объяснивъ, что это средство въ крайнихъ случаяхъ помогаетъ заглушить голодъ, уступила ей его.
Оселкова сжевала лимонъ вмст съ коркой, выпила стаканъ воды и разлеглась на дырявой кушетк съ полной готовностью слушать скорбную эпопею несчастной двицы.
Такъ какъ m-lle Фурнезъ обладала громкимъ, рзкимъ голосомъ, то Оселковой удалось заснуть уже на девятнадцатомъ случа, когда разскащица достаточно утомленно произносила:
— Enfin, j’en ai dj pris mon parti!
Во сн она увидла, будто редакторъ далъ ей пять цлковыхъ, и она сидитъ въ своей собственной комнат, стъ ситные хлбъ съ мещерскимъ сыромъ и запиваетъ молокомъ.
Но эти сладкія грезы были прерваны въ самомъ разгар.
Оселкова открыла глаза.
Ее дергала за руку француженка, переодтая въ широкую кофту съ оборками. Сморщенное лицо ея выражало досаду и непритворный испугъ, дв папильотки тряслись на лбу.
Въ дверяхъ стоялъ управляющій, требуя немедленнаго удаленія Оселковой, такъ какъ она съ вечера не предъявила вида для прописки.
— Строго теперь на этотъ счетъ, ахъ, какъ строго! восклицалъ управляющій.
Об женщины принялись его умолять оставить ихъ въ поко, а онъ съ своей стороны убдительно просилъ ихъ не погубить его.
Оселкова пригрлась, разоспалась и не была расположена дышать чистымъ воздухомъ, а потому старалась продлить время въ препирательствахъ. Полулежа и сладко позвывая, она задавала по нскольку разъ одни и тже вопросы и заставляла повторять отвты.
— Какъ же это такъ — не понимаю! спрашивала она.
— Очень просто-съ: правила такія вышли.
— Удивительно! Неужели даже на одну ночь?
— Неугодно ли посмотрть?
— Нтъ, кром шутокъ, есть такія правила?
— Пожалуйте въ контору взглянуть.
— Съ которыхъ же это поръ и по какимъ причинамъ?
Управляющій давалъ обстоятельный отвтъ, и приводилъ нсколько примровъ крупной штрафовки.
— Ужасно. Представьте себ мое-то положеніе: куда же я теперь днусь?
— Въ частный домъ ежели… я думаю, можно.
— Нтъ, я не согласна, за что же?
— Я не въ томъ смысл-съ, то есть въ частной квартир, въ семейств.
И управляющій начиналъ съ самаго начала. Это продолжалось боле часа, и въ сердце Оселковой уже стала закрадываться надежда дотянуть до утра, какъ француженка звнула и сказала:
— Enfin, il faut en prendre son parti, ma chre.
Оселковой больше ничего не оставалось, какъ уйти.
Была оттепель. Темная, сырая ночь пронизывала ее до костей, порывистый втеръ охватывалъ снизу до верху, то крутя у ногъ ея платье, то распахивая борты пальто, врывался въ рукава, за лифъ платья, колотилъ по спин.
Крпко скрестивъ на груди руки и придерживая воротникъ подбородкомъ, она вяло подвигалась, продолжая дремать на ходу, точно паутиной стянуло ея лицо, вки тяжело опускались, ноги были налиты свинцомъ. Сильный позывъ къ отдыху заставлялъ ея воображеніе превращать каждый видимый предметъ въ кровать, ее тянуло лечь на тротуар, она завидовала дворникамъ, уютно прислоненнымъ въ амбразурахъ воротъ, она вспомнила, что не далеко на двор, гд живетъ княгиня, есть подъ лстницей очень удобный уголокъ, благополучно до него добралась и. скорчилась въ полусидячемъ положеніи въ пространств квадратнаго аршина.
Охвативъ руками колни и пригнувъ къ нимъ лицо, она нашла, что пользуется сравнительно удобнымъ положеніемъ, и въ этой поз замерла.
— Другіе бы не могли провести ночь подъ лстницей, а мн это нипочемъ, я здорова и сильна! проникаясь самоуваженіемъ, утшала себя бдная Оселкова.
Подвальной сыростью и прлью отдавало передъ ея носомъ и кружило ей голову, вся ея короткая жизнь, состоящая изъ непрерывнаго ряда мытарствъ, встала передъ ней въ гниломъ запах этого темнаго угла, и чудилось ей, что она покачивается въ лодк на поверхности тинистаго болота, и дремлетъ, унеревъ голову въ деревянный выступъ. Усталость, холодъ и вс огорченія исчезли изъ памяти… Но ненадолго. Она ощутила на своемъ лиц энергичное и неоднократное прикосновеніе метлы. Настало утро, чистили дворъ, а кстати и подъ лстницей, гд ея не замтили или приняли за неодушевленный предметъ.
Она не шевелилась, покуда все не стихло на двор, тогда она осторожно выглянула и незамтно прокралась за ворота.
Чтобы обогрться, вошла она въ библіотеку, гд за входъ деньги предъявляютъ не впередъ и куда ее безпрепятственно впустили.
Газета ‘Клеветникъ’ извщала, что открыто злоумышленіе, которое только благодаря своевременно принятымъ мрамъ не причинило существеннаго вреда. Газета ‘Ни то ни се’ къ этому извстію присовокупляла, что единственно изъ любви къ отечеству она берется дать полезное по сему предмету указаніе.
Слдовало описаніе примтъ, очень сходныхъ съ наружностью Оселковой: отважный видъ, суровый взглядъ и т. д.
А газета ‘Кляуза’ докладывала, что виновница была въ тайныхъ сношеніяхъ съ редакторомъ ‘Ни то ни се’, и незадолго передъ тмъ здила въ столицу. Оселкова стала просматривать столичныя газеты. Одна начиналась словами: благодаря распорядительности… Другая словами: благодаря неустанной бдительности… Третья: благодаря содйствію…
Только что развернула Оселкова четвертую газету, какъ господинъ, напротивъ ея сидвшій и читавшій ‘Ни то ни се’, сталъ на нее пристально смотрть.
Она отвернулась, скривила губы, сморщила носъ, опустила внизъ глаза, скромно сложила руки на живот и въ этомъ вид благополучно выбралась изъ читальни. По счастью, библіотекарь стоялъ въ это время на лсенк задомъ къ двери и тянулся за книгой на верхнюю полку, а потому ея не увидалъ.
Страшно ей стало на улиц.
Вс всматривались въ нее, подстерегая подходящее движеніе, но она скромно держала руки на желудк, сохраняя на лиц гримасу, принятую въ библіотек.
Извощикъ присталъ, чтобы она прокатилась, но не получивъ въ отвтъ ни слова, спросилъ безъ всякихъ предисловій, крпко придержавъ ее за локоть:
— Не надо ни богатыхъ, ни бдныхъ, такъ, что ли, по твоему?
— Надо, надо! залепетала она передъ строгимъ экзаменаторомъ.
Не смя лишній разъ моргнуть, бродила она изъ улицы въ улицу, нигд не останавливаясь и не замедляя шага, и такъ проходила до самаго вечера, мысленно сравнивая себя съ Агасферомъ. Когда стемнло, распорядительность, бдительность и содйствіе усилились и стало еще страшне. Оселкова чувствовала нестерпимую усталость и желаніе приссть хотя на тумбу, но ей казалось, что она слышитъ крики… И она шла, а фонари предательски на нее подмигивали. И вотъ на тротуар легла передъ ней тнь, вотъ она вытягивается, ростетъ… Ей чуется, что кто-то подкрадывается. Съ отчаянной ршимостью быстро оборачивается она назадъ и попадаетъ лбомъ въ бороду прохожаго, онъ ворчитъ и проходитъ мимо.
Прачка ушибла ее своей корзиной и ее же ругнула. Оселкова вжливо извинилась. Славная женщина: спшитъ, трудится, ей нтъ до другихъ дла, Оселкова хочетъ догнать ее и о чемъ-то попросить, она сама не знаетъ о чемъ, но та уже далеко.
Дома стали рже, потянулись огороды, щелеватые заборы, лачуги, прохожихъ нтъ, уже никто ея теперь не видитъ. Она свободно передохнула, погрузилась по колна въ канаву, полную рыхлымъ талымъ снгомъ, перетащилась черезъ глинистую насыщенную водой насыпь, и вотъ она за чертою города.
Кругомъ тихо, просторно, подъ темной пеленой ночи далеко блетъ снговая равнина. Трудно идти: мстами въ ямахъ снгъ доходитъ до колнъ, она вытаскиваетъ завязшую ногу, падаетъ, поднимается и опять идетъ. Тло отъ усталости какъ бы повисло на костяхъ и тянется къ земл, въ голов неумолкаемо стучитъ. Она осмотрлась.
Вокзалъ желзной дороги на половину загородилъ собой фабрику, которая грозитъ ей своими длинными трубами. Тамъ много людей: страшно… Она напрягла силы и задвигалась скорй. Чуть-чуть доносятся до слуха какіе-то неопредленные звуки, но ничего не видно, только два фонаря у заставы издали свтятся неподвижными яркими точками.
Она обернулась и долго на нихъ смотрла расширенными зрачками, постепенно блдня и ослабвая.
— Что она видитъ! Фонари зашевелились, двинулись съ мста… бгутъ… за ней!
Она схватилась руками за голову.
Нтъ, это ей представилось: фонари стоятъ на мст, а это земля подъ нею движется… быстрй, быстрй, какъ бы удержаться?
Ноги ея подкосились и она упала головой на что-то жесткое. Это подушка. Нарочно ей такую положили: маленькимъ полезно спать на жесткомъ. Все, что непріятно большимъ, полезно маленькимъ, ужь это всегда такъ… Ну, все равно, она уснетъ, только вотъ ше немного больно.
— Однься потепле, ты вся издрогла, слышитъ она ласковый голосъ.
Это ея мать.
— Не выходи безъ провожатаго на улицу, тебя тамъ кто-нибудь обидитъ или испугаетъ, лошадка можетъ задавить.
Вотъ и пришлось…
— Мама! ты не сердись! я, право, не виновата, меня напрасно все наказываютъ, вдь я не злая, ты знаешь, моли Бога, чтобы скоре это прошло. Мн страшно, страшно…
Рзкій свистъ локомотива привелъ ее въ сознаніе и поставилъ на ноги, проснулся инстинктъ самосохраненія, откуда взялись силы.
Она бжала безъ оглядки по длинной черной проталин, пока не стукнулась во что-то твердое. При сроватомъ зарожденіи утра разглядла она полуразрушенный колодезь, поспшно, не разсуждая въ него влзла и притаилась.
Нсколько минутъ не могла она перевести дыханія.
— Вдь я человкъ, выговорила она вслухъ совсмъ не своимъ голосомъ.— Нтъ, я этого никогда не прощу!
И скрипнула зубами.
Какая-то неиспытанная боль въ тл заставила ее скорчиться на шаткихъ дощечкахъ, судорожно уцпилась она за покрытое плсенью бревно, впиваясь въ него ногтями, голова опустилась на грудь, непріятная, влажная теплота разлилась по всему тлу.
Втеръ съ воемъ ворвался-было въ колодезь и мгновенно стихъ, захлопнулъ дверцу и понесся дальше въ поле.
Наконецъ-то ей никто не помшаетъ заснуть.
Немного времени прошло съ тхъ поръ, но Оселкова очень измнилась. Послдующія событія ея жизни, покрытыя мракомъ неизвстности, глубоко на ней отразились и произвели переворотъ въ ея характер.
Она не создавала, не устроивала своей жизни, будучи поставлена въ невозможность бороться съ обстоятельствами, была всегда пассивнымъ игралищемъ судьбы, что не мшало ей воспринимать, чувствовать, мыслить и слагаться въ типъ, весьма распространенный въ Россіи.
Ясный іюньскій день застаетъ ее идущею по шоссе мимо окрестныхъ столичныхъ дачъ. Одта она прилично и по мод: дамская тюлевая шляпка придаетъ ей респектабельный видъ, зонтикъ ея, башмаки и вс аксесуары туалета не лишены нкоторой изысканности. Манеры и походка еще не совсмъ установились, но она слдитъ за собой не напрасно и ничмъ не отличается отъ прочихъ женщинъ средняго круга.
Щеки ея впали и глаза сдлались глубже, выраженіе лица совсмъ не то: что-то затаенное, выстраданное легло между бровей и образовало складку тяжелаго опыта.
Вс эти вншнія перемны, порожденныя инстинктомъ самосохраненія, въ соединеніи съ сдержаннымъ, почти враждебнымъ отношеніемъ къ постороннимъ людямъ, свойственны огромному большинству и считаются признакомъ благоразумія, а потому Оселкова не кидается въ глаза и не кажется оригинальной до тхъ поръ, пока она не встрчаетъ друзей или, по крайней мр, не враговъ или, наконецъ, человка, котораго она не считаетъ хуже себя. Тогда на искренность и доброту она отвчаетъ съ своей врожденной задушевностью, и тмъ шумне ея порывы, чмъ дольше она подавляла ее въ себ.
Много хорошенькихъ домовъ и цвтниковъ промелькнуло мимо нея, тихія воды пруда соблазняли своей свжестью. Оселкова все замедляла шаги и, наконецъ, сла отдохнуть у калитки, въ тни цвтущей сирени за чугунной ршоткой крайней дачи. Слышно какъ на террас разговариваютъ дв дамы. Одна изъ нихъ моложавая, нарядная женщина съ неосмысленными глазами и спокойнымъ стереотипно улыбающимся лицомъ показалась ей знакомой. Она вглядывается въ нее. Точно, она не ошиблась: это Катерина Ивановна, въ дом которой она провела когда-то лто, занимаясь съ ея дочерью Олей.
Ей хорошо съ ними жилось. Катерина Ивановна была добра, ученица — послушна и способна. Какъ бы охотно она теперь съ ними повидалась, но нельзя: прогонятъ или поступятъ еще хуже.
Оселкова съ любопытствомъ слушаетъ разговоръ. Катерина Ивановна только что наказала своего сына за то, что онъ отдалъ свои деньги попрошайк, вмсто того, чтобы сберечь ихъ на внокъ для украшенія ддушкиной могилы.
— Сергй! кричитъ она ему:— проси прощенья.
Но онъ должно быть не разслыхалъ.
Мрачно озираясь по сторонамъ, сидитъ онъ на дальней скамейк цвтника, лишенный права принимать участіе въ играхъ товарищей, а товарищи — два маленькихъ мальчика, радуясь, что бабушка привезла ихъ въ гости на чистый воздухъ, весело рзвятся и заигрываютъ съ Сережей. Бабушка Пелагея Петровна степенно обмахиваетъ жирное лицо вчетверо сложенной газетой, она очень цнитъ сообщество Катерины Ивановны, стоящей выше ея по положенію, просвщенію и въ другихъ разныхъ отношеніяхъ, а потому старается доказать, что уметъ держать себя: избгаетъ вульгарныхъ выраженій и уснащаетъ рчь ломанными французскими фразами.
— Ке-се-ке-се-ке Парнель? спрашиваетъ она Катерину Ивановну.
— C’est un бунтовщикъ, qui mrite d’tre pendu, отвчаетъ та безъ запинки.
— Ахъ, maman, ничего вы не читаете, а говорите! возмутилась молодая двушка, сидящая на другомъ конц террасы.
Оселкова тотчасъ узнала свою Олю.
Катерина Ивановна понизила голосъ и наставительно произнесла немного въ носъ:
— Не слдуетъ вмшиваться въ разговоръ, когда васъ не спрашиваютъ! Что это такое: молчитъ, молчитъ и вдругъ не кстати выскочитъ.
Посл этого замчанія Оля взяла книгу и, обернувшись задомъ къ разговаривающимъ, постепенно втянулась въ чтеніе.
— Да, теперь такія времена, продолжаетъ между тмъ гостья:— вотъ и у насъ — давно ли это было: сидятъ они за круглымъ столомъ, глаза у всхъ налиты, а по всему полу разбросаны сторублевыя бумажки…