СИБИРСКЕ ОЧЕРКИ.
СИБИРСКЕ ОЧЕРКИ.
НЕЗАБЫВАЕМОЕ ГОРЕ.
НЕЗАБЫВАЕМОЕ ГОРЕ.
Л. Шелгунова.
‘Дло’, No 7, 1867
Незабываемое горе, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1867
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Иванъ Вавиловъ пришелъ въ Сибирь за преднамренное убійство. Онъ былъ изъ государственныхъ крестьянъ, попалъ въ острогъ за свое преступленіе на 23-мъ году отъ роду, прибылъ въ рудники на 26-мъ. Высокаго роста, блокурый, статный и видный, онъ былъ только очень блденъ. Вина онъ не пилъ, не любилъ говорить,— и въ рудничной тюрьм не свелъ ни съ кмъ дружбы. Товарищи его по длинной и долгой дорог успли привыкнуть къ его нелюдимству еще на этапныхъ дневкахъ и ночлегахъ,— и оставляли его въ поко, не приставали къ нему. Тюремнымъ смотрителемъ онъ былъ по нраву тмъ, что у него не выходило ни съ кмъ исторій, и ни въ какомъ разбирательств дло до него не доходило. Про себя, то есть про свою прежнюю жизнь онъ ничего не разсказывалъ, и очень равнодушно слушалъ тюремныя похвальбы — однихъ своимъ прежнимъ богатствомъ, другихъ своими подвигами. Въ статейномъ списк его значилось только что онъ убилъ свою жену.
Вскор посл прихода его на рудникъ, оказалось что имъ отличный плотникъ. Его нарядили на какую-то работу вн рудника. Онъ работалъ очень усердно, но на половин дла случилась бда: онъ какъ-то повредилъ себ ногу, и долженъ былъ отправиться въ больницу. Лекарскій ученикъ, завдывавшій больницей,— какъ вс эти ученики по рудникамъ и промысламъ,— принялся лечить ногу такъ, что довелъ бы его до гангрены и до ампутаціи. Но къ счастью Вавилова пріхалъ окружной заводскій врачъ и осмотрлъ его въ больниц.
Врачъ этотъ былъ еще молодой человкъ, только что кончившій курсъ и только-что назначенный въ эту должность. Онъ еще не усплъ совсмъ погрязнуть въ болото провинціальной жизни, чего избгаютъ очень рдкіе изъ заброшенныхъ сюда офицеровъ и чиновниковъ, и то лишь такіе, которые во время успютъ выбраться изъ Забайкалья куда нибудь въ мста боле живыя. Молодой врачъ не втянулся еще ни въ карточную игру съ утра до вечера, ни въ довольно безобразныя попойки чуть не каждый день,— единственныя развлеченія здшняго общества. Онъ еще интересовался не одними мстными интригами и сплетнями, не забросилъ еще въ никогда неотпираемый чуланъ книгъ по своему предмету и не былъ еще равнодушенъ къ своимъ ссыльнымъ паціентамъ. Напротивъ, онъ, какъ человкъ новый, интересовался этими людьми, за каждымъ изъ которыхъ была какая нибудь темная или трагическая исторія, и не утратилъ еще человколюбія на столько, чтобы предоставить ихъ въ болзни на произволъ судьбы.
Безъ Вавилова была какая-то задержка по плотничной работ, и мстный приставъ обратилъ и съ своей стороны вниманіе лекаря на его поврежденную ногу. При этомъ онъ упомянулъ и о томъ, что Вавиловъ отличается отъ всхъ чрезвычайно хорошимъ, примрнымъ поведеніемъ.
Врачъ осмотрлъ его рану и усплъ остановить начинавшееся воспаленіе. Въ тоже время его поразила блдность больного. Клейма проступали на лбу и щекахъ совсмъ черныя. (Онъ впрочемъ и не принимался ни разу сводить ихъ, какъ это длаетъ всякій изъ клейменыхъ). Врачъ сталъ распрашивать Вавилова, не страдаетъ-ли онъ еще чмъ. Тотъ отвчалъ, что нтъ. Врачъ раскрылъ однакожъ ему грудь, и выслушалъ. Оказалось расширеніе артерій у сердца
— Ты можешь быть совсмъ освобожденъ отъ работъ, сказалъ врачъ больному.— У тебя болитъ сердце?
— Болитъ, ваше благородіе, отвчалъ больной,— да это что-жъ за болзнь? Ужъ вы будьте столь милостивы, не избавляйте меня отъ работъ.
Это поразило лекаря. Будь онъ и не такъ недавно на заводахъ, проживи онъ тутъ и двадцать лтъ, онъ былъ бы пораженъ не меньше просьбой больного. Трудно было поврить, чтобы человкъ, дйствительно больной, сопротивлялся освобожденію себя отъ работы. Напротивъ, каждый изъ ссыльныхъ радъ бы самъ навести, на себя какую нибудь болзнь, только бы избавиться отъ каторжнаго труда.
Врачъ сначала думалъ, что не такъ понялъ своего больного, и сталъ его опять раскрашивать. Изъ словъ его опять оказывалось, что онъ предпочитаетъ остаться въ каторг.
— Мн по дломъ, сказалъ онъ серьезно.
Тутъ уже трудно было лекарю воздержаться отъ распросовъ о томъ, какъ Вавиловъ попалъ въ Сибирь и за что именно. Онъ отвчалъ сначала только одно: ‘за убійство’, или ‘жену убилъ’, и повидимому никакъ не хотлъ вдаваться въ подробности.
— Мало ли здсь сосланныхъ за убійство, говорилъ на это лекарь,— да все же хотятъ, чтобы имъ полегче было. Есть и такіе, что сосланы за убійство женъ.
— Мн и такъ легко, ваше благородіе, отвчалъ Вавиловъ,— чего еще легче желать?
Лекарь не хотлъ однакожъ отстать отъ него безъ разъясненій,— и говорилъ, что по закону не можетъ его оставить въ тяжкой работ.
— Мн безъ работы и дня не прожить, возражалъ Вавиловъ.
— Это ужъ твое дло, отвчалъ врачъ.— Ты можешь тамъ найти себ какое нибудь дло, а отъ рудничной работы и долженъ тебя освободить.
Вавиловъ видлъ, что лекарь обращается къ нему, съ искреннимъ вниманіемъ,— видлъ, что онъ распрашиваетъ его о прежней жизни не изъ пустаго любопытства,— и ршился разсказать ему свою исторію.
Исторіи была не длинна, и довольно обыкновенна.
— Вамъ, можетъ, извстно, сударь, что я изъ государственныхъ крестьянъ, разсказывалъ Вавиловъ,— село у насъ не бдное,— и я былъ изъ зажиточной семьи, да и самъ сталъ уже добывать изрядныя деньги. Одно, что они у меня плохо держались. Не то, чтобы я пьяница былъ, или ужъ очень безпутный какой, а главное — пофорсить любилъ. Собралась ли какая компанія — я всхъ угощаю, немного стоило и подзадорить меня — сейчасъ готовъ деньгами сорить. Это и знали. Трое соберутся,— меня четвертаго надо. Сейчасъ за мной. Съ этого форсу случалось и вредилъ себ много. Деньги нужны на что нибудь доброе, а я ихъ задаромъ спущу. Нападетъ, случалось, раздумье,— и закаиваюсь тогда, а приди кто въ эту самую минуту звать на кутежъ,— словно все у меня изъ головы вылетитъ, что думалъ,— готовъ. Пить я много не пилъ,— это правда. Любилъ больше такъ, чтобы веселъ, а не пьянъ. Родители мои померли,— останавливать меня было не кому,— такъ я и жилъ годовъ этакъ съ восемнадцати или девятнадцати. Какъ пошолъ мн 21-й годъ, сталъ я свататься за двушку. Это моя-то и была потомъ жена. Году съ ней не прожилъ. Отецъ, мать говорятъ, что не прочь бы за меня отдать, кабы поостепенился хоть немножко. Потому, знали руки у меня золотыя. Это могу похвалиться. Всякая работа кипитъ въ рукахъ. Съ Матрешей же у насъ давно любовь была,— не то, чтобы тайное что, а такъ очень другъ дружку любили,— можно сказать души одинъ въ другомъ не чаяли. Какъ ей только пятнадцатый годъ шелъ, ужь я, бывало ее караулю. Съ той еще поры было — гд только встртимся, что люди не видятъ, тамъ и поцлуемся. Случится, день одинъ не повидался съ ней, тоска нападетъ такая,— словно этотъ день и не жилъ. Она тоже. Только и говоритъ мн: ‘жить безъ чебя не могу, Ваня’, Какъ только минуло ей шестнадцать, я пошатался. Допрежъ того было у нея два жениха, да не отдали,— сказали: молода, а больше потому знали,— я посватаюсь,— я былъ у насъ на сел не чета тмъ женихамъ, первымъ-то. Отецъ, мать первымъ дломъ стали меня допрашивать: брошу ли я этотъ свой кутежъ, что только на него все извожу, что заработаю. Я имъ какъ слдуетъ общаюсь. Матреша тоже мн: ‘кабы я, говоритъ, не любила тебя, Ваня, стала ли бы я теб говорить объ этомъ’. Общаюсь и ей, что совсмъ другой человкъ стану, только бы вышла за меня. Ударили по рукамъ,— сыграли свадьбу. Кажется счастливе меня и человка на свт не было! Какъ вспомню теперь это время, словно только тогда я и жилъ. Всего этого счастья не перескажешь. Любовь между нами такая была, что на рдкость и найдти. Кажется только жить да жить, и умирать не надо. Такъ нтъ же, все вышло иначе. Вскор, это было посл свадьбы, стали меня опять мои товарищи смущать. Безъ меня у нихъ и кутежъ не въ кутежъ. Старая ли привычка, что ли,— стало и меня подмывать въ ихъ компанію. Матреша уговариваетъ: ‘полно, не ходи: или теб дома не любо!’ И все это лаской, все просьбой. Кроткая была, смирная,— никогда грубаго слова не скажетъ. Да нтъ, не остановила меня. Товарищи, чтобы меня подзадорить, только и толкуютъ: ‘Видно взяли Ивана у насъ подъ начало. Жена къ подолу пришила,— не пускаетъ.’ Мн досадно,— на зло имъ, думаю, покажу, что врутъ. Сталъ таки съ ними покучивать. И удивительно это дло: какъ нту меня дома, тоска меня беретъ,— и кутежъ этотъ мн тошенъ,— только и думаю: зачмъ это я? къ чему? И все-то у меня изъ головы Матреша нейдетъ,— что она да какъ, да не случилось ли съ ней бды какой? Сижу съ пріятелями за виномъ, псни ихъ слушаю, крикъ, а самъ думаю: это въ послдній разъ, не заманите меня теперь ничмъ. И точно что никакой мн тутъ радости не было. Будто насильно меня кутить заставляютъ. Ворочусь домой, Матрена меня не коритъ, не попрекаетъ, а только ласково такъ раскрашивать станетъ: весело ли было? Я ей все какъ есть разсказываю. ‘Какое веселье! говорю, все время сидлъ, о теб думалъ. Нигд мн такъ не хорошо, не весело, какъ у себя дома.’ Она-то и рада. Начнетъ меня цловать, миловать. ‘Хорошій ты мой, ненаглядный, значитъ не станешь больше съ ними дружбу водить’.— ‘Не стану я. И какъ говорю это, кажется, такъ оно и есть и никто меня не собьетъ. Глядь, на другой день опять тоже. Пробовалъ я отказываться,— да ужь какъ разъ пустился, такъ мало изъ этого выходило проку.
Разъ этакъ-то не пошелъ, дома остался, такъ потомъ какая-то совсть глупая напала,— никому на глаза бы не показался,— отъ каждаго пріятеля прятаться готовъ,— эти ихъ дурацкія слова изъ ума не выходятъ: ‘жена къ подолу пришила’. Пойду, сижу съ ними — злость на меня нападетъ,— такъ бы ихъ всхъ разразилъ. Домой идти съ пирушки страхъ какой-то сталъ брать. Совсть грызетъ передъ Матрешей-то. Знаю, она ни слова грубаго не скажетъ,— такъ же и обниметъ, и приласкаетъ,— только разв слезы иной разъ на глазахъ. Такъ это мн еще пуще мученье. Думаю, накинулась бы на меня съ крикомъ, да съ бранью,— легче бы мн было. Только нравъ-то у нея совсмъ не такой былъ. Случается, сидишь дома, она по домашности работаетъ что нибудь, стряпаетъ, либо шьетъ, либо во двор съ чмъ возится, то что будто она все меня попрекаетъ. Взглянетъ ли, не смотритъ ли на меня, говоритъ ли, молчитъ ли,— все мн словно попрекъ.— Мочи моей не стало, хожу какъ полуумный. Не знаю, какъ мн быть? И работа на умъ нейдетъ. Сталъ я думать, не житье намъ тутъ въ деревн,— надо бы въ такое мсто, гд меня никто не знаетъ,— нтъ ни товарища, ни пріятеля. Тамъ думаю, все бы пошло совсмъ по другому. Въ иное время и можно бы это сдлать,— были и деньжонки, и выхлопотать могъ бы чтобы отпустили,— и нигд бы не пропалъ со своимъ мастерствомъ. Такъ хватился-то поздно. Весь протратился, подняться не на что,— и отъ дла сталъ отставать. Вотъ въ маят-то этакой прожили мы съ Матрешей десять мсяцевъ. Стали у меня было ссоры съ ея родней выходить. Старики на меня,— общался имъ остепениться, а живу по прежнему, ни на что не похоже. Видятъ дочь, такъ меня дома нтъ, глазъ не осушаетъ. Такъ она же меня передъ ними защищаетъ. Совсмъ съ ними разсорилась. Перестали и ходить къ намъ. Пуще тоска Матреш. Стала она больше плакать. Чаще я началъ примчать глаза у нея въ слезахъ. Эти слезы мн, какъ огонь на сердце. И ничего-то я разобрать не могу: и люблю-то ее, кажется, больше всего на свт,— и точно она мн поперегъ дороги стала. И эти мои пріятели тоже… Иной разъ такъ это раскипятится во мн сердце — перерзалъ бы ихъ всхъ, передушилъ бы, а придутъ звать,— тянетъ меня къ нимъ. Приходили въ голову и такія мысли: удавиться,— всему конецъ будетъ.— Такъ вотъ, прожилъ я этакъ-то десять мсяцевъ. Былъ въ сосднемъ сел канулъ, праздникъ значитъ церковный,— отъ насъ верстахъ въ пятнадцати. Изъ нашей деревни всегда туда много народу ходило. Собрались и мы съ Матрешей. Тележка у меня въ ту пору сломана была,— и со своими пирами не собрался и починить, пошли мы пшкомъ. Поднялись ранехонько, чтобы къ обдн поспть. Принарядились въ лучшую одежду. Пощеголять еще было чмъ. У Матреши сарафанъ толковой, рубашка кисейная,— посмотрть, красавица. Я на нее гляжу въ этомъ въ ея убор,— не наглядлся бы, кажется. Пошли мы.— Веселы-то мы тогда мало были, не съ чего. Идемъ, помалчиваемъ. Какъ теперь помню утро прохладное такое было,— солнышко не палить,— по полямъ роса. Я иду-иду, да и посмотрю на Матрешу,— такъ у меня и замретъ сердце,— и самъ не знаю, отчего: то-ли она красива очень, то-ли мн за себя совстно. Прошли мы этакъ-то съ половину дороги. Тутъ кусты по гор. Матреша и говоритъ: ‘посидть бы немножко, вздохнуть. До обдни еще за долго поспемъ’. Сли подъ кустами тутъ,— я противъ нее. Она и говоритъ: ‘посижу хоть покамсть съ тобой, Ваня, до праздника, а на праздник мн тебя и невидать’. Какъ сказала она это, вся кровь у меня въ лицо ударила. Самъ я шелъ-думалъ: посл обдни утащатъ меня друзья — пріятели, не отобьешся отъ нихъ. И такъ мн это вдругъ досадно стало, что она мои мысли угадала. Говорю ей ‘только ты и ротъ раскрываешь, чтобъ меня попрекать’. Она слезами залилась, и говоритъ: ‘когда я тебя попрекала? И было за что, да я и слова не говорила. А что разлюбилъ ты меня, это я вижу’. И плачетъ и говоритъ… И каждое слово ея мн точно ножъ вострый. Вижу, что не скажетъ она, все правда, и слова нельзя насупротивъ сказать. А злость во мн такъ и кипитъ. Все мн не любо: и что на празднилъ пошелъ, и что кафтанъ на мн нарядный,— и что она передо мной сидитъ и плачетъ, и говоритъ, какъ никогда до той поры не говорила, точно всю свою душу разсказать хочетъ. Гляжу я на нее какъ у нея слезы по щекамъ катятся, и все то еще пуще мн сердце воротитъ. Всталъ я,— смотрть на нее не могу. ‘Молчи’! крикнулъ. Она все говоритъ, все плачетъ.— Тутъ ужь я самъ не помню, какъ это сдлалось, что очутился у меня ножикъ въ рукахъ изъ кармана. Повалилъ я ее, да въ грудь этимъ ножемъ. Одно только и проговорила она: ‘За что ты меня, Ваня, я ли тебя не любила я?’ И духъ вонъ. Самъ я за мертво упалъ, и ужь ничего-то потомъ не помню. Знаю одно, повстрчали меня наши, какъ я ее домой на рукахъ понесъ. Помню я, стали въ ту пору благовстить къ обдни.— Вотъ и все горе мое, ваше благородіе, заключилъ Вавиловъ.
Онъ разсказывалъ довольно спокойно, но къ концу разсказа, лицо его поблднло еще боле.
— Что хуже моего грха? заговорилъ онъ опять, прикладывая руку къ сердцу.— Или я въ самомъ дл не любилъ ее? или она мн не дороже всего на свт была? Вотъ ужь скоро этому пять лтъ, а все забыться не могу. Все мн опротивло, ни на кого бы я изъ людей не глядлъ. Умереть бы,— такъ не стало и этого. Пусть показнюсь дольше — и это-то мн въ досаду, что работа-то мн точно отрада какая. Какъ работаю, будто легче мн. А то изъ ума не выходитъ, какъ она мн говорила: ‘За что ты меня, Ваня? я ли тебя не любила’. И точно я все вижу, какъ она на трав лежитъ,— блая рубашка на груди вся кровью смочена. По ночамъ и сна-то мн нту, а засну,— ее же все вижу.
Лекарь былъ едва-ли не единственнымъ лицомъ, слышавшимъ это признаніе отъ Вавилова.
Вавилова, по свидтельству лекаря, освободили отъ казенныхъ работъ. Срокъ тюремнаго заключенія ему уже вышелъ,— и онъ могъ жить на порукахъ. Его взялъ къ себ въ домъ одинъ изъ обывателей рудника,— или,— какъ тогда еще было,— такъ называемыхъ заводскихъ служителей, то-есть дтей бывшихъ каторжныхъ, обреченныхъ на боле тяжкую и боле долгую каторгу, чмъ ихъ отцы.
Избавленіе отъ рудничныхъ работъ не исключало возможности работать. Вавиловъ сталъ наниматься въ разныя работы въ той же казн,— работалъ и на частныхъ людей.
Первымъ дломъ его по переход изъ больницы на поруки, было приложить свое плотничное и столярное ремесло къ дому хозяина, у котораго онъ поселился.
При постоянномъ, безъ отдыха и остановки казенномъ труд на рудник, хозяину почти нкогда было заняться своимъ домомъ. Построенный плохо еще отцемъ его, домъ требовалъ большой починки, чтобы не развалиться. Вавиловъ вооружился своими плотничными орудіями, осмотрлъ домъ, и принялся исправлять и чинить его.
Онъ, казалось, не уставалъ работать. Внутреннее постоянное безпокойство рано поднимало его но утру, и онъ тотчасъ-же принимался за топоръ и пилу. Иногда это безпокойство будило его и по ночамъ.
Въ рудник онъ почти всмъ казался чудакомъ.
— Иду я этто съ вечерки, (разсказывалъ не одинъ изъ мстныхъ жителей), ночь темная, и первые птухи еще не пли, слышу около лощиловской избы стукъ-да-стукъ. Подошелъ я. Смотрю. Вавиловъ ходитъ съ топоромъ вокругъ. ‘Не спишь?’ спрашиваю.— ‘Видишь’,— говоритъ.— ‘Да что ты длаешь тутъ?’ — Завалину, говорить, ‘лажу’ — ‘Ночью?’ — ‘Ночью,’ говоритъ.— Что съ нимъ станешь разговаривать?
— Должно быть горе его какое грызетъ, замчали другіе.
Вскор нанялся онъ сдлать какую-то работу плотничную въ рудничной шахт, и бывалъ въ рудник почти каждый день. Однажды штейгеръ засталъ его еще на верху.
— Ты свободенъ Вавиловъ? помогъ бы мн поврку сдлать
— Извольте.
— Такъ возьми вотъ цпь, и иди за мной вонъ съ нимъ.
Штейгеръ указалъ на своего помощника, и изчезъ въ черномъ отверстіи шахты даже безъ свчки, какъ человкъ слишкомъ привычный,
Вавиловъ зажегъ сальный огарокъ и сталъ спускаться съ помощникомъ по узкимъ и скользкимъ вертикальнымъ лстницамъ. Онъ спускался впередъ, за нимъ штейгерскій помощникъ. Цпь звенла ударяясь о перекладины лстницы.
Такъ опустились они на вторую площадку, на которой боле двухъ человкъ не могло умститься. Они были въ шести или семи саженяхъ отъ верху. Узкія лстницы спускались внизъ еще на 20 сажень. Сверху не доходилъ уже свтъ, темныя влажныя стны озарялись только тусклыми огарками, которые держали въ рукахъ Вавиловъ и помощникъ штейгера. Вавиловъ тяжело перевелъ духъ и сказалъ:
— Духъ у меня захватывается что-то,— постоимъ немножко.
Помощникъ штейгера сталъ подсмиваться надъ его слабостью.
— Вонъ Никитичъ какой ужъ старикъ, говорилъ онъ про штейгера,— а видлъ, какъ спускался.
— Онъ поди ужь совсмъ внизу? спросилъ Вавиловъ.
— Еще бы!
— Поддержите-ка немножко цпь-то,— я посмотрю.
— Много увидишь! сказалъ помощникъ, но цпь все-таки взялъ.
— Господи, прости мои грхи тяжкіе, произнесъ глухимъ голосомъ Вавиловъ и перекрестился.
— Что ты это? крикнулъ въ испуг штейгерскій помощникъ.
Передъ нимъ мелькнули только ноги Вавилова,— и слышно было, какъ тло его съ силой ударялось по временамъ о досчатыя настилки, въ которыя упирались лстницы.
Помощникъ быстро сталъ спускаться внизъ, громко звеня второпяхъ промрною цпью.
Когда онъ спустился, подъ чернымъ сводомъ было много свта. Ледяныя капли и серебряный блескъ горли на стнахъ при десятк свчъ. Штейгеръ и рабочіе окружали разбитый вдребезги трупъ Вавилова.