РАЗСКАЗЫ
Н. АННЕНКОВОЙ-БЕРНАРДЪ
ИЗД. БОРИСОВА.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЗДАНЕ ВТОРОЕ.
Пвецъ любви, пвецъ боговъ,
Скажи мн, что такое слава?
А. Пушкинъ.
Облетли цвты, догорли огни.
С. Надсонъ.
Она была артисткой — великой артисткой. Она пла и своей псней заставляла и счастливаго, и несчастнаго одинаково любить жизнь. Она пла, и ея слушатели забывали міръ — этотъ несправедливый, полный раздора, зависти и злобы міръ. Изъ груди пвицы рвались и неслись въ толпу чудные звуки. Очарованная толпа жадно ловила ихъ, и они таяли и умирали въ растроганныхъ сердцахъ, сжимаемыхъ тоской, вызывая слезы умиленья на глаза! То были удивительныя, незабвенныя минуты. Теперь она старуха — ей за шестьдесятъ. Зовутъ ее въ дйствительности совсмъ не поэтично — Авдотьей Семеновной, но въ обществ она извстна подъ именемъ Агаты Семеновны, и это имя еще понын заставляетъ трепетать сладкимъ воспоминаньемъ сердца стариковъ, помнящихъ ея славу. Для нихъ она все та-же по-прежнему несравненная: ‘незабвенная’ Агата Семеновна!..
— А она… она не замчаетъ ни длиннаго ряда протекшихъ годовъ, ни того, что жизнь ея уже прожита — она краситъ свои волосы, затягивается въ корсетъ, все еще живетъ подъ обаяніемъ своей славы, и вритъ, и ждетъ возврата прежнихъ дней. Когда своимъ дребезжащимъ старческимъ голосомъ она поетъ все съ тмъ-же чувствомъ, какъ и въ былые дни, одну изъ своихъ любимыхъ русскихъ псенъ:
‘Такъ и рвется душа изъ груди молодой —
‘Хочетъ воли она, хочетъ жизни другой’…
— она сама ощущаетъ тогда какой-то необычайный приливъ юныхъ, бодрыхъ силъ, и ей кажется, что Николай Максимовичъ — одинъ изъ старыхъ-старыхъ ея поклонниковъ-друзей, которому теперь уже за семьдесятъ, но онъ все еще свжій для своихъ лтъ мужчина — понимаетъ, что для него именно поетъ она такъ выразительно, съ такой силой. Когда же Николай Максимовичъ подходитъ посл этого къ ней и, благоговйно цлуя ея руку, произноситъ задумчиво:— ‘Да, Агата Семеновна, дорогая моя, такъ никто никогда не плъ’ — она счастлива счастьемъ юной дебютантки и, ободряемая апплодисментами маленькаго общества, расположившагося въ ея гостиной, она поетъ, поетъ, поетъ аріи, романсы, псни, пока наконецъ Марья Петровна, ея компаньонка, не позоветъ всхъ присутствующихъ въ столовую пить чай.
Агата Семеновна очень хлбосольна, любитъ общество, а главное поклонниковъ, все равно какого бы они ни были возраста и пола. Съ каждымъ годомъ, однако, ряды ея почитателей становятся все малочисленне. Измнники помоложе давно уже пріютились около новыхъ звздъ, новыхъ свтилъ, остались врными одни старики. Самому младшему шестьдесятъ. Большей частью это все люди свободные, доживающіе свой вкъ кто на пенсію, кто на сколоченный капиталецъ. Тутъ и женщины — тоже старушки. Между ними видное мсто занимаетъ Куницына, вдова какого-то давно умершаго музыкальнаго критика. Она очень гордится своимъ мужемъ, черезъ каждыя пятьшесть словъ непремнно вставляетъ: ‘вотъ и мой покойный мужъ то же говорилъ’, почитается очень умной и большимъ знатокомъ музыки. Агата Семеновна издавна дружитъ съ ней. Впрочемъ, иногда между ними происходятъ стычки, всякій разъ кончающіяся ссорой. Стоитъ только Куницыной, съ присущей ей важностью, похвалить какую-нибудь другую пвицу въ присутствіи Агаты Семеновну — кончено: Агата Семеновна принимаетъ это за личное оскорбленье. Она не выноситъ соперницъ ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ. Куницына, въ свою очередь, отстаиваетъ права независимаго знатока музыки, и об, взбшенныя, ршаются разорвать дружбу. Нсколько дней вдовы не видно, пока наконецъ Агата Семеновна сама не пошлетъ пословъ къ своему другу, подъ благовиднымъ предлогомъ прійти прослушать новый и ‘удивительный’ романсъ. Вдова опять появляется, и миръ водворенъ до будущей стычки.
Агата Семеновна одинока, какіе были родные, вс давно перемерли, остались гд-то въ провинціи дальніе родственники, съ которыми она не поддерживаетъ никакихъ сношеній. Квартира Агаты Семеновны, что-то въ род клуба, куда во всякое время дня можетъ прійти любой изъ знакомыхъ и застать тамъ непремнно еще двухъ, трехъ. Были завсегдатаи, считавшіе своей обязанностью являться каждый день, были гости боле рдкіе и, наконецъ, почетные, попадавшіе сюда уже по особому приглашенію хозяйки. При Агат Семеновн, помимо ея постоянной компаніонки и домоправительницы Марьи Петровны, всегда живутъ еще дв, а то и три приживалки, обыкновенно это, почему-то, вдовы или дочери какихъ-то неизвстныхъ полковниковъ. Марья Петровна — некрасивая, суроваго вида двица, лтъ сорока, съ смуглымъ, угреватымъ лицомъ и черными, какъ смоль, волосами. Она честна, правдива и набожна. Она не любитъ Агаты Семеновны, какъ не любитъ никого и ничего въ мір, кром двухъ своихъ племянницъ-сиротокъ Симы и Нади, при одномъ только воспоминаніи о которыхъ ея угрюмое лицо озаряется свтлой улыбкой. Дочь сельскаго священника, она рано потеряла отца и мать, потомъ любимую сестру и всми силами Души привязалась къ оставшимся посл сестры сироткамъ. Несмотря на свои скудныя средства, она воспитываетъ ихъ, посылая имъ пятнадцать рублей въ мсяцъ, удерживая на свою долю только пять. Къ столичной жизни, къ роскоши, Марья Петровна чувствуетъ презрніе, а богатыхъ людей просто ненавидитъ, считаетъ незаслуживающими никакого сочувствія: ‘Чего имъ!.. Денегъ много — за деньги все могутъ имть’. Къ обязанностямъ своимъ Марья Петровна относится строго, но, несмотря на доброту къ ней Агаты Семеновны, жаждетъ какъ можно скоре освободиться изъ подневольнаго положенія и вмст съ Симой и Надей зажить на свобод. Въ качеств приживалокъ при Агат Семеновн, въ описываемое нами время, состояли дв: Аглая Ивановна, вдова ‘штатскаго полковника’, какъ она себя величала,— тучная пятидесятилтняя женщина, неуклонно выпивавшая потихоньку отъ всхъ, на сонъ грядущій, полбутылки водки, которая хранилась у нея подъ тюфякомъ,— и дочь ‘почти полковника’ Аделаида Андреевна Шмерцъ, или, какъ вс ее называли попросту, Деличка,— высокая, сухопарая блондинка съ блесоватыми глазами и большимъ тонкимъ ртомъ. Она считала себя красавицей, старалась собирать свои тонкія губы бантикомъ и очень любила разсказывать исторію о томъ, какъ она была прежде любимицей своего вдоввшаго папаши, но онъ женился и съ этого начались вс несчастія Делички. Она не захотла выносить притсненій мачехи, бжала изъ-подъ родительскаго крова и, чтобы зарабатывать средства къ жизни, поступила, въ качеств хозяйки, къ одному одинокому вдовцу. Вдовецъ еще больше укрпилъ въ сердц Делички злобу на людскую неблагодарность и несправедливость. Посл трехлтняго пользованія ея услугами (Деличка при этомъ стыдливо опускала глаза), вдовецъ пригласилъ въ домъ ‘одну дрянь’, а ей, Деличк, предложилъ немедленно убираться. И — что всего ужасне — кром жалованья, по условію, не наградилъ ничмъ!.. ‘Ну, хотя бы сто рублей, хотя бы только сто!’ восклицала съ негодованьемъ Деличка всякій разъ, когда разсказывала эту исторію.
Агата Семеновна жила неразсчетливо, проживая не только пенсію и проценты съ подаренного ей кмъ-то, во времена ея молодости, довольно большого капитала, но и самый капиталъ. Иногда, впрочемъ, она пугалась своего образа жизни и тогда ршала круто сократить расходъ. Обыкновенно веселая, добродушная, особенно за обдомъ — она въ такіе дни была молчалива, раздражительна, и происходили сцены въ род слдующей:
— Что у васъ сегодня на второе?— спрашивала посл супа Агата Семеновна, не глядя ни на кого опредленно.
— Ростбифъ — отвчала Марья Петровна.
— Отчего же не телятина?
— Телятина вчера была.
— Я потому и спрашиваю. Отчего бы не разогрть и не подать сегодня остатки.
— Я и остатковъ-то не видала. Тамъ и глядть не на что.
— А вотъ другіе иначе живутъ. Въ другомъ хозяйств ничего не пропадаетъ — и разогрютъ и подадутъ на другой день, а у насъ нельзя — нтъ нельзя!— кипятилась Агата Семеновна.— Это ни на что не похоже! Надо же соблюдать экономію!— восклицала она съ какимъ-то ребяческимъ отчаяньемъ.— Иначе вс мы по міру пойдемъ!
Привыкшая къ этимъ выходкамъ, невозмутимая Марья Петровна, не обращая никакого вниманія на волненія хозяйки, методически рзала поданный ростбифъ и раскладывала его по тарелкамъ.
Полковница, протягивая свою, шептала, умильно качнувъ головой:
— Еще кусочекъ и… потолще…
Деличка сидла не шевелясь. Когда же очередь доходила до нея, она съ шумомъ отодвигала тарелку и, всхлипывая, убгала изъ столовой.
— Что съ ней?— недоумвала Агата Семеновна.
— Не знаю,— бурчала въ отвтъ Марья Петровна,— обидлась, должно-быть.
Тогда Агата Семеновна вскакивала со своего мста и спшила въ комнату Делички. Тамъ, склонившись на столъ головой, обиженная Деличка истерически рыдала.
— Господь съ вами!.. Господь съ вами, голубушка,— успокаивала ее Агата Семеновна, сама чуть не плача.— Ну, разв можно такъ все принимать къ сердцу? Вдь я не со зла, вдь я за всхъ безпокоюсь… Я не считаю васъ за чужую, а за свою — поймите… Ну, милая… ну, голубушка!..
— Я не привыкла къ такимъ оскорбленіямъ!.. Даже мачеха не позволяла себ такъ обращаться со мною, патетически восклицала Деличка, забывая собственные разсказы о жестокостяхъ мачехи.
— Ну… ну, простите меня!— жалобно упрашивала Агата Семеновна.— Пойдемъ въ столовую, голубушка!.. Вы знаете, какъ я не люблю всхъ этихъ ссоръ.
Деличка прощала, и, вернувшись на покинутыя мста, об он съ аппетитомъ набрасывались на остывшій уже ростбифъ. Къ пирожному вс приходили въ самое благодушное настроеніе.
Посл обда, если не было никакихъ гостей, Агата Семеновна въ сопровожденіи своей домашней свиты отправлялась въ будуаръ ‘поваляться’, какъ она выражалась, ‘для пользы пищеваренія’, а Петръ Петровичъ Прутиковъ, постоянный безплатный нахлбникъ Агаты Семеновны, почтительно поцловавъ у нея ручку, присаживался за большой рояль въ гостинной и наигрывалъ меланхолически какой-нибудь модный вальсъ.
Это былъ молодой человкъ лтъ тридцати двухъ, съ маленькой бородкой и льстивыми масляными глазками. Нсколько лтъ тому назадъ, будучи студентомъ перваго курса, онъ явился къ Агат Семеновн съ просьбой дать ему возможность окончить высшее образованіе, которое, за неимньемъ средствъ, онъ продолжать не можетъ. Агата Семеновна помогла ему деньгами и предложила у себя безплатный обдъ, которымъ неудачный студентъ пользовался и понын. Университетъ онъ все-таки бросилъ и съ тхъ поръ, каждый годъ, все держалъ какіе-то экзамены. Теперь онъ готовился поступить на бухгалтерскіе курсы. Агата Семеновна врила въ его необыкновенныя способности, обвиняя во всхъ его неудачахъ судьбу-злодейку да людскую несправедливость.
Въ будуар, служившемъ ей вмст съ тмъ и спальней, Агата Семеновна ложилась на кушетку, обитую пестрымъ ситцемъ, надъ которой вислъ въ золоченной рам ея огромный портретъ, писанный много лтъ тому назадъ масляными красками, гд, по странному ли капризу художника или своему собственному, она была изображена въ черномъ домино съ розой на груди и маской въ рук. Агата Семеновна закрывала глаза и погружалась въ сладкую нгу легкой полудремоты, Марья Петровна разливала кофе, Деличка гадала на картахъ, полковница что-нибудь разсказывала своимъ нуднымъ, тягучимъ голосомъ, непремнно попадая въ конц концовъ, на излюбленную тему:
— Мужъ служилъ въ двухъ учрежденіяхъ,— тянула полковница,— я же наврное знаю, что въ двухъ,— я его бумаги видла… Ну, изъ одного вотъ я и получаю значитъ, шестнадцать рублей въ мсяцъ… Я и хлопочу теперь, чтобы изъ другого тоже дали, а съ меня доказательствъ требуютъ, что онъ тамъ служилъ. Какія же, говорю, я вамъ доказательства еще представлю — я живой человкъ, ну и врьте моему слову — неужто стану обманывать! Я у него бумаги въ стол видла — какія же вамъ еще доказательства? А они все свое… Конечно, если бы онъ военный, а не штатскій полковникъ былъ — другое бы дло было. Ахъ, такая несправедливость, такая несправедливость!..— Полковница прикладывала платокъ къ глазамъ.
— Захотли тоже отъ людей справедливости!— сурово произносила Марья Петровна.— И охота вамъ надрываться — вотъ пейте лучше кофій.
— Разумется, все устроится… Все, душечка, устроится,— говорила, проснувшись, вздремнувшая было на нсколько минутъ Агата Семеновна.— Ну, что у насъ сегодня на картахъ?— обращалась она съ улыбкой къ Деличк.
— Удача и успхъ. Интересный король предоставитъ интересъ.
— А это?..— указывала, насупившись, Агата Семеновна на черную масть.
— Ничего!— успокаивала ее Деличка.— Безъ короля, конечно, печальныя всти, а при немъ ничего… При немъ это даже — по-моему — фривольная карта… Какая-то злая дама препятствуетъ… Вздорныя сплетни, но вы ихъ топчете въ ногахъ… Письмо внезапно обрадуетъ,— продолжала она толковать значеніе картъ, не смушаясь легкимъ похрапываньемъ заснувшей снова хозяйки…
Вечеромъ ‘музицировали’, какъ говорила Агата Семеновна, или сражались въ винтикъ по маленькой, до котораго Агата Семеновна была большая охотница.
Такъ шла жизнь знаменитой пвицы изо-дня въ день уже многіе годы. Безъ большихъ печалей, но и безъ большихъ радостей.
Недавно, однако, произошло нчто, огорчившее до чрезвычайности бдную Агату Семеновну.
Дло было такъ.
Какъ-то вечеромъ гостей собралось довольно много. Агата Семеновна была, что называется, въ удар — пла съ большимъ увлеченьемъ. Запла, наконецъ, она свою излюбленную арію Фидесъ изъ ‘Пророка’. Вс замерли и какъ бы впились въ пвицу. Она кончила.
— Браво, браво, браво!!.— раздалось со всхъ концовъ комнаты.
Николай Максимовичъ, растроганный до слезъ, взявъ руку Агаты Семеновны, особенно выразительно поцловалъ эту руку.
— Да, дорогая моя, сказалъ онъ,— не было и не будетъ другой такой Фидесъ. Это талантъ… Это геній… однимъ словомъ — незабвенная!
Куницына крпко, безъ словъ, обняла своего друга Агату Семеновну. Вс подходили, вс изъявляли, въ боле или мене сходныхъ выраженіяхъ, свой восторгъ. Подошелъ и Павелъ Михайловичъ — старинный пріятель Агаты Семеновны. Злые языки даже увряли, что одно время онъ былъ для нея чмъ-то ближе обыкновеннаго пріятеля. Такъ вотъ, подошелъ Павелъ Михайловичъ, но… ничего не сказалъ, только посмотрлъ какъ то странно — точно сконфуженно. Это нсколько задло Агату Семеновну.
— Что же вы молчите?— окликнула она пріятеля.— Разв не хорошо?
— Д-да… хорошо,— произнесъ онъ, запинаясь нершительно, почти грустно и, сконфузившись еще больше, тихо-тихо прибавилъ: но лучше уже вамъ бросить эту вещь… Вспоминаешь прошлое, какъ пли вы ее раньше, и…— тутъ Павелъ Михайловичъ тяжело вздохнулъ,— становится жалко этого прошлаго…— чуть слышно добавилъ онъ.
Агата Семеновна опшила.
— Какъ прошлое?— растерянно проронила она.— Я жива, а пока живу — настоящее и будущее — мои.
— Все это такъ, но лучше не пть. Врьте совту друга.
— Вы говорите, что я не могу больше пть этой аріи — нтъ?— ужъ начала горячиться Агата Семеновна.
— Мн такъ кажется… Время беретъ свое… Годы…
Тутъ Агата Семеновна окончательно разсердилась:
— О какомъ времени вы говорите? Я артистка… Слышите,— прежде всего артистка! А пока артистка чувствуетъ въ себ огонь — лтъ для нея не существуетъ.
Павелъ Михайловичъ пожалъ плечами. Этотъ безмолвный протестъ разсердилъ еще больше Агату Семеновну:
— Да, да, да!.. Вы говорите, что я не могу уже пть Фидесъ, что у меня спалъ голосъ. А я вамъ говорю: напротивъ — онъ только мужественне и гуще сталъ и никогда не звучалъ, какъ теперь… Я именно только теперь вполн поняла и… овладла этой партіей… только теперь!..
Она побдоносно оглядла Павла Михайловича.
Тотъ продолжалъ упорствовать, и голосъ его не звучалъ уже грустью, въ немъ слышались настойчивость и раздраженіе.
— Годы… годы… годы!.. кричала Агата Семеновна:— Вы меня простите, Павелъ Михайловичъ, но вы… вы просто невжда!.. Я васъ столько лтъ знаю… Мн очень больно, но я все-таки скажу: вы просто тупы, упрямы и глупы!— выпалила она залпомъ.
Павелъ Михайловичъ вздрогнулъ, выпрямилъ свой старческій станъ и пріосанился.
— Благодарю васъ, Агата Семеновна, благодарю!— проговорилъ онъ сдержанно и съ достоинствомъ.— Посл столькихъ лтъ дружбы и… вдругъ… Не ожидалъ!.. Я ничего вамъ не скажу — я ухожу, чтобы ужъ боле не переступать вашего порога. Прощайте-съ!..
Онъ круто повернулся и вышелъ изъ комнаты, нервно постукивая палочкой, съ которой никогда не разставался.
Въ первую минуту Агата Семеновна готова была бжать за уходившимъ другомъ. Но самолюбивое чувство оскорбленной пвицы подавило въ ней этотъ непосредственный порывъ сердца. Слава, вра въ свое призванье для Агаты Семеновны дороже всякихъ симпатій. Ушелъ Павелъ Михайловичъ — Богъ съ нимъ — остались другіе, а когда вернутся былые дни, и на зло врагамъ слава Агаты Семеновны загремитъ съ новой силой, тогда явится и Павелъ Михайловичъ съ повинной головой, но будетъ уже поздно. И даже тогда, она не проститъ ему сегоднешней обиды.
Отвернувъ свое покраснвшее, взволнованное лицо отъ дверей, за которыми скрылся старый пріятель, и стараясь улыбнуться, она спросила присутствующихъ:
— Продолжать музицировать?
— Конечно!.. Еще-бы!.. Просимъ!.. Умоляемъ!— послышалось отовсюду.
— Что бы спть?— Она, въ раздумьи, стала перебирать ноты.— Ахъ, вотъ славный романсъ!— и съ живостью выдернула изъ груды набросанныхъ на крышк рояли тетрадей одну.
Она запла: ‘Такъ жизнь молодая проходитъ безслдно…’ Запла и остановилась. Что это?.. Ей самой показалось — будто голосъ ея звучитъ, дйствительно, не такъ, какъ прежде… ‘Не тотъ!.. Нтъ — не тотъ!..’ Она сердито захлопнула тетрадь.
— Нтъ, господа, сегодня забастуемъ… Да вотъ и Марья Петровна — чай, значитъ, готовъ, идемъ вс въ столовую.
Печальное недоразумнье съ Павломъ Михайловичемъ подйствовало удручающе и на остальныхъ. Сколько лтъ этотъ небольшой кружокъ людей крпко связывала вра въ своего божка. Они сроднились, они состарились съ этой врой — и вдругъ посреди нихъ явился раскольникъ, отступникъ, который ихъ бросилъ, ушелъ, оставивъ въ этомъ тсно сомкнутомъ кругу пустое мсто и какую-то обидную горечь въ сердц каждаго. Кто былъ возмущенъ, кто просто недоумвалъ, но всмъ, всмъ до единаго было грустно, ужасно грустно. Точно, уходя, Павелъ Михайловичъ унесъ у каждаго частичку его души.
Перешли въ столовую. Тамъ массивная лампа, проливая съ потолка потоки свта, ярко освщала большой столъ, покрытый блоснжной скатертью, съ поставленной на немъ посредин высокой вазой съ фруктами, и блюда, наполненныя бутербродами, и серебряный самоваръ, и массивный подносъ, съ рядами чашекъ и стакановъ, и тяжелые дубовые, съ прямыми спинками, стулья.
— Однако, какой онъ… этотъ Павелъ Михайловичъ,— начала, какъ бы жалуясь, Агата Семеновна, когда вс разслись по мстамъ. Ей хотлось говорить о происшедшемъ, чтобы отвести свою душу.
— Что же тутъ удивительнаго? Онъ никогда особеннымъ пониманіемъ не отличался,— дко произнесъ Николай Максимовичъ, который вообще не долюбливалъ Павла Михайловича. Все т же злые языки болтали, что и онъ тоже игралъ романическую роль въ жизни Агаты Семеновны. Былъ, будто бы, даже замстителемъ Павла Михайловича и навсегда сохранилъ ревнивое чувство къ своему предшественнику. Насколько были правы злые языки — неизвстно, но только оба старика всегда, почему-то, дулись другъ на друга, и чувство взаимно-затаенной вражды, смотришь, нтъ-нтъ, да и прорвется.
— Положимъ, это неправда!— рзко вставила свое слово Куницына.— Мой покойный мужъ даже находилъ въ немъ присутствіе музыкальнаго таланта… Но сегодня онъ оказался полнйшимъ профаномъ — я согласна съ вами.
— Профаномъ — сказать мало… Круглымъ невждой!— злился Николай Максимовичъ.
— Я нахожу, что за послднее время голосъ нашей несравненной Агаты Семеновны пріобрлъ особую густоту и эластичность,— шамкалъ, обращаясь къ Николаю Максимовичу, старый-старый глухой генералъ, служащій въ комитет о раненыхъ.
— Еще бы!.. А высокія ноты какъ сохранились? Удивительно! Удивительно!…
— Нтъ, что у нея замчательно — это pianissimo!.. Поразительно!.. Напримръ, вотъ эта музыкальная фраза: ‘Ля-ля-а-ра… ля-ля-а-ри… Ля-ля-ля-ра… Ля-ри!’ пропла хрипловатымъ голосомъ Куницына.
— Золотой голосокъ, золотой!— какъ бы соболзновала полковница.
Агата Семеновна слушала съ восторгомъ эти рчи, подъ вліяніемъ которыхъ, мало-по-малу, стихали ея недавнія волненія и даже самая горечь собственнаго, на минуту закравшагося въ ея душу сомннія, и она съ аппетитомъ уничтожала бутерброды, запивая ихъ горячимъ чаемъ.
— Мн кажется, вотъ въ чемъ основная ошибка Агаты Семеновны,— вкрадчиво началъ Прутиковъ.— Я позволю себ высказать мое скромное мнніе. Агата Семеновна, по моему, слишкомъ русская натура. Она полагается на волю Божію и ждетъ у моря погоды, а въ этомъ величайшая ошибка… Вотъ посмотрите — итальянцы, напримръ: пвецъ до самой глубокой старости, онъ борется, онъ на виду, онъ не теряетъ публику!..
— Что же мн длать?— прервала съ гордостью Агата Семеновна.— Я настоящая, по призванію артистка, низкопоклонничать не привыкла. Позовутъ — пойду, сама навязываться — не умю.
— Нтъ, я не такъ хотлъ сказать. Вы позволяете забывать о себ.
— Ну, положимъ, кто же можетъ ее забыть?— остановилъ Прутикова Николай Максимовичъ.— Ея имя — ‘незабвенная’…
— Но публика втрена, публика забывчива. Надо о себ напоминать. Вы не сердитесь на меня, Агата Семеновна.— Прутиковъ повернулъ въ сторону пвицы свое льстивое лицо,— я вдь только изъ желанія добра — врьте. Вотъ мн какая мысль пришла въ голову: отчего бы вамъ, напримръ, не устроить концертъ?
— Ахъ, это правда,— подхватила Куницына,— и какъ намъ всмъ давно въ голову это не приходило?.. Концертъ, концертъ необходимо!
— Великолпная идея!— воскликнулъ Николай Максимовичъ.— Конечно, концертъ, большой концертъ!
У Агаты Семеновны заблестли глаза. Дйствительно, какъ это столько лтъ она бездйствовала, не догадывалась, довольствовалась только своимъ кружкомъ и ожиданіями. Концертъ! Концертъ непремнно!
Однако, вмст съ ршимостью, ею вдругъ овладла какъ будто робость. Она слишкомъ привыкла къ покою за послдніе годы, и теперь ея природная лнь пугалась предстоящихъ тревогъ.
— А вдь это очень хлопотливо,— смущенно замтила она вслухъ.
— Положитесь на меня,— отвтилъ Прутиковъ,— вс хлопоты я беру на себя. Слава Богу, опытъ есть достаточный: еще когда студентомъ былъ — устраивалъ, и теперь знакомыхъ масса!— присовокупилъ онъ самодовольно.
Прутиковъ, не пользовавшійся симпатіями кружка Агаты Семеновны, сразу пріобрлъ всъ. Вс взоры обратились въ его сторону.
— Ну, а гд же, собственно, вы предполагаете и какъ?— спросилъ Николай Максимовичъ.
— Въ Дворянскомъ. Я иначе не хочу!— заявила твердо и положительно Агата Семеновна.
— Конечно! Только въ Дворянскомъ. И мой покойный мужъ находилъ этотъ залъ очень выгоднымъ для пвца.
— Да, онъ премилый!— кивая на Прутикова и показывая свои вставныя челюсти, сладко шептала Агат Семеновн сдая, нарумяненная дама.— Бдный! Отчего ему такъ не везетъ въ жизни?..
— Людская несправедливость,— отвтила разсянно Агата Семеновна, всецло поглощенная мыслью о концерт.
— Господа! Позвольте мн сказать нсколько словъ,— раздался рзкій голосъ Рындиной, пожилой, состоятельной двицы, большого друга и ученицы Агаты Семеновны.— Можетъ быть, вамъ извстно — существуетъ въ собраніи малая зала… Можетъ быть, лучше тамъ — мене риску…
Но ея предложенье было единогласно отвергнуто.
‘Съ какой стати! Ужъ длать — такъ длать, выступать — такъ выступать! Или врить въ успхъ, или совсмъ не врить’.
— А кто же будетъ еще? послышался среди общаго шума чей-то голосъ.
— Да кто же будутъ еще?
— Найдемъ,— небрежно проронилъ Прутиковъ и назвалъ дв-три извстныхъ итальянскихъ фамиліи.— Если почему-нибудь заломаются — заплатить.
— Умно, умно, умно!— одобрительно кивалъ головой Николай Максимовичъ.— А русскихъ, кром ея никого не надо.
— Можно Прилуцкую,— предложилъ кто-то,— хорошая піанистка и любима публикой.
— Скрипача бы!..
— Всхъ найдемъ,— повторялъ съ увренностью Прутиковъ,— были бы деньги!
Набросали приблизительно смту, и вопросъ о концерт былъ окончательно ршенъ.
Взволнованная Агата Семеновна долго не могла уснуть. Вс позабытыя мелочи прошлаго, все милое всколыхнулось и подняло цлый бунтъ въ душ. Но кровная обида, обида друга заслоняла собой все остальное. Давно уже не была такъ взволнована Агата Семеновна. Бывало, не совсмъ удачно сптая партія, или чье-нибудь несправедливое отношеніе, или появленіе новой соперницы заставляли ее переживать эти острыя минуты негодованія и тоски. И вдругъ, теперь, кто же причиной ея страданій? Онъ — Павелъ Михайловичъ, онъ старый пріятель, даже больше — когда-то предметъ ея страсти. И неужели онъ правъ? Неужели время ничего не щадитъ? Даже таланта? Нтъ, это было бы ужасно!.. И онъ же, этотъ самый Павелъ Михайловичъ, еще недавно говорилъ: ‘Кто такъ суметъ, какъ вы, Агата Семеновна, передать слезы, мольбу, тоску желанія и страсти, жажду любви?.. Никто, никто!..’ Агата Семеновна, прижавъ къ батистовой наволочк свое старое морщинистое лицо, плакала горькими, безпомощными слезами обиженнаго ребенка… Да гд же правда? Или то было лицемріе, или теперь безсовстная ложь? Но это несправедливо. Она сама чувствуетъ въ себ ту внутреннюю силу, которая живетъ еще въ ней, ту силу, пока живъ ея духъ!.. Слезы уступали мсто горячему негодованію. Ей захотлось въ энергической рчи излить передъ кмъ-нибудь свое горе. Она вскочила, накинула на плечи блый фланелевый халатъ и отправилась въ комнату къ Марь Петровн. Отъ шороха возл кровати компаньонка проснулась и съ изумленьемъ смотрла на блую, стоявшую передъ ней фигуру Агаты Семеновны, потомъ она звнула, сердито крякнула и, приподнявшись съ подушекъ, сла поперекъ кровати, свсивъ ноги.
— Что угодно?..— спросила она хриплымъ, заспаннымъ голосомъ.
— Марья Петровна!.. Милая!..— заговорила смущенно Агата Семеновна, не зная какъ объяснить причину своего неожиданнаго прихода.— Милая!.. Нельзя ли кофейку? Не спится что-то и хочется поговорить.
Марья Петровна, крякнувъ снова, стала одваться. Вставать по ночамъ вовсе ‘не входило въ кругъ ея обязанностей’. Она была очень сердита и одвалась неохотно. ‘Ишь блажитъ… Вотъ еще новости! О, чтобъ ее!’ ворчала она, таща въ свою комнату спиртовую лампочку, кофейникъ и посуду.
— Марья Петровна, сядемъ вмст къ столу,— сказала Агата Семеновна, когда все было готово,— мн такъ тяжело, я такъ взволнована, и мн хочется душу излить… Марья Петровна, вдь это ужасно!..
— Да что-съ?
— Павелъ Михайловичъ! Мн обидно не то, что онъ сказалъ, а то, что это неправда… Поймите: неправда!…
— Коли неправда, чего же обижаться?
— Ахъ, какъ же вы не понимаете?… Неправда вдь еще обидне… И отъ кого? Онъ все видлъ — и мой успхъ и мою славу… Ну, Богъ съ нимъ, ну и пускай бы онъ обидлъ меня лично — я не такъ приняла бы къ сердцу… Но мой талантъ нельзя!.. Я не позволю!.. Марья Петровна, да неужели же вамъ меня не жалко?
— Я даже собственно не понимаю, объ чемъ вы такъ…— отвтила довольно добродушно Марья Петровна. Если насчетъ Павла Михайловича — такъ свое мнніе имть никому запретить нельзя, а чтобы я жалла васъ… Кабы вы бдная были — другое бы дло. Бдный человкъ и радъ бы гд взять, да неоткуда… У васъ все есть — чего же жалть?..
— Ахъ, Боже мой!.. Да разв вопросъ въ деньгахъ?— почти съ негодованьемъ воскликнула Агата Семеновна. Не притрогиваясь къ налитой чашк, быстро ходила она по маленькой, узкой комнат, передъ изумленной и недовольной Марьей Петровной.— Вы знаете, какъ я любила и люблю свой даръ… вы знаете?— пылко произнесла она съ сверкающими глазами, вся дрожа отъ волненія.— Я никогда не измняла ему… никогда! Его рабой я была и больше ничьей. Ни одинъ мужчина не могъ подчинить меня, никакія обстоятельства не могли сломить… Я знала: все преходяще, все ненадолго — одинъ талантъ неотъемлемо мой, и навки мой, и всегда неизмненъ! Какъ Богу въ молитв, изливала я въ псн и горе, и радость, и меня понимали, со мной вмст плакали, меня ‘незабвенной’ называли! А онъ говоритъ, что все это прошло! Разв это возможно? У таланта нтъ старости, нтъ забвенья!
Ей такъ хотлось, чтобы Марья Петровна тоже въ свою очередь, подтвердила, что это невозможно, что талантъ — это какая-то несокрушимая сила, вчно юная вчно обновляющаяся. Но компаньонка, почитавшая вс эти разговоры одной только блажью,— упорно молчала. Ядъ сомннья, которымъ отравилъ бдную Агату Семеновну Павелъ Михайловичъ, помимо ея воли, точилъ ей сердце. Она жаждала поддержки, хотя бы въ чужой лести, хотя бы въ самообман.
— Вдь, я все принесла въ жертву таланту, Марья Петровна, все!— лихорадочно и страстно обращалась она къ молчавшей собесдниц.— Вдь и мн, можетъ быть, тоже, какъ женщин, жить хотлось, хотлось семьи, но я не пошла замужъ, а когда Павелъ Михайловичъ, даже самъ Павелъ Михайловичъ…— голосъ Агаты Семеновны дрогнулъ отъ подступившихъ слезъ,— я ему прямо сказала: артистка всю жизнь должна отдавать только искусству. Хочешь любить — бери любовника, дли съ нимъ досугъ, отдай ему страсть, но мужъ потребуетъ всей жизни, а этого нельзя… Талантъ ревнивъ, Марья Петровна, длежъ немыслимъ и… я не колебалась. Я отдавала страсть, но сердце, душу — никогда!
— А если бы дти?— несмло спросила Марья Петровна.
Легкая тнь, точно отраженье какихъ-то тяжелыхъ, отдаленныхъ воспоминаній, пробжала по лицу пвицы.
— Ой, нтъ! Дтей нельзя… шопотомъ, испуганно произнесла она и смолкла.
Ахъ, не понять этой бдной Марь Петровн того, что волнуетъ теперь ее, Агату Семеновну,— артистку, раненую въ самую глубь души.
Она еще нсколько минутъ походила по комнат и, уже не говоря ни слова и понуривъ голову, тихо поплелась въ свою спальню.
Марья Петровна сердито вылила невыпитый кофе въ кофейникъ, вымыла чашку и, перетирая ее, не переставала ворчать.
‘Ишь, что вздумала! По ночамъ будитъ и все зря… А все отъ денегъ — денегъ некуда двать. Заставить бы самое работать — небось, какъ шелковая была бы. Тоже считаетъ — трудилась. Сказать простому человку — всякій смяться будетъ. Каждая двка въ деревн поетъ, коли Богъ голосъ далъ, и за трудъ того не считаетъ. А тутъ еще деньги за это платили, да какія деньги! Полуночничать еще вздумала… Ну, и будила бы Дельку свою паршивую, либо пьяницу… (Марь Петровн одной былъ извстенъ тайный порокъ полковницы). Все равно блыкущія — цлый день длать нечего… Пускай-ка опять когда будить попробуетъ — ужъ я-жъ ей покажу!’
Проходя мимо комнаты ‘паршивой’ Дельки, Марья Петровна не вытерпла и нарочно громко звякнула посудой.
Горячія и взволнованныя рчи огорченной Агаты Семеновны такъ и не оставили по себ ни малйшаго слда въ памяти ея суровой компаньонки.
Работа закипла. Прутиковъ поразилъ всхъ своей энергіей и неутомимостью: обдать не является, забжитъ на нсколько минутъ, чтобы сообщить новости, взять денегъ на ‘необходимые расходы’ и опять исчезаетъ до слдующаго дня. Настроенье Агаты Семеновны неспокойно. Вс прихоти заправской пвицы вернулись къ ней, какъ будто еще только вчера спла она свою послднюю партію. Она капризничаетъ, нервничаетъ, и больше всего достается Николаю Максимовичу. Заказано платье — великолпное блое платье дама, съ огромнымъ тяжелымъ шлейфомъ. Снизу, на юбк съ правой стороны, втка чайныхъ розъ, такія же розы украшаютъ декольте корсажа. Откуда-то появились незнакомые студенты и барышни-курсистки, любезно предложившіе взять на себя обязанности распорядителей на вечер. Агата Семеновна растрогана такимъ вниманьемъ молодежи. Она чувствуетъ себя необыкновенно счастливой. Иногда, впрочемъ, нтъ-нтъ да и засосетъ сердце воспоминанье о Павл Михайлович. Сомннье и страхъ минутами охватятъ душу: ‘а вдругъ, онъ правъ?’ Но она сейчасъ же гонитъ прочь нелпую мысль, и страхъ, и сомннье. По цлымъ днямъ поетъ она вокализы, а по вечерамъ устраиваетъ репетиціи концерта, но сегодня, поршивъ пть одно, завтра перершаетъ снова.
Наконецъ все кончено, и напечатанная программа красуется въ витринахъ.
Насталъ и онъ, этотъ давно ожидаемый этотъ вожделнный день.
Ужъ семь часовъ вечера. Передъ стариннымъ трюмо краснаго дерева, въ своемъ парадномъ бломъ, съ чайными розами, плать стоитъ Агата Семеновна. Ея волосы пышно взбиты, лицо сильно наблено. Морщинистую, тоже набленную шею украшаетъ роскошная брильянтовая ривьера. Агата Семеновна находитъ себя красавицей. ‘Кто скажетъ, кто сметъ сказать, что ея время прошло!’
Около нея суетятся полковница и Деличка: прикалываютъ, расправляютъ, она не обращаетъ на нихъ вниманія, она смотритъ, смотритъ, не отрываясь, на себя въ зеркало, она поглощена потокомъ нахлынувшихъ воспоминаній и тмъ удивительнымъ нарастаніемъ артистической тревоги, которая снова наполняетъ, какъ бывало, ея сердце. Предчувствіе какого-то жгучаго блаженства и страхъ, и тоска, и безумное счастье… да! все это опять здсь дрожитъ въ ея груди, силясь вылиться въ звукахъ передъ милой, родной сердцу толпой.
Раздался звонокъ — это Прутиковъ, подвитой, во фрак, съ голубой кокардой распорядителя, приколотой къ отвороту:
— Пожалуйте, Агата Семеновна, пора.
— Пора?..— Агата Семеновна вздрагиваетъ. Электрическій токъ пробгаетъ по всмъ ея нервамъ.— Веръ!.. ноты!..— отрывисто говоритъ она и, закутавшись въ большую мховую ротонду, заботливо поддерживаемая Прутиковымъ, спускается по лстниц.
Озябшія лошади быстро подхватили карету. Темная зимняя ночь… но въ душ Агаты Семеновны и свтъ, и радость, и зной. Она молчитъ и только прислушивается къ звукамъ, которые поютъ въ ея груди. Прутиковъ тоже молчитъ и чмъ-то озабоченъ. Вотъ и знакомый подъздъ. Прутиковъ, торопливо выскочивъ изъ кареты, ловко высаживаетъ свою закутанную спутницу. Наверху лстницы стоятъ распорядители съ такими же кокардами, какъ и у Прутикова. Увидавъ Агату Семеновну, они окружаютъ ее и ведутъ въ ‘артистическую’. Тамъ, сбросивъ на руки услужливыхъ юношей свою тяжелую ротонду, Агата Семеновна подходитъ къ зеркалу, поправляетъ прическу и снова остается довольна собой.
По комнат прохаживается трое мужчинъ въ черныхъ фракахъ, сидитъ аккомпаніаторъ — молодой человкъ, съ густой шапкой кудрей на голов и некрасивая нарядная дама. Это участвующіе. Агата Семеновна подходитъ къ нимъ, благодаритъ за участіе и идетъ къ Марь Петровн (которая уже давно здсь суетится около большого стола съ закусками и винами), потомъ обращается къ распорядителямъ и барышнямъ-курсисткамъ, болтаетъ, шутитъ съ ними, любуясь ихъ молодыми свжими лицами. Она сама опьяненная всей этой атмосферой, чувствуетъ себя молодой, полной жизни и огня.
Исчезнувшій на время Прутиковъ появляется снова. Онъ чмъ-то очевидно смущенъ. Агата Семеновна быстро подходитъ къ нему.
— Что же мы не начинаемъ? Пора.
Прутиковъ смущается еще больше.
— Вотъ видите, Агата Семеновна, я право не знаю но… но… по-моему… Вы только не огорчайтесь… Придется отмнить…
Точно молотомъ ударило по голов Агаты Семеновны.
— Какъ! Зачмъ?
— Сбору нтъ.
Прилившая къ мозгу кровь отхлынула къ сердцу. Самообладаніе вернулось.
‘О, Агата Семеновна — старая артистка и суметъ съ достоинствомъ выйти изъ каждаго положенія. Пть она будетъ! Отмнять, когда на афиш стоитъ ея имя — ни за что!’
— Сколько же?— шопотомъ спрашиваетъ она Прутикова.
— На расходы не хватаетъ — ужасно!
— Сколько, я васъ спрашиваю?
Прутиковъ мнется.
— Да что… все больше знакомые… Настоящей публики нтъ.
— Все равно,— ршительно произноситъ Агата Семеновна.— Начинайте.
— Прошу васъ,— обращается Прутиковъ къ некрасивой нарядной дам и уводитъ ее подъ руку въ залъ.
Второй номеръ — Агаты Семеновны. Она ходитъ по ‘артистической’ и вполголоса поетъ варіаціи. Сейчасъ… сейчасъ наступитъ мигъ удивительный и чудный… понесутся съ эстрады звуки, и дрогнутъ, какъ одно, сердца пришедшихъ ее послушать. Ихъ немного. Пускай! Но они разойдутся убжденные, что она все та же, и изъ устъ въ уста польется молва все шире, шире… Сегодняшняя неудача, омрачивъ ея славу, будетъ ничтожнымъ пятномъ, которое потонетъ въ могучемъ поток возвращеннаго ей величія и блеска. Не все же розы — есть и терніи. Она съ сознаніемъ своей правоты гордо пойдетъ навстрчу неудачъ…
— Пора!— Прутиковъ, согнувъ руку колечкомъ, уже предлагаетъ Агат Семеновн идти. Аккомпаніаторъ забираетъ ноты.
— На ‘bis’ — ‘Не скажу никому’ Даргомыжскаго,— съ трудомъ выговариваетъ Агата Семеновна. Сердце колотится въ груди какъ бшеное, дыханіе прерывисто, она чувствуетъ, что не въ силахъ будетъ, пожалуй, пть.
— Воды!.. Немного туда вина… краснаго…
Выпивъ залпомъ поданный ей кмъ-то услужливо стаканъ, она откашливается, беретъ Прутикова подъ руку… идетъ… Какой-то странный шумъ вдали?.. Это аплодисменты… ее ждутъ… ее привтствуютъ… Волоча свой громадный шлейфъ, горделивой походкой идетъ она среди стоящихъ шпалерой аплодирующихъ ей студентовъ и выходитъ на эстраду.
Блый съ колоннами залъ залитъ электрическимъ свтомъ. Въ первомъ ряду сидятъ: Надежда Сергевна, Антонъ Антоновичъ — все знакомые… Весь первый рядъ занятъ, а дальше — среди пустыхъ рядовъ — кой-гд чернымъ пятномъ ютится чья-нибудь одинокая фигура.
Жидкіе аплодисменты этой затерявшейся среди грандіозной залы группы людей, жалкими звуками отдаются въ широкомъ пространств.
Агат Семеновн обидно и стыдно. Одинъ изъ распорядителей съ трудомъ поднимаетъ къ эстрад большой лавровый внокъ. Пвица величаво кланяется… Но вотъ еще корзина… Еще… и еще…
Агата Семеновна чувствуетъ въ сердц пріятное щекотаніе. Ея щеки горятъ. Глаза сверкаютъ.
Аккомпаніаторъ играетъ прелюдію.
‘А! и Павелъ Михайловичъ здсь… Зачмъ онъ пришелъ?.. Проврить правду своихъ словъ? Пускай!.. Пускай!..’
И вдругъ внезапный страхъ охватываетъ Агату Семеновну: ‘А что если онъ правъ этотъ противный Павелъ Михайловичъ?’ Морозъ пробгаетъ по спин. ‘Нтъ, лучше уйти съ эстрады!..’ Но ей сейчасъ же стыдно своего малодушія. Она смлымъ взглядомъ окидываетъ залъ. ‘Вотъ и Николай Максимовичъ… тамъ сидитъ у колонны. Онъ тоже видимо взволнованъ. Но разв теперь это знакомые или друзья? Это публика, это одинъ многоголовый человкъ съ единымъ сердцемъ… А это сердце принадлежитъ Агат Семеновн’.
‘Прелюдія кончается. Сейчасъ начинать. Смле!’
Агата Семеновна поетъ. Поетъ и ревниво прислушивается сама къ разносящимся по зал звукамъ. ‘Какая странность!.. Ахъ, этотъ отвратительный Павелъ Михайловичъ!.. Дйствительно, будто не то… совсмъ не то… И голосъ точно совсмъ иначе звучитъ, чмъ даже дома, у себя въ гостиной… Какой-то сдавленный и слабый… Это отъ волненія,— думаетъ разгоряченная Агата Семеновна,— нужно усилить звукъ’. Она старается пть громче и чувствуетъ, что все-таки выходитъ тускло какъ-то… глухо… Но вотъ знаменитая нота, которою въ былыя времена пвица покрывала цлый оркестръ… И слышитъ, вдругъ, бдная Агата Семеновна, какимъ дряблымъ, надорваннымъ звукомъ отозвалась эта нота въ пространств залы. Ужасъ охватываетъ сердце. ‘А все онъ — все этотъ противный Павелъ Михайловичъ!.. И зачмъ пришелъ?.. Теперь смется, точно Мефистофель надъ падшей Маргаритой… Куда бжать? Куда скрыться?!…’
Раздаются аплодисменты и крики ‘bis.’ Не уходя съ эстрады, Агата Семеновна беретъ изъ рукъ аккомпаніатора ноты и, едва сдерживая слезы, поетъ:
Не скажу никому,
Отчего у меня,
Тяжело на груди
Злая грусть налегла…
и старческій голосъ дрожитъ еще больше отъ страха и стыда, переполнившихъ сердце, и непрошенныя слезы заволакиваютъ своимъ туманомъ глаза. Опять крики ‘bis,’ но Агата Семеновна только низко раскланивается и спшитъ уйти. Въ ‘артистической’ она бросается въ изнеможеніи на диванъ, а если бы было можно, она убжала бы куда-нибудь отъ этихъ стнъ, отъ всхъ этихъ людей, видвшихъ ея позоръ. ‘Да! Чего же скрываться? Это позоръ!!’
Озабоченный Прутиковъ суетится возл нея.
— Разв можно такъ волноваться — точно молоденькая дебютантка какая-нибудь… Такая опытная артистка, знаменитая… Агата Семеновна, овладйте собой!.. Ну, выпейте горячаго чаю… вдь вамъ еще пть — пятый номеръ опять вашъ!
Агата Семеновна смотритъ испуганно.
— Какъ пятый номеръ?.. Нтъ, нтъ — я не могу!.. Можетъ быть, посл антракта… а теперь не могу… Ей-Богу не могу!
— Что вы волнуетесь? Все было отлично!
Но Агату Семеновну уже обмануть нельзя: она чувствуетъ, что пришелъ конецъ.
Тмъ не мене, доводы Прутикова ее нсколько успокаиваютъ, и слабая надежда просыпается въ душ.
Въ самомъ дл, она выбрала неосторожно… Слишкомъ понадялась на свои силы… Вещь требуетъ совсмъ молодой пвицы… Но во 2-мъ отдленіи она поетъ Фидесъ… Это издавна ея конекъ, и притомъ, немного отдохнувъ, она овладетъ собой.
Когда въ антракт пришли къ ней друзья и знакомые, она, раздавая желающимъ цвты изъ своихъ корзинокъ, уже улыбалась.
— Вы не должны обращать вниманія на сборъ, дорогая моя, вы знаете — вдь это лотерея!— старался ее успокоить Николай Максимовичъ.— Сегодня еще три концерта… потомъ было мало рекламъ… Въ другой разъ будемъ предусмотрительне.
Агата Семеновна, привтливо улыбаясь, подала ему самую красивую розу, за что Николай Максимовичъ поцловалъ ея ручку и прошепталъ:
— Только не волнуйтесь! Ради Бога, будьте молодцомъ!
У Агаты Семеновны что-то тоскливо заныло и забилось въ груди при этихъ словахъ.
‘Фидесъ! Вся надежда на Фидесъ!’
Нестерпимо долго тянется второе отдленіе. Агата Семеновна спла уже одинъ незначительный романсъ, и хотя осталась опять недовольна собой, но не придаетъ этому обстоятельству особаго значенія. Она лихорадочно ожидаетъ послдняго номера программы — аріи Фидесъ.
— Агата Семеновна, пожалуйте — вамъ!— раздается голосъ Прутикова.
Объятая страхомъ и сладкимъ трепетомъ, Агата Семеновна вступаетъ на эстраду.
‘Теперь побда!.. торжество!.. или… конецъ!’
Подайте, подайте
Вы ма…а…тери бдной!..
Сладкій трепетъ уступаетъ мсто ужасу. ‘Боже мой, опять!.. Опять эта жалкая безпомощность, бдность звука вмсто силы.’
Съ дикимъ отчаяньемъ Агата Семеновна поетъ свою любимую арію, и ей кажется, что съ каждой нотой она все ниже и ниже падаетъ въ темную бездну, откуда нтъ возврата.
‘Подайте!.. По…дайте!..’
Надтреснутымъ звукомъ дребезжитъ голосъ. Да — это ужъ не артистическое изображеніе горя старой матери, это оплакиваетъ былые дни сама старость, безпомощная, дряблая… И представляется Агат Семеновн, будто поетъ она себ отходную… То — похороны всего, что было для нея завтнаго, всего, чмъ живъ былъ ея духъ!.. Не слезы обездоленной Фидесъ,— собственныя рыданія рвутъ на части грудь пвицы… Она не можетъ кончить аріи и… стремительно уходитъ съ эстрады…
— Пожалуйте! Пожалуйте!.. Зовутъ!.. Да пожалуйте же!— раздаются около нея тревожные голоса.
Она возвращается въ залъ. Тамъ апплодирують, кричатъ… ‘Зачмъ?.. Изъ жалости?.. Не надо!’ — Крики не унимаются. Она, раскланиваясь, поднимаетъ голову и видитъ… видитъ что то странное… несообразное… фантастическое передъ глазами: посреди залы — отъ пола и до потолка какой-то столбъ срый и точно прозрачный… Да нтъ — это человческая фигура, окутанная срымъ флеромъ… Вотъ руки, съ длинными цпкими пальцами, какъ у лшаго или водяника… и голова!. Пустыя глазныя впадины, оскаленный ротъ… ‘Что это? Что это?!..’ — съ ужасомъ спрашиваетъ себя Агата Семеновна.
— ‘Это старость… одиночество…забвенье… смерть!’ шепчетъ чей-то зловщій голосъ.
И чудится Агат Семеновн, что весь залъ оглашается хохотомъ… и всхъ громче хохочетъ Павель Михайловичъ. Ей хочется крикнуть изо всхъ силъ, но только слабый протяжный стонъ вырывается изъ стсненной груди… Темное облако заволакиваетъ глаза, и… вытянувъ впередъ руки, какъ бы заслоняясь отъ страшнаго призрака, она шатается… готова упасть… Она теряетъ сознаніе.. Но вовремя подоспвшій Прутиковъ подхватываетъ ее и безчувственную почти уноситъ съ эстрады…
Очнувшись, Агата Семеновна увидла себя въ артистической на диван. Кругомъ люди… У изголовья Куницына и Николай Максимовичъ., дальше Прутиковъ… Еще кто-то… еще… Отрывистыя, неопредленныя мысли тучей нависли надъ головой и что-то точно камнемъ давитъ на мозгъ… а слова — слова, казалось, исчезли неизвстно куда… Агата Семеновна силится связать мучительныя, безпорядочныя мысли — и не можетъ. Она безпомощно, растеряннымъ взглядомъ окинула окружающихъ и съ трудомъ могла произнести одно лишь лаконическое: ‘Зачмъ’?..
Ее закутали въ ротонду.
— Вы не должны такъ огорчаться, дорогая моя,— старался ее успокоить, до-нельзя самъ взволнованный, Николай Максимовичъ…
А передъ ея глазами вставалъ страшный колоссъ-призракъ, виднный, въ зал, и откуда-то изъ глубокой, невдомой тьмы надвигалось нчто безпощадное, грозное и неотразимое, съ чмъ бороться безплодно!.. Голова горла какъ въ огн, мозгъ сверлили злые, тревожные вопросы: ‘Былъ данъ талантъ и вдругъ отнятъ… Зачмъ?!.. Душа пропала… Какъ же тогда жить и… и зачмъ?’
Дома, на предложеніе Делички помочь раздться — она отвчала отрывисто: ‘Не надо — я сама’, и прошла къ себ въ спальню.
А ночью, когда уже вс спали, изъ комнаты Агаты Семеновны послышались странные, жалобные звуки, похожіе на причитанье по покойнику. Марья Петровна проснулась, и не понимая въ чемъ дло, стала тревожно прислушиваться, потомъ она сердито плюнула: ‘О, чтобъ ее! По ночамъ пніе разводитъ — только испугала задаромъ!’ И она улеглась снова, плотно укутавшись съ головой одяломъ. Деличка тоже, сквозь сонъ, слышала жалобные звуки. ‘О, Господи, и ночью-то покоя нтъ!’ вздохнула она, переворачиваясь на другой бокъ. Одна полковница, въ силу торжественнаго случая, увеличившая свою ежедневную порцію до цлой бутылки, спала непробуднымъ сномъ.
Въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Петербургской стороны, возл стараго неуклюжаго, въ два этажа, коричневаго, деревяннаго дома, съ украшеніями въ вид треугольниковъ надъ окошками, съ почти потерявшими отъ времени свою прозрачность, стеклами, отливающими на солнц радужными цвтами,— стоялъ небольшой флигелекъ въ три окошка. Улица была смирная — ни одной лавочки, даже мелочной, весной и осенью — грязь непролазная…
Рано-рано утромъ отворялись ставни флигелька и также рано захлопывались вечеромъ. Еще везд огни горятъ — живетъ узенькая улица, а флигелекъ съ своими захлопнутыми ставнями уже погрузился въ непробудный сонъ. Утромъ чуть свтъ изъ входныхъ дверей флигелька, выходившихъ на дворъ, появлялась толстая растрепанная кухарка въ сопровожденіи двухъ бленькихъ мохнатыхъ собачонокъ. Пройдясь два раза по улиц, вся эта компанія возвращалась во флигель. Спустя нкоторое время кухарка появлялась снова, уже одтая прилично и съ корзинкой въ рукахъ, очевидно, направляясь въ рынокъ.
Часовъ въ двнадцать дня, какая бы ни была погода, изъ воротъ флигелька выходили дв старушки. Молча шли он довольно длинную дорогу до часовни Спасителя. Тамъ, купивъ по свчк, он отстаивали молебенъ, при чемъ одна, грузно опустившись на колни, непрестанно крестилась и громко вздыхала, приговаривая вслухъ:
— О, Господи Спасе мой, исусе милостивый, смилуйся къ гршной раб Твоей!
Другая, вперивъ въ потемнвшій ликъ Спасителя свои широкіе, застывшіе въ изумленьи глаза, стояла какъ вкопанная, словно не въ состояньи была оторваться отъ образа, словно пытаясь найти разршеніе какого-то мучившаго ее вопроса.
— Пойдемте, обдать пора…— выводилъ ее обыкновенно изъ оцпеннія, сиплый голосъ ея спутницы.
И об, не проронивъ дорогой ни слова, он возвращались домой.
Въ первой легко было узнать расплывшуюся еще больше отъ времени полковницу, но кто бы въ другой, совершенно сдой, съ потускнвшимъ, неподвижнымъ, печальнымъ взоромъ старух могъ угадать ‘незабвенную’ Агату Семеновну, такъ долго и страстно отстаивавшую свою молодость? Не пронеслись, а тяжелымъ гнетомъ легли на ея голову послдніе годы. И страшно жить, и умереть не хочется. Но пуще всего боится она людей — такъ-бы, кажется, и ушла отъ всего живого. Впрочемъ, люди ея не особенно безпокоятъ: старые знакомые — кто померъ, кто постарлъ, новыхъ она сама избгаетъ. Бывшая когда-то при ней Марья Петровна давно ужъ живетъ гд-то въ провинціальномъ город своимъ хозяйствомъ, съ дорогими ея сердцу Симой и Надей, Деличка — выживъ Марью Петровну — забрала въ руки дла Агаты Семеновны и черезъ годъ привела ихъ въ такой порядокъ, что ничего не оставила своей благодтельниц, кром ея небольшой пенсіи.
И вотъ, всми забытая, покинутая, брошенная, живетъ ‘незабвенная’, коротая свой вкъ… и все ее гложетъ неразршимый вопросъ: зачмъ же былъ брошенъ вчно божественный огонь томить ея грудь, если ему суждено было потухнуть раньше, чмъ оставила жизнь ея духъ?
Она — эта живая могила — не любитъ говорить о прошломъ. По цлымъ днямъ молча раскладываетъ пасьянсъ, а если ночью, проснувшаяся полковница, услышавъ сдержанное всхлипыванье, тревожно ея окликнетъ: ‘Что съ вами?’,— она отвчаетъ шопотомъ, чтобы не выдать своихъ слезъ:
— Простудилась, должно быть — насморкъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
