Петля, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

РАЗСКАЗЫ
Н. АННЕНКОВОЙ-БЕРНАРДЪ

ИЗД. БОРИСОВА.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЗДАНЕ ВТОРОЕ.

ПЕТЛЯ.
Разсказъ.

Кто пойметъ эту бездну отчаянья,
Этотъ адъ безнадежной тоски?!
Т. Гудъ.

По одной изъ отдаленныхъ улицъ Петербурга быстро шла высокая худощавая женщина. На видъ ей казалось лтъ тридцать. Блдное лицо носило слды тревогъ и безсонныхъ ночей, больше черные глаза смотрли какъ-то вопросительно-испуганно. На ней была короткая, суконная, на ват, кофточка. Потерявшая форму и цвтъ шапка, подъ котикъ, надвинутая плотно на лобъ, старила еще больше эту, повидимому, когда-то красивую женщину. Она шла неровной торопливой походкой, по временамъ останавливаясь, какъ бы желая что-то припомнить, сообразить, и опять продолжала путь.

На углу одного изъ переулковъ Марья Павловна Стршнева — такъ звали худощавую женщину — нершительно остановилась и, какъ бы внезапно озаренная новой мыслью, повернула за уголъ.

‘Зайти разв къ Васильевымъ?.. Онъ недавно получилъ двадцать-пять рублей отъ матери, изъ провинци… Нтъ, что же!.. Совстно — сами они люди бдные, всегда въ нужд… Тоже, врно, къ празднику ничего не осталось… Можетъ-быть, мужъ достанетъ?’ — Горькая усмшка пробжала по губамъ Марьи Павловны, и, понуривъ голову, она вернулась на улицу, по которой шла раньше.

Около низенькаго каменнаго дома, съ мелочной и портерной лавками въ подвальномъ этаж, тянулся длинный деревянный заборъ, окрашенный въ коричневую краску, за полуоткрытой калиткой виднлся грязный дворъ съ кучками невывезеннаго снга. Стршнева робко шагнула въ калитку, пугливо озираясь по сторонамъ, она прошла дворъ и, взбжавъ по темной, сырой лстниц, запыхавшаяся, нетерпливо позвонила у низенькой одностворчатой двери.

— Сейчасъ!— послышался женскй сиповатый голосъ.

Дверь отворилась, на порог показалась суроваго вида, среднихъ лтъ женщина, одтая въ темное ситцевое платье и съ деревенскимъ повойникомъ на голов. Изъ-за нея выглядывали три дтскя головки.

— Мама! Мама!— раздались веселые голоса.

— Дворникъ опять приходилъ,— протянула женщина.

— Знаю,— отрзала Марья Павловна и прошла въ смежную съ кухней комнату.— Матрена!— крикнула она оттуда.

— Чего вамъ еще?

— Матрена, тамъ… тамъ у насъ… чаю больше совсмъ нтъ?

— Чего спрашивать — извстно, нту,— дерзко буркнула Матрена.

— А дти?

— Извстно, невши.

— Мама,— изъ-за двери выглянула блокурая головка старшей двочки лтъ девяти,— чай будетъ?

— Ахъ, отстань… Видишь, что нтъ!

Двочка испуганно скрылась.

Марь Павловн и досадно было на себя, и тоска подступила къ сердцу,— гнетущая, мучительная тоска…

— Матрена,— черезъ минуту, овладвъ собой, робко обратилась она къ угрюмо молчавшей служанк, Матрена, можетъ-быть… въ лавк?

— Намеднись сказали, чтобъ больше не ходила.

— Ну, еще… въ послднй… Получимъ, все отдадимъ,— съ трудомъ выговариваетъ каждое слово Марья Павловна.

— Ужъ наши получки!…— Матрена сердито повела плечами.— Ну, да все одно, дтямъ не пропадать же… Пойду!

Она быстро повернулась и вышла изъ комнаты.

II.

У Матрены была вообще страсть къ дтямъ. Неряшливая, лнивая, грубая на видъ, она ради чужихъ даже дтей готова была на всевозможныя жертвы. Взрослаго, по ея мнню, и жалть нечего — ‘самъ всмъ дламъ виноватъ’, но дти — ‘Божьи души’.

Вынося страшную нужду, зачастую голодая, она и не думала искать себ лучшаго мста, терпливо ждала она по нскольку мсяцевъ своего грошоваго жалованья и опять тратила его въ ту же семью, на дтей, а, ужъ въ очень тяжелыя минуты, даже не задумываясь тащила въ закладъ свое послднее тряпье.

— Матрена, зачмъ идешь?— раздались въ кухн дтске голоса.

— Купи мн ситникъ съ изюмомъ.

— А мн плюшку…

— И мн…

— Ладно.

Дверь хлопнула.

— Пойдемъ къ мам.

— Сидите здсь,— послышался голосъ старшей двочки.— Мама сердится: денегъ нтъ.

— Нту денегъ, нту денегъ, денегъ нту, денегъ нтъ!— заплъ мальчикъ.

— Молчи! Ужасно какъ умно,— опять суетливо заговорила двочка,— вотъ погоди, сейчасъ придетъ мама и задастъ теб.

Дти притихли.

А Марья Павловна, между тмъ, стоя посредин своей комнаты, уныло оглядывалась кругомъ. ‘И заложить нечего… Лампа?… Нельзя… все таки нужно — приходится переписывать и ночью иной разъ… Часы?.. Грошъ дадутъ, и за новые-то заплачено два рубля, да и какъ безъ часовъ? Проклятая жизнь! Хоть бы мужъ скорй пришелъ, ужъ въ какомъ вид все равно, только бы пришелъ… будто легче… Самостоятельный женскй трудъ?… Эхъ!… Мсто бы какое достать… постоянное… На мужа рукой махнуть… Да везд кандидатокъ этихъ видимо-невидимо… знакомство нужно… Записалась, просилась… да что толку’…

Вдругъ, точно вспомнивъ что-то, Марья Павловна быстро подошла къ комоду. Тамъ во второмъ ящик среди убогаго тряпья, важно именуемаго Матреною бльемъ, была спрятана ложка, завтная столовая ложка, съ вырзаннымъ вензелемъ и обозначенемъ года и числа окончаня Марьей Павловной гимназическаго курса,— послднй подарокъ ея матери. Сколько разъ, бывало, когда ужъ очень тяжко приходилось, Марья Павловна, подержавъ въ рукахъ эту свою единственную драгоцнность, опять укладывала ее на прежнее мсто, не ршаясь разстаться съ ней даже на время, считая преступнымъ, чуть не святотатственнымъ снести эту ложку въ закладъ. Но сегодня она ршилась ‘Мама чай будетъ?’ точно все еще тоскливо звучитъ у нея въ ушахъ тоненькй голосокъ двочки… А тамъ еще двое — и вс ждутъ… Обдать отвыкли… одинъ чай, и того нтъ… ‘Будетъ, будетъ родные, будетъ’… ршительно, почти отчаянно шепчетъ Марья Павловна въ отвтъ грустно звенящему въ ея ушахъ тоненькому голоску и продолжаетъ рыться въ комод, комкая и переворачивая въ немъ все… Ложки нтъ… она съ испугомъ выдвигаетъ друге яшики — нтъ, и тутъ нтъ. ‘Неужели, неужели?. Не можетъ быть’, пытается отогнать она отъ себя налетвшую внезапно мысль, судорожно, съ возрастающимъ волненемъ перерывая вещи въ комод…

— Нтъ!— Она безпомощно опустилась на близъстоявшй стулъ, подавленная этимъ открытемъ, и заплакала горько, горько.— Унесъ! Пропилъ!..

Стукнули дверью. Вернулась Матрена.

— Плюшка есть?.

— А мн?

— По Плюшкиной дорог пошла… На-те ситникъ, и то ладно.

Матрена завозилась около самовара.

— А вамъ чаю надыть, барыня?— спросила, просунувъ въ дверь голову, Матрена.

— Нтъ.

— На сегодня будетъ — пейте, все одно.

— Да нтъ же.

Марья Павловна заплаканная, улегласъ въ кровать.

— И не грхъ ему, не грхъ! Послднее, что оставалось, память матери…

Краска гнва и горькой обиды залила блдныя щеки Марьи Павловны, ей сдлалось точно жутко всего, даже самой темноты вокругъ нея, и хотлось уйти куда-нибудь, убжать… она спрятала голову въ подушку.

‘Заснуть, что ли?.. Вдь вотъ, какъ нарочно, не заснешь… Мысли одна другой нелпе лзутъ въ голову, мысли отрывистыя, не ясныя… Что длать? Что?… Опять безработица… Жди, когда подвернется работа, послднюю только что отнесла… четыре дня сидла, не разгибаясь — переписывала… устала ужасно, а получить не пришлось — тоже человкъ не богатый, у самого къ празднику ничего неосталось… общалъ посл праздниковъ… Охъ, ужъ эти праздники! Вс точно съ ума сойдутъ… Живутъ себ ничего, спокойно и вдругъ — какъ помшаются: забгаютъ, засуетятся… Мы вотъ тоже праздники встрчаемъ… весело… Эхъ, лучше не думать… заснуть… заснуть…

Въ кухн, между тмъ, шла оживленная бесда.

— Чаю, чаю накачаю, ко-о-фю наварю!..— раздается голосъ мальчика.

— Вотъ погоди, теб ужо отецъ-то накачаетъ,— ворчитъ Матрена.

— Матрена, разскажи, какъ ты у генерала жила?— упрашиваетъ двочка.

— Чего тамъ жила. Извстно, не по ныншнему.

— Зачмъ ты ушла?

— Ушла изъ-за самой,— такая карактерная была — невозможно: у нихъ изъ-за этого и прислуга не жила, а онъ ужъ, можно сказать, баринъ настоящй.

— Онъ самомдлешнй генералъ былъ?

— Какъ же, съ эполетамъ. Бывало, придетъ въ дтскую, дитенка сваво всего какъ есть перецлуетъ и сейчасъ это со мной: ‘Какъ тебя, кормилка, кормятъ?— и насчетъ всей жизни вообче начнетъ это допрашивать.— ‘Всмъ довольна, ваше превосходительство’.— А онъ и скажетъ бывало: ‘Ты смотри, ни въ чемъ не сумлевайся, все мн объясни’. А она, бывало, какъ взойдетъ, хвать изъ рукъ дитенка, кричитъ, кричитъ — даже нутро заболитъ, ее слушавши: все нечисто, и все грязно, и все не по-ейному. Изъ-за того и ушла, какъ дитенка откормила… Енаралъ оставлялъ — ушла. Къ мужу, въ деревню, похала, тутъ и мой дитенокъ померъ.

— А потомъ, какъ ты къ попу попала?

— Ну-у, это уже апосля, это въ нашемъ город. Мужа схоронила, со свекровкой жить не захотла… ухала, значить, да къ батюшк прямо и поступила.

— Ну, ну, и что же? допрашивали дти.

— Онъ нича-во-о былъ, грхъ сказать, и она ничаво, только скупа, ахъ скупа,— сгноитъ, а человку не дастъ. И кому копила? Одинъ сынъ у нихъ былъ, и тотъ большой. Жениться задумалъ, попадья-то и похала — прослышали въ одномъ богатомъ сел у батюшки дочка есть… Такъ онъ: нашъ-то, такъ мать умолялъ, такъ умолялъ, чтобы безпремнно невста была съ черными глазами — безпремнно, а то не хочу. Попадья, значитъ, ни съ чмъ и прхала, только деньги задаромъ стратила.

— Ну-у, отчего?

— Въ невст глаза-то срые. Попадья страхъ убивалась: и сына-то жалко, а пуще денегъ — рублевъ десять, почитай, проздила.

Въ дверь постучались.

— Ну, кто тамъ?

Матрена лниво поднялась съ мста. Вошелъ дворникъ.

— Нту нашихъ, и не приходили.

— Чего нту? Хозяинъ веллъ получить, потому праздникъ, и то снисхождене было.

— Нту, нту, и нту.

— Чего нту?— возвысилъ голосъ дворникъ.— Выселить велятъ.

— Ну и выселяй, а нту.

— Все одно — лучше барын скажи.

— Да гд я те барыню-то возьму, чортъ-лшй.

— Чего лаешься?

— Ничаво не лаюсь, а видишь — нту. Вотъ сидимъ тутъ, чай пьемъ, дожидаемся.

Дворникъ еще постоялъ съ минуту, тряхнулъ головой и вышелъ.

Матрена опять принялась за чаепите.

— Ну, ну, что же дальше?— приставали дти.

— Ну, жила я, жила, да и заскучала, такъ заскучала, такъ заскучала — страсть. Хочу повидать скормленника, да и все тутъ. Попадья не пущаетъ: ‘да куда ты подешь, да зачмъ, да ты пропадешь тамъ’. Ну, не могу и не могу, хочу да и только. А сюда прхала — и никакихъ концовъ не найти: енералъ-то померъ, а они вс ухамши незнамо куда, назадъ ворочаться не охота. Подумала, подумала, тутъ и осталась, да въ скорости къ вамъ и поступила. Вотъ теперь и путаюсь словно какъ путаникъ, прости Господи.

Опять раздался, стукъ въ дверь. Матрена, не обращая вниманя, бережно подносила къ губамъ блюдечко съ горячимъ чаемъ.

— Стучатъ,— шопотомъ проговорили дти.

— Пущай, не горитъ.

Стукъ повторился съ новой силой. Стоявшая на стол посуда задребезжала.

— Стучатъ, Матрена!

Дти испуганно вскочили.

— Тьфу ты, прости Господи, и чаю-то не дадутъ напиться… Врно баринъ нашъ, Григорй Ивановичъ. Слышу! Чего ломитесь? Дтей испужали.

Матрена сердито пошла къ двери.

III.

Въ дверяхъ показался высокй, худощавый брюнетъ блдный, съ красиво окаймлявшей лицо бородою и черными выразительными глазами на выкат. На немъ былъ помятый цилиндръ и осеннее коротенькое пальто. Онъ покачивался, но, видимо, старался казаться бодрымъ и сохранить франтоватый видъ.

— Не умешь служить, деревня!— по-мальчишески запальчиво крикнулъ Григорй Ивановичъ, задорнымъ, презрительнымъ взглядомъ окидывая Матрену. Ему,видимо, хотлось толкнуть ее поэнергичне, но, очевидно, побаиваясь сильныхъ, мускулистыхъ Матрениныхъ рукъ, онъ только слегка отстранилъ ее и прошелъ, покачиваясь, мимо.

— Д-деревня!

— Ну, ну, ладно! ‘Деревня, деревня,!’ — передразнила Матрена.— Ладно, давай пальто-то!… Куда идешь въ пальт-то?

Григорй Ивановичъ, очевидно, желая отомстить Матрен, на этотъ разъ сдлалъ боле энергичный жестъ, но рука, описавъ въ воздух неправильный кругъ, потеряла равновсе и упала на ручку двери, ведущей въ комнату.

Матрена, не смущаясь, стала стаскивать пальто. Григорй Ивановичъ продолжалъ отмахиваться руками, наконецъ съ шумомъ распахнулъ наотмашь дверь и шагнулъ въ комнату. Марья Павловна вздрогнула. Она приподнялась на кровати и испуганными глазами всматривалась въ темноту, ‘Ну-у, явилось… сокровище’!— прошептали блдныя губы, и голова снова упала на подушку.

— Маня, Маня, представь, какой к-у-у-розъ!..

— Отстань!— послышался въ отвтъ глухой голосъ

— Ахъ, я такъ и зналъ! Исторя… опять сцены… Эти женщины ни-к-ка-ко-то чутья… ни… Хотлъ разсказать встрчу…

— Оставь меня въ поко!— рзко отчеканила Марья Павловна.

— Х-х-характерецъ!— процдилъ иронически Григорй Ивановичъ.

Онъ подошелъ къ кровати, на которой лежала жена.

— Слушай ты!.. Если бъ я не былъ честный человкъ… честный чекъ,— то повышая, то понижая голосъ, запинаясь бормоталъ онъ,— я… я… я бы тебя и всхъ твоихъ поросятъ.

Онъ поднесъ указательный палецъ къ лицу Марьи Павловны.

— Ну, хорошо, хорошо!

— Нтъ… не хорошо… нтъ!..

— Матрена, Матрена!— безпомощно звала Марья Павловна — Матрена показалась въ дверяхъ.

— Ради Бога, уберите его отъ меня, раздньте, уложите спать… Только возьмите, ради Бога, возьмите!

— Не смть!— крикнулъ было Григорй Ивановичъ.

Но Матрена, не обращая вниманя на этотъ возгласъ, проворными руками стала стаскивать визитку, Григорй Ивановичъ отчаянно отмахивался и, волнуясь, издавалъ полубезсвязные звуки.

— Ддд-рянь!.. Баба!…

— Ладно, ладно, проспись, а тамъ и ругайся, безстыдникъ! Еще баринъ, отецъ дтямъ…

— Не смть!— напрягая послдня усиля, опять выкрикнулъ Григорй Ивановичъ, но Матрена ужъ усадила его на кровать и энергично стаскивала съ него сапоги.

— Вотъ сапоги въ дырахъ… Объ чемъ только думаешь?

— Н-и-не смть!— уже коснющимъ языкомъ пробормоталъ Григорй Ивановичъ, и грузно повалился на подушки.

Матрена поправила голову, подняла и уложила на кровать свсившяся ноги, закрыла ихъ и вышла изъ комнаты. Въ кухн присмирвшя дти тихо сидли на полу.

Матрена стала убирать посуду.

— Ну, ребятки, и мы что ли спать?

— Нтъ, нтъ, разскажи еще про генерала?

— Дти, спать!— раздался голосъ Марьи Павловны.

— Слышь, мамаша серчаетъ… Завтра день — и разскажу. Неча по ночамъ полуношничать.

Долго еще было слышно шлепанье туфель Матрены, дтске голоса, плесканье воды.. Наконецъ, все затихло.

IV.

Марья Павловна поднялась съ постели, чтобы раздться и окончательно улечься спать. Раздавшйся позади легкй скрипъ двери заставилъ ее вздрогнуть, оглянуться. На порог стояла маленькая фигурка съ тоненькими ножками и ручками, спустившаяся съ одной стороны ветхая рубашонка обнажала блдное, худое плечико, блокурые волосы были туго заплетены въ одну косичку. Двочка дрожала отъ холода и страха.

— Что теб? Иди спать, ради Бога,— простудишься…— проговорила испугавшаяся мать.

— М-ма-мочка, покойной ночи, тихо всхлипнула двочка.

Марья Павловна бросилась къ ней и, взявъ на руки блдное, трепещущее тльце, перенесла ее къ себ на кровать. Безпомощно перекинувъ за шею матери свои худенькя ручки и крпко прижавъ лицо къ ея лицу, двочка плакала тяжелыми, неутшными слезами.

— Ну, чего ты? Чего, моя миленькая?…— пыталась успокоить ее Марья Павловна. Съ мучительной болью въ груди, прижимаясь все ближе и ближе къ рыдающему ребенку, она чувствовала, какъ порывисто билось и трепетало его крошечное сердце, такъ рано постигшее горе жизни,— и готова была сама разрыдаться…

— Ну, чего ты? Чего?…— повторяла она, задыхаясь и теряя самообладане.

— Онъ спитъ?— тревожно спрашивалъ ребенокъ. И того… что тогда… не будетъ?..

Вспомнивъ, какъ нсколько дней тому назадъ рано утромъ, еще въ постели, она услышала громкй споръ за дверьми, потомъ глухой стукъ, будто отъ паденя какого-то тяжелаго предмета, и раздавшйся вслдъ за этимъ не то крикъ, не то стонъ своей матери,— двочка залилась еще больше слезами.

— Ну, довольно,— убждала Марья Павловна, стараясь придать какъ можно больше твердости дрожавшему, постоянно ей измнявшему голосу,— если ты любишь маму, ты перестанешь… Онъ спитъ — отецъ… и ничего не будетъ… Ты тоже лягъ и спи… понимаешь?… Если меня любишь… Ты добрая двочка, ты моя дочка, милая, ты родная моя… да?.. да?…

Она гладила ребенка по головк, говорила долго, долго, полушопотомъ нжныя ласковыя рчи, она цловала блдныя прозрачныя ручки, съ трудомъ сдерживая подступавшя къ горлу рыданя и глотая слезы. Убаюканная лаской матери, согртая теплотой ея близости, двочка стала всхлипывать рже и рже, потомъ раза два еще судорожно вздрогнула всмъ своимъ маленькимъ худымъ тльцемъ и, склонивъ блокурую головку на плечо матери, наконецъ, тихо заснула. Боясь встревожить этотъ сонъ, Марья Павловна осторожно отвела висвшя, какъ плети, вокругъ ея шеи ручки двочки, бережно положила ее на свою кровать и стала поспшно раздваться.

Въ комнат раздается храпъ Григоря Ивановича, гд-то залаяла собака, хлопнула дверь внизу, кто-то прошелъ по лстниц, напвая пьянымъ голосомъ псню. ‘Праздничный’… Марья Павловна легла на кровать… ‘И сна вдь нтъ’. Блдный лучъ луны скользитъ по убогой комнат, освщая своимъ фосфорическимъ свтомъ раскинувшуюся на постели двочку. Мать, съ щемящей тоской въ груди, разглядываетъ безмятежно-невинное лицо ребенка съ невысохшими еще слезинками, оставшимися и словно застывшими въ углахъ его закрытыхъ глазъ.

— Прости, прости ты меня,— шепчетъ Марья Павловна, беззвучно прильнувъ губами къ высокому, блому лбу двочки.— Прости ты меня гршную… несчастную… Что я могу теб дать, что?.. Даже накормить до сыта не могу… И впереди просвта не вижу… Петля, петля!..

И руки ея инстинктивно хватаются за горло, точно на самомъ дл пытаются освободить его, сорвать съ него накинутую чьей-то невидимой рукой, неотступно давящую страшную петлю.

— Завтра хоть въ прорубь головой — вотъ какъ подошло! Дождались… Воззвать къ общественной благотворительности, что ли?

Марья Павловна вздрогнула отъ какого-то внутренняго протеста, и точно ища нравственной поддержки, изнывающая, безпомощная, жалась къ своему ребенку…

И вспомнилось ей ея собственное дтство. Отца она не знала… Онъ былъ врачомъ и умеръ очень рано, заразившись дифтеритомъ отъ больного, оставивъ безъ всякихъ средствъ жену и дочь. Помнитъ Марья Павловна себя совсмъ маленькой двочкой, на постели рядомъ съ матерью, въ узкой, полутемной комнат при библотек, гд служила библотекаршей ея мать — худенькая блондинка, вчно озабоченная, нервная и больная… Помнитъ любимую куклу, Надю, въ малороссйскомъ костюм, и помнитъ, какъ, бывало, въ интимныхъ бесдахъ длилась она съ этой Надей своими мечтами, воображая себя взрослой, помогающей мам, зарабатывающей много денегъ… Затмъ видитъ себя Марья Павловна уже двочкой, подросткомъ, читающей по праздникамъ съ матерью ‘Жанну д’Аркъ’ и чувствующей въ своей груди жажду знаня, геройскихъ подвиговъ и борьбы со зломъ… Потомъ… послднй годъ гимнази — печальный годъ: библотека закрыта, мать Марьи Павловны частной работой, корректурой и перепиской, едва-едва доводитъ до конца образоване дочери… Вотъ наступилъ, наконецъ, и желанный день. Видитъ Марья Павловна себя веселой, полной жизненныхъ силъ, вры въ будущее, и тутъ же рядомъ счастливую, заплаканную мать… А тамъ мечты о высшихъ курсахъ,— неосуществившяся мечты… болзнь матери… ея смерть… нужда… встрча съ Григоремъ Ивановичемъ… благородное желане спасти его… ненужное тяжкое замужество… несчастныя дти… опять нужда… случайный и неврный заработокъ, вчный страхъ за завтрашнй день. За что все это, за что?..

Утомленныя вки смыкаются — не то сонъ, не то дйствительная жизнь.

…Голубое небо… солнца нтъ… теплый, теплый воздухъ… кругомъ срыя скалы… Марья Павловна стоитъ у подножя одной изъ нихъ… Темныя волны моря набгаютъ сердито, разольются возл самыхъ ногъ и, будто чмъ-то недовольныя, мрно отхлынутъ назадъ…

А на берегу устрицы… много, много устрицъ… ‘Надо собирать скорй — не успешь’… Снова слышенъ какой-то особенный, не то грозящй, не то ласкающй шумъ, и темныя волны, покрытыя блой пной, опять набгаютъ… Откуда-то голосъ, точно въ тактъ отбою и прибою, отчеканиваетъ слова: ‘Въ отлива часъ не врь измн моря… Въ отлива часъ не врь измн моря… Въ отлива часъ…’

Марья Павловна очнулась.

— Что за чушь! и сны каке-то дурацке!… Устрицы и море, которое и видла только на картинахъ А завтра?.. Господи!.. Петля… петля…

Часы шипятъ и жалобно отбиваютъ три удара.

Марья Павловна безпокойно замталась на кровати.

— Къ кому идти?.. Куда?.. Просить?.. Какъ это пишутъ въ газетахъ: ‘обращаемъ внимане гг. благотворителей…’ А это что еще?… Какой-то цыганскй романсъ лзетъ въ голову… Ахъ… какъ это глупо!

— Не смть…— бормочетъ во сн Григорй Ивановичъ.

— Ну, еще этотъ несчастный… Э, да что, взять и уйти… бросить. Ну, а уйдешь — разв легче? Кому онъ нуженъ? Пропадетъ, какъ собака… Человкъ тоже…

Опять какой-то неуловимый знакомый мотивъ раздается въ ушахъ. Несносно! Мотивъ звучитъ все назойливе, потомъ тише… тише… и Марья Павловна забывается подъ эти звуки.

… Большой домъ. Солнце яркимъ свтомъ освщаетъ комнаты. Двочки въ коричневыхъ платьяхъ, блокурыя, черноволосыя, красивыя и некрасивыя, ходятъ, о чемъ-то волнуясь говорятъ. Видимо, ожидается что-то необычное. Марья Павловна тоже въ коричневомъ плать, съ волосами, зачесанными гладко въ одну косу. Она принимаетъ дятельное участе во всеобщемъ волнени. Экзаменъ, и какой противный — географи. Учитель — чистая жаба, придира, какихъ свтъ не создавалъ… Батюшки!.. Гд же книга? Марья Павловна испугана, чувствуетъ, что все перепутала, забыла, а книгъ нтъ.. ‘Сейчасъ, вотъ сейчасъ нужно отвчать…’ Она быстро сбгаетъ внизъ по лстниц, въ швейцарскую, начинаетъ искать около своего платья — нтъ… ‘Домой бжать? Все равно — не успешь вернуться…’ И хочется ей куда-нибудь спрятаться, уйти отъ этого страха, чтобы и отыскать нельзя было…— ‘Григорьева!’ слышитъ она нжный дтскй голосъ. Передъ нею стоитъ тоненькая блокурая двочка съ наивными голубыми глазами.— ‘Григорьева, не бойся, это я, Женя Добровольская!.. Теб нужны книги — возьми’. Двочка подаетъ книги. ‘Ахъ, да вдь это Добровольская!…’ Он вмст сидятъ уже третй годъ на одной скамейк… Конечно, нужно было у нея спросить… Марья Павловна опять торопится наверхъ, чтобы не опоздать къ экзамену… Чье-то всхлипыванье… Кто-то зоветъ ее по имени…

Марья Павловна открыла испуганные глаза — передъ ея кроватью стоялъ мужъ.

— Маня… я подлецъ… Прости!..

— Ахъ, какъ ты меня испугалъ!.. Отстань, пожалуйста, ступай, ложись, ради Бога!

— Подлецъ, я самъ сознаю, подлецъ!

— Дашь ты мн, наконецъ, покой?

— Какъ это пошло!..— съ запальчивостью, нервно вскрикиваетъ Григорй Ивановичъ.— Я пришелъ говорить съ тобой, какъ съ другомъ, а ты…

— Тише,— перебиваетъ его Марья Павловна,— здсь ребенокъ… Уйди, я спать хочу.

Молчане.

— Маня!

Марья Павловна не откликается.

— Я съ тобой, кажется, говорю,— раздражительно произноситъ Григорй Ивановичъ.— Ахъ, вы сердитесь, врно, за ложку, возмущены, что я ее взялъ… Ну, взялъ. Взялъ! Скажите, какое преступлене! Значитъ, было нужно…

Марья Павловна продолжаетъ молчать.

— Что же вы молчите… не отвчаете?.. Что же, лакей я, по-вашему? Собака? Неодушевленный предметъ?..

— Ахъ, это несносно!.— Марья Павловна не въ силахъ больше сдерживаться. Давъ полную волю накипвшему въ ней негодованю, она вдругъ заговорила торопливымъ полушопотомъ, чтобы не разбудить ребенка, захлебываясь отъ слезъ, задыхаясь:— Ты мн надолъ, понимаешь, надолъ и… жить съ тобой надоло… прощать надоло… жалть тебя надоло… все… все… и твои обидныя выходки, и приступы раскаянья, и безполезное самобичеванье, и этотъ вчный страхъ, что въ одинъ прекрасный день раздавятъ тебя гд-нибудь пьянаго… изуродуютъ, и что я бьюсь одна безъ поддержки, безъ помощи… все надоло… Понимаешь ты меня? Понимаешь?

Все понимаетъ Григорй Ивановичъ, но почему-то ему кажутся не заслуженными эти упреки, и даже напротивъ, онъ чувствуетъ себя чмъ-то въ род жертвы, оскорбленной въ своихъ лучшихъ чувствахъ.

— Ну, что же!.. Вы правы,— съ саркастической улыбкой произсноситъ онъ обиженнымъ голосомъ.— Конечно, я не могу вамъ дать комфорта и обезпеченнаго существованя, но я васъ не обманывалъ — вы знали, на что шли, что я не имю средствъ… А теперь… Что жъ… уйти спокойне, чмъ длить горе и нищету со мной, съ дтьми… И я васъ не держу — уходите…

— И уйду.

— И уходите!

Марь Павловн вдругъ почему-то длается жалко, до боли жалко это выброшенное за борть, еще воображающее себя человкомъ, безвольное, погибшее, никому ненужное созданье.

— Послушай,— обращается она черезъ минуту къ нетерпливо шагающему по комнат мужу.— Послушай ну… ну… подойди ко мн и дай руку… Прости… Ахъ, такая жизнь, самъ знаешь, тяжелая!..

Григорй Ивановичъ крпко жметъ и подноситъ какъ-то сконфужено къ губамъ протянутую ему руку. Самыя разнообразныя ощущеня волнуютъ его душу: и будто стыдно чего-то, и будто совершенно правъ онъ, а сердце бередитъ гнетущая, тупая боль.

Часы пробили пять. Не спится обоимъ. Тяжелыя,упорныя думы сверлятъ мозгъ. Тихо. Только мрно стучитъ маятникъ, да изъ сосдней комнаты доносится храпъ Матрены да сладкое причмокиванье во сн одного изъ дтей.

‘Маня удивительная женщина… Да! Но нтъ чуткости этой, понять ничего не можетъ, уяснить себ’,— думаетъ Григорй Ивановичъ и, успокоенный этимъ выводомъ, сново начинаетъ засыпать.

Марья Павловна тревожно ворочается на своей постели. Упорныя, неотступныя, требовательныя мысли то соберутся тучами надъ ея головой, то разсются, и не поймать ихъ смысла, то сново налетятъ вихремъ и крпко держатъ въ своихъ тискахъ, сердце усиленно бьется, передъ глазами мелькаютъ каке-то неопредленные образы: не то зми, не то молни и среди этого безформеннаго хаоса рзко выдляется чей-то блокурый образъ. ‘Добровольская’… проносится въ полусонномъ сознани Марьи Павловны. ‘Да, она славная была, теперь замужемъ, я слышала, отъ кого не помню… за Иткарскимъ… директоръ банка… Важная барыня… богачка’…

— Что это, сонъ или правда?— Взволнованная Марья Павловна приподнимается на постели.— Добровольская: вотъ идея… Великолпно! Точно внушене какое-то. Завтра же пойду къ ней: чтожъ длать — лучшй исходъ… идти надо: петля.

Часы, попрежнему предварительно зашипвъ, отбили равномрно шесть ударовъ.

— Еще только шесть… охъ, какъ долго… Чтожъ, спать надо.

Голова Марьи Павловны снова упала на подушку.

Добровольская…

… И вотъ опять выплываетъ откуда-то изъ тумана все та же Женя Добровольская… Она протягиваетъ руку съ книгой и улыбается… улыбается, словно дразнитъ… а туманъ наростаетъ все больше и больше… Опять мелкнули голубые глазки… покрылись легкой дымкой… вокругъ все тускнетъ… тускнетъ… и ничего не видно… одинъ мутный, сплошной туманъ…

VI.

Девятый часъ на исход. Въ комнат чуть брезжится полусвтъ петербургскаго зимняго чахоточнаго утра.

Съ раскраснвшимися щеками, раскинувшись на постели, крпко спитъ Марья Павловна.

— Вставать пора! Аль никуда не пойдете?— раздается надъ самымъ ухомъ грубый Матренинъ голосъ

— А что?— встрепенулась Марья Павловна. Она сладко потянулась на кровати, чувствуя себя совершенно разбитой. Все болитъ, буквально все… и лежала бы только, лежала… спала…— Который часъ?— произноситъ она слегка осипшимъ, полусоннымъ голосомъ.

— Неча валяться, пора вставать… Ужъ и спите,— недовольно ворчала Матрена.— Дитенка сваво чуть-что не раздавили, я унесла, положила въ кровать. У васъ все не какъ въ людяхъ… Сочельникъ, дтямъ чаю нтъ… Надыть чего къ празднику припасать…

Марья Павловна быстро вскакиваетъ и начинаетъ одваться. Что-то упорное, неотвязное шевелится въ мозгу, что — она сама хорошенько не можетъ уяснить, но что-то нужное, особенное…

— Неужели такъ поздно?— испуганно спрашиваетъ она Матрену, указывая на убранную уже мужнину кровать.— Гд же? Всталъ?

— И слдъ простылъ… Ему все одно!..— Матрена безучастно махнула рукой.

‘Надо торопиться’. Марья Павловна сама не понимаетъ, ‘почему’, но только ‘надо, надо’. Она поспшно бжитъ въ кухню умываться.

‘Что же мн сегодня было необходимо сдлать неотложное?’ думаетъ она, плеская на лицо холодную изъ подъ крана воду. Матрена молча подаетъ старенькое полотенце. Марья Павловна крпко третъ свои покраснвшя отъ холода руки и лицо и торопливо возвращается въ комнату доканчивать свой незатйливый туалетъ.

— Барыня, а барыня, чего припасать будемъ?— глядя исподлобья, мрачно спрашиваетъ Матрена.— Я дтей не бужу — пущай спятъ… Проснутся — сть запросятъ… Тамъ отъ ситника малость оставши, а я въ лавку больше не пойду… ну, ихъ — черти.

— Ахъ, отстань, пожалуйста, съ своимъ нытьемъ. Все будетъ!

— Будетъ, будетъ! У насъ завсегда такъ,— продолжала сердито ворчать Матрена,— зато все и есть. Вотъ Сашеньки послдняя наволочка вся въ дырьяхъ пошла, Костя, тоже, почитай, голый… Собрала кое-что бариново тряпье — ковыряла, ковыряла да и бросила — просто ужасти!

— Оставь ты меня! Отвяжись!

— Чего кричать-то? Ваши дитенки… не чуже… Вонъ у Мани тоже…

Въ груди Марьи Павловны вдругъ поднялось какое-то гнвное чувство.

— Ахъ, да уйди ты отъ меня, убирайся!— рзко крикнула она на Матрену.

— И уйду, и совсмъ уйду, не очень спужалась. Изъ-за дитенковъ только и живу — жалю!.. Эхъ, совсть господская!

Матрена, сердито хлопнувъ дверью, вышла изъ комнаты. Марь Павловн неловко, она чувствуетъ, что неправа: ‘Вдь въ самомъ дл, за что терпитъ эта горемычная Матрена? У другихъ, по крайней мр, хотъ сыта была бы, а тутъ… И что у меня сегодня за странное настроене?..’ думаетъ она, одваясь въ сильно поношенное коричневое платье. ‘Точно пустила я мой челнъ по втру и плыву, не задумываясь… Все равно — думай, не думай — лучше не будетъ. Угодно Господу Богу — спасетъ, нтъ — значитъ, ложись и умирай.

‘Ай-ай-ай! опять локоть прорванъ… Хорошо, что увидала, да какъ тутъ зашить — кругомъ штопано-перештопано… Ну, какъ-нибудь…

‘Ужъ не жду отъ жизни ничего я

И не жаль мн прошлаго ничуть…’

тихо мурлыкаетъ она, штопая рукавъ.

‘Эка темень какая! Столичное утро!’

‘Я бъ хотлъ забыться и заснуть!..

‘Забыться… да!.. Заснуть… Ну ужъ ночь сегодня была у насъ — ужасъ!.. сплошной кошмаръ… Тоже стихи каке-то… сама кажется пла. Или нтъ? Ахъ, да! Море… что же дальше?.. вотъ не могу припомнить… что-то знаменательное… Ну, ладно, кое-какъ тутъ заштопала! Противный цвтъ! Вотъ надолъ-то!’

Марья Павловна разсматриваетъ въ зеркал свое блдное, истомленное лицо.

‘Ахъ, какая красавица! Отъ коричневаго еще будто желте стала. И прежде-то онъ не шелъ ко мн, когда въ гимнази была… Боже мой, да вдь я сегодня ночью гимназю видла. Вотъ вдь исторя… да, да… да!.. И экзаменъ держала… книги забыла… а Женя Добровольская выручила… да, да!.. Иткарская… Отчего же не пойти?.. Попытаюсь — вдь голову не снимутъ, а можетъ-быть тутъ и спасене’.

— Матрена, Матрена!

Матрена сидла въ кухн, печально облокотясь на подоконникъ. Она была очень недовольна барыней и въ эту минуту находила ее и незаботливой, и безтолковой.

— Ишь, въ церковь идтить надо — такой день, а она псни поетъ.

‘Чтобъ въ груди дрожали жизни силы…’ доносилось изъ комнаты.

— У, ты! Дитенковъ только разбудитъ! И объ чемъ, только думаетъ?

— Матрена!

— Сича-а-съ — не оглохши…

Лниво шлепая туфлями, Матрена плетется въ комнату.

— Что вамъ?

— Матрена, милая, вотъ мн необходимо въ адресный столъ — адресъ узнать. У тебя нтъ ли денегъ? Дай…

— Каки таки у меня деньги?..

— Ахъ, ты, Господи… Что же длать?.. Ну, ну, просто не знаю. Можетъ быть, достать гд?.. Матрена..

— Что вамъ?

— Что жъ ты молчишь?.. Я теб говорю.

— Слышу.

— Такъ достать можно? Сегодня отдадимъ.

— У кого достать-то? Тоже скажутъ…

— Господи! Ну, у кухарки, что ли… напротивъ, вдь ненадолго.

— Сколько?— Матрена сурово взглянула на барыню.

— Ну… такой вздоръ… дв копейки… справка… знаешь…— пробормотала та сконфуженно.

— Ладно.

Матрена скрылась за дверью. Черезъ нсколько минутъ голова ея снова показалась въ дверяхъ.

— На-те трешникъ… У сусдской кухарки, чертовки, взяла… Страмъ, ей Богу!

Марья Павловна вспыхнула.

— Матрена я пойду сперва въ адресный… Еще въ одно мсто… Должно-быть, скоро вернусь — принесу все что нужно.

Матрена недоврчиво посмотрла на барыню.

— Ладно.

— Ты ужъ какъ-нибудь до меня справься…

— Да ладно, чего тутъ, ступайте!

Марья Павловна поспшно одвается въ свою обдерганную, суконную, на ват кофту и плотно надвигаетъ на лобъ плюшевую порыжвшую, шапку.

— Такъ до свиданя, Матрена!

— Прошшайте!

VII.

Съ смшаннымъ чувствомъ стыда и нетерпнья выходитъ Марья Павловна изъ квартиры.

Еще пытка: надо пробраться черезъ длинный узкй дворъ, такъ чтобъ не встртить дворника. Боязливо озираясь близорукими глазами, неувренной, робкой походкой проходитъ, наконецъ, Марья Павловна злополучный дворъ,

— Миновала, слава Богу.

На двор ни души. Еще нсколько шаговъ — шмыгъ въ калитку и уже вн опасности.

На улиц не разберешь: не то зима, не то осень…

Съ неба летятъ огромные, растрепанные блые хлопья, а подъ ногами срая грязь, съ крышъ течетъ, сырой сверный втеръ, предательски забираясь за воротникъ, пронизываетъ насквозь холодомъ. Плотно прижавъ локти къ бокамъ и засунувъ кисти рукъ въ рукава, Марья Павловна шла поспшнымъ шагомъ, тщетно стараясь согрться. Несмотря на отвратительную погоду, по тротуарамъ, взадъ и впередъ снуетъ толпа озабоченныхъ предпраздничными закупками… Толкаются, спшатъ… Марья Павловна глядитъ удивленными глазами: ‘Что за толчея такая? Ахъ, да вдь сегодня послднй день’. Вонъ у дверей какой-то лавки цлый лсъ елокъ и простыхъ, и безвкусно разуграшенныхъ цвтными колечками изъ бумаги.

‘Ну, эта роскошь не для насъ,— думаетъ Марья Павловна.— Третй годъ общаю… да гд ужъ тутъ… до елки ли? Авось когда-нибудь… А какая эта Женя Добровольская теперь?.. Любопытно… Сколько лтъ прошло!.. Удивительныя бываютъ вещи въ природ: предчувствя эти… сны… Ну, какъ объяснить? Надо же было видть сонъ, и вотъ я иду, даже съ надеждой, отчего, не знаю — но надюсь и врю… Удивительно!’ Совершенно незамтно для себя Марья Павловна очутилась на Садовой.

Вотъ и адресный столъ. Народу по случаю сочельника было не особенно много и Марья Павловна скоро опять вышла на улицу, держа въ рук справочный бланкъ, на которомъ значилось, что Евгеня Сергевна Иткарская живетъ по Сергевской, домъ No 5.

Блые хлопья уже не летли съ неба, на смну имъ явилось солнце, такое холодное, не грющее, но все же солнце!.. и все вокругъ словно повеселло: еле живыя извозчичьи клячи точно подбодрились и легче тянули вязнущя въ грязи сани, и Садовая — всегда грязная Садовая — показалась Марь Павловн такой прибранной, и оборванныя, вчно снующя около Снной, подозрительныя личности тоже будто подбодрились и повеселли съ чего-то.

Около Гостинаго двора не пройти: дти, барыни тснятся у ларчиковъ, пристроенныхъ съ наружной стороны. Мелькаютъ пестрые грубо сдланные цвты, огромные маки, розаны… Бюсты Рубенштейна, смахивающе на Пушкина, и Пушкина, какъ дв капли воды похожаго на Рубинштейна… Вотъ Щедринъ, Тургеневъ… Какя-то никому ненужныя раковины, глиняныя пестрыя вазы…

Шумъ, говоръ, суета…

‘Разв посмотрть, что друге длаютъ’, думаетъ Марья Павловна, пробираясь въ толпу.

— Купите, барыня, цвточковъ,— притворно слащавымъ голосомъ окликаетъ ее молодая бабенка, одтая въ ватное, опоясанное пестрымъ поясомъ пальто и съ платкомъ на голов.

— Цвтовъ угодно?— любезно обращается какая-то двица въ шляпк и коротенькой модной кофточк.

Марь Павловн длается совстно: точно вс знаютъ, что попала она сюда случайно, и даже хорошенько не понимаетъ, для какого собственно назначеня служатъ эти цвты, вазы, кувшинчики и почему съ такой нескрываемой жадностью набрасываются на нихъ вс проходящя мимо барыни.

— Позвольте,— слышится сбоку чей-то сиплый голосъ и ее отталкиваетъ довольно безцеремонно толстая дама въ шелковой ротонд.

— Почемъ?— категорически обращается дама къ цвточниц.

— По двадцать пять.

— Пятнадцать.

— Что вы,— обижено протестуетъ цвточница,— по всему Гостиному пройдете — наши цвты первые…

— Пятнадцать.— Дама снова толкается.— Почемъ?— слышится уже дальше ея сиплый голосъ.

— Позвольте пройти,— опять раздается около Марьи Павловны.

‘Что это я у всхъ сегодня поперекъ дороги стою’, думаетъ Марья Павловна и съ трудомъ пробирается дальше.

— Купите, барыня, мольбертикъ, бумага, конверты послдняя новость,— старательно выкрикиваетъ блокурый мальчишка лтъ пятнадцати.

Большое окно слва приковываетъ къ себ внимане Марьи Павловны. Тутъ и лампы, и вазы, и бронзовыя статуэтки, и цвты опять, всюду цвты: въ длинныхъ овальной формы корзинахъ, въ фарфоровыхъ кувшинахъ, на абажурахъ лампъ… Изъ магазина выходитъ въ сопровождени офицера, молодая дама. Офицеръ нагруженъ всхъ возможныхъ величинъ пакетами, даже на пуговицахъ пальто болтаются зацпленные за веревочки маленьке свертки. Дама и офицеръ останавливаются у окна.

— Ce n’est pas chr vraiment,— глубокомысленно, произноситъ офицеръ, указывая на фарфороваго амура, держащаго букетъ изъ сирени въ рукахъ.

Дама волнуется.

— Mais il cdera, il cdera pour vingt cinq…

Офицеръ лниво пожимаетъ плечами, дама опять входитъ въ магазинъ

‘Однако, что же это я,— встрепенулась Марья Павловна,— дома дти голодныя, по длу иду и вздумала по окнамъ глазть?’ Она поспшно стала пробираться сквозь толпу на улицу. ‘Господи, какая роскошь, а говорятъ, денегъ въ Росси нтъ! И вотъ не хочешь завидовать, а зависть сама собой точитъ сердце и такая злоба, такая злоба поднимается… Ну, чмъ эта барыня, покупающая амура, виновата, что я бьюсь всю жизнь бьюсь и выбиться не могу, а я ее ненавижу!.. И эти магазины, и эту толпу, и этотъ шумъ — все ненавижу!.. дутъ, торопятся… Брр!.. Однако, ни солнце, ни моя кофта не грютъ’…

— Берегись!— раздается почти надъ самымъ ухомъ и испуганная Марья Павловна отскакиваетъ назадъ. Мимо проносится вороной рысакъ, въ узенькихъ щегольскихъ санкахъ сидитъ вся ушедшая въ блый пушистый мхъ стройная женская фигура.

‘И чего я испугалась? Отлично было бы!.. Коротко и ясно… минута — и конецъ… Дама, пожалуй, оказалась бы добродтельной феей, и судьба моихъ дтей была бы устроена… Матрена нашла бы другое мсто… Мужъ,— ироническая улыбка скользнула по губамъ Марьи Павловны,— напился бы по этому случаю… всмъ удовольстве, а мн — покой. Право… вдь нужно же было!.. Однако, цль моего путешествя приближается, а я и не думаю, какъ и что… Э, да самое лучшее не думать… Сразу… Помню, раза два я даже была въ гостяхъ у этой Жени… Она жила съ отцомъ… Дв гувернантки — матери не было… она еще мн всегда завидовала, что у меня мать жива… Помню, даже гостить къ себ на лто въ имне звала, да я не похала — стснялась… А теперь куда и стыдъ двался!.. Какъ это — есть такая поговорка — ахъ, да! ‘какая тутъ честь, коли нечего сть’… Господи, да что же мн длать? Ну, я приду… Ну, что же дальше?.. Я васъ видла во сн, по этому случаю позвольте денегъ… Да нтъ не пойду совсмъ… Не могу!’…

Марья Павловна остановилась возл витрины какого-то магазина.

Въ окн висятъ бусы изъ коралла и горнаго хрусталя, развшаны цпочки для часовъ, въ раскрытыхъ футлярахъ браслеты, серьги… Надъ окномъ большая черная вывска, на ней блыми буквами написано: ‘Покупка и продажа золотыхъ и серебрянныхъ вещей’.

‘Покупка и продажа… Вотъ, взяла бы и продала, если бы было что… Купила бы всего дтямъ, всего — Матрен на радость… Однако, мн самой тоже сть хочется… слабость такая… Вотъ это колечко — ничего себ: съ краснымъ камнемъ… Удивительное существо человкъ — ей Богу!.. А вотъ самое лучшее стать сейчасъ на углу и… тихимъ-тихимъ голосомъ: ‘прошу не откажите для праздника!’… Однако, у меня, кажется, умъ за разумъ заходитъ!.. Ну все равно, идти такъ идти!..

VIII.

Марья Павловна быстро повернула направо и вошла въ улицу, гд жили Иткарске.

Вотъ и указанный домъ. У подъзда сидитъ солиднаго вида пожилой швейцаръ, съ черными бакенбардами.

— Иткарске здсь?— робко обращается къ нему Марья Павловна.

Швейцаръ подозрительнымъ взглядомъ окидываетъ ея костюмъ.

— Здсь,— лниво пропускаетъ онъ сквозь зубы.— Вамъ по длу — ступайте въ управлене… Баринъ на дому не принимаетъ…

Марья Павловна вспыхнула.

— Я къ барын.

— Къ ба-а-рын?!— швейцаръ нехотя поднялся съ мста.— Идите, только врядъ ли… день такой…

Прятная теплота отъ горящаго въ камин угля охватываетъ Марью Павловну. Отъ стнъ лстницы, окрашенныхъ въ темно-красный цвтъ, ветъ такой-же теплотой. На окнахъ цвты, ступени покрыты краснымъ сукномъ, поверхъ сукна лежитъ блая холщевая дорожка. Солнце, проникая въ окна сквозь листву растенй, играетъ свтлыми пятнами на темныхъ стнахъ. Гд-то точно щелкнули замкомъ. Передъ Марьей Павловной открытая дверь, на порог стоитъ миловидная горничная въ коричневомъ плать, бломъ передник съ кружевами и въ чепц.

— Вамъ кого-съ?

— Евгеню Сергевну Иткарскую.

— Позвольте фамилю.

— Скажите… скажите,— запинается Марья Павловна,— ну… просто… одна дама по длу… все равно

Горничная не шевелилась.

— Я не могу такъ доложить.

— Григорьева — скороговоркой произноситъ Марья Павловна,— моя двическая фамиля… Только скажите — он знаютъ…

Горничная сдлала гримасу и, безцеремонно захлопнувъ дверь, скрылась.

— Барыня не очень здоровы, ежели по дламъ обчества, такъ он извиняются, раньше седьмого принимать не будутъ. Вс распоряженя къ празднику сдланы и перемнъ никакихъ нельзя,— жеманно произнесла вновь появившаяся на порог горничная.

Марья Павловна чувствуетъ приливъ какого-то злого, упрямаго чувства.

— Вы, врно, не такъ передали фамилю,— заговорила она нарочно громкимъ голосомъ.— Я — Григорьева, передайте барын: ея подруга по гимнази.

— Не знаю, какъ сказать… Барыня нездоровы,— съ презрительной гримасой тянула горничная.— Ежели по дламъ обчества…

Острое ощущенье точно электрическимъ токомъ ударило по нервамъ Марьи Павловны и чувствуетъ она что вотъ-вотъ сейчасъ можетъ произойти нчто безобразное: еще минута и она способна будетъ просто избить эту нахальную самодовольную физономю, съ завитой челкой и кокетливо приколотымъ блымъ чепцомъ на голов.

— Я васъ прошу доложить,— крпко стиснувъ зубы произнесла она почти задыхаясь.

Горничная пожала плечами и сердито захлопнула дверь.

— Что же это?… Нтъ бжать лучше!.. Безобразе!.. И чего я лзу? Господи!.. Унижене, срамъ!..

Дверь снова отворилась…

— Пожалуйте.

Марья Павловна, не глядя на горничную, бокомъ входитъ въ большую темную переднюю, освщенную съ потолка висячимъ фонаремъ. Сбросивъ кофточку, она нагибается, чтобы снять калоши.

— Позвольте, я помогу,— съ напускной вжливостью, стараясь придать привтливый тонъ голосу, злобно цдитъ сквозь зубы горничная.

— Не надо.

Какъ нарочно, снгу понабилось въ калоши — не лзутъ, руки дрожатъ отъ волненья. Марья Павловна долго и безуспшно возится съ калошами: ‘проклятыя!’… Наконецъ-то справилась!..— Она обдергиваетъ измятое платье, торопливо снимаетъ передъ большимъ зеркаломъ рыжую, потерявшую всякую форму, шапку.

‘Ахъ, эти красные пальцы!’..— Она вынимаетъ платокъ и усиленно третъ, покраснвшя отъ холода, руки.

— Пожалуйте сюда-съ, въ гостинную,— приглашаетъ горничная. Марья Павловна чувствуетъ на себ ея презрительный, уничтожающй взглядъ.

‘Поскорй уйти, убжать отсюда, куда глаза глядятъ’…

Она входитъ направо, и вдругъ спотыкается обо что-то: тутъ лапа, а вотъ и голова — цлый тигръ расположился сбоку у входной двери — она и не замтила.

— Тише, пожалуйста,— напутствуетъ ее сзади голосъ горничной.

IX.

Длинная комната въ четыре окна, стна синеватозеленая, мебель такая же, пестрыя драпировки красивыми капризными складками раскинулись надъ окнами и дверями. На стнахъ рельефно выступаютъ картины въ золоченыхъ рамахъ, уютные диванчики, табуретки, странной, прихотливой формы кресло, столики съ инкрустацей и изъ разрисованнаго фарфора разставлены въ умышленномъ безпорядк тутъ и тамъ. Среди общаго темнаго колорита комнаты красиво вырисовываются контуры массивныхъ лампъ съ огромными шелковыми абажурами. На диванахъ и креслахъ небрежно разбросаны вышитыя минатюрныя подушки и въ бронзовыхъ, фарфоровыхъ, плетеныхъ корзинахъ — цвты: масса цвтовъ.

Тонкй, немного приторный запахъ гацинтовъ и ландышей прятно дурманитъ голову.

Въ среднемъ простнк, между оконъ, огромное трюмо въ золоченой рам. Въ зеркал отражается какая-то жалкая фигура въ потертомъ коричневомъ плать.

— Господи! Какое безобразе,— волнуется Марья Павловна.— На что я похожа? Руки, какъ у рака… рукава сли… передъ платья вздернутъ… сапоги рыже.. И ссть, не знаю, какъ, еще сломаешь что-нибудь… Лучше такъ отойду отъ зеркала — постою. И зачмъ я только пришла, Господи, зачмъ?

Спущенная въ сосдней комнат драпировка тихо зашевелилась и на порог показалась маленькая блокурая женщина съ хорошенькимъ дтски наивнымъ личикомъ. На ней былъ блый суконный капотъ, опушенный соболемъ, на плечахъ накинута маленькая, тоже изъ соболя, пелерина.

Хорошенькая женщина щурила свои больше голубые глаза.

— Извините,— нершительно начала она, но вдругъ остановилась: Манечка Григорьева — да это ты! Какъ перемнилась!.. Душечка, очень рада!… Мн и въ голову не пришло… говорятъ, Григорьева… Какая Григорьева? Вотъ и не воображала, что это ты. Прости, душечка — по дтской привычк — будемъ говорить другъ другу ‘ты’… Это такъ прятно, не правда ли?.. Ну что же ты молчишь… Ахъ, какая странная!… Пойдемъ,— засмялась Евгеня Сергевна, протягивая свою блую холеную ручку.

Он вошли въ смежную съ гостиной нарядную, ьсю блую съ голубымъ, небольшую комнату, въ два окна. Рзкость перехода отъ темноты къ свту была такъ велика, что Марья Павловна зажмурила глаза.

— Душечка, что съ тобою?

— Ничего.. Тамъ такой полумракъ, а здсь свтло.

— Теб нравится? Вдь, правда — хорошо? а?.. Ну, я очень рада. Садись вотъ здсь,— указала она кресло и сама уютно расположилась, подобравъ подъ себя ноги, на близъ стоящей тутъ же, голубой шелковой кушетк.— Ты выпьешь со мной чаю? Я велю подать… У насъ всегда въ три… Ну, можно немного раньше, все равно… Вдь ‘для милаго дружка’… или, можетъ быть, кофе? да? Ну, хорошо. Да что же ты все молчишь? Ахъ, такая же дикая, какъ прежде.

Марья Павловна, съ смущеннымъ видомъ, крутила въ рукахъ платокъ.

— Я не могу… такъ скоро… вдругъ…

— Ну, хорошо, хорошо — за кофе разговоримся.

Евгеня Сергевна позвонила.

— Кофе сюда,— приказала она вошедшей горничной.

— Ты меня нашла — это такъ мило… А тебя даже вотъ недавно мой папа вспоминалъ: ‘куда эта черненькая барышня двалась?’… Ты знаешъ, мой папа женился вскор, какъ мы гимназю кончили. Теперь у меня мачеха, еще молодая, мы въ дружб большой. Посл гимнази я хотла на курсы идти непремнно — папа не пустилъ, а тутъ скоро Сережа сдлалъ предложене… Ну, конечно, я о курсахъ и забыла. Ну, а ты? Я вдь такъ тебя изъ вида потеряла — ничего не знаю.

— Мн тоже не удалось съ курсами…

— Ну-у-у? Отчего?

— Да… прежде… мама заболла — пришлось ей оставить мсто въ библотек… Я уроки нашла… такъ, не важные… Кое-какъ перебивалась… Очень трудно было — не до курсовъ.

— А потомъ?

— Потомъ… маму схоронила…

— Что ты? Ахъ, какъ жаль — ты ее, кажется, очень любила.. Да, вотъ… сколько перемнъ,— задумчиво произнесла Евгеня Сергевна и ея улыбающееся лицо приняло сосредоточенное выражене,— у меня тоже потеря была, Miss оллеръ, помнишь, меня воспитывала… англичанка? Умерла, бдняжка… Ахъ, какъ я плакала ужасно!… А француженка ничего, еще молодецъ… Живетъ теперь со мной… Дтей обожаетъ… Трясется, просто… избаловала… ни на что не похоже… Вотъ это мой мужъ. Ты никогда его не видла?— съ гордостью указала Евгеня Сергевна на висвшй надъ ея головой писаный масляными красками портретъ пожилого брюнета, съ холоднымъ взглядомъ стальныхъ срыхъ глазъ. Постой… Да какъ же ты меня разыскала?.. Ты знала разв, что я замужемъ и за кмъ?..

— Да, давно ужъ кто-то сказалъ… Забыла даже кто…

Горничная внесла большой серебряный подносъ на которомъ въ красивой симмерти были разставлены чашки, сухарница съ печеньемъ, серебряный кофейникъ, сахарница и молочникъ со сливками.

— Можетъ-быть ты любишь хлбъ съ масломъ?— съ любезной улыбкой обратилась хозяйка.— У насъ масло — ты не думай — свое… изъ имня… не петербургское… Можешь кушать спокойно… Принесите масло и блый хлбъ,— приказала она горничной.

Черезъ минуту на стол стояла хрустальная, на серебряной подставк, масленица и тонкими ломтями нарзанный блый хлбъ.

Марья Павловна почувствовала жгучее нетерпне голода. Вотъ-вотъ сейчасъ кажется, не дожидаясь приглашенья хозяйки, она набросится и станетъ съ жадностью поглощать все, что у нея передъ глазами, не заботясь о приличяхъ, забывъ все, кром желанья сть, сть до сытости.

Евгеня Сергевна, сдвинувъ узенькя брови, съ сознанемъ важности исполняемаго дла, медленно и осторожно наливала кофе въ чашки.

— Ахъ, несносная — всегда забудетъ!

Она нетерпливо позвонила.

— Сколько разъ я васъ просила не забывать приносить кипятокъ въ чайник,— скоре обиженно, чмъ сердито замтила она вошедшей горничной.— Не вс пьютъ крпкй кофе… Это мученье!.. вчно забудетъ.

Горничная изчезла и опять появилась, неся въ рукахъ высокй, серебряный чайникъ.

— Ступайте. Никого не принимайте… Слышите?

Наконецъ налитая чашка съ, кофе стоитъ передъ Марьей Павловной.

— Пожалуйста, кушай, Милая.— Евгеня Сергевна предупредительно подвигаетъ хлбъ и масло.

И вдругъ отчего-то длается стыдно Марь Павловн, стыдно чуть не до слезъ. Она протягиваетъ дрожащую слегка руку и беретъ изъ сухарницы самый маленькй сухарикъ.

— Можетъ быть, кусочекъ кэксу? У насъ поваръ печетъ самъ.

— Н-н-нтъ, не хочется…— Она низко наклоняетъ голову и, едва преодолвая жадность, старается прихлебывать кофе маленькими глотками вполн сытаго человка.

Прятная теплота разливается по тлу. Марья Павловна вдыхаетъ въ себя ароматъ душистаго горячаго кофе. Славно! Точно нектаръ какой-то пробгаетъ по жиламъ… Какъ хорошо! Эта уютная красивая комната, мягкое удобное кресло, хорошенькая женщина грющая свои ножки въ пушистомъ мховомъ ковр солнце, играющее на серебряномъ поднос, даже портретъ суроваго господина съ холодными стальными глазами — все хорошо!.. И забыла Марья Павловна нетопленную квартиру, Матрену, мужа пьянаго, дтей, мучительную ночь безъ сна, пронизывающй холодъ улицы, все забыла… забыла даже, зачмъ она здсь среди чуждой ей роскошной обстановки, въ обществ этой красивой и нарядной женщины… Сладкя воспоминаня шевелятся въ могзу… встаютъ картины дтства… невеселаго, но все же дтства… Каке-то обрывки безсвязныхъ мыслей бродятъ въ голов… О чемъ говорятъ он? Марья Павловна не знаетъ. Она сама вся куда-то исчезла и осталось только одно чисто животное наслаждене голоднаго, иззябшаго человка.

— Милушка, ты куда-то улетла!— раздается звонкй смхъ Евгени Сергевны, показывающей свои мелке, какъ у мышонка, зубки. Помнишь, у тебя въ гимнази тоже такая привычка была — теб разъ единицу за это поставили. Помнишь?.. Еще чашечку можно? да?.. Я налью… Ахъ, и какъ я рада тебя видть, право, такя милыя воспоминаня, такя милыя… Я ни съ кмъ изъ нашихъ такъ и не встрчалась съ тхъ поръ… только вотъ видаю Каченовскую иногда… Она теперь, знаешь, пвица и хорошая… Ну, вотъ приходится обращаться съ просьбами для разныхъ благотворительныхъ концертовъ… Ахъ, эти концерты, просто измучили!.. Такая всегда съ ними возня, а мужъ любитъ, чтобы я тоже играла роль въ обществ, приносила пользу государству… Ну, вотъ я и должна. Ахъ, онъ у меня такой строгй финансистъ — просто бда! Евгеня Сергевна опять засмялась. Ты меня прости, милушка, что я тебя такъ заболтала, но когда долго не видишься,— все, все хочется разсказать. Впрочемъ ты добрая, и прежде мою болтовню охотно слушала, даже любила… А ты всегда такая солидная, солидная была, скромница… Пап моему ужасно нравилась!..

— Вотъ и мн захотлось старое вспомнить,— немного покраснвъ, медленно проговорила Марья Павловна,— я и пришла.

— Отлично сдлала, отлично!.. Только если бы не такой день — ты бы меня не застала — такъ много дла, ужасно! Я принимаю по вторникамъ отъ 2-хъ до 6, а вечеромъ у насъ субботы… Остальные дни просто на расхватъ!.. Не увидишь, какъ недля пролетаетъ… Другой разъ такъ устанешь — готова не раздваясь броситься въ кровать и спать спать, сорокъ дней… Вотъ и сегодня предстоитъ большая елка у однихъ знакомыхъ… Я бы не похала — замучилась съ этими предпраздничными хлопотами, но Сереж нужно непремнно видть одного господина, тоже финансиста — тамъ у нихъ разные, проекты, конверси, сочиняютъ, придумываютъ… Сережа такой ретивый, даже отдыха не знаетъ… Ну вотъ я, значитъ, сегодня и отправляйся…

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ?!— Съ мужемъ… Какая ты странная… Я должна ему помогать. Онъ у меня, я теб говорю, строгй педантъ до мелочей, и въ длахъ, и въ обществ. Зато посмотри, какъ его вс уважаютъ Да я сама понимаю, что, просто, не стою такого мужа и подчиняюсь ему безпрекословно. Ну, бываютъ маленькя недоразумня… У кого же ихъ нтъ… но я говорю про серьезные… Только вотъ онъ требуетъ чтобы была спокойне, а я не могу, ну не могу — волнуюсь изъ-за всего. Эту зиму, напримръ, такъ волновалась, такъ волновалась — даже сама себ надола, не то что другимъ.

— О чемъ ты волнуешься?— безучастно тихо спрашиваетъ Марья Павловна.

— О, Боже мой! да нынче столько было событй — Разв ты не знаешь, сколько пришлось пережить?… Наши суда во Франци, гибель ‘Русалки’, смерть Чайковскаго… Ахъ, она такъ насъ всхъ поразила! Потомъ эта возня съ подаркомъ французскимъ женщинамъ… А тутъ еще какъ нарочно постоянные споры съ Сережей: мн хочется купить что-нибудь — онъ говоритъ ‘нельзя’. Я нахожу это скупостью — онъ говоритъ ‘бюждетъ’… Самъ тратитъ на меня, сколько угодно, а я не смй, потому что ничего не понимаю въ бюджет… Выпишетъ мн платье изъ Парижа и считаетъ сколько котлетъ осталось отъ обда… Я опять говорю — скупость, а онъ говоритъ ‘бюджетъ’… Впрочемъ, онъ правъ: я, дйствительно, ничего въ финансовыхъ длахъ не понимаю… мн бъ только тратить, тратить, а онъ финансистъ настоящй.

Марья Павловна, какъ сквозь сонъ, слушая болтовню хозяйки, чувствуетъ какое-то странное головокружене. ‘Отчего бъ это?— думаетъ она…— Даже знобитъ какъ будто… Однако, что же я засидлась — надо идти… какъ въ гостяхъ ни хорошо… Въ гостяхъ… Господи! вдь я за дломъ шла… Ничего не соображаю — точно въ дурман’.

— Милушка, а ты о себ ни слова,— беззаботно трещитъ Евгеня Сергевна.— Разскажи же, какъ, что?

— Мои разсказы не веселые…

— Нтъ… Отчего… Говори… мн вс интересно… Такъ ты маму свою схоронила… ну и что же? Евгеня Сергевна, приготовившись слушать, сдлала сосредоточенно внимательное лицо, что совсмъ не шло къ ея веселымъ глазамъ и маленькому, дтскому ротику.

— Что же?

— Право, не знаю… Такъ много всего непрятнаго… и хотлось бы… но какъ-то…

Марья Павловна неловкимъ движенемъ провела рукой по волосамъ, глубоко всей грудью, вздохнула, точно стараясь разомъ набрать побольше воздуха.

— Я собственно пришла… Такъ странно случается въ жизни… Да, такъ вотъ… Посл смерти мамы, ты спрашиваешь?…

Она заикнулась и стала нервно теребить находившйся въ рукахъ платокъ.

— Ну, такъ вотъ… я задолжала, перехала въ меблированныя комнаты… тамъ… на Забалканскомъ… плохя… Жилось, конечно не важно, а тутъ рядомъ познакомились… тоже жилъ… нуждался… увлеклась., показался исключительной натурой… Ну, и вышла замужъ.

Марья Павловна снова глубоко вздохнула.

— Ахъ, ты замужемъ?

— Да.

— Онъ тоже служитъ?

— Какъ сказать?… Я не виню… Онъ самъ не радъ…— Она замялась.

— Какое-нибудь горе съ нимъ?… Безъ мста?

— Нтъ, не то, а…— Марья Павловна вспыхнула и заговорила торопливо, точно боясь противорчй:— Онъ очень хорошей семьи… былъ офицеромъ… красивый и умный, но… избаловали еще съ дтства — жить не уметъ. Прежде кутилъ, изъ полка ушелъ, потомъ занимался частными длами… Съ клентами приходилось… все дальше да больше… Ну и теперь совсмъ… каждый день…— Голосъ Марьи Павловны дрогнулъ — Не могу…— проговорила она шепотомъ.

— Бдная… Это ужасно! Пьетъ! Вотъ положене!— съ участемъ произнесла Евгеня Сергевна. Лчить!— вдругъ встрепенулась она, видимо, обрадованная этой мыслью.

Марья Павловна посмотрла на нее съ недоумнемъ.

— Ну да лчить! Непремнно! Я слышала… бываютъ примры… Ахъ, Боже мой, да чего лучше: въ нашемъ благотворительномъ обществ секретарь — докторъ… Я дамъ теб свою карточку — позжай къ нему — онъ, наврное, поможетъ Ну, хоть за совтомъ, къ нему обратиться. Позжай… Хорошо?

Горькая улыбка пробжала по губамъ Марьи Павловны.

— Нтъ, нтъ, не то… Я, врно, не умю… Вотъ сегодня видла во сн… и пришла… Ахъ… не знаю…— Она говорила, обрывая каждое слово, растерянно болзненнымъ голосомъ, стараясь не глядть на Евгеню Сергевну и кусая губы.

— Милая, да не волнуйся такъ… Какая ты нервная, право… Впрочемъ, у насъ, въ Петербург, вс мы никуда не годимся… Ну что же — если не хочешь лчить — возьми отдльный видъ — это отлично… Ну какъ-нибудь устроимъ, наконецъ, что же отчаиваться… Сережа попроситъ, у него везд знакомые…

‘Что же это? Она смется надо мной, или, правда ничего не понимаетъ?.. Или же я сама такъ говорю непонятно…’, стараясь разобраться въ происходящемъ вокругъ нея, думаетъ Марья Павловна, и ей кажется, что въ этой комнат, помимо ихъ двухъ, присутствуетъ еще кто-то третй, какая-то стихйная властная сила схватила вдругъ и держитъ крпко въ своихъ тискахъ и не уйти отъ нея, никуда не уйти… Марья Павловна безпокойно оглядываетъ комнату. На полу большое свтлое пятно отъ солнца, и хочется ей бросится на это пятно кричать, кричать дикимъ голосомъ что есть силы… Она отводитъ глаза отъ пола. Прямо передъ ней на стн огромный черный кругъ… онъ приближается… все ближе и ближе. Тукъ… тукъ… тукъ… тукъ… назойливо отдается въ ея ушахъ бенье собственнаго сердца.

Полулежа на кушетк, Евгеня Сергевна съ озабоченнымъ видомъ играетъ кистями своего капота.

— Я сознаюсь, что совсмъ не умю… и пришла, конечно, съ цлью,— устремивъ воспаленные глаза въ пространство, точно обращаясь къ тому третьему невидимому лицу, прерываетъ молчане Марья Павловна,— Да самолюбе проклятое!…— ‘Э, да что!.. и какая тутъ честь, коли нечего сть’, вихремъ проносится въ голов.— Я лучше прямо,— съ какой то неестественной развязностью, вызывающимъ рзкимъ голосомъ иронически улыбаясь и держась рукой за сердце, будто желая остановить его удары, обращаетъ уже къ хозяйк свою рчь Марья Павловна,

— Приходится работать,— я вовсе не жалуюсь,— она усмхнулась,— но заработки ничтожные… переписка, уроки… трое дтей, такъ жизнь сложилась… тяжело, долги за долгами, а тутъ еще это горе…

Нервное возбужденье возрастало все больше и больше

— Онъ все тащитъ изъ дому, положительно… потомъ плачетъ, мучается… Что я буду длать? заложено все… бьюсь, бьюсь,— и выхода не вижу… Ахъ Боже мой, да немогу же я больше! Голова ея безпомощно падаетъ на столъ… Не могу!.. шепчутъ воспаленныя губы.

— Душечка, что ты, что ты? Такъ нельзя отчаиваться,— суетливо заволновалась Евгеня Сергевна, сконфуженно моргая своими маленькими глазками. Это малодуше! подумай у тебя дти… Но что же длать? Ахъ, ты Господи!— еще больше конфузясь лепетала она. Вотъ посл праздниковъ я могу что нибудь устроить… въ твою пользу концертъ или спектакль, а теперь ужъ просто не знаю… Вдь этакая неудача,— сокрушенно качала она головой,— приди ты хоть не много раньше… ну, недли дв тому назадъ, я бы непремнно устроила… а теперь…

Евгеня Сергоевна задумалась и стала, повидимому, что-то соображать.

— Постой!.. Постой!.. Да, нтъ,— вдругъ перемнила она тонъ, точно осклась,— Сережа правъ, я ничего не понимаю въ финансовыхъ длахъ, вотъ сейчасъ мн пришла мысль въ голову — попросить у папы денегъ и сейчасъ же я вспомнила: онъ только что подарилъ мн абонементъ на ложу къ итальянцамъ… Сережа поскупился, а онъ подарилъ, и вдругъ я опять съ просьбой… Вотъ было бы ловко!.. Вотъ хорошо!.. Сережа никогда мн этого не простилъ бы. Но какъ же быть… какъ быть!— стала опять сокрушаться Евгеня Сергевна.— У меня самой тоже нтъ ни копйки — вс истратила… Ахъ Боже мой!

Марья Павловна тихо всхлипывала.

— Да не плачь, ради Бога, не плачь!..— жалобно просила Евгеня Сергевна.— Я не могу видть, когда плачутъ… Наконецъ, что же отчаиваться — можетъ-быть все устроится къ лучшему… Что длать? Наша жизнь — сама знаешь — страдане… Главное, никогда не нужно падать духомъ… А ты знаешь — говорятъ, кому Господь посылаетъ испытаня, того Онъ любитъ,— наставительнымъ тономъ произносила Евгеня Сергевна.

Марья Павловна не поднимала головы.

— Ахъ, Боже мой! да что же мн съ тобой длать?— совсмъ съ дтскимъ отчаянемъ воскликнула Евгеня Сергевна, безпомощно озираясь вокругъ.

— Постой… я теб дамъ гомеопати…

Она поспшно подошла къ маленькой шифоньерк, порылась въ ящик, и отыскавъ желаемый пузырекъ, съ дловымъ видомъ отсчитала пять крупинокъ.

— Прими, это очень хорошо. Сережа мн всегда даетъ отъ нервовъ… Ну, прими же…

Марья Павловна подняла заплаканное лицо и машинально проглотила крупинки.

Въ комнату вошла горничная.

— Барыня, m-elle васъ проситъ.

— Хорошо, хорошо ступай,— скажи ‘сейчасъ’,— торопливо отвтила Евгеня Сергевна.

— Душечка, прости — тамъ врно что-нибудь дти… У насъ сегодня маленькая елка для нихъ, въ дтской… Посиди тутъ, успокойся. Я приду скоро.

Она поспшно поцловала Марью Павловну и, шурша шелковыми юбками, быстро исчезла за портьерой.

Тихо въ голубой комнат.

Марья Павловна одна… Нтъ — ‘оно’ опять тутъ, это таинственное, роковое, нчто, ветъ въ воздух, прячется въ цвтахъ, играетъ въ солнечномъ луч, перерзывающемъ комнату, даже дышитъ какъ будто. Дыхане такое глубокое… порывистое…

Марья Павловна подъ влянемъ безотчетнаго тупого страха закрываетъ глаза, а ‘оно’ тутъ, все тутъ… Теперь въ вид густыхъ срыхъ облаковъ: они вихремъ налетаютъ… заволакиваютъ… заволакиваютъ… И вдругъ — странно — Марь Павловн кажется, что это стихйное нчто не кто другой, какъ она сама… да’ да, да! Она сама будто отршилась отъ своей видимой оболочки и наполняетъ собой комнату, витаетъ въ пространств… Все мало простора ей… все мало. Стны комнаты раздвинулись, окна вотъ — вотъ сейчасъ распахнутся настежъ и сольется она, Марья Павловна, съ чмъ-то свободнымъ, безграничнымъ, всеобъемлющимъ…

Она вздрагиваетъ и, широко раскрывъ испуганные глаза, съ удивленемъ озирается вокругъ.

Голубая комната попрежнему освщена солнцемъ.. Вотъ кушетка… Блая, подъ голубымъ атласнымъ балдахиномъ кровать, бюро, портретъ на стн… Но почему-то страшно смотрть на тотъ уголъ, гд зеркальный шкапъ — точно кто притаился тамъ, за нимъ, и подсматриваетъ…

‘Какая чушь, кофе былъ крпкй, должно-быть — нервы расходились и сердце оттого бьется… а пульсъ, какъ сумасшедшй’… тревожно щупая пульсъ и стараясь успокоить себя, думаетъ Марья Павловна, а сама дсе боится, хотя бы даже нечаянно взглянуть на злополучный шкапъ и невольно отводитъ глаза въ противоположную сторону.

— Ахъ, здсь каминъ… я и не замтила… А какая красивая штука передъ нимъ вышитая… амуры и розы… Хорошо…

Она внимательно осматриваетъ экранъ.

‘Да, кому все… кому — нтъ ничего… А вотъ говорятъ судьба… Охъ, судьба много значитъ… Что это? Голова качается у этой куклы — должно-быть, сломана… какая жалость! хорошенькая’…

Она бережно снимаетъ съ камина фарфоровую маркизу въ напудренномъ парик и подобранномъ фижмами плать…

‘Нтъ — цла… Что же это мн показалось? Въ глазахъ двоится, или съ ума начинаю сходить… вотъ такъ сюрпризъ! А что-же — тмъ лучше! ‘Все длается къ лучшему’… ‘Къ лучшему’ злобно усмхается Марья Павловна, вспоминая недавнй убдительный доводъ Евгени Сергевны.— Да, ей къ лучшему… А какое же тутъ лучшее, когда…

Что-то злое, дикое подступило къ сердцу, и хочется Марь Павловн со всего размаха бросить объ полъ эту напудренную маркизу, разбить на тысячу кусковъ и топтать ногами… и стереть въ порошокъ.

Сзади почудился шорохъ. Марья Павловна оглядывается — никого.

‘Господи, что это со мной? Бжать отсюда надо скорй, а то совершу что-то совсмъ безумное… и зачмъ я пришла, зачмъ?.. Ахъ, эта кукла.. надо поставить… вотъ бда бы была… Безобразе!’

Она дрожащими отъ волненя руками ставитъ на мсто напудренную маркизу и, отирая выступившй на лбу холодный потъ, почти шатаясь, отходитъ отъ камина…

‘Не упасть бы… Говорятъ, нужно наверхъ глядть, когда дурно’.

Она поднимаетъ глаза на потолокъ.

— Какой интересный — голубой… Нтъ — тутъ и розовое, и блое, и золото… Да, эти цвты… ахъ, какъ хорошо… цлые букеты… розы, лили… Только зачмъ черныя точки? Нтъ — это такъ… мелькаетъ въ глазахъ когда долго смотришь… да… черныя точки и вокругъ золотые ободки… такъ всегда… А вотъ опять потолокъ чистый, голубой… и цвты ясно… ясно, красиво… все ближе… ближе… да они падаютъ… Ай!.. слабо вскрикиваетъ Марья Павловна и, закрывъ глаза руками, опускается на близъ стоящй стулъ.

Все такъ же тихо въ голубой комнат… Только издали откуда-то то сливаясь, то раздльно, такъ гулко, точно изъ пустого пространства, доносятся веселые голоса, раздается звонкй, рзвый смхъ.

Марья Павловна, боясь пошевельнуться, робко полуоткрываетъ глаза: передъ ней большое венецанское зеркало… Что это она раньше его не замтила? ‘Ахъ, здсь туалетный столъ, должно-быть… вотъ что… Но какая я блдная,— пугается она своего изображенья,— и опять этотъ холодный потъ… Мучительное состоянье!.. Никогда не бывало… Тутъ ужъ не только нервы… Съ голоду, что ли?.. Еще у Некрасова есть, кажется такъ: ‘Съ голоду странничекъ, съ голоду, съ голоду, родименькй, съ голоду!..’ Да, не интересна… точно мертвецъ… Глаза мутные, какъ у старухи, даже морщины везд,— внимательно разсматриваетъ она въ зеркал свое лицо и… опять чудится ей присутстве въ этой комнат кого-то посторонняго, точно наблюдающаго за каждымъ ея движеньемъ… Вотъ теперь стоитъ сзади и такъ тихонько-тихонько толкаетъ въ спину…

— Фу, ты, чепуха какая!

Однако, безотчетно подчиняясь странному безпокойному чувству и стараясь на чемъ-нибудь другомъ сосредоточить свое внимане, Марья Павловна осторожно переводитъ глаза отъ зеркала на столъ.

‘И тутъ опять фарфоровыя куклы… ахъ, нтъ — это подсвчники… въ вид амуровъ… Малахитовый ящичекъ… Бронзовая тарелка… на ней браслеты — много… много… блестятъ!.. Камни играютъ на солнц… красиво..’

Точно въ полусн протягивается рука къ одному изъ браслетовъ.

Такъ и сверкаетъ онъ… переливается, точно радуга — даже смотрть больно…

За дверью послышались легке шаги… Портьера шевельнулась… Марья Павловна вздрогнула… Что-то мучительно больно сжало ей сердце, звонкимъ гуломъ отдалось въ ушахъ и точно молоткомъ ударило по голов…

Браслетъ лежалъ уже въ карман.

XI.

— Вотъ я пришла тебя повеселить и представить моихъ дтишекъ,— защебетала Евгеня Сергевна подводя за руки двухъ красивыхъ, изящно одтыхъ дтей — мальчика и двочку.— Вдь теб лучше? Да? Ага, видишь, какъ все отлично… Я теб говорила: прими — поможетъ… и помогло — ужъ я знаю… Вотъ эта тетя — мамина подруга,— объясняла она дтямъ.— Мама была маленькая и она была маленькая, мама теперь большая — и она большая… А это вотъ Кока и Зося… Прошу любить и жаловать.

Двочка подошла къ Марь Павловн и сдлала глубокй церемонный реверансъ. Та взглянула безучастными глазами и, какъ-бы вспомнивъ о чемъ-то, улыбнулась растерянной, виноватой улыбкой.

— Ну, а ты, Кока,— упрекнула мальчика Евгеня Сергевна.— Фи! какой стыдъ! фи!..

Кока, плотно прижавшись къ матери, исподлобья посматривалъ на гостью.

— Фи!.. не мой сынъ — не мой!.. Поди и поклонись, какъ нужно… ну!.. какой бука!— и слегка оттолкнувъ мальчика, Евгеня Сергевна стала усаживаться на кушетку. Кока примостился около, ничмъ, повидимому, не смущаясь. Онъ не обращалъ вниманя на окружающихъ и съ сосредоточеннымъ видомъ занялся своими ногами, то сдвигая ихъ вмст — то раздвигая пятками врозь.

Мать посмотрла на него съ напускной строгостью.

— Кока, перестань. Ты знаешь, папа не любитъ… Онъ у насъ философъ, впрочемъ,— съ улыбкой обратилась она въ Марь Павловн,— всегда сосредоточенъ, всегда о чемъ-то думаетъ… Сережа называетъ его Боклемъ. Ну, Боклюся, будь же пай,— придвигая къ себ голову сына, принялась нжно уговаривать его Евгеня Сергевна…— а то тетя подумаетъ, что ты всегда такой и разскажетъ своимъ мальчикамъ… У нея то же мальчикъ есть… Dit la poesie а madame. Самое легкое… Ну что бы?.. La cigale… хорошо? да?..

Кока лнивыми глазами вопросительно взглянулъ на мать: ну, чего ты пристаешь?— говорилъ краснорчиво этотъ взглядъ. Евгеня Сергевна сидла, выпрямившись на кушетк и съ озлобленнымъ видомъ терпливо ждала начала басни.

— La cigale, да ну же Кока… la cigale.

Мальчикъ, тяжело дыша и снова уставясь глазами на свои ноги, произнесъ точно въ полудремот: La cigale…

— Ayant chante tout l’t&egrave, съ оживленемъ продолжала Евгеня Сергевна, желая, видимо, расшевелить ребенка.

— Ayant chante tout l’t, на распвъ тянулъ мальчикъ, вертя въ рукахъ чайную ложку.

— Оставь!— нетерпливо отняла у него ложку Евгеня Сергевна… Мученье!.. Ну, что же, будешь ты продолжать?.. Se trouva fort de pourvue…

Se trouva fort de pourvue…

Quand la bise fut venux…

Картавя и растягивая каждое слово, апатично говорилъ мальчикъ.

Евгеня Сергевна сердилась.

— Ну, довольно. Что это сегодня съ тобой — не понимаю.

Кока съ равнодушнымъ видомъ теребилъ край салфетки.

— Можно?— онъ ткнулъ пальцемъ по направленю къ сухарниц съ печеньемъ.

— Возьми,— недовольнымъ тономъ отвтила мать.

Кока съ жадностью схватилъ первый попавшй сухарикъ и, грызя его, убжалъ изъ комнаты.

— Удивительный мальчикъ,— съ гордостью произнесла Евгеня Сергевна,— при немъ конечно, этого нельзя говорить… Ну, вотъ толкуютъ — воспитане, воспитане!.. Ахъ, это такая трудная задача!.. Сережа говоритъ: главное, не надо насиловать… И правда… вотъ напримръ, Кока: уменъ необыкновенно, но упрямъ и застнчивъ, самостоятеленъ,—признакъ сильной натуры… Ну, какъ тутъ насиловать? Можетъ быть, это будущй русскй Гладстонъ. Ужасно трудная задача!.. А вотъ у меня свтская дама,— указала она на двочку, сидвшую умницей,—вс задатки… Et toi, tu dira la poesie madame?

— Avec plaisir, пролепетала та, жеманясь и кокетничая.

Она встала со стула, грацознымъ движенемъ отбросила прядь распущенныхъ волосъ, свободно упавшихъ ей на грудь, и, склонивъ голову на бокъ, начала:

‘Seigneur bni l’ouvrage’…

‘Что я длаю, что длаю?— проносится въ голов Марьи Павловны,— ничего не понимаю… какой-то кошмаръ… Неужели она не видла? Нтъ, кажется, видла… Какое мученье, Боже мой!..’

— De mon sincere amour… лепечетъ двочка и длаетъ реверансъ.

Лицо Марьи Павловны перекашивается дланной улыбкой.

‘Да… да… надо улыбаться… Хоть бы конецъ скорй — бжать безъ оглядки на воздухъ, дальше куда-нибудь… дальше…’

— Не правда ли, какъ мило?— доносится откуда-то сбоку.

‘Ахъ, это Евгеня Сергевна… Да!.. Вотъ ея улыбающееся лицо, освщенное солнечнымъ свтомъ… И какъ грацозно наклонила голову… Все длается къ лучшему… да!..’

— Ну, такъ я пойду,— нервно произноситъ Марья Павловна, вдругъ, порывисто срываясь съ мста.

— Такъ скоро? А впрочемъ, такой день — я не задерживаю. Ну, до свиданя, милушка… Значитъ, посл праздниковъ ршимъ. А адресъ?.. Боже мой… болтаемъ, болтаемъ и позабыли самое главное: куда же дать знать? скажи свой адресъ и фамилю мужа…

— Адресъ?.. плохо соображая, бормочетъ Марья Павловна,— да… да… Боровая, 17… Стршнева.

Евгеня Сергевна вынимаетъ изъ кармана крошечную, въ переплет изъ слоновой кости, записную книжку и наскоро записываетъ адресъ.

— Или, можетъ быть, сама зайдешь? Заходи непремнно… слышишь?

— Н-не знаю, право… Постараюсь,— торопится Марья Павловна, робко пожимая протянутую ей, для прощанья, руку.

— Непремнно, непремнно!.. Слышишь?..

— Хорошо,— она неловкимъ движенемъ освобождаетъ отъ пожатй свою руку и быстро идетъ къ дверямъ.

‘Скорй!.. Вотъ длинная полутемная гостиная… Мимо, мимо… скорй… Сколько понаставлено — не пройдешь… Ахъ, этотъ тигръ… почти у самаго выхода — опять не споткнуться бы!..’

— Мн очень жаль, что ты не застала Сережу… Ну, впрочемъ, до другого раза… Сегодня такой день — вс хлопочутъ, вс не въ дух, и сама ты врно торопишься… и у насъ начнутся сейчасъ же приготовленья къ вечеру,— доносился сзади звонкй голосъ Евгени Сергевны.

Въ передней уже стоитъ горничная, въ ожидающей поз и съ принужденной улыбкой на лиц.

Марья Павловна наклоняется искать свои калоши… ‘Кажется тутъ?.. Нтъ… все дтскя… Господи, да куда же я задвала ихъ?..’

— Катя! Что же вы?..— строго замчаетъ Евгеня Сергевна.

— Он сами-съ… И давеча не-желали,— съ видомъ угнетенной невинности, обиженно оправдывается горничная, нагибаясь грацозно, подобравъ платье и брезгливо вытаскивая старыя грязныя калоши.

— Позволите? кротко спрашиваетъ она Марью Павловну.

— Не надо!— ‘Какая пытка — вс смотрятъ… и эта противная рожа тоже издвается…’

Не глядя на горничную, Марья Павловна торопливо суетъ руки въ поданную кофточку… руки трясутся — не лзутъ, какъ на зло…

— И поврь, все устроится къ лучшему,— вырзывается какъ-то отдльно фраза Евгени Сергевны.— Ахъ, она все время говорила, да Марья Павловна ничего не слышала — такой шумъ въ ушахъ, звонъ, мрно отбивающй, точно въ тактъ, за одно съ пульсомъ, гулъ… А эта рожа высматриваетъ что-то… Она догадалась, врно… все видитъ… все…

Марья Павловна бросаетъ мелькомъ тревожный взглядъ на ненавистную ей горничную.

— Да, да, конечно, до свиданья,— говоритъ она взволнованнымъ, нервнымъ голосомъ, стараясь улыбнуться и протягивая Евгени Сергевн холодную дрожащую руку.— До свиданья!..

Дверь захлопнулась.

Душно на лстниц. Стны словно накалились отъ солнца. Красныя — точно вымазанныя кровью — он, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ сдвинутся и раздавятъ своей громадой. Спотыкаясь, чуть не падая отъ волненья, Марья Павловна стремительно сбгаетъ по ступенькамъ внизъ.

XII.

Она на улиц.

— Наконецъ-то!.. Просторъ… свобода!.. Куда жъ теперь? Направо?.. нтъ — налво… Нтъ, вернуться лучше и откровенно признаться,— губы кривятся саркастической улыбкой.— Пошлость какая!.. Точно ребенокъ: нашалилъ — прощенья проситъ. Умла воров… Ну, конечно, воровать!.. Чего тутъ словъ бояться, когда… Умй и отвтъ держать. Только это ужасно!.. И какъ случилось — точно во сн… Ужасно!..

А если сейчасъ замтили и… погоня? Ну, что же — тмъ лучше… Тогда все объясню… Вдь она хотла концертъ?… Ну, вотъ пока заложить — потомъ вернуть…

Да она сама, наврно, предложила бы — въ голову не пришло… И надо было спросить — она добрая… а тутъ.. Что это шаги каке поспшные?.. Ага, хватились… бгутъ…

Марья Павловна вспыхнула и съ сильно бьющимся сердцемъ простановилась: все ближе — ближе…

— Ты знаешь, я насчиталъ, придется сдлать 42 визита — не шутя… Вотъ… я теб скажу, исторя,— говоритъ молодой, старающйся басить голосъ.

— Охота-же.

— Невозможно — масса знакомыхъ… Вотъ и сегодня насилу удралъ съ базара въ Дум — барышни не пускаютъ, а я прошу отставки — слуга покорный, и дерка… Замучили, ей Богу!.. Ты къ Кологривовымъ подешь?

— Ну, еще бы…

Марью Павловну обогнали два молоденькихъ студента.

— …Конечно, никакой погони… До того ли теперь? Тамъ заняты, собираются на вечеръ… А, можетъ быть, и замтили — не подумаютъ дурного… Поймутъ… простятъ… А все-таки ужасно!.. Да что же мн длать, что мн длать?— почти со слезами бормочетъ она, безпомощно озираясь вокругъ. Громады каменныхъ домовъ будто нахмурились и хранятъ величаво угрюмое молчанье. Озабоченные пшеходы торопливо, быстро снуютъ взадъ и впередъ по тротуарамъ и бгутъ куда-то, все дальше… бгутъ, бгутъ…

— Заложить, такъ заложить… и конецъ… все равно… Что же длать? Петля!

Марья Павловна ускоряетъ шаги и ршительно поворачиваетъ за уголъ. Передъ глазами замелькали пестрыя вывски… Срый домъ смняется песочнымъ, тамъ опять срый… желтоватый… стальной… блый… Широкая улица тянется далеко и теряется въ туман.

Марья Павловна идетъ быстро, нервной походкой, не отдавая себ хорошенько отчета, куда и зачмъ идетъ, машинально читая попадающяся на глаза вывски и безцльно останавливаясь передъ магазинами. ‘Ренсковой погребъ’… Почему это Рен…. Рен….? ‘Парикмахеръ’,— она съ любопытствомъ разсматриваетъ выставленную въ окн, раскрашенную, восковую куклу, съ неестественно накюненной на бокъ головой и рыжеватыми, тщательно причесанными, волосами…

— А, опять ‘Покупка и продажа’, какъ тамъ на углу… Продать поскорй, и длу конецъ… Ахъ, нтъ, что это я?— пугается своей мысли Марья Павловна.— Вдь заложить ршила… заложить — ну, и значитъ заложить…. Только найти гд? Можетъ-быть, по дорог, наврно: ихъ много везд…

‘Прокофьевъ’…— гроба тоже въ окнахъ выставляютъ, привлекаютъ публику… А что же? конецъ всему длу внецъ… ‘Московская пекарня’, ‘Modes et robes’… А вотъ на той сторон, кажется… да, да, разумется… вонъ маленькая вывска… Отлично… какъ скоро нашла…

Марья Павловна поспшно перешла улицу и, поднявшись по лстниц во второй этажъ, нетерпливо толкнула узенькую дверь.

Д-з-з-инь,— жалобно звякнулъ разбитый колокольчикъ.

Въ небольшой, свтлой, уставленной по стнамъ шкапами, комнат, за прилавкомъ у конторки сидлъ пожилой, толстый мужчина. Онъ едва, молча, повернулъ голову и равнодушными глазами осмотрлъ вошедшую.

— Вотъ вещь… знаете — праздникъ… нужны деньги,— точно извиняясь и оправдываясь, говоритъ скороговоркой, проглатывая буквы, Марья Павловна.

Закладчикъ молча протянулъ руку.

Марья Павловна дрожащими руками, глядя куда-то въ сторону, съ трудомъ вытаскиваетъ браслетъ изъ кармана.

Закладчикъ, попрежнему — не нарушая молчанья, лниво бросилъ вещь на всы и тщательно осмотрлъ камни.

— Полтораста.

— Что? чуть не вскрикиваетъ Марья Павловна, едва сдерживая волненье.

Закладчикъ взглянулъ вопросительно.

— Согласны?

— Да, да, да… конечно… Вы знаете цну… Я бы не заложила, но…

Отложивъ браслетъ въ сторону, закладчикъ неспшно написалъ квитанцю и, вынувъ изъ конторки пачку денегъ, быстро шевеля привычными пальцами, отсчиталъ полтораста рублей.

— Сочтите.

Марья Павловна какъ-то ничего не можетъ сообразить… Столько денегъ въ рукахъ: десять… двадцать… Ахъ, Боже мой!.. двадцать… двадцать. Она быстро перелистываетъ ассигнаци и торопливо, не взглянувъ на квитанцю, прячетъ все въ карманъ.

— Прощайте.

— Прощайте,— напутствуетъ ее сзади апатичный, вялый голосъ.

XIII.

Улица точно перемнилась. Какой-то особенный полусвтъ… Да вдь ужъ поздно — смеркается…

Марья Павловна въ раздумьи стоитъ посреди тротуара.

‘Куда же теперь?… и денегъ много, а итти куда — не знаю.. Да, да… купить надо, скоре купить, прежде всего дтямъ… Матрена сегодня говорила, рубашекъ нтъ и наволочекъ… А чаю?.. Да, самое главное, чаю и чего-нибудь посытне: жареной телятины, колбасы, хлба’…

— Извозчикъ!— громко крикнула Марья Павловна.— Странно,— прислушивается она къ звуку собственнаго голоса,— какой звонкй, никогда такого будто не было, право…— Извозчикъ!

Подъхалъ извозчикъ.

— Въ гостиный дворъ!— и, не торгуясь, Марья Павловна услась въ сани.

‘Однако, сколько денегъ!… Полтораста… полтораста… да, все можно купить. А дома, врно, безпокоятся… Какая мука! Поздно ужъ… впрочемъ, Матрена, должно-быть, справилась — достала гд-нибудь… Такъ купить… чего же? Э, впрочемъ, самое лучшее лечь тутъ, вотъ на дорог, уснуть крпко… да такъ и не просыпаться’…

На Невскомъ уже зажжено электричество., оживлене, замтное на другихъ улицахъ, здсь проявляется еще ярче — бгутъ, торопятся и старъ и младъ, и безъ того щеголеватые магазины принарядились для праздника: вонъ огромное залитое свтомъ окно, за зеркальнымъ стекломъ соблазнительно кокетливыми стройными пирамидками расположились апельсины, яблоки, дюшесы и дразнятъ прихотливый вкусъ, а дальше рядомъ красиво разставлены заливныя изъ рыбы, поросячья голова, убранная зеленью, какя-то особенныя маленькя колбаски… Слдующее окно любезно предлагаетъ грудами разбросанныя сушки, гигантскихъ размровъ выборгскй крендель, сладкя бабы, сайки, калачи…

Марью Павловну тянетъ невольно за гостепримныя двери ко всмъ этимъ сокровищамъ.

‘Нтъ, лучше на обратномъ пути’,— ршаетъ она,— когда закупится все остальное… а что, собственно, остальное — она сама хорошенько не знаетъ… знаетъ только одно: что нужно всего много, какъ можно больше…

Вотъ и Аничковъ мостъ. Величаво выступаютъ на темнющемъ фон неба знаменитыя четыре бронзовыя группы, а дальше непрерывной аллеей по об стороны проспекта тянутся цпи электрическихъ фонарей, он сдвигаются все ближе и ближе другъ къ другу и наконецъ, сливаясь въ одну узенькую полоску свта, пропадаютъ въ полумрак, посреди котораго силуэтомъ вырисовываются стройныя очертаня адмиралтейскаго шпица.

— Богатйшая улица!— замчаетъ извозчикъ.

‘Да’, мысленно соглашается съ нимъ Марья Павловна,— хороша, на нервы дйствуетъ, точно наркозъ.

Огромное окно, особенно ярко освщенное, бросается ей въ глаза. …

‘Ламповый магазинъ… Лампу нужно., непремнно — висячую… Дтямъ берутъ изъ кухни — такъ страшно: расшалятся и, вдругъ,— на себя…’

— Стой, извозчикъ!

И вотъ, Марья Павловна — посредин роскошнаго магазина, совершенно ошеломленная. Глаза разбгаются: лампы… лампы… лампы… стоятъ, висятъ бронзовыя, фарфоровыя… и въ вид фантастическихъ, ярко разрисованныхъ вазъ, и стройныхъ колоннъ, и массивныя, и замысловатыя, и грацозныя… Колпаки розовые, голубые, желтые, блые… Какъ попала она сюда,— она сама хорошо не можетъ дать себ отчета, ей почему-то неловко: что-то стсняетъ, и въ то же время чувствуетъ она, что овладлъ ею неодолимый жгучй азартъ и что вмст со всей этой шумной толпой, снующей теперь взадъ и впередъ по улицамъ, ей тоже нужно покупать, покупать какъ можно больше.

— Что же вамъ угодно?— ужъ въ третй разъ спрашиваетъ удивленная ея растеряннымъ видомъ солидная нарядная дама въ браслетахъ и кольцахъ…

— Лампу… лампу!.. Разв я не сказала?.. Висячую, чтобы… для дтей.

— Попроще?

— Да.

— Вотъ эта въ шесть…

— А эта?— перебиваетъ продавщицу Марья Павловна, указывая на большую лампу, надъ своей головой.

— Такая — двадцать.

— Хорошо… такъ вотъ… ее… А это сколько?— обращаетъ она свое внимане на стоящую около кабинетную лампу съ зонтикомъ и вспоминая невольно, какъ больно ржетъ глаза, ничмъ не защищенные отъ свта, когда приходится сидть за перепиской долго ночью.

— Двнадцать.

— Пожалуйста, и ее… Сколько всего?

— Тридцать два…

Марья Павловна нетерпливо, дрожащей рукой, вынимаетъ изъ кармана скомканныя бумажки и, конфузясь, отсчитываетъ должную сумму.

— Чего это я, чего?— волнуется она.— Чего стыжусь? Точно краденаго…

И вдругъ ей кажется, что кто-то надъ нею смется, тутъ рядомъ, тихимъ, злобнымъ смхомъ: ‘Краденое!.. краденое!.. краденое!..’ Она блднетъ и хватается за прилавокъ, боясь упасть.

— Вамъ, кажется, дурно?..— участливо спрашиваетъ продавщица.

— Нтъ… ничего,— овладвъ собой, отвчаетъ Марья Павловна.— Покупки пришлите,— она торопливо говоритъ свой адресъ и исчезаетъ за дверью.

— Сказали бы — зазжать будемъ,— недовольно ворчитъ ожидающй ее извозчикъ.— Двухъ сдоковъ упустилъ, покелева стоялъ… Говорили въ Гостиный, а замстъ того…

— Прости, голубчикъ,— робко бормочетъ она,—я, я прибавлю…

— На гривенникъ прибавки, на часъ простою… тоже… Знаемъ мы…

— Убирайся,— совсмъ неожиданно для себя самой, вся дрожа отъ волненья, рзко вскрикиваетъ Марья Павловна,— вотъ теб деньги, возьми!

Она шаритъ въ карман и бросаетъ извозчику мелочь, полученную въ магазин.

— Еще барыня!.. Тоже!.. шантрапа несчастная,— не унимается извозчикъ подбирая деньги.

Марья Павловна идетъ быстро, почти бжитъ. Безпредметная злоба волнуетъ грудь, а тамъ, гд-то далеко въ сердц, что-то плачетъ, обрывается и жалобно стонетъ.

— Какая глупость эти лампы,— упрекаетъ себя Марья Павловна,— точно я съ ума сошла… такъ… такъ… дорого… Надо было посмотрть… купить дешевую. И чего я оробла тамъ, чего стснялась?.. Совстно… Передъ кмъ? за что?

Но болзненное чувство робости, неловкости и стыда заставляютъ Марью Павловну сторониться, давая дорогу шумно двигающейся разношерстной толп.

‘А что, если бы кто-нибудь узналъ, что я сдлала,— разсуждала она,— онъ бы схватилъ меня… и вс, и вс они каратели, вс эти бгуще и дуще чиновники, офицеры, барыни… Но кто сметъ судить меня, кто? Только Богъ, а Онъ не справляется со сводами законовъ — у Него свои законы, свой судъ… Кому же я сдлала зло? Никому, и потомъ я разскажу это все — объясню… А отчего я не призналась тамъ, сейчасъ-же?.. Значитъ, поступокъ дурной?.. Ахъ, Боже мой, да, конечно, дурной, возмутительный!— съ отчаяньемъ твердитъ Марья Павловна…— Но почему однимъ все, другимъ ничего?— Она глядитъ на каменныя громады домовъ, блестяще магазины, на широкую щегольскую улицу, на непрерывную цпь прозжающихъ мимо роскошныхъ экипажей съ нарядными, утопающими въ дорогихъ мхахъ барынями, на всю эту толпу жадную, неугомонную, ненасытную — и чувствуетъ она еще сильне и вопющую несправедливость вокругъ, и свое сиротство, и свое безсиле.

‘Почему однимъ все, а другимъ ничего?’ — тоскливо повторяетъ она мысленно, свой вопросъ.— Однимъ богатство, роскошь, у другихъ ни пищи, ни крова, ни одежды — и почему это общество,богатое, довольное не подлится по-братски съ неимущими?.. Ну, я, положимъ, негодная, сама не сумла или не могла устроить свою жизнь, а дти? Чмъ виноваты мои дти, и почему это общество не поможетъ мн накормить и воспитать моихъ дтей, не подачкой, не милостыней изъ благотворительныхъ учрежденй, а какъ равному, какъ члену того же общества?.. Почему?’

И она чувствуетъ дикую, безумную ненависть къ этому многомиллоному чудовищу, называемому человческимъ обществомъ, безжалостному и близорукому, строющему мосты и желзныя дороги, проводящему телеграфы и телефоны, учреждающему больницы, прюты, богадльни, и все-таки не умющему жить по-человчески.

Вотъ и Гостиный дворъ. На думскихъ часахъ мрно пробило шесть.

Въ магазинахъ лихорадочное оживленье, у прилавковъ тснятся… толкаются… Лица у всхъ разгорлись, глаза глядятъ не то жадно, не то растерянно, приказчики сбиваются съ ногъ, не успвая удовлетворять всмъ требованьямъ и стараясь успокоить недовольныхъ. У окна, гд, на большомъ разостланомъ бломъ медвд, расположились красивыя мордочки куницъ, а рядомъ улеглась полосатая пантера и хитро выглядываетъ голова лисицы, Марья Павловна остановилась.

‘Мхъ!’… И вдругъ острое ощущенье холода охватываетъ все тло, дрожью пробгаетъ по кож и колетъ иголками, и замираетъ въ конечностяхъ окоченвшихъ пальцевъ. ‘Холодно — какъ холодно моимъ двочкамъ!— муфту надо хоть одну для обихъ,— проносится въ разгоряченномъ мозгу Марьи Павловны… Она уже около прилавка. Пожилой, съ сдыми баками господинъ, держа передъ ней въ рук пушистую дтскую муфту, солидно объясняетъ достоинство мха.

Мутными глазами разглядываетъ Марья Павловна муфту, машинально гладитъ ее рукой. Недавнее возбужденье изчезло. Ощущенье шелковистой шерсти такъ прятно ласкаетъ усталые нервы… и хочется долго стоять передъ этимъ господиномъ и гладить муфту… спокойно, далеко отъ всхъ мыслей, тревогъ..

— Я вамъ совтую, сударыня,— пробуждаетъ ее отъ сладкаго полузабытья, голосъ приказчика.

— А? Что?.. Ахъ, да… хорошо…— безучастно отвчаетъ она, и ей становится жалко разстаться съ своимъ душевнымъ состояньемъ… Такъ покойно, такъ покойно, тихо было, тепло… и опять бжать на холодъ… торопиться… покупать… что покупать? забыла, а только много еще надо, много..

Нисколько не удивленная сказанной приказчикомъ суммой, она полусознательно отдаетъ деньги, беретъ муфту и нервной походкой направляется къ дверямъ.

Голова будто слегка кружится, а на сердц опять тупая неотвязная боль.

‘Нтъ, на воздух лучше — тамъ толпа… движенье… будто забываешься. Ну, куда же теперь итти?— очутившись снова на улиц, растеряно думаетъ Марья Павловна, тщетно пытаясь собрать непослушныя, безсвязныя мысли… Куда?.. Нужно еще много… чего? Не припомню, а нужно… Елку? Нтъ, это посл… Ахъ, провизю… самое главное… Пойду въ т лавки… на Невскомъ’.

Она круто поворачиваетъ и идетъ поспшной походкой, задвая прохожихъ.

‘Платокъ Матрен!’ вдругъ вспоминается ей.

Она входитъ въ суконный магазинъ и, купивъ платокъ, попрежнему продолжаетъ путь, заходитъ еще въ одинъ магазинъ, потомъ еще и еще… покупаетъ и нужное, и ненужное, наконецъ, измученная, изнемогающая, попадаетъ въ одну изъ большихъ Милютиныхъ лавокъ. Здсь ей все не по вкусу, все раздражаетъ ее, все кажется дорого, скверно… Она привередничаетъ, капризничаетъ и сбиваетъ съ ногъ продающаго ей приказчика. О! ей нравится бсить этого противнаго толстаго человка съ лицомъ жабы, съ маленькими хитрыми глазами,— и въ припадк истерическаго, сладострастнаго издвательства, заставляетъ она его лазить по полкамъ, мнять одно на другое, завертывать и снова развертывать положенное… Но вотъ налетвшй, какъ ураганъ, порывъ внезапно стихъ и снова уступилъ мсто щемящей, упорной тоск.

‘Ахъ, домой, домой скорй!..’ Едва удерживая въ рукахъ свертки и тяжелую корзину съ провизей, чуть не падая отъ утомленья, Марья Павловна садится на перваго попавшагося извозчика.

— На Боровую… скорй…

XIV.

А на Сергевской, въ голубой комнат, происходилъ цлый переполохъ. Евгеня Сергевна, плача и волнуясь, разсказывала мужу о пропаж браслета.

— Самый любимый — знаешь? Большой брильянтъ посредин, маленьке сапфиры по бокамъ.

— Еще бы не знать… Я подарилъ, когда родился Кока.

— Да, да… Кокинъ, Кокинъ! Ну, если бы другой… нтъ, зачмъ-то именно Кокинъ?…

— Удивительно! Но сомнваться нечего — я говорю прямо — это она, она.

— Нтъ, нтъ, нтъ… Я не хочу и врить…

— Ты была все время тутъ, въ комнат?..

— Вышла не надолго: Люси показалось, что мало золотыхъ орховъ, ну я и пришла… завозилась съ елкой… Ахъ, Боже мой, вдь все равно помочь нельзя — къ чему же разспрашивать…

Но финансистъ былъ твердъ и упоренъ.

— Когда же ты замтила?

— Когда, когда? ахъ… не знаю… Ну, ну вотъ вскор посл ея ухода вздумала почистить къ вечеру… Вс тутъ — какъ сняла… вчера… а его, Кокина, нтъ…

— Что за глупая манера принимать всхъ съ улицы, сколько разъ говорилъ…

— И вовсе не съ улицы, вовсе не съ улицы… Мы въ гимнази сидли три года рядомъ… Она бывала у насъ… И папа ее любилъ… Кто же могъ предвидть?..

— Но ты говоришь — она пришла просить…

— Ну, что же, что просить,— она разсказала мн все… Я сказала, что помогу — она поняла… Я общала посл праздниковъ — она согласилась — и вдругъ… Ахъ, Боже мой! Я пришла съ дтьми… видъ у нея ужасный… Я думала, просто, нервы… несчастная женщина… мн ее жалко стало… хотла развлечь, утшить, дти стихи говорили, а она… Такой ужасъ!— Мн и въ голову не могло прйти…

— Прекрасный урокъ — принимать съ разборомъ и не раскисать передъ первой встрчной.

— Вовсе не первая встрчная, я же говорю, что не первая встрчная… Я ее знала, знала.. любила… три года… а если она… она… Я не виновата… я врю въ людей… Я не думала, что… люди таке… злые!— съ трудомъ выговаривая слова, всхлипывала Евгеня Сергевна.

Финансистъ, взвсивъ вс обстоятельства дла, спросилъ адресъ и, пока Евгеня Сергевна, лежа на голубой шолковой кушетк, плакала, принимая гомеопатю,— мужемъ было послано, куда слдуетъ, письмо съ заявленьемъ о пропаж и указаньемъ подозрваемой личности.

XV.

Потерявшая всякое терпнье, Матрена сердито растворила дверь.

Передъ ней стояла Марья Павловна, едва держась на ногахъ.

Матрена перепугалась.

— Барыня, охъ, что вы это?

— Возьми,— бросила покупки на полъ Марья Павловна и, шатаясь, направилась къ табуретк, стоящей у стола.

Дти закопошились около корзины.

— Мама… мама — это что?…

— Во… во-ды!— вырвалось хрипло изъ груди, и Марья Павловна упала на руки едва подоспвшей Матрены.

— Господи, исусе Христе!..— бормотала та, силясь дотащить свою барыню до табуретки.— Господи, исусе Христе, Сыне Божй! И надо же было экую тягость тащить… взяли бы извозчика — не расчетъ… а то… Эхъ ты, Господи исусе Христе!..

Испуганныя дти жались около матери.

— Чего смотрть! Нтъ того, чтобы матери пособить,— поддерживая свсившуюся голову барыни, обратилась Матрена укоризненно къ дтямъ.

Старшая двочка вспыхнула и бросилась къ крану. Мальчикъ продолжалъ испуганно смотрть на мать… У младшей двочки подергивались губки — точно она собиралась вотъ-вотъ сейчасъ разревться.

Старшая поднесла ковшикъ съ водой.

— Ишь, умаялась какъ, сердечная,— сокрушалась Матрена,— и не вши… Барыня, а, барыня!— она приподняла голову Марьи Павловны и силилась влить воду въ плотно сжатыя губы.

По тлу Марьи Павловны пробжала едва замтная дрожь. Глаза открылись и мутнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ посмотрли куда-то вверхъ… губы разжались. Съ трудомъ пропустивъ сквозь губы нсколько капель воды, она тяжело вздохнула и провела рукой по лбу.

Громкй захлебывающйся плачъ младшаго ребенка огласилъ комнату.

— Цыцъ!— сердито крикнула Матрена,— Ахъ, ты, Господи!— еще больше спужаютъ… и то горе.

— Ничего,— слабо выговорила Марья Павловна,— дай мн… сюда.

Старшая двочка съ трудомъ притащила къ матери разреввшуюся сестренку, волоча ее ногами по полу.

Марья Павловна взяла на руки и стала гладить ребенка по голов, а онъ, уткнувшись ей въ плечо, подъ вляньемъ успокоивающей ласки, всхлипывалъ все рже и рже.

— Ну, ну, ну, ну, будетъ, довольно — тихо говорила мать, поводя рукой по шелковистымъ, блокурымъ волосамъ.

Еще одинъ длинный, прерывистый вздохъ — и заплаканное личико, откинувшись отъ плеча съ невысохшими еще слезами на щекахъ, испуганно смотритъ на Марью Павловну.

— Ну, видишь — ничего…

Личико улыбается дтской ясной улыбкой.

— Мама, можно смотрть?— спрашиваетъ мальчикъ, усвшись на корточкахъ около корзины и проковыривая пальцемъ бумагу.

— У-у, ты-ы, баловень,— огрызается Матрена, поднимая съ пола брошенныя покупки,— теб все баловать!

— Матрена, вотъ я купила платокъ… Не знаю твой ли вкусъ только?— говоритъ Марья Павловна.

Матрена бережно развертываетъ подарокъ.

— Покорно благодарю… Ужъ и плато-окъ!— проводя рукой по ворсу, заключаетъ она тономъ одобренья,— французскй…

— Ну, слава Богу. Угодила, значитъ?

— Ужъ и какъ!.. Ахъ, прелесть… Да что это я?..— внезапно спохватывается Матрена,— вдь замаялась, и не вши… А то, можетъ, гд закусывали?.. Самоваръ-то поставить? Дти тоже замаялись, сть хотятъ… Ужъ мы ждали, ждали…

— Ахъ, Боже мой,— сконфуженно бормочетъ Марья Павловна,— чаю… чаю забыла…

— Ну, вотъ прекрасное дло! А я въ лавку больше не пойду,— рзко заявляетъ Матрена,— ни въ жисть!… провались они, проклятые!..

— Ахъ, да не зли ты меня, пожалуйста,— все еще слабымъ голосомъ, волнуясь и задыхаясь произноситъ Марья Павловна,— возьми!— она выворачиваетъ карманъ и выбрасываетъ уцлвшя бумажки вмст съ квитанцей,— возьми, купи, расплатись, отдай все и отстань отъ меня, отстань!

— Чего бросаете! Деньги Божья благодать… Бросаютъ — не набросаешься,— ворчитъ уже добродушно Матрена, подбирая деньги,— ‘Слава Богу’, сказать надо да помолиться, а он бросаютъ!… Ну, вотъ сейчасъ куплю чаю, сахару… А хлбъ тута?— указываетъ она на корзину.

Марья Павловна молча отрицательно качаетъ головою.

— Ну, значитъ ситнаго тоже возьму фунтика два. Долгъ отдавать не буду — пущай ждутъ, окаянные… праздникъ — самимъ деньги нужны.

Матрена отсчитываетъ, сколько нужно, и прячетъ остальныя деньги вмст съ квитанцей въ ящикъ кухоннаго стола.

— Прибрать-то лучше! Я дверь замкну.

— Хорошо.

— Мама, тутъ груши,— съ торжествомъ объявляетъ мальчикъ. Корзинка уже оказывается развязанной.— Можно?— и не дожидаясь отвта, мальчикъ запихиваетъ въ ротъ чуть не полгруши.

Младшй ребенокъ тихо сползаетъ съ колнъ матери и, ковыляя, тоже подходитъ къ корзинк.

— Глу-уси.

— И колбаса!..

— Оставь, оставь, пожалуйста,— суетится старшая двочка, отталкивая брата,— тутъ банка — ты разобьешь…

‘Что это, какъ ноги гудятъ,— думаетъ Марья Павловна.— Ахъ, да я еще не раздлась’…

Она поднимается съ мста и, снявъ кофточку и калоши, идетъ въ свою комнату.

Тамъ темнота, хоть глаза выколи. Она ощупью находитъ кровать.

Славно такъ лечь… протянуться… темно, спокойно… Усталые члены замираютъ сладкой истомой… Тяжелые вки смыкаются и — вотъ оно желанное забвенье… Нтъ! опять ощущается странная тревога… удушье какое-то: точно сердце билось-билось энергично, быстро — вдругъ перестало и… нтъ притока воздуха къ легкимъ… и сейчасъ задохнешься… на воздухъ идти, идти, пока не упадешь… Тогда уже забвенье настоящее…

— А я свчей купила,— раздается веселый Матренинъ голосъ, и комната слабо озаряется свтомъ принесенной свчи.— И въ кухн лампу зажгла — люминаця первый сортъ.

— Зачмъ все это? Въ темнот было скверно, а съ этимъ тусклымъ свтомъ еще хуже… И зачмъ все это? ‘Ничего не нужно… ничего… жизни не нужно… радости не нужно… забвенья, только забвенья’!..

— Вотъ великая заступница, скорбящихъ, истинно говорится, радость… и такъ это было горько… а вотъ малымъ дтямъ Богъ счастья послалъ,— съ благоговньемъ солидно разсуждаетъ Матрена.— На сдчу маслица къ лампад купила: праздникъ! Чай-то сюды принесу, съ дтями пить будете, тутъ и накрою…

Черезъ четверть часа на стол киплъ самоваръ, наполовину опустошенная корзинка красовалась тутъ же, на тарелкахъ лежали нарзанные большими неаккуратными кусками и безпорядочно въ одну кучу сложенные — фаршированная колбаса, сыръ, ветчина, жареная курица, ростбифъ. И дти весело треща и перебивая другъ друга, жадно уписывали за об щеки вс эти произведенья гастрономическаго магазина.

— Барыня, чего же вы?

Марья Павловна лниво поднимается съ постели и идетъ медленно къ столу… Къ чему ее тревожатъ — такъ хорошо лежать… спать… спать… дремать…

— A y твоего генерала такой колбасы не было,— задорно поддразниваетъ Матрену мальчикъ.

— Чего въ его только не было?.. Эка невидаль — колбаса! Таки заморски закуски были… и ни въ жисть не выговоришь.

— Мама, она вретъ? Есть разв такя закуски, что не выговоришь… Мама, а мама!..

— А?.. что?— разсянно спрашиваетъ Марья Павловна.

— Есть?

— Да, есть,— отвчаетъ она, сама не зная, о чемъ шла рчь.— Садись, Матрена, шь!

— Ужъ я малость перехватила, да вы сами-то отвдали бы, вотъ ветчина скусная, ничаво…

Въ кухн раздается звонокъ.

— Никакъ баринъ.

Матрена, вытирая на ходу ротъ передникомъ и громко чавкая, бжитъ проворно отворять дверь.

— Барыня!— снова возвращается она въ комнату,— тамъ малецъ изъ лавки, я ему говорю — не къ намъ, а онъ спорится…

— Да, да, да… къ намъ прими.

Марья Павловна прихлебываетъ горячй чай и, не разбирая вкуса, проглатываетъ, почти не пережевывая, куски холодной курицы.

— Мамочка, вотъ это, ахъ, какъ вкусно!— съ раскраснвшимся отъ удовольствя лицомъ, протягиваетъ ей старшая двочка кусокъ фаршированной колбасы.

Больная, грустная улыбка пробгаетъ по блднымъ губамъ Марьи Павловны.

Матрена появляется опять, таща большую корзину.

— Чижало! Экй малецъ, небольшой, а приташшилъ… Развязать, што ль?

— Оставь, посл…

— Я развяжу.

— Нтъ я… я — ты не умешь!

— Все лучше тебя!— наперерывъ спорятъ и суетятся уже, около новой корзины дти.

— Ну, ну, ну! Не трошьте.— Матрена ставитъ на полъ свою ношу.— Чижало, и какъ это малецъ, право, такой небольшой…

— Мама, тутъ гостинцы?

— Тарелки.

— Та-а-релки!— и разочарованныя дти снова усаживаются за столъ.

Въ комнат наступаетъ тишина, только слышно прихлебыванье чая да громкое чавканье Матрены.

— И сколько тутъ всякаго добра понакладено,— прерываетъ она молчанье, разбирая пальцами колбасу.— Чудно! Вотъ напротивъ насъ поваръ живетъ, такъ судомойка сказывала: чего-чего только во всяко кушанье не напихаетъ: и толкетъ, и третъ, и ножомъ-то, и рукамъ-то… Мудрено! А по мн и скусу даже особеннаго въ эфтомъ нтъ,— вытирая ротъ рукой, полупрезрительно откладываетъ Матрена въ сторону недоденный кусокъ.— Вотъ енералъ тоже, бывало придетъ, угошшаетъ: шь, кормилка, скусно,— а мн не нравится.

Марья Павловна, разсянно слушая болтовню Матрены, мрачно глядитъ на разгорвшяся личики дтей.

‘И зачмъ все это, зачмъ?.. и дти… и все… Безпрютная, безсмысленная жизнь… темная ночь… и впереди огня нтъ… Зачмъ это?.. А дтямъ весело — жить хотятъ… безотчетно… зачмъ?.. Борьба! Одни падаютъ… другимъ хорошо… И все не нужно, нтъ… Тоже въ дтств — весело было, хотлось всего… юность вритъ… ждетъ… а теперь’…

Спазмы сжимаютъ горло. Марья Павловна низко наклоняетъ голову и, желая скрыть готовыя брызнуть изъ глазъ слезы, залпомъ громкими глотками выпиваетъ недопитый чай.

Изъ кухни послышался какой-то неясный шумъ, шарканье нсколькихъ ногъ, откашливанье…

— Батюшки!..— тревожно вскакиваетъ Матрена.— Никакъ тамъ вошелъ кто чужой, а я, должно-быть, дверь-то за мальцемъ не затворила. Эка дуришша!..

Она спшитъ въ кухню. Странный шумъ усиливается, Матрена съ кмъ-то энергично споритъ.

— Барыня, барыня!— показывается въ дверяхъ ея перепуганное лицо.— Околоточный!.. съ двумя дворниками… Говорю: дома нтъ — серчаетъ.

Марья Павловна вскочила, какъ ужаленная. Словно огненная струя молней пробжала по тлу и обожгла съ головы до самыхъ ногъ. Все запрыгало передъ глазами, завертлось… трескъ… ревъ… точно все рушится, падаетъ, ломается…

‘Спасаться скорй!’…

Однимъ прыжкомъ очутилась она около дверей и сильной, дрожащей рукой втолкнула растерявшуюся Матрену въ комнату.

— Сиди здсь… съ дтьми… Туда нельзя!— твердо отрывистымъ шепотомъ приказала она и вошла въ кухню.

Передъ ней — съ слащавой улыбкой и непрятно пронизывающими срыми глазами, блокурый, щеголеватый околоточный. Около входныхъ дверей, угрюмо глядя въ полъ, переминаются съ ноги на ногу, чмъ-то будто сконфуженные, дворники.

— Ваша фамиля Стршнева?— вжливо спрашиваетъ околоточный.

— Да.

— Марья Павловна, дворянка?

— Да.

— По распоряженью градо…

— Вы пришли за браслетомъ?.. Искать не нужно… я… я… взяла…

Марья Павловна бросилась къ ящику стола, судорожно схватила и подала полицейскому смятую бумагу:

— Вотъ квитанця и деньги…

XVI.

…Испуганныя и притихнувшя дти растерянно смотрли на вошедшую мать. Она была совершенно одта. За ней, въ дверяхъ, въ спокойной, выжидающей поз стоялъ околоточный.

— Ты не пугайся,— громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ обратилась къ Матрен Марья Павловна.— Если что случится — не пугайся: я вернусь… Дти, я приду… скоро…

Она торопливо, вскользь цлуетъ дтей, каждую минуту боясь потерять самообладанье, волнуясь и спша…

— Не бойтесь, я скоро!.. Идемте. Проводить можно?

Полицейскй любезно наклоняетъ голову:

— Сдлайте одолженье.

— Пойдемъ, Матрена… Ну, прощайте — такъ я сейчасъ… помните… Прощайте… Не бойтесь… Посидите, пока придетъ Матрена, а я… по длу… скоро… Прощайте!— безсвязно лепечетъ Марья Павловна и, вырвавшись изъ дтскихъ объятй, стремительно выбгаетъ на лстницу… Спотыкаясь, чуть-чуть не падая, быстро спускается она по ступенькамъ внизъ.

Полицейскй, молодцовато откинувъ голову немного на бокъ, ловко и легко сменя ногами,— бжитъ за ней. Заплаканная Матрена, замкнувъ дверь квартиры, едва поспваетъ сзади.

Мглистый срый воздухъ немного отрезвляетъ голову… Въ мозгу просыпается смутное, полусонное сознанье.

— Матрена… Такъ вотъ… Что я теб хотла сказать?.. Ахъ, позволь…

Марья Павловна нетерпливо третъ лобъ рукой…

— Эхъ… мысли путаются… Да!.. такъ… такъ… Ты скажи барину, слышишь, скажи — недоразумнье… Запомни: не-до-ра-зу-м-нь-е. Поняла?

Матрена всхлипываетъ и сморкается.

— Да не плачь! Я говорю теб… вздоръ,— сама каждую минуту боясь разрыдаться, раздражительно говоритъ Марья Павловна.— Такъ… такъ значитъ… Постой… провизи… вамъ хватитъ… постой… Что я еще хотла…

— Барыня, не сумлвайся… не сумлвайся, милая ты моя,— жалобно причитываетъ Матрена, вытирая бгущя по загрублымъ щекамъ слезы… Святая Заступница — бдныхъ утшенье, сирыхъ умиленье, не оставитъ тебя Матушка Царица Небесная.

Около воротъ уже ждалъ извозчикъ.

— Ну, прощай, Матрена, бе-ре-ги…

— Не сумлвайся, милая, не сумлвайся… Ну я же говорю, не сумлвайся,— захлебываясь отъ слезъ, продолжаетъ повторять Матрена.

Полицейскй ловко подсадивъ Марью Павловну, вскакиваетъ самъ въ сани и застегиваетъ полость.

— Пошелъ!..

Худая клячонка лниво засменила ногами. Шелъ снгъ. По скользкимъ тротуарамъ торопливо мелькали тни запоздалыхъ пшеходовъ… Вотъ прошла, громко разговаривая и размахивая руками, кучка фабричныхъ рабочихъ, пробжалъ мальчикъ-мастеровой, оглядываясь пугливо кругомъ, прошмыгнулъ какой-то оборванецъ въ лохмотьяхъ, заморенная собачонка, съ длинными космами грязной блой шерсти, поджавъ хвостъ и вся дрожа, проковыляла вдоль стны… За заборомъ раздался чей-то полупьяный женскй голосъ:

На машин сви-стокъ м—дный.

детъ милый злой и бл—дный…

Марья Павловна оглянулась назадъ: ничего не видно… Срыя полосы мелкаго снга покрыли легкой дымкой темную даль… Тусклые фонари вытянулись въ рядъ и подслповато мигаютъ, а впереди — опять эти подслповатые фонари, и темное-темное небо раскинулось мрачнымъ шатромъ. Гд-то близко, торжественно гудитъ въ воздух равномрный унылый благовстъ.

Прощай ми-лый, до свиданья,

Не забудь мо-во стра-данья —

доносится съ втромъ отрывистыми звуками все та же пьяная псня.

Еще долго стояла у воротъ Матрена, пристально вглядываясь въ срую мглу, поглотившую и извозчика, и Марью Павловну съ ея спутникомъ.

— Эхъ, ты, горькая-горькая…— тоскливо, съ тяжелымъ вздохомъ сорвалось у нея, казалось, откуда-то изъ самой глубины души…— Бездольная…

И, сердито вытирая остановившяся на глазахъ слезы, безнадежно опустивъ голову, Матрена понуро побрела домой.

XVII.

Дти испуганной кучкой робко жались около стола, гд лежала закуска, блдныя, трепещущя, не смя двинуться съ мста.

— Ну, ребятки, чего притихли?— громко съ напускной веселостью окликнула ихъ вернувшаяся Матрена. — Мамонька наказать велла, чтобы вы вели себя вс справно, меня слушались, а она ужо придетъ — все спроситъ.

— Это маму… за долги… городовой взялъ?— вся дрожа отъ страха, прерывающимся голосомъ спросила старшая двочка.

— Ну, вотъ еще!.. По какому такому праву,— бойко отвтила Матрена.— Нешто за долги въ участокъ берутъ? за пьянство только да за озарство… Такъ, должно, по длу — насчетъ пачпорту…

Ошеломленная всмъ происшедшимъ, Матрена сама ничего не понимала, она чуяла только сердцемъ, что случилось что-то страшное, грозное — обрушилось какое-то большое несчастье, что ей, Матрен, придется выпутываться изъ всего этого, спасать отъ неминучей гибели своихъ любимцевъ — дитенковъ,— и въ эту минуту она заботилась только объ одномъ, какъ бы уложить ихъ спать до возвращеня ‘сахара’, какъ она мысленно называла всегда Григоря Ивановича.

— Желанные, коли, ежели, значитъ, поужинали, спать пойдемъ,— заявила она ршительно все еще не оправившимся отъ испуга дтямъ.

— Я хатю-ю-ю къ мам,— жалобно протянула младшая двочка.

— Сказано, маменька велла слушаться… Придетъ она скоро и осерчаетъ, что вы не спите, и на меня осерчаетъ,— что будемъ тогда длать?.. Пойдемъ, пойдемъ… Про енерала разскажу,— ласково убждала дтей Матрена, а у самой подкашивались ноги, и голова отказывалась работать отъ чрезмрнаго волненья.

Дти тихо поплелись за ней. Измученныя долгимъ голоднымъ днемъ, завершившимся такъ неожиданно, перепугавшимъ ихъ необычнымъ событемъ, они, раздтыя Матреной, какъ подкошенныя, повалились въ свои кроватки и сейчасъ же заснули крпкимъ сномъ.

Матрена облегченно вздохнула.

— ‘Сахаръ-то’ должонъ скоро притить — заведеневъ нынче нтъ — вс рано закрыты…

Она ожидала сегодня возвращенья барина съ особенно злобнымъ ожесточеньемъ, считая его причиной случившагося несчастья, и въ то же время съ тайной надеждой, что онъ разъяснитъ ей, темной баб, все и поможетъ справиться съ бдой.

‘Ахъ, ты, безчастная,— сокрушалась она, убирая со стола недопитую чашку Марьи Павловны,— и напиться-то путемъ не дали — живодеры… Надо же экой бд случиться… Господи милостивый!’

Около двери послышался неясный шорохъ — точно кто царапался.

— Никакъ принесло нашего ‘сахара’?— прислушалась Матрена.— Должно тверезый… Кабы пьянъ былъ, такимъ бы фонъ-барономъ застучалъ — страсть!..

Звонокъ у входной двери тихо звякнулъ.

Онъ и есть!— Матрена пошла отворять.— Должно прятелевъ не нашелъ… тверезый…

Она ошиблась. Григорй Ивановичъ былъ пьянъ еще больше, чмъ наканун.

— Барыня дома?— пробурчалъ онъ заплетающимся языкомъ.

— Проздравляю,— съ злобной ироней заговорила взбшенная Матрена,— проздравляю. И вдругъ все лицо ея перекосилось, и она заплакала такими жалкими, дтскими слезами.

— Нту нашей барыни… Сожралъ ты ее… погубитель!..

Григорй Ивановичъ смотрлъ мутными, безсмысленными глазами, ничего, повидимому, не понимая.

— Я тебя спрашиваю: барыня дома?— съ пьянымъ упорствомъ повторилъ онъ вопросъ, растягивая и отчеканивая слова.— Подлянка!

Матрена яростно на него накинулась:

— Нтъ, не я подлянка… а ты, ты, погубитель всей ейной жизни… Нтъ ея!.. нтъ!.. Пришла полиця — надзиратель… взяли нашу барыню… увели…

И Матрена снова залилась слезами.

Слова ‘полиця’, ‘увели’, безумная ярость Матрены, ея горькя слезы отрезвили сильно захмлвшую голову Григоря Ивановича. Онъ, хотя смутно, но начиналъ, казалось, что-то соображать.

— Полиця?— спросилъ онъ нетвердымъ голосомъ.

— Увели… увели-и-и,— жалобно причитывала Матрена, давъ волю своему отчаянью.

— Н-не имютъ права!.. Я… Я… пойду сейчасъ… я покажу, по-к-к-ажу-у!!— кипятился Григорй Ивановичъ и неровными шагами пошелъ къ дверямъ.

Матрена сильной рукой схватила его за рукавъ.

— Ходить теб неча — и самого заберутъ… Ложись въ кровать, лучше проспись, а завтра, что Богъ пошлетъ…

Григорй Ивановичъ, съ покорностью ребенка, послушно позволилъ Матрен увести себя въ спальню и, пока она его раздвала, пристально глядлъ на нее испуганными глазами, глазами забитой собаки, какъ бы стараясь что-то припомнить. Наконецъ, очевидно, вспомнивъ желаемое, онъ началъ тихо-тихо всхлипывать:

— Она святая… женщина… о-отдала мн жизнь… я подлецъ!.. Под-лецъ!..

— Ладно ужъ, ладно, проспись!— съ суровымъ лицомъ успокоивала его Матрена, поливая ему голову водой и распоряжаясь его отяжелвшимъ тломъ словно вещью.

— Винища-то лучше бы меньше лопалъ — вотъ что!..

Уложивъ барина въ постель, Матрена вернулась въ кухню и озабоченная, встревоженная, прежде всего обратилась къ столу, гд были спрятаны деньги, чтобы сосчитать ихъ и прибрать поаккуратне.

Денегъ не оказалось. Матрену это совсмъ сразило.

— Батюшки, никакъ она ихъ съ собой взяла? Такъ и есть… Что я буду теперича длать?..— Подавленная этимъ новымъ открытьемъ, она сла къ окошку, угрюмая. и стала обдумывать безвыходность своего положенья:— Хорошо, коль вернутъ завтра, а ежели судбище какое, либо тяжба… кто жъ ее знаетъ?.. А можетъ, это и зря — обманъ… и это бываетъ… Надзиратель самъ приходилъ… Эка жалость — не была я тута, съ дитями въ спальной велли остаться… Что промежду ихъ происходило?.. Какая тому причина?.

Вспоминая съ паническимъ ужасомъ появленье околоточнаго, испугъ барыни, ея раздирающй душу видъ, подневольный уходъ изъ дома,— совершенно сбитая съ толку Матрена тщетно пыталась уяснить себ причину этихъ странныхъ, роковыхъ событй.

Изъ сосдней комнаты, между тмъ, до нея доносились, отъ времени до времени, всхлипыванья все еще не успокоившагося Григоря Ивановича.

— Ну!.. этого шутъ его возьми… безчастнаго!— съ сердцемъ махнула она рукой по направленью къ комнат.— А махоньке-то какъ же? Чмъ я кормить ихъ стану, сиротъ спокинутыхъ?..

Привезенная Марьей Павловной корзина съ припасами, наполовину опустошенная, стояла на полу. Матрена кинулась къ ней и, осмотрвъ неразвернутыя еще закуски, слегка успокоилась.

— Ну, тутъ добра всякаго много — денъ на пять хватитъ… А тамъ, може, и барыня вернется… А коли нтъ?!— Матрена мрачно насупилась, но вдругъ она вся вздрогнула, встрепенулась, радостно охваченная озарившей ее мыслью:— Въ поденщину пойду — прокормимся… А ежели хозяинъ съ квартерой притсненье какое сдлаетъ — упаду ему прямо въ ноги… Не выдастъ Господь милостивый — умягчитъ евонное сердце..

И Матрена, счастливая, съ сердцемъ переполненнымъ радостной надеждой, опустилась передъ маленькимъ образомъ, тускло освщеннымъ марцающей лампадой: — Спаситель-Батюшка!— страстно взывала она къ образу,— не спокинь сиротъ… Батюшка!.. Батюшка!..

Долго молилась Матрена, громко произнося слова молитвы, размашисто осняя себя крестнымъ знаменемъ и низко кланяясь въ землю, а по ея просвтленному лицу тихо струились счастливыя слезы, слезы вры, душевнаго умиленья и любви…

ПЕТЛЯ.Разсказъ.

Читайте также:

ПЕТЛЯ.
Разсказъ.