Невеста fin de sicle, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 185 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVIII.

Невста fin de si&egrave,cle.— Мелкіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

НЕВСТА FIN DE SICLE.

ПОВСТЬ ВЪ 2-ХЪ ЧАСТЯХЪ.

…Ne doutant de rien, et osant tout!
Dicton.

Hace mas el que quiere, que el que puede.
(Длаетъ больше тотъ, кто хочетъ, нежели тотъ, кто можетъ).
Испанская поговорка.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ послднихъ числахъ декабря, по Арбату, часа въ три ночи, медленно, плохой рысцой бжала пара лошадей, таща карету.

Несмотря на праздничное время, улицы Москвы были уже пустынны и окрестную тишь нарушалъ только скрипъ колесъ по снгу. Впрочемъ, это былъ не скрипъ, а какой-то странный звукъ. Извстно, что онъ удивляетъ иностранцевъ, не знающихъ у себя такихъ зимъ, какія бываютъ въ Россіи.

Желзныя шины по снгу на мороз производятъ жалкій, безобразный, отчасти унылый звукъ. Желзо будто прилипаетъ къ снгу и, отрываясь, визжитъ, а визгъ этотъ царапаетъ по нервамъ человка, и ему становится скверно на душ: сдается, что этотъ звукъ — антиподъ тмъ, которые составляютъ октаву, и, прибавленный къ ней, разыгралъ бы дьявола среди семи святыхъ угодниковъ.

Кучеръ, не правившій, а только державшій вожжи въ рукахъ, сгорбился и покачивался, такъ какъ былъ слегка пьянъ, выздной лакей въ ливре съ большимъ медвжьимъ и неуклюжимъ воротникомъ, который былъ для него слишкомъ великъ, внимательно поглядывалъ на сосда, ожидая, что онъ вотъ-вотъ выронитъ вожжи совсмъ и придется ихъ ловить. Кони не ретивые, зазженные, но все-таки упади вожжи на землю — бда будетъ.

Въ карет сидлъ пожилой человкъ въ шуб, кутаясь отъ мороза и держа на колнахъ складную городскую шляпу-клякъ. Рядомъ съ нимъ сидла молодая двушка въ бархатной ротонд съ блымъ мхомъ и съ головой укутанной оренбургскимъ платкомъ. Они уже давно молчали и, казалось, какъ будто были не въ дух. Во всякомъ случа, очевидно было, что имъ радоваться нечему. Ужасная вещь,— боле ужасная, чмъ люди думаютъ, когда радоваться нечему. Жизнь становится такою, какую именуютъ — срою.

Карета, прохавъ нсколько кривыхъ переулковъ, остановилась у подъзда небольшого одноэтажнаго дома, лакей соскочилъ съ козелъ, позвонилъ и отворилъ дверцу. Пожилой господинъ вылзъ первый, за нимъ его спутница — дочь.

Когда горничная отворила дверь, она тотчасъ же вошла въ домъ, а господинъ, передавая мелочь кучеру, выговорилъ:

— Скажи ты хозяину, что если онъ мн будетъ всегда посылать такихъ, какъ ты — пьяныхъ, то я буду лошадей нанимать въ другомъ мст.

— Помилуйте, я что же… Морозно! здилъ чайку напиться,— отозвался кучеръ, утирая носъ дырявой перчаткой.

— Хорошъ чаекъ! Еле на козлахъ сидишь!

Войдя въ переднюю, гд снимала съ себя платокъ и теплые сапожки молодая двушка, онъ заворчалъ по-французски.

— Платить по восьми рублей въ вечеръ за пьяныхъ кучеровъ и одровъ, которые едва тащутъ…

Молодая двушка ничего не отвтила.

— Да и кареты эти? Боюсь я ихъ!— продолжалъ онъ, снявъ шубу и стаскивая нога объ ногу высокіе боты.— Вдь эти кареты берутъ иногда, чтобы больныхъ съ квартиры въ больницы возить. Какъ разъ захватишь какой-нибудь тифъ или оспу — Oui, tout a, ma foi… Tout a!— вздохнулъ онъ и махнулъ рукой.

Между тмъ молодая двушка глядла на лакея, который снималъ, нагнувшись, ея сапожки и вымолвила:

— Папа, вы все забываете насчетъ ливреи.

— Да, да, надо завтра послать…

— Вы все говорите ‘завтра’. А вдь это ужасно… Смотрите, это какой-то балахонъ!

Лакей выпрямился и стоялъ, глупо ухмыляясь: онъ былъ безъ вины виноватъ. Барская ливрея, сшитая на лакея большого роста и довольно плотнаго, сидла на немъ, двадцатилтнемъ худощавомъ парн, именно такъ, какъ выразилась барышня. Это была не ливрея, а балахонъ. Въ нее, постаравшись, можно было бы всунуть еще другого такого же лакея.

— Что же съ ними, чертями, подлаешь!— произнесъ баринъ, глядя въ глаза лакею.— Нельзя же каждый разъ, что разсчитываешь этихъ кочевниковъ, новую ливрею шить!

Пріхавшіе прошли къ себ въ свои спальни. Но въ столовой ихъ ожидалъ самоваръ и чай. Это было привычкой отца съ дочерью — пить чай, какъ бы поздно ни вернулись они домой, и при этомъ передавать другъ-другу впечатлнія, вынесенныя съ вечера или бала, концерта или раута.

Но интереснаго бывало мало.

— Les jours se suivent et же ressemblent! уныло говорила всегда молодая двушка.

Черезъ четверть часа князь Александръ Ивановичъ Завадовскій и княжна Варвара Александровна сидли уже за самоваромъ: онъ — въ халат, она — въ простомъ пенюар изъ бумазея. При свт ярко горвшей большой керосиновой лампы князь, получая свой стаканъ изъ рукъ дочери, пристально присмотрлся къ ней. Княжна насупилась, — она не любила этого обычнаго взгляда, потому что онъ ей надодалъ.

Это внимательное приглядыванье отца каждый разъ, когда они возвращались изъ гостей, раздражало княжну. Вотъ уже третій годъ, что это происходитъ. Одинъ и тотъ же взглядъ, одн и т же хорошо ей извстныя и понятныя мысли…

Князь былъ виноватъ въ этомъ невольно. Каждый разъ, смотря на дочь посл вечера или бала, онъ думалъ, а часто и говорилъ:

— Красавица моя Вава. И въ полномъ смысл слова. И не по моему мннію — отцовскому, а по мннію всей Москвы… А между тмъ — ничего!

Да, дйствительно, княжна вызжала уже третій годъ, третья зима была уже на половин, а между тмъ цль выздовъ не только не была достигнута, но какъ будто удалялась.

Въ начал первой зимы, въ числ многочисленныхъ поклонниковъ былъ одинъ женихъ. Кончилось все ничмъ, но, по крайней мр, была надежда и въ город говорили, что она уже выходитъ замужъ. Были тогда хоть сплетни и пересуды, а теперь и того нтъ. Теперь все та же кучка обожателей и ухаживателей изъ своихъ, московской молодежи, а равно и прізжей изъ Петербурга и изъ провинціи. Они наперерывъ любезничаютъ съ княжной Вава, но сватаются т изъ нихъ, за которыхъ нельзя выйти замужъ, и она уже два раза должна была отказать. Кром того, уже разъ пять или шесть пришлось княжн ‘облить холодной водой’ собравшихся посвататься, чтобы не ставить себя въ непріятное положеніе формально отказывать на формальное предложеніе.

А изъ тхъ, за кого бы можно было выйти замужъ, ни одинъ ни разу не посватался. Такихъ было человка три, и теперь еще было двое на примт.

И каждый разъ, когда князь съ дочерью отправлялся на танцовальный вечеръ или на балъ, онъ невольно спрашивалъ себя:

— Что же? Когда же? Неужто же такъ и будетъ…

Состоянія у Завадовскаго не было давно никакого, а за эти дв съ половиной зимы зачастую князь тревожно размышлялъ о томъ, что уже нажилъ долгъ, чего никогда прежде не бывало. Конечно, долгъ небольшой, тысячи въ четыре, но вдь у него всего ихъ шесть — казеннаго жалованья.

II.

Въ этотъ вечеръ, за чаемъ, когда князь снова сталъ приглядываться къ дочери, она, конечно, тотчасъ же догадалась, о чемъ онъ думаетъ.

Вава насупилась и отчасти нетерпливо заговорила:

— Ахъ, папа, вдь нельзя же такъ! Всякій разъ, что мы демъ на какой-нибудь вечеръ, гд много народу, но собственно никого нтъ, вы, вернувшись домой, будто ждете, что я вамъ скажу, объявлю о предложеніи руки и сердца… ну, ну… хоть Баксакова или князя Колицына. Вдь они же только двое на всю Москву.

— А графъ Томскій?

— Ну, пожалуй, и Томскій. Но вдь онъ на одинъ годъ старше меня, онъ еще на третьемъ курс. Et un galopin!

— Что же изъ этого, что студентъ…

— Мн говорила тетушка, улыбнулась княжна, — что въ ея время, если бы кто сталъ студента считать женихомъ, то вс бы на смхъ подняли. Чтобы студентъ посватался — это было невидано и неслыхано…

— А теперь они уже женятся, добавилъ князь,— поэтому и Томскій женихъ, по крайней мр, онъ еще не истрепался по разнымъ вертепамъ, да и не обзавелся никмъ.

— Кстати, папа, мн сказала сегодня Nadine, что старшій ребенокъ Колицына опасно боленъ, почти безъ надежды. Посылали за Харьинымъ.

— Ну, что же? И другому бы туда же слдовало. Если умретъ, то и хорошее дло: Освободили бы его.

И посл минутной паузы князь прибавилъ:

— Да, времена, времена! Вотъ ты говоришь, что прежде неслыхано и невидано было, чтобы студенты длали предложеніе. А я вотъ теб скажу: слыхано и видано ли было въ прежнее время, чтобы отецъ подъ пятьдесятъ лтъ съ собственной дочерью двадцати лтъ разговаривали о томъ, что у перваго московскаго жениха есть подруга и отъ нея дти незаконнорожденныя…

Вава не отвтила, князь задумался и снова нахмурился.

— Да, глупое дло, заговорилъ онъ наконецъ.— Чувствую, что все это очень глупо, а между тмъ — въ порядк вещей. Выростетъ молодая двушка, начнетъ вызжать въ свтъ, веселиться — оно понятно. Но вдь веселье-то это — ‘все т же и они же, и въ тхъ же костюмахъ’. А главная цль какая? Замужество! А теперь выйти замужъ въ Москв безъ сорока, пятидесяти тысячъ приданаго — это то же, что изъ пистолета канарейкой выстрлить. Оно не чудо, да умть надо.

— Я сумла бы, папа! разсмялась княжна.— Право, сумла бы! Но главная бда въ томъ, что нтъ у меня ни этого пистолета, ни этой канарейки. У меня хватило бы умнья на какой-нибудь фокусъ, но вдь, согласитесь, что съ пустыми руками мудрено. Назовите мн хоть одного жениха…

— Ну, а Баксаковъ? Вдь онъ же за тобой прошлую зиму вторично сильно ухаживалъ? Опять вдь стали-было говорить, въ Москв, что онъ влюбленъ въ тебя.

— Онъ ни на комъ никогда не женится, вымолвила княжна такимъ голосомъ, который не допускалъ никакихъ возраженій.

— Почему?

— Женитьба и онъ — какъ-то вмст не ладятся. Да, по его убжденію, бракъ — устарвшій обычай! улыбнулась Вава.

— Онъ это самъ сострилъ такъ?

— Нтъ, прямо не сказалъ, а я это вывожу изъ его словъ. Онъ слишкомъ многое любитъ, чтобы ему влюбиться въ двушку и жениться. Онъ и сказки любитъ, и цыганъ любитъ, и путешествовать, наконецъ, онъ рисуетъ недурно и теперь взялся за масляныя краски, собирается на цлый годъ въ Италію, въ Римъ, чтобы заняться серьезно живописью. Онъ увренъ, что вскор сдлается настоящимъ пейзажистомъ. А пока онъ счастливъ тмъ, что его лошади берутъ призы на скачкахъ, доволенъ тмъ, что вс московскія цыганки, венгерки, француженки и американки, поющія повсюду на разные лады, вс его знаютъ, вс встрчаютъ brasouverts.

— А онъ кидается къ нимъ avec la poche ouverte? прибавилъ князь ехидно.

— Конечно! Но что же изъ этого. Все то же… вдь. Однажды, когда мы съ нимъ бесдовали дружески, онъ мн сказалъ одну вещь очень грубую, рзкую, но, надо признаться, совершенно врную, сущую правду. Оно вышло по поводу этихъ барынь полусвта, къ которымъ я относилась насмшливо и презрительно. Онъ вдругъ улыбнулся еще презрительне, чмъ я, и сказалъ:— ‘Послушайте, княжна, вы очень умная двушка, серьезная, здраво судящая. Позвольте мн спросить у васъ, велика ли разница между звздой полусвта или хоть звздочкой какого-нибудь кофе-шантана, и: молодой двушкой большого свта?’ И когда я удивилась,. онъ прибавилъ:— ‘Одна кидается съ распростертыми объятіями за деньги небольшія, которыя получитъ въ вид подарка, а вызжающая въ свтъ молодая двушка кидается съ такими же распростертыми объятіями только на тхъ жениховъ, у которыхъ есть состояніе. Однхъ выпускаютъ родители на сцену для наживы, а другихъ вывозятъ родители въ свтъ для иного рода наживы. Все-таки и тутъ, и тамъ деньги и деньги!..’ Когда я стала спорить, онъ нсколько грубо, хотя и извиняясь, спросилъ у меня:— ‘Отчего же вы не вышли замужъ за Ипатьева и за князя Угрюмова, которые сватались за васъ?’ Я отвчала, что они мн не нравились. Онъ улыбнулся и промолчалъ. Я ничего не прибавила, потому что отлично сознавала, что онъ правъ. Будь у нихъ обоихъ состояніе его — Баксакова, то, конечно, я бы и за того, и за другого пошла, а вы бы были очень счастливы.

— Да, конечно… Я ужъ теперь не мечтаю и не фантазирую, какъ было первый годъ. Помнишь, какъ я отъ князя Владиміра почти ночей не спалъ мсяца два. Все ждалъ…

— И напрасно… Я видла ясно, что Колицынъ можетъ сдлаться чьимъ-либо мужемъ только нечаянно…

— Вдь это же что-то безсмысленное! воскликнулъ князь.— Добро бы онъ кутилъ, веселился… Нтъ, сошелся съ какой-то перчаточницей и живетъ тихо, спокойно, maritalement! Стало быть, есть же въ немъ потребность въ семейной жизни… Зачмъ же онъ не выбралъ…

— Говорю вамъ, папа, люди, какъ Колицынъ, именно изъ того тста, изъ котораго приготовляютъ настоящихъ мужей-семьяниновъ. Они серьезно и идеально смотрятъ на бракъ и именно оттого и боятся, избгаютъ женитьбы… И длаются мужьями примрными вдругъ, нечаянно и по невол. Вотъ если бы существовалъ въ свт обычай одинъ, то мы бы красивыя безприданницы отлично выходили бы замужъ по собственному выбору блестящимъ образомъ, или если не блестяще, но по любви…

— Молодымъ двушкамъ самимъ свататься, — отгадалъ князь.

Но Вава звонко разсмялась.

— А мужчинамъ тогда запретить закономъ отказывать. Иначе же никакого толку не будетъ. Нтъ, папа, не отгадали. Надо бы было, чтобы обычай допускалъ намъ… принадлежать просто тому, кого выбрала, и не требовать брака… Оно само собой придетъ…

— Ты съ ума сошла, Вава! Одна на десять вышла бы замужъ, напавъ на добраго и честнаго человка, а девять десятыхъ себя бы загубили.

— А иначе — ничего… Оставайся старой двкой или, вотъ, выходи за нищаго Угрюмова или за богача, но въ род… Вяземцева, что ли?

Князь весело разсмялся и поднялся изъ-за чайнаго столика.

— Да, вотъ это женихъ. На семь лтъ старше меня. Да еще съ секретными доходами и секретнымъ времяпрепровожденіемъ… Ну, Христосъ съ тобой! Спать пора, договорились до чертиковъ.

Вава встала, поцловала отца и вымолвила, улыбаясь своей красивой и граціозной улыбкой:

— Вяземцевъ далеко не чертикъ, папа.

— Правда твоя… Цлый лшій.

Отецъ и дочь разошлись. Лакей, освободясь давно отъ своего балахона и отъ ‘шкуры’, какъ звалъ онъ воротникъ, сталъ прибирать чайную посуду, а затмъ погасилъ лампы въ столовой и гостиной…

Глуповатый малый слышалъ весь разговоръ изъ передней, все вполн понялъ и соображалъ:

— Вонъ, Трофимъ Михайловичъ все про своихъ господъ разсказываетъ, какъ они маятся… Безъ деньговъ… На лто шубы въ закладъ отдаютъ… Вотъ я ему тамъ поразскажу, какъ барышня въ полюбовницы собралась къ генералу Петру Иванычу.

Между тмъ Вава въ своей спальн, раздваясь, тихо разговаривала съ своей горничной Глашей, которую очень любила.

Глаша,— маленькая, худощавая, съ чистымъ лицомъ, но съ веснушками вокругъ пуговицы носа, съ сренькими глазками,— несмотря на модные завитушки и хохолъ, на лбу, была образчикомъ великорусскаго типа женщинъ. Съ чертами лица, крайне неправильными, но не уродливыми, безъ малйшаго какого-либо выраженія въ лиц, она была и дурна, и недурна.

Рчь между барышнею-княжной и горничной шла о серьезномъ дл. Вотъ уже съ недлю, какъ Глаша ходила грустная. Она была влюблена въ лакея, камердинера Баксакова, получавшаго огромное жалованье и длавшаго блестящую карьеру. Ему было общано уже мсто у великаго князя.

— Все то же, барышня, уныло повствовала Глаша, пока княжна разоблачалась при ея помощи.— Онъ все свое говоритъ: коли любишь, такъ врь — не обману. Поживемъ такъ съ полгодика, съ годъ, а какъ мсто это мн выйдетъ — повнчаемся не хуже господъ или купцовъ-богачей…

— Сожалю, что его совсмъ не знаю, ршила Вава, уже ложась въ постель.— Все зависитъ — что это за человкъ. Вотъ я сейчасъ папа то же почти говорила… Съ однимъ можно, Глаша, на это пойти, а съ другимъ — ни подъ какимъ видомъ.

— То-то, барышня… Сказываютъ, онъ озорникъ, всегда такъ-то… Ужъ двушекъ семь въ Москв онъ такъ-то обманулъ… Женюсь, молъ, опосля того… А тамъ — и нтъ ничего… Не кланяется даже.

— Да, Глаша, чтобы человкъ ‘опосля того’ все-таки женился, нужно… не тебя… Ты — мокрая курица. Ты — добрая, тихая, правдивая… А надо быть ловкой, твердой и актрисой… Вотъ я бы на твоемъ мст пошла на все… Стоитъ того… Другого такого жениха или влюбленнаго теб не дождаться за всю жизнь… Да, я бы пошла.

— Страшно, барышня…

Вава звонко разсмялась и уткнулась лицомъ въ подушку, чтобы не быть услышанной отцомъ, который уже, вроятно, спалъ въ сосдней комнат.

Квартира Завадовскихъ — небольшая, съ низкими потолками, и хотя въ старомъ деревянномъ дом, но съ тоненькими перегородками вмсто стнъ, была будто особенно приспособлена къ эху: не только малйшее слово, но звокъ, даже вздохъ были слышны чрезъ стны…

Когда горничная потушила свчу и спальня замерцала въ лучахъ лампадки — простого блюдца съ масломъ и ватой — Вава, нжась въ постели предъ сномъ, вымолвила полусоннымъ голосомъ:

— Подожди, Глаша… Дай мн прежде замужъ выйти, а тамъ я тебя устрою…

— Долго ждать, ваше сіятельство,— кротко и жалкимъ голосомъ отозвалась горничная.

— Да. Мсяца два — три…

— Что вы? Какъ такъ!— вскрикнула Глаша.

— Спать пора… Уходи…

III.

Среда Завадовскихъ, именуемая большимъ свтомъ, когда-то состоявшая изъ старинной и богатой аристократіи, посл эпохи шестидесятыхъ годовъ, роковой для дворянства, стала мельчать. Въ конц семидесятыхъ годовъ общество было уже очень немногочисленно, а между тмъ все-таки продолжало все уменьшаться и стало уже теперь почти горстью людей. Многочисленное московское сословіе дворянъ при Екатерин и Александр сдлалось многочисленнымъ обществомъ въ николаевскія времена и, постепенно умаляясь, дошло до того, что стало теперь просто кружкомъ. А права на принадлежность къ нему даются уже не грамотами, а случаемъ или ретивостью.

Характерная черта истыхъ членовъ этого кружка, аборигеновъ, а не пришлыхъ, состоитъ въ томъ, что они какъ бы не сами живутъ, а имъ живется. Они не устраиваютъ свою жизнь на свой ладъ, по собственному желанію, по личному выбору и по личной иниціатив. Жизнь ихъ слагается сама собой по какому-то давно придуманному трафарету, быть можетъ, еще ‘временъ очаковскихъ’.

Вслдствіе этого жизнь князя Завадовскаго, его стремленія, потребности, его мннія — все это не было его личнымъ достояніемъ. Съ десятокъ его знакомыхъ и друзей, ровесниковъ походили на него во всмъ. Вс они вмст изображали собой дюжину фотографическихъ карточекъ, снятыхъ съ одного и того же лица, только въ разныхъ позахъ.

За двадцать пять лтъ существованія въ Москв, князь по своему служебному поприщу перепробовалъ все возможное: онъ былъ и въ министерств иностранныхъ длъ, потомъ въ министерств финансовъ, потомъ внутреннихъ длъ и, наконецъ, достигъ до вдомства Императрицы Маріи. Дло имъ выбиралось, конечно, не по склонности къ нему. Впрочемъ, выбиралось даже и не дло. Главную роль игралъ окладъ. Надо было кормиться, надо было имть собственный, постоянный и приличный кусокъ отъ большого казеннаго пирога.

Точно также и дочь его — своимъ воспитаніемъ, умосозерцаніемъ, своими мечтаніями, своими требованіями отъ жизни была тоже одна фотографическая карточка изъ дюжины. Вс ея сверстницы и подруги жили, чувствовали, думали и мечтали точь-въ-точь такъ же, какъ и она. У всхъ у нихъ былъ тоже свой стародавній трафаретъ.

Но отъ природы у княжны былъ характеръ и свой норовъ,воля и предпріимчивость… И вотъ, судьба вела ее, очевидно,къ тому, чтобы вдругъ забросить подальше отъ себя трафаретъ матери и прабабушки.

Итакъ, Александръ Ивановичъ Завадовскій былъ коренной москвичъ по рожденію, воспитанію и по мсту жительства. Его отецъ — генералъ николаевскихъ временъ и ддъ — краткосрочный любимецъ императора Павла владли большимъ состояніемъ, отчасти полученнымъ нежданно отъ бездтно-умершаго екатерининскаго фаворита.

Отецъ князя, живя на широкую ногу, по-боярски, хлбосоломъ на всю Москву, конечно, привелъ дла въ такой видъ, что когда онъ умеръ, а единственному сыну было лтъ шестнадцать, то вдова съ юношей очутились на маленькой квартир посл боярскихъ палатъ. Чтобы распутать дло, пришлось продать и имнія въ двухъ губерніяхъ, и домъ въ Москв.

Хотя въ эпоху освобожденія крестьянъ князю Александру Ивановичу было всего десять лтъ, однако онъ помнилъ еще, конечно, времена крпостного права. Онъ помнилъ и ясно видлъ себя въ большущихъ палатахъ, съ массой прислуги или дворни на старинный ладъ.

Въ это время отецъ его былъ уже почти разоренъ, но продолжалъ жить по-барски, понимая, что на его вкъ хватитъ. Что касалось до вка сына, то къ этому князь относился довольно равнодушно.

Эти воспоминанія князя Александра Ивановича о дтств и прошлой жизни на широкую ногу отравляли и отравили всю его послдующую жизнь. Онъ относился если не злобно, то досадливо къ памяти отца, который сумлъ разориться, сидя въ Москв почти безвыздно, за исключеніемъ поздокъ въ Петербургъ, не кутя, не играя въ карты и не имя никакихъ причудъ или пороковъ.

Однако самъ князь, упрекавшій отца въ извстной распущенности, въ свой чередъ сумлъ лишиться и того небольшого клочка состоянія, который ему достался. Посл ликвидаціи всхъ длъ, у княгини, его матери, оставалось еще небольшое подмосковное имніе, ея собственное, полученное въ приданое, которое она и передала сыну. Но посл ея смерти эту подмосковную, извстную по красот своего мстоположенія, князь, окончившій уже курсъ въ университет съ грхомъ пополамъ и поступившій на службу, сумлъ еще искусне отца тоже тотчасъ прожить.

Двадцати пяти-шести лтъ отъ роду, онъ, однако, женился на молодой двушк, тоже москвичк и даже дальней родн, и сумлъ взять за женой сорокъ тысячъ приданаго. Вскор же посл свадьбы молодые стали пріискивать купить имніе. Отыскиваніе это было продолжительное, а пока капиталъ таялъ, черезъ десять лтъ посл женитьбы князь жилъ уже однимъ жалованьемъ.

Зато князю была полная удача по служб,— въ томъ смысл, что, живя въ Москв, онъ постоянно имлъ въ виду какую-нибудь должность съ высшимъ окладомъ, и въ то же время ему везло счастье, на которое ссылается Скалозубъ: ‘въ товарищахъ я счастливъ былъ’.

Каждый разъ, какъ ему хотлось сдлать шагъ впередъ по служб, человкъ, занимавшій намченную имъ должность, вскор выходилъ въ отставку волей или неволей, или просто умиралъ.

Такимъ образомъ, за двадцать слишкомъ лтъ службы въ Москв, почти по всмъ вдомствамъ, перескакивая изъ одного въ другое, князь отъ жалованья въ тысячу съ чмъ-то рублей дошелъ до шеститысячнаго оклада. Но онъ не былъ честолюбецъ даже въ мелкомъ смысл, даже чины, кресты и звзды его не соблазняли, а прельщали только наградныя. Когда заходила у его начальства рчь о представленіи его къ наград, онъ всегда просилъ: ‘Нельзя ли натурою’.

Вслдствіе этого Завадовскій зналъ теперь вс московскія должности на зубокъ: кто сколько получаетъ и иметъ ли при этомъ казенную квартиру, иметъ ли не только дрова, но и освщеніе, или солдата казеннаго, и даже обязанъ ли онъ на свой счетъ этого солдата одвать, или же казна строитъ одежду, и сама ли, или даетъ деньги на руки…

Петербургъ князь звалъ ‘болотомъ’, а правительство ‘они тамъ’.

Разумется, князь былъ членомъ англійскаго клуба, страстно любилъ прежде, во времена оны, вистъ и палки, а теперь былъ одинъ изъ первыхъ винтеровъ Москвы. Въ палки онъ играть пересталъ, такъ какъ играть по маленькой казалось ему обиднымъ, а по большой онъ былъ не въ состояніи.

Потерявъ жену посл десятилтняго сожительства, князь досталъ француженку-гувернантку mam’zelle Berthe и препоручилъ ей свою маленькую единственную дочь. Пока Вава была двочкой, князю, на его въ то время трехтысячный окладъ, жилось порядочно, да и палки помогали,— но теперь обстоятельства совершенно измнились. Измняясь постепенно къ худшему и къ труднйшему, дла пришли къ такому положенію, что жилось трудно, безрадостно… А новой должности тысячъ въ десять, въ Москв не было. Это непозволительный проблъ въ московской администраціи. Князь былъ не одинъ въ первопрестольной, который считалъ это явленіе ненормальнымъ. Прежде еще можно было ‘совмстить’ въ себ два оклада. А теперь и это ‘имъ тамъ’ не нравится…

Разумется, если бы князь Александръ Ивановичъ былъ не князь, и не Завадовскій, и не москвичъ, и не сынъ и внукъ богачей бояръ, и не помнилъ бы въ дтств боярскія палаты и ораву дворни, то, конечно, онъ могъ бы прожить теперь на свои шесть тысячъ очень порядочно — при условіи благоразумія и порядливости. Но этотъ доходъ былъ, конечно, ничмъ, когда приходилось за одну квартиру платить дв тысячи, тратить на свои привычки тысячу и столько же на туалеты дочери. Оставалось въ годъ собственно на жизнь — на все и про все — дв тысячи. Князь такъ и объяснялъ дочери:

— У насъ вдь собственно только дв тысячи. Вдь это всякій подъячій иметъ.

И вотъ, княжн минуло восемнадцать лтъ и онъ повезъ ее, охая, на балъ. Но это появленіе ея было собственно фиктивное или условное. Вся Москва, т. е. московскій большой свтъ, знали князя и его двочку чуть не съ ихъ рожденія, и если князь для многихъ старушекъ и пожилыхъ женщинъ своего круга было просто ‘Alexandre’, то княжна и подавно была для всхъ и старухъ и стариковъ, и для молодыхъ двушекъ-свертницъ — не княжной Завадовской, а просто Вавочкой и Вава.

Когда князь началъ вывозить дочь, то въ первое же время сталъ надяться, что она выйдетъ вскор же замужъ блестящимъ образомъ. Но, увы! шла третья зима, а товаръ оставался на рукахъ…

IV.

Княжна Варвара Александровна была, однако, дйствительно въ полномъ смысл слова красавица. Вдобавокъ, это была, какъ принято говорить, русская красота. Высокая, немного полная, но стройная и изящная, танцующая, несмотря на свой ростъ, легко и граціозно.

Сровато-блокурые волосы, большіе темно-голубые глаза, правильныя черты и прелестный цвтъ лица, при маленькой сравнительно съ бюстомъ головк, приближали Вава къ типу Тиціановскихъ женщинъ. Своей спокойной, степенной походкой, жестами и манерой говорить, она производила впечатлніе настоящей grande dame,— кротко и ласково горделивой, хотя горделивости или высокомрія въ ней не было и тни. Однажды случилось княжн невзначай быть даже воистину величественной.

Съ годъ назадъ, участвуя въ живыхъ картинахъ и изображая Елизавету англійскую, принимающую Марію Стюартъ, явившуюся съ повинной (картина была взята у Шиллера), княжна въ костюм королевы поразила всхъ. Черезъ три недли ей пришлось уже отказать въ рук одному жениху и предупредить предложеніе другого. На обоихъ молодыхъ людей, очевидно, дйствовалъ успхъ. Цлую зиму затмъ только и было разговору, какъ величественно-красива была княжна въ своемъ костюм. Истинная монархиня!

Этой живой картиной, этимъ костюмомъ и фигурой Вава не восторгался на всю Москву только одинъ человкъ и при воспоминаніи объ королев не ахалъ восторженно, а какъ-то кисло, будто отъ уксуса, поджималъ губы. Это былъ самъ князь. Долгъ, сдланный для того, чтобы сшить этотъ костюмъ, до сихъ поръ еще не былъ уплаченъ.

Три раза съ тхъ поръ князь занималъ деньги и переводилъ долгъ съ одного лица на другое, и съ тхъ поръ, считая проценты, существовалъ теперь вексель въ тысячу рублей, который князь не ради шутки, а досадливо прозвалъ на особый ладъ: ‘англійскій вексель’.

Несмотря на то, что княжна считалась первой красавицей въ своей сред и могла бы считаться первой красавицей и во всей Москв,— это не вскружило ей голову. Она была слишкомъ недовольна окружающимъ, недовольна своей жизнью, подчасъ слишкомъ уныло и безнадежно озиралась кругомъ себя для того, чтобы быть гордой и самодовольно-рзкой въ сношеніяхъ съ людьми.

Напротивъ того, Вава бывала любезна и предупредительна со всякимъ, къ какому бы общественному слою человкъ ни принадлежалъ. Отсюда явилось само собой то, что у княжны не было совсмъ враговъ, а многіе ее любили, вс хвалили, а иные и обожали.

Княжна была настоящая московская барышня большого свта. Во всхъ московскихъ двицахъ этой среды можно было бы боле или мене найти качества и недостатки княжны Вава. Наоборотъ, если бы собрать черты этихъ московскихъ барышень, характерныя, мстныя, то он вс оказались бы и въ княжн въ большей или меньшей степени,— существовали въ зародыш или развитыми, прирожденными или данными воспитаніемъ.

Первые годы жизни княжны, тяжелые, принесли ей, однако, пользу. Вава смутно помнила свою мать не потому, чтобы не помнила своего дтства, а потому, что матери почти никогда не было дома. Вава помнила вполн ясно только одно: какъ она изъ дтской прислушивается вечеромъ къ отъзду матери изъ дому, какъ княгиня спускается по лстниц, садится въ карету, какъ хлопаетъ дверца. И затмъ среди ночи и темноты она слышала то же самое, какъ княгиня поднималась по лстниц, какъ карета, отъзжая отъ подъзда, възжала во дворъ почти подъ ея окна и какъ кучеръ кричалъ на лошадей, откладывая ихъ.

Боле смутно помнила она другую княгиню-мать, сидящую въ маленькой комнат, на кушетк, расфранченную, утонувшую или спрятанную въ кружева и съ сильнымъ запахомъ духовъ, отъ которыхъ маленькую двочку всегда тошнило. Такъ какъ при другой обстановк двочка никогда княгини не видла, то представленіе о матери, воспоминаніе о тысячахъ минутъ сливалось въ одну минуту. Тысячи разъ, когда двочка видла мать, слились вмст и ей казалось теперь, что за всю свою жизнь она видла ее только одинъ разъ.

Мать сидитъ въ кресл, отъ нея сильно пахнетъ, Вава подходитъ, цлуетъ у нея руку, мать беретъ ее за подбородокъ худощавой рукой, унизанной кольцами, тянетъ къ себ ея головку и цлуетъ въ лобъ или щеку. Но этотъ поцлуй особенный, не похожій на поцлуи другихъ. Мать только касается губами ея лица.

Каждый день повторялось это два раза, и разница была, только въ томъ, что днемъ княгиня бывала вся въ кружевахъ, т. е. въ своемъ пенюар, и казалась двочк при дневномъ свт старой, а вечеромъ княгиня бывала въ различныхъ туалетахъ и при свчахъ казалась молодой и красивой.

Такимъ образомъ, въ маленькой Вава было два представленія, были дв матери: утренняя и вечерняя. Но при этомъ была еще третья мать — невиданная. Та, которая представляется не въ вид женщины, а въ вид шуршанія юбокъ хлопанія дверцы кареты и ругни кучера въ сара. Разумется, ни той, ни другой, ни третьей Вава не любила.

Вечерняя мама ей нравилась больше, чмъ утренняя. Вечерняя была веселая, иногда что-нибудь спрашивала, улыбалась, въ особенности если у нея были гости. Утренняя была всегда сурова, почти всегда находила въ костюм двочки что-нибудь не въ порядк и длала выговоръ нянюшк. А няня, конечно, была другъ и союзникъ. Третью маму, которую двочка помнила больше всего, она даже боялась. Почему — она сама не знала.

Просыпаясь всегда среди ночи отъ звука голосовъ въ дом, при возвращеніи княгини, и прислушиваясь поневол къ столовой и гостиной, чрезъ отпертую дверь своей спальни, двочка всегда чувствовала, что ей жутко, страшно — и она, окликала няню. И неизмнный отвтъ:

— Тута, тута я… Спи!— успокоивалъ ее.

Потому ли, что дтскій сонъ, сладкій и крпкій, былъ грубо нарушаемъ возвращеніемъ княгини изъ гостей, или потому, что Вава была — нервный ребенокъ, но почти каждый разъ, настороживъ ухо и услышавъ шуршаніе платья, она,окликнувъ няню, тотчасъ же съ головой закутывалась въ одяло, поджимала подъ себя ноги и, съежившись въ клубочекъ, старалась поскорй заснуть, не думать ‘объ этомъ’…

О чемъ?! О чемъ-то, не имющемъ названія, о чемъ-то, что чуждо, враждебно, но властно и, стало быть, страшно.

Разумется, какъ во многихъ столичныхъ великосвтскихъ семьяхъ, въ девяти на десять, истинная мать, необходимая ребенку, нашлась и у Вава. Это была няня, старушка Игнатьевна, конечно, бывшая крпостная, любящая господъ и обожающая, боготворящая свое дитятко.

Игнатьевна была истая русская няня. Душевный мірокъ, а равно и кругозоръ такой няни очень не велики и ихъ три незыблемые устоя: храмъ Божій, самоварчикъ и дитятки.

Первымъ дломъ ея — неукоснительно бывать у всхъ заутрень, у вечерень, не считая, конечно, ранней обдни — и усердно молиться за господъ и дите. Вторымъ дломъ — раза три и четыре въ день глотать по шести стакановъ желтенькой горячей водички въ прикуску или съ вареньемъ у столика съ чистой салфеткой, среди котораго шипитъ, бурчитъ, ворчитъ, чисто гнвается и выговариваетъ, яркозолотой самоварчикъ, почему-то съ виду всегда важный, руки въ боки, будто бояринъ.

Третьимъ дломъ — выхаживать свое дитятко… Каждое утро ласково будить розовенькаго, хорошенькаго ребенка въ его кроватк, убждать, что пора вставать, длать видъ, что сердишься, что онъ нжится, а втайн добродушно медлить, чтобы дать бдному ребенку поспать лишній часочекъ. Затмъ, одвъ, умывъ и причесавъ свое сокровище, заставлять читать ‘Отче Нашъ’ и ‘Богородицу’ передъ кіотомъ, посл чего расцловать, а въ праздникъ угостить просвиркой, принесенной отъ обдни. Но уже затмъ весь день-деньской кропотаться, ворчать, журить, уврять дитятко, что оно — совсмъ ее, няню свою, не любитъ, да и сама она давно разлюбила дитятко за злость и непослушаніе. И десять разъ въ день поссорившись, десять разъ мириться и сладко цловаться.

Вечеромъ раздвать и укладывать въ постельку и, перекрестивъ раза три-четыре, посидть у кровати, пока ребенокъ не заснулъ. И когда онъ открываетъ полусонные глаза, успокоивать:— Я тута, тута! Спи…

Да, Игнатьевна была та русская нянюшка, которыя перевелись, которыхъ освобожденный русскій народъ уже не даетъ. Эта няня канула въ Лету, похоронена и не воскреснетъ. И никогда никакая мать эту няню не замнитъ и не можетъ замнить. Не можетъ уже потому, что всякая мать въ тоже время жена, хозяйка и членъ своей среды — общества. А у этой няни, помимо дитятки, были именно только храмъ божій да самоварчикъ! Конечно, тоже соперники для ребенка, но не опасные. Въ душ и сердц няни дитятко властвовало надъ ними. Разумется, въ дтств Вава нянюшка Игнатьевна сыграла роль краснаго солнышка, свтящаго и грющаго. Безъ нея дтство двочки были бы темной суровой ночью.

Посл смерти княгини стало хуже… Князь разыскалъ mam’zelle Berthe Duclos, француженку изъ Бретани, и, поручивъ двочку суровой бретонк, самъ сталъ боле чмъ прежде заниматься ребенкомъ. При жизни жены онъ считалъ это неумстнымъ, теперь же наивно говорилъ, что онъ обязанъ замнить для двочки ея покойную мать.

Черезъ годъ посл смерти княгини въ жизни Вава приключилось первое горе. Едва въ дом явилась француженка, какъ, разумется, тотчасъ же начались сраженія, началась вковчная въ дворянскихъ семьяхъ за все это столтіе франко-русская распря. Mam’zelle Berthe и Игнатьевна — об женщины добрыя, всякая на свой ладъ, черезъ мсяцъ были уже злйшими врагами. Игнатьевна, мухи не тронувшая за всю свою жизнь, говорила, что зарзала бы ‘хранцузинку’ за то, что она ‘уходитъ’ на тотъ свтъ дитятко. Француженка, съ своей стороны, разводила руками, пожимала плечами и сначала не понимала, за что нянюшка ее ненавидитъ, но затмъ, начавъ съ самообороны, она перешла въ наступленіе и стала тоже воевать. Она стала говорить князю о вредномъ вліяніи старухи на ребенка и о необходимости, избавить ее отъ этого вліянія, или же отпустить ее самое…

Мсяца черезъ три ежедневныя битвы кончились тмъ, что князю настоятельно предстоялъ выборъ: или останется въ дом mam’zelle Berthe, или останется Игнатьевна. Такъ какъ француженка была женщина очень порядочная, умная и добрая, уже привязавшаяся къ двочк, а Игнатьевна была элементомъ добродушно-нелпымъ, то пришлось, конечно, пожертвовать старухой. Игнатьевна молча и безропотно ушла изъ дома князя, поселилась по близости на квартир, нанимая одну комнату и получая маленькую пенсію отъ князя.

Но не прошло года, какъ старуха, не хворая, ушла на тотъ свтъ. Ея сосди говорили потомъ, что она очень тосковала и часто плакала, а потомъ стала говорить, что слдъ ей помирать.. А затмъ она стала уврять, что скоро помретъ. Наконецъ, она назначила себ срокъ, Мсяца полтора — два… И, дйствительно, нянюшка сдержала слово.

Смерть Игнатьевны, которая все-таки приходила раза два въ недлю на часокъ въ гости къ Вава, было ея первымъ горемъ.

V.

Князь предполагалъ, что mam’zelle Berthe, принявъ десятилтняго дичка отъ русской няни, должна его воспитать и обучить всему на свт. Въ дйствительности этотъ дичекъ былъ уже воспитанъ няней. Дальнйшее же воспитаніе ей должна была, хотя незамтно, дать среда: княгиня такая-то, генералъ какой-то, Nadine, Мими или Кэтти, сверстницы ея, и, наконецъ, отчасти самъ отецъ. Стало быть, mam’zelle Berthe, которой было бы, конечно, не подъ силу побороть московско-дворянскую закваску въ двочк,— да и слава Богу,— оставалось только ‘обучать’ ребенка, заняться ‘начинкой’ ея головы.

Начинка, продолжавшаяся семь лтъ сподрядъ, привела къ блестящимъ результатамъ. Вава отлично говорила по-французски, даже знала наизусть школьныя французскія псенки, не столько глупыя, сколько поразительно чуждыя не только Россіи вообще, но даже московскимъ улицамъ, домамъ и лицамъ. И неизломанная няней, правдивая, разумная Вава подмтила это. Такимъ образомъ, въ ея голов и даже въ душ Успенскій соборъ, Иванъ Великій, Cadet Rouselle и Мальбрукъ, который ‘s’en ma t’en guerre’, подозрительно, враждебно глядли другъ на друга и не примирялись.

Однако, въ конц-концовъ, въ княжн, какъ и во всякой истой московской барышн, все-таки вс этй Мальбруки и Комп. не покорились Руси вполн и сдлали свое дло. Эта французская складка, или, врне, французско-нижегородская, сквозила часто въ характер Вава. Въ чемъ она выразилась — уловить было бы мудрено. Если бы поставить около красавицы и умницы княжны такую же двадцатилтнюю красавицу и умницу изъ купеческой замоскворцкой семьи, предположивъ, что об он ровны во всемъ, даже по наружному лоску и блеску, то иногда эта едва уловимая черта, внесенная въ характеръ княжны ея воспитательницей, сказалась бы ярко.

Что касается познаній княжны, то она съ трудомъ одолла четыре правила ариметики, знала главные города и рки Европы и видла Азію и Южную Америку въ маленькомъ туман. Что касается Сверной Америки, Африки и Австраліи, то он для Вава всегда были и оставались покрытыя мракомъ неизвстности. Ветхій Завтъ она знала хорошо, но подъ названіемъ: ‘L’Histoire Sainte’.

Изъ всеобщей исторіи Вава знала т крупнйшія событія, которыя становились эпохами. При этомъ, однако, зная наизусть всхъ королей изъ династіи Капетинговъ, она путала Генриха VIII англійскаго съ Генрихомъ IV французскимъ, Карла IX съ Карломъ X. И только поздне случайно узнала она, что ошибалась, считая Робеспьера устроителемъ Вароломеевской ночи. Зато она знала, что родоначальникъ ныншней Орлеанской фамиліи Людовикъ-Филиппъ — подмненный ребенокъ и сынъ итальянскаго трактирщика, а прозвище его ‘король-груша’. Наконецъ, ‘Louis Quatorze’ былъ для нея не исторической личностью, а близкимъ знакомымъ и пріятелемъ. И все до мелочей знала она про него. И многое, что не посмла mam’zelle Berthe ей объяснить, а умолчать совсмъ не могла, придавало ея хорошему пріятелю еще боле таинственный и симпатичный видъ. Гравюра-портретъ герцогини Лавальеръ и теперь еще вислъ въ ея комнат, но рядомъ съ нимъ появился поздне портретъ Наполеона I, который сталъ ея настоящимъ любимцемъ.

Изъ русской исторіи княжна знала Рюрика, Владиміра Святого, Дмитрія Донского, Іоанна Грознаго, Михаила еодоровича Романова, Петра Великаго и Екатерину Великую. Все остальное по русской исторіи ей представлялось какимъ-то винегретомъ. Вава представлялось, что на Руси нсколько вковъ все еще дрались между собой, пока не явились московскіе цари. Эти цари всхъ подъ себя подобрали силкомъ и прекратили тмъ вчную драку, и тогда все уже пошло благополучно, тихо, степенно, до тхъ поръ, пока не народился Петръ Великій. Тутъ пошло что-то удивительное и непонятное… А когда стало проясняться, то понятнымъ стало одно: нмцы съ русскими начали тягаться, и продолжалось это долго,— до тхъ поръ, пока русскіе не одолли.

Объ исторіи русской собственнаго вка, объ Александр съ отечественной войной, о Никола съ крымской кампаніей, объ Александр съ освобожденіемъ крестьянъ и всми реформами,— княжна имла въ сто разъ боле смутное представленіе, нежели о разныхъ Капетингахъ. Впрочемъ, mam’zelle Berthe, женщина хотя не глупая, не разъ говорила своей питомиц:

— L’histoire russe, ce n’ est pas de l’histoire, mon enfant. Только два вка — XVIII и XIX — пожалуй, еще похожи на исторію.

— А Владиміръ Святой? спрашивала Вава, инстинктивно заступаясь:

— Онъ никогда не существовалъ,— отзывалась mamzelle Berthe.

— А Іоаннъ Грозный?

— Un chien enrag! Это не историческій персонажъ, а зврь.

— Петръ Великій?

— Un original. Умный, но совершенно неблаговоспитанный.

— А, наконецъ, la Grande Cathrine! воскликнула разъ Вава, привыкшая такъ именовать Екатерину.

— Oh, l-l!— встрепенулась mam’zelle Berthe, почти съ ужасомъ.— Объ этой лучше и не говорить.

Итакъ, въ голов Вава сложилось, что исторія это — жизнь цивилизованныхъ націй, и много въ этой жизни есть интереснаго, такъ-что она съ охотой готова была бы узнать многое поближе, но, съ другой стороны, все, что было на Руси за нсколько вковъ, это не исторія, а такъ что-то такое… Какой-то шумъ и гвалтъ изъ-за пустяковъ.

Если бы Вава осталась на всю жизнь лишь съ познаніями, пріобртенными отъ бретонки, да еще при извстномъ освщеніи, то, конечно, она не была бы тмъ, чмъ по праву считалась теперь, т.-е. умной и развитой двушкой.

Совершенно случайно, на ея счастіе, князь, почитывая газеты и журналы, однажды былъ пораженъ нкотораго рода открытіемъ. Ему внезапно пришла мысль.

‘Какъ же такъ? Его Вава, обученная всему француженкой, не иметъ ни малйшаго понятія о русской литератур. Даже о Пушкин она ничего не слыхала, и знаетъ только монументъ на Тверскомъ бульвар. По нашему времени это невозможно. Надо знать немного русскую литературу для двушки благовоспитанной. С’ est reu.

И князь ршилъ, что дочери, уже шестнадцатилтней, нуженъ сейчасъ кто-нибудь, кто посвятилъ бы ее во все то, что такъ чуждо было всегда ему самому и что по времени стало вдругъ необходимымъ запасомъ свдній.

На счастіе княжны, ея отцу рекомендовали студента, который уже кончилъ курсъ. И со слдующей зимы уже кандидатъ-филологъ Ушковъ, пылкій молодой человкъ и идеалистъ, никогда не приближавшійся къ такимъ изящнымъ созданіямъ, какъ Вава, со страстью взялся за свое дло.

Прежде всего онъ внесъ свою душу и разумъ, свой юный пылъ въ преподаваніе отечественной словесности. Затмъ, чрезъ годъ онъ почти обожалъ свою ученицу, но, будучи мало похожъ на теперешнихъ молодыхъ людей, онъ платонически восторгался ею. Онъ былъ счастливъ однимъ тмъ, что она увлеклась всмъ, чмъ увлекался онъ, и если она сама потомъ на долго стала въ его воспоминаніи его предметомъ, то Вава, если не имъ самимъ, то предметомъ его, тоже была увлечена на всю жизнь.

Дв зимы усердныхъ занятій сдлали свое дло, почти переворотъ. Умный, знающій и пылкій наставникъ достигъ цли. Вава не только знала исторію русской словесности, какъ, конечно, ни одна изъ ея подругъ и сверстницъ, но и все узнанное отъ француженки получило иное освщеніе. Она полюбила новую русскую исторію и разлюбила своего Louis Quatorze, обвинила Робеспьера не въ Вароломеевской ночи, а въ иномъ. Вообще наставникъ во многомъ разсялъ туманъ. Разумется, у ней явились тотчасъ и страстно любимые поэты и авторы. И это обожаніе не было институтское. Она вдумывалась въ этихъ близкихъ знакомыхъ и друзей своихъ, героевъ и героинь русскихъ произведеній. Наставникъ задавалъ ей темы… ‘Онгинъ и Печоринъ’, или ‘Татьяна и Лиза’ или ‘Обломовщина въ Рудин’. И онъ былъ въ восторг отъ краткихъ, но характерныхъ сочиненій княжны.

— Вы и ошибаетесь-то… какъ-то на свой ладъ,— говорилъ онъ.— Я увренъ, что если вы споткнетесь и упадете — тоже посвоему.

Одна бесда между учителемъ и ученицей осталась въ памяти княжны.,

Однажды учитель, прочитавъ сочиненіе ея на заданную тему ‘Мдный Всадникъ’, замтилъ ей:

— Знаете ли вы, княжна, что у васъ сильная воля, только, кажется, ‘безъ руля и безъ втрилъ’. А воля въ наше время, въ вашей сред и въ изящной женской оболочк — это большая рдкость, даже курьезъ.

— Нтъ, не знаю… Ничмъ себ этого не доказала,— отвтила Вава, но не искренно.

— Докажете посл и себ, и другимъ. Я ее уже давно въ васъ провидлъ, судя по прежнимъ моимъ впечатлніями вообще и вотъ въ особенности посл махонькой этой тетрадки. ‘Мдный всадникъ’, какъ произведеніе, тутъ ни при чемъ, Вы относитесь къ личности Петра по-женски… Но если бы вы были на мст Петра Алексевича, то вы бы не понимали такъ матушку Россію, какъ онъ…

— Какъ? удивилась Вава.— Напротивъ… Я хочу сказать въ этомъ сочиненіи…

— Нтъ! Нтъ! Погодите. Дайте сказать. Вы бы не поломали старую Русь на новую Россію. Вы бы старую совсмъ сломали. И настолько именно, что изъ обломковъ ея: ничего бы уже сдлать было нельзя ни вамъ, ни другимъ.

Вава разсмялась, потомъ глубоко задумалась, а затмъ отвтила:

— Есть поговорка французская: tout ou rien. Я во всемъ такъ думаю и руководствуюсь. Или, все, или ничего. Это мой: девизъ.

— Позвольте вамъ напомнить тоже французскую поговорку. Я произношу хоть и скверно, но говорю, однако, врно: le mieux est l’ennenu du bien… Вотъ поэтому вы и не правы относительно государя Петра Алексевича, что онъ, яко бы, скорохватъ и не кончалъ дла, что онъ обожалъ начинать… Кончать не всегда надо… княжна.

— Нтъ!— упорно и рзко отозвалась Вава.— Въ мір, въ природ — все закончено… Начатое и не оконченное — аномалія… Въ жизни человческой надо или достигнуть разъ намченной цли, или умереть. А жить не достигнувъ — безсмысліе.

— Врно-съ. Но вы бы желали, чтобы на деревьяхъ росли калачи и баранки, а чтобы у человка былъ третій глазъ въ затылк. Я вамъ не говорю, что это было бы дурно, но нахожу, что довольно, если есть на деревьяхъ яблоки и апельсины, а человкъ и съ однимъ глазомъ во лбу былъ бы годенъ.

— Мы другъ друга не понимаемъ,— сказала Вава.— Я говорю…

— Понимаемъ отлично,— перебилъ ее Ушаковъ.— И я вамъ скажу… Когда вамъ въ жизни придется дйствовать, то не будьте анархисткой по отношенію къ себ самой, разрушительницей. Вы вдь и себя можете изувчить и сломать въ поискахъ за ‘tout’ и за ‘mieux’. Взлзть, княжна, на луну можно, говоритъ народъ, да обратно-то слзть нельзя.

Этотъ разговоръ остался памятенъ княжн, но вспоминая его, она улыбалась самоувренно.

VI.

Однажды Глаша, дня черезъ два посл разговора со своей барышней о своемъ ‘предмет’, ршилась напомнить про слова княжны насчетъ собственнаго замужества.

— Шутили вы, барышня, что замужъ собираетесь, или вправду?

— Собиралась, Глаша, собиралась. Только не знаю еще за кого.

— Стало, въ шутку. А я было поврила да и обрадовалась… И отчего, въ самъ-дл, вы эфтимъ не займетесь. Васъ, вдь, второй въ Москв нту… Вы бы и въ заграниц первой красавицей были. Всякому супругу то-ись… Всякій супругъ можетъ похвастать такой супругой не только въ Петербург, а и въ Париж… Весь Парижъ отъ васъ съ ума бы сошелъ.

Вава пристально присмотрлась къ горничной и была, видимо, удивлена.

— Это что такое еще?.. Чьи это ты слова повторяешь?..

— Такъ это-съ… Ни чьи… Нешто это неправда?

— Не лги. Я, вдь, тебя, слава Богу, знаю. Кто это теб плъ про меня и про Парижъ?

Глаша стала жеманиться и ласкаться, а затмъ созналась, что такъ говорилъ ея Захаръ Иванычъ, но и онъ это говорилъ съ чужихъ словъ. Онъ слышалъ это отъ Митрія Митрича, камердинера князя Колицына…

— А Митрій Митричъ говоритъ, что это сущая правда, что самъ его князь, какъ разсердится на свою Настюху, такъ и начинаетъ ей всячески васъ расхваливать. А она злится.

Глаша, такъ же какъ и вс ея знакомые и друзья, лакеи и горничныя бо-монда, относилась къ сожительниц князя Колицына съ презрніемъ. Почему — никто изъ нихъ, конечно, себ не уяснялъ.

Княжна раза три переспросила Глашу все о томъ же, но новаго ничего не узнала. Горничная только объяснила, что камердинеръ князя не разъ говорилъ своему другу и ея претенденту Захару Иванычу, что его князь часто хвалитъ княжну и почитаетъ рдкой двицей.

— Еслибъ не энта рукавишница Настюха да ея ребята, то онъ бы, право, барышня, женился на васъ, — прибавила горничная.

— Полно сочинять, Глаша, отозвалась Вава сердито, потому что слегка взволновалась.

— Не я это говорю, барышня. Самъ Митрій Митричъ такъ-то разсуждаетъ съ моимъ Захаромъ Иванычемъ. Намедни они опять сказывали: не будь эта Настюха, князь безпремнно бы женился… А на комъ же ему жениться въ Москв, какъ не на княжн, то-ись, на васъ.

Вава задумалась. Слова, переданныя Глашей насчетъ ея красоты, которая могла бы съ ума свести даже и весь Парижъ, были, все-таки не личнымъ мнніемъ московскихъ лакеевъ, а были эхомъ. Княжн самой не разъ казалось, что есть что-то въ отношеніяхъ князя Колицына къ ней странное, чего объяснить она не могла. Онъ былъ, казалось, влюбленъ въ нее, но тщательно скрывалъ это. Не самомнніе подсказывало это княжн, а разныя мелочи доказывали это. Когда она однажды въ манеж упала съ лошади и, посл легкаго обморока, очнулась, то увидла одно лицо, которое поразило ее. Оно было мертво-блдное… А вдь это былъ Колицынъ. И какъ объяснилъ онъ свой испугъ? Впечатлительностью и нервами. Даже не дружбой, не состраданіемъ. И вотъ теперь вдругъ Вава пришло на умъ ршиться разъяснить вс ея грезы за цлыхъ дв зимы и смло зондировать этого человка. Добиться хоть чего-нибудь, что повело бы къ ‘tout ou ruen’. Неопредленность и загадочность его отношеній къ ней томили Вава. И изъ-за нихъ она — даже себ самой — не хотла сознаться въ своемъ давнишнемъ чувств къ нему.

Чрезъ два дня Колицынъ явился съ визитомъ, что случалось часто. Онъ любилъ бывать у Вава и иногда въ бесдахъ или спорахъ засиживался по три часа, вплоть до обда. На этотъ разъ Завадовскій, по заране заключенному условію съ дочерью, посидвъ нсколько минутъ, выхалъ якобы ради важнаго случая по служб.

Княжна, оставшись одна съ Колицынымъ и зная, что отецъ приказалъ лакею никого не принимать, тотчасъ же вызвала гостя на желанный ею вопросъ. Вава, сама почти не зная того, была довольно искусная актриса и приняла князя, состроивъ свое красивое лицо сумрачнымъ и даже тревожнымъ, насколько только умла и обладала искусствомъ мимики.

Едва князь-отецъ ухалъ, какъ Колицынъ уже спросилъ у своего друга, что съ ней.

— Пустяки для всхъ… Пустая случайность… Мелочь нашей жизни… Нчто такое, что должно было случиться. Я думаю даже, что подобное случается чуть не ежедневно на свт, такъ же, какъ рожденіе и смерть.

— Съ вами что-нибудь случилось? спросилъ Колицынъ, напирая на слово ‘вами’.

— Да, со мной…

— Что-нибудь непріятное?

— Нтъ, такъ назвать нельзя. Нчто простое для всхъ, но для меня роковое и ужасное. Для меня… какъ бы сказать? Полусмерть.

— Богъ съ вами! Вы меня пугаете! искренно и взволнованно отозвался Колицынъ.— Что же это можетъ быть? прибавилъ онъ, такъ какъ княжна молчала.

— Извольте. Вамъ, какъ другу, хорошему пріятелю, я скажу правду… Только это между нами… Вы — первый человкъ, который это узнаетъ. Понимаете? Посл меня, вы — первый. Даже папа не знаетъ ничего. Я выхожу замужъ…

Наступило молчаніе. И сердце Вава сильно забилось, потому что она увидла, насколько Колицынъ былъ пораженъ извстіемъ. Онъ, непосредственная натура, простой и правдивый человкъ, не умлъ играть. Онъ былъ такъ пораженъ, что и забылъ о возможности надть на себя если не актерскую, то хотя бы свтскую личину, полупрозрачную.

Молодой человкъ никогда, ни разу не спросилъ себя, какія у него отношенія и какія чувства къ этой красавиц-княжн. Онъ видалъ ее очень часто, раза два-три въ недлю, танцовалъ съ ней, игралъ въ теннисъ. На всхъ вечерахъ и балахъ посл поклона хозяевамъ онъ всегда шелъ прямо къ ней, или, пріхавъ прежде нея, поджидалъ ея появленія въ дверяхъ залы или гостиной. Но дальше простыхъ, дружескихъ или товарищескихъ отношеній, не шелъ… Казалось, самъ ни о чемъ не думалъ, ни о чемъ себя не спрашивалъ.

Когда, однажды, княгиня проболла въ продолженіе цлаго мсяца и онъ долженъ былъ прекратить свои визиты къ ней и не видть ея на вечерахъ, ему было скучно. Но онъ какъ будто этого не замтилъ и все приписалъ наивно тому, что въ Москв становится еще скучне. И вдругъ теперь слова: ‘я выхожу замужъ’ — были для него какъ бы выстрломъ или пулей, скользнувшей около головы.

Молчаніе длилось. Вава горла, какъ на угольяхъ. Самъ Колицынъ понималъ всю странность, даже весь рискъ своего молчанія и своего смущеннаго лица. Онъ сообразилъ тотчасъ, что выдаетъ себя, выдаетъ нчто, о существованіи чего и самъ не зналъ.

Да неужели же онъ въ самомъ дл серьезно влюбленъ въ княжну? Онъ ни разу себя объ этомъ не спрашивалъ, и теперь… Теперь, взятый врасплохъ, онъ самъ не зналъ не только — что ей отвчать, но даже — что самому себ сказать

— Вы меня страшно поразили… Вдь я васъ очень люблю,— догадался онъ объяснить.— Какъ же такъ вдругъ?.. Я не замчалъ… Да за кого же, наконецъ?

— За человка, котораго не люблю, отозвалась Вава почти шепотомъ.

— Зачмъ же тогда?

— Такъ нужно…

— Почему же нужно?

— Другого исхода нтъ.

И посл новой паузы, вслдствіе упорнаго молчанія смутившагося князя, Вава заговорила:

— Но это еще бы ничего, такъ какъ… Есть пословица: ‘стерпится — слюбится’. Но въ данномъ случа и это не можетъ мн служить утшеніемъ. Я выхожу замужъ за человка, котораго не люблю, только уважаю. Но въ то же время сама я…

И помолчавъ, будто въ борьб съ собой, Вава выговорила едва слышно:

— Я выхожу за одного, когда люблю другого…

— И за этого другого вы не можете выйти? простодушно спросилъ Колицынъ.

Мысленно онъ уже перебиралъ всю московскую молодежь,чтобы догадаться, кто предметъ княжны.

— Нтъ… Мы съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, въ дружескихъ… Ну, вотъ какъ съ вами… ршилась произнести Вава,— но замужъ за него итти я не могу.

Колицынъ не спросилъ: почему?

Княжна, не глядя прямо, искусно наблюдала за нимъ и видла, какъ онъ волнуется. И она снова заговорила первая:

— Кто-то давно сказалъ, что мы, — молодыя двушки, — просто товаръ. И товаръ такой, котораго много въ предложеніи, и на который спроса почти нтъ. Мн кажется, что боле несчастныхъ, врне сказать, нелпо несчастныхъ существъ, какъ мы, молодыя двушки большого свта, другихъ на свт нтъ. Молодая двушка другой среды можетъ поставить себ какую нибудь цль въ жизни. У насъ нтъ и не можетъ быть никакой. Замужество, или ничего. Я бы охотно пошла и въ учительницы, и въ какую-нибудь торговую контору, и если бы не была вполн счастлива, то и не была бы несчастлива. Во всякомъ стуча, жизнь моя была бы краше, нежели теперь — женою пожилого человка, некрасиваго, неумнаго, даже вульгарнаго и съ очень небольшими средствами.

— Вы меня окончательно… произнесъ Колицынъ и запнулся.— Да что же это? Да зачмъ же это? Какая необходимость заставляетъ васъ спшить.

— Вамъ я скажу наше положеніе. Продолжать эту жизнь мы не можемъ. Вы знаете, что у отца, кром жалованья, ничего нтъ. У насъ уже есть долгъ, который увеличивается. Да, наконецъ, я скажу, какъ вы: скучно! Надо на что-нибудь ршиться, хотя и на глупость какую-нибудь. Эта глупость будетъ все-таки новость. Вдь вы сами такъ часто говорите.

— Правда, княжна, я говорю, но однако я вдь такъ не поступаю. Я не длаю глупостей для того, чтобы были у меня новости.

— Я это шутя сказала… Въ дйствительности я дйствую по необходимости.

— Но неужели же вы не можете просто обождать.

— Конечно, могу, но я у васъ спрошу: зачмъ обождать? Въ виду чего? Ждать ли чего? Ждать нечего…

— Какъ нечего? Вамъ девятнадцать лтъ, насколько я знаю, вы первая красавица въ Москв, вамъ это извстно, неужели, подождавъ годъ, два, три, вы не можете надяться выйти замужъ по любви, и такъ, какъ именуется, блестящимъ образомъ?

— Не думаю… Но во всякомъ случа ждать нельзя, надо ршаться и я ршилась…

— Когда же ваша свадьба?

— Смотря по тому, какъ… начала Вава и смолкла.— Если нчто случится, то я оттяну до весны, если это нчто не случится, то черезъ мсяцъ, полтора передъ постомъ. Милости просимъ на свадьбу! улыбнулась Вава шутливо и тотчасъ перевела разговоръ на разныя мелочи и новости ихъ кружка.

Вернувшійся домой князь далъ поводъ Колицыну быстро подняться. Онъ чувствовалъ, что на лиц его написано нчто, что было послдствіемъ бесды съ княжной, и онъ уже давно бы ухалъ, если бы она не удержала его.

На вопросъ отца, зачмъ дочь просила его оставить ихъ наедин, Вава отвтила:

— Такъ… Мн хотлось у него спросить одну вещь… собственно пустяки.

И княжна быстро вышла и прошла къ себ въ спальню. Здсь она сла около своего туалета и глубоко задумалась.

‘Да, конечно, что-то есть…— думалось ей.— Онъ былъ пораженъ. Но дале… дале ничего не будетъ. Почему? Потому что онъ…’

И она не знала, какъ опредлить Колицына. Она ясно понимала, что онъ, опредляла его мысленно врно, но слово, терминъ — это не давалось.

‘Онъ не Обломовъ — думала она.— Разв обломокъ Обломова. Ему во всемъ и всегда, и теперь, и въ будущемъ, въ самыхъ важныхъ случаяхъ жизни будетъ невозможно поступить ршительно. И это не лнь, а непривычка. Его легко взять въ руки и легко имъ руководить, даже помыкать. Ужъ если эта Настасья Савельевна, или какъ тамъ… Если она,— какъ мн ее описывали, оказалась на это способна, то что же другая сдлаетъ на ея мст? Да, это мякоть!.. Взять его въ руки — и можно все сдлать. Все, что захочешь. Но какъ взять въ руки, когда онъ уже попалъ въ другія и въ которыхъ его даже не держатъ, въ которыхъ онъ самъ держится’.

И Вава долго размышляла — и не въ первый разъ — стараясь разршить, самой себ выяснить, искренно и правдиво, вопросъ: дйствительно Колицынъ ей сильно нравится и она способна была бы увлечься имъ серьезно, полюбить страстно, или же… Или вся суть въ его деньгахъ, въ состояніи и, конечно, при этомъ и общественное положеніе, имя. И этотъ простой вопросъ, какъ бывало не разъ уже, остался опять неразршеннымъ и невыясненнымъ. Вава чувствовала и ясно сознавала, что князь ей очень нравится, какъ человкъ, независимо отъ всякихъ другихъ соображеній… Но еслибъ онъ былъ не князь Колицынь и не богачъ, то тогда она ни на мгновеніе не занялась бы имъ. Что же это значитъ?

— Значитъ, что свтская двушка даже и себ лжетъ, ршила Вава.

VII.

Существованіе князя Владиміра Алексевича Колицына сложилось точно также по какому-то рецепту. Онъ провелъ дтство въ Москв, въ дом родителей-москвичей, затмъ пятнадцати лтъ былъ отданъ въ Пажескій корпусъ, вышелъ въ кавалергарды, прослужилъ три года, сдлалъ шестьдесятъ тысячъ долгу и вышелъ въ отставку. Все какъ слдуетъ! И какъ по трафарету!

Почему онъ поступалъ въ гвардію — ни его отцу, ни ему самому было совершенно неизвстно. Какимъ образомъ сдлалъ онъ этотъ долгъ и, оставаясь еще года два, сдлалъ бы еще такой же долгъ, ему было тоже совершенно неизвстно. Вс другіе товарищи были въ томъ же положеніи. Были только немногіе, которые ни гроша долгу не длали, но только потому, что у нихъ не было никакого состоянія и они, едва-едва перебиваясь, длали другіе долги — безъ отдачи.

Впрочемъ долгъ князя Колицына былъ сдланъ на новый ладъ и по новому методу. Прежде гвардейцы должали военному портному, въ ресторан, или разорялись на какую нибудь танцовщицу или француженку. Теперь почти каждый, выходя въ отставку, потому что надоло служить, или потому, что стсненныя обстоятельства того требуютъ, представляетъ родителямъ этотъ результатъ служебнаго поприща, т.-е. долгъ, подъ новымъ наименованіемъ. Онъ собственно не сдлалъ никакого долга и самъ не долженъ никому. Но изъ-за принципа товарищества — онъ попался. Онъ поручился за товарища X., который кутилъ, должалъ и обращался къ ростовщикамъ. И вотъ теперь приходится платить крупную сумму, взятую, истраченную и уплаченную товарищемъ, такъ какъ онъ разоренъ…

Но тотъ же X, въ томъ же положеніи, ссылается на товарища Z, за котораго онъ поручился, а Z, конечно, ссылается на нихъ обоихъ. И въ этой круговой порук разобраться, кто долженъ и кому долженъ, кто кого подвелъ и кто виноватъ — было бы невозможно. И, смотришь, только тотъ одинъ не пострадалъ отъ поручительства за товарища, у котораго нтъ ни отца, ни матери, ни опекуновъ, и ему, какъ самостоятельному человку, нечего лукавить и не нужно никакихъ оправдательныхъ документовъ.

Князь Владиміръ Колицынъ не очень испугалъ отца своимъ долгомъ въ шестьдесятъ тысячъ. Для ихъ огромнаго состоянія это было сравнительно грошемъ. Князь Владиміръ вышелъ въ отставку, потому что вс такъ длали. Только десятый, пятнадцатый человкъ оставался подолгу и, выходя изъ полка, продолжалъ служить. Это были военные по призванію. Вс же остальные надвали мундиръ точно такъ же, какъ костюмируются на балъ-маскарадъ. Костюмъ придумывается подходящій и надвается на нсколько часовъ ради забавы. И какъ всякій костюмированный на утро снова становится тмъ, чмъ онъ есть, а не длается дйствительно на всю жизнь Мефистофелемъ, арлекиномъ или мушкатеромъ, точно также и большинству молодежи, наряженной кирасирами и гусарами, никогда и на умъ не приходитъ, что они воины, солдаты, защитники отечества.

Выйдя въ отставку, князь Колицынъ, конечно, тотчасъ же поселился въ той же Москв. Отличительная черта и самая лучшая — у аборигеновъ, а не у пришлыхъ — членовъ великосвтскаго круга, именно ихъ привязанность къ Москв. Имъ не живется въ Петербург. Да и всякій коренной москвичъ, живущій въ Петербург, живетъ поневол. Если же ему живется на берегахъ Невы хорошо и лучше, тогда онъ — не москвичъ въ душ.

Эта характерная особенность еще ярче въ московскомъ купечеств. Шутники выдумали, что если настоящее московское купеческое семейство, хоть душъ въ пятнадцать, отъ восьмидесятилтнихъ до семнадцати и шестилтнихъ включительно, перевезти и поселить въ Петербург, то вся семья въ теченіе года или двухъ лтъ вымретъ до единаго человка. Московское купечество, исконное и истинное, не можетъ аклиматизироваться въ Петербург. Если же и предположить такую семью, перекочевавшую изъ Москвы въ Петербургъ, то черезъ десятокъ-два лтъ это не будетъ семья купцовъ, а семья аферистовъ или бюрократовъ.

Князь Колицынъ, служа въ гвардіи, скучалъ самымъ искреннимъ и даже старательнымъ образомъ. День его длился на три равныя части: въ полку, съ товарищами въ ресторан и и у солистки Императорскихъ театровъ. Безалаберная и неправильная жизнь шла самымъ правильнымъ образомъ.

Зато же вышедшій изъ пажей въ гвардію двадцатилтій князь былъ розовый, румяный, здоровый, веселый, а черезъ три года онъ былъ какой-то будто спросонья, если не хмурый, то вялый. Быть можетъ онъ остался бы еще въ полку года на два, но внезапная серьезная болзнь отца заставила, его выйти въ отставку и заняться длами.

Вскор же князь-отецъ умеръ и молодой князь волей-неволей занялся управленіемъ своихъ имній, которыхъ была три,— большихъ, родовыхъ. Во всхъ трехъ были управляющіе и полный порядокъ.

Отецъ князя — дльный хозяинъ такъ все наладилъ, что ничего мнять не приходилось и не слдовало.

Поселившись въ Москв, князь сталъ, конечно, на виду у всхъ. Титулъ, старинное громкое имя, большое, а по времени всеобщаго обнищанія огромное состояніе,— дали ему видное мсто среди маленькаго кружка. Конечно, главная цнность князя заключалась въ томъ, что онъ не былъ женатъ, что онъ былъ, стало быть, завиднымъ женихомъ. Отсюда папеньки и маменьки, дяденьки и тетеньки всхъ молодыхъ двушекъ, разумется, стали отчаянно за нимъ ухаживать.

Т же, у которыхъ не было ни дочери, ни племянницы подражали невдомо зачмъ и почему.

Князь отлично видлъ и понималъ, въ чемъ заключается его прелесть для Москвы. Всеобщая любовь не удивляла его,но онъ за то и не цнилъ ея, а относился ко всмъ совершенно равнодушно. Онъ помнилъ, что когда онъ былъ юношей, жилъ въ Москв такой же всеобщій идолъ, пока не женился на цыганк. Черезъ недлю посл его свадьбы, его уже вся Москва гнала, чуть не ненавидла, чуть не презирала, и лгала, поносила и клеветала на него на вс лады. И не за женитьбу,— нтъ, а вообще, потому что онъ всегда былъ негодный человкъ…

VIII.

Года три-четыре жизни въ Москв прошли для Колицына если не безобразно, то такъ же скучно и монотонно. Иногда онъ жаллъ, что ушелъ отъ кавалергардовъ и отъ солистки. За это время случилось только одно событіе въ его жизни: онъ изъ штабъ-ротмистровъ сдлался колежскимъ ассессоромъ и камеръ-юнкеромъ, съ какою цлью — онъ самъ не зналъ.

За то же время князь два раза здилъ за-границу — во Францію, въ Виши и въ Біаррицъ, но водъ не пилъ и въ мор не купался.

Въ свтъ князь вызжалъ охотно и много, а при появленіи княжны зачислился тотчасъ въ число ея обожателей и, разумется, Вава обратила на него наибольшее вниманіе, благодаря его имени и состоянію. Впрочемъ, и помимо этого князь ей могъ нравиться, такъ какъ былъ очень красивъ, уменъ по салонному, но за то крайне добръ, мягокъ и вообще симпатиченъ. Онъ былъ скроменъ, равно привтливъ со всми и чрезвычайно, не по годамъ ровенъ характеромъ и степененъ. Впрочемъ, это спокойствіе или это степенство, вроятно, были въ немъ просто отраженіемъ скуки празднаго существованія.

Казалось, что князь Владиміръ, какъ преимущественно называли его въ Москв, въ отличіе отъ его однофамильцевъ, терпливо выжидаетъ, что скажетъ жизнь, что принесетъ… Самъ онъ ничего не желалъ, однако, и ничего отъ жизни не требовалъ… Придетъ что-нибудь само — хорошо!..

Съ половины первой зимы выздовъ княжны въ Москв стали уже говорить, что Колицынъ женится на ней. Слухи эти дошли до князя Завадовскаго съ дочерью, дошли и до самого Колицына. Онъ отозвался какъ-то загадочно, и его слова были даже переданы Завадовскимъ. Колицынъ сказалъ:

— Да, конечно! Отчего же на ней не жениться, кому можно…

Этотъ загадочный отвтъ вскор, однако, объяснился простымъ образомъ. Вс папеньки и маменьки слишкомъ тщательно и близко наблюдали за Колицынымъ, чтобы не знать крупныхъ обстоятельствъ, не говоря уже о мелочахъ его существованія. Поэтому всмъ было извстно, что у Колицына есть связь, банальный романъ. И теперь только отвтъ его доказываетъ, что онъ иначе, чмъ вс, смотритъ на эту связь.

Черезъ годъ посл того, какъ Колицынъ поселился въ Москв, онъ случайно познакомился и быстро сошелся съ продавщицей перчатокъ въ какомъ-то пассаж. Молодая двушка, дочь мелкаго чиновника, круглая сирота, побывавшая въ пансіон, но прошедшая только четыре класса, поневол, ради куска хлба, очутилась приказчицей въ магазин. Дло ея заключалось въ томъ, чтобы продавать перчатки, не перепутывать номера, распяливать и пудрить ‘пальцы’, иногда и напяливать перчатки на руки покупателей.

Князь случайно захалъ въ магазинъ за перчатками, молодая двушка понравилась ему. Она была некрасива, но въ ней было что-то симпатичное, а главное — она была похожа вдурн на ту солистку Императорскихъ театровъ, которую онъ любилъ серьезно, но которая измнила ему посл его выхода въ отставку и за краткую разлуку перешла на руки къ богачу Лейбъ-гусару.

Посл перваго знакомства съ перчаточницей, князь недли дв собирался захать опять въ магазинъ и, можетъ быть, совсмъ не попалъ бы въ него. Но случайно онъ встртилъ ту же молодую двушку на улиц, вспомнилъ, и на другой же день, не зная какъ убить этотъ день, отправился за перчатками.

И съ этого дня онъ уже сталъ бывать всякій день и безъ церемоніи сидть въ магазин у прилавка. Хозяинъ магазина, узнавъ, кто бываетъ и болтаетъ съ приказчицей, конечно, ничего не нашелъ противъ этого. Онъ только замтилъ жен, что должно быть имъ придется скоро искать другую приказчицу. И онъ не ошибся.

Если бы сирота Настасья Семеновна Карасева была двицей новаго пошиба, легкая на подъемъ, то, быть можетъ, ея отношенія съ княземъ стали бы мелкой авантюрой. Но, Богъ всть почему, быть можетъ по воспитанію, данному Наст ея покойной матерью, или по натур она была двушка серьезная, честная и религіозная, совстливая и правдивая, длила весь міръ Божій на дв половины: на то, что хорошо и что нехорошо, не разсуждая, почему одно хорошо, а другое нехорошо.

Сама того не зная, сирота Настя была, какъ говорится, твердыхъ правилъ. Предложеніе богача-князя было ею сначала ршительно отвергнуто на основаніи простого умозаключенія — потому что это очень нехорошо.

И Колицынъ, котораго съ шестнадцати лтъ повсюду сопутствовалъ успхъ во всемъ, который привыкъ къ тому, чтобы все творилось по его манію, вдругъ встртилъ въ жизни отпоръ, помху, неудачу. Въ первый разъ въ жизни ему пришлось бороться, достигать цли, брать съ бою, и это непривычное занятіе вдругъ понравилось ему, увлекло его. Казалось, что не столько нравилась ему эта Настя, сколько нравилась борьба съ ней среди скучнаго московскаго прозябанія.

Разумется, эта борьба продолжалась не боле двухъ мсяцевъ. Но все-таки Настя, взятая съ бою, стала Колицыну какъ бы дороже именно потому, что не даромъ досталась. Сначала князь смотрлъ на свою связь легко, она казалась ему все-таки пустой случайностью или авантюрой,— такой же, какъ и петербургскія. Однако, вскор оказалась огромная разница между его отношеніями съ Настей и прежними петербургскими отношеніями съ двумя, тремя предметами, считая и солистку. Здсь было больше правды, больше чистоты. Тутъ дло было не въ деньгахъ.

И какъ князь ни старался легко смотрть на эту связь, сама она будто насильно представлялась серьезной. И, наконецъ, явилось вдругъ нчто, что сразу, нежданно, а вполн естественно и просто закрпило эту связь. Появилось на свтъ существо, которое было записано по метрик Карасевымъ, а въ дйствительности князь понималъ, да еще вдобавокъ чувствовалъ, что этотъ маленькій Коля Карасевъ — собственно князь Николай Колицынъ.

Черезъ годъ былъ на свт уже другой ребенокъ. Такимъ образомъ, совершенно незамтно, нежданно, а просто создалась семья — отецъ, мать и двое дтей. Когда князь обдумывалъ свое положеніе, то заканчивалъ вс свои разсужденія словами:

— Да, какъ оно странно вышло? Что же? Тамъ видно будетъ!

Это значило, что со временемъ женитьба на Наст и усыновленіе прижитыхъ дтей, главнымъ образомъ сына, станетъ не невозможно.

Въ т дни, когда Вава ршилась на объясненіе съ княземъ, на зондированіе почвы, у Колицына вдругъ произошло событіе… Старшій ребенокъ заболлъ скарлатиной и, не смотря ни на какія хлопоты и заботы первыхъ докторовъ Москвы, маленькій Коля Карасевъ, столько же, сколько и князь Коля Колицынъ,— умеръ.

Князь Владиміръ былъ искренно огорченъ этой потерей, но, однако, будто по-невол, обернувшись назадъ на свое недавнее прошлое, онъ увидлъ, что судьба его, стало быть, не та, что онъ думалъ.

— Жаль бднаго Колю, но…

Это ‘но’ говорило: ‘свобода вернулась!’ Потому что относительно ‘Насти съ двочкой’ у него не можетъ быть никакихъ нравственныхъ обязательствъ. Да, свобода вернулась, но… на что она нужна?

— Княжна Вава?!— мысленно спрашивалъ себя и почти восклицалъ Колицынъ.

И, Богу всть почему, онъ отвчалъ:

— Жениться? Нтъ! Никогда! По-невол — другое дло. И умираютъ люди — по-невол… Но жениться не нечаянно, а съ заране обдуманнымъ намреніемъ имть супругу — это самоубійство.

IX.

Однажды, въ сумерки, княжна Вава стояла у окна спальни и тщательно разглядывала свое лицо въ маленькое зеркало. У подбородка грозилъ появиться едва видимый прыщикъ.

Въ то же время мимо окна промелькнулъ рысакъ, а въ санкахъ — военная фуражка. Сани остановились у подъзда Завадовскихъ.

— Большая Медвдица, выговорила Вава и подумала: ‘Да, вотъ, пожалуй… тоже… не женатъ. A prendre ou laisser!.. ‘

За послднія три недли княжна, живя все той же трафаретной жизнью,— длая визиты, танцуя подъ рояль на вечерахъ, — стала, однако, старательно избгать здить на т вечера, гд не танцовали, а гд, ради общей скуки, собирались ея подруги и сверстницы проводить вечеръ, болтая о всякихъ пустякахъ и пересуживая всякіе мелкіе факты своей среды.

Пріхавшій съ визитами былъ генералъ Вяземцевъ, явившійся по порученію старухи-фрейлины графини Дарьи Алексевны Артасовой узнать, почему княжна пропустила уже три ея пятницы и не осчастливила… Вава объяснила генералу, улыбаясь, прямо и искренно:

— Скучно… А ужъ если скучать, то лучше одной, дома. Вотъ я и заточила себя…

— Что же вы длаете,— удивился генералъ,— одна? Князь вдь въ клуб всегда…

— Ничего… Сижу и держу книгу въ рукахъ.

— Читаете? Pardon, я забылъ, что вы — синій чулокъ…

— Нтъ, не читаю. Держу книгу большею частью на колняхъ и гляжу на лампу, пока глаза не заболятъ. Тогда начинаю смотрть въ потолокъ или на коверъ. И въ этомъ, мирно и незлобиво, проходитъ время. Разумется, думается, размышляется, мечтается…

— И о чемъ же, главнымъ образомъ?— широко улыбаясь и нсколько насмшливо спросилъ генералъ.

— Мало ли о чемъ… Но не о пустякахъ, поврьте…

— Но, однако… ну, къ примру… что нибудь…

— Ну, о тотъ, что ожидаетъ насъ посл смерти.

— Тотчасъ же?.. Гробовщикъ… А затмъ — промываніе косточекъ язычками друзей, а затмъ — въ запасъ до второго пришествія! Ну, а еще о чемъ вы размышляете?

— Ну, хотя бы и о томъ, что самые умные люди т, которые кончаютъ жизнь самоубійствомъ.

— Караулъ! грабятъ!— закричалъ генералъ.— Да кому же и жить на свт, если не вамъ?

— Въ самомъ дл?!— почти злобно отозвалась Вава и отвернулась.

Разговоръ этотъ кончился тмъ, что Вяземцевъ, какъ близкій знакомый, предложилъ пріхать вечеромъ собственно къ княжн, чтобы поскучать вмст, если не побесдовать, то посидть.

— Вы не найдете вдь это неприличнымъ? сказалъ онъ.— Я васъ почти двочкой зналъ.

— Что же? Что вы будете у меня въ гостяхъ въ отсутствіи папа? Нтъ, вы, въ качеств почтеннаго генерала, не можете меня компрометировать. Впрочемъ, вы сами виноваты, что васъ считаютъ ‘почтеннымъ’, что вы не числитесь среди московскихъ жениховъ, прибавила Вава кокетливо.

На другой день вечеромъ Вяземцевъ сидлъ въ маленькой гостиной Завадовскихъ. Хотя онъ дйствительно очень давно зналъ Вава, но быть съ нею глазъ-на-глазъ у нея въ дом ему случилось въ первый разъ.

Генералъ ожидалъ, что княжна будетъ лниво-скучная, не въ дух — и ошибся. Вава была очень оживлена, очень любезна съ нимъ и мила.

Вдобавокъ, Вяземцевъ, едва успвъ пріхать, былъ крайне пріятно изумленъ: чай былъ поданъ на маленькомъ складномъ столик и Вяземцевъ, глядя на посуду и маленькій самоварчикъ, вытаращилъ глаза, потомъ, переводя взглядъ на княжну, онъ, какъ будто, даже конфузливо улыбнулся.

— Это очень мило съ вашей стороны, выговорилъ онъ.— Я, право, даже и ожидать не могъ…

— Что? отозвалась Вава, притворяясь, что удивлена вопросомъ.

Но, однако, притворство ея было такого рода, настолько умышленно неискусно сыграно, что Вяземцевъ понялъ, что она, конечно, знаетъ, о чемъ онъ говоритъ.

Оказалось, что на столик, на маленькомъ блюдц, было два лимона, рядомъ — стеклянная вазочка съ мелкимъ сахаромъ и около нихъ бутылка, которая еще никогда до сихъ-поръ не появлялась въ дом Завадовскихъ, да и вообще не появлялась нигд. Это былъ аракъ.

Княжна вспомнила, что какъ-то, очень давно, она была удивлена, узнавъ отъ своей Глаши, знавшей многое отъ своихъ друзей-лакеевъ и все передававшей княжн, что генералъ, чай пьетъ. А въ Москв хорошо было извстно, что Вяземцевъ не пьетъ чай. Никогда не видали его на вечер съ чашкой.

— Пьетъ, барышня, пьетъ, таинственно настаивала Глаша.

И горничная объяснила, что вечеромъ и дома генералъ, всегда пьетъ чай, но на особый ладъ: ‘стряпаетъ’. Онъ выжимаетъ въ стаканъ цлый лимонъ, кладетъ мелкаго сахару, наливаетъ полстакана ‘жидюли’, т.-е. жидкаго чая, и полстакана ‘арапа’: такъ окрестила Глаша аракъ.

Княжна, конечно, не знала, что такое аракъ, но тотчасъ вспомнила, что существуетъ очень извстное стихотвореніе приписываемое Пушкину, въ которомъ есть дв строфы:

Ради рома и арака

Пости домишко мой…

Княжна, думая изрдка о Вяземцев и кончая всегда эта размышленія словами: ‘quelle banalit’, ршила тогда же, что даже этотъ вечерній чай генерала — какая-то нелпая, черта и дикая привычка.

‘Казарменное пойло’!— подумала она.

Теперь, пригласивъ Вяземцева вечеромъ къ себ, Вава вспомнила объ арак и, разумется, тотчасъ же распорядилась. Она обрадовалась, что можетъ тронуть гостя этой маленькой attention.

Когда удивленный Вяземцевъ объяснилъ ей, какъ это мило съ ея стороны, Вава вспомнила стихотвореніе и, усаживаясь за чайный столикъ, вымолвила, улыбаясь:

— Теперь понимаю, что удивило васъ! Ну, да, c’est une petite attention votre intention.

— Но какъ вы узнали это… Я только дома, когда одинъ, позволяю себ эту глупую прихоть.

— Это мой секретъ. Я многое знаю про васъ…

Вяземцевъ видима смутился.

‘Пожалуй, она знаетъ, что я по утрамъ длаю, запершись въ кабинет!’ — подумалось ему.

— И я вамъ скажу зачмъ, продолжала Вава кокетливо:— ‘ради лимона и арака полюби домишко мой’. Знаете эти стихи?

— Эти?!. Знаю!!— торжествующимъ голосомъ отозвался генералъ, незнавшій никакихъ стиховъ — по ненависти своей къ литератур во всхъ видахъ.

Княжна вымолвила свои стихи настолько мило, граціозно и вмст душевно, что Вяземцевъ почему-то слегка зарумянился и отозвался тоже съ чувствомъ:

— Я давно люблю домъ вашъ, и вашего отца, и васъ я считаю какъ бы полуродными.

И этотъ вечеръ, часа три подъ рядъ, прошелъ какъ-то странно. О немъ, ложась спать, много думала Вава и еще больше думалъ, не ложась спать, а маршируя по комнатамъ своей большой квартиры, генералъ Вяземцевъ. Привычка пить чай съ лимономъ и аракомъ была давнишняя, двадцатилтняя, а между тмъ только первый разъ въ жизни случилось ему пить свое любимое питье не у себя дома, а въ гостяхъ, и видть, какъ не его дв лапы, а дв прелестныя ручки его стряпали. И для него!.. Фактъ этотъ казался ему крупнымъ фактомъ въ его монотонной жизни. Какъ онъ ни старался теперь убдить себя въ томъ, что это пустяки, онъ никакъ не могъ. Нчто такое говорило ему, что, напротивъ, это крайне, крайне… не важно, а странно… И съ этого же дня генералъ сталъ относиться къ княжн какъ-то иначе. Ему казалось постоянно или мерещились дв бленькія, маленькія ручки съ простенькимъ бирюзовымъ колечкомъ, мнущія лимонъ тихо, аккуратно, осторожно, даже нжно…

И, наконецъ, генералъ, сваливъ съ больной головы на здоровую, ршилъ, что Богъ его обидлъ. Ему слдовало бы имть дочь такихъ же лтъ, что и Вава, и тогда жизнь его была бы раемъ. Онъ отдалъ бы теперь все на свт, чтобы имть такую дочь, вывозить ее въ свтъ, веселить, но, однако, при одномъ условіи: чтобы не быть предъ этимъ женатымъ человкомъ, не пройти чрезъ супружескую жизнь и, избави Богъ, не имть жены — теперь… какой бы то ни было!.. хотя бы ангельской души и писаной красоты.

— Вдь вотъ бываютъ же случаи, — разсуждалъ Вяземцевъ, — что человкъ женится, родится у него ребенокъ — дочь, а жена сейчасъ же умретъ. Вотъ онъ — вдовецъ, а современемъ — у него такая же дочь, какъ княжна.

Замечтаться такимъ образомъ могъ только такой человкъ, какъ генералъ. Но что же это былъ за субъектъ? Самый обыкновенный и… исключительный.

IХ.

Въ прежнія времена бывала всегда, да и теперь еще существуетъ въ большихъ гостиныхъ богатыхъ домовъ особаго рода мебель ‘pt’. Этотъ круглый диванъ ставится обыкновенно въ центр комнаты и ни для кого не служитъ, исключая случаевъ, когда гостиная переполнена народомъ. Обыкновенно патэ пустуетъ, не нуженъ и служитъ лишь для замщенія пространства и приданія уютности гостиной.

Въ обществ, почти во всякомъ кружк, есть и такіе члены, такія личности. Существованіе же ихъ въ Москв непреложный законъ.

Въ московскомъ великосвтскомъ кругу и во время нашествія дванадесяти языкъ, и во дни Фамусова съ Чацкимъ, и въ конц николаевскихъ временъ, и поздне и, наконецъ, теперь, были всегда и есть такія личности, не только мебель, но даже ненужная патэ.

Онъ, этотъ членъ кружка, никому не нуженъ, не полезенъ, но безъ него обойтись будто и нельзя, онъ орнаментъ, онъ ласкаетъ глазъ. Гд бы ни было большое или маленькое собраніе, балъ, вечеръ, раутъ — его непремнно приглашаютъ и его отсутствіе случайное или умышленное замчается, остается въ памяти, какъ пустая рама на стн картинной галлереи. Его присутствіе не вноситъ ничего, а отсутствіе вноситъ дисгармонію.

‘Онъ’ всегда человкъ старый или пожилой, лтъ отъ 50 до 70, если же иногда, рдко, ему лтъ подъ сорокъ, то онъ по своей фигур, по хворой натур или по складу характера смахиваетъ на старика.

Онъ всегда холостякъ или бездтный вдовецъ, непремнно одинокій, съ массой дальнихъ родственниковъ. Онъ другъ и пріятель всхъ, надъ нимъ подтруниваютъ заглазно, но въ глаза вс привтливы, благосклонны или почтительны, смотря по своему общественному положенію. Если онъ захвораетъ, объ немъ справляются съ участіемъ и ждутъ, когда же судьба приклеитъ орнаментъ на мсто. Когда онъ умираетъ, никто не огорченъ, но на его похоронахъ громадная вереница каретъ и всякій сочтетъ долгомъ проводить его прахъ хотя бы до самаго дальняго кладбища.

Онъ всегда со средствами, или съ доходомъ отъ трущобнаго, никому не вдомаго имнія, или съ окладомъ жалованья отъ должности, но какой?— извстно немногимъ лишь спеціалистамъ по части ‘бюрологіи’. Часто же онъ только почетный членъ или смотритель, или попечитель въ какомъ-нибудь человколюбивомъ обществ и эта его любовь ко вдовамъ или сиротамъ приноситъ ему вс россійскіе ордена и чины вплоть до высшихъ… Лтъ подъ 70 его разукрашенная грудь заставитъ подумать иного иностранца, что его рука отечество спасла. Впрочемъ, и иноземная власть воздаетъ всегда за его заслуги… ‘Знаки же Льва и Солнца’ или ‘Эрнестинскаго Дома’ на немъ всегда — обязательно…

Иногда онъ земскій дятель или предводитель дворянства въ своемъ захолусть, но, живя въ Москв, заглядываетъ туда лишь среди лта. Въ недавнее время онъ бывалъ всегда почетнымъ мировымъ судьей, никогда, однако, не ‘разбиравшимъ’, такъ какъ онъ и въ своихъ длахъ разобраться можетъ съ трудомъ. Если же волею рока ему приходилось вдругъ судить, то ршеніе его почти всегда шло далеко и служило поводомъ для веселаго засданія кассаціоннаго департамента Сената.

Наконецъ, иногда онъ офицеръ гвардіи въ отставк и ничмъ не отличенъ, но зато въ царскіе дни, у Свтлой заутрени и на новогоднемъ пріем генералъ-губернатора онъ появляется въ красивомъ, для москвичей всегда рдкостномъ, мундир гвардейской кавалеріи и грудь его украшена Станиславомъ третьей степени и севастопольской медалью, которую теперь при томъ же Станиславчик сталъ замнять румынскій Желзный крестъ.

Наконецъ, иногда онъ генералъ въ общеармейской форм, но съ клочками погоновъ новйшаго образца, которые онъ ненавидитъ, такъ какъ это ‘обрзаніе’ когда-то поразило его въ самое сердце и волнуетъ до днесь… При этомъ, если онъ генералъ, то всегда безъ звзды… Насколько этотъ червь подтачиваетъ и сокращаетъ его существованіе — наукой еще не изслдовано въ точности…

Итакъ онъ, водящійся повсюду, но въ Москв непреложно, неискоренимо и обязательно, иногда въ количеств двухъ и трехъ экземпляровъ, вроятно, нуженъ въ обществ, какъ муха въ природ. Зачмъ? Невдомо. Однако, какъ только иной экземпляръ убылъ, исчезъ или ‘выхалъ въ Ростовъ’, то по тайной логик судьбы тотчасъ появляется новый, такой же, замстить вакансію и восполнить проблъ.

Московскій большой свтъ безъ него и его разновидности потерялъ бы характерную черту своей физіономіи.

Въ т дни, когда княжна Вава ‘выхала’, въ Москв былъ уже давно такой никому не нужный общій другъ, генералъ-маіоръ Вяземцевъ, именуемый всми на три лада: ваше превосходительство, mon general и Петръ Иванычъ.

Петру Ивановичу Вяземцеву было, по его словамъ, около сорока лтъ, но будетъ ли онъ или уже былъ ближе къ нимъ — онъ умалчивалъ. Но главное состояло въ томъ, что ему можно было по виду дать эти сорокъ лтъ, вмсто дйствительныхъ пятидесяти двухъ. Стало быть, онъ былъ ‘молодой генералъ’, т. е. сдлалъ быструю карьеру, при чемъ никто не зналъ, но и самъ онъ не догадывался, что обязанъ тому обстоятельству, что отъ него пришлось его начальству какъ можно скоре избавиться, какъ отъ полковника.

Генералъ былъ даже ‘во цвт’, свжій, бодрый, вчно веселый, довольный, острящій, любитель метафоръ и гиперболъ, только гладкое пухлое лицо его съ одними усами, съ румянцемъ, было отчасти женоподобнымъ. Кром того, оно было всегда такое, къ которому люди раздражительные могли по праву мысленно обращаться съ извстнымъ вопросомъ: ‘чему, дуракъ, радуешься!?’

Генералъ былъ послднимъ представителемъ стариннаго рода бояръ Вяземцевыхъ, которые играли извстную роль еще при цар Грозномъ. Но исторія о нихъ гласитъ только, что они было зело наказаны разгнваннымъ царемъ, замшавшись въ какую-то крамолу. Боле полдюжины бояръ пострадали за эту крамолу, и ихъ всхъ не наказали, а обезглавили, только два Вяземцевыхъ были наказаны. Должно быть, предки генерала были такіе же, какъ онъ, добродушно-бодрые люди, и Грозный царь, гладя на ихъ физіономіи, невдомо чмъ восхищенныя, поршилъ: ‘пускай живутъ, дураки, и радуются!’

Генералъ Вяземцевъ былъ человкъ съ большими средствами, по времени очень богатый, т. е. получая отъ пятнадцати до двадцати тысячъ въ годъ съ совершенно чистыхъ, незаложенныхъ имній, и съ капитала, гд-то помщеннаго, который давалъ ему до сорока процентовъ. Генералъ хвастался этимъ и не лгалъ, но гд былъ помщенъ этотъ капиталъ, сохранялъ въ тайн.

‘Вроятно, думалось москвичамъ, чтобъ не нажить конкурентовъ’

Вяземцевъ служилъ когда-то въ одномъ изъ кирасирскихъ полковъ и два раза уходилъ — одинъ разъ на Кавказъ, въ другой разъ — въ отставку на малое время и, затмъ, снова поступалъ въ тотъ же полкъ. При второмъ поступленіи онъ, свъ многимъ на шею, зналъ наврное, что очень скоро очутится полковникомъ и полковымъ командиромъ, не ради своихъ талантовъ, и не по милости тетушекъ, а по милости лицъ, непріязненно къ нему относящихся.

Благодаря двумъ ротмистрамъ того же полка, титулованнымъ богачамъ, у которыхъ была масса родни въ Петербург, едва произведенному полковнику Вяземцеву тотчасъ дали полкъ въ Малороссіи.

При проводахъ Вяземцева товарищами, одинъ изъ двухъ вліятельныхъ ротмистровъ, ставшій полковникомъ, провозгласилъ тостъ, покрытый громкимъ ‘ура’.

— Мысленно обращаясь къ твоему полку, другъ Вяземцевъ, восклицаю: честь имю поздравить.

Недолго прокомандовалъ Вяземцевъ армейскимъ гусарскимъ полкомъ, и, однажды, на маневрахъ, онъ отличился, какъ и ожидали его товарищи. Очень высокопоставленное лицо, налюбовавшись до сыта этимъ гусарскимъ полкомъ и будучи кавалеристомъ въ душ выразилось такъ:

— Первый разъ вижу! Спасибо. Да это гусары отъ Чинизелли. Имъ бы въ цирк, на масляной только участвовать, въ похищеніи ‘Прекрасной Мавританки’ и при бенгальскомъ огн и полномъ сбор.

Разумется полкъ у Вяземцева вскор же отобрали. Нсколько лтъ подъ-рядъ этотъ полкъ шутники именовали: ‘Чинизеллійскій гусарскій полкъ’.

Однако Вяземцевъ, обратившій гусаръ въ статистовъ, былъ, на основаніи особеннаго, хорошо извстнаго манифеста, произведенъ черезъ годъ въ генералъ-майоры съ мундиромъ, отчасти ради покоренія имъ Кавказа, а затмъ зачисленъ въ запасъ, что и требовалось доказать! По крайней мр имъ самому себ.

XI.

Вяземцевъ поселился на остатокъ дней своихъ въ Первопрестольной. Личности, ему подобныя, не могутъ жить ни въ Петербург, ни въ провинціи, а непремнно должны жить въ Москв, какъ черный грибъ водится преимущественно въ березовой рощ. Почему?— Таковъ законъ природы.

При появленіи и зачисленіи своемъ въ бо-мондъ Поварской, Арбата и прилегающихъ переулковъ, Вяземцевъ нашелъ тотчасъ же, да и не могъ не найти, много родственниковъ. Разныя старушки оказались его тетушками, разные члены разныхъ человколюбивыхъ обществъ и англійскаго клуба оказались его кузинами и кузенами. Все это была седьмая вода на кисел — по бабушк Вяземцева, рожденной княжн Боленской, у которой было полдюжины сестеръ, тоже вышедшихъ замужъ. Понятно, какая масса воды на кисел могла оказаться у генерала въ двухъ столицахъ и даже во всхъ закоулкахъ матушки Россіи.

Генералъ Вяземцевъ былъ принятъ, какъ и вс всегда въ Москв,— даже сомнительные выходцы, — въ распростертыя объятія. Впрочемъ на этотъ разъ такой новый москвичъ, молодой генералъ, cousin большинства со стариннымъ дворянскимъ именемъ и съ полутора тысячью рублей чистаго дохода въ мсяцъ, да еще вдобавокъ при сословномъ финансовомъ недомоганіи, былъ находкой.

Но генералъ Вяземцевъ сталъ играть, однако, роль въ московскомъ обществ, какую именно играетъ патэ въ большой и богатой гостиной. Все общество относилось къ нему радушно и безучастно. Онъ былъ никому ни на что не нуженъ. Старушкамъ и пожилымъ женщинамъ онъ былъ не нуженъ потому, что терпть не могъ пересуживать и сплетничать и не любилъ длать пожертвованія въ разныя ихъ дешевыя квартиры, пріюты и богадльни. Мужчинамъ онъ былъ не нуженъ потому, что не имлъ настоящихъ связей въ Петербург, не могъ услужить при случа, а вмст съ тмъ совсмъ не игралъ въ карты и упорно, по принципу, чтобы не наживать враговъ, не давалъ взаймы. Молодежи онъ былъ не нуженъ потому, что окончательно не могъ, какъ многіе его сверстники, посщать разные ‘Стрльны’ и ‘Яры’ и при пвичкахъ кутить и напиваться. Молодымъ двушкамъ онъ былъ не нуженъ потому, что уже не могъ танцовать и только изрдка на большихъ балахъ, ради парада, или на очень маленькихъ вечеринкахъ, когда не хватало кавалеровъ, онъ ршался молодцовато походить въ кадрили съ дамой, обойденной молодежью…

Жизнерадостный Вяземцевъ, конечно, не скучалъ. У него было ежедневное дло. Вставая довольно рано, онъ до часу, до двухъ дня чмъ-то таинственно занимался въ своемъ кабинет. А затмъ начиналось насущное занятіе или дло и продолжалось до пяти, шести часовъ, т.-е. то обда. Это настоящее занятіе — было дланіе визитовъ.

Дйствительно Вяземцевъ каждый Божій день объзжалъ человкъ десять-пятнадцать знакомыхъ. Такимъ образомъ, онъ везд бывалъ, всюду, его можно было всякій день встртить въ двухъ-трехъ домахъ и разъ семь встртить на улицахъ московскихъ въ его маленькихъ черныхъ саночкахъ съ великолпнымъ рысакомъ — срымъ въ яблокахъ. Разумется его превосходительство, или Петръ Ивановичъ или mon gnral, какъ его вс звали, былъ извстенъ на всю Москву. При этомъ Вяземцевъ не случайно, а умышленно, по извстнаго рода загадочному разсчету, былъ всегда первымъ другомъ всхъ смнявшихся въ Москв оберъ-полиціймейстеровъ. Иногда сдлаться другомъ новаго начальника города бывало очень легко, иногда бывало очень трудно, но Вяземцевъ все-таки своего добивался. Зачмъ это ему было нужно — это было тайной, которую, повидимому, онъ намревается унести съ собой на тотъ свтъ и повдать только на страшномъ суд.

Замчательной чертой генерала Вяземцева было отсутствіе какого бы то ни было не только порока, но и простого недостатка. А качества были: ровность нрава, добродушіе, правдивость, честность въ свтскихъ отношеніяхъ, не допускавшая сплетень и клеветъ, и, наконецъ, безсознательный юморъ. Вншностью Вяземцевъ былъ для мужчинъ: ‘ничего такъ себ, какъ генералу и быть слдуетъ!’ Женщины находили, что генералъ еще молодецъ, только немного толстоватъ, голова немножко вдавлена въ широкія плечи. Молодыя двушки замчали, что на его затылк видна — въ особенности при эдиссоновскихъ лампочкахъ — тоже какъ будто такая же лампочка, такого же ровнаго желтоватаго цвта.

Впрочемъ, былъ у генерала одинъ недостатокъ, но забавный. Онъ хорошо произносилъ, но прескверно говорилъ по-французски, вдобавокъ часто перевирая слова до неузнаваемости, а иногда казалось даже, что онъ самъ сочиняетъ французскія слова, и тайкомъ пользуется ими, пока не поймаютъ на мст…

Разумется, въ манерахъ и ухваткахъ Вяземцева все-таки сказывался кавалерійскій офицеръ. Если онъ самъ не умлъ командовать, то былъ во всякомъ случа хорошимъ наздникомъ. И прежняя его кавалерійская посадка сказывалась теперь иногда, въ особенности когда онъ шелъ среди кадрили во второй фигур, идя навстрчу своей vis—vis, онъ будто ординарцемъ смаху вызжалъ къ начальству и круто осаживалъ…

Когда Вяземцевъ появился въ Москв, то, разумется, тотчасъ же попалъ въ женихи. Конечно, не самъ онъ о себ заявилъ, а папеньки и маменьки произвели его въ это званіе. Однако, генералъ отпарировалъ искусно вс атаки и объяснилъ, что не затмъ до сорока лтъ не женился, чтобы вдругъ жениться теперь. Самъ Вяземцевъ, однако, положительно не зналъ, почему онъ не женатъ. Нсколько разъ въ жизни случалось ему серьезно увлекаться, но ни разу онъ не ршался сдлать предложенія, а намеки на это со стороны предмета заставляли его мгновенно обращаться въ бгство.

Въ разговор съ пріятелями Вяземцевъ, любившій пошутить и поострить, прохаживался насчетъ женитьбы, брака и супружеской жизни и даже заставлялъ смяться. Съ чмъ только на свт не сравнивалъ онъ женатаго человка! Объ себ же онъ объяснялъ:

— Я всю жизнь прожилъ холостякомъ и никогда объ этомъ не пожаллъ. И представить себ не могу, какъ бы я это вдругъ изобразилъ супруга, съ какой стороны подошелъ бы къ своей благоврной… Я въ жизни зналъ только одинъ бракъ — не съ женщинами, а съ полковыми ремонтерами. А вашъ бракъ? Что это? Возьмутъ породистаго Орловскаго завода рысака и изъ маленькихъ бговыхъ саночекъ запрягутъ въ дышло тяжелой четверомстной кареты, а рядомъ съ нимъ вятку. Бжитъ она шибко, да должна сдлать двадцать маховъ ножками, пока рысакъ сдлаетъ одинъ размахъ. Ну, вотъ вы представьте себ жизненную проздку такого рысака, да съ эдакой вяткой, да въ дышл какого нибудь рыдвана! Женись я на какой нибудь двиц, было бы то же самое. Нтъ, былъ я одиночкой, одиночкой и останусь! Да и зачмъ, помилуйте, жениться, когда и такъ жить можно….

Правдивый генералъ все-таки, увы, оправдывалъ пословицу, что чужая душа — потемки. Въ жизни его были три тайны. Чмъ занимался Вяземцевъ съ утра до часу и двухъ дня, всегда запершись въ своемъ кабинет? Гд и какъ былъ помщенъ его капиталъ, приносившій страшные, баснословные проценты? Почему онъ былъ другомъ всхъ московскихъ оберъ-полицеймейстеровъ? Этого всего никто не постигъ и не отгадалъ. И лишь на томъ свт, уже на страшномъ суд, генералъ Вяземцевъ отвтитъ Господу Богу:

— Всякое утро я вышивалъ по канв въ пяльцахъ и никому этимъ не приносилъ зла, но тмъ не мене сознаться не могъ и тщательно скрывалъ. Я далъ мой капиталъ одному московскому еврею, у котораго была ссудная касса. Но я далъ взаймы и не требовалъ уплаты. Наконецъ, гршенъ, я другомъ былъ ‘ихъ’ всхъ потому, что на земл вообще, а въ Москв въ особенности, нтъ иного способа быть какъ у Христа за пазухой!

Каждый годъ, въ октябр-ноябр, когда на московскихъ вечерахъ появлялись новыя звздочки — вновь выхавшія молодыя двушки, Вяземцевъ бралъ ихъ подъ свое покровительство. Разумется, онъ всхъ ихъ зналъ еще двочками, возилъ имъ конфекты, гладилъ по головк, а теперь, на первомъ же балу, просилъ себ первую кадриль и называлъ это крестинами. И вошло какъ бы въ обычай, что всякая вновь ‘выхавшая’ на первомъ же балу танцовала кадриль avec le general. И никто не спрашивалъ: съ какимъ генераломъ.

То же случилось и съ княжной Вава. Разница была только въ томъ, что Вяземцевъ, не только большой пріятель, но cousin съ княземъ Завадовскимъ, былъ тоже пріятелемъ Вава. Но въ ихъ отношеніяхъ было что-то особенное. Вяземцевъ,насколько могъ и какъ умлъ, былъ влюбленъ въ Вава.

Случилось это единственно потому, что княжна была слишкомъ красива, чтобъ какой бы то ни было человкъ — двадцати ли лтъ или за сорокъ, могъ видть ее часто, не увлекшись ея вншностью, элегантностью всей ея фигуры, живостью ея ума и игривостью ея нрава.

Когда Вава выхала въ свтъ, то, разумется, въ числ поклонниковъ былъ и генералъ, съ той только разницей, что онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы считаться серьезно въ числ ея жениховъ, и слишкомъ молодъ, чтобы сдлаться такимъ другомъ, къ которому идутъ съ исповдью.

Вяземцевъ прозвалъ Вава ‘наша дива’ и произносилъ это такъ, что выходило равно ‘наше диво’. Но Вава окрестила генерала удачнымъ, очень шедшимъ къ нему прозвищемъ: ‘Большая медвдица’.

Часто, посл бесдъ съ генераломъ, она, привыкшая думать по-французски, мысленно восклицала, невольно и какъ бы нервно:

— Quelle banalit!

Пошлость сильне дйствовала на молодую двушку, чмъ самое рзкое уродство: ее коробило…

XII.

Между тмъ, великосвтскій кружокъ собирался на большой балъ, и этотъ балъ у новыхъ членовъ бо-монда — господъ Бреховыхъ — ожидался уже съ мсяцъ. О немъ толковали. Баловъ настоящихъ, съ оркестромъ и ужиномъ, бывало такъ мало, какихъ-нибудь четыре-пять за цлую зиму, что объ этомъ стоило поговорить, стоило готовиться.

— Для котильона все выписано изъ Парижа!

Бреховы появились въ Москв съ годъ назадъ, но о нихъ сначала было какъ-то мало слышно. Они были переселенцы. Нанявъ большую квартиру, мать съ двумя дочерьми знакомились, приглядывались, озирались, соображая какъ пробраться, пролзть и очутиться въ московскомъ большомъ свт. На это семья Бреховыхъ имла полное право. Они, хотя изъ трущобы, но все-таки были старинные дворяне и люди съ большими средствами. Самъ Бреховъ былъ когда-то не долго предводителемъ въ своей губерніи, а отецъ Бреховой — князь Чинчинадзе — былъ героемъ Севастопольской войны и былъ убитъ при отбитомъ штурм Малахова кургана.

Госпожа Брехова со своими двумя дочерьми, не очень красивыми, но съ оригинальнымъ кавказскимъ типомъ, об въ мать и въ дда по матери, исподволь вполн проникли въ то общество, въ которомъ, по несчастію, у нихъ не было связей. Дло не ладилось до тхъ поръ, пока Брехова не представила обихъ дочерей фрейлин графин.

Дарья Алексевна любезно приняла Брехову, обласкала обихъ молодыхъ двушекъ, и съ ея легкой руки Бреховы сразу перезнакомились со всми. Но только за это, мимоходомъ, фрейлина заставила m-me Брехову пожертвовать тысячу рублей въ какое-то благотворительное общество и затмъ пристроила къ ней на уроки для старшей дочери старика-музыканта, учителя на цитр.

Цитра вышла изъ моды и старикъ чуть не умиралъ съ голоду со всей семьей. Брехова пожелала перезнакомиться съ Москвой, а благодаря этому старикъ-цитристъ нашелъ хлбъ для семьи. И на этотъ разъ, быть можетъ, въ тысячный, маленькое дльце графини устроилось ко всеобщему удовольствію. Брехова была рада, музыкантъ былъ счастливъ и сама графиня довольна.

Пока мать съ дочерьми длала визиты и принимала у себя, самъ Павелъ Павловичъ отыскивалъ домъ для покупки, затмъ нашелъ его и былъ занятъ тмъ, что весь домъ переламывалъ и передлывалъ. Цлое лто, пока Брехова съ дочерьми здила въ Германію на воды, лчить старшую дочь отъ малокровія, Бреховъ оставался въ Москв и устраивался на зиму.

Въ октябр мсяц семья очутилась въ собственномъ дом, вполн устроенномъ. Все было отлично, все стоило большихъ денегъ. Но отъ всего вяло чмъ-то состряпаннымъ на спхъ и переселенцами.

Двухъ-этажный домъ обыкновенныхъ размровъ, въ одномъ изъ переулковъ близъ Поварской, былъ раздленъ прежде на четыре квартиры. Бреховъ переломалъ все, стараясь сдлать барскій домъ — съ апартаментами наверху для пріемовъ и съ жилыми комнатами внизу. Домъ былъ деревянный, вновь теперь оштукатуренный, выглядывалъ не чистоплотно, стоялъ какой-то подмазанный, подштопанный, съ пятнами по стнамъ, а кое-гд различныя новомодныя лпныя, но нелпыя украшенія начинали уже трескаться и отваливаться.

Большая широкая лстница, которая вела изъ черезчуръ маленькой передней, почему-то походила на лстницы модныхъ магазиновъ или ресторановъ третьяго разряда. Залъ, предназначенный для танцевъ, устроенный изъ цлой квартиры, былъ довольно великъ, но съ черезчуръ низкимъ потолкомъ, три гостиныя трехъ разныхъ цвтовъ были малы. Отъ меблировки всего дома, которая обошлась Брехову крайне дорого, несло Гостинымъ дворомъ и аукціонными залами. Да и вся квартира почему-то смахивала на большой номеръ или апартаментъ въ гостиниц рублей въ тридцать-сорокъ за сутки. Отличительной чертой было отсутствіе разной мелочи, разнаго скарба, который придаетъ не только жилой видъ, но и свидтельствуетъ, что тутъ живетъ семья издавна. А ихъ отцы, ддушки и бабушки тоже тутъ жили и оставили по себ слдъ, хотя бы въ вид какихъ-нибудь вышитыхъ подушекъ или ширмъ, часовъ, фарфора, шкафчика, causeuse и т. д., не говоря уже о фамильныхъ портретахъ.

Въ дом Бреховыхъ казалось, что семья только что сейчасъ пріхала и разложила свои чемоданы — въ спальняхъ по комодамъ, а въ гостиныхъ, конечно, нечего было разложить. Въ кабинет самого Брехова на большомъ орховомъ стол былъ письменный приборъ, очень оригинальный, никелевый, новйшаго рисунка, да и все было въ дох самое наиновйшее. Даже стулья какого-то яузско-готическаго стиля въ танцовальномъ зал были настолько съ иголочки, что салютовали гостямъ и подъ гостями какъ изъ пушекъ. Въ особенности т, которые стояли поближе къ печк.

Въ маленькой гостиной или кабинет самой хозяйки было, однако, три великолпныхъ портрета: мужа и двухъ дочерей. Но вс три только за полгода назадъ явились отъ лучшаго московскаго фотографа. Это были agrandissements съ карточекъ, которые нын замняютъ живописные фамильные портреты. Съ десятокъ картинъ въ трехъ гостиныхъ довершалъ впечатлніе гостиницы. Бреховъ, ничего не понимая въ живописи, истратилъ на нихъ тысячъ пять, а между тмъ вс эти пейзажи и genre, нахально глядвшіе изъ великолпныхъ рамъ, заставили бы иного художника въ душ горько заплакать или начать неистовствовать.

И только въ кабинет Брехова вислъ одинъ портретъ масляными красками замчательной работы, хотя неизвстнаго художника. Это былъ портретъ его бабушки и крестной матери, отъ которой и получилъ онъ все свое большое состояніе въ Курской губерніи.

И эта старушка съ умными черными глазами, съ иронически сжатыми губами, пріхавшая сюда, въ Москву, ради того, что правнучкамъ надо было пріискать себ мужа, насмшливо глядла съ полотна. Тамъ, въ родной вотчин, въ усадьб, гд она прожила всю свою жизнь и которую оставила внуку и крестнику, все было широко и богато, все было по-барски.

Въ окрестностяхъ, за версту, за дв и боле, были лса съ столтними дубами, а въ комнатахъ усадьбы были тоже столтніе диваны и столы.

Двадцать лтъ не трогалъ Бреховъ дома ни молоткомъ, ни мазкомъ, а все стояло крпкое, будто новое, и глядло такъ, что общалось простоять еще сто лтъ.

— А здсь что? говорила бабушка изъ-за рамы.— Да и вы-то сами… зачмъ вы здсь?

Бреховы выжили въ деревн двадцать лтъ, и за это время Павелъ Павловичъ прикупилъ къ имнію, доставшемуся отъ бабушки, еще сосднее имніе съ тысячью десятинъ, но безъ усадьбы, которую помщикъ оставилъ для себя. Этотъ сосдь продалъ лишь одну землю, потому что ‘округлялъ’ свое имніе на подобіе многихъ дворянъ-помщиковъ. Это округленіе совершалось обратно: продажа округляла земли Бреховыхъ.

Теперь, черезъ двадцать лтъ, у Бреховыхъ было около тридцати тысячъ годового дохода, часто больше, но никогда меньше. И посл скромнаго, но упорнаго труда въ тиши лсовъ и полей пришлось теперь везти прижитой товаръ въ Москву и продавать его. Врне сказать, пришлось хать покупать товаръ. И товаръ, вдобавокъ, про который — противно пословиц — можно было смло сказать: ‘и дорогъ, и гнилъ’!

Надо было купить по оказіи, на рынк бо-монда, двухъ мужей двумъ дочерямъ. Надо было постараться, чтобы товаръ этотъ, хотя завдомо сомнительной доброты, имлъ бы хоть глянецъ. Не то, чтобы въ немъ износу не было или чтобы въ немъ изъяну не было, а чтобы можно было этимъ товаромъ пыль въ глаза пустить. Кому? Да такъ вообще. Это требуется. Кмъ? Да Богъ его знаетъ…

Однимъ словомъ, Бреховы пріхали въ Москву перезнакомиться, начать давать балы и выдавать дочерей замужъ, т. е. пріхали длать и сдлать то, что въ Москв длается уже боле ста лтъ. Въ той же Курской губерніи были у нихъ сосди, помщики-дворяне, были и славные молодые люди. Чмъ не женихи? Но судьба, или традиція, или рутина, или трафаретъ приказали Бреховымъ хать въ Москву, кланяться и говорить: будьте милостивы, возьмите наши денежки трудовыя себ… Ихъ много! Будьте добросерды. Не откажите.

Впрочемъ, насчетъ выдачи замужъ дочерей супруги Бреховы еще не вполн были согласны. Павлу Павловичу, обожавшему обихъ дочерей, хотлось найти имъ мужей сердечныхъ, добрыхъ малыхъ, не мотовъ, чтобы все, что сумла сохранить и передать ему его бабушка, и все, что онъ сумлъ удвоить, если не утроить, осталось бы цло и перешло внучатамъ.

— Лишь бы были дворяне! говорилъ Бреховъ.

Но Марья Дмитріевна мечтала, чтобы непремнно об ея дочери стали ‘ваше сіятельство’.

Балъ, которымъ Бреховы собирались отпраздновать свое новоселье, былъ событіемъ. Такихъ за всю зиму бываетъ не боле пяти. И ‘вся Москва’, т. е. очень не многочисленный кружокъ, на половину съ ограниченными средствами къ существованію, собирался къ ‘своимъ’, но не аборигенамъ и переселенцамъ.

Какой-то невдомый шутникъ пустилъ въ ходъ злую шутку,что балъ будетъ въ ‘меблированныхъ, комнатахъ’ господъ Бреховыхъ.

Дйствительно, не смотря на то, что Бреховъ развернулся во всю ширь — все-таки вышло что-то ‘мщанское’ по виду.

Ни большой оркестръ музыки изъ театра, ни великолпный, красивый и обильный буфетъ съ бронзовымъ цннымъ Surtout de table, только что добытымъ изъ таможни съ уплатой однхъ пошлинъ на тысячу рублей, ни котильонъ, выписанный изъ Парижа, ни ужинъ изъ Англійскаго клуба, ни обиліе шампанскаго для мужчинъ, ни туалетъ двухъ дочерей невстъ-приданницъ отъ Ворта… ничто не спасло балъ отъ банальности и отъ давнишней владычицы — московской тоски.

Казалось, вс общали себ на этотъ разъ непремнно быть въ веселомъ настроеніи, а все-таки балъ прошелъ только аккуратно.

— Au fond tout est tr&egrave,s bien! сказала милостиво графиня Дарья Алексевна, суперъ-арбитръ всхъ во всемъ, къ которой всегда все восходило, даже всякая сплетня или клевета, на касацію или утвержденіе.

Но это ‘au fond’ именно и доказывало, что Бреховы все-таки переселенцы.

На бал этомъ были конечно ‘вс’, т. е. именно не вс, а только свои. Отъ этого, разумется, явилась и владычица тоска. Это были, по любимому выраженію княжны Вава: ‘Все т же, и он же, и въ тхъ же костюмахъ’.

Т же старички сановники, московскіе столпы, нкоторые вновь явленные, сплавленные изъ Петербурга за негодностью, нкоторые свои, давнишніе и безсмертные… Если ихъ Петербургъ никогда не хотлъ себ брать, то и смерть тоже не беретъ.

Т же старыя и пожилыя барыни, простыя и въ придворномъ званіи, а въ числ ихъ архи-сплетница генеральша Хаматова.

Т же молодыя двушки… чающія движенія воды, на поверхности которой авось всплыветъ… женихъ. Но въ числ ихъ есть и такія, которыя отбиваются отъ жениховъ, какъ отъ мухъ, то и дло обмахивая отъ нихъ свое приданое… Теперь главныя приданницы были дв дочери хозяевъ,— старшая, болзненная, анемичная, какая-то зябкая, тихая,— будто забитая, и младшая, наоборотъ, живая, шустрая, маленькая и кругленькая, съ короткими, какъ у мальчика, вьющимися волосами и съ яркими добрыми глазами, черными какъ у цыганки. Об были красивы и симпатичны. Въ Москв ихъ уже прозвали ‘Левретка’ и ‘Шарикъ’.

Другая приданница была рыженькая Машенька Мартьянова, племянница оберъ-сплетницы Хаматовой, извстная тмъ лишь, что была самаго высокаго мннія о себ самой. Она была замчательно красива, умна и образована, т. е., по ея собственному мннію, усвоенному отъ отца, человка рдкаго и почти замчательнаго тупоумія, но за его огромнымъ состояніемъ оно какъ-то скрадывалось… Онъ чуть не ежедневно просилъ дочь помнить, ‘что’ она… триста пятьдесятъ тысячъ, и притомъ двсти сейчасъ посл церкви! Съ этимъ шутить не приходится…

И Машенька не шутила, она была подчасъ дерзка даже со старухами въ придворномъ званіи, но какъ-то наивно или по глупости, такъ какъ, подобно яблоку, недалеко упала отъ яблони… или дерева-отца. Машеньку звали ‘съ дуба рвущая’, но такъ какъ она была красна лицомъ и бла тломъ, какъ и вс рыжія, то Вава прозвала ее гораздо удачне, однимъ прозвищемъ опредливъ двухъ лицъ — ‘Подосиновикъ’!

Тутъ же была, въ числ очень юныхъ двушекъ, рослая и здоровенная Бэби Валевская, двица тридцати трехъ лтъ и уже пятнадцать лтъ ожидающая собственнаго сбыта на предложеніе. Она все еще танцовала, грузно, опасно для мимоидущихъ… Прежде она была добрая и веселая, теперь, же стада хронически тосковать и озлобилась.

Другія молодыя двушки были вс какъ бы на одно лицо — не красивы, не дурны, не умны, не глупы, но вс либо съ просонья, либо подточенныя анеміей и тоской. Здсь же, конечно, явилась и вся наличная молодежь, женихи,— аборигены и пришлые. Во глав ихъ былъ, какъ всегда, еще очень юный графъ Томскій, студентъ, единственный сынъ страшно богатой графини изъ купчихъ и внукъ съ одной стороны отечественнаго героя 12-го года, а съ другой — сибирскаго кулака золотопромышленника. Графъ былъ первымъ спортсменомъ Москвы и, конечно, мундира не носилъ, а въ университет бывалъ только въ свободное отъ занятій время. Добрый малый, почтительный со старшими и очень дерзкій съ молодыми двушками, которыя за нимъ увивались, онъ былъ пока только un galopin, какъ называла его Вава, но стать un chenapan, конечно, общалъ уже…

Антиподомъ Томскаго былъ молодой князь Агаринъ, тихій, скромный, ласковый, походившій, однако, на тхъ бродячихъ собакъ, которыя пристаютъ и ласкаются ко всмъ прохожимъ. Агаринъ явился въ Москву съ годъ назадъ, родители же его были невдомо гд въ трущоб и аккуратно высылали сыну пятьдесятъ рублей въ мсяцъ. Какъ ухитрялся князь не ударить лицомъ въ грязь въ бомонд — было своего рода искусствомъ. Его звали за глаза ‘князюленька’. Теперь, изведенный въ конецъ за прошлую зиму и понапрасну Машенькой ‘съ дуба рвущей’, князь началъ усиленно ухаживать за ‘Шарикомъ’. Письма его на родину читались теперь родителями со слезами умиленія или ожиданія… Два раза родители отвчали князю, говоря: ‘Главное, не забудь быть у св. Трифона и дв свчки поставить, нарицая имена’.

Конечно, на этомъ балу явилась поскучать и Вава, затмевавшая, какъ всегда, все и всхъ своей царской красотой, но вмст съ тмъ и умомъ, не подстать съ окружающимъ. Къ княжн, въ качеств асистентовъ-вздыхателей, тотчасъ явились генералъ Вяземцевъ, князь Колицынъ, а съ ними, ради самолюбія, и юный Томскій.

XIII.

За послднее время Вава была особенно задумчива дома и раздражительна въ обществ. Казалось, что у ней появилась какая-то забота, что ее преслдуетъ какая-то мысль, которая волнуетъ ее отъ зари до зари. Она будто боролась сама съ собой съ нетерпніемъ и досадой, при чемъ нетерпніе пересиливаетъ досаду.

— Какъ бы это ни кончилось, лишь бы поскорй! было написано во взгляд ея красивыхъ голубыхъ глазъ.

Пріхавъ на балъ поздне другихъ, княжна отказалась танцовать подъ предлогомъ нездоровья и осталась сидть въ углу маленькой гостиной, окруженная своими вздыхателями. Отъ нечего длать, а отчасти вслдствіе натянутыхъ нервовъ, княжна тотчасъ принялась высмивать юнаго графа, отказавшагося танцовать ради нездоровья.

За недлю назадъ, здя въ манеж, онъ перелетлъ черезъ барьеръ не на лошади, а самъ по себ, и щелкнулся головой объ стну. Голова Томскаго была не изъ такихъ, которыя могутъ легко пострадать или, врне, изъ такихъ, въ которыхъ добавочный изъянъ не примтенъ. Зато онъ вывихнулъ себ руку, хотя гораздо меньше и легче, чмъ говорилъ это теперь, всюду, всмъ, какъ про самое послднее міровое событіе.

Вава была на этотъ разъ раздражительне, чмъ когда-либо. Она нервно играла веромъ, щипала его и за часъ времени совершенно изорвала и изломала. У нея была на сегодня простая цль, а достигнуть ея было невозможно изъ-за этихъ ухаживаній. Кончилось тмъ, что княжна вдругъ прямо и громко сказала Колицыну:

— J’ai un mot vous dire!

И когда тотъ нагнулся, она полушутя закрыла его и свою голову полуистрепаннымъ веромъ и выговорила:

— Мы танцуемъ мазурку!

Колицынъ нагнулъ голову въ знакъ согласія, но вмст съ тмъ но лицу его пробжала легкая тнь. Казалось, что это простое предложеніе ея — танцовать мазурку — какъ бы отчасти встревожило его. Онъ ожидалъ продолженія той бесды, которая была между ними недавно.

Черезъ два часа князь и Вава уже сидли въ зал въ числ прочихъ паръ мазурки. Разумется, и кавалера, и даму выбирали вс и постоянно. Ни единой фигуры не могло обойтись безъ нихъ. Первый женихъ въ Москв по своему состоянію и первая невста по своей красот не могли ‘сидть мазурку’.

Вава это знала, конечно, напередъ. Не прошло получаса, какъ пара эта поднялась и подъ руку отправилась въ другую комнату, гд былъ устроенъ буфетъ. Здсь не было въ эту минуту никого, кром вольнаго офиціанта, нанятаго изъ клуба руководить буфетомъ, да двухъ лакеевъ, шнырявшихъ изъ дверей въ двери съ разной посудой.

Князь не обманулся. У княжны былъ умыселъ. И теперь она прямо, не лавируя, приступила къ длу.

— Vous tes le seul ami, на котораго я могу разсчитывать,— начала она свою бесду.

И, объяснивъ свое дло, она попросила у Колицына совта, какъ у искренняго друга. Колицынъ протестовалъ взволнованно. Дло шло о томъ же — о замужеств, и немедленномъ. Князь совтовалъ подождать, Вава отвчала, что ждать нельзя. Она объяснила, что для нея этотъ шагъ тоже что самоубійство, а въ такихъ случаяхъ выжидать, откладывать, колебаться нельзя. Тогда, очевидно, совсмъ не застрлишься, только намучаешься даромъ.

Недавно князь былъ пораженъ этимъ извстіемъ, но тогда срокъ еще не былъ назначенъ. Все представлялось въ далекомъ будущемъ. Теперь же Вава объяснила, что ея свадьба будетъ очень скоро. Что касается до помолвки и объявленія, то черезъ нсколько дней.

— Но за кого же, за кого? воскликнулъ Колицынъ, волнуясь.

— Какъ бы вамъ оно ни казалось страннымъ, но я не могу сказать. Подождите недлю и я вамъ первому скажу.

— Московскій ли онъ?

— И этого не скажу.

— Почему?

Княжна отлично знала, почему она не можетъ сказать, но объяснить это было невозможно. Она потому не могла нажать своего будущаго жениха и мужа, что онъ самъ не зналъ еще, что будетъ женихомъ и мужемъ княжны Вава.

— Впрочемъ, не все ли равно вамъ — кто,— сказала она, говоря тономъ голоса: ‘теб, постороннему’.

— Нтъ, не все равно… Я бы зналъ тогда, можете ли вы быть счастливы.

— А если вы его совсмъ не знаете, если онъ изъ Петербурга или провинціалъ…

— Тогда я навелъ бы справки.

— И по его паспорту и мсту службы узнали бы, сдлаетъ ли онъ меня счастливой на всю жижъ? Такъ я вамъ скажу: Я знаю, что буду malheureuse comme les pierres.

Кодицынъ перемнился въ лиц.

Княжна озиралась и боялась, что каждую минуту можетъ изъ залы явиться кто-нибудь и, приставъ къ нимъ, помшаетъ. И она двинулась въ полу-кабинетъ, полу-будуаръ хозяйки, который былъ за послдней гостиной. Князь двинулся за ней. Усвшись здсь, Вава дала генеральное сраженіе, которое стало въ ея жизни если не настоящимъ финальнымъ Ватерлоо, то Лейпцигомъ. Она поняла, что проиграла сраженіе. Но можно еще собрать новыя силы и дать другое. А если это второе будетъ разгромомъ, то тогда пускай будетъ и ея личное Фонтенебло, посл котораго будетъ бгство съ острова Эльбы и новая борьба и ея собственные ‘сто дней’, посл которыхъ… что!?.. Ватерлоо?!

Разговоръ или роковое объясненіе, происшедшее между Вава и княземъ, было такое, какіе не часто повторяются, вообще не часто бываютъ между молодой двушкой и неженатымъ молодымъ человкомъ.

— Maintenant un dernir mot, — сказала Вава, страшно взволнованная, и на этотъ разъ это, конечно, была не игра.—Я вамъ сказала, что выхожу замужъ за человка, котораго не люблю, котораго даже не могу уважать — не потому, чтобы онъ былъ дурной человкъ, а потому, что онъ слишкомъ ограниченъ, мелокъ, пошлъ, terre—terre. Но я вамъ сказала и повторяю, что я люблю другого, за котораго выйти замужъ не могу, уже потому, что… онъ… молчитъ. Увы! Женщины предложеній не длаютъ. Если бы это было принято, то, конечно, я ршилась бы. Я уврена, что въ будущемъ столтіи молодыя двушки будутъ сами длать предложеніе, и это не будетъ считаться безобразнымъ, неестественнымъ. Когда же имъ будутъ отказывать, это не будетъ считаться срамомъ,точно такъ же, какъ это теперь происходитъ съ молодыми людьми. Немножко неловко посл отказа, а затмъ — все позабыто. Часто онъ опять ухаживаетъ за той, которой неудачно предлагалъ руку и сердце. И они даже становятся иногда какъ бы ближе между собой. Да оно и понятно… Итакъ, ршилась бы опередить наше время — поступить такъ, какъ двушки невсты будутъ поступать въ двадцатомъ вк. Но я не могу и не хочу длать предложеніе, такъ какъ я врно знаю, что этотъ человкъ мн откажетъ. Не потому, чтобы онъ не могъ бы меня любить… или не могъ бы быть счастливымъ со мной… Нтъ! Онъ откажетъ, потому что… почти женатъ… Поняли ли вы меня, князь? черезъ силу, шепотомъ добавила Вава.

Колицынъ сидлъ съ темнымъ лицомъ. Онъ понялъ, а между тмъ сказать, что онъ понялъ, было невозможно. Быть можетъ, онъ не такъ понялъ?

— Говорить ли мн ясне, князь? вдругъ вымолвила она рзко. Неопредленное, недосказанное было ненавистно ея натур. ‘Tout ou rien!’ звучало въ ней.

— Право… началъ Колицынъ.— Право, я…

И онъ опять смолкъ растеряно.

— Право, я не знаю, что вамъ сказать…

— Отвчайте на вопросъ, поняли ли вы меня?

— Я боюсь понять, княжна, потому что мн бы не хотлось попасть хотя на одно мгновеніе въ положеніе, именуемое ridicule.

— Да, ну, въ такомъ случа стало быть вы поняли! тверди выговорила Вава,— и я надюсь, что вы мн ршитесь сказать еще только одно, что я не ошибаюсь… Что, если бы не извстная причина… извстное положеніе человка полуженатаго… Если бы не это, то тогда онъ согласился бы назвать… меня… своей… женой?..

Послднія слова, произнесенныя страстно, княжна чрезъ силу могла договорить.

— Да! отозвался глухо Колицынъ, мняясь въ лиц.— Да, если бы не это, то конечно… онъ…

И онъ замолчалъ, не зная — лжетъ онъ или нтъ.

— Отвчайте боле ясно, боле твердо. Скажите такъ: ‘если бы не одна женщина, то онъ смло тотчасъ же пошелъ бы подъ внецъ со мной’.

— Да! тверже выговорилъ Колицынъ.— Положа руку на сердце! Если бы не извстное обстоятельство, то онъ, конечно, не могъ бы и мечтать о какой либо иной подруг жизни.

— Благодарю васъ! выговорила Вава.

И сразу, не выдержавъ, она разрыдалась. Колицынъ бросился въ буфетъ и вернулся со стаканомъ воды.

Съ Вава сдлалась истерика, чего никогда еще не бывало. И не мудрено: вдь все было проиграно… И теперь должна начаться отчаянная борьба. Хватитъ ли на нее силъ? Хватитъ ли умнья? А если всю душу свою вложить въ эту борьбу… неужели, все-таки… Нтъ! Кто уметъ хотть, тотъ достигаетъ всегда!

XIV.

Между тмъ генералъ Вяземцевъ, доброволецъ-инспекторъ всхъ баловъ, уже съ четверть часа недоумвалъ, гд княжна и почему не танцуетъ. И онъ явился… но вовремя. Вава уже могла надть на себя личину, и генералъ ничего не замтилъ.

Какъ настоящая свтская двушка, черезъ нсколько минутъ Вава вполн овладла собой и снова появилась въ зал подъ руку со своимъ кавалеромъ. И особенно элегантна и граціозно танцовала она, участвуя еще въ двухъ длинныхъ фигурахъ мазурки. Но затмъ она быстро покинула залу и ушла въ уборную, попросивъ князя объяснить отцу, игравшему въ карты, что она хочетъ хать домой. Черезъ полчаса Завадовскіе уже сидли въ карет, въ той же самой, съ двумя клячами, съ другимъ кучеромъ, который тоже былъ пьянъ, но держалъ возжи крпко, съ тмъ же лакеемъ, на которомъ ливрея съ чужого плеча сидла балахономъ.

И на вчный вопросъ отца:

— Ну, какъ сегодня?

Вава отвчала:

— Да какъ всегда… Все то же… Не скучно и не весело…

— Но вдь ты, кажется, довольно долго отсутствовала изъ залы, сидла съ Колицынымъ?

— Да, у меня голова заболла, потомъ прошла, я опять танцовала. А теперь опять заболла…

— А когда онъ узжаетъ?

— Кто онъ? встрепенулась Вава.

— Колицынъ же!

— Куда?

И княжна, выпрямившись въ карет, распахнула невольно свою ротонду.

— Да разв ты не знаешь?

— Нтъ… то-есть да… Онъ что-то говорилъ, но я не помню… схитрила она.

— Онъ узжаетъ за границу!

— Во Францію?

— То-то, нтъ. А чертъ знаетъ куда… Въ Каиръ! Да разв ты не знала? удивился князь, не видя среди ночи, но какъ бы чувствуя замшательство и смущеніе дочери.

— Да, теперь вспомнила! выговорила Вава.— Именно въ Каиръ…

Но затмъ, не смотря на нсколько вопросовъ князя, Вава молчала. Она не слыхала голоса отца, она повторяла мысленно безъ конца и какъ бы безъ смысла: ‘Въ Каиръ! ‘

И это названіе звучало особенно, изображало будто нчто для нея особенное.

Дома, быстро раздвшись и улегшись въ постель, Вава думала:

‘Каиръ! Это значитъ — онъ любитъ меня хотя немного… Каиръ! Это значитъ, что онъ былъ бы способенъ… но не ршается и хочетъ скрыться, какъ можно дальше, бжать… Каиръ — значитъ тоже, что онъ ‘ее’ не любитъ, она ему надола, что онъ можетъ съ ней разстаться легкой надолго… Каиръ — значитъ, что даже ребенокъ не удерживаетъ его’…

И цлый вечеръ слово ‘Каиръ’ стояло въ мозгу княжны и было уже не городомъ, не портомъ, а цлымъ калейдоскопомъ, и для Вава — калейдоскопомъ-пыткой! Нравственной и даже почти физической пыткой!

Она спала плохо, скоре дремала, то думала, то бредила.

Дйствительность перепутывалась съ грезами, съ сновидніями, а сны — съ планами и ршеніями.

— Ну, что же?— ршила она уже на зар, но не въ темнот, а со свчкой, горвшей на ночномъ столик.

Вава зажгла свчку, не имя возможности снова заснуть, и, полулежа, опершившись локтемъ на подушку, она бормотала:

— Тогда все будетъ такъ, какъ я задумала. Когда Наполеонъ воевалъ въ Италіи и въ Испаніи, быть-можетъ, онъ уже ршилъ побывать въ Москв, но говорить объ этомъ кому-либо съ его стороны, было бы нелпостью. Такъ и я… Скажи я хотя одно слово кому бы то ни было — меня назовутъ сумасшедшей, вполн душевно-больной. И будутъ ли правы вс или не правы — я теперь сама ршить не могу. Я, просто, первая, а современемъ насъ будетъ много… Я люблю человка, люблю нжно и глубоко. Только съ нимъ жизнь моя могла бы назваться жизнью. Безъ него — прозябаніе. Нтъ, хуже — скотское существованіе. Ну, я и начну борьбу за свое существованіе, не скотское, а человческое… да еще цолное всего, что эта земля даетъ.. можетъ дать. Борьба неслыханная… Но я знаю, что я только первая… первая… За мной — будетъ много насъ… Я въ это врю… Не хорошо… конечно… но не ставьте человка въ положеніе отчаянное и опасное,— въ необходимость самообороны, самозащиты… Да… Я не нападаю — я защищаюсь… Я пришла сюда жить. Вы не даете… тмъ хуже для васъ. Защищаясь, я завоюю себ эту жизнь… Бдный папа! Ему будетъ горе… И, пожалуй, долго… и онъ не можетъ утшать себя и ждать. Онъ не будетъ знать, что я знаю!

Колицынъ въ эту же ночь, тоже взволнованный, тоже спалъ плохо, но, однако, все-таки спалъ. Объясненіе съ княжной смутило его на особый ладъ. Она ему ‘больше’, чмъ онъ думалъ. Но вдь это не любовь, истинная, страстная… Да и потомъ… Настя, ребенокъ… Но главное: потерять свободу… Сказать вдругъ себ: С’ est fini! Нтъ, на это надо огромную храбрость.

Князь внезапно сказалъ отцу Вава, что онъ узжаетъ изъ Москвы. Какъ это вышло — Колицынъ самъ не зналъ. Тотчасъ, предупредивъ Завадовскаго о желаніи его дочери узжать, онъ невдомо какъ очутился у буфета съ чашкой жидкаго и холоднаго чая, которую спросилъ у офиціанта совершенно машинально, и сталъ пить тоже машинально и безсознательно, размышляя о странномъ объясненіи съ княжной.

Завадовскій, разсчитавшись и выйдя изъ-за карточнаго стола, въ свой чередъ подошелъ выпить холоднаго оршаду и, чтобы сказать-что нибудь, произнесъ:

— А кажется веселятся? Вечеръ удался…

— Да, такъ себ… Какъ всегда!— отозвался Колицынъ.— Секретъ потерянъ, какъ надо веселиться.

И онъ прибавилъ какъ бы самъ себ:

— Тоска!

— То-есть вообще?— усмхнулся Завадовскій.

— Да, вообще тоска смертная… Я хочу спастись бгствомъ.

— Куда?

— Да. За-границу… Куда-нибудь… Вдь не на Уралъ же хать или въ Самаркандъ.

— Да. Это теперь въ мод… замтилъ Завадовскій.

— Tonte mode n’est pas commode!

— Никогда не слыхалъ, этой пословицы, усмхнулся князь.

— Не мудрено, князь. Я ее сейчасъ самъ сочинилъ.

— Въ Парижъ, конечно, собрались.

— Какой Парижъ! Подальше куда-нибудь…

И хлебнувъ изъ чаписи, Колицынъ мысленно искалъ какое-нибудь мсто за предлами Европы. Но ни одно таковое сразу въ голову не шло, по малому знакомству съ географіей. ‘Мадера!’ — пришло было ему на умъ, благодаря бутылкамъ вина, стоявшимъ на буфет.

И вспомнивъ, что по-утру онъ прочелъ въ газет что-то касающееся окупаціи Египта англичанами, князь выговорилъ вдругъ, обращаясь къ Завадовскому какъ-то угрожающе:

— Въ Каиръ!

— Батюшки мои. Зачмъ же это? Туда, кажется, обыкновенно чахоточныхъ посылаютъ?

— Зато много интересне. Можно по Нилу прохаться!

— Серьезно?— спросилъ Завадовскій. Какъ же это такъ вдругъ? Или давно собирались?

— Нтъ, я уже давно объ этомъ думаю… Уже съ годъ все хочу сдлать большое путешествіе на Востокъ или куда-нибудь… Европа надола…

Все это была, конечно, ложь. Когда Колицынъ бралъ свою чашку чаю въ руки, онъ столько же думалъ о путешествіи или поздк въ Каиръ, сколько и Завадовскій. Теперь ему казалось, однако, что это вовсе не глупо. Это будетъ отвтомъ.

Дло въ томъ, что въ скучной и праздной жизни Колицына объясненіе съ княжной стало нкотораго рода драматическимъ событіемъ. Вава плняла его больше, чмъ онъ сознавалъ это… Онъ находилъ, что она самая красивая и изящная женщина изъ всхъ тхъ, которыхъ онъ когда-либо встрчалъ, за исключеніемъ одной американки, съ которой однажды познакомился на какихъ-то морскихъ купаньяхъ. Но та была вполн чужда всему, что составляло его существованіе, и относилась къ Россіи съ презрніемъ. А Вава была русская не по одному имени, даже вдвойн русская — москвичка.

Дло въ томъ, что какъ у большинства молодыхъ людей съ состояніемъ, у него было пренебрежительное отношеніе къ браку и семейной жизни. Эта черта нравовъ нашего времени равно распространена и въ Россіи, и въ Европ, среди молодыхъ людей лтъ отъ двадцати пяти до тридцати пяти, которые имютъ все, что можетъ сдлать ихъ жизнь счастливой, т.-е. легкой и нескучной. Стремясь избавить себя отъ окружающей скуки, они кидаются на все. Все на свт представляется имъ желательнымъ и разумнымъ, чтобы разнообразить жизнь, сдлать ее боле пестрой и гулкой, мене срой и тихой. И только одно въ данномъ случа имъ представляется или обузой, или мщанскимъ раемъ — это бракъ, семья.

Въ данномъ вопрос Колицынъ и Вяземцевъ сходились во мнніяхъ съ той только разницей, что для Вяземцева всякая женщина была бы помхой или же извстнаго рода служебной обязанностью. Не даромъ онъ сравнивалъ себя съ рысакомъ, котораго изъ бговыхъ дрожекъ перепрягли бы въ дышло рыдвана рядомъ съ вяткой. Вяземцевъ по натур своей могъ только любоваться на самыхъ красивыхъ женщинъ, какъ любуются на картины. Колицыну была нужна женщина и онъ готовъ былъ всмъ пожертвовать при увлеченіи, кром своей якобы свободы.

Но онъ будто изъ подражанія отстаивалъ эту свою ненужную ему свободу. Особенно легко и быстро привязался онъ къ простенькой Наст и къ дтямъ, но ему все-таки казалось, что потому только онъ и любитъ этотъ ‘уголокъ’ Насти, что всегда можетъ s’endbarrasser en gentilhomme, пристроивъ ее ‘на покой’, обезпечивъ, какъ заслуженнаго камердинера, хворую старуху экономку или даже, наконецъ, какъ устарвшую заводскую матку, давшую обильный приплодъ и заслужившую отдльный большой денникъ и уменьшенную дачу овса.

XV.

‘Долгій ящикъ’ былъ ненавистенъ княжн. Откладыванье было бы для нея мучительствомъ.

На другой же день, длая визиты по городу съ отцомъ и встртивъ Вяземцева, она таинственно, тихо сказала ему:

— Сегодня, въ девять вечера, тамъ же! Но, ради Бога, никому ни слова! А то вдругъ произойдетъ драма! Какое-нибудь убійство.

Разумется, трагическій голосъ Вава, ея мимика были очень забавны и очень милы. Вяземцевъ приложилъ руку къ сердцу и произнесъ, гробовымъ голосомъ:

— Умру, но буду! Черезъ десять труповъ доберусь до чайнаго столика. А тайна эта умретъ со мной.

Когда они поднялись и вс трое вышли въ переднюю, Вава, надвая шубку, обернулась къ отцу и, показывая на Вяземцева, произнесла:

— Ты думаешь, въ самомъ дл это не секретъ? Если бы ты зналъ, то ты бы ужаснулся. Генералъ общалъ мн сегодня вечеромъ десять человкъ убить и черезъ ихъ трупы шагать ко мн.

— Батюшки свты!— отозвался Завадовскій.— Еще бы не секретъ! Въ эдакихъ вещахъ не признаются ни на слдствіи, ни въ окружномъ суд, ни даже на каторг.

— Et ce n’est pas tout!— не удержалась Вава подсмяться.— Генералъ поклялся, что, убивъ десять человкъ, онъ сохранитъ это втайн, спрячетъ, какъ булавку.

— Позвольте, воскликнулъ Вяземцевъ.— ‘Знать не знаю, вдать не вдаю!’ — ость сохраненіе тайны.

— Храненіе, а не сохраненіе, отшутилась Вава.

И въ этотъ вечеръ опять генералъ сидлъ у княжны, но на этотъ разъ горячо, съ чувствомъ объяснялъ ей, какъ Богъ обидлъ его, какъ онъ желалъ бы имть такую дочь, какъ Вава, и какъ бы онъ былъ счастливъ.

— Nous ferrions bon mnage! отозвалась она и краснорчиво тотчасъ же показала генералу, какъ бы они дружно жили, если бы онъ былъ ея отцомъ.— Уже, вопервыхъ, главное, сказала она,— вы бы не пропадали и не покидали меня, какъ папа, чтобы проводить весь вечеръ за картами. Вы бы сидли дома.

Съ этого дня было ршено, что генералъ будетъ являться вечеромъ всякій разъ, какъ ему вздумается, и всякій разъ, какъ Вава будетъ дома, хотя бы черезъ день.

— Вдь согласитесь, что намъ все-таки веселе, чмъ на этихъ вечеринкахъ, гд мои милыя подруги пріучаются съ юныхъ лтъ терзать на части и старыхъ и молодыхъ, и портятъ себ кровь сплетничая, а иногда и клевеща. Мы съ вами никого не обижаемъ. А если терзаемъ, то только одни лимоны. У насъ съ вами много общаго въ симпатіяхъ и антипатіяхъ. Карты, сплетни… Quoi encore?.. Ахъ, одно забыла… Наше яблоко раздора и — давнишнее. Вы ненавидите и презираете литературу… Ну, это я вамъ уступаю… И Вава прибавила мысленно: — ‘Какъ апельсинъ мамаш поросенка!’

Княжна была видимо искренно довольна своими tte—tte съ генераломъ. Онъ же на седьмомъ неб…

Такимъ образомъ прошло еще недли дв, а Вяземцевъ собирался однажды уже въ десятый разъ на ‘тайное’ свиданіе, какъ говорилъ онъ со словъ княжны.

Зная, что сегодня вечеромъ будетъ генералъ, Вава предъ обдомъ написала кому-то записку, послала ее съ человкомъ и, получивъ отвтъ, весело ожидала девяти часовъ. Чрезвычайно довольная, въ дух, немножко презрительно улыбающаяся, но даже со страннымъ лицомъ, будто торжествуя, Вава была еще красиве.

— Увидимъ! Это будетъ забавно. Вмст съ тмъ оно и необходимо нужно. Иначе ничего не узнаешь. А это будетъ доказательствомъ! думала и шептала она.

Около девяти часовъ раздался звонокъ.

— Какая обида, если это уже Большая Медвдица! Десятью минутами позже и было бы все великолпно. Настоящій coup de thtre. А это будетъ на половину фіаско.

Прислушавшись къ шагамъ, которые раздались въ столовой, Вава радостно улыбнулась. Шаги были не тяжелые, а легкіе и неувренные, какъ будто идущій не зналъ, остановиться ли ему въ столовой или итти дале въ гостиную. Человкъ сказалъ ему, что докладывать не приказали, а приказали просить.

Замтя эту нершительность шага, княжна выговорила звонко:

— Пожалуйте сюда!

И на порог гостиной появился низенькій господинъ съ характернымъ некрасивымъ лицомъ, съ сильно развитыми скулами, узенькими глазами, съ густыми черными бровями и гладко остриженный подъ гребенку. Это былъ хорошій общій знакомый Баксаковъ, тотъ, про котораго Вава говорила, что онъ слишкомъ много любитъ, чтобы полюбить порядочную женщину и жениться.

— Являюсь по вашему приказанію, княжна, любезно сказалъ онъ.— Предполагаю, что дло крайне спшное.

— Да, я васъ просила пріхать, потому что дло крайне важное, неотложное. А я уже достаточно une vieille fille, чтобы принимать въ отсутствіе моего отца. Въ особенности такого ненавистника женщинъ, какимъ вы слывете.

— Однако, это мн не мшаетъ поклоняться божеству, когда таковое встрчается на земл. И я давно имю честь быть въ числ вашихъ поклонниковъ.

— И даровыхъ… Поэтому сегодня вы заплатите мн дань…

Усадивъ князя, княжна объяснила, что Баксаковъ долженъ непремнно взять на себя раздачу пятидесяти билетовъ на лотерею ради какого-то человколюбиваго общества.

— Это доброе дло, сказала княжна,— и вы мн не откажете. Я первый разъ обращаюсь къ вамъ съ такого рода просьбой.

— Я не согласенъ, княжна! угрюмо отозвался Баксаковъ.— Вы говорите пятьдесятъ билетовъ. Это невозможно. Я прямо и рзко, рискуя быть нелюбезнымъ, отказываю вамъ наотрзъ.

Княжна, нсколько опшившая и удивленная, хотла что-то сказать, но запнулась и сконфузилась.

— Или пятьсотъ билетовъ, или ни одного — вотъ мой ультиматумъ! произнесъ гость твердо.

Вава разсмялась, протянула ему руку и, когда онъ слегка пожалъ ее, то вымолвила кокетливо:

— О, нтъ, не такъ! Payez vous!

И она сдлала едва замтное движеніе рукой, по которому Баксаковъ понялъ, что ему позволяютъ поцловать ее. Онъ не замедлилъ приложиться губами къ хорошенькой ручк княжны и прибавилъ:

— Я не ожидалъ такой награды за пустяки.

— А я нахожу, что въ секунду помстить пятьсотъ билетовъ изъ тысячи — не пустяки. Если бы я была англичанкой, то я бы ради человколюбія подставила щеку. Вдь англичанки продаютъ поцлуи за деньги для бдныхъ.

— Это было бы не человколюбивое дло, потому что иногда, посл иного поцлуя, пришлось бы мечтать и ждать другого или застрлиться.

— Застрлиться — нтъ… А разориться…

И разговоръ продолжался въ этомъ род уже въ теченіе нсколькихъ минутъ, когда въ передней раздался второй звонокъ. Княжна невольно перемнилась въ лиц. Изъ веселаго и оживленнаго оно стало радостно-торжествующимъ. Вспомнивъ свое приказаніе лакею, она думала теперь: ‘хорошо ли исполнилъ онъ это приказаніе. Вдь онъ дуракъ! Авось суметъ?’

Приказаніе заключалось въ томъ, чтобы лакей такъ хитро повсилъ пальто и поставилъ калоши Баксакова, чтобы ожидаемый генералъ не замтилъ ни того, ни другого. И лакей, какъ ни былъ глупъ, закрылъ пальто Баксакова на вшалк старой шубой князя, а калоши запряталъ такъ, что и самъ теперь не помнилъ, гд он.

Вяземцевъ, какъ всегда, довольный, улыбающійся, двигался по маленькимъ комнатамъ, ожидая въ десятый разъ (а онъ хорошо помнилъ, что это десятый) увидть княжну на диванчик съ книгой на колняхъ, а передъ нею чайный столикъ, thi&egrave,re anglaise, лимоны, аракъ… А тутъ же кресло, вышитое по канв покойной княгиней. Кресло,— ‘его’ кресло, которое готовилось, ставилось тутъ только для него, и въ которомъ онъ уже привыкъ просиживать вечера, платонически любуясь двушкой.

Пока Вяземцевъ двигался, въ гостиной царила мертвая тишина, какъ и всегда. Очевидно Вава, ршилъ генералъ, прислушивается къ его шагамъ и ждетъ его… быть-можетъ, нетерпливо…

Вяземцевъ переступилъ порогъ гостиной и — остолбенлъ!.. Рука, въ которой была фуражка съ краснымъ околышемъ, опустилась и онъ изобразилъ истукана. На его кресл былъ какой-то господинъ, а когда онъ тотчасъ же обернулся, то Вяземцевъ увидлъ Баксакова,— самаго ненавистнаго ему человка съ перваго же дня ихъ знакомства. И Вяземцевъ, какъ избалованный ребенокъ, капризный и вспыльчивый, взбсился, вдругъ, самъ почти не зная чему и почему. Постороннему? Изъ ревности?..

— Здравствуйте! молвила Вава и подумала: ‘a prend!’ — Поднявшись, она шутя выговорила:

— Позвольте васъ познакомить: господинъ, ненавидящій женщинъ! показала она на Баксакова.— И господинъ, презирающій женщинъ, перевела она руку въ сторону Вяземцева.

Баксаковъ отвчалъ какой-то шуткой, но Вяземцевъ не проронилъ ни слова. Видъ его былъ не только угрюмъ, но даже грозенъ. Княжна стала не радостная, а торжествующая. Глаза ея такъ блестли, какъ если бы совершилось какое-нибудь чрезвычайное, счастливое событіе въ ея жизни.

Черезъ четверть часа Баксаковъ сталъ было откланиваться, но княжна удержала его, говоря, что генералъ чуть не всякій день скучаетъ съ ней глазъ на глазъ. Поэтому хоть на этотъ разъ Баксаковъ, случайно захавшій, избавитъ генерала отъ убійственной тоски.

Гость остался еще на полчаса. Княжна шутила, острила, разсказывала, смялась и была боле въ дух, чмъ когда-либо за все послднее время.

Она не могла не быть довольной, такъ какъ все ею подстроенное удалось и все то, что она ожидала, сбылось буквально.

Когда Баксаковъ снова поднялся съ намреніемъ узжать то генералъ поднялся тоже, но быстре и ршительне. Откланялся онъ молча и вышелъ будто спша. Княжна съ трудомъ сдерживала смхъ.

XVI.

На утро, едва проснувшись, Вава улыбнулась, а затмъ черезъ минуту, разсмялась. Это было продолженіе… Вчера до полуночи просмялась она чуть не до слезъ, вспоминая разъяренную фигуру Вяземцева и его комически-гнвное, негодующее лицо. Въ этомъ полномъ, даже пухломъ и румяномъ лиц было что-то бычачье: губы и подбородокъ вытянулись, голова выпятилась изъ плечъ, глаза стали больше и кругле, и, казалось, вотъ-вотъ сейчасъ не заговоритъ, а замычитъ онъ на весь кварталъ. И весь день Вава была въ дух. Къ тому же все, очевидно, разыгрывалось какъ по нотамъ, ею, конечно, написаннымъ. Припадокъ ревности и ссора приближали нчто иное… Будетъ заключенъ миръ, который поведетъ къ союзу…

Глаша, явившаяся на звонокъ одвать барышню, была тоже въ радостномъ настроеніи и тотчасъ же объяснила княжн.

— Барышня, дорогая… спасибо вамъ… быстро заговорила она съ сіяющимъ лицомъ.

Оказалось, что горничная, простенькая и добродушная двушка, уже дв-три недли дйствовавшая по совтамъ княжны достигла, казалось, недостижимой цли — ея ухаживатель, важный камердинеръ-ловеласъ, сдлалъ ей формальное предложеніе.

Глаша показала письмо, гладко написанное, велерчивое, выкроенное или изъ ‘письмовника’, или сочиненное спеціалистомъ по заказу лакея.

— Вотъ видишь!.. вотъ видишь!.. обрадовалась княжна успху, какъ длу своихъ рукъ и слдствію ея хитрой комбинаціи.

Зная ‘романъ’ своей горничной, княжна посовтовала ей общать своему ‘предмету’ все, но оттягивать изо дня въ день. А затмъ объявить ему, что ей сдлали предложеніе и она ршилась отвтить согласіемъ, предпочитая законный бракъ съ постылымъ сожительству съ любимымъ человкомъ. И ловеласъ-лакей попался на эту удочку. Обманутыя надежды и разочарованіе раздули вспышку въ серьезное чувство. Вава торжествовала.

— Стало-быть я умю!— говорила она сама себ.— Сталобыть и свое дло я доведу до полнаго успха, до ‘tout’. Да, le tout пожалуйте мн, а не золотую середину или половину. Пусть она будетъ золотомъ для другихъ.

Между тмъ Вяземцевъ былъ, очевидно, разозленъ. Прошло уже три дня, а онъ не являлся къ Завадовскимъ ни днемъ, ни вечеромъ. И Вава написала, наконецъ, записку генералу:

‘Ваше превосходительство и mon cher gnral!

‘Привычка — вторая натура… Свыкнется — слюбится… Мн безъ васъ скучно!

‘Вава’.

Разумется, генералъ былъ въ восторг, ‘побдивъ’ и заставивъ ‘неврную’ просить прощенія: онъ наивно поврилъ, что княжн скучно безъ него…

Онъ явился въ тотъ же вечеръ, но, войдя, состроилъ себ суровое лицо человка простившаго, но все-таки недовольнаго и будирующаго.

— Не стыдно было забыть меня!— встртила его Вава жалобно.— Вс вы, мужчины, на одинъ покрой… флюгера.

Генералъ сдлалъ видъ, будто не понимаетъ, что хочетъ сказать княжна, но что дло совсмъ въ иномъ.

— Флюгера — женщины, — отвтилъ онъ.— Съ начала міра… Вы меня разсердили этимъ…

— Чмъ?— удивленно воскликнула Вава.— Я васъ разсердила?.. когда? Grand Dieu… Чмъ?!

Вяземцемъ сконфузился отъ ея восклицанія. Онъ увидлъ что она совсмъ далека отъ мысли, что онъ можетъ ревновать…

‘Ужъ не смшонъ-ли я? Не глупо-ли это?— думалось ему.— Вдругъ она, догадавшись, изумится, а потомъ расхохочется?’

Однако, генералъ, проволновавшійся трое сутокъ отъ разныхъ соображеній, заговорилъ сурово и гнвно, вовсе не притворяясь.

— Зачмъ этотъ остолопъ, этотъ татаринъ явился тогда, къ вамъ?.. Надо было предупредить меня. Вы знаете, я его не терплю… c’est mon animal noir…

— Pardon, gnral… Вы хотите сказать: bte noire… и жукъ, и тараканъ могутъ этимъ быть…

— Ну, да… все равно… Вы мн сдлали этотъ сюрпризъ… и, вдобавокъ, когда онъ хотлъ тотчасъ же ухать, вы изъ церемоніи удержали его… Зачмъ?.. Я бы его ръ окошко выкинулъ, съ лстницы спустилъ, а не только удерживать… Настоящій породистый казанскій татаринъ!.. Штара платья штара шапогъ!.. одна фамилія говоритъ это… Баксаковъ!.. Вдь это — ‘баскакъ’. Его пращуръ наврно былъ… истопникомъ у хана. Зачмъ онъ къ вамъ попалъ вечеромъ?.. Вы не хотите отвтить… объяснить?..

— Мудрено, ваше превосходительство…

— Отчего? вскипятился Вяземцевъ.

— Оттого, что вы говорите не умолкая. Замолчите на. мгновеніе и я все объясню вамъ. М-r Баксаковъ очень милый человкъ и я очень…

— Онъ — злюка, ехидна, клеветникъ, сплетникъ…

— Кто же теперь не сплетничаетъ и не…

— Если бы я былъ вашимъ отцомъ — я не позволилъ бы вамъ, въ ваши годы, принимать у себя, одной, такихъ клеветниковъ. Ну-съ… Такъ вы не можете объяснить мн, зачмъ онъ къ вамъ явился?

— Повторяю вамъ, ваше сердитое превосходительство, что я объяснюсь, когда вы замолчите. Но прежде всего я объясню вамъ, что если бы вы были моимъ отцомъ и запретили бы мн принимать вечеромъ пожилыхъ и почтенныхъ людей въ род Баксакова и въ род генерала Вяземцева,— и Вава хитро улыбнулась,— то мн бы осталось только одно: или итти въ. монастырь, или сбжать изъ дому. А я, по моему характеру, конечно, совершила бы второе… Ну-съ, а теперь объясню вамъ, что Баксаковъ зазжалъ ко мн по длу крайне важному. Онъ сдлалъ мн такое одолженіе, какого я ни разу ни отъ кого еще не видала.

И княжна объяснила все насчетъ лотереи и пятисотъ билетовъ.

— Вы понимаете, что я была такъ обрадована, что даже дала ему позволеніе поцловать мою руку, и нахожу, что это совсмъ за грошъ, даромъ.

— Въ такомъ случа, — выговорилъ Вяземцевъ, какъ-то отдуваясь, какъ будто волнуясь или даже, быть можетъ, конфузясь и стараясь скрыть этотъ безпричинный конфузъ,— въ такомъ случа, княжна, запишите мн тысячу билетовъ и протяните мн об ваши ручки.

— Meri. Я не скажу, что я не ожидала отъ васъ… Я могла ожидать подобное… Вы мн не чужой, — выговорила княжна съ чувствомъ.— Но вы опоздали. Я врядъ ли могу вамъ предложить даже сто билетовъ, такъ какъ ихъ всего тысяча, а остальные уже розданы по рукамъ и сбываются третій день.

— Вы напишите къ этимъ устроительницамъ, якобы человколюбивымъ вертушкамъ и сплетницамъ, что генералъ Вяземцевъ, никогда отъ роду, къ его чести и благодаря Бога, ни гроша не давшій на ихъ акробатолюбивыя дла и за всю жизнь никогда не имвшій дла съ акробатами благотворительности, какъ г. Гончаровъ очень мтко прозвалъ ихъ…

— Григоровичъ, а не Гончаровъ, генералъ.

— Ну, Григоровичъ. Это все равно. Романисты, сирчь сочинители… Ну-съ, напишите вашимъ фокусникамъ, пускай они еще тысячу билетовъ прибавятъ, или устроятъ новую лотерею, такъ какъ Вяземцевъ сошелъ съ ума и требуетъ ихъ на сумму въ дв-три тысячи рублей.

— Поздно, mon gnral. Невозможно,— отозвалась Вава.

Вяземцевъ подступилъ грозно къ княжн.

— Я требую тысячу билетовъ и ваши об ручки сію минуту. И если не билеты, то ручки!

Княжна разсмялась искренно при вид грознаго вида генерала. Конечно, онъ былъ грозенъ такъ, какъ бываетъ страшенъ и грозенъ зычно лающій громадный и въ то-же время добрйшій водолазъ. Вава наглядно убдилась теперь въ томъ, что всегда предполагала,— что этотъ человкъ, мягкій и добродушнйшій, даже сердиться не можетъ, ибо не уметъ. Самые страшные пылъ и гнвъ какъ-то у него не ладятся, ему не къ лицу.

— Извольте, я вамъ общаю тысячу билетовъ на новую лотерею, которую сама устрою, сказала Вава.— И когда получу эти билеты, мы сдлаемъ обмнъ: вы мн передадите деньги, а я протяну вамъ руки.

— Нтъ, княжна, я не согласенъ, я требую сейчасъ.

И генералъ, приблизясь, протянулъ об свои руки, ожидая, что княжна положитъ свои въ его открытыя ладони.

— Нтъ, тряхнула головой Вава,— я то же упряма: когда будетъ эта лотерея, то я…

— Ну, прошу васъ. Умоляю! Хотите, на колни стану.

— О, воскликнула Вава,— это заманчиво! Это искушеніе! Видть васъ на колняхъ настолько любопытно, что, пожалуй, можно и искуситься.

Вяземцевъ тяжело бухнулся на колни и выговорилъ:

— Ну, вотъ!

Княжна звонко разсмялась и положила руки въ его огромныя раскрытыя ладони. Генералъ неспшно приложился къ одной рук, потомъ къ другой и уже двинулъ головой, чтобы снова, второй разъ поцловать правую руку, но княжна откачнулась и выдернула об руки.

— Это нечестно!— воскликнула она.— Это воровство! Ну-съ, теперь извольте садиться, а я займусь для васъ стряпаньемъ. Я хотла вамъ тогда приготовить ваше питье, но, знаете, Баксаковъ все время подтрунивалъ надъ вашимъ аракомъ, говоря, что его любятъ только тараканы. Онъ увряетъ, что стоитъ налить его на тарелку и поставить на полу, какъ сейчасъ же, ни всть откуда, появится масса таракановъ.

— Онъ дуракъ! Онъ самъ тараканъ!— уже добродушне отозвался Вяземцевъ.

Княжна сла за столикъ и начала свою стряпню — рзаніе и выжиманіе лимоновъ. И за всю довольно долгую процедуру она присматривалась къ генералу, насмшливо улыбаясь, а затмъ произнесла:

— Я не знала, что вы въ нкоторомъ род Отелло. А знаете что? Я нахожу, что ревность идетъ къ мужчин. Тотъ, кто не ревнивъ, долженъ быть непремнно глупъ, пустъ или самодоволенъ до-нельзя. Если бы вы были женаты, вы были бы страшнымъ ревнивцемъ.

— Да, если бы я былъ женатъ и если бы моя жена позволила себ…— грозно заговорилъ генералъ, снова преображаясь въ лающаго водолаза.

Вава не слушала и думала:

‘Если кто такъ грозенъ на словахъ, грозенъ бровями и губами, тотъ въ дйствительности совершенно безопасенъ…’

И черезъ мгновеніе Вава вдругъ спросила:

— Скажите мн… Только по правд… Дйствительно серьезно, искренно отвчайте мн… Отчего вы никогда не женились?

— Потому что жена — ноша, женатый человкъ себ не принадлежитъ. Мужъ — это бурлакъ, а жена — баржа…

— Я по-татарски не говорю, — отозвалась княжна.— Но скажите, неужели вы никогда не были влюблены, увлечены?

— Былъ… О-охъ, былъ-съ… Даже бывалъ-съ…

— Ну, и что же?

— Да каждый разъ, убоясь таинства, ‘возвращался вспять’, творилъ молитву: ‘Избави насъ отъ искушенія’.

— Такой молитвы нтъ!— строго произнесла Вава.— Неужели вамъ, генералъ, даже ‘Отче нашъ’ извстно столько же, сколько произведенія русской литературы.

— Помилуйте, я ‘Врую’ и ту наизусть знаю,— съ достоинствомъ отозвался Вяземцевъ.

— Слава Богу… Ну, отвчайте… А если бы иная искусительница погналась за вами? Что бы тогда было? разсмялась Вава.

— Я бы припустился бжать еще пуще! улыбнулся Вяземцевъ.

— И она бы пустилась еще пуще, уже громко смялась княжна.— Что бы тогда было?

— Ну, и бгалъ бы я отъ нея… Вотъ какъ заяцъ по полю отъ борзой,

— Но вдь кончается-то это всегда тмъ, что собака нагоняетъ зайца.

— Н-да…— протянулъ Вяземцевъ.

— Стало-быть, вы сознаетесь, что въ данномъ случа вы бы уступили… И были бы теперь съ супругой лтъ сорока пяти и съ десятью человками дтей, съ сыномъ-корнетомъ, конечно, гусаромъ, и съ дочерьми, которыя точно такъ же, какъ и я, вызжали бы съ цлью найти дурака, который на нихъ женится. Представьте вы себя съ цлой такой семьей.

— Брр,— шутливо отозвался генералъ, какъ люди, которыхъ морозъ по кож подралъ.

— Ну, а теперь никогда вамъ не приходитъ на умъ, что ваша жизнь стараго холостяка безсмысленна? Мысль жениться не приходитъ вамъ на умъ?

— Что вы, Господь съ вами, княжна!— ахнулъ Вяземцевъ.— Я, слава Богу, въ здравомъ ум и полной памяти.

— Отвчайте серьезно.

— Я полагаю, что если бы мн пришла вдругъ на умъ мысль сдлать предложеніе и сочетаться бракомъ, то меня къ этому не должны друзья допускать, а поскорй освидтельствовать, позвавъ психіатровъ. Больше скажу… И васъ даже буду, какъ друга, убдительно просить, княжна… Если вы вдругъ услышите, что я собираюсь посвататься, то сейчасъ же, Бога ради, скажите князю и сами похлопочите, чтобы меня въ ту же минуту отправили въ Парижъ къ самому Пастеру, потому что казусъ мой будетъ весьма серьезный. На девятый день, коли запоздаютъ, я уже перекусаю всю Москву.

— Странно!— отозвалась княжна совершенно серьезно.

И Вяземцевъ съ удивленіемъ замтилъ, что красивое личико княжны стало какъ будто задумчиво и даже съ оттнкомъ грусти. Она перестала смяться и кокетливо болтать, какъ-то съежилась, будто улитка, уходящая въ свою раковину. Даже интонація голоса была другая.

‘Что такое?’ задалъ себ генералъ вопросъ.

И княжна уже боле не оживлялась за весь вечеръ. Генералъ вернулся къ себ съ тмъ же вопросомъ и, даже засыпая, бормоталъ: ‘Что жъ бы это такое?’

XVII.

Прошло нсколько дней, въ продолженіе которыхъ княжна Завадовская много вызжала, длая визиты, была на двухъ картинныхъ выставкахъ, которыя всегда любила посщать, даже по нсколько разъ, была разъ въ театр, а каждый вечеръ отправлялась куда-нибудь на soire causante или, какъ давно прозвали эти вечера безъ танцевъ — soire billante.

Вава давно будто умышленно избгала оставаться дома и тмъ дать возможность Вяземцеву явиться ‘ради лимоновъ и арака’. Генералъ зато являлся почти всюду, гд бывала княжна, и странно поглядывалъ на нее, будто попрекалъ… Иногда онъ просто не спускалъ съ нея по получасу недоумвающаго взгляда.

Впрочемъ, Вава всхъ удивляла за это время неровностью своего настроенія. Она бывала страшно оживлена, много говорила и смялась, казалась человкомъ, у котораго случилось что-то втайн очень хорошее… И вдругъ, посл особеннаго оживленія, на княжну мгновенно нападала какая-то разсянность, озабоченность, почти физическая слабость. Даже лицо ея темнло и глаза, прекрасные и свтлые, цвта южныхъ, небесъ, будто вдругъ тускнли или мерцали въ дымк безпомощной печали…

И это была не игра, не комедія… Вава была довольна, счастлива… Но по временамъ новое счастье, которымъ она была довольна, вдругъ ее будто пугало… За эти дни она узнала, что Колицынъ дйствительно ухалъ изъ Москвы за границу и куда — неизвстно, но одинъ… ‘Она’ съ ребенкомъ осталась… Князь Владиміръ не захалъ къ Вава проститься… И она была довольна этой манифестаціей.

Однако, за эти дни, однажды ночью, въ постели, среди одолвшей безсонницы, Вава тихо плакала среди темноты и плакала долго…

— Еслибъ онъ зналъ, какая это жертва и какая смлость. И, конечно, страшно, шептала она.— Но надо, надо… Qui ne risque rien — ne gagne rien!

И она утшала себя примрами… Разв пріятно, не страшно молодому малому, офицеру, итти въ атаку, на приступъ бастіона, гд — или Георгій, или смерть… Если опасная, но несмертельная рана и онъ только обезображенъ — то это еще слава Богу… А пріятно больному ложиться на операціонный столъ, подъ ножъ хирурга… Но онъ страдаетъ и надо избавиться отъ болзни…

— Да, говорила Вава:— я буду обезображена… Въ этомъ сомннія нтъ… Я буду ранена, изрзана… Я буду страдать… Но зато потомъ… А если все даромъ?! А если даромъ?!

И именно этотъ вопросъ: ‘Если все даромъ?’ постоянно будто преслдовалъ двушку. Онъ-то именно и приводилъ ее среди оживленія вечера и гостей въ внезапное оцпенніе, удивлявшее всхъ.

Князь Завадовскій тоже замчалъ нчто странное въ дочери и иногда спрашивалъ дома, что съ ней. Но Вава якобы не поникала вопроса и удивлялась ему. Сама же про себя она думала: ‘Скоро узнаешь и будешь еще боле меня напуганъ. Бдный папа! ‘

Наступилъ день, въ который бывало всегда сборище у графини Дарьи Алексевны, тоже soire billante. Вава, пропустившая уже три-четыре пятницы, поневол отправилась къ графин, чтобы совсмъ не разсердить и не вооружить ее противъ себя. Добрая собственно старуха-фрейлина бывала ядовита, когда обижалась и дулась на кого-нибудь.

Пріхавъ на вечеръ къ графин одна, безъ отца, что длали вс молодыя двушки,— такъ было ршено давно, что родителей будетъ замнять сама хозяйка, — Вава нашла все тхъ же своихъ подругъ и нсколько молодыхъ людей, въ числ которыхъ двухъ изъ ищущихъ пристроиться… Графъ Томскій, конечно, отсутствовалъ.

‘Съ дуба рвущая’ была здсь, равно была и младшая Брехова или ‘Шарикъ’. Он-то дв, приданницы, и привлекли этихъ искателей бракосочетаній.

Вяземцевъ тоже явился и былъ совсмъ какъ въ воду опущенный.

Это замтила первая и сказала вслухъ старая два Бэби Валевская, сидвшая возл Вава. Послдняя присмотрлась къ лицу сидвшаго возл хозяйки генерала и улыбнулась…

— Правда, въ воду опущенный,— сказала она.

— И не мудрено! подхватила Мартьянова ехидно и глядя исподлобья на княжну.— Puisqu’ on lui tient le bec dans l’eau.

Княжна невольно смутилась и слегка покраснла, но сразу оправилась съ собой и оживилась…

‘Стало быть, начинаютъ поговаривать,— подумала она.— Да и правда, пора…’

Начались разныя, но все т же развлеченія. Невинныя игры, загадки, шарады и, конечно, гипнотическіе сеансы, въ которыхъ особенно всегда отличалась Машенька Мартьянова, муштруя своихъ и чужихъ искателей чистогановъ.

На этотъ разъ она завладла княземъ Агаринымъ и совсмъ замыкала его… ‘Князюленька’ всячески, изъ всхъ силъ, старался доказать гипнотическую силу, находящуюся въ молодой двушк и дйствующую на него, но, увы! всегда не впопадъ. Судьба зло смялась надъ нимъ.

— Потому что вы умничаете! сердилась Мартьянова.

— a lui serait un peu difficile,— шепнула Вава своей сосдк Бреховой. Можно пользоваться только тмъ, что имешь.

— А разв вы находите, что князь… не уменъ? спросила ‘Шарикъ’ и, вся вдругъ вспыхнувъ, сконфузилась.

— Нтъ, я шучу… Онъ очень милый и умный, отозвалась быстро Вава и подумала: неужели князюленька ей нравится… Можетъ кому-либо нравиться… Да. А теб — Вяземцевъ!.. ‘Въ своемъ глазу не видимъ и бревна!’ Можетъ быть, она влюблена въ княжескую корону.

И вспомнивъ, что генералъ только раза три заговаривалъ съ ней издали, чрезъ гостиную, но ни разу не подошелъ, не подслъ къ ней, княжна дождалась, чтобы онъ взглянулъ на нее, и показала ему веромъ на кресло возл себя. Вяземцевъ не только двинулся къ ней, а какъ бы шарахнулся съ своего мста.

— Вы на меня сердитесь? крайне серьезно спросила Вава, когда онъ слъ возл нея.

— Нтъ, помилуйте… За что же?..

— За то, что я ужъ давно не стряпала тараканье питье… Это было умышленно… Я сознаюсь… Я хотла обождать, имть время обдумать то, что я хочу у васъ спросить, узнать отъ васъ… Завтра я дома и ‘ради лимоновъ и арака’ постите бдную, жалкую, поистин жалкую княжну Вава.

Вава произнесла эти слова съ такой неподдльной грустью въ голос, что Вяземцевъ весь встрепенулся. Но онъ ничего не понималъ.

— Что же съ вами? изумился онъ.— Что-нибудь произошло. Всти дурныя…

— Откуда? Отъ кого? У меня, кром папа, никого близкихъ на свт нтъ. Прізжайте завтра и привезите съ собой непремнно всю вашу…

Вава запнулась и, обведя тоскливо глазами гостиную, всхъ звонко болтавшихъ и сновавшихъ, вымолвила:

— Вдь вотъ… Веселятся же люди. Мн даже завидно, глядя на нихъ…

— Что привезти, княжна? Вы сказали: непремнно привозить всю мою…

— Храбрость. Tout votre courage, mon gnral…

— Зачмъ? взволнованно выговорилъ Вяземцевъ.

— Нужно…

И они замолчали, не глядя другъ на друга. Вава опустила глаза на полъ, а генералъ безсознательно глядлъ на стнную лампу.

— Я васъ боюсь, княжна, выговорилъ онъ, наконецъ, отчасти-грустно.

— Я васъ люблю. А тхъ, кто насъ любитъ, бояться не слдъ

— Княжна, вамъ слдовало мн сказать: ‘я васъ очень люблю и уважаю’! Это было бы ближе къ истин.

— Нтъ, дальше! рзко сказала Вава и, вставъ съ мста, отошла отъ генерала.

XVIII.

— Нтъ, дальше! Нтъ, дальше!— какъ попугай повторялъ Вяземцемъ цлые сутки слова, поразившія его вчера.

Генералъ былъ совершенно самъ не свой. Онъ прежде, казалось ему, все будто путался въ стяхъ, теперь же онъ совсмъ завязъ въ нихъ и — струсилъ.

Да, нравственное состояніе Вяземцева нельзя было бы опредлить иначе, какъ позорнйшей трусостью, даже паникой.

— Не выхать ли мн завтра въ Петербургъ? спрашивалъ онъ себя.— Нтъ, какой Петербургъ,— въ Берлинъ, въ Парижъ… Ну, въ… въ… Сицилію, что ли! Въ Португалію!.. Или ужъ, въ самомъ дл, въ лчебницу Пастера… Нтъ, дальше, нтъ дальше… Что? Мн дальше?.. хать? Ахъ, нтъ. Это она сказала…

И вечеромъ, около девяти часовъ, генералъ выхалъ изъ дому къ княжн. Еслибъ онъ халъ на дуэль, на которой онъ наврное долженъ-быть убитъ бреттеромъ, противникомъ, то нравственное состояніе его было бы такое же, въ какомъ онъ чувствовалъ себя теперь… Онъ идетъ на врную смерть!.. А не итти, не драться, — нельзя. Тамъ честь заставляетъ. А тутъ что? Тутъ нчто иное, чего онъ никогда еще не ощущалъ.

— Никогда! Никогда!.. Ну, вотъ къ Пастеру бы можетъ быть и слдовало! почти грустно говорилъ Вяземцевъ.

При вид княжны за тмъ же столикомъ, съ тмъ же убранствомъ для его питья, генералъ нсколько ободрился и оживился. Ему почему-то показалось, что все, что его смущало, все бредни. Разв можетъ такая чудная и пышная красавица, въ двадцать лтъ, такая умница, ученая и такая кокетка,— можетъ ли она быть опасна ему? Да прикажи ей ‘это’ отецъ, такъ она лучше утопится въ Москв-рк.

Однако, едва усплъ Вяземцевъ, посл разговора о всякихъ пустякахъ, получить стаканъ своего чая съ аракомъ, какъ бесда вдругъ незамтно приняла иной оборотъ — и онъ опять струсилъ. Онъ замтилъ по поводу чего-то, что онъ уже старикъ.

— Сорокъ пять лтъ — хорошій старикъ, сказала Вава какъ бы себ самой.

— Да-съ, но дло не въ годахъ. Мн собственно семьдесятъ лтъ, потому что я усталъ жить.

— Какой отчаянный вздоръ! перебила Вава.— Усталъ? Человкъ, который даже не начиналъ жить.

— Какъ не начиналъ?!

— Конечно. Разв это значить жить: скакать верхомъ, командовать другими скачущими, а затмъ успокоиться и начать длать визиты по Москв. Въ вашей жизни не было ни одного дня сердечной пытки и ни одного дня душевнаго просвтленія. Разв это жизнь? Такъ и наскомыя могутъ жить… Впрочемъ, почемъ мы знаемъ, можетъ быть и наскомыя любятъ… А вы… Вы уйдете съ этой земли, не испытавъ того, что на ней всего дороже, для чего именно люди и являются сюда…

Наступило молчаніе.

— Да, пожалуй, что это и правда,— прошепталъ, наконецъ, Вяземцевъ робко и боязливо.

Вава не отвтила и казалась глубоко задумавшеюся.

Посл новаго минутнаго молчанія генералъ снова заговорилъ нсколько бодре.

— Что длать! Теперь поздно начинать жить, полстолтія… Волга-матушка вспять побжать не можетъ…

— Нтъ, можетъ! отозвалась рзко Вава, не глядя на него, а опустивъ глаза на чайникъ.— Все на свт можетъ быть. Гора сдвинуться можетъ съ мста.

— Какимъ же это образомъ, княжна? Въ сказк?

— Такъ вы Евангелія не знаете?!

— Ахъ, да правда… Силою вры. Но тогда вдь эта вра нужна.

— Конечно! Но если бы вы вдругъ почувствовали въ себ вру, что женщина васъ любитъ, то разв вы — гора-не двинулись бы съ мста?

Вяземцевъ какъ-то засуетился на кресл, схватился зря за сахарницу, потомъ поставилъ ее опять, запыхтлъ, взглянулъ украдкой на княжну, сидвшую попрежнему съ опущенными глазами и съ серьезнымъ лицомъ, и затмъ залпомъ выпилъ свое питье.

— Вы меня, княжна, взволновали этимъ разговоромъ,— смущенно заговорилъ онъ.— Вы мн нсколькими словами показали мое существованіе въ такомъ вид, что даже страшно стало,— нтъ, хуже… даже грустно стало. Конечно, еслибы теперь, уставши жить все одинъ-одинехонекъ, я встртилъ женщину или двушку лтъ тридцати,— тридцати-пяти…

— Пятидесяти-пяти, семидесяти-пяти,— продолжала княжна тмъ же голосомъ.

— Нтъ, нтъ! Зачмъ… семидесяти-пяти, а такъ… тридцати-пяти… Конечно. А если бы я ршился вдругъ жениться на такой, которая годится мн въ дочери, то, повторяю, не священника пригласить надо, а прямо г. Пастера пригласить.

Посл новаго молчанія Вава вдругъ вымолвила медленно и глухо:

— Скажите мн, неужели въ самомъ дл, если бы я вамъ сказала: я хочу быть вашей женой, то вы бы отвтили: ‘а я не хочу’?

— Какіе пустяки, княжна!— едва слышно, отъ трусости, произнесъ генералъ.

— Что — пустяки?

— Да вообще все это… нашъ разговоръ.

— Нтъ… Представьте себ слдующее: я — княжна Варвара Александровна Завадовская — люблю васъ. Почему, какъ — это совершенно иной вопросъ, сложный вопросъ. Среди окружающихъ меня лицъ я нашла и выбрала одного человка, который нравственно нравится мн, внушаетъ мн уваженіе, много симпатіи, я,— какъ я есть,— его любить могу… И чувствую, что люблю. Если я не влюблена въ него, какъ въ молодого человка влюбляется молодая двушка, то во мн все-таки мое къ нему чувство — не сестры, не дочери, не матери. И вотъ, я являюсь и говорю вамъ: я васъ люблю и готова итти за васъ замужъ. Нтъ, боле того! Я хочу, я требую, чтобы вы на мн женились! Ну-съ, отвчайте, что бы вы отвтили!..

— И я отвчу тогда,— тихо произнесъ генералъ,— отвчу: какъ прикажете.

— Скажите, по крайней мр, когда прикажете?— улыбнулась Вава, но странной улыбкой.

— Ну-съ, когда прикажете!— шепнулъ Вяземцевъ, будто цпеня.

— Я отвчу: какъ можно скоре. Чрезъ мсяцъ-полтора…

Вава разсмялась неискреннимъ смхомъ и прибавила:

— Ну, assez… Trve de betises! Серьезно говоря, вы бы никогда не ршились на мн жениться изъ-за вашей дикой боязни брака.

— Вы мн въ дочери годитесь.

— Я знаю, что я была бы счастлива съ вами. И какъ странно… когда подумаешь, что вся жизнь отъ одного слова зависитъ… Вотъ, еслибъ вы теперь не молчали, сказали одно слово, то вся моя жизнь и ваша жизнь…

— Вы шутите…

— Нтъ. Теперь я не шучу,— шепнула Вава грустно.

— Княжна!— закричалъ Вяземцевъ,— княжна… Ради Бога… Одно слово, княжна, скажите одно слово… Неужели вы согласились бы стать моей женой?…

— Я не одно, а много словъ сказала,— отозвалась Вава.

Генералъ поднялся, приблизился и протянулъ къ княжн дрожавшую отъ волненій руку.

Она тихо двинулась и милымъ, граціознымъ и стыдливымъ жестомъ вскинула со столика и положила въ его руку об свои.

XIX.

Прошло уже два дня, а у Вава не хватало духу сообщить эту новость-событіе ея жизни. Она знала, какъ приметъ это отецъ, и, вдобавокъ, положительно боялась, что онъ одинъ на всю Москву прочтетъ въ ея глазахъ — вдь на вор шапка горитъ — ея тайные мотивы, узнаетъ и найдетъ ключъ къ разгадк ея тайны.

Наконецъ, на третій день, на замчаніе отца, что она и какъ будто рада чему-то, и какъ будто по временамъ озабочена и тревожна, княжна, не имя возможности обмануть отца и не зная, что сказать, ршилась признаться. Въ этотъ вечеръ, такъ какъ князю слегка нездоровилось, — онъ безпрерывно кашлялъ и чихалъ, — онъ остался дома и, надвъ халатъ, явился въ комнату дочери.

‘Сама судьба’ — подумала Вава и сказала:

— Я очень рада, папа, что ты захворалъ немножко и остался. Намъ надо съ тобой серьезно объясниться.

И княжна начала задавать отцу вопросы самые обыкновенные, прося отвчать на нихъ. Князь удивлялся и отвчалъ.

Вопросы эти были, между прочимъ, и о томъ, находитъ ли князь жизнь ихъ нормальной? Думаетъ ли онъ, что можно еще хоть десять лтъ прожить такъ, слоняясь въ наемной извозчичьей карет по разнымъ знакомымъ то съ визитомъ, то на вечера, гд одинаково скучно? Можетъ ли она, Вава, надяться черезъ годъ-два выйти замужъ, какъ принято выражаться, ‘блестящимъ образомъ’? Откуда явится этотъ блескъ, когда его нтъ и въ примт? Вполн ли увренъ князь, что, продолжая подобное существованіе, онъ года въ три-четыре не запутается совершенно, удвоитъ или утроитъ свой долгъ?

На вс эти вопросы князь отвчалъ то, что говорилъ дочери сотни, если не тысячи разъ, и что Вава знала, конечно, напередъ, но это было необходимое вступленіе.

— Да что же это все значитъ?— спросилъ, наконецъ, князь.

— А это, папа, то, улыбнулась Вава, что прежде бывало часто въ романахъ. Очень хорошій обычай, теперь заброшенный. Un avant-propos или предисловіе. Предисловіе — чрезвычайно умная вещь и напрасно авторы покинули его. Читателю, конечно, не дураку, авторъ даетъ возможность стать на извстную точку зрнія и съ нея озираться кругомъ себя, читая романъ. Я не говорю о тхъ предисловіяхъ, гд пишутъ ‘милому другу’ или ‘обожаемой женщин’, что посвящаютъ свой трудъ вотъ съ того-то или потому-то, — я говорю о томъ предисловіи, гд авторъ какъ бы даетъ себ тему, ставитъ тезисы, высказываетъ извстныя положенія, которыя будетъ доказывать. Теперь, отвтивъ мн на вс мои вопросы, скажи мн: будешь ли ты радъ, если я объясню, что выхожу замужъ?

Князь, ходившій по комнат, остановился и, улыбаясь, взглянулъ на Вава, какъ если бы она шутила.

— Нисколько!— серьезно отозвалась она на этотъ взглядъ.— Я нисколько не шучу — совершенная правда. Я уже дала слово и только изъ уваженія и любви къ теб прибавила, что нужно твое согласіе. Но я, разумется, уврена, что ты его дашь.

— За кого же?— выговорилъ князь совершенно упавшимъ голосомъ, и по всему его тлу прошло такое ощущеніе, что, казалось, сразу простуда его прошла.

Дйствительно, у князя сердце задрожало при мысли: ‘за кого?’

— За генерала… за Вяземцева,— храбро выговорила Вава.

Князь поглядлъ на дочь и вымолвилъ съ укоризной, но съ чувствомъ:

— Стыдно теб, Вавочка… Такъ не шутятъ. У меня въ ожиданіи все нутро горло, а ты балуешься…

Этотъ отвтъ смутилъ княжну: онъ былъ краснорчивъ. И теперь, въ первый разъ, молодая двушка вдругъ взволновалась… Вскочивъ съ мста, она вдругъ бросилась къ отцу, обняла его и прижалась къ нему, какъ прижимается къ нян малый ребенокъ, испугавшійся чего-то въ полутемной комнат, и вымолвила тихимъ, трусливымъ голосомъ:

— Папа, это серьезно… Я ршилась… Я не шучу… Да, за Вяземцева.

Князь отшатнулся и опустился въ ближайшее кресло, такъ какъ дйствительно у него подкосились ноги. Но не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ онъ снова поднялся и воскликнулъ отчаянно:

— Никогда! Никогда этого не будетъ! Ты сошла съ ума! Да и онъ-то, старый скотъ, съ ума оршелъ! Пока я живъ — никогда! Да что ты?! Что ты!? Ахъ, старый скотъ!

— Я ршилась!— твердо выговорила Вава, но опуская глаза, какъ виноватая.— Я дала слово…

— Никогда! Ты не ршилась. Какое слово?! Что это? Жертвоприношеніе! Да лучше все на свт, лучше жить другой, простой жизнью, безъ тратъ нелпыхъ, или ухать въ какой провинціальный городъ, гд я найду себ должность… Лучше теб въ гувернатки, въ телеграфистки, въ магазинщицы… Лучше я въ дворники пойду, лавочку открою…

Вава дала отцу высказаться и постепенно успокоиться, и когда князь снова услся, глубоко вздохнувъ, она заговорила въ свой чередъ и стала защищаться, оправдываться…

— Я знаю, что я длаю!— постоянно прибавляла она, какъ бы прибаутку или припвъ къ псн…

XX.

И черезъ нсколько дней Москва ахнула…

Была объявлена помолвка генерала Вяземцева съ княжной Завадовской.

Давно не бывало столько толковъ, столько споровъ и пересудовъ… У всякаго общества есть чутье… Свадьба же эта, по многимъ причинамъ, казалась несообразной и странной. И, вдобавокъ, вс догадались, что это дло рукъ молодой двушки, а не пожилого человка. И почему-то всмъ казалось, что не е, а его надо жалть… Какой-то шутникъ ршилъ и повторялъ:

— Она изъ него и дровъ и лучины нащеплетъ!

— Съ ея точки зрнія, насколько вс ее знаютъ, c’est louche!— говорила, таинственно щуря глаза, оберъ-сплетница генеральша Хаматова.

— Rien de louche! Совершенно просто и ясно!— противорчила тетушк ‘съ дуба рвущая’.— Будетъ его за носъ водить и обманывать…

И многіе, съ легкой руки, стали повторять то же…

— Обманывать? Никогда!— ршила графиня Дарья Алексевна.— Я Вава знаю съ рожденія. Она не изъ такихъ….

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

‘И какой дорогой цною, никто никогда не узнаетъ или не пойметъ. Что такое застнокъ и пытки на Руси, инквизиціонныя ухищренія надъ жертвами въ Испаніи, зврства дикарей надъ миссіонерами?.. Все это ничто въ сравненіи… Тамъ физическія страданія, и чмъ они сильне, тмъ лучше, потому что ведутъ къ потер сознанія и, стало быть, къ прекращенію лукъ. А здсь муки иныя… Каковы он — знаютъ только т несчастныя женщины, которыя волей или неволей прошли чрезъ нихъ… Да, дорогой цной завоюю я свое счастье, если еще завоюю! А если нтъ!..’

Такъ думала и разсуждала молодая женщина, сидя у своего туалета въ спальн, поздно вечеромъ, пока въ сосдней комнат раздавались по паркету мрные шаги и звукъ шпоръ.

Кругомъ, въ дом и на двор, было тихо, мертво тихо…

Большой деревенскій домъ со стариннымъ убранствомъ уже погрузился во тьму. Люди ушли спать, а окрестность давно спала. Только въ зал, гд мрно шагалъ, заложа руки за спину, генералъ Вяземцевъ, да въ спальн, куда пришла раздваться его жена,— былъ свтъ.

Ужъ три недли прошло съ тхъ поръ, какъ молодые посл свадьбы въ Москв, пріхали въ усадьбу, гд лтъ сорокъ никто не жилъ. Шелъ медовый мсяцъ… Странный! Вроятно, они не такіе бываютъ обыкновенно. Генералъ былъ счастливъ и доволенъ, обожалъ молодую жену, но часто задумывался и смущался. Его удивляла холодность жены. Не къ нему, а вообще… Съ нимъ она ласкова, предупредительна, мила… Но многаго она не понимаетъ… Такъ и говоритъ, что не понимаетъ! Говоритъ, что, должно быть, ея натура такая и чтоей, быть можетъ, не слдовало бы вовсе выходить замужъ.

Но она покоряется… А этого онъ не хочетъ… Онъ видитъ и чувствуетъ, что его особа въ минуту порыва любви ей смшна, потому что Вава не раздляетъ его, а только наблюдаетъ, а по ея красивому лицу скользитъ или досада’ или еще хуже… ироническая усмшка…

И Вяземцевы доживали здсь медовый мсяцъ почти поневол, ради Москвы и ради того, ‘что станетъ говорить княгиня Марья Алексевна!’ если они вдругъ черезъ десять дней появились бы снова въ первопрестольной.

Теперь было уже ршено, что черезъ недлю или десять дней они — собиравшіеся прожить все лто въ деревн — покинутъ усадьбу и выдутъ прямо за границу, въ Вну, а затмъ посл консультаціи съ внскими медиками отправятся куда-нибудь на воды.

Вава ршила это, а она длала, что хотла, и мужъ во всемъ повиновался безпрекословно.

Вава, вскор посл прізда въ усадьбу и глушь Рязанской губерніи, открыла въ муж, а затмъ и въ себ самой зачатки болзней, которыя запускать не слдовало. У генерала оказался катарръ желудка, а у нея — постоянныя невралгическія боли, особенно по вечерамъ и ночью… Только спокойствіе и сонъ утишали эти боли. Напрасно Вяземцевь краснорчиво и горячо убждалъ жену, что въ наше время только у людей совершенно непорядочныхъ и даже неблаговоспитанныхъ — не бываетъ катарра желудка. Вава упорно стояла, на своемъ, что ему надо лчиться. Да и ей надо…

И вотъ теперь уже шли приготовленія къ отъзду. Генералъ былъ доволенъ уже и тмъ, что Вава повеселла, казалась счастливой. Даже холодность ея натуры, казалось, вотъ-вотъ смягчится…

Укладка одного сундука генерала и пяти большихъ сундуковъ генеральши взяла всего три дня. Надо было спшить, ибо нужно было еще поневол задержаться нсколько дней въ Петербург ради шитья статскаго платья для Вяземцева. Впервые приходилось генералу надвать на себя цвтные брюки, пиджаки и фраки. И онъ заране какъ-то совстился… Что-то изъ этого выйдетъ? Онъ сознавался въ тайн, что — дрянь дло выйдетъ. На ‘человка’ будетъ онъ смахивать, того, котораго зовутъ — ‘эй’.

II.

Въ Москв Вяземцевы перехали только черезъ площадь съ вокзала на вокзалъ и на утро были въ Петербург. Здсь черезъ пять дней появился гардеробъ простого смертнаго и въ числ черныхъ паръ, по настоянію Вава, былъ и дорожный complet синевато-желтовато-лиловато-срый, не то клтчатый, не то полосатый, самый модный.

Облачившись ради пробы и надвъ на голову котелокъ, Вяземцевъ подошелъ къ трюмо полюбоваться на себя.

— Хорошъ, голубчикъ, нечего сказать, произнесъ онъ кисло.— Даже образъ россійскій потерялъ… На армянина изъ кавказскаго магазина смахиваешь.

Дйствительно, брюнетъ генералъ, загорвшій въ деревн и съ большими черными усами, конечно, подкрашенными, казался не чистымъ россіяниномъ.

Еще черезъ недлю Вяземцевъ былъ уже облеченъ въ статское не ради одной пробы. Онъ былъ съ женой въ купэ спальнаго вагона, который мчался между Прагой и Вной.

‘Господи! думалъ онъ.— Только еле мсяцъ прошелъ, какъ женился, а уже…’

И онъ не кончилъ разсужденія ни словомъ, ни мысленно. Это ‘уже’ значило, однако, много.

Вава всю дорогу отъ Варшавы только и говорила объ одномъ — о докторахъ, консультаціяхъ и консиліумахъ.

— Что ты, матушка! Подумаешь, мы въ безнадежномъ состояніи! отзывался Вяземцевъ.

— Не надо ничего запускать! объясняла она.

— Вотъ ради твоихъ мигреней или невралгій я готовъ хоть въ Африку хать, разсуждалъ генералъ,— но для меня собственно — ничего не надо… Моя боль подъ ложечкой у женя даже не благопріобртенная, а родовая, старинная… Отецъ жаловался всегда, и про дда сказывалъ, что тотъ тоже жаловался… А прожили по семидесяти лтъ. И изъ всхъ водъ они только ключевую потребляли. Отъ нея еще, спасибо, никто никогда не окочурился, а отъ вашихъ Вишей, Эмсовъ и разныхъ Бадовъ — что народу переколло. Вотъ камергеръ Бистумъ, прошлый годъ, какъ пріхалъ изъ Карлсбада — и издохъ.

— Пьеръ, ради Бога! протестовала, какъ и всегда, Вана.— Этотъ тонъ…

— Мове тонъ-то мой? Ну, не буду… Вотъ прежде, невстой, мою рчь не браковали.

— Pardon. Ты женихомъ такъ никогда не изъяснялся.

— Не говори… Будучи невстой, ты мн многое спускала. Сочинителей ругать позволяла, а теперь изъ-за пустяковъ цлая ссора. Вотъ хоть недавно изъ-за посмертныхъ записокъ…

— Ахъ, Пьеръ… Не могу я согласиться, что живой человкъ сидитъ и пишетъ свои посмертныя записки.

— Такъ говорится всегда, Вава.

— Нтъ! Говорится, когда он уже печатаются, а онъ умеръ.

— Все-таки же он посмертныя, — упирался Вяземцевъ, и Вава молчаніемъ прекращала споръ, Она дала себ слово уступать мужу во всемъ, что… пустяки.

По прізд въ Вну, Вяземцева тотчасъ занялась розыскомъ докторовъ. Генералъ не вступался.

— Чтобы сдлать теб удовольствіе, говорилъ онъ покорно,— я хоть французскій скипидаръ пить буду, но чтобы врить въ этихъ лшихъ, клистирниковъ — не могу, матушка.

Въ первый же день Вава выхала одна, якобы ради доктора-знаменитости, но приказала кучеру хать на телеграфъ. Таковой былъ въ гостиниц, но она не захотла имъ воспользоваться. Начавъ писать депешу, она остановилась въ недоумніи, не зная, какъ по-французски — Аграфена. Подумавъ, она усмхнулась и написала: ‘Agraphna Ivanoff’, а въ депеш къ своей горничной Глаш, уже вышедшей замужъ, она просила ее снова еще разъ аккуратно справиться черезъ мужа о томъ же дл и отвчать немедленно.

На слдующій день вечеромъ генералъ получилъ, къ крайнему удивленію, депешу на свое имя и, распечатавъ, прочелъ два слова: ‘Toujours Kissingen’,— и безъ подписи.

— Что это такое? принесъ онъ депешу къ жен.

Вава, взглянувъ, сначала разсмялась, но затмъ объяснила серьезно:

— Я такъ и думала. Это нашъ докторъ московскій. Онъ мн отвчаетъ, какія воды самыя для тебя подходящія. Я ему безусловно врю. Но все-таки мы здсь посовтуемся и ршимъ окончательно.

— Ну, Вавочка… Ужъ если слушаться, то я лучше послушаюсь своего клистирника, чмъ чужого.

Въ продолженіе четырехъ дней въ большомъ номер-апартамент русскаго генерала перебывали четыре доктора, изъ коихъ двое — звзды медицинскаго міра. Генералъ лишился своего всегдашняго хорошаго аппетита, отчасти сна и на третій день уже захворалъ… Да и можно было захворать. Ежедневно уводили его въ спальню, раздвали чуть не до-гола и стучали, щупали, нюхали, заставляли вздыхать, не дышать, молчать, говорить ‘что-нибудь’, кашлять… Только пть и танцовать ни разу не заставили. Эти операціи подйствовали на Вяземцева и онъ раздражился.

— Наконецъ, проступятъ вдь, черти! восклицалъ онъ.

Когда четвертый докторъ, поговоривъ, пожелалъ тоже увести генерала въ спальню, онъ закинулся какъ лошадь и отказался наотрзъ.

— Какъ! Опять счь поведутъ?.. Не хочу!.. Вавочка, ради Создателя! Вдь это теперь даже въ школахъ запрещено.

Вава настаивала, говоря, что этотъ докторъ внушаетъ ей наиболе доврія.

— Ну, ладно, съ условіемъ: пускай тоже разднется… Вдвоемъ нагишемъ веселе будетъ.

— Ахъ, Пьеръ… Если бы онъ понималъ! разсердилась Вава.

Разумется, Вяземцева все-таки ‘повели счь’. Когда этотъ докторъ посл экзекуціи объяснилъ, что генералу нуженъ Киссингенъ, а генеральш въ томъ же Киссинген — Оберзальцбруннъ, то Вяземцевъ обрадовался.

— Слава Богу! Большинствомъ голосовъ! Киссингенъ и шабашъ! Да хоть бы даже Шпицбергенъ или мысъ Доброй Надежды — только бы раздвать перестали.

Генералъ не говорилъ и почти не понималъ ни слова по-нмецки. Вава говорила порядочно и во время консультацій служила переводчикомъ. Когда мужа ‘уводили’, она садилась у пріотворенной двери, слушала и на вопросы доктора мужу переводила его отвты, говоря черезъ дверь.

Четвертый докторъ, показавшійся Вяземцеву чистокровнйшимъ жидомъ и даже какъ-то сомнительно любезнымъ и ласковымъ, пожелалъ вдругъ посл консультаціи объясниться съ генераломъ по важному вопросу, но не черезъ генеральшу, а черезъ посторонняго человка-толмача.

— Это обо мн, — объяснила мужу Вава, слегка смущаясь.

И на другой же день докторъ явился съ какимъ-то лысымъ и гладко выбритымъ старикомъ въ синихъ очкахъ… Докторъ заговорилъ по-нмецки, а его спутникъ объяснялся съ генераломъ, переводя по-французски. Объясненіе пространное и подробное, нмецки добросовстное, состояло въ томъ, что генералъ долженъ елико возможно ‘беречь супругу’.

Сводъ бесды былъ таковъ:

— Пока у генеральши нтъ ничего особенно важнаго, но можетъ разыграться… И тогда будетъ осложненіе. Простыя невралгіи, перемстясь, могутъ вызвать острыя страданія. Необходимо генеральшу беречь… и беречь!..

И докторъ, конечно, объяснилъ, какъ беречь… Вяземцевъ угрюмо объяснилъ, что онъ и такъ это длаетъ. Ужъ больше кажется и нельзя… Разв только не здороваться и не прощаться съ женой. Или на сажень не подходить къ ней.

— Ну, вотъ и отлично! сказалъ доктору.— Ganz gut.

‘Теб, дьяволу, разв’,— злобно подумалъ Вяземцевъ.

И было тотчасъ ршено поступить по совту этого доктора и по депеш Глаши.

Но если генералъ врилъ совту въ депеш, якобы отъ московскаго ‘клистирника’, насчетъ Киссингена, то этотъ внскій жидъ, вмшавшійся даже ‘въ семейныя дла’ его, казался ему очень ‘шельмоватымъ’. Казалось, что онъ за гульденъ отца съ матерью продастъ.

III.

Черезъ недлю Вяземцевы были уже на мст.

Обстановка была особенная, окружающее носило на себ характерный отпечатокъ. Это было не мстечко и не городъ, а именно — ‘воды’ и вдобавокъ нмецкія. Вс эти Маріенбады, Киссингены, Крейцнахи и Эмсы такъ похожи другъ на друга, что если, перебывавъ на нсколькихъ, знаешь ихъ, то иной разъ, въ минуту разсянности, оглянувшись кругомъ себя, право, сразу не скажешь, въ которомъ изъ нихъ находишься въ данную минуту.

Небольшіе домики съ садиками, небольшія улицы, большой садъ въ центр города, зданіе курзала водъ и ваннъ, интернаціональный характеръ прізжей публики, даже туземцы, всегда блобрысые или рыжіе, всегда какіе-то тоскующіе, всегда мягкіе въ обращеніи, услужливые и вмст съ тмъ всегда глядящіе зорко въ карманъ прізжаго… Вотъ общій характеръ нмецкихъ водъ.

Вс эти гости — и англичане, и русскіе, и хотя бы даже испанцы,— все это для аборигена не люди, не такіе же человки, какъ вотъ они сами. Это пролетная дичь, которую надо стеречь во-время и стрлять, это тяга, вотъ какъ вальдшнеповая, это доходная статья.

Городокъ во время сезона оживаетъ и притихаетъ — правильно, такъ, какъ ходятъ и бьютъ часы: то весь городокъ на ногахъ, снуетъ, идетъ, детъ, то весь вдругъ среди дня какъ бы заснулъ, точно будто испанская сіеста. Въ сумерки снова все оживаетъ, но затмъ очень рано, часа за три, за два до полуночи, уже все снова стихло. И вс равно, и прізжіе изъ Эдинбурга, или изъ Бордо, или изъ Нью-Гевена, въ Коннектикут, или Пензы, Епифани, Васильсурска — вс живутъ на одинъ ладъ.

Но отличительная черта нмецкихъ водъ — главная и общая — дремота или тоскливость во всемъ и на всхъ. Кажется, что не только сами туземцы, но и садики ихъ тоскливы. Даже чистота и опрятность на улицахъ и въ домахъ — и та тоскливая. Каждая горница съ лоснящимся поломъ, съ банальной, чистенькой мебелью, будто говоритъ:

— Ахъ, не поврите, ужъ какъ это мн скучно!

Однако, тоскливость эта такая добропорядочная и невозмутимо-благодушная, что ужъ, конечно, не здсь кто-либо когда-либо покончитъ жизнь самоубійствомъ. Англичанинъ отъ сплина покусится на свою жизнь, скучая у себя, но зная, что можно и не скучать на свт. Туземецъ нмецкихъ водъ, уныло тоскуя, убжденъ, что всюду на свт такая же тоска, какъ у него и въ немъ. Это — жизнь. Судить по-себ — законъ природы. Мухи наврное убждены, что люди тоже летаютъ и тоже къ кому-нибудь на носъ садятся.

Киссингенъ равно такъ же опрятенъ и скученъ, какъ вс курорты Германіи. Отличіе его отъ разныхъ Крейцнаховъ и Наугеймовъ только въ томъ, что онъ кажетъ какъ будто построеннымъ вчера. Вс домики не старые нмецкіе, а на новый ладъ. По этимъ улицамъ уже, конечно, никогда бы не прошли Германъ и Доротея, а тмъ мене какое-либо зданіе напомнитъ времена Лютера.

По прізд сюда, Вяземцевы остались довольны своимъ избраннымъ на лто мстопребываніемъ. Киссингенъ понравился и мужу, и жен. Генералъ нашелъ, что всякія воды, всякое любезное мсто именно должно быть такимъ: спокойнымъ, нарядливымъ, опрятнымъ.

— Вотъ ужъ тутъ, Вава, наврное нигд нтъ клоповъ!— объявилъ генералъ торжествуя.

— Что это, Пьеръ!— отозвалась Вяземпева.— Какъ теб на умъ подобное приходитъ… Путевыя впечатлнія и мысли русскаго генерала? Хоть записывать за тобой.

Однако, Вава была тоже довольна. Она сразу замтила ту удручающую тоску, которая здсь пеленой легла на все. Здсь всякій человкъ съ сердцемъ и съ разумомъ, если только онъ здоровъ, долженъ умереть отъ тоски. И не умретъ только совершенно умирающій, тотъ, который лчится съ чувствомъ утопающаго, хватающагося за соломенку.

‘Да, именно въ такое мсто и надо было пріхать. Это судьба’ — радовалась Вава.

Вяземцевы наняли одинъ изъ самыхъ красивыхъ и просторныхъ домиковъ, съ садомъ, совсмъ на нмецкій ладъ. Онъ былъ не вычищенъ, а, казалось, вылизанъ языкомъ и поражалъ глазъ нелпо разсаженными цвтами. Вяземцевы тотчасъ же перехали изъ гостиницы, а на слдующій день генералъ уже поднялся въ семь часовъ утра и отправился пить свою первую кружку къ источнику ‘Ракоцци’.

‘Вотъ такъ молодые или, врне сказать, вотъ такъ молодой!— иронизировалъ генералъ надъ самимъ собой.— Въ апрл внчался, а въ іюл воды пьешь’.

Между тмъ Вава занялась своимъ дломъ. Потребовавъ мстный ‘Листокъ’, гд печатались фамиліи всхъ прізжихъ, сна взяла карандашъ въ руки и выписала вс имена, которыя что-либо говорили ей. Тутъ были представители изъ французской аристократіи, были и англичане, и было, конечно,больше всего русскихъ, фамиліи которыхъ были, разумется,вс перевраны.

Вдобавокъ, было много русскихъ съ удивительными опредленіями, громко звучащими. Было два статсъ-рата и была, одна госпожа фонъ-Ергровъ, гофъ-ретинъ, т. е. надворная совтница Егорова, былъ и одинъ гехеймратъ, вообще русскихъ ‘ратевъ’ оказалось много. Одинъ ‘гофратъ фонъ-Сидоровъ’ жилъ даже рядомъ съ домомъ, нанятымъ Вяземцевыми.

Однако, просмотрвъ нсколько листковъ, Вава стала сумрачна и озабочена, но затмъ черезъ полчаса, проведенныхъ задумчиво, она послала двушку справиться, когда открываются воды и начинается създъ, и нтъ ли еще листковъ боле раннихъ.

Конечно, оказалось, что въ колекціи не хватало трехъ первыхъ. Когда они были розысканы и поданы, и когда Вава пробжала ихъ глазами, то снова ей попались разные русскіе раты. Но, наконецъ, вдругъ она улыбнулась и глаза ея блеснули. Она отбросила листокъ въ сторону, встала и вышла, на балконъ съ сіяющимъ выраженіемъ лица: ‘онъ’ былъ уже тутъ!

Въ листк не стояло, что ‘онъ’ съ нею или съ женой, стояло — съ семействомъ. Но Вава, конечно, знала, что это ‘она’ съ своей двочкой, такъ какъ у Колицына не было ни матери, ни сестеръ, ни какихъ-либо близкихъ. Вава еще въ ма, до свадьбы своей, справлялась и узнала, что ‘она’ долго упрямилась и не хотла хать за-границу лчиться, предпочитая русскія воды, но, затмъ, уступила настояніямъ Колицына, и они выхали въ іюн въ Германію.

— Теперь главный вопросъ,— думала Вава,— какъ? Встртиться нечаянно, удивиться и ахнуть, или просто послать по его адресу и попросить къ себ? Играть или нтъ? Конечно, играть съ перваго шага.

И Вава, все всегда обдумывавшая въ малйшихъ подробностяхъ, никогда не дйствовавшая на обумъ, даже и въ пустякахъ, положила себ день и даже сутки на то, чтобы обсудить со всхъ сторонъ, какъ встртиться съ Колицынымъ.

— Вдь это какъ въ роман,— думалось ей:— первая глава очень много значитъ. Она или оставляетъ читателя попрежнему въ той комнат и на томъ стул, на которомъ онъ сидитъ, или же сразу переноситъ въ иной міръ, уноситъ, Богъ, всть куда, и не только горница, а и городъ, въ которомъ онъ сидитъ съ книгой, проваливается и исчезаетъ гд-то въ преисподней. Да, надо обдумать первую главу нашего романа! Увы! Я не врно выражаюсь. Не ‘нашего’, а пока еще только ‘моего’ романа. Онъ еще не герой этого романа. Да и будетъ ли?

И въ разсянности отъ мыслей, Вава глядла съ балкона внизъ, гд шла по тротуару пожилая пара подъ-ручку: благодушный туземецъ съ своей, какъ бы полусонной, супругой. И Вава удивила ихъ своимъ взглядомъ, гордымъ и высоковрнымъ, и тмъ, что сказала вслухъ какое-то странное слово, будто брошенное имъ.

Разумется, она была мысленно за тысячу верстъ не только отъ этихъ нмцевъ, но даже отъ Киссингена, а произнесенное слово было русское:

— Будетъ!

Вава вспомнила свое объясненіе съ княземъ Владиміромъ въ Москв, на бал Бреховыхъ, его смущеніе, волненіе… Затмъ, его отъздъ, если не въ Каиръ, какъ ‘погрозился’ онъ, то куда-то далеко, въ Сицилію или Турцію.

Съ того дня, что Вава имла свое роковое объясненіе съ Колицынымъ, они не видались. Князь ухалъ изъ Москвы, не простясь съ ней, и Вава объяснила эту манифестацію въ свою пользу. Затмъ, посл отъзда князя, она усиленно занялась своимъ планомъ замужества. Вскор генералъ былъ уже въ стяхъ и помолвка была объявлена Великимъ постомъ.

Генералъ, разъ ршившись на такой отчаянный шагъ, какъ женитьба, хотлъ спшить и внчаться на красной горк. Князь Завадовскій тоже, разъ ршившись, былъ того же мннія, но Вава оттягивала свадьбу, будто выжидала…

Колицынъ вернулся въ Москву за три недли до свадьбы, но нигд не показывался. Въ обществ даже не знали наврное, вернулся ли онъ. Вава же знала это черезъ Глашу, знавшую все объ Колицын черезъ его камердинера, друга ея жениха.

Когда молодые Вяземцевы тотчасъ посл внца выхали въ деревню провести медовый мсяцъ, князь уже былъ съ своей подругой въ Германіи, выхавъ за три дня до свадьбы Вава. Наканун его отъзда была свадьба Глаши. Вава была посаженой матерью и очутилась въ приходской церкви среди полузнакомаго многочисленнаго общества лакеевъ и горничныхъ большого свта. И здсь въ церкви узнала она отъ камердинера князя, что онъ хвораетъ, похудлъ и завтра вызжаетъ на нмецкія воды, а куда — неизвстно…

И вотъ теперь, спустя мсяца полтора, они очутились вмст въ Киссниген… случайно, потому лишь, что у генерала оказался, по счастью, катарръ желудка.

— Все ладится пока,— думала теперь Вяземцева и прибавляла:— а если онъ вдругъ удетъ?! Бжитъ! Или отъ страха, или на-смхъ. Тогда отложется?! Ce qui est retard… Нтъ, пословица не права…. Est souvent perdu. Теперь или… Богъ всть когда.

IV.

На другой день утромъ вся интернаціональная публика, окружавшая колодцы съ минеральной водой и бродившая взадъ и впередъ по большой алле не ради удовольствія, а ради усвоенія выпитаго стакана, была заинтригована. И вся эта разнородная, на одинъ ладъ скучающая, хотя и интернаціональная, публика какъ будто немножко оживилась. Гуляющіе останавливались, внутренно ахали или добродушно улыбались, если это были старики и старушки. Нкоторые, не окончивъ аллею, возвращались назадъ, догнать, опередить и опять взглянуть…

И здоровые и больные были пріятно удивлены появленіемъ женской фигуры. Это была вновь прибывшая. Какой національности — было еще неизвстно. Но что она сдлала бы честь всякой націи — въ этомъ не было ни малйшаго сомннія.

Высокая, стройная, элегантная, полная отъ прически головы до башмаковъ и вншностью, и въ движеніяхъ того, что выражается словомъ — ‘distinction’. Очевидно не звзда полусвта, не сомнительная аристократка и не поддльная баронесса изъ Парижа или Берлина. И вс ршили тотчасъ, что эта красавица, конечно, судя по волосамъ и голубымъ глазамъ — нмка, шведка, но не англичанка.

Блокурая красавица была въ утреннемъ, простомъ и вмст съ тмъ затйливомъ туалет: блое съ голубымъ, какъ и подобало блокурой. Все было блое съ голубымъ, даже шляпка и зонтикъ. Даже маленькая болонка бжала около нея съ голубой ленточкой на ше. Въ густой алле были просвты, и иногда прорвавшіеся сквозь втви солнечные лучи ярко, какъ электрическій свтъ на сцен, падали на нее. И освщеннаятакъ, на мгновеніе, она была эфектна и: красива, какъ сказочная фея.

Не прошло четверти часа, какъ многіе уже старались узнать, кто вновь прибывшая, и вскор черезъ правительственнаго комиссара, начальника водъ, было узнано, что красавица — русская ‘generalin’ и ‘grfin von’… Но фамилія, увы! была, такъ передана, а при переход изъ устъ въ уста еще подверглась такой метаморфоз, что ее и выговорить была трудно. Передаваемая черезъ полчаса около павильона Ракоцци, фамилія эта достигла и до слуха генерала Вяземцева. Молодой человкъ, русскій, знакомый генералу по Петербургу, передалъ Вяземцеву, что вс толкуютъ о томъ, что появилась въ Киссинген вновь прізжая красавица, ихъ соотечественница. Только имя очень странное, какъ будто даже не русское — графиня Зельцвенцова.

— Красавица? угрюмо переспросилъ генералъ.

— Вс говорятъ… Я еще не видлъ.

— Ужъ коли изъ Россіи, такъ, стало быть, полька. Зальцвенцова? По-русски ничего не выходитъ. По-польски, можетъ-быть, что-нибудь и выйдетъ. Вдь у нихъ не въ столовой, а самую столовую сть можно. Сказывается: сала или зала ядальня!

Генералъ, конечно, совершенно не подозрвалъ, что дла идетъ объ его жен. Но это вскор же объяснилось.

Молодой человкъ — кавалергардъ, пріхавшій въ Киссингенъ по милости Дононовъ, Контановъ и Кюба, тотчасъ же разспросилъ многихъ и бросился бжать вдоль аллеи по указанію. Онъ тотчасъ нашелъ голубое съ блымъ, забжалъ впередъ, ахнулъ, потому что дйствительно нмцы оказались правы, а затмъ вернулся и объявилъ генералу, что видлъ красавицу-польку.

— Дйствительно прелестна! прибавилъ онъ.

И, описывая наружность, онъ прибавилъ, что даже собачка прелестна.

— Блое съ голубымъ? пробурчалъ Вяземцевъ.— И собачка тоже блая съ голубой ленточкой?

— Съ голубой ленточкой, генералъ. Полная гармонія, усмхнулся офицеръ.

— И графиня… Какъ вы сказали?.. Какъ?..

Молодой человкъ развелъ руками. Перевранная фамилія выскочила у него изъ головы.

— Ветзетнецова… Я ужъ не помню. Зетвен…

— Зетвенцова! Зетвенцова! два раза повторилъ генералъ.— Теперь понимаю… Это меня, стало быть, наизнанку нмцы вывернули.

Взявъ подъ руку молодого человка, генералъ, самодовольно улыбаясь, двинулся по алле.

— Вотъ она! воскликнулъ молодой человкъ.

— Такъ. Вижу. Кажись, дурна? Ей-ей!

— Что вы, генералъ? Красавица!

— Я вамъ говорю! Отсюда вижу! Это такъ кажется! Рожа! серьезно говорилъ Вяземцевъ.

— Вы шутите! Погодите! Увидите, будете поражены, радоваться будете. Эдакая женщина поддержитъ честь всхъ русскихъ женщинъ. Польки, все-таки, русскія подданныя, славянки! восторженно говорилъ молодой человкъ.

Вяземцевъ, самоводольно улыбаясь, почти торжествуя, шелъ прямо на подвигавшуюся имъ навстрчу молодую женщину. За нсколько шаговъ она улыбалась, и кавалергардъ изумленно взглянулъ на генерала, который опирался на его руку. Онъ не усплъ еще ничего сообразить, какъ они встртились съ красавицей и генералъ заступилъ ей дорогу.

— Ваше сіятельство, г-жа графиня Зветзенцова, польская аристократка, честь имю вамъ пожелать добраго утра.

Вава, удивляясь, поглядла на мужа.

— И честь имю вамъ представить ротмистра кавалергардскаго полка Самойлова, сына моего большого друга! Прошу любить да жаловать! А онъ тебя, Вавочка, уже жалуетъ: бгалъ за тобой и справлялся, что за вновь прибывшая красавица. И теперь въ неописуемомъ восторг…

При словахъ ‘сынъ моего друга’ Вава, сначала слегка кивнувшая головой, протянула руку офицеру.

Самойловъ, пріятно сконфуженный тмъ, что супругъ красавицы уже заявилъ о томъ, что онъ бгалъ за ней и восторгался ею, понемножку оправился. Они двинулись втроемъ, разговаривая о томъ, какъ въ Европ на водахъ всегда даютъ русскимъ всякіе титулы и неизмнно настолько перевираютъ фамиліи, что, прочитавши, свою собственную не узнаешь.

Генералъ, пройдя еще нсколько шаговъ, остановился и вымолвилъ:

— Честь имю вамъ кланяться! Иванъ, графиня Звен… ужъ не знаю какъ, и вамъ, ротмистръ! Можете прогуливаться, а мн еще полстакана надо полакать.

Вяземцевъ направился обратно къ источнику, а Вава и Самойловъ двинулись дале.

Едва остались они наедин, какъ молодой человкъ какъ-то поневол оживился, на лиц перемнилось выраженіе. Черезъ нсколько же мгновеній онъ уже слегка волновался.

Произошло это по очень простой причин. Два-три раза усплъ онъ глянуть прямо въ глаза красавиц Вяземцевой. Въ первый разъ онъ поглядлъ почтительно, подобострастно восторженнымъ взглядомъ, какъ бы говоря:

‘Я восхищаюсь тобой!’

Второй разъ онъ взглянулъ уже нсколько смле и глядлъ въ ея красивые глаза, по выраженію: ‘dans les blancs des yeux’, нсколько дерзко, на секунду дольше, чмъ позволяло приличіе. Въ третій разъ онъ уже почти вызывающе — нсколько секундъ не спускалъ глазъ съ ея глазъ.

Случилось это не потому, чтобы кавалергардъ Самойловъ былъ дурно воспитанъ или нахалъ отъ природы, случилось оно потому, что онъ увидлъ и понялъ нчто, что его теперь и взволновало. Эта красавица, въ глаза которой онъ безцеремонно взглянулъ извстнымъ образомъ три раза, отвтила ему глазами, что за ней ухаживать можно, что она — молоденькая жена пожилого генерала, только-что за него вышла замужъ, но, конечно, не съ тмъ, чтобы свято чтить супружескія обязанности.

Самойлову пришло на умъ двустишіе изъ пародіи на ‘Евгенія Онгина’, ходившей въ рукописи у нихъ въ полку:

Хоть я другому отдана,

Ему вкъ буду неврна.

Всякій молодой человкъ, которому случалось не разъ ухаживать за замужними женщинами большого свта, конечно, пріобртаетъ чутье, помогающее при первомъ же знакомств тотчасъ выяснить вопросъ: способна ли женщина обмануть своего мужа или нтъ?

Самойловъ, вполн свтскій молодой человкъ, имвшій большой успхъ въ петербургскомъ обществ, уже произведшій двухъ-трехъ мужей въ Менелаи, теперь тотчасъ же понялъ, что г-жа Вяземцева смотритъ такъ, что недогадливый догадается. Или она хочетъ завладть имъ во что бы то ни стало, боясь, что ей будетъ скучно въ Киссинген, пока мужъ будетъ тянуть Ракоцци, или она вообще изъ отважныхъ?

‘Она — московская барышня, разсуждалъ Самойловъ:— а он, говорятъ, двухъ сортовъ: или такія, что только бы имъ въ сестры милосердія или въ монахини итти, или же прямо бой-барышни. Говорятъ, что Москва полна особыхъ, самодльныхъ Ингушей. Вотъ и эта, кажется, такая же тихоня или Ингушъ. Даже кажется, что въ ней такіе черти водятся, какихъ я еще не видалъ. Ну, что же, и слава теб Господи! Здсь тоска смертельная… Я съ этими всми чертенятами постараюсь поскорй подружиться’.

Прогулявшись по алле съ полчаса, сама Вава, конечно, при молчаливомъ участіи Самойлова, такъ распорядилась, что Вяземцевъ, выпивъ свой послдній стаканъ, не могъ, несмотря ни на какія старанія, найти жену съ сыномъ своего друга.

Пройдя два раза взадъ и впередъ, Вяземцевъ встртилъ всхъ тхъ, кого уже встрчалъ, а жены и кавалергарда не было. Онъ двинулся домой, убжденный, что жена уже ждетъ его съ завтракомъ. Но Вяземцевъ ошибся. Нмка-горничная юбъяснила, что Frau Grfin Bezventzoff не возвращалась еще.

— Да какого черта — Grfin? Was fr Teufel!— выговорилъ Вяземцевъ, знавшій только нсколько словъ по-нмецки.— Я вамъ говорю: zum Teufel!

Горничная изумилась.

— Нихтъ грефинъ! Съ какого это черта! Понимаешь ли ты, саврасая баварка!— заговорилъ Вяземцевъ ей въ лицо и такъ внушительно и убдительно, что нмка была убждена, что слова нмецкія, только странно произносимыя.

— Generalin! Поняла ты, савраска! Генералинъ Вяземщева. Ну, повтори, кувшинное рыло!

Нмка ничего не понимала.

— Ah, mein Gott! Verstehen Sie, nicht Grfin — Generalin!

Горничная догадалась, наконецъ.

— Понимаю! Не говорить, что ваша супруга графиня, а генеральша?

— Ну, да! Да и потомъ Вя-зем-це-за! А не Безвнцова. Тьфу, батюшки!— прибавилъ генералъ самъ себ.— Вышло ужъ, наконецъ, Безвнцовъ. А это посл недавняго внчанія даже какъ-то звучитъ скверно.

Однако, когда Вяземцевъ уже ршился садиться за завтракъ, Вава появилась веселая, довольная и со страннымъ выраженіемъ въ лиц: ‘себ на ум’!

Возвращаясь домой съ прогулки, гд она цлый часъ кокетничала съ офицеромъ, Вава думала и даже повторяла, вслухъ.

— Какое счастье! Какое сумасшедшее счастье. Не будь такого Самойлова — il faudrait l’inventer! Теперь все… Все есть… И все на мст. И какой этотъ Самойловъ подходящій… Это курьезъ. По рецепту моему мн доставлены. Allons courage, madame la gnrale.

V.

Разумется, Вава объяснила мужу за завтракомъ, что она крайне рада новому знакомому. Будетъ съ кмъ поболтать, будетъ кому ее провожать въ прогулкахъ, а иначе можно въ Киссинген отъ тоски съ ума сойти.

— А главное не то…— сказала она.— Главное… понимаешь?..

Вава собиралась въ Киссинген ежедневно рано вставать и длать прогулки верхомъ. Генералъ еще до прізда предложилъ жен ежедневно сопровождать ее, такъ какъ самъ все еще любилъ верховую зду. Вава, конечно, согласилась. Теперь же она объявила, что раза три въ недлю она готова, ради мужа кататься верхомъ при заход солнца, но раза три будетъ длать большія прогулки раннимъ утромъ, въ сопровожденіи Самойлова: такъ будетъ полезне. Тогда какъ въ вечернихъ прогулкахъ кром утомленія — ничего.

Тотчасъ было ршено мужемъ и женой, что завтра объявятъ Самойлову его новую должность: быть кавалеромъ г-жи Вяземцевой въ ея экскурсіяхъ, утреннихъ и далекихъ.

— А вдругъ скажетъ, что не можетъ. Лчится, какъ и я?— сказалъ Вяземцевъ.

— Вздоръ какой, Пьеръ! Я ужъ знаю, что говорю. Неужели ты думаешь, я даромъ по этому солнцу гуляла съ нимъ сейчасъ битый часъ и любезничала. Если бы ты видлъ, какъ я кокетничала! Ты ахнулъ бы! Битый часъ и arme jusqu’au dents. Все въ ходъ пустила! И завтра, когда я предложу ему быть моимъ берейторомъ, онъ будетъ въ восторг.

Наступило молчаніе. Вава, глядвшая въ свою чашку чая: пристально, точь-въ-точь какъ смотрятъ въ кофейную гущу гадалки, стараясь разглядть тамъ будущность и судьбу человка, наконецъ, подняла глаза на мужа. Ей показалось, что генералъ сталъ сурове.

— Ба! выговорила она и разсмялась.— Ужъ ты не ревнуешь ли? Скоро!

— Пустяки какіе! отозвался Вяземцевъ, но лицо его осталось суровымъ.

— Скажи, Бога ради, заговорила Вава:— неужели, въ самомъ дл, ты ревнивъ отъ природы? Неужели ты способенъ начать тотчасъ же посл свадьбы ревновать меня ко всмъ молодымъ людямъ, которые будутъ за мной ухаживать? Тогда наша жизнь будетъ каторгой. Тогда мн надо будетъ или изображать какую-нибудь игуменью, или даромъ мучить себя. Это будетъ ужасно! Неужели у тебя есть этотъ порокъ людей, лишенныхъ здраваго смысла? Вдь кто ревнивъ, тотъ… немного toqu.

— Н-тъ — протянулъ Вяземцевъ.

— Пойми, Pierre, что ревность прежде всего — придурь, затмъ есть оскорбленіе жены. Скажи мн, какъ бы ты отнесся къ человку, который будетъ обожать женщину и въ то же время безъ повода подозрвать ее въ клептоманіи? Теб покажется это дикимъ, а между тмъ ревнующій мужъ подозрваетъ жену въ худшемъ, нежели воровство. Ревнуя, унижаешь жену, ставишь наравн съ тварями. Такъ, стало быть, отнын ты будешь мысленно почитать меня тварью? d’est tr&egrave,s agrable!

Лицо Вяземцева просвтлло сразу. Онъ всталъ со своего мста, обогнулъ столикъ, взялъ об руки жены и началъ цловать ихъ.

— Прости меня, Вава! Это такъ въ первый разъ. Глупость какая-то… Это, должно быть, отъ Ракоцци, что ли? Общаюсь теб отнын никогда тебя не ревновать ни къ кому. Собственными глазами увижу, патетически и театрально выговорилъ Вяземцевъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь:— собственными глазами… что ты цлуешься съ кмъ-нибудь, и скажу себ, несмотря на іюль или ноябрь, что, должно быть, Пасха и что ты христосуешься. Поняла ты?

Вава провела своей маленькой ручкой по гладкому и пухлому лицу мужа и прибавила тихо:

— Embrasse moi!

Генералъ исполнилъ это тотчасъ же съ умиленіемъ на. лиц.

— Впрочемъ, что касается Самойлова, то я тебя предупреждаю. Онъ тотчасъ же, скоропостижно и безъ памяти, влюбится въ меня. Будетъ безумно влюбленъ. Такъ что ты готовься увидать всякіе курьезы. Я даже думаю, что въ этомъ буду я лишь наполовину виновата. Здсь Киссингенъ! Нмцы! Воды! Тоска, разлитая во всхъ и повсюду. И не тоска, а, какъ говорилъ въ Москв мой преподаватель литературы, ‘тощища’, да къ тому же еще ‘зеленая’. Поэтому ты поймешь, что въ этой обстановк молодые люди, охваченные кругомъ этой зеленой тощищей, поневол должны влюбляться. Въ кого бы то ни было! До смерти! Хоть до самоубійства или, по крайней мр, до малюсенькаго покушеньица на свою жизнь.

Вяземцевъ ничего не отвтилъ и они продолжали завтракать молча. Наливъ себ вторую чашку чая, Вава размшивала сахаръ ложечкой и, снова опустивъ глаза, также пристально, не сморгнувъ, глядла въ чашку, будто читая въ ней свою судьбу, по крайней мр… киссингенскую. Она не замтила, что Вяземцевъ взялъ со стола мстную газетку съ. именами прізжихъ иностранцевъ. Ее привелъ въ себя голосъ мужа.

— Батюшки! Колицынъ здсь! Князь Владиміръ.

— Что ты?— удивилась Вава.

— Да, вотъ, вотъ! Напечатано: князь Колицынъ.

— Помилуй, Пьеръ, подумаешь — Колицынъ одинъ на свт? Ихъ такая пропасть.

— Изъ Москвы, Вавочка.

— Да вдь и въ Москв мы знаемъ четырехъ.

— Ахъ, Боже мой!— разсердился почти Вяземцевъ.— Ну, читай! Князь Владиміръ Колицынъ изъ Москвы. Вотъ только загвоздка: съ семействомъ!

— Ну, что же такое!— отозвалась Вава.— Ему не хотлось ставить здсь среди нмцевъ ее и ребенка въ фальшивое положеніе.

— Такъ-то такъ, но, все-таки, тутъ русскихъ много, не хорошо! Стало быть, она фюрстинъ на часъ! Не годно это! Какъ же они будутъ встрчаться со своими соотечественниками? Что жъ онъ и русскихъ, даже насъ москвичей, будетъ, представлять княгин Колицыной-Карасевой?

— По всей вроятности, она не будетъ никуда показываться и вообще они вмст выходить не будутъ. Сегодня мы же ихъ не видали.

— Те-те-те!— выговорилъ вдругъ Вяземцевъ.— Вотъ что! Онъ это и есть! Видлъ я… Стою, тяну мой стаканъ и уперся глазами въ аллейку, и вижу идутъ господинъ, барыня и двочка маленькая… Тяну да и говорю себ: что такое?— Знакомое лицо!— Ну, вотъ такъ и есть! Это былъ онъ! Только надо сказать, какъ онъ меня завидлъ, такъ и юркнулъ куда-то и пропалъ. Вся фамилія, вся эта mit Familien въ кусты исчезла. А, кстати, вотъ что, Вавочка: объясни ты этому кувшинному рылу, нашей этой Гретхенъ, или какъ тамъ ее зовутъ… Картошкенъ.

— Каролинхенъ…

— Ну, Каролинхенъ или Картошкенъ,— это все равно. Объясни ты этой дурафь, чтобы она не звала тебя графиней, а меня графомъ. Есть дураки соотечественники, которые вообразятъ, что мы сами себя здсь такъ пожаловали. Я этому кувшинному рылу сегодня же на лстниц объяснялъ сто разъ, что не говори, молъ, ты, чучело, ‘грефинъ’, а говори ‘генералинъ’, но, такъ какъ я объяснялся на нмецко-живодеркинскомъ язык, то она нмецкую-то рчь поняла, а живодеркинскую не сообразила. Такъ ты, пожалуйста, ей объясни.

— Хорошо!— сухо отозвалась Вава.

И черезъ мгновеніе прибавила.

— Pierre!

И Вава вопросительно посмотрла мужу въ глаза нсколько какъ бы сердито.

— Pierre!— повторила она.

— Слышу, слышу, матушка!

— А твое общаніе?

— Какое?

— Ты ужъ и забылъ! Ты мн далъ слово и даже не разъ: разъ десять его давалъ. Вотъ это и плохо, что десять разъ давалъ, стало быть, десять разъ не сдержалъ.

— Ахъ!— вспомнилъ Вяземцевъ.— Да вдь мы же вдвоемъ.

— Все равно, это привычка. Если ты со мной глазъ на глазъ будешь продолжать изъясняться такимъ языкомъ, то непремнно и при другихъ будешь продолжать. Отчего же прежде я никогда не замчала этого?— И только, когда ты сталъ моимъ мужемъ, появилась эта рчь.

Генералъ поднялся съ мста и, цлуя руку жены, поклялся ей, что впредь будетъ наблюдать за собой.

Но, такъ какъ это длалось даже не въ десятый разъ, и, въ сотый, то Вава знала, что клятва ни къ чему не подведетъ.

VI.

‘А если онъ, прочтя листокъ и найдя насъ, удетъ?— думала Вава все чаще.— Да, надо спшить. Надо сжечь корабли, что-есть его корабли… А свои я сожгла давно, еще идя внчаться’

На слдующій день утромъ Вава собралась къ колодцамъ и на бульваръ вмст съ мужемъ, но когда генералъ сталъ не спша тянуть свой первый полустаканъ, Вава не стала дожидаться и пошла бродить.

Двинувшись отъ колодцевъ черезъ минутъ десять, генералъ бродилъ съ полчаса, приглядываясь повсюду, но жены и слда не было. Встртивъ Самойлова, генералъ былъ увренъ, что молодой человкъ видлъ его жену, но оказалось, что и Самойловъ ее не встрчалъ.

Между тмъ Вава, обойдя весь бульваръ и прилегающіе къ нему скверы, остановилась, стала что-то соображать, а затмъ разспросила прохожаго крестьянина о названіяхъ выходящихъ къ бульвару улицъ.

Кончилось тмъ, что она сла на скамейк среди чащи при вход на бульваръ и, развернувъ, французскій романъ, углубилась въ чтеніе,— по крайней мр повидимому. Въ дйствительности она не читала, а думала и соображала. Часто и даже очень часто она озиралась кругомъ, какъ бы приглядываясь ко всмъ прохожимъ, въ особенности къ тмъ, которые были получше одты или походили на прізжихъ больныхъ.

Мсто, выбранное Вяземцевой, было удобно для наблюденія еще и въ томъ отношеніи, что она видла въ просвтъ главную аллею, а на ней и мужа, и Самойлова, тогда какъ имъ было невозможно догадаться, гд сидла она.

Вава пробыла часа два на этой скамь и, угрюмая, не въ дух, вышла на аллею и къ колодцамъ, а затмъ вернулась домой вмст съ мужемъ.

На другой день было то же самое. Вава была опять на своемъ наблюдательномъ посту. На этотъ разъ, посл часа молчаливаго и спокойнаго пребыванія съ развернутой книгой на колняхъ, молодая женщина была застигнута врасплохъ искавшимъ ее повсюду офицеромъ. Завидя его, она взяла книгу и яко бы углубилась въ чтеніе.

‘Надюсь, догадается’! подумала она.

Самойловъ, найдя Вяземцеву, быстро и смло приблизился къ ней. На лиц его была написана искренняя радость. Онъ вообразилъ себ, что это уединенное мсто было выбрано сю именно ради якобы случайнаго tte—tte съ нимъ.

Но офицеръ жестоко ошибся. Когда онъ приблизился и раскланялся, Вава протянула ему руку, глянула разсянно и тотчасъ же снова опустила глаза въ книгу. Ея лицо, жестъ и взглядъ ясно сказали: ‘Я желаю быть одна и читать!’

— Я вижу вы поглощены…— началъ онъ.

— О, да!— отозвалась Вава, пристальне приглядываясь къ страниц, какъ бы боясь отъ его вопроса потерять смыслъ читаемаго.

— Въ такомъ случа я не хочу вамъ мшать!— снова раскланялся офицеръ.

— A ce soir, — отвтила Вава, кивнувъ головой и улыбаясь будто благодарной улыбкой.

‘Чертъ знаетъ, что такое! Совершенно нельзя понять!— думалъ Самойловъ удаляясь.— Какая муха ее укусила?’

И затмъ, въ качеств молодого человка и въ качеств гвардейца-офицера, онъ тотчасъ же разршилъ себ задачу:

‘Неужели она пришла на свиданіе съ кмъ-нибудь и я ей помшалъ?’

Но, какъ порядочный человкъ, онъ поспшилъ прибавить къ этому:

‘Какой вздоръ! Просто любитъ читать по утрамъ. И выбрала себ одинокое мстечко въ чащ’.

Однако, офицеръ все-таки ршилъ ссть такимъ образомъ, чтобы наблюдать. Онъ тотчасъ же нашелъ лавочку среди кустовъ, откуда, не будучи виденъ Вяземцевой, онъ, вставая ежеминутно, могъ сквозь чащу наблюдать за ней.

Разъ десять или двнадцать всталъ и слъ Самойловъ, играя роль шпіона. Но онъ видлъ только одно, что тоже показалось ему загадочнымъ. Вяземцева, едва только онъ удалился, бросила книгу къ себ на колни и сидла, не читая, задумавшись и озираясь. Стало быть, не чтенію ея онъ могъ помшать. А чему же?

‘Думанію? Странно!’ подумалъ онъ.

На другой день произошло буквально то же. Вава точно такъ же явилась съ мужемъ, такъ же покинула его, такъ же услась на той же скамейк съ той же книжкой, которую не читала. И точно такъ же ршился смлый Самойловъ снова подойти къ ней.

Онъ якобы удивился, найдя ее на томъ же мст, и довольно искусно изобразилъ удивленіе. И на этотъ разъ воспослдовало то же самое, но голосъ и лицо Вяземцевой сказали.

‘Не мшайте мн читать! Это скучно’.

И опять-таки Самойловъ слъ на своемъ пункт наблюденія и въ продолженіе цлаго часа ничего не видлъ особеннаго. Точно такъ же сидла Вяземцева, не читая, и, очевидно, размышляла о чемъ-то, потому что сидла серьезная и не двигаясь. И затмъ такъ же вышла она въ аллею, чтобы вмст съ мужемъ вернуться домой. Но на этотъ разъ она запоздала: генералъ уже отправился домой одинъ.

И то же самое буквально повторилось и на слдующій день.

‘Странная женщина! думалъ Самойловъ.— Ходитъ въ садъ и паркъ, чтобы сидть и ничего не длать. У дома ихъ садъ довольно большой и она бы могла и дома отлично заниматься тмъ же ничегонедланіемъ. А все-таки, прибавилъ онъ,— такъ и сдается, что она сидитъ на этой скамейк, будто солдатъ на часахъ’.

На четвертый день Вяземцева не пошла къ курзалу и не сидла на своей скамейк среди чащи. Зато въ этотъ день утромъ она призвала нмку-горничную и долго съ ней разговаривала о всякихъ пустякахъ.

Каролинхенъ — добродушно-глуповатая и очень некрасивая нмка, съ большимъ мясистымъ носомъ, за который генералъ именно и прозвалъ ее Картошкенъ, была очень довольна фамильярностью генеральши, которую она все-таки продолжала величать Frau Grfin.

Въ бесд, продолжавшейся очень долго, Вяземцева нечаянно вспомнила и объяснила Каролинхенъ, что проситъ справить ей маленькую коммиссію. Такъ, пустяки… Надо было пойти по адресу, который Вяземцева дала ей, и узнать отъ прислуги или отъ хозяйки дома, или отъ привратника,— выходитъ ли гулять русское семейство, живущее въ дом? Ходитъ ли оно пить воды? И въ которомъ часу? Но, однако,все это надо сохранить въ секрет.

И долго Вава объясняла глуповатой Каролинхенъ это послднее обстоятельство — соблюденіе секрета. И она убдилась, наконецъ, что, несмотря на свою несообразительность, горничная такъ хорошо поняла, что, пожалуй, способна исполнить порученіе еще тоньше и хитре, чмъ иная умная.

Такъ, дйствительно, и оказалось. Въ сумерки Каролинхенъ, обождавъ выхода изъ комнаты генерала, тихонько приблизилась къ своей ‘фрау грефинъ’ и объяснила ей все кратко, сжато и толково.

Ея отвтъ былъ, что русское семейство — мужъ, жена и ребенокъ — всякій день пьютъ воды, но выходятъ не поздне семи часовъ утра, а когда набирается вся публика въ садъ и къ источникамъ, они уже давно дома. Затмъ въ сумерки, посл обда, они снова гуляютъ, но на старомъ дальнемъ бульвар, или же отправляются въ экипаж за городъ.

Вава наградила горничную, и хотя Каролинхенъ была на седьмомъ неб отъ двухъ гульденовъ, сама дама-иностранка показалась нмк еще счастливе ея самой.

Въ тотъ же день, по настоянію Вава, генералъ обратился къ Самойлову съ просьбой сопутствовать жен верхомъ. Самойловъ оказался въ восторг отъ предложенія и общалъ тотчасъ же заняться,— узнать, гд и какъ нанять хорошихъ лошадей.

VII.

На слдующій же день, къ великому удивленію генерала, оказалось, что его супруга поднялась за два часа до него самого, одлась и исчезла. Когда генералъ проснулся и, накинувъ халатъ, вышелъ изъ своей спальни, чтобы итти будить жену, то ее нигд не оказалось. Безпорядокъ въ ея спальн, свидтельствовалъ о сложномъ, сейчасъ завершенномъ туалет.

— Господи! подумалъ генералъ, оглядывая спальню жены.— Иной подумаетъ, тутъ отъ пожара спасались. Анъ нтъ!.. Тутъ дама одвалась. Однако, молодецъ Вава, совсмъ ужъ не по-московскому стала жить. Вдь семь часовъ только…

Однако, черезъ полчаса, придя къ колодцу и затмъ пройдя аллею вдоль и поперекъ, генералъ нигд не нашелъ своей супруги.

‘Опять пропала! подумалъ онъ.— Опять въ какомъ-нибудь закоулк романъ свой читаетъ’.

И Вяземцевъ началъ свое обычное занятіе, т. е. тянулъ Ракоцци по полустакану черезъ каждые полчаса и затмъ тихо двигался, стараясь выбрать мсто, гд было больше тни. Онъ шагалъ бережно, правильно для пущаго и легчайшаго усвоенія проглатываемыхъ минеральныхъ атомовъ.

Между тмъ въ т минуты, когда Вяземцевъ еще спалъ и ему снилось, что онъ сидитъ верхомъ и выговариваетъ эскадронному командиру за то, что въ эскадрон равненіе отвратительно, и вмст съ тмъ онъ чувствуетъ, что пыль въ глаза пускаетъ, что этотъ эскадронный командиръ въ тысячу разъ больше смыслитъ въ обученіи солдатъ, чмъ онъ самъ.

Пока генералъ былъ занятъ этимъ сновидніемъ, его жена уже не хуже любого кавалериста сдлала съемку мстности между курзаломъ и одними изъ входныхъ воротъ. Она стала медленно здсь гулять, не теряя изъ глазъ эти ворота, хотя и держала книгу передъ собой.

Не прошло и десяти минутъ, какъ въ воротахъ появились: мужчина въ лтнемъ синеватомъ complet, дама невысокаго роста, одтая очень просто, а передъ ними ребенокъ. Когда они были въ ста шагахъ отъ Вава, она уже знала, кто это, и знала, что планъ ея вполн удался.

Опустивъ глаза въ книгу, которую она держала передъ своимъ лицомъ, Вава двинулась по дорожк прямо навстрчу къ вошедшимъ, и не только опустила голову настолько, что лица ея не было видно, но еще закрыла себя зонтикомъ отъ идущихъ навстрчу къ ней.

Когда они были уже отъ нея шагахъ въ пяти, она приподняла зонтикъ и опустила книзу, какъ бы для того, чтобы разойтись съ тми, кто попался навстрчу. И тотчасъ же она громко вскрикнула, какъ только можетъ вскрикнуть свтская женщина въ случа крайняго, неожиданнаго изумленія.

Встрча эта была такъ неожиданна, такъ внезапна, что мадамъ Вяземцева, не закрывая зонтика, опустила его на землю, опустила и книгу. Собственно, и то и другое оказалось какъ бы въ безпомощно опущенныхъ рукахъ. Къ ней вполн относилось теперь выраженіе: ‘даже руки опустились’.

Мужчина, т. е. князь Владиміръ Алексевичъ Колицынъ, сильно смущенный, хотлъ поклониться, двинулъ-было рукой, но затмъ, не тронувъ шляпы, опустилъ руку. Потомъ снова быстре схватился онъ за шляпу, раскланялся и собирался быстро пройти мимо. Но Вава уже заступила дорогу и ему,и дам.

— Какими судьбами! Вы? Въ Киссинген? вскликнула она.

— Je vous demande bien pardon…— началъ князь, красня до висковъ, и смолкъ совершенно, не зная, что говорить, что длать.

— Я была уврена, что вы въ Россіи… Какъ я рада… Вдь мы сто лтъ не видались… Вдь я уже, вы знаете, благоврная генерала Петра Ивановича… Вы, конечно, знаете?

И, не давъ времени князю отвтить, Вава взглянула на молодую женщину, улыбнулась милой улыбкой, какая только была у нея всегда въ запас, и какъ-то наклонила голову. Она и кланялась, и не кланялась въ то же время.

— Если все это… такъ случилось,— вымолвила она смущенно и обращаясь къ князю,— то я васъ прошу… Мы здсь на чужбин и, наконецъ, мы — друзья давнишніе, я васъ прошу познакомить меня съ…

И Вава окончательно не нашлась, какъ выразиться. Она отлично знала имя, отчество и фамилію этой дамы, но знала тоже, что не должна была бы этого знать. А какъ назвать ее? Вава слишкомъ глубоко чувствовала все, что было маломальски пошло, чтобы сказать теперь: ‘съ вашей подругой, съ вашей спутницей, съ вашей дамой’. Даже послднее выраженіе казалось ей невозможнымъ. Но когда она запнулась и ждала — наступило молчаніе. Князь не двигался, волновался и стоялъ совершенно растерявшись.

— Ну, такъ мы сами…

И Вава обернулась къ совершенно переконфуженной молодой женщин, румяной и будто готовой расплакаться отъ смущенія.

— Вы меня знаете, наврное… Догадались. И я васъ знаю, конечно.

И, протянувъ руку, Вава сильно, дружески-просто пожала ея руку и прибавила:

— Познакомимтесь безъ церемоній и порусски… Поцлуемтесь!

И об женщины поцловались, при чемъ высокая Вава, должна была нагнуться къ маленькой Настась Семеновн. Когда она обернулась къ князю и поглядла въ его лицо, та увидла, что онъ сіяетъ, что онъ торжествуетъ, что все случившееся тронуло его до глубины души. Онъ благодарнымъ взоромъ взглянулъ въ лицо Вавы.

— Пойдемте, сядемъ здсь! Поговоримъ. Вы еще успете нагуляться. Какъ я рада!— заговорила Вава.

Черезъ мгновеніе они уже сидли на скамь рядомъ и Вава разговаривала съ княземъ, разспрашивая его и о Москв, и о его путешествіи, и о жизни въ Киссинген. Князь отвчалъ сначала сдержанно, но тотчасъ оживился. Вава объявила, что скучаетъ здсь страшно, но знакомиться ни съ кмъ не хочетъ. Но онъ и… ‘моя новая знакомая’ для Вава — находка. Этотъ случай, совершенно неожиданный, она объясняетъ по-своему: ‘Это, право, судьба!’ И для нея это отрадный случай.

— Мы здсь не въ Москв! Да, наконецъ, я теперь замужняя женщина! сказала Вава, но быстро спохватилась и прибавила.— Я свободна длать многое, что запрещено молодымъ двушкамъ. Поэтому мы съ вами подружимся. Я давно знаю и люблю князя, и кто дорогъ ему, конечно, долженъ нравиться и мн. Мы будемъ съ вами пріятельницами. Такъ вдь? нагнулась она къ молодой женщин.

Разумется, Карасева съ перваго момента встрчи, а въ особенности посл нежданнаго знакомства, была настолько смущена и сконфужена, что, не будучи глупой, все еще не могла вполн прійти въ себя. Князь взглядывалъ на нее, какъ бы ободряя, но — тщетно: Настя только моргала усиленно…

Но Вава яко бы не замчала ея смущенія, начала разспрашивать ее и тотчасъ отвчала за нее, такъ что выходило, будто он разговариваютъ. Однако, Настя все-таки шевелила губами или кивала головой и даже раза три разсмялась… и закрыла ротъ рукой.

Смхъ этотъ не нравился князю. Ему показалось, что Настя никогда такъ не смялась прежде. Вообще, она казалась ему почему-то глупе обыкновеннаго… Отъ смущенія, вроятно… Или же около этой блестящей женщины всякая покажется — ничмъ?

Зато къ своей двочк Настя храбро раза три отнеслась вслухъ и выговорила довольно громко, твердо и… грубовато:

— Манечка, не шали!

Между тмъ Манечка — невдомо, какъ это случилось — уже сидла на колняхъ Вава и, обласканная, уже храбро, гораздо храбре матери, глядла въ красивое лицо незнакомки. Трехлтній ребенокъ понималъ, что передъ нимъ чрезвычайно красивое лицо, и ему было пріятно смотрть на него.

На этотъ разъ Колицынъ и его спутница не достигли до колодцевъ и, просидвъ здсь часа полтора, отправились прямо домой.

Во все время этой долгой бесды о всякихъ пустякахъ Вава была проста, мила, искренна, естественна. Такъ просто, безхитростно, съ милой фамильярностью болтала она, какъ было бы только подстать такой же другой Наст. Вслдствіе этого, наконецъ, и Настя разомкнула уста и стала разсуждать и, несмотря на ожиданіе Вава, не сказала ни одной глупости, ни одной пошлости.

Не только слова, звука тривіальнаго Вава не дождалась отъ этой Насти. Когда она овладла собой вполн, то оказалась кроткая, вполн приличная и далеко не глупая двушка — не приказчица изъ магазина, а дочь мелкаго чиновника, воспитанная дома и не вкусившая отъ древа познаній, пріобртаемыхъ въ пансіонахъ или институтахъ. И прежде всего она не только не вкусила, но, очевидно, никогда не видала, что такое умнье ‘не ударить лицомъ въ грязь’, т.-е. кривляться и жеманиться, чтобы изобразить благовоспитанную двицу, — такую, которая хочетъ сказать: ‘Вы, пожалуйста, объ себ не воображайте. Я ничмъ не хуже васъ, хотя и не свтская’. Но вмсто этого, она, конечно, всегда заставляла мысленно восклицать. ‘Господи, что за горничная!’

Вава надялась крпко, что именно такое убжденіе вынесетъ она изъ знакомства и — ошиблась.

Разставшись, Колицынъ и Вава весело общали другъ другу увидаться завтра же и на томъ же мст, во что бы то ни стало, даже въ дождь. И за весь этотъ день Вава была рада и въ дух, но — въ то же время изрдка глубокая задумчивость нападала на нее и она мысленно разсуждала:

‘Да, на всякаго мудреца, говоритъ пословица, довольно простоты! Вотъ объ этомъ-то я и не подумала! А это-то и тлавное. А сбили меня съ толку перчатки… Или я только въ большихъ магазинахъ бывала и видла только настоящихъ вульгарныхъ кривлякъ, или же она случайно попала въ приказчицы? Да, этого я не ожидала… Простая, кроткая, его обожаетъ, боготворитъ… А отъ страстнаго боготворенія и каменный идолъ встрепенется и оживетъ… И она тихая… Ему съ нею тихо, и эту тишь онъ принимаетъ за счастье’.

VIII.

На утро Вава была на условленномъ мст ровно въ семь часовъ и нашла на скамейк одного князя съ двочкой.

— А гд же? удивилась Вава.— Я не знаю, pardon, какъ имя и отчество?

— Настасья Семеновна, отвтилъ Колицынъ.— Ей немного нездоровится…

— А-а…— странно отозвалась Вава.— Такъ, такъ… Она не хочетъ со мной быть знакома.

— Quelle ide! воскликнулъ князь, но по голосу его было слышно, что Вава на половину права.

— Жаль. Она мн крайне нравится. Милая, простая… Непосредственная натура. Она не знаетъ, что такое paratre, знаетъ только tre… А это огромное достоинство въ женщин. Скажите, почему я ей не понравилась?

— Божусь вамъ, княжна, что это не такъ… Ей нездоровится.

— Княжна? улыбнулась Вава, но отчасти грустно.

— Pardon! спохватился князь, почему-то смутясь.— Это давнишняя и большая привычка.

— Увы! Я уже не княжна, — шепнула она какъ бы себ самой.

— Вы говорите: увы.

— Да. Почему же такъ не выразиться. Да и не вамъ этотъ вопросъ длать. Впрочемъ я счастлива. Мужъ со мной добръ. Я его уважаю… Онъ… Онъ прямой и честный человкъ. Но оставимъ этотъ пошлый разговоръ. Скажите мн,дайте слово, что Настасья Семеновна ничего не иметъ противъ меня.

— Божусь вамъ… Наконецъ…— началъ князь и — запнулся. Взглянувъ на двочку, онъ перевелъ разговоръ на французскій языкъ. Ежели хотите знать правду, то она просто васъ дичится, сказалъ онъ.

— О, тогда не бда. Это обойдется… Она не въ постели?

— Нтъ.

— Въ такомъ случа идемте.

— Куда? удивился князь.

— Къ вамъ. Къ ней въ гости! улыбнулась Вава.

Колицынъ отороплъ и не зналъ, что сказать.

— Tranchons! серьезно заговорила Вава.— Я замужняя женщина и меня не можетъ компрометировать многое, что невозможно, считается невозможнымъ для молодой двушки. Затмъ, я вижу ясно… Я предвижу… Съ тхъ поръ, что я знаю ее, видла, могу имть объ ней свое мнніе, я вижу или предвижу, что вы… что вскор… Однимъ словомъ, я понимаю, что я познакомилась вчера съ будущей княгиней Колицыной. Вдь такъ?

Князь опустилъ голову и молчалъ.

— Скажите. Вдь, все-таки, мы друзья… Я васъ считаю моимъ лучшимъ другомъ. Лучшимъ свтскимъ другомъ! Вы можете и даже должны быть со мной искренни. Должны. Да!

Вава смолкла на мгновеніе и заговорила вновь нсколько взволнованнымъ голосомъ.

— Должны. Да… Потому, что вы у меня въ долгу. Я когда-то необдуманно исповдалась передъ вами, какъ Татьяна передъ Онгинымъ. Но вы были настолько мягкосерды, что не прочли мн морали. Теперь же все кончено. ‘Я другому отдана’. Мы съ вами друзья… И я желала бы теперь участвовать въ устроеніи вашего счастья… Скажите же искренно: вдь я отгадала, что вскор Настасья Семеновна будетъ вашей женой…

— Да… Это можетъ быть, глухо отозвался Колицынъ.— Но когда?.. Богъ всть когда.

— Нтъ. Скоро. Теперь противъ васъ будетъ дв женщины: и она, и я.

— Вы ошибаетесь, она этого не хочетъ.

— Не добивается, но хочетъ, конечно. Не можетъ не хотть, хотя бы ради вотъ…

И Вава показала глазами на двочку, которая снова сидла у нея на колняхъ и, ласкаясь, снова приглядывалась внимательно къ красивому лицу дамы.

Черезъ четверть часа, по настоянію Вавы, Колицынъ уже велъ ее къ себ и улыбаясь шутилъ:

— Она такъ и ахнетъ. Она такъ сконфузится, что, пожалуй, убжитъ заднимъ ходомъ или въ окно, какъ Подколесинъ.

— Не безпокойтесь. Черезъ два-три дня мы будемъ съ ней настоящіе друзья и об въ-союз противъ васъ и вашей распущенности, вашей обломовщины даже въ самыхъ серьезныхъ вопросахъ жизни. Но я за это берусь и скажу вамъ тоже изъ ‘Женитьбы’ словами Кочкарева: ‘Я васъ такъ женю, что даже не услышите’.

Разумется, найдя Настасью Семеновну дома, Вава съумла взяться за дло такъ, что черезъ полчаса добрая Настя уже говорила не конфузясь. Вяземцева убдила князя итти въ курзалъ и оставить ихъ однхъ.

— Вы насъ стсняете,— сказала она.— Безъ васъ мы скоре столкуемся и сойдемся. Уходите.

И это была правда, потому что Колицынъ стснялъ Вава, не давая ей вполн разыгрывать ту роль, которую она вела съ искусствомъ и знаніемъ талантливой актрисы.

Когда Колицынъ ушелъ, Вава развернулась.

Болтая о всякой всячин, Вава разспросила Настю, часто ли здятъ они кататься за городъ и куда. Оказалось, что любимой прогулкой князя была мельница въ окрестностяхъ Киссингена, извстная своимъ мстоположеніемъ. Вава удивилась и объяснила, что тоже была тамъ не разъ.

Черезъ часъ Настя, провожая за калитку свою гостью, уже болтала безъ принужденія и на общаніе Вава побывать завтра опять отвчала:

— Спасибо вамъ. Только, право, смотрите… Узнаетъ генералъ… Что тогда?

— О! бда! бда!— смялась Вава въ отвтъ.— Я его боюсь, какъ огня… отъ спички.

— Да вдь и спичка тоже…— начала Настя и не съумла кончить и выразить свою мысль.

— Правда. Опасно.— отвтила Вава за нее.— Даже отъ искры бываетъ пожаръ… Но только — горючаго,— размялась она и скрылась за изгородью и зеленью.

Настя не поняла словъ. Она вернулась въ домъ и думала, соображая и вспоминая все:

‘А все-таки она мн не по-душ!’

Дома Вава нашла генерала уже за завтракомъ и объяснила, что сдлала огромную прогулку вокругъ всего Киссингена. Вяземцевъ замтилъ, что гулять одной, даже и въ такомъ благодушномъ мст, все-таки опасно… Затмъ генералъ объяснилъ, что Самойловъ все устроилъ и что сегодня же вечеромъ, въ семь часовъ, онъ будетъ у подъзда съ лошадьми. Для Вава найдена лошадь вполн надежная.

— Браво! Это очень мило!— воскликнула Вава.

Дйствительно, въ семь часовъ Вава уже въ амазонк, которая, однако, къ ней не шла, садилась верхомъ, а затмъ въ сопровожденіи Самойлова и берейтора двинулась. Вяземцевъ стоялъ на балкон и повторялъ:

— Все-таки, пожалуйста, осторожне.

— Отвчаю вамъ за Варвару Александровну головой!— крикнулъ Самойловъ, веселый и довольный.

— Что мн въ ней!— проворчалъ генералъ и, когда верховые завернули за уголъ, вошелъ въ комнаты и прибавилъ:— А все-таки ей съ нимъ веселе, чмъ со мной… здить?.. Да. Да и вообще… объяснила мн, что будетъ здить съ нимъ по утрамъ, когда мн нельзя. А теперь ршила здить посл обда, когда и я свободенъ. Да. Стало быть, мужъ не кавалеръ.

Между тмъ, Вава при вызд изъ города заявила, что хочетъ хать на мельницу, которая верстахъ въ пяти отъ города и, говорятъ, славится своимъ красивымъ мстоположеніемъ. Самойловъ предложилъ хать въ какое-то мстечко, первое по живописности, но Вава упорно стояла на своемъ.

‘Ну, однако, упряма же ты!’, подумалъ офицеръ.

Берейторъ, котораго онъ разспросилъ, объяснилъ, что надо хать гораздо праве, по другой дорог. Когда всадники, обогнувъ городокъ, выхали на большое шоссе, Вава заявила, что терпть не можетъ имть за собой глухонмого товарища по прогулк и никогда въ Россіи этого не длала.

— Знать, что этотъ человкъ катается по обязанности и посылаетъ васъ tous les diables — скучно, на нервы дйствуетъ. Нельзя ли отъ него отдлаться.

Самойловъ, видимо довольный предложеніемъ, тотчасъ же распорядился. Нмецъ былъ сначала удивленъ, потомъ видимо оскорбленъ и на формальный приказъ возвращаться въ городъ холодно раскланялся и только глаза его были презрительно насмшливы и сказали Самойлову:

‘Отлично понимаю, зачмъ вамъ нужна прогулка верхомъ. Это не мое дло, а дло ея мужа’.

Вава здила верхомъ хорошо, взявъ много уроковъ въ одномъ московскомъ манеж, и любила здить быстро. Черезъ полчаса всадники были уже въ хорошенькомъ мстечк, гд протекала запруженная рчка и шумло маленькое колесо.

‘Эта ли?— думала Вава.— А ежели это другая мельница. Ихъ тутъ врно много’.

Но, оглянувшись, она улыбнулась и подумала:

‘Эта самая. Вонъ и дубъ со скворешницей, про который она говорила’.

Вава пожелала, отдавъ лошадей какому-нибудь крестьянину прогуляться пшкомъ и посидть на трав.

— Немножко отдохнуть,— сказала она.— Ну, вонъ хоть, тамъ, на лужайк, за этимъ дубомъ. In’s grne!

И когда молодой малый въ блуз, разысканный Самойловымъ, принялъ его лошадь, онъ помогъ Вава тоже спрыгнуть со своей. Молодой человкъ, казалось, становился все довольне. Хотя при быстрой зд и мудрено ему было любезничать, а ей милостиво отвчать и кокетничать, но между обоими какъ будто уже начинали устанавливаться отношенія… особыя, тонкія, неуловимыя для опредленія. Будто поединокъ,въ которомъ одинъ играетъ роль нападающаго, а другой или другая слабо обороняется и даетъ понять, что на долго силъ, не хватитъ.

Усвшись на лужайк около кустовъ черемухи, Вава сняла свою шляпу, поправила волосы и, немножко лохматая, румяная отъ зды и освщенная лучами уже заходящаго солнца, была чрезвычайно красива. Самойловъ поневол залюбовался ею.

Разговоръ случайно перешелъ на то, что въ большомъ свт не бываетъ тхъ драмъ любви, какія сплошь и рядомъ встрчаются въ среднемъ класс и даже въ простомъ быту. Эта говорилъ Самойловъ. Вава противорчила и объясняла, что ‘форма’ въ свт иная, но ‘сущность’ та же. По вншности эти драмы тише, но сами по себ он бываютъ еща бурне.

— Помните княгиню Запольскую, которая нечаянно упала изъ лодки и утонула!— сказала Вава.— Ну-съ, она была мой близкій другъ. И я знаю… Даю вамъ честное слово, что это было самоубійство. Я знала объ немъ заране, за недлю,умоляла ее…

— Неужели?— изумился Самойловъ.— Несчастная любовь…

Но Вава, давно оглядывавшая окрестность, почти не переставая, несмотря на оживленный разговоръ, вдругъ запнулась на полуслов.

На шоссе, изъ-за группъ деревьевъ, показалась коляска, а въ ней мужчина, женщина и ребенокъ между ними. Вава не спускала глазъ съ прізжихъ. Самойловъ что-то говорилъ но она почти не слушала… Коляска остановилась у мельницы, прізжіе вышли и двинулись пшкомъ къ той же лужайк, гд сидли они.

Офицеръ хотлъ тоже пристальне разглядть прибывшихъ, но въ секунду забылъ объ нихъ… Его спутница сразу такъ измнилась, такъ заговорила о сует и безсмысліи жизни, такъ мило печально глядла на него, что онъ сразу забылъ весь міръ, а видлъ только ея прелестное лицо, ея красивые задумчивые глаза… Она говорила едва слышно, и онъ, самъ того не замтивъ, началъ, отвчая ей, тоже почти шептать.

Прибывшіе, конечно, вышли прямо на сидящихъ, но Вава еще ране искусно передвинулась и сла къ нимъ спиной. И она заговорила теперь такъ, какъ если бы повряла что-либо своему кавалеру и была поглощена тмъ, что высказывала, и тмъ, что слышала отъ него…

Пріхавшіе князь Колицынъ и Настя почти наткнулись на сидящихъ.

Князь первый увидлъ и узналъ Вава. Онъ остановился сразу и простоялъ мгновеніе, какъ истуканъ, видимо, пораженный тмъ, что представилось его глазамъ. Затмъ, онъ заговорилъ съ Настей громко… Вава должна была слышать его и узнать по голосу, но она не слыхала, она была, очевидно, слишкомъ поглощена тмъ, что говорила сама… Что шептала? Да, она страстно шептала… Молодой человкъ, сидя къ князю лицомъ, глянулъ на него вскользь… Но и онъ положительно глядлъ не видя… Онъ жадно прислушивался къ шепоту своей дамы.

Князь вдругъ быстро повернулся и направился назадъ къ мельниц и къ экипажу. Онъ не зналъ, конечно, что какъ бы игралъ роль дирижера музыкантовъ.

Едва онъ удалился, какъ Вава перестала шептать и говорила съ внезапной радостью въ глазахъ.

— Ну, довольно плакаться о судьб обиженныхъ на земл. Вы счастливы. Я еще счастливе васъ потому, что у меня жизнь опредлилась и такъ еще, какъ я того пожелала сама. Allons! А cheval, mon capitaine!

Самойловъ ахнулъ мысленно и подумалъ: ‘чертъ знаетъ, что такое!’ Вава занялась надваніемъ шляпки и они двинулись лишь тогда, когда коляска снова исчезла за деревьями.

Будучи уже верхомъ, при помощи принесеннаго стула, Вава собрала поводья и разсмялась звонко.

— Что вы?— удивился Самойловъ.

— С-est un tic!.. Или идіосинкразія! Вы не знаете, г. ротмистръ, что это слово значитъ? Я вамъ объясню… Я люблю чувствовать поводья въ рукахъ… Это удивительно пріятное ощущеніе… Знать, что руководишь, ведешь… Направо! Налво! Шибче! Тише! Стой!

И Вава, глядя на опушку лса, гд скрылась коляска, снова разсмялась веселымъ, даже счастливымъ смхомъ.

Когда жена вернулась домой и генералъ спросилъ у нея, довольна ли она своей прогулкой, то Вава отвчала самодовольно:

— Еще бы! Однимъ камушкомъ двухъ воробьевъ убила… то-есть подшибла пока…

— Какъ такъ?— удивился Вяземцевъ.

— Весело поболтала съ умнымъ малымъ и сдлала моціонъ. Полезное съ пріятнымъ…

— Да-а…— протянулъ генералъ.— А я думалъ… Иное что…

— Иное?! Ты всегда разыщешь… midi quatorze heures!..

IX.

Два дня Вава не выходила изъ дому подъ предлогомъ головной боли… Но она была не спокойна. Казалось, она нетерпливо ждетъ чего-то и волнуется.

‘Это она его не пускаетъ сюда. Изъ ревности. А если онъ самъ? И если вдругъ удетъ,— думалось ей. И она тотчасъ же отвчала себ, самодовольно улыбаясь.— Нтъ, теперь не удетъ! Ахъ, мужчины! Вы, право, ларчики ддушки Крылова. Повидимому, васъ никакъ никакимъ ключемъ не откроешь, если не знаешь секрета… А въ сущности нтъ никакого секрета и ларчикъ просто… даже глупо открывается. Да, мужъ теб ни по чемъ… Это уже прошло… Да это же законъ, законный супругъ… А вотъ другой, не законный, такой, какимъ бы и ты могъ быть, еслибъ захотлъ… Ему ты не уступишь, взбсишься…’

На третій день Вяземцеву доложила таинственно та же Каролинхенъ, что явился ‘Ein Frst’, фамилію котораго она, забыла. Нмка сознавала какой это гость,— не то, что вотъ капитанъ или генералъ.

Вяземцевъ подумалъ и послалъ горничную доложить о княз генеральш, а про него сказать, что онъ вышелъ. Зная, что Вава и Колицынъ были всегда друзьями, онъ ршилъ, что они рады будутъ, давно не видавшись, побесдовать наедин безъ него. Каролинхень доложила барын также таинственно и торжественно.

Вава обрадовалась, приказала просить и сказала вслухъ по-русски:

— Наконецъ-то…

Но когда она, поправивъ прическу передъ туалетомъ, вышла въ гостиную, то остановилась въ недоумніи и крайнемъ изумленіи. Предъ ней стоялъ московскій ‘князюлинька’, то-есть юный искатель невстъ съ чистоганомъ — князь Агаринъ.

Вава, быстро оправившись отъ сюрприза, усадила гостя и узнала нчто, снова поразившее ее еще боле. ‘Князюленька’ былъ въ Киссинген съ женой, belle-soenr и тестемъ.

Оказалось, что вскор посл свадьбы и отъзда Вава, была объявлена его свадьба и тотчасъ же сыграна… Онъ женился на младшей Бреховой, ‘Шарик’, и такъ какъ старшая, ‘Левретка’, продолжала хворать, то вс они, новая семья, двинулись на воды и попали въ Киссингенъ, изъ котораго подутъ въ Крейцнахъ.

Князь попросилъ позволенія явиться на другой же день съ молодой женой.

Вава слушала, глядла и изумлялась. Она готова была усомниться, что передъ ней ‘князюленька’. Лицо было то же, съ срыми глазами, курносое, съ пушкомъ канареечнаго цвта вмсто усовъ. Но только лицо было то же, все остальное было не прежній князь, а другой… Онъ сидлъ выпрямись и говорилъ медленно, мрно и какъ-то непреложно, будто не говорилъ, а изрекалъ или читалъ приговоры по ‘Указу Его Императорскаго Величества’. Если онъ говорилъ, что завтра будетъ хорошая погода, то сдавалось, что онъ уже послалъ предписаніе въ Небесную канцелярію, чтобы тамъ этимъ занялись и распорядились… Во всей фигур князя отъ ‘князюленьки’ не оставалось ничего. Онъ даже ростомъ казался выше и въ плечахъ шире, и если въ послднемъ случа могла ввести въ обманъ вата хорошо сшитаго и дорогого платья, то ростъ явился уже не отъ каблуковъ. Очевидно, что какая-то нравственная сила вытянула его. Прежняя любезность его, похожая на ласковость бродячихъ и пристающихъ собакъ, теперь замнилась вжливостью ‘malgr’ — по невол… Однимъ словомъ, князь Агаринъ былъ настолько полонъ чувствомъ собственнаго достоинства, что Вава, разговаривая съ нимъ, кусала себ губы, чтобы не расхохотаться. Она объявила князю, что позоветъ мужа, и быстро прошла въ его комнату.

При вид жены и выраженія ея лица, Вяземцевъ отороплъ, сообразивъ, что случился какой-то скандалъ.

— Иди, иди, Пьеръ,— заговорила Вава, закрываясь платкомъ отъ неудержимаго смха, который могъ быть услышанъ и въ гостиной.

— Что такое?

— Иди, ступай… Онъ хочетъ тебя видть…

— Князь Владиміръ…

— Да, да, князь, князь. Иди!

Вяземцевъ, недоумвая, вышелъ и, разумется, тоже остановился въ недоумніи, не найдя Колицына, а увидя что-то полузнакомое.

‘Ахъ, князюленька!’ — чуть было не сорвалось у Вяземцева, но онъ сдержался и воскликнулъ:

— Князь, какими судьбами!

‘И что такое съ нимъ?— думалъ генералъ, приглядываясь.— Точно будто обиженъ или остервенился и пришелъ на дуэль вызывать’.

Когда Агаринъ вторично объяснилъ Вяземцеву, что онъ въ Киссинген съ молодой женой и кто она, генералъ, не стсняясь, расхохотался.

— Вотъ отлично! Вотъ люблю. Молодцемъ! Въ одинъ мсяцъ и посватались, и женились,— сказалъ онъ, чтобы какъ-нибудь объяснить свой невольный смхъ.

Агаринъ, посидвъ съ четверть часа, собрался уходить, такъ какъ въ гостиную явился Самойловъ. Едва оба они были названы, какъ князь, не подавшій офицеру руки, а лишь холодно-вжливо поклонившійся, медленно и мрно вышелъ изъ комнаты, точно проглотивъ аршинъ.

— Какой это князь Агаринъ?— спросилъ тотчасъ Самойловъ, нсколько недоумвая, такъ какъ высокомріе этого очень юнаго князя ему, старинному дворянину, гвардейцу и родственнику петербургской аристократіи, конечно, не понравилось.

Вяземцевъ улыбнулся и хотлъ отвчать, но Вава предупредила мужа и выговорила совершенно серьезно:

— Это извстный князь Агаринъ, который въ… Берлин… Ахъ, pardon, въ Мадрид всмъ посольствомъ вертитъ, хотя еще только первымъ секретаремъ.

— А-а…— протянулъ Самойловъ.— Но все-таки…

— На-дняхъ онъ будетъ назначенъ совтникомъ посольства въ Вну! прервала его Вава.

— Ба! въ его годы? воскликнулъ офицеръ.

— Да. Что же? Замчательно умный человкъ и талантливый дипломатъ… Да, наконецъ, подумайте, получивъ въ шестнадцать лтъ отъ отца полуразоренное состояніе тысячъ въ двсти, онъ теперь чрезъ шесть лтъ сдлалъ изъ него — милліонъ.

— Ба-тю-шки! вскрикнулъ Самойловъ.— Да. Это другое дло…

— Онъ сейчасъ пріхалъ сюда прямо отъ Бисмарка. Его секретно посылало къ старику желзному канцлеру наше правительство, чтобы узнать…

— Матушка! воскликнулъ Вяземцевъ.— Да что же ты до второго пришествія будешь эдакъ врать…

Вава, наконецъ, разсмялась. Самойловъ таращилъ глаза на мужа и на жену.

— Она балуется, морочитъ васъ…

И генералъ объяснилъ петербургскому офицеру, что въ Москв не переводится извстнаго рода товаръ, поставляемый и самой Москвой и провинціей…

— Это, сударь мой, искатели ни мста, должности, дла какого, занятій… А искатели дарового куска хлба. Или искатели прогонныхъ денегъ на весь свой земной путь…

Когда генералъ объяснилъ подробно Самойлову, какая метаморфоза произошла съ ласковымъ и глуповатымъ ‘князюленькой’, вслдствіе его брака съ богачкой Бреховой, то и офицеръ началъ невольно хохотать.

— Да это еще что!— говорилъ генералъ.— Его обязанности извстно какія, немудреныя!.. Зачмъ, то-ись, его Бреховъ купилъ для дочки… Такъ и въ этомъ, голубчикъ мой, въ наши времена, сплошь и рядомъ обманъ. Такая молодежь теперь развелась, что, какъ бы вамъ сказать… unmglich!..

Самойловъ фыркнулъ, вскользь глянувъ на Вава.

— Пьеръ… сухо выговорила она.

— Что жъ, я правду говорю… Это называютъ нынче доктора… ни вы растяни, ни я. Такая болзнь… Скороговоркой — неврастенія.

— Плохой каламбуръ, Пьеръ.

— Супругъ-то съ этой болзнью — по названію видно, что… онъ стало выходитъ — собака на сн.

Самойловъ расхохотался, но Вава разсердилась и вымолвила серьезно:

— Такъ я уйду. Пьеръ…

— Ну, не сердись, Вавочка. Не буду… Такъ вотъ видите, какой этотъ субъектъ-князекъ… Да и понятно. Я его оправдываю. Былъ онъ съ рожденія безъ штановъ, сшилъ ихъ вчера на женинъ счетъ, вздлъ на себя и пошелъ гоголемъ. Тепло ему въ нихъ съ непривычки, вальяжно, ну, вотъ онъ и ожилъ и охорашивается. И Богъ съ нимъ, если онъ при этомъ Брехова и двочку не надулъ. Если онъ mglich!..

Вава съ серьезнымъ и холоднымъ лицомъ поднялась съ мста и двинулась изъ комнаты.

— Вавочка! Не буду… Ей-Богу!— закричалъ Вяземцевъ ей вслдъ, но она, не обращая никакого вниманія, вышла вонъ.

Генералъ ‘разошелся’, что съ нимъ иногда бывало, и уже какъ бы не въ состояніи былъ удержаться. Вава, уйдя въ свою спальню, долго слышала громкій басистый голосъ мужа и искренній хохотъ Самойлова. Когда Вяземцеву случалось ‘разойтись’, то онъ отличался дйствительнымъ комизмомъ, хотя грубоватымъ.

X.

На этотъ разъ юмористическое настроеніе генерала необошлось ему даромъ. Едва Самойловъ ушелъ, какъ Вава явилась въ гостиную раздраженная и стала выговаривать мужу, что онъ не только ставитъ ее въ глупое положеніе, но даже унижаетъ, позволяя себ въ ея присутствіи и при чужихъ людяхъ казарменныя остроты.

Вяземцевъ обидлся на послднее опредленіе.

— Казарма, матушка, не кабакъ, отозвался онъ насупясь.

— Еслибъ ты прежде, какъ еще не былъ моимъ женихомъ, позволилъ бы себ при мн подобную манеру шутить…

— Христосъ съ тобой! Разв я могъ при княжн Завадовской, двиц, разсказывать, или…

— Если бы ты позволилъ себ такія шутки, раздражительно перебила Вава,— даже приличныя, но такія грубыя и вульгарныя, то, конечно, я никогда бы не ршилась итти за тебя замужъ.

— Вотъ какъ?!— окрысился Вяземцевъ, видимо обиженный.

— Да, такъ! Если бы я знала напередъ…

— Ахъ, матушка!— раздражился вдругъ генералъ.— Если бы да кабы… Была бы кобыла, кабы была не меринъ.

— Tr&egrave,s joli!— язвительно улыбнулась Вава.

— Да… Еслибъ ты знала?.. Ну, а я? Можетъ и я, еслибъ зналъ кой-что…Еслибъ предвидлъ, къ примру, что тебя мн укажутъ всячески беречь, то предпочелъ бы, можетъ, остаться холостымъ… Шубы, я слыхалъ, на сбереженіе отдаютъ, а чтобы двицъ давали или выдавали на сбереженіе мужьямъ… Да это… это… На это никакой песъ не согласится и ослушается.

— Encore mieux! Продолжайте, отвтила Вава и сама думала:— ‘да, видно самой придется итти. Это она его не пускаетъ. Боится’.

Посл наступившаго молчанія Вяэемцевъ вздохнулъ и заговорилъ спокойне и добродушне.

— Э-эх-ма, давно ли мы внчались, давно ли меня, раба Божьяго, на цукундеръ взяли, давно ли изъяли изъ-подъ Всемилостивйшаго манифеста 19-го февраля и закрпостили опять, а вотъ, несмотря на мое всяческое раболпіе, мой Борисъ Годуновъ все не доволенъ. Закрпостилъ, а все гнвается на все и про все.

— Это я-то — Борисъ Годуновъ?— очнулась Вава отъ размышленій.

— Ты-то… И узурпаторъ къ тому же.

— Это еще почему?

— А потому, что я не просилъ тебя на престолъ садиться. Ты сама пожелала ссть на супружескій престолъ, но разслась, не оставя мн мстечка рядышкомъ, а подсунула меня подъ ноги себ, въ вид скамеечки… И все-таки я ничего, доволенъ, счастливъ, несмотря на то, что ты нтъ-нтъ, да и шаркнешь ножкой по скамеечк… А теперь ужъ ты скоро захочешь, чтобъ я и пошутить не смлъ, посмяться. Изъ-за пустяковъ — попрекаешь замужествомъ, тмъ, что осчастливила по недоглядк… Ну, что жъ? Спасибо! Рады стараться. Не стоитъ благодарности.

Вава поднялась и вышла на балконъ. Голосъ генерала, сдлавшійся плаксивымъ, раздражалъ ее. Опершись на ртетку балкона, Вава стала озираться кругомъ и кусала себ губы.

— А знаешь что, Вава? крикнулъ черезъ мгновенье изъ комнаты Вяземцевъ своимъ уже густымъ, зычнымъ голосомъ, которымъ когда-то эфектно командовалъ полкомъ.— Вдь это все-таки, какъ тамъ ни толкуй, а махонькая семейная сценка, супружеская. Раненько начались он. Да, ранній цвтъ или плодъ бракосочетанія.

И генералъ кричалъ такъ, что было слышно даже на улиц. Тамъ туземная пара — мужъ съ женой, жившіе, очевидно, около Вяземцевыхъ и часто проходившіе мимо ихъ дома, шли по тротуару и подняли головы на крикъ, звучавшій черезъ балконъ.

Вава, глядвшая внизъ на улицу, отвтила нсколько мягче и ласкове, но не оборачиваясь.

— Ранній цвтъ или плодъ убиваетъ морозъ!

Нмцы, къ которымъ молодая женщина, повидимому, обращалась уже второй разъ, на этотъ разъ остановились и дама произнесла, подымая голову къ балкону:

— Was wnschen Sie, Frulein?

Она была вполн убждена, что слова обращены къ ней.

Вава улыбнулась, объяснила, что она говоритъ не съ ними, и вернулась въ комнату.

— Давай Богъ, давай Богъ!— повторилъ Вяземцевъ.

— Что — давай Богъ?

— А вотъ, чтобы морозецъ-то этотъ приключился.

— Въ нашихъ отношеніяхъ!?— удивилась Вава, уже забывая, о чемъ сейчасъ шла рчь.

— Фу!.. Типунъ теб на языкъ!— воскликнулъ генералъ.

И Вяземцевъ объяснился. Вава ничего не отвтила. Она взяла мстную газетку въ руки и, какъ бы машинально, стала вертть ее въ рукахъ.

— Ахъ, да,— какъ бы вспомнила она.— Если ты встртишь Колицына, пожалуйста, затащи его къ намъ. Я его очень люблю.

— Онъ меня избгаетъ. Впрочемъ, постараюсь. Тогда, стало быть, у тебя будетъ два обожателя: старый и новый?

— Извините меня, ваше превосходительство: никогда Колицынъ моимъ обожателемъ не былъ, мы всегда были съ нимъ простые… ну, товарищи. Если бы онъ меня обожалъ, то ничто не мшало бы ему сдлать мн предложеніе.

— Да онъ, говорятъ, былъ близокъ отъ этого…

Вава мысленно иронически усмхнулась. Но вдругъ мысль, блеснула въ ея голов:

— Да, теперь моему мужу я могу сказать то, въ чемъ не сознавалась въ Москв. Колицынъ два раза за меня не то, что сватался формально, но два раза зондировалъ почву очень тонко, и оба раза я ему иносказательно отказала.

— Что ты!?— изумился Вяземцевъ и поднялся съ своего мста.

— Да что же тутъ удивительнаго?

— Ты за него не пошла? Могла и — не…

— Какъ видишь. Иначе я не могла бы быть теперь г-жей Вяземцевой.

— Почему же ты за него не ршилась…

— Очень просто почему. Потому что онъ мн нравился, какъ товарищъ, потому что я видла, что не могу его любить.

— Странно!.. Что же теб въ немъ могло не нравиться? Онъ и красавецъ, и умница, и честнйшій человкъ, и симпатичнйшая натура, и все, что прикажете. И страшное состояніе! Главное позабылъ.

— Да, но онъ пустой человкъ.

— То-есть, какъ пустой?

— Ахъ, Господи, ты точно ребенокъ или судебный слдователь! Ну, пустой онъ, пустой! Да и это не главное, — главное, что онъ пошлякъ.

— Пошлякъ?!— изумился Вяземцевъ.

— La banalit mme!— выговорила Вава и, невольно усмхнувшись, черезъ секунду уже разсмялась.

La banalit mme — было нчто, что она часто думала въ Москв и произносила мысленно и вслухъ, относя это не къ Колицыну, а къ Большой Медвдиц.

— Вотъ не ожидалъ!— воскликнулъ Вяземцевъ, крайне изумленный и даже пораженный.

— Да, быть женою Колицына — избави Богъ!— выговорила Вава.— Мн даже его ухаживаніе за другими было приторно. Но все искупается, когда онъ другъ, потому что онъ истинно золотое сердце.

— Да что ты, матушка! Первый разъ слышу такое мнніе о княз Владимір…

— Опять ‘матушка’!

— Ну, не буду.

— Впрочемъ, это было давно, а за всю прошлую зиму мы были съ нимъ только добрые товарищи. Онъ примирился съ моимъ двукратнымъ отказомъ и даже согласился, что мы — дв натуры, которыя никогда бы не могли быть счастливы вмст. Признаюсь, мн бы хотлось его теперь видть. Около меня будутъ трое мужчинъ: мой благоврный для любви и уваженія, мой обожатель для сердца и мой близкій другъ для ума.

— По-русски — на тройк! Я въ корню, а они двое пристяжками завиваться будутъ, а ты съ кнутомъ, по всмъ по тремъ, заломивъ шапку на затылокъ по-ямщицки, — и гай-да! Ну, что же, пущай, тройка такъ тройка. Лишь бы мн въ корню быть. Помни это. Коли ты меня перепряжешь изъ оглоблей да на пристяжку, то — смотри! Я вотъ тогда леворверчикъ, какъ говорилъ мой деньщикъ, изъ моего столика ночного достану и пальну въ тебя. Смотри, Вава, не перепрягай!

Вава почему-то, отъ тона ли голоса генерала или отъ того, что онъ погрозился толстымъ пальцемъ, вдругъ вспыхнула, разсердившись не на шутку, и вымолвила рзко:

— Я не изъ тхъ женщинъ, Петръ Иванычъ, которыхъ можно чмъ-либо испугать. Даже боле… Помните всегда, что тотъ, кто начнетъ меня стращать, самъ испугается!..

— Помилуй, что съ тобой? Я пошутилъ! отороплъ генералъ, но Вава отвернулась и быстро вышла изъ комнаты.

Вяземцевъ около часу просидлъ, глубоко задумавшись.

‘Да, вотъ, шепнулъ, наконецъ, генералъ,— давно ли внчались, а вотъ уже… И такъ-то ужъ сказать — зачмъ я женился?.. Чтобы ‘беречь’, по приказанію внскихъ клистирниковъ? Да, что-то уже дребезжитъ въ новомъ рыдван супружества’

И Вяземцевъ, угрюмый, вышелъ изъ дому, чтобы пройтись, чего никогда не длалъ среди дня.

XI.

Прошло дв недли. Русскому кружку, постепенно образовавшемуся въ Киссинген, жилось весело, но немного странно. Кружокъ этотъ уже состоялъ изъ десяти лицъ, и въ немъ что-то творилось.

Князь и княгиня Агарины явились къ генеральш Вяземцевой съ визитомъ, за ними самъ Бреховъ съ младшей дочерью. И вс они стали бывать постоянно, иногда даже надодали Вава, и она передавала ихъ мужу. Вмст съ тмъ, Самойловъ познакомилъ съ генераломъ, а затмъ представилъ и Вава своего хорошаго пріятеля по Петербургу, господина Повалихина, а этотъ, въ свой чередъ, представилъ сосда по его имнію въ Кіев, помщика Бондаренка. Разумется, первымъ лицомъ въ этомъ кружк былъ князь Владиміръ Алексевичъ Колицынъ.

Князь, посл встрчи съ Вава на мельниц, гд случайно застигъ ее въ нжномъ и сомнительномъ tte—tte съ неизвстнымъ ему молодымъ человкомъ, ждалъ три дня, чтобы увидть Вава утромъ около источниковъ. Вава не выходила изъ дому по нездоровью, хотя въ сумерки продолжала кататься верхомъ съ Самойловымъ. Князь ждалъ и не являлся съ визитомъ, хотя это было невжливо. Вава не шла къ курзалу и тоже ждала.

Наконецъ, чрезъ три дня князь ршилъ, что не подходить къ генералу и не итти съ визитомъ къ Вяземцевой — значитъ прятаться отъ него и длать демонстрацію по отношенію въ ней. Онъ явился, былъ холодно любезенъ съ мужемъ и женой и, повидимому, собирался ограничиться этимъ однимъ обязательнымъ визитомъ. Однако вышло иначе.

Вава позвала князя на другой же день вечеромъ, ради дня рожденія своего отца, которое она непремнно хотла праздновать ужиномъ съ бокаломъ шампанскаго и съ коллективной депешей отъ всхъ въ Москву.

Отказаться было нельзя. Колицынъ явился и нашелъ цлое общество старыхъ знакомыхъ москвичей и новыхъ. Онъ познакомился съ Самойловымъ и съ Повалихинымъ, который явился къ Вяземцевымъ впервые.

Вава распорядилась заране. Она поручила мужу занимать Агариныхъ и Брехова, князя попросила заняться немного съ m-elle Бреховой, а господина Повалихина, котораго знала еще очень мало, но который ей нравился чмъ-то оригинально рзкимъ въ характер, она убдила поближе познакомиться съ симпатичнымъ княземъ Колицынымъ, занятъ самого себя имъ.

И на этомъ-то вечер, гд роли были втайн распредлены, случился, какъ Вава казалось, чудилось, какъ она ршилась себ самой сознаться или себя убдить,— переломъ, переломъ въ томъ, что невидимо и незамтно совершалось въ Киссинген, но не само собой, а подъ импульсомъ, отъ искусныхъ ударовъ и толчковъ невидимой руки. Разумется, руки самой Вава.

Въ этотъ вечеръ г-жа Вяземцева, вроятно, сама того не замчая, обращала вниманіе хозяйки только на одного гостя — одного Самойлова. Остальные для нея какъ бы не существовали. Разумется, вс, кром самого генерала, замтили это и кое-что заподозрли, то есть, что молодая женщина слегка увлечена офицеромъ, который, съ своей стороны, влюбленъ въ нее, какъ кошка. Это бросалось, впрочемъ, въ глаза.

Князь Владиміръ, однако, не здсь впервые могъ замтить что-либо, по той простой причин, что еще на мельниц убдился въ томъ, съ чмъ никакъ не могъ примириться. Три дня ждалъ онъ Вава у колодцевъ, чтобы отнестись насмшливо и почти свысока къ роману Вава на водахъ. Странное нетерпніе брало князя выразить ей скоре это свое презрніе, какъ будто оно должно было облегчить въ немъ самомъ какое-то необъяснимое чувство. Вдь не ревность же?.. Такъ какъ Вава не явилась, а продолжала здить верхомъ съ Самойловымъ, при чемъ два раза прохала мимо дома, нанимаемаго княземъ, то онъ не выдержалъ. Досада и нелпое озлобленіе толкали его къ Вяземцевымъ. И онъ явился… При генерал говорить было мудрено и князь узналъ только что кавалеръ Вава петербуржецъ, гвардеецъ, кавалергардъ. Это раздосадовало князя. Онъ утшался три дня, что кавалеръ Вава — нмецъ или вообще иностранецъ, знакомый на курзалу, съ которымъ знакомство и кокетничанье, даже романъ, могутъ длиться, пока длится курсъ лченія. Оказалось, что молодой человкъ гораздо ближе Вава, какъ соотечественникъ и членъ ихъ среды, и вдобавокъ еще и потому, что сынъ товарища по служб ея мужа… Если такъ и при такихъ обстоятельствахъ начинается романъ, то онъ могъ быть уже теперь или со временемъ боле серьезнымъ…

Въ этотъ вечеръ князь, наблюдавшій за Вава и за молодымъ кавалергардомъ, убдился, что дйствительно въ отношеніяхъ ихъ есть нчто такое, чмъ шутить нельзя. Вава не кокетничала, а относилась искренно и, казалось, была увлечена наивно, по дтски, сама того не подозрвая и поэтому не укрывая ничего отъ другихъ. Ея увлеченіе бросалось въ глаза, а она его будто не сознавала… Тутъ-то и была опасность, какъ соображалъ и волновался Колицынъ. И онъ повторялъ мысленно:

— Что же эта дура, Большая Медвдица, ослпла, что ли? Ахъ, остолопъ! Самъ просится въ Менелаи.

А Большая Медвдица была не виновата, потому что, глядя на ‘парадировку’ жены, генералъ думалъ:

‘Ишь вдь надсдается, любезничаетъ. И съ чего? Что ей понадобилось. Парадируетъ! Для насъ вдь…’

Точно такъ же, но лишь отчасти, недоумвалъ и самъ Самойловъ, но самолюбіе ослпляло его и онъ поддавался. Князь не могъ равнодушно видть происходящее и тотчасъ посл ужина простился первый. Какъ ни старался онъ сдержаться, а все-таки, не хуже любого юноши, холодно простился съ Вава и на ея приглашеніе, простое, дружеское — бывать почаще, отвчалъ, что лчиться и бывать въ гостяхъ — не совмстимо, и что на водахъ надо жить отшельнически.

Но тонъ голоса князя сказалъ еще боле:

‘Я просто не желаю съ тобой видться, удивляюсь, какъ ты еще имешь духу приглашать, когда у тебя только и на ум, что этотъ Самойловъ’.

Когда князь исчезъ, Вава услась въ углу съ г. Повалихинымъ и отдыхала… на лаврахъ. Самойловъ тотчасъ же слъ тоже возл нея, но уже какъ бы не существовалъ для нея. Она, повидимому, интересовалась теперь однимъ Повалихинымъ, разумется, почти не слушая, что онъ говоритъ.

Красивое лицо ея было задумчиво, но оживленное, даже радостное.

И въ эти минуты она мысленно и спорила сама жъ съ собой, съ своими сомнніями, и убждала себя, что сомнваться нельзя… Переломъ! Еще недлю, дв — и что-нибудь да окажется… Что-нибудь новое, и для всхъ, кром нея, непредвиднное. А пока не надо унывать, надо радоваться и надо продолжать…

‘Путать и путать!’ — закончила Вава свои размышленія…

Съ этого вечера, въ. честь дня рожденія отца Вава, и началось что-то загадочное, началась какая-то путаница, былъ данъ какой-то ребусъ для разгадки всмъ членамъ кружка. Никто изъ нихъ ничего не понималъ и всякій готовъ былъ спросить у другого: въ чемъ собственно дло?

Одна Вава была не озадачена.

Ложась посл вечера спать, она вдругъ разсмялась уже въ постели. Ей пришло на умъ, что члены кружка, — даже новая княгиня Агарина-‘Шарикъ’,— вс въ положеніи дона-Базиліо изъ ‘Севильскаго цирюльника’, когда ему вс подмигиваютъ хитро и вс единодушно просятъ его уходить: ‘Qui trompe-t-on ii?!’ — восклицаетъ онъ въ крайнемъ недоумніи…

И Вава смялась тому, что вс, въ особенности два главныхъ дйствующихъ лица, мужъ и обожатель, спрашиваютъ себя на манеръ дона-Базиліо: ‘въ чемъ же дло?!’

И только предположивъ, что она безъ ума влюблена въ Самойлова,— какъ это думалъ Колицынъ, — все становилось просто и ясно. Но это именно всмъ, не только мужу, но даже самому Самойлову, казалось боле чмъ сомнительнымъ.

На слдующее утро Вава занялась серьезнымъ дломъ. Она хотла добиться отъ мужа разршенія бывать у Колицына или у Настасьи Семеновны Карасевой. Вава, конечно, предвидла ясно, что не легко будетъ уломать генерала и что одинъ только аргументъ можетъ подйствовать.

Она объяснила мужу, что подруга Колнцына, съ которой она познакомилась у курзала случайно, въ отсутствіи князя, какъ съ русской, не зная кто она, ей чрезвычайно нравится. Она съ ней, простой и милой женщиной, душу отводитъ и очень бы желала запросто бывать у нея. На изумленіе и отпоръ Вяэемцева, что это неприлично, Вава сообщила мужу тайну. Княгиня Колицына, пока лишь для кисеингенцевъ княгиня, будетъ вскор таковой же и для москвичей, такъ какъ князь женится на ней не поздне осени. Будущей зимой она уже будетъ членомъ московскаго большого свта и будетъ принимать всю Москву. Генералъ, узнавъ это, конечно, согласился на все, но былъ пораженъ.

‘Вотъ судьба-то?— размышлялъ онъ.— А все Вава моя виновата. Не откажи она Колицыну, выйди за него замужъ, не женился бы онъ теперь… такъ… Жаль бднаго. Шутка-ли? Перчаточница. Спасибо, не сапожница. Да что же это за времена пошли? Прежде женились богачи-дворяне на актрисахъ и танцовщицахъ-красавицахъ, а нынче женятся на дурахъ и уродахъ изъ мастерскихъ или… того хуже, на уличныхъ’.

Когда, на третій день утромъ, Вава встртилась у курзала съ Колицынымъ, нарочно поднявшись и выйдя въ семь часовъ, князь былъ холоденъ съ ней и затмъ опросилъ, усмхаясь:

— Скажите, однако, Варвара Александровна, что это такое — этотъ monsieur Самойловъ?

— Извините,— отозвалась Вава очень серьезно и едва замтно обиженная,— но прежде я попрошу васъ объяюшть мн смыслъ двухъ словъ: ‘однако’ и ‘monsieur’.

— Я васъ не понимаю… Я такъ выразился безъ умысла.

— Такъ я отвчу за васъ. ‘Однако’ значитъ, что вы хотите все-таки проврить ваше предвзятое мнніе. ‘Однако’ значитъ, что вы нчто думаете, ршили и хотите лишь окончательно выяснить то, что ршали… А это ‘monsieur’, приложимое, напримръ, къ Повалихину, не приложимо къ кавалегарду — разъ, Самойлову — два, сыну друга моего мужа — три, кузену чуть не всей петербургской знати — четыре, пять, десять… сто резоновъ!

— Позвольте!— вступился князь,— въ томъ смысл, какъ я сказалъ, monsieur…

— Можетъ итти къ ‘господину’ Повалихину,— перебила Вава,— который дйствительно для насъ не что иное, какъ ‘господинъ’. Онъ нигд не служилъ и не служитъ, изъ какой онъ трущобы Россіи — мы не знаемъ. Самойлову, его представившему, только извстно, что онъ былъ мировымъ. Родни и связей онъ никакихъ не иметъ… Онъ уменъ или, врне, золъ, образованъ или, врне, грамотенъ, приличенъ или, врне, вжливъ. Онъ ни слова не знаетъ по-французски, кром одного ‘мерси-съ’. Онъ вставляетъ постоянно со мной въ разговор ‘ваше превосходительство’, не понимая, что я слишкомъ молода и… хорошенькая женщина, чтобы носить такую кличку. Въ моихъ ушахъ это величаніе звучитъ дико. Я бы, кажется, скоре привыкла, если бы меня величали: ‘ваше абракадабро’ или ‘ваше чи-чун-чо!’

— Pardon!.. Но я ршительно не понимаю, — сказалъ князь,— что васъ разсердило.

— Я нисколько не сержусь,— сухо разсмялась Вава.— Я объясняю только, что Самойловъ не ‘monsieur’… для меня…

Вава замолчала и казалась раздраженной. Князь только черезъ мгновенье заговорилъ съ ней вновь, такъ какъ глубоко задумался. Онъ произнесъ почти печально:

— Простите меня… Я не хотлъ вамъ быть непріятнымъ… Да, наконецъ, я даже не имю права предупреждать васъ, или заявлять, что я иного, чмъ вы, мннія объ этомъ кавалергард… Къ тому же, я его не знаю. Когда я былъ въ полку, его въ гвардіи вообще не было, и я не знаю, откуда, онъ взялся… Общаюсь вамъ боле не говорить о немъ, такъ какъ это, очевидно… уже поздно…

Вава ничего не отвтила, хотя это слово — ‘поздно’ имло большой смыслъ и было вызовомъ со стороны князя.

Однако, часа въ четыре, она, не предупредивъ князя, явилась немедленно къ нему въ гости и просидла, яко бы у Насти, цлые два часа, разговаривала больше, конечно, съ нимъ, а не съ ней. Когда Колицынъ, проводивъ ее до дому,прощался, то былъ уже снова въ другомъ настроеніи духа,— хотя и задумчивымъ, даже тоскливымъ, но любезнымъ и добрымъ…

‘Добрый! Avant tout et apr&egrave,s tout — добрый… и мягкій. Вотъ ужъ именно: bon comme du pain blanc’, — думалось Вава. И она вошла къ себ тоже тоскливая. Ей бы хотлось заплакать и поплакать. Тогда стало бы легче на сердц.

— Переломъ есть,— говорила она вслухъ себ самой.— Но дале? Когда? Что? Ничего! Не можетъ быть. Я не уступлю… Но, милый мой, какой ты ребенокъ, чтобы поврить, что я могу быть влюблена въ этого донъ-Жуана съ баловъ петербургскихъ тайныхъ совтниковъ.

XII.

Однако, вскор уже не одинъ князь Колицынъ былъ убжденъ, что юная генеральша серьезно увлечена кавалергардомъ. Весь кружокъ сталъ это думать, но изрдка бывалъ опять сбитъ съ толку и изображалъ донъ-Базиліо. Въ этомъ и заключалась путаница или ребусъ, которымъ занимался кружокъ совершенно безуспшно.

Генералъ сталъ донъ-Базиліо — номеръ первый. Онъ началъ недоумвать, но, вмст съ тмъ, начиналъ выражать полное недовольство своимъ пребываніемъ въ Киссинген. Иногда онъ задумывался даже и о томъ, что его супружеская жизнь положительно налаживается не такъ, какъ бы слдовало. Положимъ, что между нимъ и женой боле тридцати лтъ разницы и что у него, женись онъ ране, могла бы быть теперь такая дочка. Но это не резонъ…

Генералу, во-первыхъ, не нравилось уже и то, что Вава стала каждый день, съ трехъ часовъ и до обда, проводить время съ барыней, которая была въ фальшивомъ положеніи содержанки.

‘Ну, а вдругъ Колицынъ не женится на ней?— думалось ему:— прособирается? А въ Москв узнаютъ, что его Вава подружилась съ этой заграничной спутницей’.

Уже раза три Вяземцевъ предлагалъ жен тоже познакомиться съ будущей княгиней Колицыной, чтобы бывать вмст. Вава находила, что это будетъ неловко, что Кодицыну это можетъ показаться непріятнымъ, а Настась Семеновн еще непріятне.

— Почему же?— удивился Вяземцевъ.

— Я этого не могу сказать, но такъ кажется,— объясняла Вава:— ко мн она привыкла. Князь — мой давнишій другъ. Одна я бываю — ничего. А вмст мы будемъ являться къ нимъ — ты всхъ стснишь. Да и, право, она теб покажется неинтересной. Вы, мужчины, судите женщинъ нелпо.

Затмъ Вава, чтобы отдлаться, общала мужу, что подготовитъ его знакомство съ Настасьей Семеновной. Но прошло около недли, а она все говорила:

— Погоди!

Разумется, полусознаваемая ревность заставила Вяземцева немножко пошпіонить за женой, и оцъ убдился, что Вава дйствительно отправлялась къ Настась Семеновн, одна или съ княземъ, и убдился даже, что они втроемъ мирно сидятъ всегда въ тни сада, который окружалъ нанимаемый Колицынымъ домъ.

Посл обда, почти каждый день, Вава продолжала длать дальнія поздки верхомъ, попрежнему въ сопровожденіи Самойлова. Поутру Вава не являлась на прогулку къ колодцамъ и стала подниматься очень поздно, иногда подчасъ посл завтрака. Такимъ образомъ генералъ, недавно женившійся, находился въ такомъ же положеніи, какъ въ Москв, т.-е. по цлымъ днямъ — одинъ-одинехонекъ.

Генералъ, наконецъ, ршилъ, что Вава немного увлеклась Самойловымъ, хотя это было непонятно… Однако, ревновать жену къ кавалергарду онъ считалъ глупымъ. Къ тому же этотъ офицеръ, красавецъ, правда, и симпатичный, все-жъ таки сынъ его друга и товарища по полку. Онъ настолько порядочный и честный человкъ, что, несмотря на свою страсть, врядъ ли ршился бы сдлаться любовникомъ женщины при такихъ данныхъ, если бы даже и Вава была къэтому склонна. Ни Вяземцевъ былъ глубоко увренъ въ жен и, конечно, не могъ сомнваться ни на мгновеніе, чтобы Вава была способна на подобное…

— Да, наконецъ, и ея мнніе, убжденіе: ‘une corve!’ — думалъ генералъ.— Холодныя женщины — самыя врныя жены. Нтъ худа безъ добра!

Затмъ Вяземцеву иногда казалось вдругъ, что Колицынъ все еще попрежнему немного влюбленъ въ Вава. Вмст съ тмъ, князь конечно, не подозрваетъ даже, несмотря на очевидность, съ какимъ, если не презрніемъ, то пренебреженіемъ относится она къ нему. На лиц ея постоянно ясно читаешь, когда князь говоритъ съ ней, что онъ для нея — добрякъ, но пошлякъ, — милый, но пустйшій малый. La banalit mme!

И почему Вава такого мннія объ немъ, почему онъ ей такимъ кажется — Богъ всть! Ужъ если Колицынъ пошлякъ,такъ тогда и онъ, Вяземцевъ, такой же пошлякъ. Онъ только старше, опытне, серьезне, быть можетъ, добродушне. Вдь Колицынъ все-таки немножко ‘себ на ум’.

Какимъ образомъ Вава могла влюбиться по уши въ подругу князя — генералу было уже совсмъ непостижимо,

— Это можетъ случаться только съ капризными женщинами-прихотницами,— разсуждалъ онъ.— Эта Карасева — курьезъ, и что въ ней нашелъ самъ Колицынъ — одному Богу извстно. Быть можетъ, ничего не нашелъ. Такъ, приключеніе, которое разрослось въ событіе жизни. Дти? Теперь, спасибо, одинъ ребенокъ. Находить, какъ длаетъ Вава, эту Настю, или, врне сказать, простую Наетюху, и милой, и умной, и симпатичной, и даже изящной и граціозной — совершенная и полная безсмыслица.

— Странный народъ женщины!— восклицалъ иногда вслухъ Вяземцевъ.— Красавица сама, какихъ мало, женщина замчательно умная и замчательно образованная — и вдругъ находитъ какую-то Настюху идеаломъ совершенства!

Такъ судилъ о положеніи длъ, или ршилъ ребусъ благоврный донъ-Базиліо. Но, вмст съ тмъ, онъ попробовалъ, улучшить нсколько обстоятельства. Эта ‘исторія’ жены и Самойлова, конечно, ставила его, пожилого мужа, да еще только-что женившагося, въ совершенно нелпое положеніе. И Вяземцевъ сталъ просить жену, хоть изрдка замнять Самойлова въ прогулкахъ и брать его самого, или, наконецъ, попросить Колицына сопровождать ее, такъ какъ онъ будетъ даже радъ… Но Вава отказала наотрзъ, объясняя, что она здитъ на наемной лошади. Въ случа чего, Самойловъ, какъ настоящій кавалеристъ, можетъ быть полезенъ, а мужъ и Колицынъ — мокрыя курицы!

— Ну, здравствуйте! Теперь и въ курицы, наконецъ, попалъ!— обидлся генералъ. Но, подумавъ, Вяземцевъ сообщилъ жен, какъ бы открытіе:— Знаешь что, Вавочка? Вдь и въ самомъ дл я курица, можетъ быть, не мокрая, но курица — положительно…

Вяземцевъ произнесъ это задумчиво и грустно, и Вава, пораженная его добродушно-грустнымъ голосомъ, задумалась тоже. Но затмъ она сказала себ:

‘Что же длать? Не хорошо… Но что же длать?’ ‘Образуется’, въ конц-концевъ, какъ говоритъ Облонскій въ ‘Анн Карениной’,— ‘образуется рыхлая почва, на которой все можно строить легко, и только построить, а поддерживать будутъ т же, кто былъ противъ постройки’… Я удивляюсь, какъ жена Облонскаго, Долли, не пришла просить прощенія у мужа, что ей не понравилась его связь съ гувернанткой…

XIII.

Прошла еще недля. Снова у Вяземцевыхъ былъ вечеръ, и весь кружокъ русскихъ былъ приглашенъ. Князь и княгиня Агарины, Бреховъ съ дочерью, Колицынъ, Самойловъ, Повалихинъ и даже, на этотъ разъ, и сосдъ его по имнію, глуповатый хохолъ Бондаренко. Вава была за послдніе два дня въ странномъ настроеніи духа. Она видла, что комедія затянулась, становилась банально длинной и скучной для всхъ. Ребусъ, не разгаданный, былъ какъ будто брошенъ всми, какъ не стоящій разгадки.

Самойловъ сказалъ уже Вава прямо, что любитъ ее, но понималъ отлично, что она ‘шалитъ’ и даже хуже — длаетъ изъ него ‘ширмы’, но для чего и для кого, онъ,— увы! догадаться не можетъ…

И на этомъ вечер Вава стала такъ странно себя вести съ Самойловымъ, была настолько искренно и наивно влюблена въ него, что молодой человкъ опять потерялъ голову, не зная, что думать.

Вся колонія, на лицо, въ гостяхъ у Вяземцевыхъ ожидала съ минуты на минуту скандала, потому что хозяйка вела себя невозможно, а хозяинъ, генералъ, видимо сильно озадаченный, вдругъ окрысился и будто собирался… вступить въ свои супружескія права и дать окрикъ. Кром того, князь Колицынъ, невдомо почему, былъ тоже будто вн себя: молчалъ или рзко отзывался.

Въ дйствительности князь едва сдерживалъ себя, стараясь быть хотя бы только приличнымъ. Каждое мгновеніе онъ готовъ былъ на дерзость не только по отношенію къ Самойлову, но и къ самой хозяйк.

‘Это безстыдство!’ — повторялъ онъ мысленно и затмъ противорчилъ себ, прибавляя: ‘Она дйствуетъ, какъ влюбленный ребенокъ!’

Колицынъ волей-неволей теперь окончательно убдился, что Вава не только серьезно, но ‘опасно’ увлечена кавалергардомъ. И въ глубин души его поднялась страшная буря, сказалось нчто, съ чмъ справиться онъ не имлъ силъ.

Узнать когда-то, что Вава выходитъ замужъ, затмъ, чуть не видть самое внчаніе въ одной изъ московскихъ домовыхъ церквей, встртить ее потомъ съ пожилымъ мужемъ, съ этимъ женоподобнымъ и веселымъ генераломъ, котораго они еще недавно вмст съ ней величали ‘Большой Медвдицей’, знать, что она навсегда принадлежитъ этой ‘Медвдиц’,— все это поочередно заставляло князя только уныло задумываться, а затмъ благоразумно принимать, какъ faits accomplis…

Но то, что онъ увидлъ и понялъ здсь, въ Киссинген, ударило его будто обухомъ по голов — ударило гораздо сильне, чмъ когда-то первое признаніе Вава, что она выходитъ замужъ. Посл встрчи на мельниц Колицынъ былъ долго и сильно разстроенъ. Даже Настя замтила тогда, что ему не по себ. Теперь же, на этомъ вечер у Вяземцевыхъ, князь уже окончательно былъ сломленъ внутренней бурей.

‘Да! Или связь уже… или будетъ не нынче — завтра’ — думалъ онъ. И онъ волновался, негодовалъ, мгновеніями былъ вн себя и едва-едва не выдалъ себя раза три.

Князь даже не могъ глядть теперь на Вава и Самойлова безъ внутренней дрожи, безъ судорожнаго сжатія пальцевъ… Если бы она была его жена, если бы онъ былъ на мст этого ‘остолопа’ Вяземцева, то онъ, кажется, бросился бы на нихъ съ кулаками. Онъ видлъ по лицу Вава, что она безумно и страстно влюблена въ этого молодого малаго,— въ сто разъ больше, чмъ онъ въ нее. Онъ просто ухаживаетъ. Онъ — спеціалистъ-охотникъ до того, что плохо лежитъ. И вдругъ Колицынъ спросилъ себя: допуститъ ли онъ ‘это’? И онъ отвчалъ себ, что никогда, ни за что! Но по какому же праву? Безъ всякаго права! Вызвать его на дуэль, придравшись, и убить, или быть самому убитымъ… Ну, такъ что же?!

И, наконецъ, въ порыв гнва, онъ поднялся съ мста, вышелъ въ столовую и взялся за свою шляпу и трость. Вс были въ гостиной, но Вава вдругъ, какъ бы случайно, вышла на балконъ, когда увидала его со шляпой. Разумется, князь вышелъ за ней и, протягивая ей руку, вымолвилъ взволнованно:

— До свиданія!

Онъ хотлъ повернуться и двинуться, но будто приросъ къ мсту.

— Иметъ ли давнишній другъ право сказать прямо,— заговорилъ онъ, будто противъ воли: — или просто подать совтъ, котораго у него не просятъ?

— Конечно, — мило отозвалась Вава, но какъ будто конфузясь и не глядя ему въ лицо.

Въ ту же минуту, увидя Самойлова въ дверяхъ балкона, сна остановила его, прибавивъ шутливо:

— Pardon. Un moment… у насъ секретъ.

— Вы уже понимаете, о чемъ я хочу говорить,— сказалъ князь.

— Нтъ, — тихо отвтила она такимъ голосомъ, который былъ явной ложью, вызванной смущеніемъ.

— Вы понимаете… Не можете не понимать… Варвара Александровна… Княжна, да, княжна!.. Мн хочется васъ такъ называть… Остановитесь, пока возможно… Это скользкій путь… Это ужасно! Я не могу допустить мысли, чтобы вы могли… Нтъ! Я не хочу, не хочу думать… А если это такъ, то послушайтесь близкаго друга, преданнаго глубоко, остановитесь…

— Говорите прямо,— произнесла Вава глухо.

— Вы увлечены этимъ человкомъ… Это понятно… Но онъ? Это для него забава… Десятый, двадцатый свтскій романъ… Одумайтесь… Онъ не стоитъ васъ, вашей первой любви…

— Второй,— едва слышно отвтила Вава.

— Первая была вспышка, невинная, легкая, салонная… Я такъ на нее смотрлъ…

Вава отодвинулась отъ перилъ балкона, прислонилась въ углу къ стн дома и, медленно поднявъ руки, закрыла себ лицо.

— Вы погибнете…

— Да, я погибаю…— рзко, хотя тихо, заговорила Вала.— Я хочу любить… Я хочу быть любима. Такъ жить нельзя… Мое замужество — роковой шагъ… Я несчастлива… Я люблю одного человка, и люблю глубоко… И теперь еще во мн остались грустные слды этой первой, хорошей любви. Милый! Дорогой на всю жизнь!.. О, если бы онъ былъ свободенъ!.. Но у него серьезное чувство, давнишнее, къ другой женщин… И я добилась, забыла объ немъ… Вырвала это… Вырвала изъ сердца съ болью. И теперь я стала пошлая, пустая свтская женщина. Я хочу… Не знаю сама чего… Я хочу любить человка свободнаго и быть любимой имъ.

— И погубить себя… Да?

Вава молчала.

— Разбить всю свою жизнь… Вы этого хотите?..

Она продолжала молчать, закрывъ лицо руками.

— Говорите, скажите одно слово…

— Помогите мн!— шепнула Вава безпомощно.

— Какъ?

— Помогите… Дайте руку… Ведите… Не позволяйте мн… Я васъ послушаюсь… Васъ одного на свт. Потому что… Ахъ, вы понимаете, почему! Я не имю права говорить ясне. Это было бы нечестно по отношенію… Ну, да… къ ней, къ Настась… Спиридоновн… pardon… Семеновн…

Наступило молчаніе. Князь стоялъ истуканомъ, ошеломленный. Вс слова, имъ слышанныя, были ударъ за ударомъ. И, наконецъ, при слов ‘Спиридоновн’ онъ вдругъ опустилъ голову.

Тутъ что-то поднималось, росло, выросло, сіяло… А тамъ — все умалялось, мельчало, срло и, наконецъ, будто разсыпалюсь… И какъ глупо, нелпо, смшно стало оно тамъ отъ одного слова:— ‘Спиридоновн’.

— Хотите помочь мн… защитить меня отъ меня самой?— ршительно и какъ-то отчаянно выговорила вдругъ Вава.

— Да!— твердо отозвался Колицынъ, какъ будто ршившись на нчто трудное, опасное, роковое.— Да!— повторилъ онъ и протянулъ руку.

Когда Вава положила въ нее свою руку, князь нагнулся и два раза поцловалъ ее, чего прежде никогда не случалось. Вава чуть не вздрогнула отъ нечаянности, за то сердце шибко забилось. Эти два поцлуя сказали слишкомъ много…

Князь незамтно исчезъ. Онъ побоялся прощаться, чтобы не выдать себя и своего возбужденнаго состоянія. Вава явилась въ гостиную съ ярко и странно сіяющими глазами Черезъ часъ вс гости разошлись. Когда Вава собиралась пройти въ свою спальню, Вяземцевъ, суровый, остановилъ жену словами:

— Вава, мн хочется теб кое-что сказать.

— Говори — отозвалась она съ порога.

— Нтъ. Такъ нельзя. Это очень серьезное дло. Ужъ лучше завтра.

— А-а… Я не догадалась сначала…

Вава насмшливо улыбнулась, отошла отъ двери, сла на диванъ и произнесла съ театральнымъ паосомъ:

— Ну-съ, объясняйте ‘очень серьезное дло!’ Впрочемъ, если позволите, я за васъ скажу слово-въ-слово все, что вы собираетесь сказать.

— Это не трудно, такъ какъ ты сама, конечно, догадываешься, въ чемъ дло.

— Надо быть очень наивной и тебя не знать, чтобы не догадаться. Теб непріятно, что я… влюблена въ Самойлова…

— Разв это дйствительно такъ?— быстро и тревожно произнесъ генералъ, взглядывая на жену.

— Я бы желала, чтобы ты самъ это ршилъ, не дожидаясь моего отвта или объясненія…

— Я, Вавечка, ей-Богу… Я, право, не могу допустить этого. Но мало ли что бываетъ на свт! Во всякомъ случа, онъ безъ ума влюбленъ въ тебя.

— Онъ — онъ, а я — я… a fait deux, je suppose… Если онъ влюбленъ, то въ этомъ я не виновата…

— Боле или мене… Если бы ты съ нимъ не кокетничала такъ, какъ вотъ даже весь сегодняшній вечеръ, то ничего бы и не произошло.

— А что, позвольте узнать, прои-зо-шло?— протянула Вава.

— Да, вотъ,— онъ влюбленъ, какъ кошка.

— Ну, и Христосъ съ нимъ.

— И ты, можетъ-быть, тоже… Вс это думаютъ… Даже я началъ думать. И мое положеніе, согласись… глупое…

— Вотъ что, ваше превосходительство… Хотите вы мн сдлать одолженіе, оказать большую услугу…

Генералъ грустно поглядлъ на Вава. Онъ ожидалъ словъ: ‘оставить меня въ поко, не надодать ревностью’.

— Говоря серьезно, я тебя прошу… Какимъ образомъ — это твое дло… Прошу тебя устроить такъ, чтобы Самойловъ ухалъ тотчасъ изъ Киссингена. Во всякомъ случа, съ завтрашняго дня онъ боле не кавалеръ мн… Я здить верхомъ не буду… Можешь ты удалить Самойлова, или нтъ? Если не берешься, то я сама за это возьмусь…

— Конечно, могу!— радостно улыбаясь, воскликнулъ генералъ.— Но, скажи мн… ты его боишься… ты увлеклась имъ и хочешь… жертвуешь собой…

— Не знала я, Пьеръ, что ты считаешь меня пошлой дурой и безумной женщиной… Я увлеклась Самойловымъ? Жертвую собой?.. Скажу, какъ Повалихинъ: мерси-съ, ваше превосходительство. Но — trve de sottises! Можешь ты его заставить ухать отсюда?

— Полагаю, Вавочка, постараюсь,— весело сказалъ генералъ.

— Сейчасъ же… А какъ ты это сдлаешь?

— Не одно, такъ другое. Что-нибудь выдумаю.

— Однако, если все это будетъ безуспшно, то, помни, Пьеръ, останется только одно средство: мн самой объяснить Самойлову, что я въ него безъ памяти влюблена и прошу спасти не себя самого, а меня — и удалиться. Это старый и избитый способъ или фокусъ, но онъ всегда удается. Разв только нападетъ женщина на такого болвана или нахала, который скажетъ: ‘мерси-съ за вашу любовь, не хочу спасать, давайте вмст погибать!’ Ну, тогда, конечно, придется ему сказать: ‘виновата, я ошиблась и приняла васъ за другого… котораго люблю’. Впрочемъ, съ Самойловымъ фокусъ удастся. Но это будетъ мн крайне непріятно… на себя такой поклепъ взводить.

— Нтъ, какъ можно!— воскликнулъ Вяземцевъ.— Что ты?! Помилуй, какой ни будь честный человкъ, онъ если не сейчасъ, такъ позже будетъ признаваться товарищамъ, что его такая-то просила удалиться, чтобы спасти ее отъ самой себя. Это невозможно! Нтъ, я его возьму иначе, я его за сердце возьму. Но, скажи мн, убжденъ ли онъ самъ, что ты имъ увлечена серьезно?…

— Разв я это могу знать!— отозвалась Вава.— Можетъ быть, и убжденъ. Это зависитъ не отъ степени кокетничанья женщины, какъ вы говорите, а отъ степени самообольщенія мужчины.

Посл паузы, длившейся довольно долго, Вяземцевъ объяснилъ:

— Онъ — малый хорошій, добрый, честный, я съ нимъ ломаться не стану, а прямо объяснюсь. Скажу, что вс — Богъ всть, что вообразили, и что теб это непріятно… Развезутъ потомъ сплетню или клевету, одни въ Москву, другіе въ Петербургъ, да и во вс стороны. И вс, въ виду разницы лтъ между мной и тобой, легко клевет поврятъ. Если я съ нимъ объяснюсь напрямки, то все будетъ отлично. Только знай, Вава, одно: когда мужъ говоритъ молодому человку, ухаживающему или влюбленному въ его жену, что она — его супруга,— его — вздыхателя, не любитъ, то онъ, сей вздыхатель, ему, благоврному супругу, никогда не повритъ, да и не долженъ врить. Ну, если онъ не повритъ мн, что тогда?

— Тогда онъ будетъ жестоко наказанъ… Я ему при теб и при княз сккжу, что мое положеніе — ridicule въ качеств яко бы влюбленной въ него… и попрошу сказать при васъ обоихъ, неужели онъ самъ тоже это думаетъ? Это, знаешь, такой терапевтическій способъ, отъ котораго не поздоровится…

— Холодный душъ!— разсмялся генералъ.

XIV.

Черезъ два дня Самойловъ, получивъ какую-то важную депешу, призывавшую его въ Петербургъ, простился со всей русской колоніей и тотчасъ ухалъ.

Генералъ ходилъ въ дух, полный чувства величія совершеннаго имъ дла. По его настоянію князь Колицынъ замнилъ ухавшаго кавалера въ прогулкахъ съ Вавой и былъ даже, какъ показалось Вяземцеву, доволенъ своей новой должностью. Весь кружокъ сталъ вдругъ какъ бы веселе, точно будто исчезъ какой-то общій кошмаръ. Вроятно, генералъ своимъ довольствомъ заразилъ всхъ остальныхъ.

Однако, вс невольно дивились генеральш. Она положительно казалась влюбленной въ кавалергарда… А теперь вспоминаетъ объ немъ только подсмиваясь. Кром того, она стала еще оживленне, даже какъ будто красиве. Дйствительно, Вава была радостна, на душ ея было ясно. Все — ясно. Въ глубин ея души явилось даже какое-то новое, отрадное чувство, будто предвкушеніе будущаго, близкаго, полнаго счастья.

Тотчасъ же посл отъзда Самойлова, она объяснила князю, что между нею и молодымъ человкомъ было объясненіе… Онъ признался ей въ любви. Случись это нсколько ране, она бы не отвтила такъ рзко, какъ сдлала это теперь — шуткой, насмшкой. Ране, Богъ знаетъ, что произошло бы… Она была какъ помшанная, не сознавала того, что длаетъ. Но, благодаря Колицыну, она прозрла во-время и увидла, что безумствуетъ. Разумется, у нея къ этому молодому человку, пустому свтскому франту, ничего ее было и не могло быть. Это было увлеченіе, но какое?.. Это была не любовь, а жажда мести… Отомстить судьб за горькую долю, отомстить себ самой за недавній роковой шагъ въ жизни, наконецъ, отомстить тому, кто пренебрегъ ея чувствомъ, когда она была свободна.

— Благодаря вашему дружескому вмшательству,— объяснила Вава:— я опомнилась во время или, врне сказать, я прозрла и вдругъ увидла, что Самойловъ тутъ ни при чемъ… То, что я переживала — дло не его рукъ… Не онъ виноватъ въ этомъ…

Во время первой прогулки верхомъ, Вава попросила князя никогда боле не поднимать вопроса о томъ, ‘какое чувство’ заставило ее бузумствовать по отношенію къ Самойлову.

— Забудемте прошлое, и далекое и недавнее,— сказала Вава: — и московское прошлое, и киссингенское. Будемте друзьями, настоящими, какими мы, конечно, никогда еще не бывали… Въ Москв вы ухаживали за мной, а я безсмысленно подалась юному, хорошему, но глупому чувству… Стало быть, наши добрыя отношенія тогда были все-таки не дружбой. Для васъ это было даже не flirt, а собственно — un passe-temps… Вы, по вульгарному выраженію, выдуманному въ какомъ-нибудь институт, ‘интересовались’ мною… Я же… Увы!.. Я сознаюсь теперь… Вы были mon premier amour. И я, конечно, уврена, что въ борьб съ извстной пословицей, говорящей: ‘on revient toujours’, выйду побдительницей. Конечно, при вашей помощи. Но вы дали мн слово протянуть мн руку и вести меня, помогать мн… не ради одного этого, monsieur… Да, ‘monsieur’ Самойлова. Помогать вообще въ качеств близкаго, истиннаго и единственнаго друга. Итакъ, кто прошлое помянетъ — тому глазъ вонъ, къ тому довріе вонъ…

Посл этого объясненія и этой первой прогулки, при чемъ говорила больше одна Вава, а князь молчалъ и отмалчивался, отношенія ихъ какъ будто перемнились. Колицынъ былъ спокойне и будто счастливъ, что спасъ Вава… Ему теперь не къ кому было ревновать ее, нечего было бояться. Она вся отдавалась ему, одному ему или своему чувству къ нему,— чувству искренней, глубокой дружбы.

То, что было въ ней недавно, на-дняхъ, что заставляло ее мстить себ и ему, улеглось, стихло и все стихаетъ и стихаетъ съ каждымъ днемъ. Вава говорила о своей прежней любви къ нему, о новой вспышк этой любви здсь, въ Кисениген, какъ о чемъ-то миломъ, но канувшемъ навсегда въ Лету.

И Колицынъ спрашивалъ себя: почему же онъ, если это дйствительно такъ, будто не радъ и недоволенъ такой развязкой.

Однако, несмотря на все, что говорила ему эта, по его мннію, прямая и искренняя женщина, не смотря на ея радость, что буря миновала, что теперь у нея хорошій другъ, милый братъ, врный спутникъ по житейскому морю,— Колицынъ подчасъ и все чаще видлъ и чувствовалъ что-то иное. Ему казалось, что Вава обманываетъ себя, что ихъ дружба — опасная дружба… Они, какъ дти, шалятъ и смются, играютъ весело на самомъ краю бездонной пропасти. Одно необдуманное движеніе, малйшая неосторожность — и они стремглавъ полетятъ въ бездну… Но она не видитъ этого, будто не подозрваетъ даже. Поэтому, онъ долженъ будетъ сдерживать ее, руководить ею, предостерегать… И еще какъ? Соблюдая тайну, не говоря, что подъ ихъ ногами зіяетъ эта пропасть. Сказать ей этого нельзя. Она удивится и не повритъ.

‘Неужели она ничего не видитъ?— думалось теперь Колицыну постоянно:— она уврена во мн. Но,— увы! я-то самъ въ себ увренъ ли?’

Но затмъ, черезъ день, иногда черезъ нсколько часовъ, подъ впечатлніемъ какого-нибудь разговора, Колицынъ врилъ и говорилъ:

— Ничего нтъ и быть не можетъ!

Въ то же время Колицынъ не замчалъ, что русскій кружокъ сталъ какъ бы присматриваться къ нему, будто замтивъ что-то новое. Князь выдавалъ себя тмъ взглядомъ, какимъ иногда слдилъ за Вяземцевой. Но никому, однако, и въ умъ не приходило, чтобы князь, живущій въ Киссинген съ подругой, полуженой — а это вс знали — былъ способенъ увлечься, ухаживать.

Всмъ было извстно, вдобавокъ,— да и генералъ часто говорилъ,— что князь и Вава давнишніе друзья. Къ тому же, насколько генеральша странно вела себя съ кавалергардомъ, кокетничая съ нимъ, настолько теперь она была проста съ княземъ. Видно было, что это ея московскій ‘пріятель’. Самому же генералу было видно, что это такой пріятель, котораго жена считала и считаетъ пустйшимъ малымъ, и который давно излчился отъ своей любви къ ней, благодаря ея равнодушію и, главное, отказу отъ его ‘руки и сердца’.

Однако, вскор, недли черезъ дв посл отъзда Самойлова и вступленія князя въ его должность ежедневнаго спутника и кавалера въ прогулкахъ верхомъ, генералъ случайно узналъ нчто и — удивился.

Раза два въ недлю вс собирались по вечерамъ у князя и княгини Агариныхъ на чашку чая вокругъ самовара, прибывшаго, конечно, изъ Москвы.

За неимніемъ какихъ-либо развлеченій, эти вечера разнообразили скучную жизнь. Конечно, общество было то же, что и у Вяземцевыхъ. Но стны были другія. Кром того, Вава любила бывать у княгини ‘Шарика’ и забавляться ‘князюленькой’.

Дйствительно, это было забавное зрлище для тхъ, конечно, кто зналъ Бреховыхъ и юнаго Агарина по Москв, еще до его женитьбы. Генералъ и Колицынъ не мене Вава забавлялись. ‘Князюленька’ не только потшалъ ихъ, но и заставлялъ задумываться Колицына и заставлялъ философствовать генерала. Оба они спрашивали себя и другъ друга: ‘Да какъ же это объяснить?’

‘Князюленька’ — скромный, тихій и ласковый, точно бродячій и пристающій песъ, не вшій дня два, повсившій хвостъ, обнюхивающій прохожаго въ надежд получить и ласку и подачку — этотъ ‘князюленька’ испарился,— его не было и въ помин. А былъ серьезный, степенно важный князь Агаринъ, но притомъ крайне взыскательный и строгій ко всмъ своимъ. Не только его жена, кругленькая, простенькая, веселенькая, не глупая, но кажущаяся такой, но и ея сестра, лнивая и зябкая, даже ихъ отецъ, далеко не глупый и дльный человкъ,— вс были подъ командой князя, глядли ему въ глаза, и если, собственно, не боялись его, то боялись перечить и ослушаться.

Оказалось, что, еще будучи женихомъ, князюленька уже поработилъ всю семью, покупавшую его для дочери. Когда было ршено, что посл свадьбы молодые подутъ за-границу, то Агаринъ самъ пожелалъ, чтобы belle-soeur и beau-p&egrave,re пріхали и присоединились къ нимъ черезъ недлю въ Дрезден, для того, чтобы вмст провести лто за-границей. Но belle-maman князь убдилъ остаться, хать въ деревню и заняться покосомъ и жатвой въ отсутствіе мужа. Бреховъ хотлъ взять жену, затмъ хотлъ уступить ей честь хать съ молодыми, но зять настоялъ на своемъ, говоря, что удобне путешествовать вчетверомъ: двое мужчинъ и дв женщины. А ему одному быть съ тремя женщинами и хлопотливо, и какъ-то странно: точно ‘курьеръ’ какой.

За-границей Бреховъ пересталъ существовать и обратился изъ индивидуума въ нчто коллективное. Въ гостиницахъ и повсюду путешественники записывались или давали свой адресъ: князь Агаринъ съ семействомъ. И теперь этотъ князь былъ и забавенъ, и любопытенъ, какъ общественное явленіе, какъ продуктъ среды.

— Какимъ образомъ онъ могъ понравиться и двушк, и всей семь?— спрашивала Вава.

— Какимъ образомъ онъ могъ забрать такую волю не только надъ женой, но и надъ далеко не глупымъ отцомъ?— спрашивалъ Колицынъ.

— Какимъ образомъ сдлался онъ вдругъ такъ важенъ, степененъ, гордъ? Даже лицомъ измнился онъ, не только ростомъ и жестами. Сталъ выше, плотне ‘въ тл’. Неужели это все отъ ощущенія портмонэ въ карман, гд досел прыгала лишь блоха на аркан? Неужели такова сила денегъ?— спрашивалъ и философствовалъ генералъ.

На этотъ разъ у князя Агарина, а не у Брехова, гостей оказалось больше. Была не одна русская колонія, такъ какъ князь усплъ перезнакомиться у источниковъ съ разными видными личностями, которыхъ вычитывалъ изъ ‘Листка прізжихъ’ и улавливалъ на утренней прогулк.

На чашку чая съ русскимъ ‘samovare’ были приглашены какой-то итальянецъ съ женой, состоящій при посольств въ Мюнхен, съ фамиліей похожей на Макарони, какой-то венгерскій графъ, сизый, рослый и несловоохотливый, настоящій черный тараканъ, изъ тхъ, что приносятъ счастье, и, наконецъ, какая-то длиннозубая англичанка — собственно ирландка, первый другъ Гладстона, по ея словамъ.

Вава, очутившись нежданно въ этомъ обществ, среди лицъ, чуждыхъ совершенно другъ другу, а равно и ихъ кружку, почуяла тотчасъ, что будетъ ‘зеленая тоска’. Посидвъ съ часъ со всми и узнавъ отъ ирландки, что она — первый другъ ‘великаго старца’, узнавъ отъ ‘таракана’, что Венгрія теперь относится къ Россіи добродушне и снисходительне, потому что 48-му году скоро минетъ полстолтія, узнавъ отъ дипломата Макарони, что тройственный союзъ — якорь спасенія для Германіи и обуза для Италіи, узнавъ, наконецъ, отъ князюленьки, что за-границей надо быть страшно осторожнымъ, такъ какъ теперь путешествуетъ ‘всякая русская — pardonnez moi — сволочь’,— узнавъ все это, Вава поднялась и тихо прошла по большой квартир, въ крайнюю маленькую комнату, нчто въ род кабинета хозяйки. Уходя, она сдлала знакъ Колицыну_у и онъ, спустя немного, также покинулъ столовую съ самоваромъ и разношерстными гостями.

Черезъ пять минутъ Вава и князь уже весело смялись вмст въ маленькой комнат и надъ ‘тараканомъ’, и надъ Макарони, и надъ другомъ Гладстона.

Однако, понемногу разговоръ перешелъ на иное, на то, что было постоянно у обоихъ и на душ, и наум, и сдерживалось, чтобы не быть постоянно на язык…

Вяземцевъ черезъ полчаса посл исчезновенія жены и Колицына, что онъ отлично замтилъ и объяснилъ себ естественнымъ бгствомъ отъ тоски, демонстративно обратился къ хозяну — не къ князю, а къ Брехову — прося позволенія гд-нибудь покурить. Бреховъ провелъ генерала коридоромъ, впустилъ въ свою комнату и, указавъ на стол папиросы и сигары, вернулся по невол занимать друга Гладстона.

Генералъ услся въ кресло и сталъ курить и философствовать насчетъ судьбы князюленьки въ частности и рока на земл вообще.

Но тотчасъ же черезъ маленькую дверь до него донеслись два голоса. Онъ прислушался. Говорили по-русски, судя по двумъ-тремъ словамъ, но — кто говорилъ, генералъ узнать не могъ.

И вдругъ, сразу, до него долетлъ голосъ Колицына и слова сказанныя раздражительно:

— Конечно, она не видитъ, не знаетъ, но чуетъ. Ей сердце говоритъ, подсказываетъ. И она — права. Это шестое чувство, о которомъ физіологія молчитъ.

Генералъ сталъ соображать. Да, этотъ коридоръ и эта послдняя маленькая комната княгини — въ одной сторон дома. Стало быть, онъ очутился нежданно около жены и князя. Вяземцевъ хотлъ подняться и войти къ нимъ сюрпризомъ въ эту дверь или, врне, дверцу, узенькую, темную, орховую, точь-въ-точь какъ въ купэ вагона.

— Я самъ не знаю!— воскликнулъ Колицынъ.— Когда-то, да. Это была, конечно, не любовь, а лишь увлеченіе. Однако ваше замужество было все-таки страшнымъ ударомъ.

И генералъ остался въ кресл и насторожился.

Вава отвчала, но такъ тихо, что ничего нельзя было разслышать.

— Да, еслибъ иной человкъ. И вообще, человкъ, а не ‘Большая Медвдица’,— желчно разсмялся Колицынъ.

— Что за чепуха!— прошепталъ генералъ.— И физіологія, и астрономія…

— Повторяю… Минутами точно на краю… На аршинъ отъ края какой-нибудь Dent du Midi или Юнгфрау.

— Здравствуйте! Теперь географія… Еще что будетъ? Исторія?

Но нсколько мгновеній говорила, отвчая, Вава, и генералъ снова не слыхалъ ни слова.

— Никогда, милая моя княжна! Поймите это,— возразилъ князь.

— Княжна!?— изумился Вяземцевъ и какъ будто обидлся.— Это что такое? Ахъ, ты шутъ гороховый! Непремнно спрошу у Вава. Однако, онъ, должно быть, продолжаетъ напвать про свою любовь. Я думалъ въ архивъ сдано…

И генералъ бросилъ папиросу, вышелъ и направился къ гостямъ.

Въ полночь, уже дома, онъ вмсто всякихъ объясненій узналъ отъ жены.

— Ахъ, ради Бога! Это ужъ будетъ не одинъ, а два дурня съ писанными торбами. Съ меня и одного достаточно. Чужому человку я не могу запретить говорить глупости и надодать. Но мужа я попрошу быть умницей.

XV.

Но былъ въ русскомъ кружк — хотя и вн кружка — одинъ человкъ, который былъ теперь несчастливъ: это была Настя Карасева.

Когда-то, посл того, какъ великосвтская красавица-генеральша Вяземцева случайно и нечаянно познакомилась съ ней и была у нихъ разъ или два, она понравилась Наст, даже очаровала ее тмъ, что была ласкова съ ея двочкой. Но не прошло недли, какъ Настя стала смущаться. Чмъ — она не знала… Ей что-то казалось, мерещилось…

Разумется, иногда она сознавалась себ, что просто ревнуетъ князя къ этой красавиц. Но не потому ли, что это была первая женщина, вмст съ которой она видла его? Нтъ, ей часто казалось, что генеральша странно ведетъ себя съ княземъ.

— Можетъ быть, это они называютъ свтскимъ кокетничаньемъ?— разсуждала она.— Можетъ быть, эта красавица со всми мужчинами такъ обращается.

Разумется, несмотря на свою кротость и робость, Настя раза три заговаривала съ княземъ. Сначала она намекала, а, потомъ однажды прямо объявила, что онъ какъ бы немножко заинтересованъ красавицей Варварой Александровной, да и она… Зачмъ она сидитъ у нихъ цлые часы каждый день?

Первое время князь слушалъ и только ухмылялся, иногда нехотя задумывался, но ничего не объяснялъ. Теперь, посл первой же прогулки верхомъ, онъ отозвался нетерпливо на намеки Насти.

— Какія глупости!— объяснилъ онъ.— Она со мной вовс не кокетничаетъ, и я за ней вовсе не ухаживаю. Я ее слишкомъ давно знаю. Что же изъ того, что она красива и чрезвычайно умна?.. Теперь она стала даже какъ-то еще умне, чмъ еще недавно — двушкой. Но что же изъ этого? Я не изъ тхъ людей и не въ томъ положеніи, чтобы влюбиться въ какую бы то ни было женщину. Если бы я былъ способенъ серьезно увлечься ею, то кто же мшалъ бы мн ухаживать за ней прежде и даже жениться? И, наконецъ, она настолько порядочная женщина, что никогда… Я не говорю про себя, а вообще, — она никогда не ршится глупо вести себя, тмъ мене обманывать мужа. Я знаю, что теперь она сама попросила мужа удалить Самойлова только ради того, что онъ влюбился въ нее и глупо ухаживалъ за ней.

Посл двухъ новыхъ прогулокъ князя съ генеральшей и ея визита днемъ къ нимъ, Настя начала уже твердо и искренно врить, что если бы князь пожелалъ, то Варвара Александровна для него была бы способна обмануть мужа.

И какъ обомлла бы бдная Настя, если бы знала, что теперь самъ князь преслдуемъ одной мыслью… Самъ боится убдиться въ томъ, что ему въ глаза бросается.. Да, теперь ихъ бесды среди дальнихъ прогулокъ принимали такой оборотъ, что мысль сдлаться любовникомъ этой женщины, недавней княжны Завадовской, казалась Колицыну бездной подъ самыми ногами. Одно малйшее движеніе и — всему конецъ…

Впрочемъ, это впечатлніе смнялось иногда другимъ. Однажды Вава, негодуя, объяснила, что нтъ на свт женщинъ хуже, какъ т, которыя, выйдя замужъ, обманываютъ своихъ мужей, каковы бы они ни были.

— Прекрасныя Елены,— сказала она въ другой разъ,— много хуже и ниже тхъ, что называются падшими женщинами. Эти — свободны, и это ихъ ремесло. Женщина, обманывающая человка, которая клялась въ врности въ церкви, — не женщина, а тварь.

Посл подобныхъ разговоровъ Колицынъ становился еще боле задумчивъ, но что съ нимъ происходило — онъ какъ будто самъ не сознавалъ.

Прошло еще съ недлю и князь Владиміръ, исключительно думая о своемъ положеніи, кончилъ тмъ, что признался себ…

Онъ взглянулъ какъ бы другими глазами на все кругомъ и на себя, и увидлъ, что недавно, прошлой зимой, совершилось нчто невроятное, безсмысленное и роковое. Тому назадъ мсяца три только, онъ, свободный человкъ, могъ жениться на этой самой женщин, которая почему-то теперь сразу… Что?

— Страшно подумать,— говорилъ онъ самъ себ.

Да, положительно некого и нечего обманывать. Онъ, когда-то неравнодушно относившійся къ красивой княжн Завадовской, теперь страстно влюбленъ въ Вяземцеву. И! какой ужасъ, какое безуміе! Когда она была свободна и намекала ему на свое чувство къ нему, онъ, какъ глупецъ, вообразилъ себ, что она тоже, какъ многія свтскія двушки, кидается на его состояніе. И онъ отвчалъ ей, если не равнодушіемъ,то измышленіемъ, что яко бы онъ не свободный человкъ яко бы обязанъ если не жениться, то вчно жить съ женщиной, отъ которой иметъ ребенка.

И онъ лгалъ тогда… Онъ ни разу, никогда не думалъ серьезно жениться на Наст. Онъ допускалъ это мысленно, когда-нибудь… Когда-нибудь? Хоть чрезъ тридцать лтъ. Это все равно, что никогда.

А теперь — поздно… Да, теперь только онъ вполн узналъ эту женщину, вполн оцнилъ ея красоту, умъ, сердце. Но — поздно! Она его серьезно любила двушкой и теперь еще у нея, попрежнему, осталось глубокое чувство къ нему. Она потому не скрываетъ этого, что не можетъ, но — она чужая жена теперь. И не онъ, конечно, ршится разрубить или развязать этотъ Гордіевъ узелъ.

— Ужасно! ужасно!— думалъ князь и часто восклицалъ мысленно.— ‘И это еще не все… Есть нчто худшее’.

Эта блестящая женщина во всхъ отношеніяхъ, и вншностью, и умомъ, заглушила теперь въ немъ и то маленькое чувство, которое недавно еще было у него къ Наст. Пока она не явилась и не стала рядомъ, Настя казалась ему иной. Онъ находилъ въ ней множество маленькихъ, но милыхъ качествъ. Въ ней не было для него только одного — свтскаго лоску. Но за то была чудная душа. Теперь же эта Настя преобразилась. Что съ нею сталось — Богъ всть! Быть можетъ — ничего! Съ нимъ самимъ свершилось что-то роковое.

Однажды, просидвъ въ волненіи цлую ночь до разсвта, Колицынъ случайно и наглядно увидлъ, чему стало подобно его положеніе.

Поднимающееся надъ небосклономъ солнце уже давно золотило и озаряло все и, наконецъ, вдругъ озарило и его комнату. И онъ увидлъ, что большая лампа на его письменномъ стол все еще горитъ… Какъ жалокъ, даже забавенъ, показался ему этотъ свтъ. Еще недавно ночью ярко освщавшій всю комнату, теперь онъ въ ослпительныхъ, пурпуровыхъ лучахъ восходящаго свтила былъ мутнымъ, желтымъ пятномъ. Да. Солнце, освщающее міры, и керосиновая лампа, освщающая комнату.— А вдь и то, и другая свтятъ, освщаютъ…

И невольно Колицынъ, не будучи ни поэтомъ, ни фантазеромъ, глядя на солнце, глядя на лампу, думалъ о Вава и думалъ о Наст. И на душ что-то свершалось!..

XVI.

За одну недлю еще много воды утекло.

Однажды Вава явилась въ гости къ своимъ друзьямъ. Настя, посидвъ немножко въ саду, вошла въ домъ. За послдніе два дня она была задумчиве обыкновеннаго, хотя ни слова не говорила князю, объясняя свое нравственное состояніе тмъ, что все болитъ голова.

Войдя въ свою спальню, она черезъ затворенную ставню стала смотрть на сидящихъ внизу князя и Вяземцеву. Генеральша сидла на скамейк, откачнувшись, и, среди вьющейся зелени и цвтовъ, въ своемъ лтнемъ щегольскомъ туалет, казалась красиве, чмъ когда-либо.

Она смотрла прямо передъ собой на втви деревъ. Лицо ея приняло совершенно иное выраженіе, чмъ какое было сейчасъ, когда Настя была внизу. Выраженіе лица Варвары Александровны показалось Наст крайне грустнымъ. Князь сидлъ рядомъ съ ней, не такъ, какъ сейчасъ, выпрямившись, а, напротивъ, согнулся, оперся локтями себ на колни и, закинувъ поневол голову, глядлъ ей въ лицо.

И они молчали. Какъ будто они думали объ одномъ и томъ же и знали, о чемъ думаютъ. И о чемъ-то нерадостномъ, о чемъ-то, что положительно оба скрываютъ отъ нея.

Князь двинулся, молча взялъ ея руку въ об своп… Она перевела глаза на лицо его. И они молча глядли другъ другу въ глаза. И Настя вдругъ будто увидла, будто почувствовала что-то и поневол догадалась. Она поняла теперь сразу то, что слдовало понять давно. Она опустилась, почти упала на кресло, а черезъ минуту уже горько плакала. Люди, которые смотрятъ другъ другу въ глаза такъ, какъ сейчасъ случилось между ними,— эти люди очень-очень близки между собой. Наст вдругъ почудилось, что онъ ближе этой чужой женщин, чмъ ей самой. Если бы она увидла, что князь обнимаетъ Вяземцеву и цлуетъ, то это было бы для нея не боле яркимъ доказательствомъ.

Разумется, сойти снова въ садъ съ такимъ опухшимъ лицомъ, какое было у нея, Настя не могла, и она тотчасъ же легла на постель. Вскор князь вошелъ въ домъ и сталъ ее звать, но она обернулась лицомъ къ стн и притворилась спящей.

Онъ вошелъ въ спальню, поглядлъ, приблизился и тронулъ ее за плечо:

— Мн нездоровится!— отозвалась Настя, не поворачиваясь.

— Послать за докторомъ?— выговорилъ онъ.

— Нтъ, зачмъ? Полежу немного — и пройдетъ. Голова все болитъ.

Между тмъ, это объясненіе — ‘голова болитъ’, продолжавшееся нсколько дней, смущало князя. Онъ объяснялъ все иначе и говорилъ себ:

— ‘Неужели опять’?

И это предположеніе пугало его. Онъ жаллъ искренно мальчика, котораго потерялъ, но при мысли, что у него можетъ быть снова ребенокъ и снова сынъ,— смущало его невыразимо. Онъ считалъ себя теперь мене скованнымъ обстоятельствами. Разумется, и прежде онъ былъ свободенъ, и лишь самъ себя сковывалъ, а не люди, не законъ. Но теперь онъ самъ началъ уже считать себя свободнымъ и боялся новой кабалы.

Вава ушла домой, а князь вернулся снова въ спальню и снова сталъ допрашивать Настю, что она чувствуетъ, посовтовалъ ей лучше встать, пройтись. Настя, не привыкшая за всю жизнь лгать и притворяться, не умвшая также владть собой, вдругъ разрыдалась. Князь сразу понялъ Все и ему стало гораздо легче. Это не хворость, а ревность.

Настя поднялась съ постели и на вс увщанія князя, что она ведетъ себя, какъ ребенокъ, и неизвстно, чмъ и почему мучается, Настя молчала какъ убитая и, наконецъ, вдругъ вымолвила:

— Отпустите меня!

— Куда?— удивился Колицынъ.

— Въ Россію… Оставайтесь тутъ, а меня съ Маничкой отпустите.

— Ты съ ума сошла?

— Нтъ. Эдакъ жить, лучше ничего не надо. Лучше не видться. Я давно это думала и хотла сказать. А теперь… Сегодня… Совсмъ ршилась. Я не могу оставаться, я пшкомъ уйду… Я даже Маничку брошу съ вами и одна уйду. А этого я видть не могу. Я все не врила, а теперь вижу, что это такъ…

— Что — это и что — такъ?!— вскрикнулъ князь нетерпливо.

Настя объяснилась прямо и кратко. Она видитъ все ясно, знаетъ и убдилась, что князь — любовникъ Варвары Александровны.

— Да ты съ ума сошла!— воскликнулъ Колицынъ.

— Нтъ, это такъ!— снова зарыдала Настя.

— Я же даю теб честное слово. Честное слово, что ты все это во сн видла. Не только ничего нтъ, но и быть не можетъ. Пойми! Ты — сумасшедшая!

И видя, что Настя не вритъ, князь сталъ божиться, клясться на вс лады.

— Вришь ли ты, наконецъ, что я даромъ честнаго слова никогда не даю и не давалъ, отвчай мн?

— Да-а…— нершительно протянула Настя.

— Ну, вотъ я теб и даю честное слово, что ничего между нами нтъ. Нтъ и не будетъ, потому что быть не можетъ. Я не стану обманывать тебя, я немножко ею увлеченъ теперь, но это пройдетъ. Наконецъ, скажу больше: дйствительно ты догадалась, она любитъ меня попрежнему… Какъ любила меня еще до замужества. Она призналась, что теперь чувство это въ ней стало даже немножко сильне. Но изъ этого ничего не слдуетъ. Пойми. Ничего и ничего! Она честная женщина, да и я, наконецъ, никогда не ршусь ни на что… Все это хорошо въ романахъ. Если женщина поступаетъ въ такомъ случа нечестно, то я всегда считалъ, что и мужчина тоже поступаетъ нечестно. Вдь онъ воруетъ чужое добро. Иногда онъ воруетъ его у негодяя, но, все равно, все-таки самъ онъ — воръ. Такой человкъ, какъ генералъ, котораго ты не знаешь, именно, кажется, и созданъ для того, чтобы его обманывали. Но все-таки ни она это сдлаетъ, и ни я это сдлаю. Она уже потому будетъ ему всегда врна, что сама заставила его на себ жениться. Генералъ никогда бы ни на комъ не женился. Я же не могу, потому что… Куда же это меня заведетъ. Когда съ такими женщинами, какъ она, сходятся, то уже… не расходятся…

Настя сидла понурившись и показалась князю боле спокойной.

Онъ спросилъ у нея, почему именно сегодня она ушла изъ сада и затмъ расплакалась. Настя объяснила то, что видла сквозь щели ставни.

— Правда твоя, она была грустна и я, пожалуй, тоже. Я же говорю прямо, что я немножко ею увлеченъ… И я теб скажу, почему мы такъ сидли и молчали? Она объяснила мн, какъ ты только ушла, что на-дняхъ хочетъ отсюда узжать. Она сказала — ‘пора’! И когда я спросилъ, что значитъ оттнокъ ея голоса въ этомъ слов ‘пора’, она отвтила: ‘пора, потому что, пожалуй, вдругъ будетъ поздно’. На мой вопросъ, что значитъ ‘поздно’, она отвтила: ‘будетъ трудно жить, не видаясь съ вами постоянно, какъ здсь’. Затмъ она стала снова настаивать,— какъ часто бывало,— настаивать на томъ, о чемъ я теб никогда не говорилъ, а теперь скажу: чтобы я скорй женился на теб. Но, разумется, это… Надо, разумется, объ этомъ еще подумать. Она берется ввести тебя въ общество, стоять за тебя горою и въ годъ вс къ теб привыкнутъ. Ты, видишь, что она, стало быть, наоборотъ…

— Господи! Да что же это!— воскликнула вдругъ Настя и снова начала рыдать еще отчаянне.

— Да что съ тобой?!— вскрикнулъ князь.

— Вы сами не замчаете, не видите ничего. Младенецъ — вы… Да еще честныя слова даете. Или вы меня морочите, или сами себя. Вдь она васъ давно захватила и ведетъ… А вы не видите. Вы расписываете, чтобы меня ублажать. А выходитъ что? Что выходитъ изъ вашего разъясненія-то?..

Колицынъ хотлъ что-то отвчать, но Настя, все утиравшая слезы платкомъ, свернутымъ уже въ комочекъ, вдругъ сильно и громко высморкалась. Протеревъ носъ, она снова начала утирать льющіяся слезы тмъ же комкомъ.

Глядя въ ея худое, но опухшее теперь лицо съ красненькими глазами и совершенно покраснвшимъ носомъ, князь вдругъ сравнилъ это лицо съ лицомъ Вава.

Если бы та стала также убиваться и плакать, то у нея вышло бы иначе. Какое бы горе у той женщины ни приключилось, никогда не соединитъ она его съ трубнымъ звукомъ. А Настя, хотя добрая и милая, но когда плакала, то всегда нелпо, и всегда не сморкалась, а трубила.

— ‘Какъ это глупо,— думалось Колицыну, — говорить о серьезномъ дл и замчать такіе пустяки… Сравнивать’.

И вдругъ онъ вспомнилъ, что за послднее время онъ только это и длалъ, невольно и будто безсознательно онъ постоянно сравнивалъ и сравнивалъ…

И выходило что-то фатальное… Выходило, будто Настя сама, какъ она есть, помогала и всячески содйствовала ему увлекаться женщиной.

— Голова кругомъ идетъ!— вдругъ воскликнулъ князь и началъ ходить взадъ и впередъ по спальн.

Дйствительно, у него въ голов все путалось. Сейчасъ онъ доказывалъ Наст и давалъ честное слово, что ничего нтъ и быть не можетъ между нимъ и Вава… А Настя поняла противное и говоритъ: ‘Она васъ захватила и ведетъ. Вы — младенецъ. Ничего не видите’!— И, дйствительно, онъ ничего не видитъ и не понимаетъ, или, врне, онъ видитъ, понимаетъ, думаетъ и чувствуетъ то одно, то другое… онъ запутался… Онъ видитъ ясно только одно:

‘Все зависитъ отъ нея’!

— Да, вотъ это одно онъ знаетъ наврное!.. И теперь повторяетъ это, утшается этимъ, какъ единственнымъ средствомъ выбраться хоть на какую-нибудь дорогу изъ той трущобы, въ которой очутился.

— Отпустите меня!— уже въ третій разъ выкрикивала Настя хрипливо и какимъ-то глупымъ голосомъ. Она прибавляла еще что-то, какія-то восклицанія и обращенія къ себ самой, точно будто причитала.

Колицынъ вдругъ остановился среди комнаты и, не глядя на нее, мысленно спросилъ себя:

— ‘Да любилъ ли я ее когда-нибудь’?

И онъ удивился этому вопросу.

Постоявъ мгновеніе и услыхавъ снова два раза то же однозвучное, глупое, хрипливое: ‘Отпустите меня’!— онъ круто повернулся, вышелъ изъ комнаты, изъ дому и сталъ бродить по саду.

XVII.

Если съ этого дня началась разладица между княземъ и Настей, благодаря ея ‘нытью’ и его внутренней борьб съ самимъ собой, то одновременно и у Вяземцевыхъ, между мужемъ и женой, появилось нчто новое въ отношеніяхъ. Новое для мужа, конечно, а не для жены.

Вяземцевъ недоумвалъ… Жена была постоянно не въ дух, нервно настроена, крайне раздражительна, придирчива и начинала говорить даже по собственному внутреннему сознанію des choses tr&egrave,s fortes.

Однажды, когда они, окончивъ завтракъ, сидли за столомъ, Вава вдругъ, безъ всякаго мотива, заявила, что ихъ бракъ былъ шагомъ, мало обдуманнымъ съ обихъ сторонъ.

Генералъ въ первый разъ рзко согласился съ этимъ внезапно выраженнымъ мнніемъ, но прибавилъ:

— Теперь поздно объ этомъ…

— Смотря по тому, съ какой точки зрнія,— пробурчала Вава сурово и едва слышно, какъ бы не мужу, а себ самой.

— Со всхъ, матушка… Женились, ну, и шабашъ. Тутъ одна точка зрнія. Бракъ — великое таинство.

— Да. Вотъ и храмъ Спасителя — великое сооруженіе, когда стоишь передъ нимъ, а верстъ за пятнадцать — игрушка… даже брелокъ.

— Не пойму, матушка… Точка зрнія на земл или… или точка зрнія въ жизни человческой — это… То-есть стоять и ходить на земл — одно, а жить на земл — совсмъ другое… Это…

Но генералъ запнулся и смолкъ окончательно, не зная, какъ выразить свою мысль, что сравненіе брака съ храмомъ Спасителя не иметъ смысла.

— Вотъ видишь, Пьеръ, какъ легко теб дается передача твоихъ мыслей и соображеній,— насмшливо замтила Вава.— А еще собираешься писать романы…

Генерала вдругъ будто передернуло. Казалось, это былъ уколъ въ больное мсто.

— Никогда не собирался!— рзко выговорилъ онъ.

— Разв ты мн не говорилъ разъ десять, что романистомъ можетъ быть всякій?!— запальчиво вскрикнула Вава.

Вяземцевъ молчалъ и сердито соплъ.

— Разв ты не говорилъ, что могъ бы написать тоже ‘Дворянское гнздо’ или ‘Обломова’? Теперь отпираешься. А?

Генералъ молчалъ, но Вава, особенно раздраженная въ это утро, настаивала.

— Ты говорилъ, что стоитъ только взять нсколько лицъ, дать имъ имена и фамиліи, заставить ихъ разговаривать о чемъ попало, а подъ конецъ сказать, что одинъ умеръ, а другой или другая — слава Богу… И вотъ романъ!… Что же? Я солгала? Никогда ты не говорилъ этого?..

— Ты придираешься,— отозвался, наконецъ, Вяземцевъ:— не романы, такъ верховая зда… А то мои щеки, краснота лица. А то казарменные разговоры и шутки… Не знаю, что съ тобой приключилось…

— Я привожу твои слова… Ты увряешь, что еслибъ захотлъ, то написалъ романъ не хуже Тургенева, но не хочешь…

— Я повторяю, матушка,— заговорилъ генералъ мрно и холодно,— что всякому длу и ремеслу можно обучиться, и что еслибъ я съ юности началъ сочинять, а не въ военной служб служить, то и сочинялъ бы не хуже многихъ другихъ, и на скрипк игралъ бы, и по канату ходить бы умлъ. Обученье, привычка и сноровка.

— Такъ, такъ! Можно написать ‘Гамлета’, ‘Фауста’ или сочинить ‘Гугенотовъ’, ‘Аиду’… привычкой, а главное — сноровкой… Изловчился молодецъ и — хлопъ, поэма, трагедія или опера готовы…

Вава раздражительно и рзко разсмялась дланымъ смхомъ. Генералъ быстро отодвинулъ свой стулъ и, поднявшись,началъ шагать по комнат, заложивъ руки за спину.

— Я не знаю, Пьеръ, почему ты сердишься. И faut avoir le courage de ses opinions.

— Ну, да… Я и стою на своемъ, — разсердился вдругъ генералъ и подошелъ къ столу.— И хоть теб это и не нравится, а все-таки я стою на своемъ… И не то, что ты говоришь нарочно, а что я говорилъ и говорю… У всякаго своя спеціальность… И всякій, кто начнетъ что длать съ юности, а то и съ дтства, то у него и ладится… Вонъ одинъ каменьщикъ на верхушку Адмиралтейскаго шпица лазилъ что-то поправить… Одного такого на всю Россію лазуна нашли… Ну, вотъ ты своихъ геніевъ, Шекспировъ, или тамъ кого хочешь… Верди или Тургенева… Ну, пошли-ка ихъ, матушка, безъ ничего, безъ лсовъ и балокъ…

— На Адмиралтейскій шпицъ?— ехидно добавила Вава.

— Да-съ, да-съ!

— Свалятся, ваше превосходительство. Безпремнно свалятся!— выговорила Вава черезчуръ насмшливо я презрительно.

— У всякаго своя спеціальность, почти прокричалъ Вяземцевъ.— Есть он большія и маленькія, интересныя и не интересныя… А говорить: даръ свыше, Божій даръ, небесный… Вздоръ… Даже грхъ. Да-съ! Просто… Спещальность! Своя! У одного сочинять, у другого сапоги шить, у третьяго по канату ходить, у четвертаго…

— Глупости говорить…

— Очень вамъ благодаренъ-съ… Теперь я уже и въ дураки произведенъ. Въ какой еще слдующій чинъ пожалуете. Въ мерзавцы — только остается…

— Нтъ… но… но теб, однако, все-таки случалось…— начала было Вава, пренебрежительно улыбаясь, но вдругъ смолкла, будто колеблясь и не ршаясь на вызовъ.

— Что случалось? Нечестно поступать? Говори! Это даже любопытно… Ей-Богу. Ужъ не ограбилъ ли я кого-нибудь, да позабылъ. Напомни.

— Я напомню, что у тебя былъ до нашей свадьбы большой годовой доходъ отъ того, что…

— Что? что?… Отъ чего?!

— Отъ того, что какая-нибудь старуха или вдова, чтобы прокормиться, принесетъ внчальное кольцо, а иной бднякъ — шубу среди зимы, даже сапоги…

— Послушайте, Варвара Александровна…— вскрикнулъ Вяземцевъ вн себя и наступая на жену.— Я васъ уже просилъ… Я по вашему одному слову взялъ свои деньги обратно у этого человка. А вы все-таки попрекаете… Ну-съ, такъ я… Я… Ну-съ, такъ вотъ что-съ! Если бы у меня не было большихъ средствъ и доходовъ, такъ вы бы за меня замужъ не пошли… Стало-быть, денежки яко бы за шубы, да за внчальныя колечки — вамъ тоже приглянулись… Вамъ, съ вашимъ батюшкой!

Вава быстро поднялась съ своего мста и выпрямилась, даже слегка закинула назадъ свою хорошенькую головку.

— Я за васъ пошла замужъ, потому что не знала… вашихъ спеціальностей… Что касается до моего отца, то, вспомните, что на свадьб нашей вс замтили его опухшіе красные глаза… Если бы я выходила иначе замужъ, то этого бы не было… Мое замужество — его горе.

— Зачмъ же вы шли тогда…

— Нужно было… необходимо. А другихъ подходящихъ жениховъ не было… Но я никогда бы не пошла за васъ, если бы не существовало развода…

— Что-о!?— ахнулъ Вяземцевъ.— Ты съ ума сходишь. Или ты такъ обозлилась, что не помнишь, что говоришь?

Вава медленно двинулась изъ комнаты въ свою спальню.

— Вавочка… Опомнись…— бросился за ней генералъ.— Скажи, что… Разв такъ говорятъ… Вавочка?

И, забжавъ, онъ хотлъ остановить жену за руку.

— Я знаю и помню, что я говорю,— глухо произнесла Вава.— Повторяю съ чего начала: нашъ бракъ былъ необдуманнымъ шагомъ, безсмысленной и роковой ошибкой, которую… кажется… Да. Кажется… придется исправить.

И Вава быстро вышла и заперла за собой дверь.

Генералъ остался на мст, пораженный и какъ въ столбняк.

Наконецъ, онъ пришелъ въ себя, махнулъ рукой и заворчалъ вслухъ:

— Вотъ вдь… Обучаютъ языкамъ, танцамъ, всмъ литературамъ съ персидской включительно, а сдерживать свои нервы не обучаютъ. Развинтится нервная система и женщина поретъ дичь, всякую ахинею. И я тоже глупъ… Эдакое да за чистую монету принялъ…— Ахнулъ даже отъ перепуга. Вяземцевъ взялъ свою шляпу-котелокъ и палку и ршилъ итти прогуляться на бульваръ.

Онъ былъ спокоенъ и убжденъ, что жена, просто раздраженная физически, болзненно, говоритъ, какъ нервная женщина, болтаетъ всякій вздоръ.

— Причины?.. Да мало ли что?— думалось ему.— Воздухъ этотъ киссингенскій, тоска… Или что въ пищ нмецкой… гд варенье чуть не въ супъ кладутъ… А то князь Владиміръ ее раздражаетъ… Сама говорила вчера, что иногда тошно его рацеи слушать. Такъ сидла бы съ этой Настей одной, а его бы выгоняла гулять…

Едва Вяземцевъ прошелся одинъ разъ по бульвару, какъ вдругъ изъ-за кустовъ, съ маленькой дорожки, на него чуть не наткнулся именно Колицынъ и остановился отъ нечаянности.

— А-а! Вотъ кстати,— воскликнулъ Вяземцевъ весело.— А я именно объ васъ сейчасъ думалъ.

Князь молча поздоровался, и генералъ тотчасъ замтилъ въ немъ что-то странное.

— Нездоровится?— спросилъ онъ.

— Нтъ…

— Забота какая? Изъ Россіи всти?..

— Нтъ, ничего… Вроятно… Впрочемъ, голова болитъ,— отвтилъ Колицынъ сухо и сдержанно.

Они двинулись рядомъ и Вяземцевъ тотчасъ же заговорилъ полушутя.

— У меня до васъ просьба… Не знаете ли вы, отчего моя благоврная вотъ уже четыре-пять дней совсмъ… того… Развинтилась… Сердится зря, угрюмая. На меня швыряется. Ничмъ не угодишь…

И, взглянувъ на князя, генералъ увидлъ его смущеннымъ, съ легкимъ румянцемъ, выступившимъ на лиц.

Правдивый, честный и самолюбивый Колицынъ устыдился своего юношескаго смущенія и тотчасъ взбсился и самъ на себя, и на генерала.

— Вамъ извстно, конечно, что Варвара Александровна бываетъ у насъ каждый день,— произнесъ онъ вспыльчиво.

— Еще бы… Конечно, я знаю… Я даже хотлъ тоже…

— Теперь, перебилъ князь, — происходитъ между мной, моей… моей подругой и Варварой Александровной нчто такое, что я не считаю возможнымъ вамъ сказать… И вотъ это, очевидно, всему причиной.

— Сердить жену… Ваше упрямство?

Колицынъ промолчалъ, а генералъ заговорилъ про себя:

‘Она уговариваеть тебя жениться на твоей Наст, а ты не хочешь. А она — куръ во щахъ,— бывала, стало-быть, въ гостяхъ не у княгини будущей. Славно!’

Пройдя молча нсколько шаговъ, оба заговорили почти въ разъ. Князь протянулъ руку со словами:

— Виноватъ, я спшу по длу.

Но генералъ уже выговорилъ:

— У меня до васъ серьезное дло!

Я оба остановились.

— Да, дло. И серьезное… Ваша подруга будетъ осенью вашей законной женой?

— Это, генералъ… Это — мое личное дло.

— Извините… Это до меня касается теперь. Моя жена съ ней знакома и даже подружилась.

Наступило молчаніе.

— Совершенно врно!— глухо произнесъ, наконецъ, Колицынъ, но лицо его стало суровымъ, почти грознымъ, глаза вспыхнули и губы сжались.— Она, эта женщина, никогда моей женой не будетъ… Это ршилось на-дняхъ.

— Но вы тогда поставили насъ, князь, въ крайне неловкое положеніе. Бреховы и Агарины знаютъ, что жена часто бываетъ у будущей…

— Я виноватъ. И я вполн къ вашимъ услугамъ — тихо, но особенно отчетливо вымолвилъ Колицынъ.

— Какъ?!— изумился Вяземцевъ и даже открылъ ротъ.

— Вы меня понимаете. Другого исхода: нтъ. Или меня извинить… или потребовать у меня удовлетворенія…

— Да вы, князь… Да что вы это?.. Христосъ съ вами. При чемъ тутъ удовлетвореніе?..

Колицынъ молчалъ и глядлъ черезъ плечо генерала.

— Я не трусъ… Я, слава Богу, на Кавказ даже доказалъ… Но это здсь… Христосъ съ вами!..

— Въ такомъ случа вы поневол должны меня только извинить.

— Ну, да, конечно… Что-жъ? Только непріятно, что все это такъ вышло. Согласитесь…

Колицынъ снова молча смотрлъ черезъ его плечо и будто ждалъ, спрашивая: ‘Что же дальше?’

— Ну, вотъ я и понимаю… Жена отъ этого и не въ дух. Теперь понимаю. Такъ, вдь?

— Не знаю, генералъ. Я этого де говорилъ.

— Наврное. Что же другое… Ну, да что же объ этомъ. Длать нечего… Стало-быть, ужъ такъ.

Колицынъ не отвтилъ и оба стояли другъ противъ друга молча. Колицынъ суровый, а Вяземцевъ, какъ будто смущенный нелпымъ объясненіемъ.

— До свиданія!— вымолвилъ князь сухо.

— До свиданія!— отозвался генералъ какъ-то растерянно.

И оба разошлись, не подозрвая, — по слпот человческой натуры, — что они разговаривали послдній разъ въ жизни.

XVIII.

Страшно думать о смерти, еще страшне умирать, но умереть не страшно. Страшно итти и вступать въ сраженіе, въ бой, но въ пылу боя не до страха. Леденитъ кровь — иное представленіе мозга, того случая или происшествія, которое предвидишь, которое избжать нельзя и которому суждено непремнно случиться… У изголовья дорогого умирающаго ожиданіе его смерти стократъ ужасне, нежели видъ его трупа, почему зачастую и является наивное и обманное чувство ‘попреканія’ самого себя, что яко бы мало жалешь того, кого потерялъ.

Изумительно подлаживается человческая натура къ дйствительности и за всю жизнь человка оправдывается на немъ поговорка: ‘Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ’.

Да, мозгъ человческій ‘малюетъ’ всякое будущее ярче или грозне, и когда оно станетъ настоящимъ, то станетъ проще, обыденне и блдне…

Страшная грозовая туча надвигалась съ горизонта въ Киссинген и общала ужасную бурю въ существованіи четырехъ лицъ — Вава, генерала, князя и Насти.

И эта черная туча, посверкавъ вдалек, поворчавъ глухо и едва слышно — прошла стороной мимо.

Казалось, что между четырьмя лицами завязался, связавъ ихъ, мудреный Гордіевъ узелъ… который никто не развяжетъ и новый Александръ не разрубитъ. И вдругъ этотъ узелъ, который никто не сталъ ни развязывать, ни рубить, развязался самъ. Какъ? Кмъ и чмъ? Вроятно норовомъ и обычаемъ нашего времени и ныншнихъ людей…

Настя боле недли плакала, ныла и просила ‘отпустить меня’. Что было драматично въ первыя мгновенія, стало наконецъ простой и глупой канителью. Да, это была истинная ‘пила’ для Колицына и онъ отпустилъ Настю съ двочкой, чтобы ‘отпустить душу свою на покаяніе’.

Отсутствіе подруги и лишняго свидтеля сразу измнило отношенія Вава и князя… Они стали бояться другъ друга или бояться Дамоклова меча… Вмст съ тмъ они не уходили изъ-подъ него, не спасались и будто искали сами случая бывать подъ нимъ чаще и дольше, будто ожидая съ тайнымъ трепетомъ: ‘Авось онъ упадетъ’! А виноватъ будетъ конечно онъ, а не они. Они скажутъ: судьба. А если совсть подскажетъ: что на сддъ клеветать.на судьбу, а слдъ сознаться въ собственныхъ дйствіяхъ, то они отвтятъ: ‘тогда — фатумъ!’

Отъздъ Бреховыхъ, Агариныхъ и даже другихъ знакомыхъ и иностранцевъ облегчалъ ихъ свиданія и прогулки въ город. Но вмст съ тмъ, хотя въ дом князя Колицина уже не было хозяйки, Вяземцева все-таки уже два раза была у князя въ гостяхъ, но была сдержанне, холодне съ нимъ, голосомъ и лицемъ. Но глаза ея, чудные, бирюзовые, которые онъ такъ любилъ, бывали порою глазами испуганнаго ребенка. За то во всемъ ея существ видны были и будто сквозили чрезъ лицо тревожные взглядъ и головъ, чрезъ вс движенья ея — внутренняя отчаянная борьба съ самой собой. И оно-то именно опьяняло князя Владиміра… Онъ теперь не могъ даже коснуться руки ея безъ того, чтобы ея трепетъ не отозвался полымемъ въ немъ самомъ.

Просидвъ, во второй свой визитъ, часа два наедин съ княземъ и говоря исключительно объ Наст, которая должна была находиться уже за Варшавой, Варвара Александровна поднялась съ диванчика, на которомъ они оба сидли, и двинулась со словами:

— Прощайте.

— Вы не любите это слово, замтилъ нжно князь.— Вы всегда говорите ‘до свиданія’. Зачмъ-же теперь — это слово.

— Потому что я боле сюда не вернусь, не приду.

— Почему же?

— Это пытка… Мы поступаемъ нечестно, мы обманываемъ тхъ, кто…

Она не договорила. Онъ прибавилъ:

— И себя самихъ тоже.

— Нтъ. Я себя не обманываю. Я васъ люблю и давно. А вы теперь немного увлеклись мной.

— Княжна моя. Побойтесь Бога, такъ шутить или такъ клеветать, лгать… Я безумно люблю васъ. Моя жизнь отнын — разбита…

— Прощайте…

— Нтъ… Это невозможно! воскликнулъ онъ,— Ну, общайте мн прійти сюда, ко мн, еще хоть одинъ разъ… Одинъ, послдній…

Вава подумала и вымолвила взволнованно:

— Когда?

— Разумется, завтра же… А вечеромъ я буду у васъ…

— Нтъ не приходите! живо отозвалась она.— При немъ — это истинная каторга. Я не могу васъ обоихъ видть вмст, рядомъ… Это мученіе. До завтра, здсь… И въ послдній разъ.

Князь взялъ ея руку, поднесъ къ губамъ и долгимъ поцлуемъ приникъ къ ней.

Вава вдругъ какъ-то пошатнулась, очутилась ближе и вдругъ онъ почувствовалъ ея голову у себя на плеч.

Онъ вскрикнулъ и точно не намренно, а невольно обнялъ ее. Она что-то зашептала, но губы его и поцлуй не дали ей договорить…

Все случилось внезапно, нежданно, само собой…

Чрезъ минуту, когда они сидли на томъ же диванчик,Вава, будто очнувшись отъ сна или оправившись отъ какого-то чада, прошептала испуганно:

— Что же это… Что же теперь?

— Одно только! Одно, Вава… Вы должны быть моею,должны немедленно его оставить.

— А Настя?

— Не называйте ее… Разв это возможно теперь… Вы для меня теперь на свт — все… Только — вы!

И князь сталъ пылко убждать Ваву, что она должна какъ можно скоре разойтись съ генераломъ, хлопотать о развод а затмъ чрезъ годъ… Они будутъ счастливы!

— А если мужъ что-нибудь сдлаетъ?

— Что же? Застрлится? Онъ не изъ такихъ. Да если и такъ… Христосъ съ нимъ.

— Нтъ. На несчастьи другихъ своего счастья никогда не построишь. Я врю въ это… Но онъ можетъ вызвать васъ на дуэль. Избави Богъ, если…

— Никогда, Вава. Дерутся за свою законную жену и съ любовникомъ ея.. Но драться за разведенную жену съ ея женихомъ — этого еще никогда, кажется, на свт не бывало.

Вава оставалась еще около часу, сидя на томъ же диванчик, но Колицынъ давно сталъ около нея на колни, затмъ опустился полусидя на коверъ, молча цловалъ ея руки или прижавъ ихъ къ своему лицу, клалъ голову къ ней на колни. Наконецъ пришлось разстаться, такъ какъ уже близился часъ обда.

— Вы придете завтра!.. Ты придешь?— прошепталъ Колицынъ, заглядывая въ лицо Вавы съ такимъ выраженіемъ, какого она никогда еще у него не видла.

— Да,— вымолвила она и прибавила мысленно:— если свтопреставленіе будетъ, то все-таки приду… Завтра будетъ Рубиконъ предъ нами, мы будемъ на его берегу ииконечно не я остановлюсь и остановлю…

Дома, просидвъ обдъ съ мужемъ молча, ссылаясь на головную боль и лишь наблюдая за поразительнымъ аппетитомъ генерала, Вава тотчасъ ушла къ себ, якобы писать письма отцу, и заперлась на ключъ. Генералъ пошелъ бродить по городку и бульвару.

— Не нервы,— думалъ онъ:— совсмъ что-то негодное лзетъ!..

Вава, видимо, сильно взволнованная, сла писать письмо не къ отцу, а къ мужу, въ которомъ она объясняла, что ихъ бракъ роковая ошибка, которую надо скоре исправить, что она покидаетъ его, и когда онъ будетъ читать эти строки, то она будетъ ужъ въ вагон по дорог въ Парижъ, гд останется мсяцъ или доле… Ршеніе ея непоколебимо и безповоротно… Ссоры между ними не было, стало быть и примиренія быть не можетъ. Она его уважаетъ, но выносить не можетъ. Въ ожиданіи развода она поселится у отца по старому и уговоритъ его на эту зиму не появляться въ Москв. Если онъ откажетъ въ развод, она пойдетъ на все — на огласку, всякій скандалъ и хотя бы позоръ.

Вечеромъ, когда Вяземцевъ вернулся съ прогулки, Вава, окончивъ уже свое длинное письмо, отказалась отъ чаю и отвтила мужу черезъ дверь, что уже легла въ постель, сама же сла къ растворенному окну и задумалась.

XIX.

— Драма? Никогда!.. Разв драмы въ этомъ кончик нашего калейдоскопическаго вка возможны, бываютъ?— разсуждала Вава сама съ собой.— Если и бываютъ, то въ вид исключенія. Семейная драма вышла изъ моды и если существуетъ кое-гд, то не въ порядочномъ обществ, а въ не порядочномъ. Если она и попадается на глаза по сосдству или въ газетахъ, то сразу видишь que c’est tr&egrave,s mal port! Семейная драма — это та шляпка или жакетка, которыя элегантная женщина перестаетъ носить только потому, что всякая швея или горничная ихъ уже на себя нацпила. Энергія нашего времени стала миніатюрна и гомеопатична. Вс пять чувствъ уже притупились давно, анимализировались, если можно такъ выразиться. И зародилось, развилось и правитъ человкомъ новое шестое чувство, заглушающее и зрніе, и слухъ, и даже обоняніе, это — чувство самосохраненія… quand mme! Это какое-то нравственное осязаніе, обратно пропорціональное… Чмъ оно сильне, тмъ человкъ мизерне, слабе и презрнне… Но если мое положеніе или наше положеніе не драма и не станетъ драмой, то надо употребить вс силы души и разума, чтобы оно не стало водевилемъ. Или же пускай оно имъ будетъ, но не для меня и не для Владиміра, а лишь для его превосходительства, который или ‘которое’, собираясь написать поэму или романъ не хуже Пушкина или Тургенева, пока отдаетъ свой капиталъ на содержаніе ссудной кассы. Но Богъ съ нимъ, не въ немъ дло. Дло въ моей побд или моемъ пораженіи. Что будетъ? Я желала бы имть вскор возможность сказать себ, парафразируя выраженіе Франциска I на свой ладъ: ‘Tout est gagn sauf l’honneur!’ А этотъ потерянный ‘онеръ’ я верну посл. Время все излчиваетъ и въ особенности все затушевываетъ. Я видала знаменитыхъ негодяевъ, всми уважаемыхъ, такъ какъ негодяйству ихъ уже минулъ юбилей. Почва наша мягкая, рыхлая. Я знаю людей, падавшихъ нравственно съ шестого этажа и остававшихся невредимыми. Папа мн говорилъ, что за весь девятнадцатый вкъ въ Россіи оказалось шесть взяточниковъ, таковыми оставшихся во мнніи всхъ и каждаго. Три при Никола, два при Александр II и одинъ въ наши дни. Какая, подумаешь, въ этомъ отношеніи идеальная страна — Россія. Еслибъ общество, какъ и правительство проявляло такое же тартюфство, то за весь XIX вкъ нашлось бы не боле дюжины неврныхъ женъ и Менелаевъ. Но по счастію въ русскомъ обществ все боле развивается хорошая черта не бояться видть правду нагою, а не одтою, не только костюмированною, какою любятъ ее англичане, изобртатели вншняго пуризма. Учитель мой, преподаватель литературы, которому я столькимъ обязана, говорилъ про нашу матушку-Русь: ‘Пространная и престранная страна! Тысячу лтъ подаетъ прекрасныя надежды. Ничего своего нтъ… Говорятъ теперь, недавно гд-то кто-то нашелъ и видлъ ростокъ самобытности и сказываетъ, что скоро разростется изъ него гигантское дерево… Но вдь то же говорили и ждали въ свои дни Ломоносовы и Фонвизины. Зато есть несомннно одно, ‘свое’ — это незлобивое долготерпніе и много, много душевной теплоты, какой нтъ на Запад. Въ Россіи больше любви!’

— Однако, я ‘колоброжу’, перебивала себя Вава вслухъ.— Je divague, стараясь себ доказать, что я не рискую. Rcapitulons.

‘И такъ шестое чувство, руководящее моими современниками, а равно и старомодность семейной драмы — за меня… Рыхлость общественной почвы, разрыхленной быть можетъ именно этой чудной, самобытной теплотой россійской, позволяетъ многое. Позволяетъ мн теперь бросаться изъ шестого этажа въ полной увренности, что я не расшибусь вдребезги, потому что ближніе примутъ меня на руки. Отчасти потому, что есть у насъ любимая молитва, говорящая: ‘Даруй мн не осуждати брата моего!’ Отчасти потому, что мы положительно любимъ боле правду, когда она приходитъ голая, а не ряженая. Отчасти и потому, что за меня замолвитъ словечко это православное душевное тепло, именующее каторжниковъ ‘несчастенькими’ и приравнявшее злодевъ и убійцъ съ нищимъ и убогимъ.

Вава заснула въ полночь. На утро, когда Вяземцевъ былъ на своей прогулк у источника, она вышла изъ дому съ небольшимъ сакъ-вояжемъ и оставила горничной письмо на имя генерала.

Она отправилась прямо въ домъ Колицына и объявила ему, что пришла, но домой не вернется. А чрезъ сутки они должны вызжать куда-либо изъ Киссингена, на мсяцъ или боле.

Чрезъ три дня дйствительно князь и Вава были уже въ горахъ Швейцаріи… и за Рубикономъ.

XX.

Былъ сентябрь. Опустлая лтомъ Москва снова начинала наполняться. На улицахъ постоянно виднлись фуры съ мебелью и ломовые, нагруженные верхомъ кучами всякаго скарба. Это были переселенцы съ дачъ или съ квартиры на квартиру. Билетики на окнахъ домовъ, пестрящіе улицу, начинали пропадать. Все чаще виднлись извозчичьи пролетки и наемныя кареты съ сдоками, обложенными багажемъ. Вмст съ тмъ большіе дома, гд все лто окна были затянуты полотномъ, оживились и освщались по вечерамъ. Хотя московское общество собирается изъ имній или изъ за границы только въ ноябр, но вс семьи, гд есть дти, уже учащіеся, къ сентябрю всегда уже на лицо.

Изъ всхъ московскихъ обывателей, мнявшихъ мстожительство въ эту осень, въ самомъ странномъ положеніи былъ князь Завадовскій. На маленькой квартир въ переулк около Никитской происходило нчто негаданное и нелпое, удивительное для прислуги и для ближайшихъ сосдей.

Князь Завадовскій посл замужества дочери цлое лто прожилъ въ Москв безвыздно и цлое лто, не спша, пріискивалъ себ подходящую холостую квартиру, такъ какъ онъ не пожелалъ поселиться въ большомъ дом своего зятя генерала.

Только въ начал августа князь нашелъ квартиру, перебрался изъ своей прежней и началъ устраиваться. Къ первому сентября все было устроено и были наконецъ повшены послднія дв картины въ кабинет князя. Онъ оглянулся, когда все было на мст, и невольно подумалъ:

‘Начинается новая жизнь… одинокая’…

Какъ бы онъ былъ счастливъ, если бы отсутствіе дочери было иное, если бы она была замужемъ иначе.

Князь до сихъ поръ не могъ еще примириться съ тмъ, что его красавица Вава вышла замужъ за человка на тридцать лтъ слишкомъ старше нея и вдобавокъ за такого человка, противъ котораго почти ничего нельзя было сказать, но за котораго тоже окончательно нельзя было ничего сказать. Можно было по справедливости сказать только, что онъ — ‘Большая Медвдица’. Вдобавокъ письма дочери, не боле одного въ недлю, были загадочны тмъ, что Вава описывала отцу всякую мелочь своей жизни и ни словомъ не обмолвилась ни разу о своихъ отношеніяхъ къ мужу. И вс вопросы князя на этотъ счетъ оставались безъ отвта.

Наконецъ, именно въ этотъ день, когда князь поставилъ у себя въ квартир послднюю мелочь на мсто, онъ получилъ отъ дочери пространное посланіе, именно посланіе, а не письмо. На первыхъ двухъ страницахъ Вава просила отца не тревожиться, не пугаться, хладнокровно отнестись къ тому важному событію, о которомъ онъ узнаетъ.

И на остальныхъ десяти страницахъ Вава объясняла отцу, что, сдлавъ роковой шагъ и ршившись на замужество, равное самоубійству, она ршается на другой, тоже роковой шагъ: разойтись съ мужемъ.

Вава кончала письмо, объясняя, что это вопросъ ршенный безповоротно, и что никто, ни даже онъ — отецъ ея — не заставитъ ее перемнить свое намреніе. Вава просила отца немедленно перехать опять на старую квартиру или на другую такую же, такъ какъ она ршила снова поселиться съ нимъ, какъ если бы никогда и не выходила замужъ.

Письмо было изъ Швейцаріи. Кончалось оно заявленіемъ, что она уже разсталась съ генераломъ и одна.

Князь былъ настолько пораженъ извстіемъ, что почти свалился въ постель. По крайней мр первый день, бродя по маленькой квартир въ халат, князь два-три раза прилегъ на кровать. Но однако было нчто странное въ его смущеніи. Было гд-то далеко, на самой глубин души крошечное чувство довольства и радости, что дочь опять будетъ съ нимъ и не будетъ женой ‘Большой Медвдицы’.

И это крошечное чувство росло, все крпчало. А смущеніе, сначала огромное, все таяло въ душ князя.

Черезъ три дня князь уже не бродилъ по комнатамъ, а бодро шагалъ. За эти три дня онъ перебралъ мысленно всю хронику большого свта за послднія десять лтъ, вспомнилъ многое и многое, о чемъ шумла Москва въ гостиныхъ, и къ своему собственному удивленію увидлъ, что все случившееся съ его дочерью нчто какъ будто простое и не новое, если не заурядное, то и не выдающееся.

— Не сошлись характерами и разстались. А что такъ скоро, такъ это еще лучше!— думалось ему.— А что же такое случай съ Вава, когда княгиня Ковальская, сорока пяти лтъ, покинула мужа и одиннадцать человкъ дтей, изъ коихъ старшая дочь уже замужемъ и сдлала ее давно бабушкой… покинула и вышла замужъ за студента-медика третьяго курса? Поставь случай генеральши Вяземцевой около случая княгини Ковальской — и даже засмешься! А красавецъ полковникъ Старковъ, который состоялъ двнадцать лтъ первымъ другомъ пожилой вдовы-богачки графини Гердъ и который два года тому назадъ собрался на ней жениться, что было совершенно понятно, естественно и чего давно вс ждали. И вся Москва поэдравляла графиню и красавца полковника. Но вдругъ свадьба эта не состоялась. Кто перемнилъ мнніе: пожилая вдова или молодецъ полковникъ — было неизвстно. Увряли, что будто бы дв дочери графини двадцати и восемнадцати лтъ отговорили мать отъ этого брака. И вотъ чрезъ два года снова зашла рчь о брак, а затмъ и отпраздновалась блестящимъ образомъ въ дом графини великосвтская свадьба, а красавецъ Старковъ поселился въ великолпномъ дом графини въ качеств мужа. Но не ея, а ея младшей дочери!.. Если поставить случай красавицы Вава, бросившей мужа черезъ полгода посл замужества, рядомъ со случаемъ двухъ графинь Гердъ, изъ которыхъ одна другой уступила мужа, то… что же?

Князь разводилъ руками, улыбался бодро и прибавлялъ вслухъ:

— Что же тогда моя Вавочка? Что же тутъ? Ошиблась и иметъ достаточно характера, чтобы исправить свою ошибку. А если прибавить еще десятокъ боле мелкихъ случаевъ изъ хроники Москвы? Прибавить хоть бы генеральшу Черкизову, которая мирно проживаетъ зиму съ октября до апрля въ Москв, много принимаетъ и вызжаетъ въ свтъ, неизмнно сопутствуемая своимъ благоврнымъ, добрйшимъ генераломъ, а въ апрл узжаетъ во Францію и Италію и до ноября путешествуетъ въ неизмнномъ сопровожденіи врнаго, давнишняго друга и обожателя, парижскаго банкира-еврея, который поклялся быть ей врнымъ до гроба и, вмст съ тмъ, никогда не заглядывать въ Россію, гд живетъ его соперникъ генералъ. И вся Москва знаетъ и давно уже привыкла, что у баронессы пара благоврныхъ: зимній и лтній.

А Зарубинъ, который, проживъ три года съ женой, развелся и женился на венгерк, — конечно, родомъ съ Самотеки,— затмъ, черезъ годъ, бросилъ ее и вернулся къ жен. И теперь снова душа въ душу живутъ супруги. Но внчались ли они снова, посл двухъ разводовъ, и въ какомъ положеніи находится ихъ недавно родившійся сынъ — никому неизвстно. Извстно только, что въ такихъ случахъ не то, что Сенатъ, но и самъ чертъ затруднится ‘мнніемъ положить’.

И, перебравъ тщательно хронику Москвы, прибавивъ къ ней нсколько случаевъ петербургскихъ, изъ коихъ одинъ вслухъ при дамахъ и разсказывать нельзя,— случай, разбиравшійся въ окружномъ суд при закрытыхъ дверяхъ, — князь Завадовскій окончательно ободрился. Чуя нападеніе, онъ вооружился этой хроникой, чтобы постоять за свою Вава.

Тотчасъ же на маленькой квартир князя началось удивительное для всхъ приключеніе. Только что устроенная квартира спшно разстраивалась. Князь уже снова нанялъ свою прежнюю квартиру, которая была еще свободна, и опять перезжалъ обратно.

Въ четыре дня все было кончено, и Завадовскій былъ въ тхъ же комнатахъ, гд былъ недавно озабоченъ, но счастливъ, а теперь былъ еще счастливе. Такъ какъ вс вещи Вава посл свадьбы не были перевезены въ домъ генерала, а ожидали ихъ возвращенія изъ-за границы, то князь могъ теперь устроить комнату дочери по прежнему.

Пославъ депешу въ Люцернъ, что онъ уже находится на прежней квартир, князь получилъ на слдующій день отвтъ, что дочь немедленно вызжаетъ въ Россію. Черезъ недлю князь получилъ депешу съ границы, а черезъ три дня собрался поутру на Брестскій вокзалъ, такъ какъ имлъ депешу еще изъ Смоленска.

XXI.

Плохо проспавъ ночь отъ всякихъ размышленій и волненій, князь Завадовскій въ опредленный часъ былъ на Брестскомъ вокзал. Человкъ пятнадцать разновидной публики, служащіе, жандармы и носильщики разсыпались по платформ въ ожиданіи прихода курьерскаго позда.

Лица публики были вс радостныя, оживленныя. Все это явилось встрчать родныхъ и друзей, иные, быть-можетъ, посл долгой разлуки.

Только одинъ человкъ изъ публики, заложивъ руки въ карманы пальто, нахлобучивъ шляпу на самые глаза и опустивъ голову, мрно и угрюмо шагалъ взадъ и впередъ по платформ. Ни разу не поднялъ онъ головы и не поглядлъ ни на кого.

Это былъ князь Завадовскій. Утшивъ себя за послднее время, что съ дочерью не приключилось собственно ничего ужаснаго, онъ теперь снова впалъ въ сомнніе и уныніе. Не особенно отрадно было ему лтомъ знать, что его Вава — генеральша Вяземцева, законная супруга человка, который былъ старше его самого, но все-таки то положеніе было правильное. Теперь же дочь вн колеи и вс находящіеся въ коле или около нея, но шито и крыто, имютъ право коситься на нее и на него — отца.

— ‘Вдобавокъ положеніе Вава,— думалъ князь,— положеніе богача. Къ ней теперь приложится пословица: ‘On prte au riche!’ И что же они могутъ, однако, сказать.

Недлю назадъ былъ въ Москв Бреховъ проздомъ въ имніе и, встртившись съ княземъ въ англійскомъ клуб, сказалъ ему вскользь или, врне, уронилъ нсколько словъ о Киссинген. Онъ, улыбаясь, разсказывалъ, какъ какой-то кавалергардъ Самойловъ былъ отчаянно влюбленъ въ Варвару Александровну.

Бреховъ уронилъ эту всть шутя, какъ мелочь, но князь былъ слишкомъ свтскій человкъ, чтобы не понять и не предугадать будущаго значенія этой шутки. Все, что случилось, Москва припишетъ этому кавалергарду. Съ этого начнутъ свтскіе заимодавцы по отношенію къ богачу.

Въ раздумь князь не замтилъ, какъ вдалек показался дымокъ, а затмъ на рельсахъ сталъ рости и увеличиваться локомотивъ, будто не двигаясь, а разростаясь на одномъ мст. Черезъ полминуты платформа переполнилась народомъ.

Князь подошелъ къ спальному вагону, хотлъ войти въ него, но вагонъ, взятый приступомъ носильщиками, былъ недоступенъ. Князь остановился и ждалъ. Онъ ждалъ свою красавицу Вава, конечно, измнившуюся: озабоченную, унылую, смущенную, однимъ словомъ, несчастную.

И вдругъ князь громко ахнулъ, бросился къ дверц и началъ цловать обнявшую его женщину. Князь ахнулъ, почти вскрикнулъ, не потому, что увидалъ дочь, которую наврно предполагалъ въ этомъ вагон, а потому, что онъ увидалъ радостную, счастливую, почти восторженно-счастливую женщину, которая какъ цвтокъ расцвла пышно и казалась еще много красиве, чмъ была прежде. Подобной Вава князь никогда еще не видалъ.

И быстро подавъ руку дочери, князь съ страннымъ чувствомъ — будто онъ въ это мгновенье бралъ ее навсегда подъ свою защиту отъ всхъ ея враговъ,— двинулся по платформ и, заглядывая ей въ лицо, вымолвилъ взволнованно:

— Вава, что же это?

— Что?— отозвалась Вяземцева, сіяя лицомъ.

И въ ея красивыхъ глазахъ, лучистомъ, будто рющемъ взгляд, въ ея радостно-звучномъ голос, князь прочелъ ясно что-то хорошее и новое, потому что сразу и его лицо перемнилось: онъ тоже оживился.

— Про что ты, папа, спрашиваешь? Какъ это все случилось?..

— Нтъ, нтъ! А я не понимаю… Я думалъ тебя встртить совсмъ не такой…

— Какой же?

— Ну, думалъ, ты грустна, убита…

Вава разсмялась, круто остановилась и, освободи руку изъ-подъ руки отца, снова обняла его и снова расцловала.

— Вотъ!.. Это мой отвтъ! Когда все разскажу, увидишь! А теперь скажи мн, какъ ты. Здоровъ?

— Здоровъ, но все это… tout a… меня разстроило.

— Понятно, но это ‘tout a’ пройдетъ,— пошутила она.

Очутившись дома, въ тхъ же горницахъ, гд долго жила двушкой, и въ своей спальн среди своихъ бездлушекъ, Вава оживилась еще боле. Переодвшись, она вышла пить чай въ столовую и князь, при взгляд на дочь, тотчасъ вторично убдился и окончательно увровалъ, что ничего худого не приключилось. У дочери будто два собьпія, а не одно. Одно изъ нихъ онъ знаетъ, а другое — она хранитъ въ тайн. Иначе какимъ же образомъ можетъ женщина, бросившая мужа, имть такой торжествующій видъ?

И въ тотъ же день Вава разсказала все отцу, хотя разсказывать собственно было нечего. Между нею и генераломъ не было того разрыва, какіе бываютъ въ романахъ и на театральныхъ сценахъ, не было монологовъ, и діалоговъ съ пафосомъ. Ничего не было… Ола ему написала и ухала въ Швейцарію, затмъ написала опять и дала адресъ poste restante въ Париж, куда генералъ отвтилъ изъ Киссингена, а затмъ опять написала изъ Италіи, Рима. Зачмъ ему понадобилась Гекуба, а не Москва и деревня — неизвстно.

— Ну, и что же онъ? Судя по письмамъ, какъ все это принялъ?— спросилъ князь.

— Онъ? Ничего! Россійскій прелестный терминъ, который даже, говорятъ, обожаетъ самъ Бисмаркъ. Именно, къ моему ‘его превосходительству’ особенно подходитъ теперь это слово: ‘ничего’!..

— Но какъ же, однако!— восклицалъ князь.

— Да такъ! Онъ, вроятно, по своей привычк разводитъ руками, разводитъ губами, даже немножко разводитъ глазами. Вотъ какъ грезовская двочка въ Лувр, именуемая ‘La cruche casse’. Она удивляется тому, что съ ней приключилось, но недоумваетъ и не знаетъ, хорошо ли оно, дурно ли, а ужъ куда… чудно! Иногда мн думается, что онъ способенъ вскор быть очень доволенъ тмъ, что снова можетъ спокойно вышивать въ пяльцахъ, здить по городу съ визитами, изображать ординарца оберъ-полицеймейстера и снова быть добровольцемъ-инспекторомъ баловъ и раутовъ.

— Но какъ же вы будете, Вава, встрчаться? Вдь это… это… это…— И князь не зналъ, что сказать.— Это, все-таки, какъ-то непокладисто… Какъ тутъ быть? Вдь нельзя же вчно лавировать, не хать туда, гд онъ долженъ быть, а, напротивъ, бояться, что онъ вдругъ явится.,

— Правда! Но я его обогнала, по его глупости… Я первая явлюсь въ Москву, первая поду повсюду, задарю тхъ, кого можно, объявлю отчаянную войну тмъ, кто будетъ нападающимъ. И когда генералъ явится сюда, то наше положеніе будетъ уже неравное… Знаешь, въ политик часто выражаются — beati possidentes.

И однако князь, посл бесды съ дочерью, остался нсколько недоволенъ. Ему почему-то чудилось, что дочь откроетъ ему еще что-нибудь. Но Вава ничего не разсказала.

Вечеромъ, снова толкуя съ дочерью все о томъ же, но уже весело и бодро смясь тому, что генералъ разводитъ руками и губами, что у него разбжались глаза, какъ у Луврской двочки Греза, отъ приключившагося казуса, — князь наконецъ спросилъ у дочери:

— Однако все-таки, Вава… скажи, почему же ты такая довольная, счастливая? Вдь ты просто солнышкомъ сіяешь.

— Рада, что избавилась отъ кошмара, не вижу теперь его превосходительства!

— Нтъ, Вава!— потрясъ головой князь.— Не врю я…

— И правъ!— шепнула она, — но перемнилась въ лиц, задумчиво глянула на отца, будто собираясь еще что-то вымолвить, но колеблясь и, наконецъ, произнесла твердо, съ глубокимъ убжденіемъ въ голос:

— Папа, все славу Богу. Все хорошо, отлично. Я совершенно счастлива, потому что…

Она протянула руку, положила ее на руку отца, которая была на стол, и прибавила:

— Я счастлива, потому что чувствую, предвижу, даже знаю наврное, что мое истинное счастье впереди, предо мной. Въ недалекомъ будущемъ…

— Какое? Что? Какъ?

— Этого я теб сказать не могу, но врь мн, я никогда теб невольно не лгала, потому что сама никогда не обманывалась. Помнишь ты моего учителя русской литературы? Помнить, онъ все говорилъ мн: ‘Легко, княжна, влзть на луну, но слзть съ нея мудрено’.

— Помню, помню!

— Ну, вотъ, онъ ошибся… Я на луну влзла, а теперь, если еще не слзла, то слзаю. И такъ искусно слзаю, что знаю наврное,— совсмъ слзу на землю, не ушибившись.

И Вава разсмялась.

— Да что же, Вавочка. Я врю, чувствую, вижу по твоему лицу, но все-таки ума приложить не могу.

— И не прикладывай! Само собой все разъяснится и будетъ отлично. И ты будешь счастливъ.— Вдь ты будешь счастливъ, если я буду безмрно счастлива?

— Конечно!

— Ну, вотъ и будь такой же радостный и довольный, какъ и я.

— Отчего же ты не хочешь мн сказать все прямо, мн — родному отцу?

— Именно теб, именно родному отцу я не могу сказать. Онъ не долженъ быть моимъ… моимъ… не знаю, какъ порусски: complice?

— Участникомъ!

— Нтъ, папа! Не участникомъ, а соучастникомъ?.. Complice не говорится про участника въ пикник или про товарища въ какомъ-нибудь акціонерномъ обществ, иначе ты всхъ членовъ твоего коллегіальнаго управленія моръ бы назвать mes complices.

— Стало быть, Вавочка, это… то, чего надо ожидать,— не хорошее, а худое дло?

— Оно худое, папа, пока не устроилось, а когда сладится и устроится, оно становится хорошимъ, а иногда и отличнымъ. Такъ бываетъ часто на свт.

— Вавочка, я догадался! Ты потребуешь развода, чтобы итти замужъ опять.

Вава пристально посмотрла въ лицо отца и не отвтила.

— А если онъ, Вава, развода не дастъ? Откажетъ наотрзъ? Ты вдь законовъ не знаешь. Онъ можетъ просто…

— Если не дастъ, то тогда его у него возьмутъ.

— Какимъ образомъ?

— Силою…

— Стало быть, это будетъ скандалъ, это будетъ драма?

— Нтъ, папа, это будетъ комедія, почти водевиль. У него возьмутъ согласіе на разводъ самымъ забавнымъ и смшнымъ образомъ. Я погрожусь, что стану доказывать мое законное право на разводъ, потому что я никогда его женой не была.

— Разв это правда, Вава!— воскликнулъ князь.

— Не правда… Или почти правда… Но кто же будетъ рыться и дорываться… Да дло не въ этомъ, а въ томъ, что онъ страшно испугается такого заявленья съ моей стороны, потому что, благодаря его шестому десятку лтъ, мн, а не ему вс поврятъ. И какъ Большая Медвдица не оправдывайся отъ этого моего заявленія, все-таки il en restera quelque chose.

XXII.

Черезъ нсколько дней генеральша Вяземцева снова вошла въ обычную колею жизни прежней княжны Завадовской.

Начинающаяся зима общала, однако, для большого свта быть оживленною, интересною и богатою въ смысл большого количества грязнаго блья для перестирки. Нельзя удачне назвать денно и нощно пересуживаемое чужое приключеніе или событіе, до котораго нтъ никакого прямого дла, но которое отъ злорадства озабочиваетъ отъ зари до зари.

Во времена оны, при иныхъ условіяхъ общежитія, грязное блье мылось дома. Говорилось: ‘il faut laver son linge en famille’. На Руси же говорилось: ‘Сору изъ избы не выноси’.

Въ наши дни соръ изъ всякаго дома тоже не выбрасываютъ, а сами гости, друзья и пріятели усердно растаскиваютъ этотъ соръ изъ каждаго дома по горсточк, по дорог прибавляютъ къ нему еще нсколько долей чуждаго, уличнаго или самодльнаго сору, и все это везутъ въ другой домъ и тамъ выбрасываютъ. Но, узжая, захватываютъ горсточку тоже и изъ этого дома, производя то же самое со всми, повсюду.

При отсутствіи настоящихъ интересовъ въ жизни, серьезныхъ занятій или необходимости зарабатывать насущный хлбъ, — имется подъ рукой лишь это одно средство, чтобы не повситься отъ тоски на первомъ гвозд. А если бы не эта возможность и любовь перестирывать грязное блье своего кружка, то что же тогда осталось бы отъ жизни?

Замужество княжны Завадовской и неожиданно быстрый разрывъ, не только слухи, но положительный фактъ, что она будетъ требовать отъ мужа развода, оживили общество, собиравшееся понемногу на зиму въ Москву. Если бы еще два такихъ приключенія среди осени, то зима, конечно, общала бы быть блестящею…

Всякая свадьба интересна, оживляетъ и радуетъ среду, но разводъ стократъ интересне и вдесятеро боле радуетъ среду. Въ первомъ случа многимъ часто мшаетъ зависть, во второмъ случа въ ложк меда для общества нтъ ни капли дегтя.

Въ дв недли времени Вава объхала всхъ знакомыхъ, прибывшихъ въ Москву, и, узнавая о вновь прибывавшихъ, тотчасъ отправлялась съ визитомъ. Случалось, однако, не разъ, что генеральша Вяземцева посл визита, садясь въ свою карету, была не сумрачна, но съ досадой на красивомъ лиц. И она ворчала, улыбаясь:

— Не на ту напали! Я не изъ ‘страшливыхъ’, какъ говорила няня моя.

Со всми, кто принималъ ее любезно и ласково, Вава удваивала свою ласковость. Со всми, кто непріязненно относился къ ней или, лукаво злорадствуя, выражалъ свое сочувствіе къ ея ‘ужасному’ положенію, Вава относилась холодно, рзко и во всякомъ случа вызывающе.

Однако, нашелся одинъ домъ въ Москв, въ коггоромъ генеральша Вяземцева была совсмъ озадачена. Ее приняли сурово, демонстративно-холодно, и хозяинъ дома почти началъ читать ей правоученіе. Вава была поражена и на мгновеніе онмла отъ неожиданности.

Холодно встртившій ее и свысока своего величія начавшій морализировать насчтъ неправильности и неудобства ея положенія, былъ князь Агаринъ, недавній бродячій и ко всмъ ласковый песъ. Этотъ ‘князюленька’, вдругъ выступившій въ роли ея верховнаго судьи, настолько возмутилъ Вава, что она, почти позабывъ приличіе, вымолвила тихо:

— Vous perdez la tte, mon prince! Но я до сихъ поръ не знала даже, что можно потерять то, чего не имешь?

— Я васъ не понимаю, удивился князь, уже струсивъ.

— Очень врю. Какъ всегда. Такое свойство!

Разумется, слова эти были сказаны уже стоя. Вава поднялась съ кресла посл первой же своей фразы, а посл второй, кивнувъ головой, двинулась въ переднюю.

И, разумется, изъ трехъ человкъ наиболе смущеннымъ и сконфуженнымъ оказался самъ князюленька, а затмъ тоже не мене смущенной — княгиня Шарикъ.

Провожая гостью и уже въ передней, Агаринъ сталъ говорить, что Варвара Александровна его не такъ поняла. Что онъ собственно изъ сочувствія… Что это не его дло. Что онъ такъ уважаетъ и князя, и генерала, что, конечно… Но, впрочемъ… И во всякомъ случа…

Окончаній въ фразахъ князюленьки не было. Онъ колобродилъ, кисло ухмылялся и усиленно жестикулировалъ. Вава не отвтила ни слова и, запахнувъ ротонду, поданную лакеемъ, добродушно разсмялась и вышла на подъздъ.

И посл этого у князя Агарина съ княгиней приключилась первая домашняя сцена. Они впервые поссорились и побранились, потому что княгиня первый разъ со дня замужества стала доказывать мужу, что онъ поступилъ безтактно и глупо, вмшавшись не въ свое дло.

— Вдь она тебя безголовымъ назвала, дуракомъ. Теб надо сегодня же похать къ ней съ визитомъ.

Между тмъ прямо отъ Агариныхъ Вяземцева похала въ гости къ касаціонному департаменту, т.-е. къ графин Дарь Алексевн. Съ тхъ поръ, какъ Вава пріхала, она уже разъ шесть была у графини, даже просидла съ ней цлыхъ два вечера глазъ на глазъ, исповдуясь и выкладывая смущенную душу на ладонь.

Касаціонный департаментъ, встртившій Вяземцеву въ первый разъ сухо и черезчуръ холодно-вжливо, теперь относился къ ней уже иначе. Вава искусно передала свою участь, свою судьбу съ рукъ на руки вліятельной старух, будучи, конечно, у нея совсмъ не такой, что въ гостиной Агариныхъ. Здсь она была казанской сиротой и всю надежду яко бы возлагала на замчательный умъ и золотое сердце графини. И все повернулось какъ-то такъ странно, что старуха-графиня ничего и сама сообразить не могла. Незамтно и постепенно вышло такъ, что событіе въ жизни генеральши Вяземцевой попало ей обузой на плечи и было въ ея полномъ распоряженіи. ‘Какъ она разсудитъ’! Графіня общалась, а потомъ и обязалась все устроить, все принять на себя и все какъ-нибудь уладить, а главное взять бдную Вава подъ свою защиту отъ всего и это всхъ.

Какъ это потрафилось — касаціонный департаментъ московскаго бо-монда самъ не зналъ: или черезчуръ добра была графиня Дарья Алексевна, или черезчуръ искусна была генеральша Вяземцева.

Одинъ изъ первыхъ и важныхъ актовъ или ршеній, подлежащихъ исполненію, былъ уже на лицо. Графиня написала длинное письмо генералу Вяземцеву, совтуя ему на зиму не являться въ Москву, дать всему улечься и не давать обществу смшного зрлища, не ставить многихъ въ неловкое положеніе, въ необходимость выбора между мужемъ и женой.

Когда однажды князь спросилъ у Вава, зачмъ она уже въ третій разъ собирается на цлый вечеръ къ графин, гд никого гостей не будетъ, и какъ ей не скучно сидть за полночь со старухой вдвоемъ, Вава начала весело смяться и цловать отца.

— Вдь ты самъ, папа, на служб. Самъ долженъ прэтому лучше меня знать. Вроятно, ты всего любезне съ начальствомъ, а не съ сослуживцами и не съ подчиненными. Если начальство довольно, то на нихъ и вниманія обращать нечего. Въ случа чего начальство скажетъ имъ всмъ одно россійское краткое слово, хорошее, выразительное: ‘цыцъ!..’

XXIII.

Однажды на одной театральной сцен, во время представленія, вдругъ отчаянно сцпились между собой вс актрисы и актеры. Произошла страшная свалка. Нкоторые изъ публики въ ужас ожидали кровопролитія. Но опасенія были напрасны и наивны. Дйствующія лица были маріонетки. Кровь пролиться не могла, могла только разсыпаться пакля.

Весной слдующаго года генеральша Вяземцева получила разводъ отъ генерала, жившаго въ Петербург всю зиму. Онъ былъ ‘ничего’, только немного разводилъ глазами.

Настасья Семеновна лтомъ вышла замужъ за чиновника, казенной палаты, принеся ему въ приданое домъ на Арбат. Манечка была отдана въ отличный пансіонъ интернатъ, а въ банк было положено пятьдесятъ тысячъ на ея имя до ея совершеннолтія.

Князь Владиміръ Колицынь прожилъ всю зиму за границей въ Париж, но его ни разу никто тамъ не видалъ. Напротивъ, нашлись какіе-то всезнайки, клявшіеся, что видли князя въ Москв на улиц нсколько разъ… Одинъ очень добродушный москвичъ утверждалъ, что князь Колицынъ, не показываясь въ общестнь, проживаетъ въ маленькой квартир одного изъ переулковъ около Поварской… Но Москва сама, такъ сочиняетъ, что сама же и правд не вритъ.

Чрезъ годъ посл разрыва генерала Вяземцева съ супругой, въ самое глухое время Первопрестольной, когда ‘вс’ были въ деревн или за границей — произошло въ Москв нчто невроятное, не только неожиданное, но даже умъ помрачающее, втупикъ ставящее.

Тихо и скромно отпраздновалась великосвтская свадьба. Внчались князь Колицынъ и Вава. Визитная карточка новобрачной, оставленная въ двухъ-трехъ домахъ посл ея бракосочетанія, была какъ бы отраженіемъ въ миніатюр всего того крупнаго, что приключилось въ ея жизни. Карточка гласила: ‘Княгиня Варвара Александровна Колицына, рожденная княжна Завадовская’… А куда двалась генеральша Вяземцева? Трудно сказать! Была и сплыла! Да и была ли еще? спросятъ лтъ черезъ десять.

Когда Вава глядла на эту визитную карточку, то улыбалась…

— И слда нтъ!

Новобрачные ухали прямо въ Киссингенъ, не лчиться, а ‘быть’ тамъ, гд протекли самые дорогіе имъ дни ихъ жизни. Осенью они были уже тамъ, гд ‘всякій порядочный человкъ’ въ наше время долженъ быть, если только можетъ. Впрочемъ, это мстечко на краю свта., единственное въ мір въ томъ отношеніи, что вс его любятъ, и особенно подходяще всякому, кто счастливъ и жизнерадостенъ, имя или завоевавъ себ все, что хотлъ. А княгиня Кодицына была именно въ этомъ положеніи и ей была прямая дорога въ Біаррицъ.

Ей, поклонниц простора въ существованіи, долженствовалъ быть вполн по душ просторъ Біаррица. Впереди водяной колоссъ, охватившій треть нашего міра, а надъ нимъ твердь безконечная, гд міры міровъ. А позади какой-то муравейникъ, атомы и бациллы. Это то и т, которыхъ Вава не побоялась, завоевывая себ счастье всей жизни, одинъ разъ ей данной и не повторяющейся вновь.

Въ Біаррицкомъ русскомъ кружк, въ который вступили и Колицыны, возникалъ не разъ вопросъ, что за личность эта красавица и умница, ‘московская ршительная барышня’? Что за странная была у нея исторія: замужество, разводъ и замужество — въ одинъ годъ? Не широкая ли она натура, отъ которой плохо придется князю Колицыну въ свой чередъ? Говорятъ же, что замужняя женщина, вышедшая замужъ за своего любовника, инстинктивно желаетъ увидть скоре ваканцію замщенной?

Вс эти соображеніи дошли до слуха княгини Колицыной и Вава искренно смялась до слезъ.

Однажды поздно вечеромъ мужъ и жена сидли одни у подножія скалы, гд стоитъ Біаррицкая Мадонна среди небесъ и волнъ..

— Пойми, Владиміръ, на что похожи идъ толки, разсужденія и догадки. Они малыя дти!— говорила Вава мужу.— Это похоже на то, какъ если-бъ я изъ язычества перешла въ христіанство и они стали бы ожидать отъ меня, что такъ какъ я однажды уже перемнила вру, то, разумется, способна вторично изъ христіанства перейти въ іудейство. Они вс ищутъ не тамъ и не то, гд и что — нужно искать… Въ моей ‘исторіи’ ты виноватъ. Что же намъ, молодымъ двушкамъ нашей среды, длать и какъ быть, когда вы, молодежь боитесь брака какъ огня или черта и, изъ боязни женитьбы, женитесь на танцовщицахъ, цыганкахъ и горничныхъ. Чтоже длать, если приходится намъ васъ брать, отвоевывать у мастерицъ, пвичекъ и швей, а иногда и отъ падшихъ женщинъ, которыхъ вы ведете въ церковь подъ внецъ, потому что всегда боялись… внца. Кто же виноватъ, если теперь каждая изъ насъ, по вашей милости, въ положеніи d’un poltron rvolt. Агнецъ, длающійся тигромъ ради самозащиты. Выйти замужъ, значитъ сочетать свое существованіе съ существованіемъ мужчины, котораго можешь любить, даже боготворить и можешь предаться ему тломъ и душей… А понашему времени и въ нашей сред, чтобы именно ‘такъ’ выйти замужъ — надо прежде кого-нибудь на себ женить!.. Бракъ такой будетъ ступенью къ разводу, который — ступенью къ браку, таинству… И виноватъ конецъ вка, что только соломенная вдова — властная невста, могущая выбирать себ мужа по сердцу. И такъ будетъ въ двадцатомъ вк правиломъ, а не исключеніемъ. А чтобы этого не было, средство лишь одно: отнять у васъ право ‘знать женщину’ до брака съ той, которую вы выбираете въ подруги жизни, не принося и не давая ей того, что она берегла и приноситъ вамъ… Или же другой исходъ — уравнять наши права съ вашими теперешними… Но по этому пути будущій двадцатый вкъ заведетъ міръ далеко. И хотя въ этомъ будущемъ вк будетъ, конечно, въ изобиліи все, ‘что не снилось мудрецамъ’ однако, надо желать, чтобы уравненіе насъ съ вами въ ‘этомъ’прав не приключилось, такъ какъ оно превратитъ чудный міръ Божій въ ужасный, душный звринецъ. Но, увы! сказать, что будетъ, сказать наврное — нельзя… Врно одно, что уже жившіе въ девятнадцатомъ вк будутъ его жалть, а чада двадцатаго будутъ надъ нимъ, съ высоты своего величія, подсмиваться. Законно ли это? Кто знаетъ? Этотъ вопросъ можетъ ршить только тотъ, кто теперь можетъ ршить, хорошо ли я поступила, выйдя замужъ за генерала Вяземцева только ради того, чтобы быть твоей законной женой. Кто меня осудитъ — будетъ человкомъ суровымъ, жесткимъ. Кто меня оправдаетъ — будетъ человкомъ слишкомъ мягкимъ, и будетъ увлеченъ по логик въ цлый лабиринтъ оправдываній. Мн кажется иногда, что родъ человческій сбился съ прямого пути, истиннаго, при первыхъ шагахъ, что человчество должно теперь обречь все ‘на смарку’, на уничтоженіе, на упраздненіе и начать все сызнова. Можетъ-быть, это сдлаетъ двадцатый вкъ. Оно страшно, но зато времени впереди много, ибо вковъ будетъ еще, конечно, больше, чмъ было.

Вава смолкла, задумалась, а затмъ вымолвила:

— А все-таки я знаю, что папа горевалъ на моей свадьб съ генераломъ и стыдился — на нашей… И я его больше жалла — на нашей… Стало-быть…

НЕВСТА FIN DE SICLE.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

IХ.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

Читайте также: