НЕСОБРАВШІЯСЯ ДРОЖЖИ.
НЕСОБРАВШІЯСЯ ДРОЖЖИ.
(Разсказъ).
|
|
(Подарокъ молодымъ хозяйкамъ Елены Молоховецъ). |
I.
II.
III.
IV.
Несобравшияся дрожжи, Салов Илья Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 104 минут(ы)
День былъ воскресный. Веселый трезвонъ колоколовъ, разлетавшійся на далекое пространство и эхомъ разсыпавшійся въ окрестныхъ горахъ, возвщалъ жителямъ села Малиновки объ окончаніи обдни. Дйствительно, приземистый, толстенькій священникъ, съ пухлыми руками, лоснящимся лицомъ и кругленькимъ животикомъ, въ полномъ облаченіи стоялъ уже на амвон и подпускалъ къ кресту другъ передъ другомъ торопившихся многочисленныхъ богомольцевъ. Дьячки, обрадованные окончаніемъ службы, вытирали объ. волосы свои руки, убирали толстыя книги съ мдными застежками, плевали, сморкались и, перевшиваясь черезъ крылосъ, болтали съ мстнымъ бакалейнымъ торговцемъ, Александромъ Васильевичемъ Соколовымъ, только что возвратившимся изъ города съ новымъ товаромъ. Дьяконъ съ перепоясаннымъ накрестъ ораремъ стоялъ между тмъ за жертвенникомъ и усердно вытиралъ сосудъ. Первымъ къ кресту приложился плотный мужчина лтъ шестидесяти, въ бломъ военномъ кител безъ погоновъ, но въ генеральскихъ панталонахъ съ красными лампасами, стоявшій до того времени впереди всхъ. Судя потому, что священникъ ему первому приподнесъ крестъ и только ему одному подалъ просвиру, почтительно поздравивъ съ праздникомъ, можно было заключить, что человкъ въ кител выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ прихожанъ, а когда бывшій тутъ же въ церкви сотникъ съ бляхой на груди, смтивъ, что китель направляется къ выходной двери, принялся расталкивать народъ, то каждый могъ уже безошибочно убдиться, что господинъ этотъ дйствительно человкъ особенный. Дойдя до средины церкви, китель снова повернулся къ иконостасу, вытянулся пряно и, посыпавъ на грудь еще нсколько мелкихъ, торопливыхъ крестиковъ, подошелъ съ гордой осанкой къ свчному комоду, за которымъ церковный староста изъ мстныхъ купцовъ, Семенъ Иванычъ Бузыкинъ, гремлъ немилосердно мдными деньгами, ссыпая ихъ въ ящикъ.
— Здорово! громкимъ басомъ проговорилъ китель.
Староста мгновенно пересталъ сгребать деньги и съ подобострастіемъ обими руками пожалъ толстый палецъ, снисходительно протянутый ему кителемъ.
— Ахъ, ваше превосходительство! забормоталъ староста.— Съ праздничкомъ-съ, здоровы ли-съ?
— Спасибо. Ты какъ?
Но не дождавшись отвта, генералъ снова заговорилъ:
— Есть у тебя рублевыя свчи съ золотомъ?
— Есть, ваше превосходительство.
— И цвтного воска есть?
— Есть-съ.
— Покажи.
Староста мгновенно нагнулся и, выдвинувъ нижній ящикъ, завозился, раздвигая кипы восковыхъ свчей. Сотникъ стоялъ возл и, растопыривъ руки, ограждалъ ими особу генерала.
— Вотъ-съ, извольте-съ, ваше превосходительство! заговорилъ староста, подавая генералу нсколько толстыхъ цвтныхъ свчей, украшенныхъ золотомъ.— Свча хороша-съ! можно даже сказать рдкостная свча! и воскъ хорошъ.
— Много ты понимаешь! Если свчи эти, по твоему, хорошими называются, такъ стало быть, ты лучшихъ не видывалъ! Почемъ?
— По рублю-съ, ваше превосходительство.
— Въ Москв такія свчи по полтиннику.
— Въ лавкахъ-съ?
— Нтъ, въ церквахъ.
— Можетъ, свча не такая-съ?
— Нтъ, такая же.
И потомъ, выбравъ красную свчу и помахавъ ею передъ носомъ Семена Иваныча, генералъ спросилъ:
— Три четвертака желаешь?
— Для храма то, ваше превосходительство, пользы никакой не будетъ-съ.
— Ха, ха! толкуй!
— Ей ей, не будетъ-съ! Ну, да для вашего превосходительства, извольте, уступлю-съ. Прикажите завернуть-съ?
— Заверни.
— Ко мн, ваше превосходительство, прошу покорно-съ на чашку чаю! Тоже, вроятно, утомились за обдней-то! говорилъ спроста, торопливо завертывая свчу.
— Да вдь ты здсь долго прокопаешься?
— Сію же минутъ-съ… Ужь осчастливьте!
— Такъ ты скорй.
Староста засуетился еще пуще, сгребъ поспшно мдныя деньги въ ящикъ, выложилъ нсколько свчей и внчиковъ для расхода, поспшно перекрестился и, взявъ фуражку и палку, проговорилъ:
— Пожалуйте-съ.
Сотникъ бросился впередъ, крикнулъ: посторонись! и когда народъ раздвинулся корридоромъ, выскочилъ на паперть и, приложивъ два пальца ко лбу, вытянулся въ струнку.
— Какого полка? спросилъ генералъ.
— 163 бакинскаго…
— Когда будетъ здсь становой, скажи ему, чтобы онъ ко мн захалъ.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Генералъ, молъ, проситъ васъ къ себ…
— Слушаю, ваше превосходительство!
— Желаетъ, молъ, съ вами переговорить…
— Слушаю, ваше превосходительство!
Около паперти, между тмъ, стояли уже старинныя на высокихъ рессорахъ дрожки генерала, запряженныя парою тощихъ клячъ. Плохо одтый, кучеръ въ рыжей шляп на затылк, держалъ на рукахъ военную шинель на красной подкладк. Генералъ приказалъ кучеру отъхать и слдовать за нимъ.
— Мы съ тобой пшкомъ дойдемъ.
— Конечно-съ! тутъ рукой подать.
— А этотъ сотникъ распорядительный малый, кажется!
— Отличный-съ.
— Это сейчасъ видно. Я его похвалю становому и прикажу прибавить жалованья. Да, кстати! какъ зовутъ этого станового?.. никакъ не могу запомнить ихъ именъ…
— едоръ Александрычъ, ваше превосходительство.
— Такъ, такъ, вспомнилъ!
Разговаривая такимъ образомъ, генералъ рядомъ съ старостой шелъ гордо по площади, окружавшей церковь. Разъодтый по праздничному народъ шумно разсыпался въ разныя стороны, торопясь домой. Мужики, обгоняя генерала, почтительно снимая шапки и, поклонившись, продолжали долго идти съ непокрытыми головами. Генералъ всмъ длалъ подъ козырекъ. Сзади слдовали дрожки и немилосердно гремли разсохшимися колесами и развинтившимися гайками. Съ колокольни продолжалъ раздаваться и разлетаться во вс стороны веселый трезвонъ колоколовъ и еще боле оживлялъ эту праздничную сельскую картину, щедро освщенную весеннимъ яркимъ солнцемъ
Въ оград, между тмъ, подъ тнью липъ и черемухи собралась довольно большая группа мстныхъ дамъ. Вс он были разодты по праздничному въ кисейныхъ и барежевыхъ платьяхъ съ бантами и курдюками (он брали фасонъ съ пріхавшей изъ Москвы къ одному помщику гувернантки), въ шляпахъ съ цвтами, въ самыхъ разнообразныхъ накидкахъ и бурнусахъ. Здсь была попадья, жена волостного писаря, жена мстнаго земскаго фельдшера, трактирщица, Пелагея Капитоновна, Матрена Васильевна, словомъ, вся дамская аристократія села Малиновки. Вс эти дамы шумно разговаривали, ахали, смялись, покачивали головами и тэмою разговоровъ этихъ былъ мстный сельскій учитель Органскій и проживавшая съ нимъ, въ качеств дальней родственницы, молоденькая и хорошенькая купеческая жена Надежда Ивановна Блинова. Оказалось, что вчера вечеромъ учитель Органскій разошелся съ своей родственницей, я что родственница эта тогда же перехала пока на жительство къ знакомому уже намъ церковному старост Семену Иванычу Бузыкину. Новость эта, о которой узнали только сейчасъ за обдней, переполошила всхъ дамъ. Предположеніямъ и догадкамъ не было конца. Одн говорили, что Органскаго бросила сама Надежда Ивановна, такъ какъ въ послднее время Органскій спился съ кругу, безобразничалъ и развратничалъ, другія, что Органскій, задумавъ жениться, самъ прогналъ отъ себя Надежду Ивановну даже со скандаломъ, а третьи увряли, что Органскій прогналъ Надежду Ивановну не потому, чтобы имлъ намреніе жениться, а единственно потому только, что Надежда Ивановна, надняхъ должна родить. Одн говорили, что это такой скандалъ, какого еще не было въ Малиновк, а другія увряли, что скандальнаго тутъ нтъ ничего, и что случившійся разрывъ, напротивъ, уничтожаетъ тотъ скандалъ, который до сихъ поръ существовалъ въ отношеніяхъ Органскаго и Блиновой. Не малое любопытство возбуждало и то обстоятельство, что ни учителя Органскаго, ни Надежды Ивановны у обдни не было. Нкоторыя приписывали это стыду, нкоторыя же, напротивъ, безстыдству. Новость эта такъ всхъ поразила и заинтересовала, что дамы поршили было тотчасъ идти къ церковному старост, какъ будто на чай, а въ сущности съ цлью посмотрть на Надежду Ивановну и разузнать хорошенько о подробностяхъ скандала. Но увидавъ, что къ старост отправился генералъ, дамы осуществить свое намреніе не ршились. Въ это самое время подошелъ къ нимъ племянникъ дьякона, Василій Тимофеичъ Кургановъ. Молодой человкъ этотъ былъ видимо взволнованъ.
— Слышали? спросили его въ одинъ голосъ дамы.
— И слышалъ и видлъ! отвтилъ мрачно Кургановъ: — и сейчасъ же обо всемъ этомъ скандал напишу подробную корреспонденцію въ газету.
Кургановъ былъ корреспондентомъ мстной газеты ‘Простыня’.
Дамы даже ахнули.
— Какъ! возможно ли! зашумли он.— Вы хотите напечатать въ газет ссору Органскаго съ Надеждой Ивановной!
Кургановъ свирпо посмотрлъ на дамъ.
— Какую ссору? Какого Органскаго? спросилъ онъ.
— Такъ о чемъ же вы хотите писать?
— Я хочу писать, милостивыя государыни, про генерала Малахова! перебилъ ихъ Кургановъ, колотя себя въ грудь кулакомъ.— Это чортъ знаетъ на что похоже! Это изъ рукъ вонъ! Вы видли генерала Малахова?
— Видли.
— Такъ вотъ и знайте, что этогс-то самаго генерала временъ очаковскихъ и покоренья Крыма я протащу въ газет я черезъ недлю, много черезъ полторы, вы будете имть удовольствіе прочесть въ нашемъ орган описаніе этого героя. И что за олимпійскій видъ у этого человка! Торчалъ всю обдню чуть не рядомъ съ дьякономъ, отгонялъ отъ себя крестьянскихъ дтей, а когда сталъ выходить изъ церкви, то сотникъ, чтобы очистить ему путь, принялся палкой колотить народъ. А какъ протянулъ палецъ-то Семену Иванычу! Ужь лучше бы протянулъ ему конецъ своей трости! Нтъ-съ, милостивыя государыни, не т времена ныньче! Ныньче такихъ людей клеймятъ сатирой! да-съ, сатирой-съ!
— Да что вы намъ все про генерала говорите! зашумли дамы.— Вы про Органскаго разскажите лучше!
— Разв съ нимъ случилось что-нибудь?
— Такъ вы ничего не знаете?— Вы не знаете самой свжей новости, самаго крупнаго скандала? Что же вы у обдни-то длали? Вдь за обдней только объ этомъ и говорили!
— Какая новость? какой скандалъ?
— Вчера въ восемь часовъ вечера Органскій разъхался съ Надеждой Ивановной и она теперь живетъ уже у Семена Иваныча.
Кургановъ даже поблднлъ.
— Не можетъ быть! почти вскрикнулъ онъ.— Это сплетня!
— Нтъ, не сплетня, а правда. Надежда Ивановна даже ночевала у Бузыкиныхъ.
Въ это самое время мимо дамъ проходила кухарка Бузыкиныхъ, Анисья.
— Да вотъ, чего же лучше! заговорили дамы, увидавъ Анисью.— Вотъ, она все разскажетъ!
И дамы подозвали Анисью.
— Что, душенька, у васъ ночевала сегодня Надежда Ивановна? спросили он.
— У насъ.
— Она совсмъ оставила Органскаго?
— Должно быть, совсмъ, потому что прежде она безъ всего приходила, а теперь поговорила о чемъ-то съ Катериной Васильевной, и пріхала, значитъ, ужь на телег, и привезла съ собой свое имніе… Да что! имнія-то, почитай, нтъ никакого! Только постель, да самоварчикъ, такъ махонькій… А платья, да блья и званья нтъ… А ужъ какъ плакала-то, сударыньки мои, и разсказать нельзя, почитай весь вечеръ проплакала! А сли ужинать, такъ даже куска въ ротъ не взяла!
Всть эта поразила Курганова. Онъ снялъ фуражку и, запустивъ пальцы въ длинные, косматые волосы, задумался.
— Я зналъ, что это такъ кончится.
— Почему? спросили въ одинъ голосъ дамы, жаждавшія узнать поскоре причину ссоры.
— А потому, что Органскій, во-первыхъ, спился съ кругу, а во-вторыхъ, какъ-то особенно странно велъ себя въ послднее время. Школой не занимался, Надежду Ивановну чуть не колотилъ, пропилъ все ея имущество и вдобавокъ пропадалъ по цлымъ днямъ неизвстно куда и зачмъ.
— Ужь не задумалъ ли жениться? спросили дамы въ одинъ голосъ.— Вы бы сходили къ нему, узнали бы хорошенько, да и пришли бы разсказать. Мы вотъ вс къ матушк на чай собираемся.
Но Кургановъ идти къ Органскому отказался, объявивъ, что онъ сейчасъ идетъ на почтовую станцію за газетой, въ которой должна быть напечатана его статья, а потомъ засядетъ за корреспонденцію о генерал Малахов, и какъ ни упрашивали его дамы бросить все это и сходить къ Органскому, Кургановъ оставался непоколебимымъ, и, разставшись съ дамами, пошелъ за газетой.
Водяная мельница, которую арендовалъ, и на которой проживалъ церковный староста Семенъ Иванычъ Бузыкинъ, была очень недалеко отъ Малиновской церкви. Стоило только пройдти площадь, потомъ небольшой проулокъ села, и красныя крыши мельничныхъ строеній представлялись уже взорамъ, высовываясь изъ-за зеленой листвы раскидистыхъ ветелъ и ракитъ. Небольшой домикъ Семена Иваныча, выбленный мломъ и съ зелеными ставнями, стоялъ какъ разъ на самомъ берегу рки, такъ что передъ самымъ балкончикомъ, обтянутымъ парусиной, вертлись мельничныя колеса, раскидывая во вс стороны брилліантовыя брызги воды. Мстоположеніе было прелестное. Все небольшое пространство, на которомъ помщался домъ съ необходимыми службами: флигелемъ для мельника и засыпокъ, кузницей, хлбнымъ магазиномъ и баней, было окружено кустами ракитъ, тальника, черемухи и размашистыми старинными ветлами. Все это было на одномъ берегу рки, на другомъ же раскидывалось село, а праве, на гор, возвышалась красивая церковь села Малиновки съ часовней передъ алтаремъ, обнесенная каменной оградой съ насаженными кругомъ липами и черемухой. Постоянный шумъ воды, шелестъ деревьевъ, крикъ гусей и утокъ, стукъ кузнечнаго молота оживляли эту небольшую, незатйливую, но до крайности живописную картинку.
Минуть черезъ десять, генералъ Малаховъ и староста Семенъ Иванычъ были уже дома. Въ зал встртила ихъ хозяйка дома, жена Семена Иваныча, молодая, толстая купчиха, при вид которой генералъ даже просіялъ (онъ былъ охотникъ до полныхъ женщинъ).
— Катерин Васильевн мое почтеніе! проговорилъ онъ фамильярно, протягивая ей руку.— Ваше здоровье?
— Благодарю васъ, слава Богу. Вы какъ поживаете?
— Ничего, живемъ, хлбъ жуемъ. Вотъ, Богу молимся все.
— Что же! Это дло доброе.
— А вотъ васъ-то и не было въ церкви, а еще жена старосты! продолжалъ генералъ, не выпуская руки Катерины Васильевны, и слегка поковыривая указательнымъ пальцемъ ея ладони.— По какой это причин, позвольте узнать-съ?
— Да такъ, полнилось чтой-то… проспала!
— Ей нельзя, ваше превосходительство! вмшался староста, любившій подшучивать надъ своей дрожайшей половиной.
— Какъ нельзя! почему? отчего? вскричалъ генералъ.
— Полнилась, говорятъ вамъ! стыдливо замтила Катерина Васильевна.
— Вретъ, вретъ, ваше превосходительство! Вы ее допросите досконально, чтобы правду сказала!
— Ты ужь вчно съ своими глупостями!
Генералъ захохоталъ, а Катерина Васильевна совсмъ уже застыдилась.
— Понимаю! проговорилъ генералъ.— Однако, братецъ, это не длаетъ теб чести!
— А что такое, ваше превосходительство?
— Какъ же! сколько лтъ ужь ты, того, женатъ…
Староста мотнулъ головой.
— Толста очень, ваше превосходительство, зажирла! Ничего не подлаешь!
— Будетъ теб городить-то! вскрикнула Катерина Васильевна и, ударивъ по плечу мужа, вышла въ другую комнату.
— Постой, постой! кричалъ Семенъ Иванычъ вслдъ жен.— Ты что же ушла-то! Слышкать! Скомандуй-ка намъ чайку поскоре, а посл чаю, чтобы закуска была. Слышишь, что ли?
— Слышу! отозвалась она изъ другой комнаты.
— Вы что же это насъ-то оставили! кричалъ раскраснвшійся генералъ.
— Ужь извините, у меня гости! отозвалась опять Катерина Васильевна.
— Да вдь и я тоже гость.
— Вы мужчина, съ мужчинами и сидите, а а съ дамами буду.
— Намъ скучно безъ васъ.
— Ну, что же длать! Потерпите. Въ другой разъ, когда свободно будетъ, и съ вами посижу.
— Ну, ладно! проговорилъ генералъ и, усаживаясь въ кресло, спросилъ Семена Иваныча:— какія же это дамы у нея?
— Учительша…
— А! та, какъ бишь ее! И генералъ защелкалъ пальцами.
— Надежда Ивановна.
— Да, да, Надежда Ивановна Блинова! Такъ, кажется?
— Точно такъ-съ.
— Давно не слыхалъ объ ней. Ну, что, какъ она?
Семенъ Иванычъ только рукой махнулъ.
— Что, плохо?
— Надо хуже, ваше превосходительство, да ужь некуда!
И, пригнувшись къ уху генерала, Семенъ Иванычъ прошепталъ таинственно:
— Вчера разъхались!
— Совсмъ?
— Совсмъ, какъ слдуетъ, и имущество свое ко мн перевезла.
— Какая же причина?
— Да что! помилуйте, ваше превосходительство! Вдь это терпнія никакого не достанетъ! Я даже удивляюсь, какъ Надежда Ивановна терпла до сихъ поръ. Куска хлба не было подчасъ… Монахомъ разъ наряжался! Вотъ до чего дошло-съ!
— Какъ монахомъ?
— Да такъ-съ! Дошло до того, что сть нечего было, въ долгъ никто не вритъ, взаймы никто не даетъ. Вотъ онъ и задумалъ идти по сборамъ. Взялъ у дьячка черное полукафтанье, сшилъ себ скуфейку, прицпилъ кружку къ поясу, состряпалъ книжку, въ руки посохъ — и маршъ!
— Постой, постой! перебилъ его генералъ.— Это когда было?
— Съ мсяцъ что ли тому назадъ, ужь хорошенько не припомню.
— Такъ онъ и у меня былъ! Не у меня, то есть, а тамъ, у моей… у Аннушки… И Аннушка приходила ко мн, и даже выпросила для него рубль серебромъ… И я далъ, дуракъ!
Семенъ Иванычъ улыбнулся презрительно.
— Это что рубль! Это пустяки, плевое дло! Нтъ, вы послушайте-ка, ваше превосходительство, какъ онъ помщицу Столетову обдлалъ, такъ это умора! Пришелъ, знаете, къ ней и давай про свой монастырь чудеса разсказывать. Какъ ангелы на колокольню прилетаютъ и въ колокола звонятъ, какъ огонь по ночамъ свтитъ во всхъ кельяхъ, такъ что монастырь ни свчей, ни фотогену не покупаетъ… Какъ икона плачетъ горючими слезами… Словомъ, такихъ чудесъ наговорилъ, что старушка чуть съ ума не сошла! Напоила его чаемъ, накормила, сапоги ему дала — онъ въ лаптяхъ приходилъ къ ней — и, въ конц-концовъ, четвертной билетъ вынула. ‘Нате, дескать, отецъ святой, впередъ не забывайте, жертвую на вашу обитель святую’! Вотъ какой прокуратъ, ваше превосходительство!
— А моя-то Аннушка! почти вскрикнулъ генералъ.— Тоже чаемъ поила его…
— Поила?
— Какъ же! и ужиномъ накормила и ночевать оставила!.. Вдь та знаешь мою Аннушку, какая она! тоже вдь до монаховъ охотница, даромъ что молодая баба!..
И генералъ захохоталъ.
— Такъ они разъхались? спросилъ онъ, немного погода.
— Совсмъ-съ. Я ужь и баню веллъ для нея изготовить.
— Какъ баню?
— Для жительства значитъ. Здсь-то негд-съ, а въ бан ей много спокойне будетъ.
И потомъ, снова нагнувшись, прибавилъ шопотомъ:
— Беременна-съ! вотъ-вотъ разршиться должна-съ…
— Ай, ай, ай!
— Вотъ они, какія дла-то!
— Ну, что же она, раскаивается, по крайней мр? Не думаетъ-ли къ мужу вернуться?
— Гмъ! нешто мужъ приметъ ее теперь! А вдь какая берышня-то была! Я ее еще въ двушкахъ зналъ. И мужъ-то вдь тоже парень хорошій, образованный. Теперь участокъ у него, тысячъ въ пять десятинъ-съ! Овецъ скупаетъ, саломъ торгуетъ, своя салотопня, посвъ большой длаетъ, рогатаго товару тоже, должно быть, ста четыре головъ накупилъ, комуникацію съ Москвой, иметъ, крупчатку построилъ — муки отличныя фабрикуетъ.. Азартный человкъ — одно слово! Подите-же вотъ — не полюбился! А все это, я полагаю, молодость тому причиной.
— Нтъ, братецъ, ты не говори. Не молодость тутъ, а совсмъ другое кроется! Идеи новыя пошли! замтилъ генералъ, тыкая себя по лбу пальцемъ.— Не знаю, до чего только все это дойдетъ! добавилъ онъ и вздохнулъ взглянувъ на небо.
— А какая дама-то была! Осанка гордая, сама блая, стройная… грудь какая была!
— Помню, помню!
— Ну, а теперь вы ея не узнаете, ваше превосходительство.
— Желалъ бы я повидать ее! Нельзя-ли, а?
— Какъ возможно, ваше превосходительство! заговорилъ Семенъ Иванычъ.— Она не покажется вамъ… помилуйте-съ! вдь совстно! Удивляюсь я, ваше превосходительство, людямъ этимъ…
— Какимъ? спросимъ генералъ нахмурясь.— Косматымъ-то?
— Да-съ. Вдь послушать его, такъ три короба наговорить, а вдь между тмъ самый зловредный народъ-съ! Ни совсти въ немъ нтъ, ни Бога!
Генералъ искоса посмотрлъ на Семена Иваныча и, погладивъ подбородокъ, проговорилъ:
— Ну, братецъ ты мой, насчетъ совсти, скажу теб, что и у вашей братьи, у торгашей… Возьмемъ хоть тебя къ примру…
Семена Иваныча даже передернуло.
— Ты что ни говори, а вдь ты кровопивецъ, хотя и разыгрываешь изъ себя сына отечества. Ты и на красный крестъ пожертвуешь, и на крейсеровъ, и колокольню выстроишь, и на какой-нибудь пріютъ отвалишь, а все-таки кровопивецъ… Ты оглянись на себя. Вотъ у тебя и мельница есть и кабакъ, и лавка, кажется, можно было бы жить честно гражданиномъ, анъ нтъ…
— Это такъ точно, ваше превосходительство, перебилъ его Семенъ Иванычъ.— Даже и въ книг Сираха говорится, что трудно купцу…
— Гм… Сираха-то вы скоро заучиваете. Посмотрлъ я недавно на сына нашего лавочника, что за прилавкомъ въ отцовской лавк сидитъ, какъ онъ ловко мужиковъ да бабъ обираетъ… Подлецъ темный, а вдь съ цпочкой, при часахъ ходитъ. Разбойникъ, чистый разбойникъ! Въ томъ только и разница, что разбойникъ съ топоромъ грабитъ ночью, на большихъ дорогахъ, а этотъ днемъ въ сел, за прилавкомъ безъ топора, а съ аршиномъ и всами… Такъ вотъ ты и разсуди, какая отъ васъ польза и какая въ васъ совсть!
— Это врно, ваше превосходительство, это врно-съ. По правд сказать, мы дошли до того, что стыдно стало чего нибудь стыдиться!
Генералъ расхохотался. Семенъ Иванычъ тоже хохоталъ во всю мочь, и не знаю, скоро ли кончился бы этотъ хохотъ, еслибъ въ комнату не вошла босоногая Анисья съ подносомъ въ рукахъ.
— Ваше превосходительство! вскричалъ Семенъ Иванычъ, вскочивъ со стула и показывая на подносъ:— чаю не прикажете іи? Да не угодно-ли вамъ на балкончикъ, тамъ попрохладне будетъ!
Генералъ, между тмъ, не двигался съ мста и не сводилъ глазъ съ красивой Анисьи.
— Что же это она у тебя босикомъ-то? спросилъ онъ.
Анисья застыдилась.
— Ты что же это въ самомъ дл? подхватилъ Семенъ Ивамячъ.
— Да жарко больно!
— Ахъ ты дура, дура! знаешь, что генералъ въ гостяхъ, а ты по домашнему.
— Ну, ничего, сойдетъ и такъ! оправдывалась Анисья.
— А вдь баба-то ничего! говорилъ, между тмъ, Семенъ Иванычъ, подмигивая и высовывая кончикъ языка.
— Баба ничего, кровь съ молокомъ! И генералъ, взявъ одной рукой стаканъ, другой ущипнулъ Анисью за плечо.
— Не замайте, не балуйте!
— Теб который годъ?
— Не скажу.
Генералъ снова ущипнулъ.
— Не замайте! Нешто старички такъ длаютъ?
— Разв я старикъ! обидлся генералъ.
— А то нешто молоденькіе!
— Ахъ ты дура! А ты не знаешь поговорку: ‘старый конь борозды не испортитъ’.
— Ну, чего ужь тамъ! стыдливо проговорила Анисья, и вышла изъ комнаты.
— Ваше превосходительство, вамъ на балкончикъ не угодно ли? повторилъ опять Семенъ Иванычъ.
— Пожалуй, пойдемъ, а то у тебя въ комнатахъ воняетъ чмъ-то.
— Дни-то все душные стоятъ! проговорилъ Семенъ Иванычъ, и поспшно перетащилъ на балконъ кресло и маленькій столикъ.
Генералъ услся и, отхлебнувъ чай, поморщился.
— Что это? спросилъ онъ.
— А что-съ? переспросилъ въ свою очередь Семенъ Иванычъ.
— Какой это чай у тебя?
— Чай обыкновенный-съ.
— Это не чай, а трава какая-то!.. попробуй-ка!
Семенъ Иванычъ попробовалъ.
— Чай, кажется, хорошій-съ…
— Ну, какой это чай! пробормоталъ генералъ и молча поставилъ стаканъ на столъ.
— Чай двухрублевый-съ, замтилъ сконфуженный Семенъ Иванычъ.
— Ну, братецъ, я такого не пью.
— Можетъ, слабо налито-съ?
— Какой же слабый — черный какъ сусло!
— Такъ можетъ крпко-съ, разбавить не прикажете ли?
— Нтъ, ужь ты лучше вотъ что: дай-ка мн стаканъ молока хорошаго, а ужь чаю-то я видно дома напьюсь!
Семенъ Иванычъ бросился въ комнату и, немного погодя, сновъ вернулся.
— Приказалъ, ваше превосходительство. Молоко сію минуту принесутъ-съ.
— Что это, братецъ, ты себ палисадничка не устроишь, цвтничковъ не разобьешь? Купецъ ты, а словно мужикъ жнэешь! Такое здсь прекрасное мстоположеніе, а ты рукъ къ нему не приложишь! Конечно, экономія вещь хорошая, но вдь и свиньей жить не годится. Вотъ посмотри, какой я себ садикъ устрою! Посмотри, что это будетъ!.. Да фонтанъ сдлаю.
— Ахъ, ваше превосходительство! Вы и я, большая разница. У васъ имніе свое собственное, а вдь я что? арендатель — больше ничего!.. Нынче здсь, а завтра въ другомъ мст.
— А на сколько лтъ снята у тебя мельница?
— На двнадцать.
— А сколько лтъ осталось?
— Восемь лтъ.
— Бездлица!
— При благополучіи, конечно, времени довольно. А вы изволите видть года-то какіе! Урожаи плохіе… помолу мало… А не заплатишь въ срокъ ренту — и въ шею! Нашего брата тоже вдь по головк не гладятъ!
Генералу принесли кружку молока.
— Коровой попахиваетъ! проговорилъ онъ, понюхавъ молоко.— Ну, да видно длать нечего! въ гостяхъ не дома! Ахъ, у меня чистота какая на скотномъ! Вотъ пришли-ка жену свою, пусть посмотритъ, пусть полюбуется… Это вдь не ея части!..
И генералъ принялся уписывать молоко съ хлбомъ.
Усадьба Діона Павловича Малахова (такъ звали генерала) была всего верстахъ въ семи отъ села Малиновки и располагалась на той-же самой рк, на которой помщалась и знакомая намъ мельница Семена Иваныча. Усадьба эта состояла изъ небольшого домика, крытаго желзомъ, двухъ, трехъ флигелей, конюшни, каретнаго сарая, ледника и длиннаго хлбнаго магазина. Все это строеніе, срубленное изъ хорошаго сосноваго лса, было тоже покрыто желзомъ и выкрашено, по казенному, дикой краской. Какъ разъ возл дома протекала рка, но никакого садика, никакихъ цвтниковъ возл дома не было и вообще вся усадьба имла видъ казарменный, словно вновь устроенное небольшое поселеніе аракчеевскихъ временъ. За то, дорога, ведущая изъ усадьбы генерала въ село Малиновку, была весьма живописна. Дорога эта тянулась по правому нагорному берегу рки Малиновки и, пролегая дубовымъ лсомъ, то заворачивала въ чащу его, то выбгала на самый берегъ. Берега большею частію были крутые, отвсные, покрытые стками кореньевъ и ползучихъ растеній. Тихая, спокойная рка ласкала ихъ своими прозрачными водами. И какъ блестла эта вода, озаряемая солнцемъ, и словно зеркало извиваясь въ зелени лса и прибрежныхъ кустовъ! Но, въ особенности, восхитительна была дорога эта весною, когда деревья начнутъ только что распускаться, и у подножія ихъ зацвтутъ сначала подснжники, а затмъ фіалки и ландыши. Запахъ цвтовъ этихъ наполнялъ воздухъ, между тмъ какъ въ листв деревъ и кустарниковъ звучали трели соловья и своеобразный посвистъ ‘пастушка’. Точно роскошнымъ паркомъ идешь, бывало, по этой дорог. Лсъ этотъ былъ самымъ любимымъ мстомъ для прогулокъ. Сюда аристократія села Малиновки (лсъ принадлежалъ къ Малиновской дач) приходила пить чай, встрчать первое мая, собирать ландыши, фіалки, а осенью грибы, сюда же, на троицынъ день стекались и крестьянскія двки и бабы завивать внки. И тогда лсъ этотъ пестрлъ яркими сарафанами и платками, оглашался громкимъ пніемъ, звонкимъ веселымъ хохотомъ и словно стоналъ, потрясаемый этими звуками! Здсь-же, въ этомъ лсу, подъ тнью высокихъ деревьевъ, находили себ пріютъ и любящія сердца и много, много вздоховъ, поцлуевъ и слезъ видлъ этотъ лсъ и бережно покрывалъ своимъ зеленымъ шатромъ. Такъ какъ тутъ же, возл опушки лса, протекала и рка Малиновка, отличавшаяся обиліемъ рыбы, то сюда стекались и вс Малиновскіе рыболовы. Пристроившись гд-нибудь подъ тнью ивы, сидятъ, бывало, эти рыбаки, и, разставивъ передъ собою удочки, лихорадочно слдятъ за поплавками. И сколько было между ними похожихъ на того рыбака, котораго такъ восхитительно изобразила мастерская кисть Перова. Сидятъ рыбаки эта неподвижно, затаивъ дыханіе и нтъ-нтъ, кто нибудь изъ нихъ выхватитъ изъ воды то золотистаго линя, то серебристаго окуня, то жирнаго мясистаго леща. А какъ восхитителенъ былъ лсъ этотъ ночью, когда мракъ окутаетъ его со всхъ сторонъ, когда онъ наполнится шелестомъ и когда среди этого мрака загорятся свтящіеся жучки и словно брилліанты засверкаютъ въ молодой трав и весеннихъ цвтахъ.
Хотя усадьба Діона Павловича и не отличалась красотою и изяществомъ, но все-таки всякій другой, обладая ею, этимъ гнздомъ, свитымъ среди тишины степей и луговъ, считалъ бы себя счастливйшимъ человкомъ въ мір. Но генералъ Малаховъ смотрлъ на гнздо это, какъ на свою преждевременную могилу. Онъ былъ раздраженъ, и, въ раздраженіи этомъ терзался. Я сказалъ уже, что генералу Малахову было лтъ шестьдесятъ. Это былъ мужчина средняго роста, плотный, коренастый, съ высокой грудью и тагами же плечами. Что-то монументальное проглядывало во всей его фигур. Лицо у него было не суровое, но строгое, носъ средній, довольно широкій, съ раздутыми ноздрями, губы толстыя, усы щетинистые, ровно подстриженные, лобъ низкій, скулы широкія, украшенныя жирнымъ подбородкомъ, довольно важно лежавшимъ на стоячемъ воротник мундира. Стригся генералъ Малаховъ подъ гребешокъ и можетъ быть поэтому только имлъ солдатскій видъ, словно происходилъ онъ изъ сдаточныхъ. Діонъ Павловичъ былъ крымскій генералъ, и такъ какъ поселился въ описанной мстности не такъ давно, то прошедшее его было покрыто мракомъ неизвстности. Однако, нельзя было не усмотрть, что Діонъ Павловичъ былъ изъ числа оскорбленныхъ. Отпоровъ погоны, онъ развернулъ мошну и, купивъ съ аукціона тысячу десятинъ земли въ описанной мстности, генералъ удалился отъ длъ, выписалъ ‘Инвалидъ’ и сосредоточился. За имніе онъ отсчиталъ все новенькими кредитными билетами съ нумерами, идущими подъ рядъ, и такими же билетами наводнилъ на первыхъ порахъ весь околодокъ. Билеты эти заставили говорить о генерал, какъ о новомъ Ротшильд, но такъ какъ, по истеченіи нкотораго времени, денежные знаки эти, а равно и блестящее серебро стали исчезать и замняться старенькими и вдобавокъ не столь уже обильно раздавались генераломъ, то и баснословные толки о неисчерпаемыхъ богатствахъ стали умаляться. Надо сказать, что Діонъ Павловичъ, какъ и вс подобные ему генералы, никогда не жившіе въ деревн, и неимвшіе о сельскомъ хозяйств даже и поверхностнаго понятія, купивъ имніе въ припадк раздраженія, какъ говорится, наскочилъ жестоко и обрлъ совершенно не то, что думалъ обрсти въ своей новой Палестин. Земля оказалась далеко не столь плодородною, каковою значилась по бумагамъ банка, лсъ далеко не двственнымъ, заливные луга запущенными и поросшими мелкимъ кустарникомъ и назойливымъ хрномъ, водяная мельница съ прорванною плотиной и подгнившими сваями, а старинный барскій домъ оказался до того стариннымъ, что въ немъ нетолько невозможно было жить, но даже опасно было приблизиться къ нему.
Генералъ разсердился, обругалъ банкъ подлецомъ, отправился въ Саратовъ, навезъ въ имніе сосновыхъ брусьевъ, тёсу и досокъ, нагналъ плотниковъ, пильщиковъ и каменьщиковъ, разбилъ себ палатку, поставилъ въ нее походную желзную кровать и, сломавъ старинный барскій домъ до основанія, принялся за постройку флигеля о двухъ половинахъ, конюшни, каретника, двухъ избъ для рабочихъ, а весь лсъ старинной барской усадьбы перепилилъ на дрова, сложилъ въ сажонки, построилъ сажонки эти колоннами фронтомъ къ дому, а флангами къ каретнику и леднику. Всю постройку Діонъ Павловичъ произвелъ быстро, по военному, какъ будто воздвигалъ ее подъ огнемъ непріятеля. Пріхавшій съ нимъ горнистъ Щипцовъ, спавшій возл палатки генерала, игралъ утромъ и вечеромъ зорю, рожкомъ будилъ рабочихъ, сзывалъ ихъ къ завтраку и къ обду. По рожку вставалъ и самъ генералъ, мгновенно вскакивалъ съ постели, шелъ къ ручью умываться, и затмъ, надвъ люстриновую съ красными кантами шинель, лично распоряжался работами. Къ осени постройка была покончена. Генералъ, отслуживъ молебенъ съ водосвятіемъ, сдлалъ рабочимъ обдъ съ жареными баранами, (рога которыхъ Щипцовъ позолотилъ сусальнымъ золотомъ), выпивъ чарку за здоровье рабочихъ, удалился въ свои апартаменты въ сообществ попа и дьякона. Въ тотъ же день, была пущена и мельница. По рожку Щипцова, въ ту самую минуту, когда священникъ, погрузивъ крестъ въ чашу съ водой, а дьячокъ Анкудинычъ затянулъ, подперевъ кулакомъ щеку: ‘спася Господи люди твоя’, шлюзы были подняты, колеса завертлись, запушились мелкими брызгами, заговорили жернова, застучаля ковши и посыпалась въ лари рукавомъ теплая мука.
Флигель выстроилъ себ генералъ небольшой о двухъ половинахъ, раздлявшихся просторными снями. Одну половину,— состоящую изъ крохотной прихожей, въ которой постоянно спалъ горнистъ Шипцовъ, небольшой залы, кабинета я спальной, занималъ самъ Діонъ Павловичъ, а другую, состоявшую изъ двухъ комнатъ, занимала Анна Герасимовна. Какую роль играла Анна Герасимовна въ дом генерала — неизвстно, народъ слышалъ, впрочемъ, какъ дама эта называла Діона Павловича то вашимъ превосходительствомъ, а то и старымъ колпакомъ. Послднее произносилось, однако, только въ припадк гнва Анны Герасимовны и именно тогда только, когда припадокъ этотъ, достигнувъ крайнихъ предловъ, обыкновенно кончался отступленіемъ генерала на свою половину.
Анна Герасимовна была женщина лтъ 25-ти, полная, блая, румяная, съ лицомъ красивымъ и весьма заманчивыми движеніями. Когда она была въ добромъ расположеніи, а въ особенности, когда у нея бывали гости, то рчь свою она какъ-то тянула, говорила на распвъ, прищуривала глаза, и такъ плутовски поводила ими, что, глядя на глаза эти, генералъ приходилъ въ восторженное состояніе. Анна Герасимовна дома, ходила большею частію въ дезабилье, въ блузахъ, когда-же отправлялась въ гости или къ обдни въ свою Малиновку, то рядилась въ медовыя платья и обращала на себя взоры всхъ охотниковъ поглазть на женскую красоту. Анна Герасимовна въ дом Діона Павловича значилась чмъ-то врод экономки, но, откровенно сказать, никакимъ домашнимъ хозяйствомъ не занималась, и вся дятельность ея въ качеств экономки ограничивалась только разливаніемъ чая, и то только тогда, когда она находишь въ добромъ расположеніи, въ расположеніи-же противоположномъ она швыряла чай и сахаръ и Щипцовъ волей-неволей принимался за это бабье дло. Почти цлый день проводила она и своей комнат, лниво растянувшись на кушетк, или-же сидла за столомъ и гадала на картахъ. Она все мечтала о суженомъ и когда таковой картами общался, то снова ложилась и кушетку, закидывала руки подъ голову, и, закрывъ глаза, мечтала. Но мечты оставались мечтами и суженый являлся только въ одномъ воображеніи. Посл подобныхъ мечтаній Анна Герасимовна раздражалась при вид Діона Павловича, называла его ‘старымъ’, а Щипцовъ надвалъ фартукъ и принимался за чай.
Нечего говорить посл этого, что домашнее хозяйство Діона Павловича шло изъ рукъ вонъ плохо. У него не было ни порядочнаго масла, ни наливокъ, ни варенья, даже не было порядочной капусты и порядочныхъ соленыхъ огурцовъ, и, по всей вроятости, не будь при генерал Щипцова, то его превосходительству пришлось бы не рдко оставаться даже и безъ обда.
Построившись какъ слдуетъ и отпраздновавъ новоселье, генералъ немного успокоился, но спокойное состояніе это было не продолжительно. Такъ какъ разстроенное имніе не могло, конечно, приносить надлежащаго дохода, то генералъ долженъ былъ тратить собственныя свои деньги, то есть проживать капиталъ. Діонъ Павловичъ кряхтлъ, сердился, и съ наступленіемъ весны принялся за дло. Въ припадк раздраженія онъ сдлалъ громадный посвъ, но такъ какъ онъ въ хозяйств понималъ мало и съ мужиками обращаться не умлъ, то, понятно, дло не спорилось. Пахари плохо пахали, сятели воровали смена, косцы небрежно косили, жнецы и жницы небрежно жали, и, видя все это, главный прикащикъ генерала, Щипцовъ, только охалъ и разводилъ руками. Сверхъ этого, мужики, смтивъ съ кемъ имютъ дло, принялись тащить все, что только плохо лежало. Въ лсу начались порубки, сно исчезало съ луговъ чуть не цлыми стогами, за землю платили плохо, такъ что недоимокъ оказалось значительное количество и генералъ озлобился еще боле. Онъ горячился, выходилъ изъ себя, засыпалъ мстнаго судью жалобами, жаловался на воровство, мошенничество, на невыполненіе словесныхъ договоровъ, но такъ какъ жалобы свои онъ подтверждалъ лишь честнымъ словомъ стараго солдата, то и вс дла свои на суд проигрывалъ. Генералъ обозлился на мужика, не могъ хладнокровно говорить, и кончилъ тмъ, что непосредственно ни съ кмъ не объяснялся, а объяснялся лишь или черезъ Щипцова, или черезъ Анну Герасимовну, когда та, будучи въ добромъ расположеніи, не отказывалась отъ этого.
Тмъ не мене, генералъ хозяйства Нетолько не бросалъ, но напротивъ, принялся за посвы съ еще боле лихорадочнымъ рвеніемъ, всячески стараясь воротить т кредитки, которыя потратилъ на улучшеніе имнія. Но такъ какъ всякое лихорадочное дяніе не можетъ принести добраго результата, то истина эта повторилась и съ генераломъ. Генералъ метался какъ угорлый и повсюду пропадалъ. Посетъ, напримръ, рожи — глядь, рожь пропала, а яровые у сосдей великолпные. Генералъ бросалъ рожь и сялъ одни яровые хлба — хвать, яровыхъ нтъ, а рожь, напротивъ, всхъ выручила. Глядя на сосда, получившаго большой доходъ отъ льна, Діонъ Павловичъ чуть не всю дачу свою засялъ льномъ, но напалъ червь, пошла засуха а ленъ пропалъ до тла.
Вслдствіе всхъ этихъ неудачъ, деревенская жизнь генерала протекала томительно. Сосдства не было у него почти никакого, да и врядъ ли могъ бы онъ сойтись съ какимъ-либо сосдомъ. Оставалось, слдовательно, надть халатъ и удовольствоваться одной молчаливой бесдой ‘Инвалида’. Но и ‘Инвалидъ’ точно насмхъ только раздражалъ Діона Павловича! Тамъ печаталось производство бывшихъ его подчиненныхъ, читая вс эти повышенія и поощренія, эту бготню въ запуски, генералъ бросалъ газету, вскочивъ со стула, ругалъ всхъ и все и принимался барабанить по окну. Разлитіе желчи доходило иногда до того, что Діонъ Павловичъ бранилъ и дождь, гноившій его хлба, и солнце, если оно жарило, и неотвязныхъ мухъ, недававшихъ ему покоя, и втеръ, и тучи. Топалъ ногами, сжималъ кулаки и, наконецъ, кончалъ тмъ, что принимался бранить самаго себя. ‘И дернулъ-же меня чортъ! кричалъ онъ, потрясая кулаками:— купить это дурацкое имніе, тогда какъ и проценты съ капитала я могъ бы жить себ припваючи не какой-нибудь дурацкой глуши, а даже въ столиц!’ И, переносясь мысленно въ эту столицу, онъ воображалъ, что ходитъ и улицамъ, что солдаты отдаютъ ему честь, что онъ присутствуетъ на смотру, говоритъ съ генералами…
И вспомнилъ онъ тогда свое прошлое, свою военную жизнь и свое хотя и не быстрое, но постоянное повышеніе въ рангахъ, вспоминалъ, какъ онъ когда-то командовалъ полкомъ, переходилъ Дунай, и, искоса посматривая на стройно возвышавшіяся передъ его глазами сажени дровъ, невольно увлекался и воображалъ, что стоитъ не передъ заготовленнымъ для топки матеріаломъ, а передъ, полкомъ…
Въ такомъ положеніи застали генерала послднія военныя событія. Какъ только запахло въ воздух войной, такъ съ той-же минуты генералъ Малаховъ пріободрился, онъ ожидалъ, что про него вспомнятъ, но ожиданія эти оставались только одними ожиданіями. Война началась и кончилась, безъ него переходили Дунай и Балканы, безъ него пали къ ногамъ побдителей Карсъ и Эрзерумъ, а онъ все оставался въ своемъ деревенскомъ домик въ сообществ Анны Герасимовны и Щипцова, среди своего безалабернаго хозяйства, и ни единый трубный звукъ, ни единый пушечный выстрлъ или трескъ лопнувшей бомбы не нарушилъ его мирнаго существованія. Только съ прекращеніемъ войны и берлинскаго конгресса генералъ Малаховъ какъ будто поуспокоился и, съ нкоторою язвительностію посвистывая въ усы, принялся за свои обычныя занятія.
Настолько былъ огорченъ генералъ Малаховъ, настолько Семенъ Иванычъ Бузыкинъ былъ, напротивъ, всмъ доволенъ. Это былъ человкъ лтъ сорока, высокаго роста, худой, со впалой грудью и длинными ногами. Ноги эти казались еще длинне отъ тхъ коротенькихъ пинжаковъ, которые Семенъ Иванычъ постоянно носилъ, окончательно отршившись отъ долгополыхъ купеческихъ сюртуковъ и сапоговъ съ бурака’. Что былъ за человкъ Семенъ Иванычъ, т. е. къ разряду какихъ людей принадлежалъ онъ, ршить было трудно. Какъ хамелеонъ, онъ мнялся и въ мнніяхъ, и въ дйствіяхъ. Семенъ Иванычъ каралъ все: лихоимство, правосудіе, мошенничество, пьянство, алчность, воровство, злостное банкротство, прелюбодяніе, а самъ на дл продлывалъ все то, что каралъ, и когда это замчали ему, онъ говорилъ: ‘Ахъ, господа! это совсмъ не то! какъ это вы смшиваете! Тутъ мотивы совершенно другіе! Я, кажется, не такой человкъ!’ и т. п. Человкъ онъ былъ малограматный, подписывалъ не Семенъ, а Сименъ, но тмъ не мене, наслушавшись иностранныхъ словъ, любилъ пересыпать ими свою рчь. Фактъ, онъ произносилъ: фахтъ, рискъ — рыскъ, лимонъ — алимонъ. Солидарность, по его мннію, означала солидность, протекція — дождливую погоду, утопія — грязь, топкое мсто, алхимикъ — что-то въ род мошенника, оптикъ — человка опытнаго и т. д.
— Мельничное дло, да кабацкое дло, говорилъ онъ:— это самая солидарная операція, не то что, напримръ, свиная комуникація. Я въ длахъ этихъ оптикъ. Свиньи — нтъ хуже! Накупишь свиней, раскормишь ихъ, поржешь, повезешь къ Рождеству въ Москву, думаешь барыша взять — хвать, оттепель пойдетъ, протекція, и кричи: каравулъ!
Лтъ восемь тому назадъ, Семенъ Иванычъ служилъ приказчикомъ у родственниковъ своихъ, довольно богатыхъ купцовъ, имвшихъ нсколько крупчатокъ и другихъ промышленныхъ заведеній. По дламъ купцовъ этихъ Семенъ Иванычъ часто бывалъ въ Москв, Петербург и другихъ торговыхъ и промышленныхъ городахъ, видлъ Живокини, Садовскаго, сталкивался съ торговцами, зналъ всхъ мстныхъ помщиковъ и, вслдствіе этого, въ извстной степени, понатерся. Но служба эта ему надола, ему захотлось быть самому хозяиномъ. Женившись на настоящей жен своей, Катерин Васильевн, онъ серьёзно ршился завести свое собственное дло и пожить хозяиномъ возл молодой жены. Съ этой цлію, Семенъ Иванычъ пріхалъ и село Малиновку, снялъ знакомую уже намъ водяную мельницу, открылъ на базарной площади вседневную лавку съ разными овощными, москательными и скобяными товарами, и на той же базарной площади снялъ кабакъ съ продажею питей распивочно и навыносъ. Разставивъ эти сти, Семенъ Иванычъ принялся торговать, и нечего говорить, что все окрестное населеніе не замедлило попасть въ эти сти, и путалось въ нихъ, какъ зайцы въ тенетахъ. Но Семенъ Иванычъ, несмотря на все желаніе разбогатть и нажиться безъ особенныхъ хлопотъ, въ дл этомъ не успвалъ. Онъ повелъ жизнь не по средствамъ: нашилъ себ куцыхъ пинжаковъ и визитокъ, завелся лисьей шубой съ бобровымъ воротникомъ, нашилъ Катерин Васильевн шелковыхъ платьевъ, накупилъ вычурныхъ шляпокъ съ цлыми снопами цвтовъ, нанялъ прикащиковъ, куфарокъ, началъ перекидываться въ картишки, попивать водочку, ромокъ и, вслдствіе всего этого, нетолько не богатлъ, но видимо достигалъ лишь противуположнаго. Онъ поживалъ себ въ свое удовольствіе, но въ дла ни онъ, ни жена не вникали. Катерина Васильевна по цлымъ днямъ сидла въ гостиной на диван въ сообществ дамъ села Малиновки, а Семенъ Иванычъ — въ зал, гд никогда не сходила со стола закуска, водка и вино. Общество Семена Иваныча состояло изъ Органскаго, судебнаго пристава Малинина, фельдшера Нирьюта, корреспондента газеты ‘Простыня’, Курганова, священника, дьякона и другихъ. Вс эти господа проводили у Семена Иваныча цлые дни, пили, ли, играли въ картишки и вообще благодушествовали какъ нельзя лучше. На мельницу и въ кабакъ Семенъ Иванычъ заглядывалъ весьма рдко, поручивъ все это надзору приказчиковъ, и только посщалъ иногда лавку. Но и это длалъ онъ не съ хозяйственной цлію, а скорй для развлеченія, для прогулки и чтобы потшить молодую жену. Для этого толстая лошадь Семена Иваныча запрягалась въ санки или дрожки, смотря по сезону, и расфранченная чета хала въ лавку. Семенъ Иванычъ считалъ выручку, а Катерина Васильевна, усвшись на стулъ, принималась грызть орхи, карамели, жевать пряники, коврижки и проч. Завидвъ Семена Иваныча прибывшимъ въ лавку, учитель Органскій, приставъ Калининъ, корреспондентъ Кургановъ и фельдшеръ Нирьютъ спшили тоже въ лавку, и Семенъ Иванычъ, обрадованный приходомъ пріятелей, приглашалъ ихъ въ теплушку, посылалъ молодца въ свой кабакъ за своей водкой, бралъ изъ своей лавки колбасу, балыкъ, и попойка начиналась. Нердко вся эта компанія подвыпивъ, отправлялась къ Семену Иванычу на домъ, раскидывался карточный столъ и пирушка, начавшаяся въ лавк, продолжалась на дому во всю ночь, и весьма часто гости, не попавъ домой, ночевали гд-нибудь на гумнахъ, въ солом. Проснувшись, гости съ отуманенными головами прямо изъ соломы спшили опять къ Семену Иванычу, и послдній встрчалъ ихъ распростертыми объятіями, такъ какъ и самъ чувствовалъ потребность опохмлиться. Завидвъ пріятелей, онъ выскакивалъ на крылечко и кричалъ: — Что, какъ дла?
Но пріятели только молча указывали на голову и махали руками.
— Значитъ, надо того? говорилъ Семенъ Иванычъ, щелкая себя по галстуху.— Надо клинъ клиномъ.
И они опять начинали заклинивать.
Во время попоекъ этихъ Семенъ Иванычъ любилъ подшучивать надъ своей супругой. Прогуливался насчетъ ея толщины, распрашивалъ, хорошо-ли провела она ночь, отчего чувствуетъ тошноту и боль подъ ложечкой, зачмъ сть рдьку съ квасомъ. Катерина Васильевна отшучивалась, смялась, а Семенъ Иванычъ подмигивалъ пріятелямъ и подмигиваніемъ этимъ возбуждалъ общій хохотъ. Катерина Васильевна обзывала мужа болтуномъ, хлопала его по плечу и уходила въ свою комнату.
Иногда попойки эти кончались дракой и Семенъ Иванычъ, никогда не дравшійся, спшилъ разнимать задорныхъ, но такъ какъ, по тщедущію своему, онъ не обладалъ достаточной силой, то и рдко достигалъ умиротворенія.
— До огней дло дошло! разсказывалъ посл Семенъ Иванычъ:— огни открывать начали!.. Вотъ, что длаетъ она-то! (подъ словомъ она Семенъ Иванычъ подразумвалъ водку).
Однако, драки эти всегда кончались ничмъ, и хотя пріятели оказывались иногда съ подбитыми глазами и выщипанными волосами, но на все это не претендовали, справедливо объясни, что въ пьяномъ вид мало-ли что длается и сердиться на это довольно даже глупо.
Съ мстными купцами Семенъ Иванычъ знался мало, считая всхъ ихъ людьми необразованными, мошенниками, кровопійцами, богатющими лишь по глупости мужиковъ. Купеческія мошенничества и алчныя продлки ихъ съ простоватыми крестьянами были любимой тэмой его разсказовъ и надо отдать справедливость, что все это Семенъ Иванычъ разсказывалъ съ большихъ юморомъ. Водку въ кабак онъ сыропилъ безцеремонно, муку мололъ такъ крупно, что чуть не пополамъ только дробилъ зерно, но въ тхъ случаяхъ, когда нужно было призанять деньжонокъ, Иванычъ не пренебрегалъ никакими средствами. Онъ подчивалъ мужика и водкой и чаемъ, ухаживалъ за нимъ по нскольку дней, и, наконецъ, когда мужикъ отъ продолжительнаго пьянства положительно терялъ разсудокъ, онъ занималъ деньги, а въ обезпеченіе снабжалъ его роспиской, которую обыкновенно составлялъ въ слдующей форм: получено отъ Герасима Еганова пятьдесятъ рублей. Сименъ Бузыкинъ. Мужичокъ свертывалъ граматку, пряталъ ее въ сундукъ и когда, по неплатежу Семеномъ Иванычемъ денегъ, росписку эту приходилось представлять ко взысканію, то крестьянинъ не мало удивлялся, что судъ отказывалъ въ иск по бездоказательности. Досыта подивившись, что по другимъ роспискамъ судъ всмъ взыскиваетъ, а по его, крестьянина, росписк не взыскалъ ничего, мужичекъ шелъ къ Семену Иванычу съ повинной головой, валялся у него въ ногахъ, плакалъ, просилъ не пуститъ по міру съ малыми сиротами и, въ чаяніи получить хотя когда-нибудь свои трудовыя деньги, начиналъ задобривать Семена Иваныча, длался его безплатнымъ батракомъ. Понадобится-ли Семену Иванычу хать въ уздный городъ, заимодавецъ запрягаетъ пару лошадей съ колокольчикомъ и везетъ своего должника въ городъ. Нужно-ли Семену Иванычу перевезти сно, онъ, заимодавецъ, халъ въ степь и перевозилъ сно, онъ рубилъ ему дрова, возилъ воду, работалъ на кузниц, словомъ длалъ все, чтобы только не пропали его деньги и, въ конц концовъ, деньги все-таки пропадали.
Несмотря, однако, на подобныя и многія другія ухищренія, въ род, напримръ, обвшиванья, обмриванья, утайки чужого имущества, дла Семена Иваныча, благодаря его размашистой натур, были весьма не завидны. Мельницу его мужички стали обгать, кабакъ въ Малиновк появился другой, почти рядомъ съ кабакомъ Семена Иваныча, въ лавк его стояло на полкахъ гораздо боле пустыхъ коробокъ и ящиковъ, нежели наполненныхъ товаромъ, видя все это, и народъ сталъ относиться къ Семену Иванычу недоврчиво. Кредиторы стали тревожить его и хотя Семенъ Иванычъ нисколько ихъ не боялся, но все-таки скандалы происходили безпрестанно и это ему надоло. Надъ франтовствомъ Семена Иваныча нкоторые стали уже подшучивать, а рабочіе, не получавшіе по нскольку мсяцевъ жалованья, отходили съ бранью. На грхъ появился въ Малиновк другой торговецъ, Соколовъ и, снявъ на площади лавку, принялся торговать на славу. Онъ навезъ чаю, сахару, кофе, свчей, фотогену, икры, балыковъ, разнаго печенья и конфетъ, и окончательно увлекъ весь околодокъ. Видя все это, и друзья какъ-то стали охладвать къ Семену Иванычу, стали надъ нимъ подшучивать и острить. Мстный священникъ пересталъ его награждать просвирами, мясной торговецъ Иванъ Максимычъ пересталъ ему отпускать въ долгъ говядину и прозвалъ его петербурскимъ желтопузикомъ, фельдшеръ Нирьютъ уврялъ, что Семенъ Иванычъ страдаетъ Фебрисъ карманисъ и проч. Къ довершенію всего, въ рк Малиновк, на которой стояла мельница напала какая-то болзнь на сомовъ и вс они, какъ шальные полезли въ каузъ, мужики ловили ихъ чуть не руками и кстати сочинили, будто сомы эти плывутъ къ Семену Иванычу за деньгами, которыя онъ у нихъ позанималъ въ разное время.
Несмотря, однако, на все это, Семенъ Иванычъ не унывалъ. Продавая по секрету кое-что лишнее и занимая, по секрету же, у людей, незнающихъ его, деньжонки, иногда даже порядочными кушами, онъ продолжалъ жить по прежнему, продолжалъ себ щеголять въ коротенькихъ пинжакахъ и визиткахъ, продолжалъ громогласно карать безнравственность и мошенничество, и, по прежнему, всякій разъ, какъ только отправлялся въ городъ, привозилъ жен шляпки и мантильи, и попрежнему сражался въ картишки и попивалъ водочку. Судебный приставъ, учитель и корреспондентъ оставались его врными друзьями и видлись съ нимъ почти каждый день.
Однако, возвратимся къ разсказу.
Генералъ Малаховъ, несмотря на то, что поданное ему молоко пахло коровой, выпилъ таковаго кружки три и, съвъ при этомъ нсколько ломтей отличнаго мягкаго пшеничнаго хлба, который тоже, по мннію Діона Павловича, отзывался чмъ то затхлымъ, покуривалъ уже трубку (трубку онъ возилъ всегда съ собою) и, слушая разсужденія Семена Иваныча по поводу только что умолкнувшей войны и по поводу разныхъ во очію совершившихся геройскихъ подвиговъ, посматривалъ на Семена Иваныча не то съ сожалніемъ, не то съ презрніемъ. Онъ отрывисто попыхивалъ дымомъ, выпуская его какъ-то черезъ лвый уголъ рта, какъ-то нервно и торопливо прижималъ вылзавшій изъ трубки пепелъ и наконецъ словно не вытерплъ.
— Ты меня извини, Семенъ Иванычъ, проговорилъ онъ наконецъ.— Но тебя ей-ей смшно слушать. Вотъ ты говоришь: Плевна! да Плевна! А самъ вдь не понимаешь, что такое Плевна! Вотъ поэтому ты такъ и разсуждаешь.
— Это точно, ваше превосходительство: въ дл этомъ я понимаю плохо, но читалъ и въ ‘Саратовскомъ справочномъ листк’…