Необычайные приключения Тартарена из Тараскона, Доде Альфонс, Год: 1872

Необычайные приключения Тартарена из Тараскона
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Скачать в PDF

Необычайныя приключенія Тартарена изъ Тараскона.

Романъ Альфонса Доде.

Альфонсъ Доде.

НЕОБЫЧАЙНЫЯ ПРИКЛЮЧЕНІЯ

ТАРТАРЕНА ИЗЪ ТАРАСКОНА

и

ТАРТАРЕНЪ НА АЛЬПАХЪ.

Переводъ М. Н. Ремезова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА

‘Русская Мысль’.

МОСКВА. 1888.

En France, tout le monde est un peu de Tarascon.

Всякій французъ немного тарасконецъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Необычайныя приключенія Тартарена изъ Тараскона:
Первый эпизодъ: ‘Въ Тараскон’
Второй эпизодъ: ‘У турки’
Третій эпизодъ: ‘Въ стран львовъ’

ПЕРВЫЙ ЭПИЗОДЪ.

Въ Тараскон.

I.

Садъ съ гигантскимъ боабабомъ.

Я никогда не забуду моего перваго визита Тартарену изъ Тараскона, съ тхъ поръ прошло лтъ двнадцать или пятнадцать, а я вспоминаю его такъ живо, будто это вчера было. Неустрашимый Тартаренъ жилъ тогда въ третьемъ дом отъ възда въ городъ по Авиньонской дорог. То была хорошенькая тарасконская вилла съ садомъ и палисадникомъ, съ балкономъ, съ чистыми блыми стнами и зелеными занавсками, а передъ ея дверью вчно толклась, кувыркалась и прыгала толпа маленькихъ савойяровъ. Снаружи домъ ничмъ особеннымъ не выдавался и никому не могло придти въ голову, что подъ его кровлей за простыми блыми стнами живетъ герой. Но стоило только войти, чтобы понять, кого загнала судьба-злодйка въ это боле чмъ скромное жилище. Отъ подвала до чердака — все въ немъ было геройскимъ, даже садъ.
О, въ Европ не найти ничего подобнаго саду Тартарена! Нтъ въ немъ ни одного туземнаго дерева, ни одного европейскаго цвтка,— сплошь все экзотическія растенія: каучуковое дерево, тыквенное дерево, хлопчатникъ, кокосовая пальма, манговое дерево, бананъ, пальмы, боабабъ, смоковницы, кактусы, музы,— совсмъ Африка, настоящая центральная Африка, тысячъ за десять лье отъ Тараскона. Само собою разумется, что все это было не въ натуральную величину: такъ, кокосовыя пальмы были не крупне свеклы, а боабабъ, гигантскій боабабъ, росъ въ горшк изъ-подъ резеды, но дло тутъ не въ величин. Для Тараскона хорошо было и это, и городскіе обыватели, удостоивавшіеся чести полюбоваться тартареновскимъ боабабомъ въ воскресенье, возвращались по домамъ преисполненными удивленія.
Посл этого, конечно, понятно, какое волненіе я долженъ былъ испытывать, проходя черезъ этотъ садъ въ первый разъ. Но это волненіе ничто въ сравненіи съ чувствомъ, охватившимъ меня, когда я вступилъ въ жилище героя. Его кабинетъ,— одна изъ диковинокъ города,— находился въ глубин сада противъ боабаба. Представьте себ большую залу, отъ пола до потолка увшанную ружьями и саблями, тутъ было оружіе всхъ странъ и народовъ: карабины, винтовки, мушеетоны, корсиканскіе ножи, каталонскіе кинжалы, кинжалы-револьверы, ятаганы, кривые малайскіе ножи, кистени, готтентотскія дубины, мексиканскія лассо,— и чего-чего только не было. Надо всмъ этимъ, какъ бы для вящаго устрашенія постителя, зловщимъ блескомъ сверкала звзда изъ клинковъ сабель, шпагъ, штыковъ и стволовъ… Успокоительное впечатлніе производили, однако же, образцовый порядокъ и чистота, царившіе надъ всею этою смертоносною коллекціей. Все было прилажено въ своему мсту, вычищено, вытерто, снабжено ярлыкомъ, точно въ аптек, кое-гд виднлись добродушныя надписи:

Отравленныя стрлы,— не дотрогивайтесь!

Или:

Осторожне,— заряжено!

Не будь этихъ надписей, кажется, ни за что въ мір я не вошелъ бы сюда.
Посреди кабинета стоялъ столъ, а на немъ графинчикъ рома, кисетъ съ турецкимъ табакомъ, Путешествія капитана Кука, романы Купера, Густава Эмара, Охотничьи разсказы, Наставленія для охоты за медвдями, Руководство для охоты съ ястребомъ, для охоты на слоновъ и т. д. И, наконецъ, передъ столомъ сидлъ человкъ, лтъ сорока-сорока пяти, небольшаго роста, толстый, коренастый, въ рубашк и фланелевыхъ кальсонахъ, краснолицый, съ коротко остриженною густою бородой и огненными глазами. Въ одной рук онъ держалъ книгу, другою потрясалъ въ воздух огромною трубкой съ желзною крышвой. Онъ читалъ какую-то преужасную повсть объ Охот за скальпами и при этомъ оттопыривалъ нижнюю губу, длалъ страшное лицо, сообщавшее мирной фигур благополучнаго тарасконскаго обывателя такой же видъ безобидной свирпости, какой имла вся обстановка его дома.
Этотъ человкъ и былъ самъ Тартаренъ,— Тартаренъ изъ Тараскона,— неустрашимый, великій, ни съ кмъ несравнимый Тартаренъ.

II.

Общій взглядъ на богоспасаемый городъ Тарасконъ.— Охота по-фуражкамъ.

Въ то время, о которомъ я вамъ разсказываю, Тартаренъ еще не былъ тмъ, чмъ онъ сталъ потомъ,— не былъ великимъ Тартареномъ, популярнымъ на всемъ юг Франціи, однако, уже и въ то время онъ былъ первымъ человкомъ, королемъ Тараскона. Вотъ какъ достигъ онъ своего значенія. Прежде всего надо сказать, что въ Тараскон вс поголовно охотники. Страсть въ охот можно считать врожденною каждому тарасконцу, развивавшеюся съ тхъ поръ, какъ миологическое чудовище Тараскъ свирпствовало въ сосднихъ болотахъ и жители ходили на него облавой. Давненько это было. Теперь же по воскресеньямъ все населеніе Тараскона, способное носить оружіе, облекается въ патронташи и ягдташи, забираетъ ружья, собакъ всякаго вида и наименованія и отправляется за городъ при звукахъ охотничьихъ роговъ. Видъ восхитительный. Къ несчастію, дичи нтъ,— хоть шаромъ покати, ни признака дичи. Какъ ни глупа дичь, но, въ конц-концовъ, и она сообразила, что тутъ ей не сдобровать. На пять лье кругомъ Тараскона вс норы, логовища и гнзда давнымъ-давно опустли. Нтъ, какъ говорится, ни пера, ни шерстинки. А, между тмъ, какъ привлекательны для всякой дичи красивые тарасконскіе холмы, благоухающіе миртами, лавандою и размариномъ, какъ соблазнительны расположенные по берегамъ Роны виноградники съ ярко блестящими мускатными гроздьями! Да, все это чертовски заманчиво, не будь тутъ Тараскона, пользующагося самою дурною славой въ мір пернатыхъ, грызуновъ и хищныхъ. Даже пролетныя птицы отмтили Тарасконъ краснымъ крестомъ на своихъ маршрутахъ, и дикія утки, летящія на сверъ и обратно, какъ-только завидятъ колокольни города, такъ начинаютъ кричать во все горло: ‘Вотъ Тарасконъ! Вотъ Тарасконъ!’— и сворачиваютъ въ сторону, предпочитая сдлать крюкъ.
Короче сказать, по части дичины во всей округ только и есть что одинъ хитрый старый заяцъ, как мъ то чудомъ спасшійся отъ поголовнаго избіенія и упорно продолжающій укрываться въ окрестностяхъ города. Обыватели Тараскона хорошо знаютъ этого зайца, его зовутъ Быстрякъ. Извстно, что онъ проживаетъ въ помстьи г. Боннара, и,— къ слову сказать,— это удвоило и даже утроило стоимость имнія. До сихъ поръ никому не удалось подстрлить плутоватаго зайца, такъ что въ настоящее время лишь двое или трое самыхъ отчаянныхъ охотниковъ не прекращаютъ своихъ безплодныхъ покушеній на его жизнь. Остальные съ сердечнымъ сокрушеніемъ махнули на него рукой, и Быстрякъ давно слыветъ чуть ли не оборотнемъ-чертенкомъ, несмотря на то, что тарасконцы далеко не суеврны по природ и дятъ даже рагу изъ ласточевъ, когда имъ удается заполевать хотя эту безобидную птичку.
Вы въ недоумніи и хотите сказать: если въ Тараскон такъ мало дичи, то ради чего же ополчаются тарасконскіе охотники каждое воспресенье? А вотъ ради чего: ополчившись, они уходятъ за два или три лье отъ города, длятся на маленькія группы по пяти-шести человкъ, уютно располагаются подъ тнью дерева или какой-нибудь стны, достаютъ изъ ягдташей жареную говядину, сырой лукъ, колбасу и иногда анчоусы и принимаются за безконечный завтракъ, который запиваютъ хорошенькимъ ронскимъ винцомъ, располагающимъ къ веселью и псн. Плотно закусивши и основательно выпивши, охотники зовутъ собакъ, взводятъ у ружей курки и начинаютъ охотиться. Охота же, собственно, состоитъ въ томъ, что каждый снимаетъ съ себя фуражку, изъ всей силы бросаетъ ее вверхъ и стрляетъ въ ‘летъ’ дробью No 5, 6 или 8, смотря по уговору. Попавшій большее число разъ въ фуражку провозглашается королемъ охоты и въ вечеру возвращается въ Тарасконъ тріумфаторомъ, съ разстрлянною фуражкой на конц ружья, при звукахъ охотничьихъ роговъ и при неистовомъ ла собакъ.
Само собою равумется, что въ город процвтаетъ торговля охотничьими фуражками. Есть даже шапошники, изготовляющіе продырявленныя и рваныя фуражки для плохихъ стрлковъ. Но въ покупк ихъ заподозрнъ только аптекарь Безюке. Какъ хотите, а это неблаговидно!
Въ охот по фуражкамъ у Тартарена не было соперниковъ. Каждое воскресенье онъ выходилъ изъ города въ новой фуражк и всякій разъ возвращался съ лохмотомъ на конц ствола. Чердакъ бленькаго домика съ боабабомъ былъ заваленъ такими трофеями. За то Тартаренъ и пользовался особеннымъ уваженіемъ и непререкаемымъ авторитетомъ среди своихъ согражданъ. Къ тому же, онъ былъ отличнымъ знатокомъ всхъ законовъ и обычаевъ охоты, онъ прочелъ вс охотничьи трактаты и руководства по всмъ видамъ охоты, начиная съ охоты по фуражкамъ и кончая охотою на бирманскаго тигра, а потому весь городъ признавалъ его безапелляціоннымъ судьей въ длахъ, касающихся охоты, и вс обыватели обращались въ нему за разршешемъ охотничьихъ споровъ.
Каждый день отъ трехъ до четырехъ часовъ въ лавк оружейника Костевальда, на зеленомъ кожаномъ кресл, съ трубеою въ зубахъ засдалъ толстый, важный господинъ, окруженный шумно спорящею толпой охотниковъ по фуражкамъ. То былъ Тартаренъ изъ Тараскона, чинящій судъ и изрекающій приговоры,— Немвродъ съ Соломономъ пополамъ.

III.

Nan! Nan! Nan! — продолженіе общаго взгляда на богоспасаемый городъ Тарасконъ.

Тарасконцы не только страстные охотники, но и не мене страстные любители романсовъ. Все сантиментальное старье, валяющееся въ старомъ хлам нотныхъ магазиновъ, живымъ-живехонько въ Тараскон. Тамъ оно собрано все сполна и блещетъ яркимъ разцвтомъ молодости. У каждаго семейства есть свой романсъ и въ город это всмъ извстно. Такъ, напримръ, извстно, что аптекарь Безюке поетъ:
Звзда, души моей царица…
оружейникъ Костекальдъ:
Въ хижину скромную жду я тебя…
бухгалтеръ казначейства:
Невидимку не видать… (Комическіе куплеты)
и такъ дале. Два или три раза въ недлю вс сходятся другъ у друга и распваютъ другъ другу каждый свое. Всего странне то, конечно, что поется всегда одно и то же и что благополучные тарасконцы не выказываютъ ни малйшаго расположенія къ какимъ-либо новшествамъ или перемнамъ. Романсы и псенки такъ и переходятъ изъ рода въ родъ, отъ отца къ сыну, и никто посторонній не дерзаетъ покуситься на ‘чужой’ романсъ. Это просто немыслимо, въ голову даже не можетъ прйдти Костекальду, напримр, запть романсъ Безюке или Безюке — спть романсъ Костекальда.
По части романсовъ, какъ и въ охот по фуражкамъ, первенство въ город принадлежало Тартарену. Его преимущество передъ согражданами заключалось въ томъ, что у Тартарена не было ‘своего’ романса: онъ плъ ихъ вс… Да, вс!
Только поди-ка, заставь его пропть что-нибудь,— чорта съ два! Ему рано прискучили салонные успхи, тарасконскій герой съ большимъ удовольствіемъ погружался въ чтеніе своихъ охотничьихъ книгъ или проводилъ вечеръ въ клуб и крайне рдко соглашался подойти въ фортепіано. Онъ считалъ музыкальныя забавы несовмстными съ своимъ достоинствомъ. Иногда, впрочемъ, когда общество собиралось въ аптек Безюке, онъ заходилъ туда какъ бы невзначай и, посл долгихъ упрашиваній, соглашался пропть дуэтъ изъ Роберта Дьявола съ мадамъ Безюке-матерью. Кто не слыхалъ этого пнія, тотъ, конечно, ничего подобнаго и представить себ не можетъ. Если бы я прожилъ еще сто лтъ и вспомнилъ о дуэт въ аптек Безюке, то и тогда, какъ живой, всталъ бы передо мною великій Тартаренъ,— всталъ бы и торжественнымъ шагомъ приблизился бы къ фортепіано, оперся бы сжатымъ кулакомъ на крышку инструмента, усиливаясь придать своему благодушному лицу свирпо-сатанинское выраженіе Роберта Дьявола. Онъ подошелъ, сталъ въ позу, и трепетъ пробжалъ по зал, вс чувствовали, что иметъ совершиться нчто необыкновенное. Мадамъ Безюке заиграла аккомпаниментъ и запла:
Robert, toi que j’aime
Et qui reus ma foi,
Tu vois mon effroi (bis),
Grce pour toi-mme
Et grce pour moi.
И тутъ же тихо прибавила: ‘Вамъ, Тартаренъ’. Тартаренъ вытягиваетъ руку съ сжатымъ кулакомъ, раздуваетъ ноздри и страшнымъ голосомъ, отдающимся въ фортепіано, произноситъ три раза: ‘Non!.. non!… non!…’, что, при его чисто-южномъ выговор, выходитъ: ‘Nan!.. nan!… nan!…’ Затмъ мадамъ Безюке-мать повторяетъ еще разъ:
Grce pour toi-mme
Et grce pour moi.
‘Nan!.. nan!… nan!…’ — реветъ Тартаренъ благимъ матомъ. Этимъ и заканчивался знаменитый дуэтъ. Какъ видите, не особенно длинно, но за то столько выраженія, такая мимика, что дрожью прохватывало все общество, собиравшееся въ аптек, и, по настоятельному требованію слушателей, Тартаренъ четыре-пять разъ кряду повторялъ свое: ‘Nan!… nan!…’, потомъ отиралъ потъ со лба, улыбался дамамъ, значительно взглядывалъ на мужчинъ и, при сознаніи собственнаго торжества, уходилъ въ клубъ, гд съ нсколько напускною небрежностью говорилъ: ‘Я отъ Безюке… Пристали тамъ,— ну, и не могъ отговориться, сплъ имъ дуэтъ изъ Роберта Дьявола!’ Но всего лучше то, что онъ и самъ этому врилъ.

IV.

Они!!!

Благодаря столь разнороднымъ талантамъ, Тартаренъ занималъ выдающееся положеніе въ город. Этотъ необыкновенный человкъ умлъ привлечь всхъ на свою сторону. Армія въ Тараскон была за него. Храбрый капитанъ Бравида, отставной начальникъ гарнизонной швальни, говорилъ про него: ‘Онъ молодчина!’ А ужь капитану ли не знать въ этомъ толкъ, посл того, какъ онъ обшилъ столькихъ молодцовъ!
Магистратура была за Тартарена. Самъ старый предсдатель суда раза два или три сказалъ про него: ‘Это характеръ!’
Наконецъ, и народъ былъ за Тартарена. Его широкія плечи, его походка, голосъ и неустрашимый видъ, его репутація героя, невдомо какъ сложившаяся, нсколько мдяковъ, брошенныхъ имъ маленькимъ савойярамъ, и нсколько подзатыльниковъ, данныхъ уличнымъ мальчишкамъ, сдлали изъ него мстнаго лорда Сеймура, короля тарасконскаго рынка. Нагрузчики барокъ на набережной почтительно кланялись Тартарену, когда онъ въ воскресенье вечеромъ возвращался съ охоты съ обрывкомъ фуражки на конц ствола, подмигивали другъ другу, указывая на его плечи и руки, и обмнивались такими замчаніями: ‘Ну, этотъ за себя постоитъ!… Ишь мускулы-то — двойные!’
Двойные мускулы! Кром Тараскона, нигд не услышишь ничего подобнаго!
И при всемъ этомъ, при всхъ своихъ многочисленныхъ талантахъ, несмотря на двойные мускулы, на любовь народа и на лестные отзыви храбраго начальника гарнизонной: швальни, Тартаренъ не былъ доволенъ своею судьбой: ему въ тягость была жизнь въ маленькомъ городк, онъ задыхался въ немъ,— великому человку было тсно въ Тараскон. Да и на самомъ дл могъ ли онъ, съ своею героическою натурой, съ душою пламенной и жаждущей сильныхъ ощущеній,— онъ, мечтающій о битвахъ, объ опасныхъ охотахъ, о приключеніяхъ въ пампасахъ Америки или въ пескахъ Африки, объ ураганахъ и тифонахъ,— могъ ли онъ довольствоваться разстрливаньемъ фуражекъ по воскресеньямъ и разршеніемъ охотничьихъ споровъ ежедневно у оружейника Костекальда? Вчуж жаль бднягу великаго человка! Въ конц-концовъ, тоска способна была засть его на смерть.
Тщетно искалъ онъ забвенія среди своихъ пальмъ, боабаба и другихъ чудесъ африканской растительности, напрасно обвшивалъ стны малайскими ножами и томагауками, напрасно зачитывался романтическими книгами, думая, подобно Донъ-Кихоту, силою воображенія отогнать отъ себя безпощадную дйствительность. Увы, все, что онъ продлывалъ, чтобы утолить жажду приключеній, только еще больше разжигало ее! Видъ окружавшаго его смертоноснаго оружія только дразнилъ его, вс эти ятаганы, стрлы и лассо взывали къ нему: ‘На бой, на бой!…’ Въ втвяхъ боабаба чудился свистъ втра, зовущій въ далекія страны и не дающій покоя. А тутъ еще Густавъ Эмаръ и Фениморъ Куперъ…
Сколько разъ, въ часы послобденнаго чтенія, среди воинственныхъ доспховъ, Тартаренъ съ дикимъ воплемъ вскакивалъ съ своего кресла, бросалъ книгу и схватывалъ первое попавшееся подъ руку оружіе. Бдняга забывалъ, что онъ у себя въ Тараскон, что голова его. обвязана старымъ фуляровымъ платкомъ, и ополчался на воображаемаго врага.
— Пусть-ка они попробуютъ сунуться! — оралъ онъ, потрясая топоромъ или томагаукомъ.
Они?… Кто они?
Тартаренъ самъ не зналъ хорошенько. Они! — это были т, что нападаютъ, т, съ кмъ надо биться, — вс т и все то, что кусаетъ, что грозитъ когтями или скальпомъ, что реветъ, кричитъ, рычитъ… Они — это индецъ Сіу, пляшущій вокругъ привязаннаго къ столбу ‘благо’… Это — бурый медвдь Скалистыхъ горъ, это — Туарегъ пустыни, пиратъ Малайскихъ острововъ, бандитъ Абруццкихъ ущелій… Словомъ, они — это они!.. а съ ними вмст путешествія, воинственные подвиги, страшныя привлюченія, слава.
Но — увы! — тщетно звалъ ихъ неустрашимый Тартаренъ, тщетно вызывалъ ихъ на бой,— они упорно не показывались. Да и за какимъ бы чортомъ понесло ихъ въ Тарасконъ?
А Тартаренъ все ждалъ и ждалъ ихъ, особливо по вечерамъ, направляясь въ клубъ.

V.

По дорог въ клубъ.

Сборы рыцаря-храмовника на бой съ осаждающими его неврными, сборы китайскаго воина ‘знамени тигра’, сборы команша, идущаго на ‘тропу войны’,— все это ничто въ сравненіи съ приготовленіями Тартарена изъ Тараскона, вооружающагося съ головы до ногъ, чтобы идти въ клубъ въ десятомъ часу вечера, черезъ часъ по пробитіи зори у гауптвахты. На лвую руку онъ надвалъ стальную ‘перчатку — sortie de bal’ съ острыми концами, въ правую бралъ трость со вкладною шпагой, въ лвый карманъ запрятывалъ кистень, въ правый — револьверъ, между жилетомъ и фуфайкой засовывалъ малайскій вожъ. Отравленныхъ стрлъ Тартаренъ никогда не бралъ съ собою,— скверная это штука, нечестное оружіе!
Вооружившись достодолжнымъ образомъ, онъ съ минуту оставался въ тиши своего кабинета, примривался, какъ удобне нанести ударъ, расправлялъ руки, потомъ бралъ отмычку и важно, не спша, спокойно проходилъ черезъ садъ.— По англійски, по англійски! Спокойствіе есть истинное мужество.— Въ конц сада онъ отпиралъ тяжелую желзную дверь и — разъ! — такъ ее распахивалъ, что она съ глухимъ звономъ ударялась о наружную стну. Вздумай они притаиться за этою дверью, тутъ имъ и карачунъ,— остался бы только мшокъ съ костями. Къ сожалнію, они никогда не прятались за дверью.
Выйдя изъ сада, Тартаренъ быстрымъ, зоркимъ взглядомъ окидывалъ улицу вправо и влво, захлопывалъ дверь, запиралъ ее накрпко и пускался въ путь. На Авиньонской улиц — ни кошки: двери заперты, въ окнахъ темно, на улиц тоже, лишь кое-гд чуть мерцаетъ фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туманъ Роны. Спокойно-величественъ подвигается Тартаренъ во мрак ночи, мрно и звонко отбивая шагъ и извлекая искры изъ мостовой желзнымъ наконечникомъ палки. Будь то бульваръ, или широкая улица, или переулокъ, онъ шелъ всегда серединою, отличная міра предосторожности, чтобы избжать внезапнаго нападенія и въ особенности того, что въ Тараскон выкидывается иногда ночью изъ оконъ. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартаренъ трусилъ. Ничуть не бывало, онъ просто былъ остороженъ. Лучшимъ доказательствомъ его неустрашимости служитъ то обстоятельство, что онъ ходилъ въ клубъ не кратчайшею дорогой, а самою длинной, черезъ весь городъ, по темнымъ и дряннымъ переулкамъ. И все въ надежд, что авось-либо изъ какого нибудь закоулка наскочатъ на него они. Тутъ ужь онъ бы съ ними расправился, смю васъ въ томъ заврить. Какъ на смхъ, ни разу, во всю жизнь ни единаго раза Тартаренъ не встртилъ ни души живой, ни даже собаки, ни пьянаго.
Случались иногда фальшивыя тревоги: вдругъ послышатся шаги, тихій говоръ. Тартаренъ въ ту же минуту насторожится, замретъ на мст, затаитъ дыханіе, пригнется и приложитъ ухо къ земл,— такъ длаютъ индійцы. Шаги приближаются, голоса становятся слышне. Сомннья быть не можетъ!… Они!… Вотъ сейчасъ покажутся. Тартаренъ изготовился, еще мигъ — и онъ ринется на нихъ съ воинственнымъ крикомъ… и вдругъ раздаются благодушные голоса мирныхъ тарасконцевъ, называющихъ его по имени:
— Ээ!… Тартаренъ… Добрый вечеръ, Тартаренъ!…
— О, чтобъ васъ совсмъ!… — Это аптекарь Безюке съ семействомъ возвращается отъ Костекальда.— Добрый вечеръ! Добрый вечеръ! — ворчитъ Тартаренъ и, сердито вскинувъ палку, устремляется дальше.
У подъзда клуба онъ пріостанавливается, еще поджидаетъ, проходитъ разъ-другой мимо двери и, наконецъ, потерявши на этотъ разъ всякую надежду встртить ихъ, бросаетъ вызывающій взоръ въ сумракъ ночи и гнвно шепчетъ: ‘Опять никого!… Опять ихъ нтъ!’ Затмъ доблестный тарасконецъ входитъ въ клубъ и садится за партію безига съ отставнымъ начальникомъ гарнизонной швальни.

VI.

Два Тартарена. — Достопамятная бесда Тартарена-Кихота съ Тартареномъ-Санхо.

Какъ же, однако, могло случиться, что при такой страсти къ приключеніямъ, при жажд сильныхъ ощущеній, при стремленіи путешествовать и совершать всякіе геройскіе подвиги, Тартаренъ никогда не вызжалъ изъ Тараскона? Да, вотъ, подите же! Неустрашимый тарасконецъ дожилъ до сорока пяти лтъ и ни разу въ жизни не ночевалъ вн роднаго города. Онъ не былъ даже въ Марсел, что считается какъ бы обязательнымъ для каждаго добраго провансальца при достиженіи совершеннолтія. Онъ едва зналъ Бокеръ, хотя нельзя сказать, чтобы особенно далеко было отъ Тараскона до Бокера,— всего мостъ перейти. На бду, этотъ проклятый мостъ такъ часто сносило бурей, да и длиненъ онъ чертовски, выстроенъ непрочно, а Рона такъ широка въ этомъ мст, что — ну, какъ бы это сказать? — Тартаренъ предпочиталъ прогулки по твердой земл.
Надо признаться, наконецъ, что въ нашемъ геро было какъ бы два разныхъ человка. Читатели уже поняли, конечно, что въ великомъ тарасконц жилъ духъ Донъ-Кихота, съ рыцарскими порывами, съ геройскими идеалами, съ увлеченіемъ всмъ романтическимъ и грандіознымъ. Къ несчастію, природа не дала ему тла знаменитаго гидальго,— костляваго, сухаго тла, мало чувствительнаго въ матеріальнымъ неудобствамъ и лишеніямъ, способнаго проводить двадцать ночей, не снимая рыцарскихъ доспховъ, и питаться по нскольку дней горстью риса. Напротивъ, тло Тартарена было настоящее тло благополучнаго обывателя, очень жирное, очень увсистое, очень чувственное, изнженное тло, выхоленное буржуазными вкусами, избалованное домашними удобствами,— пузатенькое тло на короткихъ ножкахъ безсмертнаго Санхо-Пансо.
Донъ Кихотъ и Санхо-Пансо въ одномъ человк! Можете себ представить, какъ плохо они уживались! Какія ссоры, какія междоусобія должны были происходить между ними! Между двумя Тартаренами — Тартареномъ Кихотомъ и Тартареномъ Санхо — порою происходили достопамятныя бесды, достойныя пера Лукіана или Сентъ Эвремона! Тартаренъ Кихотъ, въ неописуемомъ азарт отъ чтенія разсказовъ Густава Эмара, кричитъ:
‘ду!’
— Шалости! — бурчитъ Тартаренъ Санхо, предвидя возможность простуды.
— Ты покроешь себа славой, Тартаренъ! — восклицаетъ Тартаренъ-Кихотъ.
— Покройся-ка лучше фланелевымъ одяломъ,— спокойно совтуетъ Тартаренъ-Санхо.
— О, чудныя винтовки! — восторгается Тартаренъ-Кихотъ.— О, кинжалы, лассо, томагауки!…
— Умная это штука вязаные жилеты,— невозмутимо разсуждаетъ Тартаренъ-Санхо.— Хорошая вещь и наколнники изъ сосновой шерсти, и шапки съ наушниками!
— Топоръ мн! Тажелый, острый топоръ! — готовъ крикнуть вн себя Тартаренъ-Кихотъ.
— Жанетта! Шоколаду! — кричитъ, перебивая его, Тартаренъ-Санхо.
И Жанетта несетъ превосходный, горячій, ароматный шоколадъ съ анисовыми сухариками. Добродушный смхъ потрясаетъ лакомое брюшко Тартарена-Санхо и заглушаетъ неистовые вопли Тартарена-Кихота.
Вотъ почему Тартаренъ изъ Тараскона никогда не вызжалъ изъ Тараскона.

VII.

Европейцы въ Шанха. — Огромное дло. — Татары. — Неужели Тартаренъ изъ Тараскона лгунъ? — Миражъ.

Разъ, впрочемъ, Тартаренъ чуть-чуть не ухалъ въ далекое путешествіе. Братья Гарсіо Камюсъ, тарасконскіе уроженцы, живущіе въ Шанха, предложили ему завдываніе одною изъ ихъ тамошнихъ конторъ. Дло представлялось какъ разъ по немъ. Обширная торговля, полкъ прикащиковъ подъ командой, сношенія съ Россіей, Персіей, съ Азіатскою Турціей,— словомъ, огромное дло.
Въ устахъ Тартарена слова ‘огромное дло’ получали значеніе чего-то гигантскаго, необъятнаго. Помимо этого, конторы Гарсіо Камюсъ имли еще и то преимущество, что подвергались иногда набгамъ татаръ. Въ такихъ случаяхъ живо запирались двери, вс прикащики брались за оружіе, поднимался консульскій флагъ и… пифъ пафъ! изъ оконъ въ нападающую татарскую орду.
Нтъ надобности говорить, съ какимъ воодушевленіемъ ухватился Тартаренъ-Кихотъ за предложеніе хать въ Шанхай. Къ несчастію, такое путешествіе было совсмъ не по вкусу Тартарену-Санхо, а такъ какъ перевсъ былъ всегда на его сторон, то дло и не могло состояться. Объ этомъ было много толковъ въ город: подетъ ли? откажется ли? Пари, что подетъ… держу, что нтъ. Чуть не междоусобіе… Въ конц-концовъ, Тартарень не похалъ, тмъ не мене, вся эта исторія послужила къ вящей его слав. Почти побывать въ Шанха, или побывать тамъ на самомъ дл — это было безразлично для Тартарена. О путешествіи Тартарена было столько говорено и такъ долго говорено, что всмъ стало казаться, будто онъ усплъ побывать въ Шанха и вернуться назадъ. По вечерамъ въ клуб около Тартарена собиралась толпа знакомыхъ, его разспрашивали про жизнь въ Шанха, про нравы, климатъ, про опіумъ, про огромное дло.
Тартаренъ обо всемъ имлъ самыя точныя свднія и охотно удовлетворялъ любопытство своихъ слушателей. Мало-по-малу, съ теченіемъ времени, онъ и самъ уже не былъ вполн увренъ въ томъ, что въ глаза не видалъ никакого Шанхая, и, въ сотый разъ повствуя про набгъ татаръ, онъ совершенно натурально говорилъ: ‘Я сейчасъ же вооружаю прикащиковъ, приказываю поднять консульскій флагъ и… пифъ пафъ! изъ оконъ въ татарскую орду’. При этомъ разсказ мурашки пробгали по спинамъ слушателей.
— Посл этого вашъ Тартаренъ просто наглый лгунъ.
— Ничуть не бывало! Тартаренъ совсмъ не лгунъ.
— Позвольте, вдь, онъ-то самъ зналъ же, что никогда не былъ въ Шанха?
— Само собою разумется, зналъ… Только… Только прошу внимательно выслушать нижеслдующее.
Надо разъ навсегда установить правильный взглядъ на то, что жители свера называютъ хвастовствомъ и ложью южанъ. На юг нтъ лгуновъ, во всякомъ случа тамъ лгуновъ не больше, чмъ гд бы то ни было. Южанинъ не лжетъ, онъ ошибается. Онъ не всегда говоритъ правду, но самъ онъ думаетъ, что сказанное имъ — правда. Сказанная же имъ неправда не есть, все-таки, ложь,— это своего рода миражъ… Да, миражъ! Чтобы вполн понять меня, позжайте на югъ, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, гд солнце все переиначиваетъ по-своему, всему придаетъ неестественно-большіе размры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающіе Монмартра, и они вамъ покажутся гигантскими горами, вы посмотрите на Maison Carre въ Ним, крошечную бездлушку, и она вамъ покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите… Да что тамъ толковать! На юг всего только и есть одинъ единственный лгунъ, это — южное солнце. На что оно ни кинетъ свой лучъ, оно все преувеличиваетъ!… Что такое была Спарта въ самое славное время своего могущества? Плохое мстечко. Что такое были Аины? На лучшій конецъ — уздный городокъ. И, однако же, въ исторіи они намъ представляются громаднйшими городами. А все южное солнце…
Посл этого объясненія, надюсь, васъ перестанетъ удивлять, что солнце, грющее Тарасконъ, съумло превратить брюкву въ боабабъ, а человка, чуть не ухавшаго въ Шанхай, въ человка, побывавшаго въ Шанха.

VIII.

Звринецъ Митена.— Африканскій левъ въ Тараскон.— Потрясающій торжественный моментъ.

До сихъ поръ мы разсказывали читателю о Тартарен въ его скромной дол, когда слава еще не отмтила его своимъ лобзаніемъ и не обвила его головы неувядаемымъ лавромъ, мы разсказывали о его героическихъ порывахъ, нечтахъ, разочарованіяхъ и надеждахъ, теперь же перейдемъ прямо къ блестящимъ страницамъ его исторіи и въ событіямъ, долженствовавшимъ имть ршающее значеніе въ необычайной судьб этого человка.
Разъ вечеромъ у оружейника Костекальда Тартаренъ объяснялъ нсколькимъ любителямъ, какъ обращаться съ только что появившимся въ продаж игольчатымъ ружьемъ. Вдругъ отворяется дверь, вбгаетъ одинъ изъ охотниковъ по фуражкамъ и, едва переводя духъ, кричитъ: ‘Левъ!… левъ!…’ Всеобщее недоумніе, ужасъ, шумъ, толкотня. Тартаренъ насаживаетъ на винтовку штывъ, Костекальдъ кидается запирать двери. Вс окружаютъ охотника, разспрашиваютъ, требуютъ подробностей, торопятъ. Дло оказывается вотъ въ чемъ: проздомъ съ ярмарки въ город остановился звринецъ Митена и расположился въ сара на площади, въ звринц есть удавы, тюлени, крокодилы и великолпный африканскій левъ.
Африванскій левъ въ Тараскон! Ничего подобнаго не видано, не слыхано съ основанія города. И надо было видть, какъ гордо поднимали головы наши охотники по фуражкамъ, какъ сіяли ихъ лица, какъ крпко они пожимали другъ другу руки въ лавк оружейника Костекальда. Впечатлніе было такъ сильно, такъ неожиданно, что никто не могъ сказать ни слова,— ни даже самъ Тартаренъ. Съ поблднвшимъ, нервно вздрагивающимъ лицомъ, съ игольчаткою въ рукахъ онъ стоялъ у прилавка, погруженный въ глубокую думу. Африканскій левъ, настоящій левъ тутъ, близко, въ двухъ шагахъ! Левъ… вдь, это что же такое? Это сильнйшій и страшнйшій изъ зврей, это царь пустыни, дичь героевъ, о которой едва осмливалось мечтать его воображеніе,— это… это, вдь, первый, пожалуй, между ними, между тми, съ кмъ онъ такъ долго, такъ пламенно и такъ тщетно жаждалъ встрчи.
Левъ, чортъ возьми, да еще африканскій! У Тартарена захватило дыханіе, горячая волна крови прилила къ лицу, въ глазахъ вспыхнуло пламя. Судорожнымъ движеніемъ онъ вскинулъ ружье на плечо и, обращаясь къ храброму начальнику гарнизонной швальни, проговорилъ громовымъ голосомъ: ‘Идемъ, капитанъ!’
— Ээ!… Вы… вы ружье-то!… Вы уносите мое игольчатое ружье! — робко заговорилъ было осторожный Костекальдъ.
Но Тартаренъ былъ уже на улиц, за нимъ гордою поступью выходила изъ лавки толпа охотниковъ по фуражкамъ.
Когда они пришли въ звринецъ, тамъ уже было много публики. Тарасковцы, народъ героическій, но давно лишенный всякихъ зрлищъ, такъ и ринулись въ балаганъ. Толстая мадамъ Митенъ была въ полномъ удовольствіи. Въ африканскомъ костюм, съ хлыстомъ въ голыхъ по локоть рукахъ, украшенныхъ желзными браслетами, она встрчала постителей и своими двойными мускулами производила на тарасконцевъ не меньшее впечатлніе, чмъ ея пресмыкающіеся и четвероногіе пансіонеры.
Приходъ Тартарена съ ружьемъ на плеч сразу охладилъ публику. Благодушные обыватели, спокойно прогуливавшіеся передъ клтками, безъ оружія, безъ малйшей тревоги, не предполагая даже возможности какой-либо опасности, поддались весьма естественному чувству страха, когда увидали извстнаго своею храбростью Тартарена съ смертоноснымъ оружіемъ въ рукахъ. Должно быть, дло не ладно, если уже онъ, этотъ герой… Въ одно мгновеніе вся толпа отхлынула отъ клтокъ. Дти завопили со страха, дамы бросились къ дверямъ. Аптекарь Безюке совсмъ ушелъ, сказавши, что добжитъ лишь до дому захватить ружье.
Мало-по-малу, однако, видъ Тартарена ободрилъ пугливыхъ. Спокойно, съ гордо поднятою головой, неустрашимый Тартаренъ обошелъ весь балаганъ, не посмотрвши даже на чанъ, въ которомъ полоскался тюлень, бросивъ лишь презрительный взглядъ на длинный ящикъ съ дремлющимъ удавомъ, и остановился передъ клткою льва.
Потрясающій, торжественный моментъ! Сошлись лицомъ въ лицу левъ тарасконскій съ африканскимъ львомъ. Съ одной стороны, не знающій страха Тартаренъ, готовый къ нападенію и отпору съ игольчатою винтовкой въ рукахъ, съ другой — левъ, сынъ африканскихъ пустынь, лниво растянулся на солом, положивши громадную косматую голову на переднія лапы. Оба спокойны и какъ бы вымриваютъ другъ друга взглядомъ. И странная вещь: видъ ли оружія обезпокоилъ льва, или онъ зачуялъ въ новомъ постител страшнаго врага, зврь, до сихъ поръ смотрвшій на тарасконцевъ съ величайшимъ презрніемъ, началъ выказывать явные признаки тревоги и гнва. Онъ началъ съ того, что фыркнулъ раза два, потомъ глухо зарычалъ, выпустилъ когти, расправилъ лапы, наконецъ, всталъ, поднялъ голову, встряхнулъ желтою гривой, раскрылъ свою громадную пасть и грозно заревлъ на Тартарена.
Крикъ ужаса былъ ему отвтомъ. Обезумвшіе отъ страха тарасконцы кинулись къ дверямъ,— женщины, дти, охотники по фуражкамъ, самъ Бравида, храбрый начальникъ швальни,— вс безъ исключенія. Только одинъ, одинъ Тартаренъ изъ Тараскона не двинулся съ мста. Онъ по-прежнему стоялъ передъ клткой, спокойный, готовый къ нападенію и отпору, гордо и презрительно оттопыривши нижнюю губу. Черезъ минуту, когда охотники по фуражкамъ, нсколько ободренные его непоколебимостью и крпостью желзной ршетки, приблизились къ своему вождю, они разслышали его слова:
— Да… это охота!
Въ этотъ день Тартаренъ не сказалъ больше ни слова.
Странное дйствіе миража.
Въ этотъ день Тартаренъ не сказалъ больше ни слова, только на грхъ-то онъ уже сказалъ слишкомъ много. На слдующій день весь городъ только и говорилъ о скоромъ отъзд Тартарера въ Алжиръ на охоту за львами. Вы сами, дорогой читатель, можете по совсти засвидтельствовать, что онъ и не думалъ говорить ничего подобнаго, но, знаете, дйствіе миража…
Словомъ, весь Тарасконъ толковалъ объ отъзд Тартарена, какъ о дл ршеномъ. Знакомые, встрчаясь въ клуб, очень серьезно и съ озабоченнымъ видомъ спрашивали другъ друга:
— Слышали новость?
— Что такое? Отъздъ Тартарена въ Африку? Знаю, давно знаю!
Всхъ боле въ город былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ отъздомъ самъ Тартаренъ. И,— о, человческое тщеславіе! — вмсто того, чтобы просто-напросто отвтить, что онъ никуда не собирается хать и никогда не думалъ отправляться въ Африку, бдняга Тартаренъ на предложенный ему въ первый разъ вопросъ о его путешествіи отвтилъ уклончивыми недомолвками:
— Ну… то-есть… можетъ быть… оно, конечно…
На слдующій разъ, нсколько освоившись съ этою мыслью, онъ сказалъ:
— Весьма возможно… и даже вроятно…
Въ третій не выдержалъ и отвтилъ:
— Да, это ршеное дло!
Наконецъ, какъ то вечеромъ въ клуб и потомъ у Koстекальда, подогртый гоголь-моголемъ, увлеченный выраженіями удивленія и восторга, опьяненный тмъ впечатлніемъ, какое производило на всхъ извстіе объ его поздк, несчастный положительно заявилъ, что ему прискучила охота по фуражкамъ и что онъ въ самомъ непродолжительномъ времени отправляется стрлять громадныхъ африканскихъ львовъ.
Это заявленіе было встрчено оглушительными криками ‘ура!’ Затмъ былъ опять поданъ гоголь-моголь, послдовали крпкія рукопожатія, поцлуи, процессія съ факелами, серенада передъ маленькимъ домикомъ съ боабабомъ.
Вся эта исторія глубоко возмущала Тартарена-Санхо. Мысль о путешествіи въ Африку и объ охот за львами холодомъ и дрожью прохватывала его покоелюбивое тло и, по возвращеніи домой, подъ звуки серенады, раздававшейся подъ ихъ окнами, онъ сдлалъ страшную сцену Тартарену-Кихоту, обзывалъ его полуумнымъ, сумасброднымъ фантазеромъ, неосторожнымъ и трижды безсмысленнымъ человкомъ, до мельчайшихъ подробностей высчитывалъ вс возможныя и невозможныя бды, ожидающія ихъ въ этой поздк: кораблекрушенія, ревматизмы, горячки. дизентеріи, чума, элефантіазисъ и все прочее.
Напрасно клялся Тартаренъ-Кихотъ, общаясь быть осторожнымъ, тепло одваться, запастись въ дорогу всмъ необходимымъ,— Тартаренъ-Санхо и слушать ничего не хотлъ. Бдняку уже представлялся его собственный трупъ разорваннымъ въ клочья львами, поглощеннымъ песками пустыни, подобно блаженной памяти Камбизу, Тартарену-Кихоту удалось его немного успокоить лишь тмъ соображеніемъ, что хать, все-таки, предстоитъ не сейчасъ, дло не къ спху, и что, во всякомъ случа, они еще пока дома.
Да и на самомъ дл нельзя же такъ вдругъ, безъ приготовленій, подняться и пуститься въ такую далекую экспедицію. Надо предварительно ознакомиться какъ слдуетъ съ краемъ, куда дешь,— человкъ, вдь, не птица какая-нибудь перелетная.
Тартаренъ началъ съ того, что принялся за чтеніе разсказовъ знаменитыхъ путешественниковъ по Африк: Монго-Парка, де-Калье, доктора Ливингстона, Ганри Дюверье. Тутъ нашъ герой узналъ, что смлые путешественники, прежде чмъ взять въ руки странническій посохъ и пуститься въ далекія страны, долго подговлялись переносить всякія лишенія: голодъ, холодъ, жажду, усиленные переходы. Тартаренъ ршился послдовать ихъ примру и съ того же дня сталъ питаться только вареною водой. Вареною водой называютъ въ Тараскон хлбную тюрю на вод, вскипяченную съ зубкомъ чеснока, съ небольшимъ количествомъ тиміяна и лавровымъ листкомъ. Діэта, какъ видите, была довольно серьезная, и бдняга Санхо порядочно-таки морщился.
Тартаренъ не ограничился одною діэтой и къ ней присоединилъ предписываемыя благоразуміемъ упражненія. Такъ, чтобы привыкнуть къ большимъ переходамъ, онъ принялъ за правило ежедневно утромъ обходить весь городъ разъ семь или восемь, то скорымъ шагомъ, то бглымъ, прижавши локти къ тлу и держа во рту два блыхъ камушка, какъ длали древніе. Потомъ, чтобы освоиться съ ночнымъ холодомъ, туманами, росой, онъ каждый вечеръ выходилъ въ садъ и пребывалъ тамъ до десяти-одиннадцати часовъ, съ ружьемъ въ рукахъ, притаившись за боабабомъ, какъ бы поджидая звря.
Наконецъ, во все время, пока звринецъ Митена пробылъ въ Тараскон, охотники по фуражкамъ, засидвшіеся у Костекальда, проходя черезъ площадь, видали въ сумрак ночи, какъ какой-то таинственный человкъ прохаживался взадъ и впередъ позади балагана. То былъ Тартаренъ: онъ пріучался безтрепетно слышать рычаніе и ревъ льва въ ночной темнот.

X.

Передъ отъздомъ.

Пока Тартаренъ такимъ образомъ подготовлялся въ опасной экспедиціи, вниманіе Тараскона было сосредоточено на немъ. Вс другіе интересы отошли на задній планъ. Охота по фуражкамъ кое-какъ влачила жалкое существованіе, романсы были почти забыты. Въ аптев Безюке давно уже не открывалось фортепіано, на немъ, поднявши кверху ножки, сохли шпанскія мухи. Все какъ бы замерло въ ожиданіи отъзда Тартарена. За то надо было видть его успхи въ гостиныхъ. Его всюду приглашали наперерывъ, его заманивали, отбивали другъ у друга, похищали, перехватывали на дорог. Дамы только о томъ и мечтали, какъ бы добиться чести пройтись подъ руку съ Тартареномъ по звринцу и тамъ, передъ клткою льва, разспросить его объ охот за этими страшными зврями, узнать отъ него самого, куда надо цлить, во сколькихъ шагахъ стрлять, часто ли бываютъ несчастные случаи и т. под.
Тартаренъ разсказывалъ и объяснялъ все, что угодно. Онъ прочелъ Жюля Жерара и такъ превосходно зналъ вс подробности охоты за львами, какъ будто самъ бывалъ на ней несчетное число разъ. Его разсказы отличались необыкновенною увлекательностью. Въ особенности же любепытно было его послушать посл обда у предсдателя суда Ладвеза или у храбраго капитана Бравиды, отставнаго начальника гарнизонной швальни, когда подавался кофе. Стулья тснились въ одному концу стола и Тартаренъ принимался повствовать о своихъ будущихъ охотахъ.
Опершись на столъ и склонившись головою къ чашк душистаго мокко, нашъ герой взволнованнымъ голосомъ разсказывалъ обо всхъ опасностяхъ, ожидающихъ его среди африканскихъ пустынь. Онъ говорилъ о томъ, какъ въ темную, безлунную ночь приходится сторожить звря, онъ живо описывалъ страшныя болота, убивающія своими міазмами, рки, отравленныя падающими въ нихъ листьями олеандровъ, горные снга и зной тропическаго солнца, массы скорпіоновъ и тучи саранчи, онъ знакомилъ слушателей съ образомъ жизни и повадками громадныхъ африканскихъ львовъ, давалъ ясное понятіе о ихъ необычайной сил и кровожадности. Увлеченный собственнымъ повствованіемъ, онъ вскакивалъ изъ-за стола, длалъ прыжокъ на середину залы, изображая въ лицахъ льва и подражая его страшному голосу… вдругъ выстрлъ нарзнаго карабина: пафъ! пафъ!… свистъ разрывной пули — фшшь!… Тартаренъ жестикулируетъ, рычитъ, реветъ, опрокидываетъ стулья…
Лица слушателей блдны. Мужчины переглядываются, значительно покачивая головами, дамы закрываютъ глаза и слегка вскрикиваютъ, старики воинственно потрясаютъ своими палками. Изъ сосдней комнаты несутся вопли рано заснувшихъ дтей, въ ужас вскакивающихъ съ постелей отъ львинаго рыканія и выстрловъ смлаго охотника.
Тартаренъ необыкновенно живо разсказывалъ, а узжать… пока лишь только собирался.

XI.

На шпагахъ, господа, на шпагахъ не угодно ли?… Только не на шпилькахъ!…

Думалъ ли онъ, на самомъ дл хать? Вотъ вопросъ, на который біографъ Тартарена не въ состояніи отвтить съ полною достоврностью. Несомннно одно, что звринецъ Митена ухалъ изъ Тараскона, съ тхъ поръ црошло три мсяца, а охотникъ за львами не трогался съ мста. Весьма возможно, впрочемъ, что наивный герой, подъ вліяніемъ миража, совершенно искренно воображалъ, будто побывалъ уже въ Африк. Быть-можетъ, отъ постояннаго повторенія разсказовъ о будущихъ охотахъ ему самому эти охоты представлялись уже чмъ то пережитымъ въ дйствительности, подобно тому, какъ онъ воображалъ, что приказывалъ поднять консульскій флагъ въ Шанха и отражалъ набги татаръ.
На бду, тарасконцы не поддались наэтотъ разъдйствію миража. Когда, по прошествіи трехъ мсяцевъ, въ город замтили, что сборы въ путь нисколько не подвигаются впередъ, между обывателями начался ропотъ.
— Повтореніе исторіи съ поздкою въ Шанхай! — сказалъ, улыбаясь, Костекальдъ.
Въ город подхватили слова оружейника, вра въ Тартарена была подорвана. Всхъ безпощадне оказались наиболе доврчивые и трусливые,— люди, подобные Безюке, котораго крупная блоха способна была обратить въ бгство. Въ клуб, на гулянь, въ обществ эти господа подходили къ Тартарену и съ ехидною улыбкой спрашивали:
— Такъ какъ же, когда вызжаете?
Въ лавк Костекальда Тартаренъ утратилъ всякій авторитетъ, охотники по фуражкамъ перестали признавать его главенство. Дло дошло и до эпиграммъ. Предсдатель суда Ладвезъ, пописывавшій иногда стишки въ минуты досуга, сочинилъ на мстномъ провансальскомъ нарчіи шутливую псенку, имвшую большой успхъ. Въ ней говорилось о нкоемъ великомъ охотник, по фамиліи Жерве, страшное ружье котораго должно было истребить всхъ до единаго львовъ въ Африк. Съ сожалнію, это проклятое ружье имло очень скверную особенность: его постоянно заряжали, а оно никогда не стрляло,— on le chargeait toujours, il ne partait jamais: ‘Il ne partait jamais’,— понимаете ехидный намекъ?…
Lou fsio de mestre Gerva
Toujou lou cargon, toujou lou cargon.
Lou fsio de mestre Gerva
Toujou lou cargon, part jama.
Плось это, конечно, издали, такъ какъ у Тартарена были ‘двойные мускулы’, но, все-таки, плось… а давно ли, кажется… О, непостоянство тарасконскихъ обывателей!
Великій мужъ длалъ видъ, что ничего не замчаетъ, ничего не слышитъ и не понимаетъ. На самомъ же дл эта ядовитая шутка огорчала его до глубины души, онъ сознавалъ, что Тарасконъ ускользаетъ изъ его рукъ, и это причиняло ему тяжелыя страданія. Несмотря на страданія и огорченія, Тартаренъ по-прежнему улыбался и продолжалъ вести свою мирную жизнь, какъ ни въ чемъ не бывало. Только изрдка онъ не выдерживалъ роли, маска беззаботнаго добродушія спадала съ его лица и, вмсто смха, на немъ явно видны были негодованіе и печаль.
Такъ, разъ маленькіе савойяры пли подъ его окномъ: Lou fsio de mestre Gerva, голоса негодныхъ ребятишекъ достигли до ушей бднаго великаго человка, подбривавшаго въ то время бороду. Тартаренъ носилъ бороду, но когда она уже слишкомъ разросталась, онъ подстригалъ ее и подбривалъ на щекахъ.
Вотъ тутъ-то окно распахнулось, въ немъ появился Тартаренъ въ одной сорочк, съ головой, повязанной платкомъ, съ намыленною бородой, и, потрясая бритвой, крикнулъ громовымъ голосомъ:
— На шпагахъ, господа, на шпагахъ не угодно ли?… Только не на шпилькахъ!…
Прекрасныя слова, достойныя быть занесенными на страницы исторіи, одно лишь жаль, что они были обращены къ маленькимъ карапузикамъ, кое-какъ чистившимъ сапоги прохожимъ и ршительно неспособнымъ еще держать въ рукахъ шпаги.

XII.

Разговоръ въ домик съ боабабомъ.

Среди всеобщей измны одно только военное сословіе осталось врнымъ Тартарену. Храбрый капитанъ Бравида, отставной начальникъ гарнизонной швальни, продолжалъ относиться въ нему съ прежнимъ уваженіемъ: ‘Онъ молодчина!’ — упорно, несмотря ни на что, повторялъ доблестный воинъ, и уже, конечно, его мнніе имло неизмримо боле вса, чмъ слова какого нибудь аптекаря Безюке. Во все время капитанъ ни разу не намекнулъ на поздку въ Африку, но когда говоръ объ этомъ принялъ крайне непріятное направленіе, онъ ршился заговорить.
Несчастный Тартаревъ сидлъ въ своемъ кабинет одинъ, погруженный въ невеселыя думы. Огворилась дверь и вошелъ капитанъ,— важенъ, торжествененъ, застегнутъ по уши, въ черныхъ перчатвахъ.
— Тартаренъ,— проговорилъ онъ тономъ, не допускавшимъ возраженія,— Тартаренъ, надо хать!
Онъ стоялъ въ темномъ четыреугольник двери, строгій и непреклонный, какъ долгъ. Капитанъ сказалъ только три слова: ‘Тартаренъ, надо хать!’ — и Тартаренъ понялъ. Онъ поднялся съ кресла, блдный, какъ полотно, грустнымъ, нжнымъ взоромъ обвелъ свой хорошенькій кабинетъ, уютный, теплый, свтлый, свое покойное кресло, полки съ книгами, блыя занавски на окнахъ, за которыми такъ привтливо шепталась листва его садика, потомъ подошелъ въ капитану, крпко пожалъ ему руку и со слезами въ голос, хотя и не безъ стоической твердости, проговорилъ:
— Я поду, Бравида!
И онъ сдержалъ слово, только… не тотчасъ же. Надо же было приготовить все необходимое для дальняго путешествія и для опасной охоты.
Цервымъ дломъ онъ заказалъ два чемодана изъ толстой кожи съ мдными дощечуами на крышкахъ, на которыхъ была вырзана надпись:

Тартаренъ изъ Тараскона.

Оружіе.

Исполненіе заказа заняло немало времени. Таставену онъ заказалъ великолпный альбомъ для записыванія путевыхъ впечатлній, охота — охотой, но, вдь, нельзя же путешествовать и уже ни о чемъ не думать, кром охоты. Затмъ онъ выписалъ изъ Марсели приличный запасъ питательныхъ консервовъ, пемиканъ въ плиткахъ для бульона, палатку — tente-abri, новой конструкціи, раскладывающуюся и складывающуюся въ одну минуту, охотничьи сапоги, два зонтика, ватеръ-пруфъ, синія очки съ боковыми стками. Кром того, аптекарь Безюке составилъ для него походную аптечку.
Бдный, бдный Тартаренъ! Все это онъ длалъ и припасалъ не для себя, а единственно ради того, чтобы всякими предосторожностями и самимъ заботливымъ вниманіемъ успокоить Тартарена-Санхо, ни на минуту не перестававшаго злобствовать и бушевать съ тхъ поръ, какъ отъздъ былъ окончательно ршенъ.

XIII.

Отъздъ.

Наконецъ, насталъ торжественный, приснопамятный день. Съ разсвта весь Тарасконъ былъ на ногахъ. Авиньонская улица и охрестности домика съ боабабомъ были заиружены народомъ. Любопытные тснились у оконъ, на крышахъ домовъ, влзали на деревья. Тутъ были лодочники съ Рони, носильщики, мальчишки, торговцы и рабочіе, дамы мстнаго общества, швеи, ткачихи тафты, члены клуба,— словомъ, весь городъ. Да не одинъ только городъ: съ той стороны рки пришли жители Бокера, собрались изъ округи огородники, пріхали винодлы на своихъ сытыхъ мулахъ, разукрашенныхъ лентами, толпы пшаго и коннаго народа, шумъ, говоръ, звонъ бубенцовъ, яркіе наряды. Вс спшили, толкались, тснились передъ домомъ Тартарена посмотрть, какъ милйшій г. Тартаренъ подетъ убивать львовъ въ Туречину къ турк.
Алжиръ, Африка, Греція, Персія, Турція,— все это представляется тарасконцамъ какою-то невдомою, баснословною страной и носитъ одно названіе Туречины, гд живетъ турка (Teurs).
Въ толп съ озабоченнымъ видомъ и гордою осанкой сновали взадъ и впередъ охотники по фуражкамъ, сознававшіе, что и на нихъ отражается нкоторый лучъ славы, готовый обвить своимъ ореоломъ голову ихъ предводителя.
Передъ домомъ стояли дв большія телги. Въ отворявшуюся отъ времени до времени калитку можно было видть нсколькихъ человкъ, важно прохаживавшихся по саду. Носильщики вытаскивали изъ дома чемоданы, ящики, мшки и укладывали ихъ на подводы. При появленіи каждаго тюка въ толп пробгалъ трепетъ, слышались названія выносимыхъ предметовъ: ‘Это походная палатка… А вотъ консервы… аптека… ящикъ съ оружіемъ… другой…’ Охотники по фуражкамъ давали нужныя разъясненія.
Вдругъ около десяти часовъ толпа усиленно заволновалась. Калитка растворилась настежь.
— Самъ, самъ идетъ! — послышались возгласы.
Да, это былъ онъ самъ.
Когда онъ показался на порог, двойной крикъ недоумнія огласилъ улицу.
— Турка!
— Въ очкахъ!
Отправляясь въ Алжиръ, Тартаренъ счелъ дйствительно нужнымъ облечься въ алжирскій костюмъ. Блыя, широкія панталоны пузырями, куртка съ металлическими пуговицами въ обтяжку, необычайной ширины красный поясъ, открытая шея, бритая голова, а на голов громадная красная феска съ длиннйшею синею кистью. При этомъ по тяжелому штуцеру на каждомъ плеч, огромный охотничій ножъ за поясемъ, патронташъ на живот поверхъ пояса, сбоку револьверъ въ кожаномъ чехл. Въ такомъ убранств предсталъ онъ передъ изумленною толпой… Виноватъ, я забылъ очки: невиданной величины синія очки до нкоторой степени смягчали черезъ-чуръ свирпый видъ нашего героя.
— Да здравствуетъ Тартаренъ!… Vive Tartarin! — вопилъ народъ.
Знаменитый мужъ улыбнулся, раскланяться онъ не могъ,— ружья мшали. Къ тому же, онъ зналъ теперь цну популярности, быть можетъ, въ глубин души онъ проклиналъ своихъ безжалостныхъ соотечественниковъ, вынуждавшихъ его хать, чортъ знаетъ куда и чортъ знаетъ зачмъ, покинуть свой уютный уголъ, бленькій домикъ, любимый садикъ. Только онъ никому и виду не показалъ.
Спокойный и гордый, хотя и блдный немного, онъ вышелъ на улицу, осмотрлъ подводы, все ли хорошо уложено, и твердымъ шагомъ пошелъ къ желзнодорожной станціи, даже не оглянувшись на домикъ съ боабабомъ. За нимъ шелъ храбрый капитанъ гарнизонной швальни, предсдатель суда Ладвезъ, оружейникъ Koстекальдъ и вс охотники по фуражкамъ, потомъ хали подводы, за ними народъ.
У вокзала его встртилъ начальникъ станціи, старый алжирецъ тридцатаго года, и крпко, горячо пожалъ ему руку. Курьерскій поздъ изъ Парижа въ Марсель еще не приходилъ. Тартаренъ съ ближайшими спутниками вошелъ въ вокзалъ. Начальникъ станціи приказалъ запереть двери во избжаніе давки на платформ.
Минутъ пятнадцать Тартаренъ прохаживался по зал, окруженный охотниками по фуражкамъ. Онъ говорилъ о своемъ путешествіи, о предстоящей охот, общалъ присылать львиныя шкуры. На нихъ записывались, какъ на кадриль царицы бала.
Благодушно спокойный, подобно Сократу въ роковую минуту послдняго прощанья съ учениками, смлый путешественникъ каждому умлъ сказать доброе слово, онъ бесдовалъ просто, задушевно, какъ бы желая оставить за собою впечатлніе тихой грусти и сожалній. У охотниковъ по фуражкамъ выступали слезы на глазахъ, въ душ иныхъ, Ладвеза, напримръ, и аитекаря Безюке, шевельнулось чувство раскаянія. Кое-кто плакалъ, отвернувшись въ уголъ, а съ улицы неслись клики народа:
— Да здравствуетъ Тартаренъ!
Но вотъ прозвонилъ колокольчикъ, глухо прогремлъ поздъ, раздался свистъ локомотива.
— Кому въ Марсель, пожалуйте въ вагоны!
— Прощай, Тартаренъ!… Прощайте! Adieu, Tartarin!…
— Прощайте… вс прощайте! — проговорилъ великій человкъ, въ лиц храбраго капитана Бравиды послднимъ лобзаніемъ простился съ милымъ его сердцу Taраскономъ и быстро направился въ вагону, биткомъ набитому парижанами, которые чуть не померли со страху при вид этого необыкновеннатъ человка, съ голови до ногъ вооруженнаго штуцерами, револьверами и ножами.

XIV.

Марсель. — Море.

1 декабря 186* года, въ полдень, при яркомъ, веселомъ свт зимняго провансальскаго солнца, изумленвне марсельцы увидали выходящаго изъ дебаркадера желзной дороги турку, да такого турку, какого никто еще не видывалъ, а ужь ихъ ли мало бываетъ въ Марсели! Нужно ли говорить, что прізжій турка былъ никто иной, какъ Тартаренъ, знаменитый Тартаренъ изъ Тараскона! Сопровождаемый своими чемоданами, ящиками съ оружіемь, аптекой, консервами, онъ направился въ гавани на пристань пароходной компаніи Туашъ, откуда пакетботъ Зуавъ долженъ былъ отвезти его за море.
Еще не опомнившійся отъ восторженныхъ проводовъ тарасконцевь, опьяненный блескомъ неба и морскимъ воздухомъ, Тартаренъ, весь сіяющій, прохаживался съ ружьями на плечахъ и не могъ глазъ оторвать отъ чудной гавани Марсели, которую онъ видлъ въ первый разъ въ жизни. Все окружающее казалось ему волшебнымъ сномъ, да и самъ онъ себ представлялся морякомъ Синбадомъ, зашедшимъ въ одинъ изъ сказочныхъ городовъ Тысячи одной ночи. Передъ нимъ тснился цлый лсъ мачтъ и рей, разввались флаги всхъ націй, суда всхъ воэможныхъ величинъ и формъ толпились у набережныхъ, едва оставляя кое-гд клочокъ блестящей воды. Кругомъ крики и говоръ на всхъ язывахъ міра. Суета, непонятная брань, смхъ, цлый полкъ таможенныхъ, тысячи носильщиковъ, подводъ и лошадей. А тамъ, дальше, магазины, лавки, прокопченные бараки, въ которыхъ матросы варили свой обдъ, продавцы трубокъ, обезьянъ и попугаевъ, торговцы канатами, паруснымъ полотномъ, всякимъ старьемъ, начиная съ мдныхъ пушекъ и огромнихъ золоченыхъ фонарей и кончая ржавыми блоками, ломаными якорями и подзорными трубами временъ Жана Барта и Дюгей-Труэна. Груды всевозможныхъ товаровъ: шелкъ и каменный уголь, яруса бревенъ и свинца въ чушкахъ, шерсть, хлопокъ, сахаръ, сукно, бочки спирта, сахарный тростникъ. На хлбной пристани разгружаются, сортируются и развозятся милліоны пудовъ золотистаго зерна. А еще дальше доки съ поваленными на бокъ огромными кораблями, съ которыхъ соскабливаютъ приставшіе къ нимъ водоросли, оглушительный стукъ топоровъ и молотовъ, запахъ кипящей смолы… Иногда между мачтами выдавалась прогалина и глазамъ Тартарена представлялся входъ въ гавань. Онъ видлъ, какъ приходили и отходили суда: щеголеватый англійскій фрегатъ направляется въ Мальту подъ командой чопорныхъ офицеровъ въ желтыхъ перчаткахъ, большой марсельскій бригъ тяжело отваливаетъ среди невообразимаго крика и ругательствъ, на его рубк толстый капитанъ въ сюртук и шелковой шляп отдаетъ команду по-провансальски. Одни корабли быстро на всхъ парусахъ убгали въ синюю даль моря, другіе тихо и осторожно подходили къ порту, словно вынырнувши изъ этой невдомой дали, залитой лучами солнца. И надъ всмъ этимъ нескончаемый шумъ и гамъ, грохоть колесъ, крики матросовъ, псни, свистки пароходовъ, бой барабановъ и звуки трубъ, несущіеся съ форта St.-Jean, звонъ на церковныхъ колокольняхъ. Дыханье морскаго втра подхватываетъ вс эти звуки, весь шумъ людской суеты, подхватываетъ ихъ, уродуетъ во что-то невообразимое, смшиваетъ съ своимъ собственнымъ голосомъ и превращаетъ въ какую-то дикую, грандіозную мелодію, зовущую, манящую въ безпредльную даль,— туда, куда она сама несется, въ просторъ широкаго моря, къ чужимъ берегамъ.
Подъ звуки этой дивной мелодіи неустрашимый Тартаренъ изъ Тараскона вступилъ на кораблъ и отплылъ въ страну львовъ.

ВТОРОЙ ЭПИЗОДЪ.

У турки.

I.

Перездъ. — Пять различныхъ положеній фески. — Вечеръ.— Спасите!

Я бы желалъ быть живописцемъ, любезный читатель,— желалъ бы быть великимъ живописцемъ,— чтобъ изобразить на картин различныя положенія, которыя принимала красная феска Тартарена въ теченіе трехъ дней его перезда изъ Франціи въ Алжиръ. Я показалъ бы вамъ ее, при отход пакетбота Зуавъ, на палуб, во всемъ ея величіи, осняющею геройскую голову тарасконца. Потомъ изобразилъ бы ее при выход въ море, хогда начало ‘покачивать’,— я показалъ бы ее трепещущею, изумленною и какъ бы уже предчувствующею нчто недоброе. Затмъ, по мр удаленія отъ берега, я передалъ бы вамъ, какъ, въ попыткахъ противустоять разыгравшимся волнамъ, красная феска тревожно топырилась на голов смлаго путника, какъ ея синяя кисть отчаянно билась подъ напоромъ крпчавшаго втра. Положеніе четвертое: шесть часовъ вечера, въ виду Корсиканскаго берега, несчастная феска склоняется надъ сткой у борта и безпомощно заглядываетъ въ пучины морскія. Наконецъ, пятое и послднее положеніе: нчто измятое, безформенное и жалкое лежитъ комомъ въ маленькой кают, похожей на ящикъ коммода,— все та же гордая красная феска, но уже надвинутая на уши и ничмъ не отличающаяся отъ самаго обыкновеннаго ночнаго колпака, прикрывающаго блдное лицо, искаженное страданіями.
Ахъ, если бы тарасконцы могли видть, въ какомъ несчастномъ положеніи лежалъ ихъ герой въ этомъ комнодномъ ящик, если бы они слышали его жалобные, прерывающіеся стоны,— какъ бы раскаялись они въ томъ, что заставили храбраго Тартарена хать за море. Правдивость историка вынуждаетъ меня сказать, что бдный турка былъ необыкновенно жалокъ. Застигнутый врасплохъ злодйкою морскою болзнью, несчастный не догадался даже снять свой алжирскій поясъ и освободиться отъ своего арсенала. Огромная рукоятка охотничьяго ножа немилосердно давила ему грудь, револьверъ увчилъ бокъ, а тутъ еще, какъ бы совсмъ уже доконать его, не перестаетъ бушевать и ругаться Тартаренъ-Санхо.
— По дломъ теб, сумасшедшій!… Говорилъ я теб, предупреждалъ,— такъ нтъ, хочу, ишь, видть Африку!.. Вотъ теб Африка!… Что, хороша твоя Африка?
Къ довершенію всхъ непріятностей, изъ общей каюты доносились до несчастнаго веселые голоса другихъ пассажировъ, ихъ смхъ, пніе, звонъ посуды. На Зуав собралось, точно на зло, многочисленное и очень веселое общество, тутъ былд офицеры алжирскихъ полковъ, дамы марсельскаго Аль-касара, пвицы и актеры, богатый мусульманинъ, возвращающійся изъ Мекки, какой-то албанскій князь, не перестававшій кутить и играть въ карты. Никто изъ нихъ не страдалъ морскою болзнью, вс только и знали, что попивали шампанское съ тодстымъ весельчакомъ капитаномъ, у котораго одна жена была въ Марсели, а другая въ Алжир. Тартаренъ посылалъ ихъ во всмъ чертямъ. Ихъ беззаботная веселость усугубляла его страданія.
Наконецъ, посл полудня третьяго дня на палуб послышалось необыкновенное движеніе, которое вывело нашего героя изъ его полузабытья. Прозвонилъ колоколъ, забгали матросы.
— Машина, отдай!… Машина, задній ходъ!… Машина, впередъ! — кричалъ хриплый голосъ капитана.
— Машина, стопъ! — Сильный толчокъ, и все смолкло. Пакетботъ тихо и мрно покачивался изъ стороны въ сторону. Эта странная тишина привела въ ужасъ Тартарена.
— Спасите!… Тонемъ!…— завопилъ онъ не своимъ голосомъ,— откуда вдругъ и силы взялись,— вскочилъ съ койки и бросился на палубу во всемъ своемъ вооруженіи.

II.

Бей ихъ! Руби!

Тонуть никто не думалъ. Пакетботъ остановился, потоку что вошелъ въ гавань, въ прекрасный, глубоководный, но почти совершенно пустынный портъ. Маленькіе блые домики благо Алжира, тснясь другъ къ другу, сбгаютъ съ холма къ морю подъ ярко-синимъ небомъ. Тартаренъ ненного оправился отъ своего страха, залюбовался на пейзажъ и заслушался албанскаго князя, стоявшаго рядомъ съ никъ и называвшаго разные кварталы города: Касбахъ, верхній городъ, улицу Бабъ-Ацуна. Очень милый человкъ этотъ албанскій князь, очень благовоспитанный, отлично знакомый съ Алжиромъ и, къ тому же, бойко говоритъ по-арабски. Тартаренъ поршилъ сойтись съ нимъ поближе. Вдругъ за стку вдоль борта хватаются снаружи нсколько десятковъ черныхъ рукъ. Почти тотчасъ же высовывается шаршавая черная рожа, за ней другая, третья, и не усплъ Тартаренъ рта открыть, какъ палуба была захвачена сотней пиратовъ, черныхъ, желтыхъ, оливковыхъ… всхъ цвтовъ… почти голыхъ, губастыхъ, отвратительныхъ, ужасныхъ.
Тартаренъ зналъ ихъ, этихъ пиратовъ. Это они, то-есть т самые они, которыхъ онъ такъ долго и такъ напрасно поджидалъ по ночамъ въ Тараскон. Наконецъ-то они явились воочію. Въ первое мгновеніе онъ не могъ пошевелиться отъ изумленія. Но когда пираты бросились на багажъ, сорвали прикрывавшій его брезентъ и принялись за разграбленіе корабля, тогда герой воспрянулъ, выхватилъ свой охотничій ножъ и кинулся на разбойниковъ съ крикомъ: ‘Бей ихъ! Руби!’
— Ques асо? Что тутъ такое? Что съ вами? — спрашивалъ капитанъ Барбасу, выходя на палабу.
— А, капитанъ!… Скорй, вооружите вашихъ матросовъ…
— Это для чего же, позвольте увнать?
— Да разв же вы не видите?
— Ничего я не вижу…
— Какъ?… А пираты… разбойники…
Капитанъ Барбасу такъ и обалдлъ. Въ эту минуту здоровенный негръ бжалъ мимо, унося походную аптеку нашего героя.
— Стой, злодй!… Вотъ я тебя… — заревлъ Тартаренъ и бросился за нимъ съ ножомъ въ рук.
Барбасу словилъ его, такъ сказать, на лету и схватилъ за поясъ.
— Да перестаньте вы, чортова кукла!… Это не разбойники… Пиратовъ даннымъ-давно нтъ. Это носильщики.
— Носильщики!…
— Конечно, носильщики,— багажъ вотъ на берегъ доставляютъ. Вложите вашъ тесакъ въ ножны, дайте сюда вашъ билетъ и идите за этимъ негромъ. Онъ честный малый, доставитъ васъ на берегъ и проводить въ гостиницу, если хотите.
Нсколько сконфуженный, Тартаренъ отдалъ билетъ и, слдомъ за негромъ, спустился въ лодку, подпрыгивавшую у трапа. Въ ней уже были сложены вс его пожитки: чемоданы, ящики съ оружіемъ, съ консервами, аптека и прочее, а такъ какъ ими была занята вся лодка, то а не приходилось ожидать другихъ пассажировъ. Негръ забрался на ящиви и услся, какъ обезьяна, охвативши руками колна, другой негръ взялся за весла. Оба смотрли на Тартарена и смялись, скаля блестящіе зубы.
Знаменитый тарасконецъ стоялъ на корм, не спуская грознаго взгляда съ негровъ и крпко сжимая рукоятку своего охотничьяго ножа. Несмотря на увренія Барбасу, онъ далеко не былъ убжденъ въ безобидности этихъ черныхъ, какъ голенище, носильщиковъ, нисколько не похожихъ на добродушныхъ тарасконскихъ носильщиковъ. Черезъ пять минутъ лодка пристала къ набережной, Тартаренъ вышелъ на ту самую варварійскую землю, гд триста лтъ тому назадъ галерный каторжникъ, Михаилъ Сервантесъ, подъ ударами алжирскихъ бичей обдумывалъ свой чудный романъ, прославившій на весь міръ имя Донъ-Кихота и обезсмертившій автора.

III.

Обращеніе къ Сервантесу.— Въ Алжир. — Гд турка? — Нтъ турки.— Разочарованіе.

О, Сервантесъ Сааверда! Если справедливо врованіе, будто души великихъ людей охотно посщаютъ т мста, гд он провели часть своей земной жизни, какъ долженъ былъ возликовать твой духъ, когда вступилъ на африканскій берегъ Тартаренъ изъ Тараскона, этотъ удивительный типъ француза-южанина, воплотившій въ себ обоихъ героевъ твоей чудной книги, Донъ-Кихота и Санхо-Пансо.
День былъ жаркій. На залитой солнцемъ набережной прохаживалось пять или шесть таможенныхъ, нсколько алжирцевъ поджидали новостей изъ Франціи, небольшая кучка арабовъ сидла, поджавши ноги и покуривая длинныя трубки, мальтійскіе матросы вытаскивали сти, въ которыхъ прыгали и сверкали серебристою чешуей тысячи сардинокъ. Но едва усплъ Тартаренъ ступить на землю, какъ видъ набережной моментально измнился. Точно изъ земли повыскакали толпы какихъ-то дикихъ народовъ и бросились на прізжаго. Огромные, голые арабы, едва прикрытые шерстяными одялами, мавританскіе ребятишки въ лохмотьяхъ, негры, тунисцы, магонцы, мзабиты, трактирные гарсоны въ блыхъ фартукахъ,— вс съ крикомъ и воплями хватали его за рукава и панталоны, вырывали другъ у друга его багажъ, одинъ тащилъ консервы, другой аптеку… Въ невообразимой сутолок каждый выкрикивалъ названіе отеля, одно невроятне другаго.
Оглушенный этимъ гамомъ, несчастный Тартаренъ совсмъ растерялся, бгалъ, кричалъ, ругался, отмахивался руками, бросался въ догонку за своими пожитками, не зналъ что длать и на какомъ язык говорить съ этими варварами,— и по-французски пробовалъ, и по-провансальски, и, наконецъ, по-латыни, какъ умлъ, разумется,— все напрасно, никто его не слушалъ.Къ счастью, какой-то человкъ, одтый въ мундиръ съ желтымъ воротникомъ, вмшался въ эту свалку и большою палкой разогналъ оборванцевъ. Это былъ мстный полицейскій. Онъ очень вжливо предложилъ Тартарену остановиться въ ‘Европейской гостиниц’ и передалъ его со всмъ багажомъ тамошнимъ посыльнымъ.
Съ первыхъ шаговъ въ Алжир Тартаренъ только глазами хлопалъ отъ удивленія. Онъ воображалъ увидать восточный городъ. волшебный, сказочный, нчто среднее между Константинополемъ и Занзибаромъ, и очутился въ настоящемъ Тараскон. Кофейныя, рестораны, широкія улицы, четырехъ-этажные дома, маленькая площадь, на которой полковые музыканты разыгрываютъ оффенбаховскія польки, мужчины сидятъ за столиками, пьютъ пиво и закусываютъ пирожнымъ, дамы въ европейскихъ костюмахъ, нсколько кокотокъ и офицеровъ, безчисленное множество офицеровъ. Турки — ни одного, ни одного, кром самого Тартарена. Ему даже стало какъ будто не по себ, когда пришлось переходить площадь. Вс смотрятъ на него, даже музыканты перестали играть, и оффенбаховская полька оборвалась на какомъ-то ноющемъ бемол.
Съ ружьями на плечахъ, съ револьверомъ на боку, грозный и величественный, какъ Робинзонъ Крузое Тартаренъ важно прошелъ сквозь толпу любопытныхъ, но силы его оставили, какъ только онъ вошелъ въ гостиницу. Отъздъ изъ Тараскона, Марсельскій портъ, мучительный перездъ, албанскій князь, пираты,— все спуталось и смшалось въ его утомленной голов. Пришлось его внести въ номеръ, снять съ него оружіе, раздть и уложить въ постель. Кто-то совтовалъ даже послать за докторомъ. Но герой нашъ, едва добрался до подушки, захраплъ такъ громко и раскатисто, что хозяинъ гостиницы счелъ врачебную помощь излишнею, и вс тихо удалились изъ комнаты.

IV.

Первая охота за львами.

Три часа пробило на городскихъ часахъ, когда Тартаренъ проснулся. Онъ проспалъ весь вечеръ, всю ночь и даже добрую половину слдующаго дня, надо и то сказать, что ему-таки изрядно досталось въ предшествовавшіе трое сутокъ. Первое, что пришло въ голову героя, какъ онъ только открылъ глаза, было: ‘вотъ я и въ стран львовъ!’ И что же? Не солгу передъ читателемъ, при мысли о львахъ, о томъ, что львы тутъ, близехонько, въ двухъ шагахъ, такъ сказать, подъ бокомъ, и что какъ-никакъ, а придется съ ними лицомъ къ лицу перевдаться, бррръ!… морозъ такъ и пробжалъ по тлу, и Тартаренъ съ головой закутался въ одяло. Однако, веселый блескъ дня, яркіе потоки солнечныхъ лучей, заливавшихъ комнату, живительный морской втерокъ, врывавшійся въ открытое окно, вкусный завтракъ и бутылка добраго вина быстро вернули ему прежнее геройство.
— За львами! За львами! — крикнулъ онъ, бодро вскакивая съ постели.
Онъ составилъ уже такой планъ дйствія: выйти изъ города, не говоря никому ни слова, углубиться въ пустыню, дождаться ночи, зассть въ подходящемъ мст и въ перваго проходящаго льва — бацъ-бацъ! — поутру вернуться въ гостиницу, принять восторженныя поздравленія алжирцевъ и послать телжку за убитымъ звремъ. Тартаренъ наскоро одлся, вооружился всми охотничьими доспхами, навьючилъ на спину палатку-зонтикъ и вышелъ на улицу. Тамъ, чтобы не возбудить ни въ комъ подозрнія относительно своихъ намреній, онъ никого не сталъ спрашивать про дорогу, а повернулъ направо, прошелъ до конца аркадъ Бабъ-Ацуна, изъ-подъ которыхъ, точно пауки изъ темныхъ угловъ, выглядывали изъ своихъ лавокъ алжирскіе жиды, прошелъ мимо театра, миновалъ предмстье и зашагалъ по пыльной дорог, ведущей на Мустафу.
Дорога была сплошь запружена оинибусами, фіакрами, шарабанами, войсковыми фургонами, возами сна, отрядами африканскихъ стрлковъ, вереницами крошечныхъ осликовъ, негритянками, продающими лепешки, обозами эльзасскихъ переселенцевъ, солдатами въ красныхъ плащахъ. Все это двигалось, пестрло, шумло, пло, въ трубы трубило подъ непроглядными облаками пыли, между двумя рядами дрянныхъ бараковъ, грязныхъ кабаковъ, биткомъ набитыхъ солдатами, вонючихъ лавчонокъ мясниковъ и живодеровъ.
‘Вотъ такъ Востокъ!… Нечего сказать, хорошъ Востокъ! Эка врутъ-то про него!’ — раздумывалъ Тартаренъ. Правда, тутъ уже попадался кое-гд турка, только и турки было безъ сравненія меньше, чмъ въ Марсели.
И вдругъ верблюдъ… настоящій, великолпный верблюдъ выступаетъ съ важно вытянутою шеей, точно индйскій птухъ. У нашего героя даже сердце замерло: если уже стали встрчаться верблюды, — стало быть, недалеко и львы. И на самомъ дл, черезъ нсколько минутъ показалась цлая компанія охотниковъ за львами.
— Ахъ, канальи! — ворчалъ герой Тараскона, пропуская ихъ мимо себя.— Вотъ канальи-то! Ходить на льва толпой, да еще съ собаками!
Тартаренъ никакъ не могъ себ представить, что въ Алжир можно за чмъ-нибудь охотиться, помимо львовъ. А, между тмъ, встртившіеся ему охотники выглядли добродушнйшими купцами, покончившими свои торговыя дла, да и самый способъ охоты за львами съ собаками и съ ягдташами черезъ плечо показался настолько страннымъ тарасконцу, что онъ ршился заговорить съ однимъ изъ этихъ господъ.
— Можно поздравить, охота была удачна?
— Такъ себ, недурна,— отвтилъ охотникъ, съ недоумніемъ оглядывая солидное вооруженіе тарасконскаго воина.
— Убили?
— Конечно… и порядочно-таки… вотъ посмотрите,— и алжирскій охотникъ указалъ на ягдташъ, набитый кроликами и бекасами.
— Какъ? Вы ихъ въ ягдташъ?
— А то куда же?
— Такъ, стало быть… совсмь маленькіе…
— Да всякіе, и маленькіе, и большіе…
И охотникъ быстро зашагалъ догонять товарищей. Тартаренъ такъ и остался въ недоумніи. Но посл минутнаго раздумья онъ поршилъ:
— Э, просто шутникъ какой-то… ничего они ровно не убили,— и пошелъ своею дорогой.
Строенія стали рдть, рже встрчались и прохожіе. Наступали сумерки. Тартаренъ шелъ еще съ полчаса и, наконецъ, остановился. Была уже ночь, темная, безлунная ночь подъ небомъ, усяннымъ звздами. На дорог ни души. Несмотря на это, нашъ герой разсудилъ, что львы, все-таки, не дилижансы и по большимъ дорогамъ не ходятъ. Онъ пустился въ сторону полемъ. На каждомъ шагу канавы, терновникъ, какіе-то кусты. Онъ все шелъ впередъ, потомъ вдругъ остановился.
— А, тутъ львомъ пахнетъ,— проговорилъ онъ, обнюхнвая воздухъ.

V.

Бацъ! Бацъ!

Кругомъ была дикая пустыня, заросшая странными растеніями Востока, похожими на злыхъ, ощетинившихся зврей. При неясномъ блеск звздъ отъ нихъ ложились во вс стороны какія-то фантастическія тни. Справа виднлась сумрачная масса горы,— Атласа, быть можетъ! Слва доносился шумъ невидимаго моря. Настоящая пустыня, истинное раздолье для хищныхъ зврей.
Тартаренъ положилъ одно ружье передъ собою, другое вэялъ въ об руки, сталъ на одно колно и началъ ждать. Прождалъ часъ, прождалъ два… ничего! Тогда онъ припомнилъ изъ прочитанныхъ имъ разсказовъ знаменитыхъ истребителей львовъ, что они всегда брали съ собой на охоту маленькаго козленка, привязывали его въ нсколькихъ шагахъ и дергали веревочкой за ногу, чтобы заставить кричать. За неимніемъ козленка, нашъ тарасконецъ попробовалъ самъ поблеять по козлиному: мя-а-а!… мя-а-а!…— сперва потихоньку, въ глубин души онъ, все-таки, побаивался, какъ бы левъ и вправду не услыхалъ его. Потомъ, видя, что на его голосъ никто не идетъ, онъ заблеялъ погромче: ме-е-е!… ме-е-е!…— не дйствуетъ. Тогда, выведенный изъ терпнія, онъ заревлъ уже во весь голосъ: мя!… мя!… мя!…— да такъ громко, что ему могъ бы позавидовать и быкъ средней величины.
Вдругъ передъ нимъ точно изъ земли выросло что-то такое черное, огромное. Онъ замолкъ. А то огромное нагибалось, нюхало землю, подпрыгивало, быстро исчезало въ темнот и опять появлялось. Не оставалось никакого сомннія въ томъ, что это левъ. Можно было ясно различить его четыре лапы, почти всю фигуру и большіе, блестящіе въ темнот глаза. Тартаренъ приложился, спустилъ курокъ, другой… Бацъ!… бацъ!… Готово. Прыжокъ назадъ — и охотникъ замеръ на мст съ обнаженнымъ охотничьимъ ножомъ въ рук. Страшный вой раздался въ отвтъ на выстрлы Тартарена.
— Ловко угодилъ! — крикнулъ храбрый тарасконецъ, готовый встртить звря ударомъ ножа.
Выстрлъ дйствительно угодилъ ловко, и зврь скрылся, продолжая выть. Но охотникъ не тронулся съ мста, онъ ждалъ самку… какъ описано въ книгахъ. Къ сожалнію, самка не пришла. Прождавши еще часа два, Тартаренъ почувствовалъ порядочную усталость. Земля была сыра, ночная свжесть и морской втерокъ давали себя чувствовать.
— Теперь можно и соснуть до утра,— разсудилъ охотникъ и, во избжаніе ревматизма, принялся за раскладываніе своей ручной палатки.
Только тутъ вышелъ неожиданный казусъ: палатка оказалась такъ хитро устроенной, такъ хитро, что разложить ее не было никакой возможности. Какъ онъ не бился, какъ ни кряхтлъ, ничего не выходило и палатка не раскрывалась. Такіе зонты иногда попадаются, что, какъ на смхъ, въ сильный дождь-то ни за что ихъ и не раскроешь. Измученный Тартаренъ бросилъ палатку на землю и улегся на нее, ругаясь самою отборною провансальскою бранью.
Тра-ля-ля… Тра-ля-ля-ля!…
— Qus асо? Что такое? — проговорилъ Тартаренъ съпросонья.
Въ казарм Мустафы трубили зорю. Охотникъ за львами протиралъ глаза въ крайнемъ недоумніи. Гд онъ? Гд вчерашняя дикая пустыня? Знаете ли, читатель, гд онъ былъ? На грядахъ артишокъ, между грядами цвтной капусты съ одной стороны и свеклы — съ другой. Его пустыня была засажена овощами. А тутъ же близехонько, на зеленыхъ холмахъ верхней Мустафы, блли хорошенькія алжирскія виллы, облитыя розовымъ свтомъ наступающаго утра,— ни дать, ни взять окрестности Марсели съ ихъ хорошенькими дачками. Мирный и со всмъ буржуазный видъ огородовъ до крайности удивилъ и разсердилъ нашего бднаго героя.
— Съ ума, должно быть, сошли эти люди,— разсуждалъ онъ самъ съ собою,— нашли гд сажать артишоки, когда тутъ львы бродятъ! Вдь, не во сн же мн все приснилось… Левъ былъ здсь… вотъ и явное доказательство.
Явнымъ доказательствомъ служили кровавые слды убжавшаго звря. Съ благоразумною осторожностью, держа наготов револьверъ, неустрашимый Тартаренъ направился по слдамъ и вышелъ на небольшой участокъ земли, засянный овсомъ. Овесъ помятъ, лужа крови, а въ луж крови съ широкою раной въ голов лежитъ растянувшись… Угадайте, кто лежитъ?
— Левъ, разумется!
Нтъ, не левъ,— оселъ, одинъ изъ тхъ маленькихъ осликовъ, что въ Алжир зовутъ буррико (а у насъ, въ Россіи, зовутъ ишаками).

VI.

Самка.— Страшная битва.— Свиданіе кроликовъ.

Въ первую минуту, при вид своей несчастной жертвы, Тартаренъ страшно разозлился. Да и было съ чего: стрлялъ льва — убилъ ишака! Но жалость быстро смнила собою чувство досады. Бдный ишачекъ былъ такой хорошенькій, такая у него добродушная мордочка. Кожа была еще теплая, бока судорожно вздрагивали отъ прерывающагося дыханія. Тартаренъ опустился на колна и попробовалъ остановить кровь своимъ алжирскимъ поясомъ. Великій человкъ ухаживаетъ за маленькимъ осликомъ. Можетъ ли быть что-нибудь трогательне такой картины? И осликъ, въ которомъ чуть теплилась послдняя искра жизни, открылъ на мгновенье глаза и раза два или три пошевелилъ своими длинными ушами, точно хотлъ сказать: ‘Благодарю!… Благодарю!…’ Послдняя судорога пробжала отъ головы до хвоста и ишачка не стало.
— Чернышъ! Чернышъ! — послышался голосъ, полный тревоги.
Зашуршали и раздвинулись втки сосднихъ кустовъ. Тартаренъ вскочилъ на ноги и принялъ оборонительное положеніе. То пришла самка.
Пришла она, разъяренная и страшная, въ образ старой эльзаски, вооруженной краснымъ дождевымъ зонтомъ и вопящей на всю округу о пропавшемъ ослик. Лучше бы было Тартарену встртиться съ настоящею львицей, чмъ съ этою сердитою старухой. Напрасно пытался бдняга объяснить ей, какъ все произошло по недоразумнію, какъ онъ принялъ Черныша за лъва африканской пустыни. Старуха приняла это за насмшку и съ крикомъ ‘tarteifle!’ {Исковерканное мстнымъ говоромъ нмецкое: Der Teufel — чортъ.} начала бить Тартарена зонтомъ. Нашъ растерявшійся герой защищался, какъ могъ, отражалъ удары своимъ штуцеромъ, увертывался, отскакивалъ, кричалъ: ‘Позвольте, сударыня… позвольте…’
Она посылала его ко всмъ чертямъ, ничего не хотла слушать и продолжала наносить удары. Къ счастію, третъе лицо появилось на пол битвы. На крики прибжалъ мужъ эльзаски, тоже эльзасецъ, содержатель кабачка, человкъ очень сильный въ ариметик. Какъ только онъ увидалъ, съ кмъ иметъ дло, и что убійца охотно готовъ заплатить за свое злодяніе, эльзасецъ обезоружилъ супругу и вступилъ въ мирные переговоры. Тартаренъ заплатилъ двсти франковъ, оселъ стоитъ десять,— такова обыкновенная цна ишаковъ на арабскихъ рынкахъ. Потомъ общими силами зарыли Черныша, и эльзасецъ, приведенный въ благодушное настроеніе видомъ тарасконскихъ золотыхъ, пригласилъ героя зайти закусить въ его кабачк, находившемся въ нсколькихъ шагахъ на большой дорог. Алжирскіе охотники каждое воскресенье заходили въ него на перепутьи, здсь лучшія въ округ мста для охоты, въ особенности же много кроликовъ.
— А львовъ? — спросилъ Тартаренъ. Эльзасецъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ.
— Какихъ львовъ?
— Да, львовъ… видаете вы иногда? — продолжалъ, уже немного запинаясь, неустрашимый охотникъ.
Кабатчикъ расхохотался.
— Вотъ такъ исторія!… А зачмъ бы это они сюда пришли?
— Стало быть, ихъ совсмъ нтъ въ Алжир?
— По правд сказать, я никогда не видывалъ, хотя живу здсь лтъ двадцать. Точно, разсказывали что-то такое… Кажется, въ газетахъ даже было. Только это тамъ, много дальше, на юг.
Они подошли въ кабачку. Кабакъ какъ кабакъ, точь-въ-точь такіе же можно встртить на любой прозжей дорог во Франціи, надъ дверью торчитъ засыхающая втка зелени, на стн нарисованы билліардные кіи, а надъ всмъ этимъ безобидная вывска:

Свиданіе кроликовъ.

Какъ вамъ это нравится? Свиданіе кроликовъ!.. О, Бравида! Что бы ты сказалъ?

VII.

Омнибусъ, мавританка и внокъ жасмина.

Такое начало способно отбить охоту стрлять львовъ у очень многихъ людей, но Тартарена не такъ-то легко было обезкуражить.
‘Львы тамъ, дальше, на юг,— разсуждалъ онъ самъ съ собою,— и прекрасно: я поду дальше, на югъ!’
Онъ позавтракалъ, поблагодарилъ хозяевъ, не помня зла, поцловался со старухой, пролилъ послднюю слезу о несчастномъ Черныш и поспшилъ въ Алжиръ, съ твердымъ намреніемъ въ тотъ же день забрать свои пожитки и ухать на югъ. На грхъ, дорога отъ Мустафы показалась ему на этотъ разъ много длинне, чмъ наканун. Солнце пекло безъ милосердія, не продохнуть отъ пыли. А тутъ еще эта складная палатка тяжела чертовсви! Тартаренъ чувствовалъ, что не дойдетъ пшкомъ до города. Онъ остановилъ первый омнибусъ и слъ въ него.
Бдный, бдный Тартаренъ! Ради громкаго имени и славы, лучше было бы ему не садиться въ этотъ злополучный рыдванъ и продолжать путь по образу пшаго хожденія, лучше было бы пасть мертвымъ на пыльной дорог подъ тяжестью тропической атмосферы, складной палатки и двухствольныхъ штуцеровъ.
Тартаренъ занялъ въ омнибус послднее свободное мсто. Въ глубин кареты сидлъ, уткнувши носъ въ молитвенникъ, какой-то священникъ съ большою черною бородой, противъ него молодой арабъ купецъ, потомь мальтійскій матросъ и четыре или пять мавританокъ, изъ-за блыхъ покрывалъ видны были только ихъ черные глаза. Он возвращались съ богомолья на могил Абдель-Кадера, но незамтно было, чтобы посщеніе могилы знаменитаго шейха ихъ сильно опечалило. Он болтали между собою, весело смялись и грызли конфекты, кутаясь въ свои покрывала. Тартарену показалось, что он часто поглядываютъ на него, въ особенности одна, сидвшая какъ разъ противъ него. Она глазъ съ него не сводила во всю дорогу. Хотя лицо этой женщины было плотно закрыто, но по блеску темныхъ глазъ, по нжной ручк съ золотыми браслетами, высовывавшейся отъ времени до времени изъ-подъ покрывала, по звуку голоса, по граціи движеній,— словомъ, по всмъ признавамъ можно било безошибочно сказать, что за безобразнымъ блымъ платкомъ скрывается нчто молодое, красивое, восхитительное. Несчастный Тартаренъ не зналъ куда дваться. Притягательная сила чудныхъ восточныхъ глазъ приводила его въ сильное смущеніе, манила и дразнила, бросала его то въ жаръ, то въ холодъ.
А тутъ еще,— какъ бы съ тмъ, чтобы совсмъ доканать его,— вмшалась въ дло туфелька обворожительной незнакомки, точно шаловливая мышка, эта крошечная туфелька заигрывала съ толстыми охотничьми сапогами. Что длать? Какъ быть? Отвтить на эти взгляды, отвтить пожатіемъ плутовк-туфельк? Да, ну, а послдствія?… Любовная интрижка на Востов можетъ легко окончиться страшною катастрофой! И пылкое, романтически настроенное воображеніе тарасконца уже рисовало картину, какъ онъ попадетъ въ руки евнуховъ, какъ ему отржутъ голову, или сдлаютъ что-нибудь еще похуже, зашьютъ въ кожаный мшокъ и бросятъ въ море. Это значительно охладило его пылъ. А крошечная туфелька, знай себ, не унимается, большіе темные глаза, словно черные бархатистые цвты, такъ и шепчутъ: ‘сорви насъ!’
Омнибусъ остановился на театральной площади, противъ улицы Бабъ-Ацуна. Одна за другою вышли изъ него мавританки, кутаясь въ свои покрывала. Сосдка Тартарена поднялась съ мста послднею и при этомъ ея лицо такъ близко наклонилось въ лицу нашего героя, что онъ почувствовалъ на себ ея дыханіе, вющее молодостью и свжестью, ароматъ жасмина, мускуса и конфектъ. На этотъ разъ тарасконецъ не выдержалъ. Опьяненный любовью и готовый на все, онъ бросился слдомъ за мавританкой. Слыша за собой топотъ его тяжеловсныхъ шаговъ, она обернулась, приложила палецъ къ тому мсту покрывала, за которымъ предполагались губы, и бросила ему внокъ изъ нанизанныхъ одинъ на другой цвтовъ жасмина. Тартаренъ нагнулся поднять его, но такъ какъ герой нашъ былъ довольно полонъ и, въ тому же, обремененъ своимъ вооруженіемъ, то и не могъ скоро управиться съ этимъ. Когда онъ поднялся, прижимая въ сердцу внокъ жасминовъ, мавританки уже не было.

VIII.

Спите спокойно, львы африканскіе!

Спите, африканскіе львы! Спите спокойно въ вашихъ логовахъ среди алоэ и дикихъ кактусовъ. Тартаренъ изъ Тараскона не скоро еще начнетъ избивать васъ. Вс его боевые снаряды, ящики съ оружіемъ, аптека, складная палатка, питательные консервы мирно лежатъ, упакованные, въ ‘Европейской гостиниц’. Мирно покойтесь и вы, хищники грозной пустыни! Тарасконецъ ищетъ свою мавританку. Со времени поздки въ омнибус несчастному герою во сн и на яву чудится шаловливая красная туфелька, заигрывавшая съ его толстыми сапогами, и въ каждомъ дуновеніи морскаго втерка слышится запахъ мускуса, конфектъ и жасмина.
Тартаренъ жить не можетъ безъ своей мавританки. Онъ долженъ найти ее во что бы то ни стало! Только не легкое дло разыскать въ город со стотысячнымъ населеніемъ женщину по такимъ примтамъ, какъ цвтъ глазъ и туфель, да ароматъ дыханія, и лишь безъ ума влюбленный тарасконецъ способенъ пуститься на такое предпріятіе. Всего ужасне то, что подъ своими блыми чехлами вс мавританки похожи одна на другую. Къ тому же, эти дамы почти никуда не показываются, и чтобы увидать ихъ, надо идти въ верхній городъ, въ арабскій кварталъ, въ городъ турки. А этотъ городъ настоящая трущоба: темные переулки, точно корридоры, безпорядочно тянутся по горамъ, мрачные дома подозрительно смотрятъ на прохожаго своими крошечными, ршетчатыми окнами, вс двери наглухо заперты, по об стороны множество темныхъ лавчонокъ, въ которыхъ сидятъ свирпые турки, курятъ трубки съ длинными чубувами и тихо говорятъ о чемъ-то другъ съ другомъ. Кто ихъ знаетъ, о чемъ они тамъ говорятъ, быть можетъ, на разбой сговариваются.
Не желая быть уличеннымъ во лжи, я не могу сказать, чтобы Тартаренъ съ покойнымъ сердцемъ проходилъ по опаснымъ закоулкамъ верхняго города. Совсмъ напротивъ, онъ сильно волновался и лишь съ большими предосторожностями пускался въ эти темныя ущелья, зорко посматривалъ по сторонамъ и не спускалъ руки съ курка револьвера, точь-въ-точь какъ въ Тараскон по дорог къ клубу. Каждую минуту ему казалось, что вотъ-вотъ нагрянетъ стая евнуховъ и янычаръ и пойдетъ потха. Но непреодолимое желаніе разыскать даму сердца вдохновляло его безумную храбрость и придавало ему сверхъестественную силу.
Въ продолженіе цлой недли Тартаренъ вс дни проводилъ въ верхнемъ город. Его постоянно можно было встртить прохаживающимея вблизи мавританскихъ бань, подкарауливающимъ выходъ мусульманскихъ дамъ, или же сидящимъ у входа въ мечеть и съ величайшими усиліями стаскивающимъ охотничьи сапоги, чтобы войти въ храмъ правоврныхъ. Иногда съ наступленіемъ ночи, на возвратномъ пути, посл безплодныхъ поисковъ вокругъ бань и мечетей, нашъ тарасконецъ останавливался у мавританскаго дома, изъ котораго слышалось монотонное пніе, звуки гитары и тамбурина и доносились отрывки женскихъ голосовъ, женскаго смха.
— Она тутъ, быть можетъ! — шепталъ онъ съ замираніемъ сердца и, если на улиц никого не было, онъ подходилъ къ дому, брался за молотокъ низкой входной двери и тихонько ударялъ имъ.
Псня и смхъ тотчасъ смолкали, за стной раздавался неясный шепотъ.
— Смлй, смлй! — подбадривалъ себя нашъ герой.— Теперь что-нибудь да будетъ!
Всего чаще бывало, что его обливали холодною водой или осыпали корками апельсиновъ. Ничего боле серьезнаго никогда не бывало.
Спите, львы африканскіе!

IX.

Князь Григорій Албанскій.

Прошло боле двухъ недль, а бдняга Тартаренъ все еще разыскивалъ свою алжирскую даму, весьма правдоподобно, что онъ и до сихъ поръ искалъ бы ее такъ же безуспшно, если бы судьба не сжалилась надъ нимъ и не послала ему на помощь нкоего знатнаго албанца. Вотъ какъ это случилось: зимой каждую субботу въ алжирскомъ театр бываютъ маскарады, ни дать, ни взять какъ въ парижской Опер. Въ зал мало народу: нсколько плохенькихъ представительницъ Казино, нсколько легкихъ двицъ, всюду слдующихъ за арміей, спеціально-маскарадные танцоры съ линючими лицами, въ линючихъ костюмахъ, пять или шесть туземныхъ прачекъ съ букетомъ чеснока и шафраннаго соуса. Но главная суть маскарада не въ зал, а въ фойе, которое на этотъ разъ превращается въ игорную комнату. Пестрая и шумливая толпа тснится вокругъ зеленыхъ столовъ: пріхавшіе въ короткій отпускъ тюркосы, мавританскіе купцы изъ верхняго города, негры, мальтійцы, колонисты, земледльцы,— все это волнуется, трепещетъ, блднетъ и стискиваетъ зубы, лихорадочнымъ, мутнымъ взглядомъ слдитъ за картами. Тамъ и сямъ завязываются ссоры, драки, крикъ и ругань на всхъ возможныхъ языкахъ, сверкаютъ ножи, является полиція, денегъ не досчитываются…
Разъ Тартаренъ зашелъ сюда размыкать тоску, забыться среди шума и гама этой дикой сатурналіи. Онъ ходилъ одинъ-одинешенекъ и никакъ не могъ отогнать отъ себя мысли о плнившей его мавританк, какъ вдругъ у одного изъ столовъ, среди криковъ и звона золота, до его слуха донеслись раздраженные голоса:
— Я вамъ говорю, что у меня пропало двадцать франковъ!
— Позвольте, однако…
— Чего тамъ, позвольте!
— Да знаете ли вы, съ кмъ говорите?
— Любопытно!
— Я князь Григорій Албанскій!
При этомъ имени Тартаренъ, въ сильномъ волненіи, протискался сквозь толпу къ самому столу, очень довольный и гордый тмъ, что встртилъ албанскаго князя, съ которымъ познакомился на пароход. Тутъ, однако же, оказалось, что громкій княжескій титулъ не произвелъ ни малйшаго впечатлнія на офицера, съ которымъ происходила ссора.
— Что же изъ этого слдуетъ? — насмшливо воскликнулъ офицеръ и продолжалъ, обращаясь къ публик:— Григорій Албанскій?… Господа, кто слыхалъ про Григорія Албанскаго?… Никто!
Тартаренъ выступилъ впередъ.
— Извините… я знаю его свтлость! — сказалъ онъ, гордо выпячивая грудь.
Офицеръ осмотрлъ его съ головы до ногъ и пожалъ плечами.
— Ну, ладно… Подлите между собой мои двадцать франковъ и убирайтесь къ чорту!
Пылкій Тартаренъ хотлъ броситься за удалявшимся офицеромъ, но князь удержалъ его:
— Оставьте… Я самъ раздлаюсь съ нимъ,— и, взявши Тартарена подъ руку, онъ поспшно вышелъ изъ театра.
Когда они очутились на площади, албанскій князь снялъ шляпу, протянулъ руку нашему герою и, смутно припоминая его фамилію, началъ взволнованнымъ голосомъ:
— Господинъ Барбаренъ…
— Тартаренъ! — робко подсказалъ тотъ.
— Ну, Тартаренъ, Барбаренъ, все равно… Теперь мы друзья на жизнь и смерть!
Благородный албанецъ крпко пожалъ ему руку. Можете себ представить, какою гордостью сіяло лицо Тартарена.
— Князь!… Ваша свтлость! — бормоталъ онъ въ восхищеніи.
Четверть часа спустя, друзья сидли въ ресторан Платановъ, на террас, выходящей съ морю, и благодушествовали за бутылкою вина. Трудно вообразить себ человка боле привлекательнаго, чмъ этотъ албанскій князь. Тонкій, изящный, завитой и гладко выбритый, увшанный удивительными орденами, съ проницательнымъ взглядомъ, мягкими манерами и съ леркимъ итальянскимъ акцентомъ, онъ напоминалъ Мазарини въ молодости и при этомъ былъ очень силенъ въ латинскомъ язык, безпрерывно цитировалъ Тацита, Горація и Комментаріи.
Онъ принадлежалъ къ древней владтельной династіи, по его разсказамъ можно было заключить, что братья изгнали его изъ отечества за либеральный образъ мыслей, когда ему было лтъ десять отъ роду. Съ тхъ поръ онъ скитается по свту, какъ истинный философъ, изъ любознательности и для собственнаго удовольствія. И странное совпаденіе — князь прожилъ три года въ Тараскон. На выраженное Тартареномъ удивленіе, что онъ ни разу не встртилъ его ни въ клуб, ни на Эспланад, его свтлость отвтилъ уклончиво: ‘Я цочти никуда не показывался’. Тартаренъ не сталъ разспрашивать: въ жизни великихъ и сильныхъ міра есть всегда немало таинственнаго.
Вообще князь Григорій оказался милйшимъ изъ владтельныхъ принцевъ. Попивая розовое вино Кресчіи, онъ терпливо слушалъ разсказы Тартарена про таинственную мавританку и даже похвалился, что быстро разыщетъ ее, такъ какъ былъ хорошо знакомъ со многими туземными дамами.
Выпили они основательно и бесдовали долго. На тосты князя: ‘За здоровье алжирскихъ красавицъ!’ Тартаренъ отвчалъ тостами: ‘За освобожденіе Албаніи!’
Внизу подъ террасой рокотало море, плескались волны о берегъ, ночной воздухъ ласкалъ и нжилъ тепломъ, на неб сверкали безчисленныя миріады звздъ, въ платанахъ плъ соловей.
По счету заплатилъ Тартаренъ.

IX.

Скажи мн имя твоего отца, и я теб скажу названіе этого цвтка.

Молодцы эти албанскіе князья, право! Ранымъ-равешенько на другой день посл вечера, проведеннаго въ ресторав Платановъ, князь Григорій былъ у Тартарена.
— Вставайте скорй и одвайтесь… Ваша мавританка найдена… Зовутъ ее Байя… Ей двадцать лтъ, хороша, какъ цвтокъ, и уже вдова.
— Вдова!… Вотъ удача! — радостно воскликнулъ храбрый Тартаренъ, подумывавшій о восточныхъ мужьяхъ съ понятною тревогой.
— Вдова, но… у нея есть братъ.
— Ахъ, чортъ возьми!
— Свирпый мавръ!… Трубками торгуетъ на Орлеанскомъ базар.
Минута молчанія.
— Ну, да васъ-то этимъ не испугаешь,— заговорилъ князь.— Къ тому же, мы какъ-нибудь и поладимъ, быть можетъ, съ этимъ разбойникомъ, если купимъ у него нсколько трубокъ. Одвайтесь-ка, одвайтесь, счастливчикъ!
Блдный, взволнованный, съ сердцемъ, замирающимъ отъ любви, Тартаренъ вскочилъ съ постели и сталъ наскоро застегивать свои широчайшіе фланелевые кальсоны.
— Что же мн длать? — обратился онъ къ князю.
— Очень просто: написать обворожительной вдовушк и просить у нея свиданія.
— Такъ она знаетъ по-французски! — уныло проговорилъ тарасконецъ, мечтавшій о настоящемъ, чистйшемъ Восток, безъ малйшей посторонней примси.
— Ни единаго слова не знаетъ,— отвтилъ князь совершенно спокойно.— Вы мн продиктуете письмо по-французски, а я переведу, вотъ и все.
— О, князь, какъ вы добры!
Тартаренъ молча и сосредоточенно заходилъ по комнат. Нельзя же писать мавританк, какъ пишутъ какой-нибудь портних въ Тараскон. Къ счастію, нашъ герой былъ достаточно начитанъ, что дало ему возможность изъ соединенія краснорчія индйцевъ Густава Эмара съ Путешествіемъ на Востокъ Ламартина и съ сохранившимися въ памяти отрывками изъ Жаколліо составить письмо въ наилучшемъ восточномъ вкус. Письмо начиналось такъ: Подобно страусу въ пескахъ пустыни… и заканчивалась фразой: Скажи мн имя твоего отца, и я теб скажу названіе этого цвтка…
Тартарену очень хотлось, вмст съ письмомъ, послать дам своего сердца букетъ эмблематическихъ цвтовъ, какъ это длается на Восток, но князь Григорій сказалъ, что будетъ много превосходне купить нсколько трубокъ у брата красавицы и тмъ, съ одной стороны, заручиться благорасположеніемъ свирпаго мавра, съ другой — сдлать пріятный подарокъ очаровательной мавританк, курящей очень много.
— Такъ идемте скорй покупать трубки! — воскликнулъ сгорающій отъ нетерпнія Тартаренъ.
— Нтъ, нтъ… Вы подождите, я схожу одинъ… Мн онъ дешевле уступитъ.
— Какъ! Вы сами?… О, ваша свтлость! — и сконфуженный, глубоко тронутый Тартаренъ подалъ свой кошелекъ обязательному албанцу, прося его не щадить издержекъ, лишь бы только угодить прелестной вдовушв.
Дло, однако же, хотя и отлично направленное, пошло далеко не такъ быстро, какъ того можно было ожидать. Мавританка была очень тронута краснорчіемъ Тартарена, очарована его любезностью и съ нетерпніемъ ждала свиданія съ нимъ, вс затрудненія происходили со стороны брата и, чтобы устранить ихъ, приходилось покупать дюжины, сотни трубовъ, цлые тюки.
‘На что нужны Бай вс эти трубви?’ — разсуждалъ иногда самъ съ собою Тартаренъ и, все-таки, продолжалъ покорно расплачиваться.
Наконецъ, перекупивши горы трубокъ и насочинявши почти томъ поэтическихъ посланій въ восточномъ вкус, Тартаренъ достигъ желаемаго. Я считаю излишнимъ распространяться о томъ, съ какимъ замираніемъ сердца собирался нашъ тарасконецъ идти на первое свиданіе, какъ тщательно онъ подстригалъ, выглаживалъ и душилъ свою загрублую бороду охотника по фуражкамъ и какъ онъ не забылъ сунуть въ карманы кистень и два или три револьвера: осторожность никогда не мшаетъ.
Князь былъ такъ обязателенъ, что пошелъ съ Тартареномъ на это первое свиданіе въ качеств переводчика. Вдовушка жила въ верхнемъ город. У ея двери молодой мавръ, лтъ тринадцати или четырнадцати, курилъ сигаретки. Это-то и былъ самъ Али, братъ красавицы. Какъ только Али увидалъ подходящихъ постителей, онъ постучалъ въ дверь и молча удалился. Дверь отворилась. Гостей встртила негритянка и, тоже не говоря ни слова, провела ихъ черезъ внутренній дворъ въ маленькую прохладную комнатку, въ которой ихъ ожидала хозяйка, полулежа на низенькомъ диван. На первый взглядъ она показалась Тартарену меньше ростомъ и полне мавританки, встрченной имъ въ омнибус. Ужь, полно, та ли это самая? Но такое подозрніе лишь мимолетною искрой пронеслось въ голов Тартарена.
Вдовушка была такъ очаровательна: голыя ножки шаловливо выглядывали изъ-подъ складокъ пестраго платья, нжныя ручки были унизаны кольцами, золотистаго цвта лифъ обхватывалъ полный, какъ разъ въ мру, станъ. Вся она такая кругленькая, свженьная. соблазнительная. Янтарный мундштукъ кальяна дымился въ ея губах и всю ее заволакивалъ нжнымъ облакомъ ароматнаго дыма. Тартаренъ вошелъ въ комнату, приложилъ руку къ сердцу и привтствовалъ хозяйку самымъ изящнйшимъ мавританскимъ поклономъ, стараясь придать своимъ глазамъ выраженіе пламенной страсти. Байя нсколько ceкундъ оглядывала его, не говоря ни слова, потомъ уронила мундштукъ, опрокинулась на подушки и закрыла лицо руками. Ея красивая шея и круглыя плечи судорожно вздрагивали отъ неудержимаго, безумнаго хохота.

XI.

Сиди Тартрибенъ-Тартри.

Если вы зайдете какъ-нибудь вечеромъ въ одну изъ алжирскихъ кофеенъ верхняго города, то и теперь еще можете услыхать, какъ старожилы разсказываютъ другъ другу съ подмигиваніями и усмшечками про нкоего Сиди Тартрибенъ-Тартри, очень любезнаго и богатаго европейца, который нсколько лтъ тому назадъ проживалъ здсь съ одною мстною дамочкой, по имени Байя. Сиди Тартри, оставившій по себ столь веселую и игривую память, былъ никто иной,— читатель уже догадался,— какъ нашъ Тартаренъ.
Да, такъ въ мір семъ всегда бываетъ: въ жизни великихъ подвижниковъ и героевъ проскальзываютъ часы ослпленія, заблужденія и слабости. Знаменитый тарасконецъ не избжалъ общей участи, и вотъ почему, въ теченіе двухъ мсяцевъ, забывая львовъ и славу, онъ упивался любовью и предавался восточной нг, убаюканный прелестями благо Алжира, подобно тому, какъ Аннибалъ когда-то благодушествовалъ въ Капу.
Тартаренъ нанялъ домикъ въ самомъ центр арабскаго квартала, хорошенькій, настоящій туземный домикъ, съ внутреннимъ дворикомъ, съ бананами, прохладною верандой и фонтаномъ. Тутъ онъ жилъ вдали отъ всякаго шума съ своею мавританкой, самъ превратившись съ головы до ногъ въ мавра, трубя цлый день свой кальянъ и услаждаясь конфектами съ мускусомъ. Байя тутъ же лежитъ на диван съ гитарой въ рукахъ и напваетъ монотонныя мелодіи. Иногда, для развлеченія своего властелина, она встаетъ и исполняетъ восточный танецъ съ маленькимъ зеркаломъ въ рук, въ которое любуется на свои блестящіе зубы и на кокетливыя улыбки.
Такъ какъ Байя ни слова не знала по-французски, а Тартаренъ — ни слова по-арабски, то бесды и не могли блистать особеннымъ оживленіемъ, и тутъ-то болтливый тарасконецъ могъ на досуг покаяться во всхъ вольныхъ и невольныхъ, но безчисленныхъ грхахъ, учиненныхъ имъ словомъ въ аптек Безюке или въ лавк оружейника Костекальда. Но въ самомъ этомъ покаяніи была своего рода прелесть. Невольное молчаніе въ теченіе цлаго дня наввало на Тартарена какъ бы сладострастную дремоту подъ звуки гитары, глухаго бурчанья кальяна и однообразнаго рокота фонтана.
Кальянъ, бани и любовь наполняли всю его жизнь. Наша счастливая парочка рдко выходила изъ дома. Иногда Сиди Тартри отправлялся вдвоемъ съ своею сожительницей на добромъ мул полакомиться гранахами въ маленькомъ саду, куиленномъ нашимъ героемъ въ окрестностяхъ города. Но ни разу онъ и не подумалъ даже спуститься въ нижніе, европейскіе кварталы съ ихъ кутящими зуавами, съ ихъ алькасарами, биткомъ набитыми офицерами, съ этимъ вчнымъ дребезжаньемъ сабель по мостовой, ему противенъ и невыносимъ былъ европейско-солдатскій Алжиръ, похожій на кордегардію Запада.
Вообще доблестный тарасконецъ наслаждался полнымъ счастіемъ, въ особенности же заявлялъ свое довольство этою новою жизнью Тартаренъ-Санхо, которому очень по вкусу пришлись восточныя лакомства. На Тартарена-Кихота находили, правда, иногда минуты тоскливаго раскаянья при воспоминаніи о Тараскон и объ общанныхъ львиныхъ шкурахъ. Но мрачное настроеніе быстро исчезало отъ одного взгляда Байи или отъ одной ложки дьявольскихъ восточныхъ вареній, душистыхъ и пряныхъ, какъ напитокъ Цирцеи.
Вечерами заходилъ князь Григорій поговорить о свободной Албаніи. По своей безграничной любезности, этотъ милйшій изъ странствующихъ принцевъ исполнялъ въ дом должность переводчика, при случа даже управляющаго, и все это даромъ, конечно, такъ, удовольствія ради. Кром князя, у Тартарена бывали только турки. Вс ужасные пираты съ свирпыми лицами, нагонявшіе на него вначал такой страхъ, оказались, при ближайшемъ знакомств, добрыми и безобидными торговцами, лавочниками и ремесленниками, людьми благовоспитанными, тихими и скромными, себ на ум, большими мастерами играть въ карты. Раза четыре, пять въ недлю эти господа приходили провести вечеръ у Сиди Тартри, слегка обыгрывали его, подали его варенье и въ десять часовъ расходились по домамъ, славя Аллаха и пророка его.
Проводивши гостей, Сиди Тартри и его врная подруга заванчивали вечеръ на террас или, врне, на блой крыш дома, служившей террасой и господствовавшей надъ всмъ городомъ. Кругомъ тысячи такихъ же блыхъ террасъ, освщенныхъ луною, спускались уступами до самаго моря. Съ нкоторыхъ изъ нихъ доносились чуть слышные звуки гитаръ. И вдругъ среди неясныхъ и трепетныхъ звуковъ, точно снопъ лучезарныхъ звздъ, прорзывала ночной воздухъ и неслась къ небу торжественная мелодія, то былъ голосъ красавца муэзина, статная фигура котораго ясно выдлялась на минарет ближней мечети. Онъ плъ славу Аллаха и далеко неслась его чудная, звучная псня.
Байя тотчасъ же опускала гитару и восторженнымъ взоромъ, обращеннымъ къ муэзину, какъ бы упивалась словами молитвы. До тхъ поръ, пока длилось пніе, она глазъ не спускала съ минарета, вся трепещущая подъ вліяніемъ охватившаго ее экстаза. Растроганный Тартаренъ умиленно смотрлъ на нмую молитву своей подруги и думалъ, какъ увлекательна и хороша должна быть религія, способная доводить человка до такой высокой степени воодушевленія.
Облекись во вретище, Тарасконъ, и посыпь главу пепломъ! Твой Тартаренъ подумывалъ сдлаться ренегатомъ.

XII.

Намъ пишутъ изъ Тараскона…

Разъ какъ-то Сиди Тартри возвращался одинъ верхомъ на мул изъ своего пригороднаго садика. Въ воздух уже вяло вечернею прохладой. Убаюканный развалистымъ шагомъ своего мула, охваченный полудремотой благополучнаго обывателя, сложивши ручки на живот, нашъ счастливецъ мрно раскачивался на покойномъ сдл, обвшанномъ плетюшками съ арбузами и огромными толстокожими лимонами. Въ город его заставилъ очнуться громкій голосъ, назвавшій его по имени.
— Э!… Вотъ нежданная встрча! Господинъ Тартаренъ, если не ошибаюсь?
Тартаренъ поднялъ голову и тотчасъ же узналъ загорлое лицо Барбасу, капитана парохода Зуавъ. Онъ сидлъ у двери маленькой кофейной, курилъ трубку и попивалъ абсентъ.
— А, здравствуйте, Барбасу,— отвтилъ Тартаренъ, останавливая своего мула,— какъ поживаете?
Вмсто отвта, Барбасу оглядлъ его удивленными глазами, потомъ расхохотался, да такъ расхохотался, что Тартарену стало даже неловко.
— Съ чего это вы въ чалму-то нарядились, мой добрйшій господинъ Тартаренъ?… Неужто правду болтаютъ, будто вы сдлались туркой?… А какъ поживаетъ маленькая Байичка? Все еще распваетъ Marco la Belle?
— Marco la Belle? — переспросилъ Тартаренъ недовольнымъ тономъ.— Да будетъ вамъ извстно, капитанъ, что особа, о которой вы говорите, честная мавританка и ни слова не знаетъ по-французски.
— Байя не знаетъ по-французски?… Да вы-то въ своемъ ли ум? — и капитанъ захохоталъ еще громче. Но, увидавши, какъ вытягивается лицо бдняги Сиди Тартри, онъ поспшилъ прибавить:— Впрочемъ, можетъ быть, это и не та совсмъ… Быть можетъ, я спуталъ… Только знаете что, господинъ Тартаренъ, вы хорошо сдлаете, если не очень-тобудете доврять алжирскимъ мавританкамъ и албанскимъ князьямъ!
Тартаренъ выпрямился на сдл и выпятилъ грудь.
— Капитанъ! Князь — мой другъ!…
— Ну, ладно, ладно… не сердитесь. Выпьемте-ка лучши. Не хотите?… Не дадите ли какого порученія домой?… Тоже нтъ?… Ну, такъ счастливый путь… Да, кстати, землякъ, у меня вотъ хорошій французскій табакъ. Могу подлиться… Берите, берите!… Онъ вамъ будетъ на пользу… А то ваши проклятые восточные табаки скверно дйствуютъ на мозги…
Капитанъ услся опять за столикъ и принялся за свой абсентъ, а Тартаренъ, погруженный въ невеселую думу, похалъ домой неторопливою рысцой. Хотя его возвышенно-благородная душа и отказывалась врить чему-либо дурному, тмъ не мене, его опечалили инсинуаціи капитана, а этотъ родной, провансальскій выговоръ, это напоминаніе о далекой отчизн,— все это вновь разбудило смутныя угрызенія совсти.
Дома онъ не нашелъ никого. Байя ушла въ баню. Негритянка показалась ему безобразной, домъ мрачнымъ. Под гнетомъ безотчетной тоски Тартаренъ слъ у фонтана и сталъ набивать трубку табакомъ, даннымъ ему Барбасу. Табакъ былъ завернутъ въ обрывокъ газеты Семафоръ. Нашему герою бросилось въ глаза имя роднаго города и онъ сталъ читать:
‘Намъ пишутъ изъ Тараскона:
‘Городъ въ большомъ волненіи. Отъ Тартарена, истребителя львовъ, ухавшаго въ Африку на охоту за этими страшными хищникаи, уже въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ нтъ никакіхъ извстій. Что сталось съ нашимъ смлымъ соотечественникомъ? Страшно даже подумать, когда знаешь, какъ знаемъ мы, его необыкновенную пылкость, его безумную храбрость и жажду опасныхъ приключеній. Погибъ ли онъ, подобно многимъ другимъ, въ пескахъ пустыни, или сталъ жертвою страшныхъ чудовищъ, шкуры которыхъ онъ общалъ привезти согражданамъ? Ужасная неизвстность! Здсь былъ, впрочемъ, слухъ, занесенный негритянскіми купцами, прізжавшими на ярмарку въ Бокеръ, будто они встртили въ пустын по дорог на Томбукту одного европейца, примты котораго сходны съ вншностью нашего дорогаго Тартарена… Господь да сохранитъ его намъ на многіе годы!’
Прочитавши это, тарасконецъ покраснлъ, потомъ поблднлъ, дрожь пробжала по его тлу. Передъ нимъ вдругъ предсталъ весь Тарасконъ: клубъ, охотники по фуражкамъ, зеленое кресло въ лавк Костекальда, а надъ кресломъ, подобно орлу съ распростертыми крыльями, огромные усы храбраго капитана Бравиды… А онъ… онъ, Тартаренъ, позорно сидитъ тутъ на ковр, поджавши подъ себя ноги, какъ какой-нибудь турка, въ то время, какъ его соотечественники воображаютъ, будто онъ избиваетъ кровожадныхъ чудовищъ. Тартарену изъ Тараскона стало невыносимо стыдно и онъ заплакалъ.
Вдругъ герой воспрянулъ:
— На львовъ! На львовъ!
И онъ бросился въ чуланъ, гд подъ слоемъ пыли бездйственно валялись складная палатка, аптека, консервы, ящиви съ оружіемъ…
Черезъ минуту все это было уже на середин двора. Покончились дни Тартарена-Санхо, налицо оставался только Тартаренъ-Кихотъ.
Все быстро осмотрно, вооруженіе, весь снарядъ, огромные сапоги надты, написана короткая записка, которою Байя поручается дружескимъ попеченіямъ князя, къ записк приложено нсколько голубыхъ банковыхъ билетовъ, смоченныхъ слезами… и неустрашимый Тартаренъ мчится въ дилижанс по дорог на Блидахъ… Въ опуствшемъ домик негритянка растерянно разводитъ руками надъ опрокинутымъ кальяномъ, надъ чалмой, валяющейся рядомъ съ туфлями, надъ всми мусульманскими доспхами Сиди Тартри, безпорядочно разбросанными подъ фигурнымъ навсомъ веранды…

ТРЕТІЙ ЭПИЗОДЪ.

Въ стран львовъ.

I.

Дилижансы въ ссылк.

По пыльному алжирскому шоссе катился грузный дилижансъ, по старинному обитый толстымъ, вылинявшимъ отъ времени голубымъ сукномъ, съ огромными жесткими помпонами въ углахъ стежки. Тартаренъ услся, какъ могъ, въ углу кареты. Въ ожиданіи вдохнуть въ себя просторъ пустынь, по которымъ рыщутъ африванскіе хищные зври, нашъ герой вынужденъ былъ довольствоваться пока специфическимъ запахомъ стараго дилижанса, странною смсью всевозможныхъ запаховъ отъ людей, лошадей, сьстныхъ припасовъ, кожи чемодановъ и гнилой соломы. И народъ въ карет былъ всякій: монахъ-траппистъ, купецъ жидъ, дв кокотки, догоняющія свой полкъ — третій гусарскій, фотографъ изъ Орлеансвилля. Но какъ ни разнообразно и интересно было такое общество, нашъ тарасконецъ не расположенъ былъ вступать въ разговоры и сидлъ, мрачно задумавшись, заложивши руки за перевязи своего вооруженія и уставивши штуцера между колнами. Его спшный отъздъ, темные глаза Байи, перспектива грозныхъ опасностей охоты,— все это волновало его умъ и сердце, а тутъ еще этотъ старый европейскій дилижансъ своимъ патріархальнымъ видомъ смутно напоминалъ о Тараскон, о давно прошедшемъ, о дняхъ молодости, поздкахъ по окрестностямъ города, о веселыхъ обдахъ на берегу Роны.
Смерклось, наступила ночь. Кондукторъ зажегъ фонари. Дилижансъ катился, жалобно поскрипывая заржавленными рессорами, лошади отбивали ногами частую дробь по дрянному шоссе, погромыхивали бубенцы. Отъ времени до времени съ имперіала кареты раздавался грохотъ желза. Это встряхивалось боевое снаряженіе смлаго охотника. Въ теченіе нсколькихъ минутъ Тартаренъ видлъ еще, сквозь дремоту, забавныя фигуры сосдей, то мрно кивающихъ головами въ тактъ качки экипажа, то подпрыгивающихъ на толчкахъ, потомъ его глаза закрылись, мысли спутались и только въ ушахъ раздавался неясный гулъ колесъ и старческое покряхтываніе тяжелаго дилижанса.
Вдругъ какой-то таинственный голосъ, хриплый и шамкающій, назвалъ тарасконца по имени:
— Господинъ Тартаренъ! Господинъ Тартаренъ!
— Что нужно? Кто зоветъ меня?
— Я, господинъ Тартаренъ… Вы меня не узнаете?… Я старый дилижансъ, возившій двадцать лтъ тому назадъ пассажировъ изъ Тараскона въ Нимъ… Сколько разъ возилъ я и васъ, и вашихъ друзей, когда вы отправлялись охотиться по фуражкамъ къ Жонкьеру или къ Бельгару… Сначала я было не призналъ васъ,— ишь вы нарядились туркой, да и пополнли таки. Ну, а какъ вы только захрапли, тутъ уже не могло быть сомннія, я сразу узналъ васъ.
— Ладно, ладно! — проговорилъ Тартаренъ съ досадой, потомъ смягчился и добавилъ:— Васъ-то, старина, какъ сюда занесло?
— Ахъ, дорогой мой господинъ Тартаренъ, не по доброй вол занесло меня сюда, могу васъ заврить. Какъ только прошла тамъ желзная дорога, такъ сейчасъ же и поршили, что я уже никуда не гожусь, и отправили меня въ Африку… Да и не меня одного! Почти вс французскіе дилижансы подверглись административной высылк. Признали насъ слишкомъ реакціонными и закабалили въ эту каторгу… Тамъ у васъ во Франціи это зовется алжирскими желзными дорогами.
Тяжко вздохнулъ старый дилижансъ и продолжалъ:
— Ахъ, господинъ Тартаренъ, какъ грустно теперь вспомнить о нашемъ миломъ Тараскон! Хорошее было тогда времячко, время моей молодости! Любо было посмотрть на меня, чисто-начисто вымытаго каждое утро, протертаго масломъ, съ блестящими фонарями! Любо было послушать, какъ почтарь весело пощелкиваетъ бичомъ! Выйдетъ, бывало, кондукторъ въ расшитой галуномъ фуражк, съ рожкомъ на перевязи, вспрыгнетъ на свое сиднье и крикнетъ: ‘Пошелъ! пошелъ!’ Подхватитъ меня четверикъ, звонко гремятъ бубенцы, трубитъ рожокъ, на улиц открываются окна и весь Тарасконъ съ гордостью любуется на дилижансъ, несущійся по большой королевской дорог. А дорога-тог господинъ Тартаренъ! Широкая, столбовая, хорошо содержанная. По об стороны симметрически расположены маленькія кучки щебенки, справа и слва мелькаютъ виноградники, оливковыя деревья. Черезъ каждые двадцать шаговъ трактиры, каждыя пять минутъ остановки. И что за милые, хорошіе люди были мои пассажиры! Мэры и священники хали въ Нимъ представиться префекту или епископу, фабриканты и торговцы тафтой, школьники, спшащіе на каникулы, добрые земледльцы въ расшитыхъ блузахъ, а на имперіал — вы, господа охотники по фуражкамъ, всегда такіе веселые, и каждый изъ васъ распваетъ, бывало, свою псенку на возвратномъ пути, посл удачной охоты! А теперь, Господи Боже мой, что только длается! Что за народъ я катаю! Нехристей какихъ-то, невдомо откуда набжавшихъ сюда и всячески грязнящихъ меня, шершавыхъ негровъ. бедуиновъ, какихъ-то разбойниковъ, всевозможныхъ проходимцевъ, оборванныхъ переселенцевъ, коптящихъ меня своими трубками. И весь этотъ людъ говоритъ на такихъ языкахъ, что самъ чортъ ихъ не разберетъ. И ко всему этому вы сами видите, какъ со мною обходятся: ни меня вымоютъ когда, ни меня вычистятъ. Да чего ужь тамъ, — сала въ колеса жалютъ. Вмсто добрыхъ, крупныхъ и степенныхъ лошадей, запрягаютъ маленькихъ арабскихъ лошаденокъ, бшеныхъ какихъ-то, только он и знаютъ, что бьются да кусаются, да прыгаютъ, какъ козы, ломаютъ ваги и рвутъ постромки. Ай, ай, ай!… Вотъ оно! Вотъ опять начинается исторія! Ну, да и дороги же здсь! Тутъ-то пока еще сносно, такъ какъ близко начальство, а дальше… тамъ и дорогъ совсмъ нтъ никакихъ. Кати себ, какъ знаешь, по горамъ, да по доламъ, да по зарослямъ карличковой пальмы и мастиковаго дерева. Даже станцій нтъ настоящихъ, останавливаемся гд и когда вздумается кондуктору, то на одной ферм, то на другой. Иногда этотъ молодчикъ заставляетъ меня длать крюкъ въ нсколько километровъ, чтобы захать къ пріятелю выпить. А потомъ и катай-валяй во вс ноги, чтобы наверстать потерянное время. Солнце печетъ, раскаленная пыль жжется! Пошелъ-катай! Зацпили, вотъ-вотъ опрокинемся. Пошелъ, погоняй сильнй! Рченка тутъ, въ бродъ пошелъ, вплавь. Дла имъ нтъ, что вымочишься, простудишься, утонешь, пожалуй. Пошелъ, пошелъ!… Каково это въ мои-то годы, при моихъ-то ревматизмахъ! А пріхали, отпрягутъ тебя и бросятъ на всю ночь середи двора какого-нибудь дряннаго каравансарая на втру и холод. Шакалы и гіены шатаются кругомъ и обнюхиваютъ мои ящики, разные бродяги забираются ночевать въ мой кузовъ. Вотъ каково мое житье, дорогой мой господинъ Тартаренъ, и въ такой-то мук мученической мн приходится доживать свой вкъ до того дня, когда упаду я гд-нибудь на дорог, да уже и не поднимусь, и арабы растащатъ меня на щепки варить свое басурманское кушанье.
— Блидахъ! Блидахъ! — возгласилъ кондукторъ, отворяя дверцу.

II.

Встрча съ однимъ маленькимъ господиномъ.

Сквозь потускнвшія отъ времени стекла Тартаренъ увидалъ площадь хорошенькаго узднаго городка, обсаженную апельсинными деревьями и окруженную аркадами, середи площади въ утреннемъ туман маршировали и продлывали свои учебныя эволюціи маленькіе, точно игрушечные, солдатики. Въ кофейняхъ открывали окна, въ углу площади виднлся овощный рынокъ. Все это было очень мило, но львами здсь даже не пахло.
— На югъ!… Дальше на югъ! — пробормоталъ Тартаренъ, отодвигаясь отъ окна въ свой уголъ.
Въ эту минуту дверца отворилась. Въ нее ворвались волны свжаго воздуха и внесли съ собой ароматъ цвтущихъ апельсиновъ, а съ нимъ вмст маленькаго господина въ свтло-коричневомъ пальто, старенькаго, сухаго, сморщеннаго, съ лицомъ величиной въ кулакъ, съ шеей, стянутой широкимъ чернымъ галстухомъ, съ шагреневымъ сверткомъ подъ мышкой и дождевымъ зонтомъ въ рукахъ,— типъ деревенскаго нотаріуса. Маленькій господинъ помстился противъ Тартарена и съ большимъ недоумніемъ сталъ осматривать грозное вооруженіе тарасконскаго героя.
Лошадей отпрягли, запрягли свжихъ, дилижансъ покатилъ дальше. Маленькій господинъ продолжалъ смотрть на Тартарена. Тотъ началъ, наконецъ, сердиться.
— Васъ это, кажется, удивляетъ? — сказалъ онъ, въ свою очередь, пристально вглядываясь въ сосда.
— Нтъ, стсняетъ,— отвтилъ старичокъ совершенно спокойно.
И на самомъ дл, Тартаренъ, при своей корпуленціи, да еще обвшанный складною палаткой, ружьями, револьверами, охотничьимъ ножомъ, занималъ слишкомъ много мста. Отвтъ маленькаго господина окончательно взорвалъ тарасконца.
— А по вашему, быть можетъ, мн бы слдовало отправиться на львовъ съ вашимъ зонтикомъ? — гордо сказалъ знаменитый охотникъ.
Маленькій старичокъ посмотрлъ на свой зонтъ, добродушно улыбнулся и также невозмутимо продолжалъ:
— Такъ вы, стало быть?…
— Тартаренъ изъ Тараскона, истребитель львовъ!
Говоря это, неустрашимый тарасконецъ тряхнулъ синею кистью своей фески, какъ царь пустыни потрясаетъ косматою гривой. Вс пассажиры сразу встрепенулись. Траппистъ началъ креститься, кокотки взвизгивали отъ страха, фотографъ изъ Орлеансвилля пододвинулся къ истребителю львовъ, мечтая о чести воспроизвести портретъ великаго охотника. Только маленькій старичокъ остался, по-прежнему, невозмутимымъ.
— И вы уже много убили львовъ, господинъ Тартаренъ? — спросилъ онъ своимъ ровнымъ голосомъ.
— Да, не мало-таки на свой пай!… И во всякомъ случа побольше, чмъ у васъ на голов волосъ.
Весь дилижансъ невольно разсмялся, глядя на три-четыре желтыхъ волоска, торчавшихъ на голой голов маленькаго, сморщеннаго старичка. Тутъ заговорилъ фотографъ изъ Орлеансвилля:
— Отчаянно опасное это дло, господинъ Тартаренъ… Приходится переживать ужасныя минуты… Вотъ, напримръ, бдняга Бонбоннель…
— А, да… охотникъ за пантерами…— презрительно сказалъ Тартаренъ.
— Вы знакомы съ нимъ? — спросилъ старичокъ.
— Еще бы!… Разъ двадцать охотились вмст.
Маленькій господинъ улыбнулся:
— Такъ и вы, стало быть, охотитесь за пантерами, господинъ Тартаренъ?
— Иногда… знаете, ради забавы,— отвтилъ неустрашимый тарасконецъ и прибавилъ съ геройскимъ видомъ, воспламенившимъ сердца двухъ кокотокъ:
— Это далеко не то, что львы!
— Я такъ полагаю,— нершительно замтилъ фотографъ.— что пантера, это — просто очень большая кошка…
— Именно! — подтвердилъ Тартаренъ, очень довольный возможностью принизить славу Бонбоннеля, особливо при дамахъ.
Дилижансъ остановился, кондукторъ отворилъ дверцу и, обращаясь къ маленькому старичку, почтительно проговорилъ:
— Вотъ вы и пріхали.
Старикъ вышелъ изъ кареты и обратился къ Тартарену:
— Позвольте мн дать вамъ добрый совтъ, господинъ Тартаренъ.
— Какой совтъ?
— А вотъ какой… Говоря по правд, вы мн кажетесь хорошимъ человкомъ… Такъ вотъ что: возвращайтесь-ка поскоре назадъ въ Тарасконъ,— здсь вамъ длать нечего… Тутъ, пожалуй, найдется еще нсколько пантеръ, только для васъ, вдь, это слишкомъ мелкая дичь… Ну, а насчетъ львовъ уже не взыщите,— во всемъ Алжир ни одного не осталось… Мой другъ Шассингъ убилъ послдняго.
Маленькій старичокъ поклонился, затворилъ дверь и ушелъ, добродушно посмиваясь.
— Кондукторъ, кто такой этотъ чудачина? — спросилъ Тартаренъ, презрительно оттопыривши губу.
— Да разв же вы его не знаете? Это господинъ Бонбоннель.

III.

Монастырь львовъ.

Въ Миліонах Тартаренъ покинулъ дилижансъ, направившійся дале на югъ. Два дня дорожныхъ толчковъ, дв ночи, проведенныя безъ сна и не отрывая глазъ отъ окна въ надежд увидать страшную тнь льва гд-нибудь близъ дороги, вс пережитыя волненія и безсонница такъ утомили смлаго охотника, что онъ почувствовалъ необходимосхъ отдыха. Къ тому же, надо признаться, что со времени неудачнаго приключенія съ Бонбоннелемъ нашему честному тарасконцу, несмотря на его вооруженіе, надменный видъ и красную феску, было очень не по себ въ присутствіи фотографа изъ Орлеансвилля и двухъ двицъ третьяго гусарскаго полка.
По широкимъ улицамъ со множествомъ деревьевъ и фонтановъ онъ отправился на поискъ подходящей гостиницы, но у него изъ головы не выходили слова Бонбоннеля. А что, если онъ сказалъ правду? Что, если и въ самомъ дл въ Алжир нтъ совсмъ львовъ? Изъ-за чего же столько хлопотъ, лишеній и тревогъ?
Вдругъ на поворот одной улицы нашъ герой встртился лицомъ къ лицу — угадайте, съ кмъ? — съ великолпнымъ львомъ, сидящимъ пособачьи у двери кофейной, гордо раскинувши на солнд свою золотистую гриву.
— Что же они мн врутъ, будто львовъ нтъ! — воскликнулъ Тартаренъ, отскакивая назадъ.
Левъ услыхалъ это восклицаніе, опустилъ голову и, взявши въ пасть стоявшую на тротуар деревянную чашку, покорно протянулъ ее къ неподвижному отъ изумленія Тартарену. Проходившій мимо арабъ бросилъ въ чашку мдную монету, левъ завилялъ хвостомъ. Тутъ Тартарену все стало ясно. Онъ увидалъ то, чего въ первую минуту волненія не усплъ разсмотрть: толпу,стоявшую вокругъ несчастнаго слпаго и прирученнаго льва, и двухъ вооруженныхъ тяжелыми дубинами негровъ, водившихъ по городу грознаго царя пустынь, какъ савойяры водятъ своихъ сурковъ. Тартарена такъ и взорвало.
— Мерзавцы! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ.— Осмливаться такъ унижать благородное животвое!
Нашъ герой бросился къ льву и вырвалъ чашку изъ его царственной пасти. Негры-поводильщики, воображая, что имютъ дло съ воромъ, кинулись на тарасконца. Произошла страшная свалка. Негры работали кулаками, женщины визжали, ребятишки хохотали. Старый жидъ-башмачникъ вышелъ изъ своей лавчонви:
— Къ мировой шудью ташши! Къ мировой шудью!
Даже слпой левъ попытался рявкнуть. А несчастный Тартаренъ, посл отчаянной борьбы, покатился на пыльную улицу среди разсыпанныхъ мдяковъ.
Въ эту минуту какой-то человкъ пробился сквозь толпу, двумя словами успокоилъ негровъ, отстранилъ вопящихъ бабъ и хохочущихъ ребятишекъ, поднялъ Тартарена, отряхнулъ съ него пыль и соръ и усадилъ его на тротуарный столбивъ.
— Князь!… Вы!… Какими судьбами? — говорилъ запыхавшійся добрякъ Тартаремъ, потирая намятые бока.
— Я, я, мой доблестный другъ,— я собственною персоной. Какъ только я получилъ ваше письмо, такъ сейчасъ же поручилъ Байю попеченіямъ ея брата, взялъ почтовую карету, сломя голову промчался пятьдесятъ лье и, какъ видите, подосплъ какъ разъ вовремя, чтобы освободить васъ отъ неистовства этихъ дикарей… Да что вы такое надлали и изъ за чего вышла вся эта непріятная исторія?
— Ахъ, князь!… Ну, посудите сами, каково же это видть несчастнаго льва съ нищенскою чашкой въ зубахъ… Униженный, порабощенный, опозоренный, служащій посмшищемъ негоднымъ ребятишкамъ…
— Вы ошибаетесь, вы жестоко ошибаетесь, мой благородный другъ. Совсмъ напротивъ, этотъ левъ пользуется величайшимъ почетомъ. Это священное животное принадлежитъ къ составу большаго монастыря львовъ, основаннаго лтъ триста назадъ Магометомъ-бенъ-Ауда. Въ страшной обители четвероногихъ траппистовъ своего рода монахи воспитываютъ и приручаютъ сотни львовъ и отправляютъ ихъ по всей Сверной Африк въ сопровожденіи братій-сборщиковъ подаяній… На эти сборы содержатся монастырь и его мечеть, и негры потому ополчились на васъ, что они врятъ, будто за утайку или пропажу, по ихъ вин, хотя бы одной монетки левъ немедленно ихъ растерзаетъ.
Слушая неправдоподобный, но, тмъ не мене, достоврный разсказъ, Тартаренъ отдышался и пріободрился.
— Во всемъ этомъ для меня важно одно,— сказалъ онъ въ заключеніе,— это то, что,— не во гнвъ почтеннйшему Бонбоннелю,— въ Алжир, все-таки, есть львы!…
— Еще бы не быть львамъ! — воскликнулъ князь.— Съ завтрашняго дня мы пустимся на поиски въ долину Шелиффа, и вы сами увидите…
— Какъ, князь?… Вы располагаете тоже охотиться?
— А вы что же воображали? Что я васъ покину одного въ глубив Африки, среди дикихъ племенъ, языка и обычаевъ которыхъ вы совсмъ не знаете? Нтъ, мой знаменитый другъ, я васъ не покину, мы уже боле не разстанемся… Куда вы, туда и я съ вами!
— О, князь!… О, ваша свтлость!…
И сіяющій отъ счастья Тартаренъ прижалъ въ своей груди благороднаго албанскаго принца. гордо мечтая о томъ, что, подобно Жюлю Жерару, Бонбоннелю и всмъ другимъ славнымъ охотникамъ, и ему, Тартарену изъ Тараскона, будетъ сопутствовать иностранный принцъ въ его охотничьихъ подвигахъ.

IV.

На поход.

Раннею зарей слдующаго дня неустрашимый Тартаренъ и не мене неустрашимый князь Григорій, въ сопровожденіи полдюжины негровъ-носильщивовъ, вышли изъ Миліонаха и направились къ долин Шелиффа по чудесному спуску, отненному жасминами, туйями, рожковыми деревьями, дикими маслинами и перескаемому множествомъ звонко и весело журчащихъ ключей.
Князь Григорій также обвшался всякимъ оружіемъ, какъ славный охотникъ Тартаренъ, да, кром того, изукрасился великолпнымъ и необыкновеннымъ кепи, расшитымъ золотыми галунами и серебряными дубовыми листьями. Такой удивительный головной уборъ придавалъ его высочеству видъ не то мексиканскаго генерала, не то начальника станціи съ береговъ Дуная. Это кепи сильно интриговало тарасконца, онъ ршился, наконецъ, осторожно попросить разъясненія у своего спутника.
— Необходимая вещь для путешествій по Африк,— важно отвтилъ князь, протирая рукавомъ блестящій козырекъ, и потомъ сообщилъ своему наивному товарищу всю важность роли, какую играетъ кепи въ сношеніяхъ съ арабами, пояснилъ ему, что только военная фуражка способна внушать имъ надлежащій страхъ, такъ что гражданское управленіе нашлось вынужденнымъ нарядить въ кепи всхъ своихъ служащихъ, начиная съ сторожей и кончая сборщиками податей. Въ сущности, для управленія Алжиромъ,— поучалъ князь своего друга,— не требуется дльныхъ головъ, да и никакихъ головъ, пожалуй, не требуется, нужно только кепи, блестящее кепи, расшитое какъ можно ярче и надтое хоть на палку.
Друзья разсуждали и философствовали, а караванъ все подвигался и подвигался впередъ. Босоногіе носильщики прыгали съ камня на камень, покрикивая, какъ обезьяны. Оружіе въ ящикахъ громыхало, ружья блестли на солнц. Встрчные туземцы чуть не до земли преклонялись передъ чудодйственнымъ кепи. А тамъ, наверху, на укрпленіяхъ Миліонаха, вышелъ было подышать утреннею прохладой начальникъ арабскаго бюро съ своею супругой, да услыхалъ подозрительный звонъ оружія, увидалъ блескъ стволовъ между деревьями и вообразилъ, что это подкрадываются немирные арабы напасть на городъ, приказалъ скоре опустить подъемный мостъ, ударить тревогу и привести городъ въ осадное положеніе.
Недурное начало для каравана!
Къ вечеру, однако же, дла пошли худо. Одинъ изъ негровъ, несшихъ багажъ, нался липкаго пластыря изъ аптечки и катался по земл отъ жестокихъ спазмъ, другой валялся мертво пьяный отъ выпитаго канфарнаго спирта. Третій, несшій альбомъ для записки путевыхъ и охотничьихъ впечатлній, соблазнился золочеными застежками и бжалъ, воображая, что захватилъ неоцнимое сокровище.
Пришлось остановиться и держать совтъ.
— Я полагаю,— заговорилъ князь, тщетно стараясь распустить плитку пемикана въ усовершенствованной кострюл съ тройнымъ дномъ,— я полагаю, что намъ слдуетъ совсмъ прогнать носильщиковъ-негровъ… Тутъ какъ разъ невдалек есть арабскій рынокъ. Всего лучше будетъ завернуть туда и купить нсколькихъ ишаковъ…
— Ахъ, нтъ… нтъ… ишаковъ не надо! — перебилъ его Тартаренъ, красня до ушей при воспоминаніи о бдняг Черныш. Потомъ онъ спохватился и лицемрно прибавилъ: — Гд же такимъ малявцамъ тащить вс наши пожитки!
Князь улыбнулся.
— На этотъ счетъ вы ошибаетесь, мой дорогой другъ. Какъ ни слабы вамъ кажутся алжирскіе ишачки, а на нихъ можно положиться… Надо только знать, что они способны выносить.. Спросите-ка лучше у арабовъ. Они такъ разъясняютъ нашу колоніальную организацію: во глав всего стоитъ мусю губернаторъ съ толстымъ дрючкомъ, которымъ онъ лупитъ свой штабъ, штабъ срываетъ зло на солдатахъ и колотитъ солдатъ, солдатъ дуетъ кололониста, колонистъ — араба, арабъ — негра, негръ — жида, а жидъ, въ свою очередь, колотитъ ишака. Бдняг ишаку бить уже некого, ну, вотъ онъ и подставляетъ спину и таскаетъ все, что на него ни навьючатъ. Посл этого, кажется, ясно, что онъ потащитъ и ваши ящики.
— Все-таки,— возразилъ Тартаренъ,— я нахожу, что видъ нашего каравана на ослахъ будетъ не особенно красивъ. Мн бы хотлось чего-нибудь боле характернаго, настоящаго восточнаго. Вотъ если бы, напримръ, добыть верблюда.
— За этимъ дло не станетъ,— отвтилъ принцъ, и они направились въ арабскому рынку.
Торгъ былъ расположенъ въ нсколькихъ километрахъ отъ ихъ стоянки, на берегу Шелиффа. Тамъ пять или шесть тысячъ оборванныхъ арабовъ пеклось на солнц и шумно торговалось среди кувшиновъ черныхъ маслинъ, горшковъ съ медомъ, мшковъ съ пряностями и сигаръ, сваленныхъ кучами, на большихъ кострахъ жарились цлые бараны, залитые саломъ, тутъ же босоногіе негры устроили бойни подъ открытымъ небомъ и, облитые кровью, разнимали на части козлятъ, подвшенныхъ къ жердямъ. Въ одномъ углу, подъ тнью палатки въ разноцвтныхъ заплатахъ, сидлъ писецъ-мавръ въ очкахъ и съ большою книгой. Дале толпа неистовствовала вокругъ рулетки, устроенной въ дн желзной хлбной мры, кабилы пустили въ ходъ ножи. Издали несутся радостные крики, веселый хохотъ,— вс въ восторг отъ того, что жидъ съ своимъ муломъ попалъ въ Шелиффъ и тонетъ. Всюду скорпіоны, собаки, вороны и мухи, мухи безъ числа.
И, какъ на грхъ, верблюдовъ не было. Посл долгихъ поисковъ нашелся, все-таки, одинъ, котораго старались сбыть съ рукъ мзабиты. Это былъ настоящій верблюдъ пустыни, классическій верблюдъ, весь облзлый, унылаго вида и до того изголодавшійся, что его горбъ совсмъ опалъ отъ худобы и вислъ жалкимъ мшкомъ на боку. Тартаренъ нашелъ его восхитительнымъ и потребовалъ, чтобы его тотчасъ же нагрузили. Верблюдъ покорно опустился на колна: ящики и чемоданы были повшены. Князь услся на шею животнаго, а Тартаренъ, ради пущей важности, забрался на самый верхъ горба, между двумя ящиками, и оттуда гордымъ и величественншсъ жестомъ привтствовалъ толпы сбжавшихся со всхъ сторонъ оборванцевъ. Вотъ бы когда показаться тарасконцамъ!
Верблюдъ поднялся на ноги и зашагалъ… Что за притча. Не усплъ верблюдъ сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ Тартаренъ почувствовалъ, что блднетъ, его гордая феска принимаетъ послдовательно одно за другимъ т же положенія, которыя такъ помяли ее на пакетбот Зуавъ. Проклятый верблюдъ раскачивается, какъ фрегатъ.
— Князь… принцъ! — едва выговариваетъ совсмъ позеленвшій Тартаренъ, хватаясь за складки верблюжьяго горба,— Бога ради… Сойти, сойти… Я чувствую, я чувствую, что посрамлю Францію.
Чорта съ два! Верблюдъ разошелся и остановить его не было никакой возможности. За нимъ бжало четыре тысячи арабовъ, жестикулируя, хохоча, какъ полуумные, и сверкая на солнц шестью стами тысячъ блыхъ зубовъ. Великій тарасконецъ вынужденъ былъ склониться передъ неизбжностью своей судьбы, и онъ дйствительно склонился на горбъ верблюда. Склонилась гордая феска, и Франція была посрамлена.

V.

Вечеръ на-сторож.

Какъ ни живописно было путешествіе на верблюд, а наши истребители львовъ принуждены были отъ него отказаться во вниманіе къ красной феск съ синею кистью. Они направились дале на югъ по образу пшаго хожденія, тарасконецъ передомъ, за нимъ верблюдъ съ багажомъ и албанецъ въ арріергард. Экспедиція продолжилась около мсяца.
Въ поискахъ за несуществующини львами грозный Тартаренъ бродилъ изъ дуара въ дуаръ {Дуаръ — становище кочевыхъ арабовъ.} по обширной долин Шелиффа, по страшному и безобразно потшному французскому Алжиру, гд ароматы древняго Востока мшаются съ запахомъ скверной водки и казармы, гд наивныя черты патріархальнаго быта перепутываются съ нелпою солдатчиной. Любопытное и поучительное зрлище для глазъ, которые умютъ видть: первобытный и въ конецъ прогнившій народъ, который мы цивилизуемъ, прививая ему наши пороки, дикая и безконтрольная власть туземныхъ начальниковъ, нашихъ ставленниковъ, которые важно сморкаются въ жалуемыя имъ ленты ‘Почетнаго Легіона’ первой степени и которые изъ-за самодурства приказываютъ бить людей палками по пятамъ, безсовстные суды кадіевъ, этихъ тартюфовъ Корана, мечтающихъ о наградахъ и орденахъ и продающихъ свои приговоры, подобно тому какъ Исавъ продалъ право первородства за горшокъ чечевичной похлебки.
Пьяные и развратные каиды, попавшіе въ командиры изъ лакеевъ какого-нибудь генерала Юсуфа, напиваются шампанскимъ съ босоногими прачками и задаютъ шампанское жареною бараниной въ то время, какъ цлое племя околваетъ съ голода и вырываетъ у борзыхъ собакъ кости, выкидываемыя съ господскаго пира.
А кругомъ цлыя области заброшенныхъ полей, выжженныхъ солнцемъ, заросшихъ дикимъ кактусомъ и чахлыми кустарниками. Это житница Франціи! Житница, увы, безплодная и богатая только шакалами да клопами. Покинутыя селенія, одурвшія отъ голода и отчаянія племена, бгущія куда глаза глядятъ и устилающія свой путь трупами… Тамъ и сямъ французскіе поселки съ развалившимися домами, съ одичавшими полями, опустошенными саранчей, пожирающею даже занавсы на окнахъ, съ пьяными колонистами, не выходящими изъ кабаковъ.
Вотъ что увидалъ бы Тартаренъ, если бы потрудился взглянуть вокругъ себя, но, увлеченный своею страстью къ львамъ, знаменитый тарасконецъ шелъ своею дорогой, не оглядываясь ни направо, ни налво, тщетно ища взоромъ воображаемыхъ чудовищъ, упорно не показывавшихся нигд.
Такъ какъ складная палатка, по-прежнему, не поддавалась никакимъ ухищреніямъ и не распладывалась, а плитки пемикана, по-прежнему, не распускались ни въ холодной вод, ни въ кипятк, то нашимъ путешественникамъ пришлось искать пріюта у туземцевъ. Благодаря кепи князя Григорія, ихъ всюду принимали съ распростертыми объятіями. Они останавливались у начальствующихъ лицъ, въ удивительныхъ дворцахъ, обширныхъ блыхъ сараяхъ безъ оконъ, въ которыхъ были въ кучу свалены кальяны и коммоды краснаго дерева, смирнскіе ковры и карсельскія лампы, рзные ящики, наполненные турецкими секинами, и бронзовые часы стиля Луи-Филиппа. Въ честь Тартарена давались праздники и обды, устраивались скачки и джигитовки, разстрливалось множество пороха. Потомъ, когда увеселенія были кончены, являлся добродушный ага и представляль счетъ. Таково ужь арабское гостепріимство. А львовъ все нтъ, какъ нтъ. Нашъ тарасконецъ не унывалъ, однако же, смло подвигаясь на югъ, онъ цлыми днями бродилъ по зарослямъ, концомъ штуцера похлопывалъ по карличковымъ пальмамъ и покрикивалъ: ‘кшишь! кшишь!’ передъ каждымъ кустомъ. Затмъ каждый вечеръ онъ выходилъ ‘взять зорю’ часика на два, на три. Все напрасно,— львы и носа не показывали.
Разъ вечеромъ, часовъ около шести, когда караванъ, проходилъ зарослью мастиковаго дерева, въ которомъ кое-гд лниво вспархивали отяжелвшія отъ жары куропатки, Тартарену показалось, будто онъ слышитъ,— но далеко, далеко, едва уловимо,— чудный ревъ, къ которому онъ такъ усердно прислушивался въ Тараскон, стоя за баракомъ звринца. Сперва нашъ герой думалъ, что ему это только почудилось. Но черезъ минуту, все еще очень издалека, но уже вполн явственно, онъ различилъ настоящее рыканіе льва. На этотъ разъ не могло быть сомннія: на страшный голосъ отозвался испуганный вой собакъ на арабскихъ кочевьяхъ и загромыхали консервы и оружіе въ ящикахъ на вздрагивающемъ горб верблюда.
И такъ, сомннія нтъ, левъ близко. Скорй, скорй на сторожу, нельзя терять ни минуты. Какъ разъ тутъ же близехонько оказался старый марабу (могила мусульманскаго святаго), съ блымъ куполомъ, большими желтыми туфлями праведника въ ниш надъ дверью и множествомъ всякихъ ex voto,— обрывковъ бурнусовъ, нитей галуна, рыжихъ волосъ, висящихъ по стнамъ. Тартаренъ оставилъ тамъ своего принца и верблюда и пустился на поиски удобнаго для сторожи мста. Князь Григорій хотлъ было идти съ нимъ, но тарасконецъ не согласился: онъ хотлъ помряться съ львомъ одинъ-на-одинъ. А на всякій случай онъ попросилъ его свтлость быть невдалек и изъ предосторожности передалъ принцу свой бумажникъ,— толстый бумажникъ, набитый цнными бумагами и банковыми билетами, которые левъ могъ бы, пожалуй, изорвать въ клочки. Устроивши все какъ слдуетъ, герой отправился на розыски подходящаго мста. Въ ста шагахъ отъ могилы, на берегу почти высохшей рчонки, подъ лучами заката трепеталъ небольшой лсокъ олеандровъ. Тутъ-то и расположился Тартаренъ, точь-въ-точь по писанному: онъ сталъ на одно колно со штуцеромъ въ рукахъ и воткнулъ передъ собою охотничій ножъ въ песокъ. Наступила ночь. Розовые тоны перешли въ фіолетовые и быстро смнились темно-синими. Внизу, среди мелкихъ камушковъ, точно ручное зеркало, сверкала вода, задержавшаяся въ выбоин. То былъ водопой хищныхъ зврей. На склон противуположнаго берега чуть виднлась блесоватая тропа, протоптанная ихъ могучими лапами среди заросли мастичника. При вид этой таинственной тропы невольная дрожь пробгала по тлу. Прибавьте къ этому смутные звуки африканской ночи, шелестъ втвей, крадущіеся шаги бродячихъ животныхъ, глухой лай шакаловъ… а тамъ, наверху, во ста или въ двухъ стахъ метрахъ надъ головой югромныя стаи журавлей, летящихъ съ раздирающими душу криками… и вы поймете, какъ трудно человку сохранить полное спокойствіе.
Тартаренъ и не сохранилъ его, можно даже сказать, что совсмъ утратилъ. Зубы бдняги громко стучали, а стволъ его ружья, положенный на рукоятку охотничьяго ножа, воткнутаго въ землю, отбивалъ частую дробь не хуже испанскихъ кастаньетъ. Что ни говорите, а выдаются такіе вечера, когда человкъ просто не въ удар, къ тому же, въ чемъ же собственно заключалось бы истинное геройство, если бы герои никогда не испытывали страха?
Ну, и Тартаренъ испытывалъ страхъ, да еще какой страхъ! И, однако же, бодро выдерживалъ часъ, два часа, но всякое геройство иметъ свой конецъ. Тарасконецъ вдругъ услыхалъ шаги, близехонько отъ него мелкіе камушки посыпались на пересохшее дно ручья. На этотъ разъ ужасъ охватилъ охотника, онъ вскочилъ на ноги, выстрлилъ два раза наудачу и во вс ноги ретировался къ могил мусульманскаго святаго, оставивши въ песк свой охотничій ножъ, въ вид креста, водруженнаго на память грядущимъ поколніямъ о величайшей изъ паникъ, когда-либо охватывавшихъ душу истребителя чудовищъ.
— Князь, князь!… Сюда, ко мн… левъ!…
Отвта не было.
— Князь… принцъ!… Гд вы тамъ?
Принца нигд не было. На блой стн мусульманской могилы выдлялась только неуклюжая фигура верблюда. Князь Григорій исчезъ, унося съ собою бумажникъ съ банковыми билетами. Его высочество цлый мсяцъ терпливо поджидалъ такого случая.

VI.

Hаконецъ-то!

На другой день посл этихъ трагическихъ событій, когда нашъ герой проснулся на разсвт и окончательно убдился въ безвозвратности исчезновенія принца и бумажника, когда онъ понялъ, что предательски обокраденъ и покинутъ въ дикой, чужой стран съ престарлымъ верблюдомъ и небольшимъ количествомъ мелкой монеты въ карман, тогда знаменитый тарасконецъ впервые началъ сомнваться. Онъ усомнился въ Албаніи, усомнился въ дружб, въ слав, усомнился даже въ львахъ и горько заплакалъ.
Онъ сидлъ, печально захвативши голову, обими руками, штуцеръ лежалъ на его колнахъ, а надъ нимъ стоялъ верблюдъ и уныло чавкалъ свою жвачку. Вдругъ шелохнулась цыновка, прикрывавшая входную дверь, и передъ ошеломленнымъ Тартареномъ появилась громадная, косматая голова льва, своды стараго зданія дрогнули отъ страшнаго рева, подпрыгнули даже желтыя туфли мусульманскаго праведника въ ниш надъ дверью.
Не.дрогнулъ только Тартаренъ.
— А, наконецъ-то! — вскричалъ онъ, прикладывая ружье къ плечу. Пафъ! Пафъ!… Трахъ! Трахъ! — готово.
Дв разрывныхъ пули угодили прямо въ голову льва. Съ минуту подъ раскаленнымъ африканскимъ небомъ летлъ во вс стороны цлый фейерверкъ львиныхъ мозговъ, осколковъ черепа и окровавленныхъ лохмотьевъ рыжей шерсти. Потомъ все упало на землю и Тартаренъ увидалъ двухъ негровъ, несущихся на него съ поднятыми дубинами. Онъ узналъ негровъ, поколотившихъ его въ Миліонах.
Сущій скандалъ! Разрывныя тарасконскія пули уложили прирученнаго льва, несчастнаго слпца, ходившаго по сбору на монастырь Магомета-бенъ-Ауда.
На этотъ разъ — слава Аллаху и пророку его! — тартаренъ отдлался очень счастливо. Чернокожіе, освирпвшіе фанатики, наврное, разнесли бы его въ клочки, если бы христіанскій Богъ не сжалился надъ героемъ Тараскона и не послалъ бы ему ангела-избавителя въ образ полеваго сторожа орлеансвилльской общины, прибжавшаго на выстрлы съ саблей подъ мышкой. Видъ кепи сразу охладилъ неистовый гнвъ негровъ. Спокойный и величественный стражъ общественной безопасности составилъ протоколъ о событіи, приказалъ взвалить на верблюда бренные останки льва и, вмст съ потерпвшими и обвиняемымъ, препроводилъ по начальству въ Орлеансвилль.
Началась длинная и страшная процедура.
Посл только что пройденнаго Алжира кочевыхъ туземцев, Тартаренъ изъ Тараскона познакомился съ не мене потшнымъ, но и не мене грознымъ Алжиромъ городовъ, судебныхъ мстъ и адвокатскихъ кляузъ. Тутъ онъ узналъ вс судебные выверты, которые продлываются за стаканами пунша въ кофейняхъ, узналъ темную адвокатсжую практику, узналъ приставовъ и длопроизводителей, всю голодную саранчу, гнздящуюся за кипами гербовой бумаги, объдающую колониста до подметокъ его сапоговъ, пожирающую его живьемъ.
Прежде всего оказалось необходимымъ ршить вопросъ о томъ, на какой территоріи убитъ левъ,— на территоріи гражданскаго или военнаго вдомства. Въ первомъ случа дло подлежало разбирательству коммерчесжаго суда, во второмъ — Тартарепъ подвергался суду военному. При одномъ имени военнаго суда впечатлительному тарасконцу представлялось, что его сейчасъ же разстрляютъ на гласис укрпленій, или, по крайней мр, засадятъ на вки вковъ въ арабскій сило {Silo — вырытая въ земл яма, родъ громаднаго кувшнна, въ который арабы ссыпаютъ хлбъ и, какъ говорятъ, сажаютъ иногда преступниковъ.}. Всего ужасне было то обстоятельство, что въ Алжир до крайности сбивчиво разграниченіе этихъ двухъ территорій. Наконецъ, посл цлаго мсяца хлопотъ, интригъ, хожденій по арабскимъ бюро, было ршено, что хотя, съ одной стороны, левъ и убитъ на территоріи военнаго вдомства, за то, съ другой, Тартаренъ, стрляя въ него, находился на территоріи, состоящей въ гражданскомъ управленіи. А потому дло было разобрано гражданскимъ судомъ, и нашъ герой присужденъ въ уплат убытковъ въ размр двухъ тысячъ пятисотъ франковъ, не считая судебныхъ издержекъ.
Какъ раздлаться со всми этими платежами? Нсколько піастровъ, уцлвшихъ отъ захвата албанскимъ принцемъ, даннымъ-давно ушли на гербовую бумагу и на угощенія дльцовъ. Несчастный истребитель львовъ оказался вынужденнвмъ распродать въ розницу вс свои пожитки, начиная съ ружей, кинжаловъ и револьверовъ. Одинъ торговецъ бакалейными товарами купилъ пищевые консервы, аптекарь пріобрлъ остатки пластырей. Даже охотничьи сапоги отправились слдомъ за усовершенствованною складною палаткой, попавшею въ лавку старьевщика и занявшею мсто въ ряду кохинхинскихъ рдкостей. За всми уплатами у Тартарена остались только шкура льва и верблюдъ. Шкуру онъ тщательно упаковалъ и отправилъ въ Тарасконъ, адресовавпій ее на имя храбраго капитана Бравиды (читатель скоро узнаетъ, что сталось съ этимъ баснословнымъ трофеемъ). Что же касается верблюда, то нашъ знаменитый охотникъ разсчитывалъ воспользоваться имъ, чтобы добраться до города Алжира, только, конечно, не верхомъ, а продавши его и на эти деньги взявши мсто въ дилижанс. Онъ не безъ основанія отдавалъ предпочтеніе именно такому способу путешествовать на верблюдахъ. Къ несчастію, верблюдъ не шелъ съ рукъ, никто не давалъ за него ни сантима.
Между тмъ, Тартаренъ во что бы ни стало хотлъ какъ можно скоре добраться восвояси. Его неудержимо влекло увидать опять голубой корсажъ Байи, мирный домикъ съ фонтаномъ, отдохнуть подъ рзнымъ навсомъ веранды и тамъ дождаться присылки денегъ изъ Франціи, и нашъ герой не сталъ откладывать своего возвращенія, удрученный ударами судьбы, но бодрый духомъ, онъ ршилъ отправиться пшкомъ. Верблюдъ не покинулъ его при столь плачевныхъ обстоятельствахъ. Странное животное съ необычайною нжностью привязалось въ своему хозяину и шагъ за шагомъ, не отставая отъ него ни на аршинъ, послдовало за нимъ изъ Орлеансвилля.
Въ первую минуту такая преданность растрогала Тартарена, въ тому же, неприхотливый спутникъ ничего ему не стоилъ и питался чмъ попало. Но по прошествіи нсколькихъ дней уныло шагающій по пятамъ компаньонъ сталъ сильно надодауь странствующему тарасконцу, видвшему въ немъ постоянное напоминаніе о всхъ своихъ невзгодахъ. Мало-по-малу стали противны до отвращенія и мрачно-задумчивая морда, и висящій сборками горбъ, и эта качающаяся походка. Короче сказать, герой возненавидлъ своего верблюда и только о томъ и думалъ, какъ бы отъ него избавиться, но это было совсмъ не такъ просто, какъ могло казаться. Тартаренъ пробовалъ скрыться отъ него потихоньку — верблюдъ его разыскивалъ, пробовалъ убжать отъ него — верблюдъ такъ шагалъ, что убжать не было возможности: Онъ кричалъ на него: ‘Пошелъ прочь!…’ и бросалъ въ него камнями. Верблюдъ останавливался, грустно смотрлъ на него, потомъ черезъ минуту шагалъ опять и догонялъ его. Тартарену ничего больше не оставалось, какъ покориться своей участи.
Однако же, когда на девятый день своего пшаго хожденія измученный тарасконецъ, весь покрытый пылью, издали увидалъ среди зелени блые балконы Алжира, когда онъ подошелъ къ городскимъ воротамъ и очутился на шумной дорог, ведущей въ Мустафу, среди зуавовъ, носильщиковъ, лодочниковъ, торговокъ, прачекъ, среди разноголосой и разноязычной толпы, глазющей на него и его верблюда, онъ не выдержалъ:
— Нтъ! Это, наконецъ, невозможно! — проговорилъ онъ.— Не могу же я войти въ Алжиръ въ сопровожденіи такой гадины!
И, воспользовавшись тснотой. Тартаренъ бросился въ сторону и залегъ въ канав. Черезъ минуту онъ увидалъ, какъ надъ его головой пронесся по дорог старый верблюдъ съ тревожно вытянутою впередъ шеей.
Тутъ только нашъ герой вздохнулъ свободно, какъ человкъ, съ плечъ котораго свалилась большая тяжесть, и вошелъ въ городъ окольною дорогой мимо своего загороднаго садика.

VII.

Катастрофа за катастрофой.

У своего мавританскаго домика Тартаренъ остановился въ совершенномъ недоумніи. Смеркалось, на улиц не видно было ни души. Сквозь полуотворенную дверь, которую негритянка забыла запереть, слышались смхъ, звонъ стакановъ, хлопанье пробокъ шампанскаго и, покрывая весь этотъ пріятный шумъ, веселый и звонкій женскій голосъ плъ:
Aimes-tu, Marco la Belle,
La danse aux salons en fleurs…
— Что за дьявольщина! — крикнулъ тарасконецъ, блдня, и кинулся во дворъ.
Несчастный Тартаренъ! Какіе виды онъ тутъ увидалъ! Подъ аркадами его тихаго пріюта, среди бутылокъ, лакомствъ, разбросанныхъ подушекъ, трубокъ, гитаръ и тамбуриновъ, стояла Байя, безъ голубаго корсажа, а въ одной прозрачной газовой сорочк и въ широкихъ розовыхъ шароварахъ, и пла Marco la Belle, лихо надвши на беврень фуражку флотскаго офицера. У ея ногъ полулежалъ на цыновк и громко хохоталъ надъ ея псней пресыщенный любовью и вареньями разбойникъ Барбасу, капитанъ пакетбота Зуавъ…
Появленіе Тартарена, покрытаго пылью, исхудалаго, загорлаго, съ страшнымъ взоромъ и въ дыбомъ торчащей феск, сразу оборвало это милое турецко-марсельское пиршество. Байя взвизгнула, точно испуганная собачонка, и убжала въ домъ. А Барбасу, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ хохотать еще громче.
— Эге!… Господинъ Тартаренъ! Ну, что-то вы теперь скажете? Какъ видите, она говорить по-французски!
— Капитанъ! — крикнулъ Тартаренъ, не помня себя отъ бшенства.
— Digoli que vengu, moun bon! — крикнула мавританка, наклоняясь черезъ перила балкона.
Нашъ злосчастный герой былъ окончательно уничтоженъ и безсильно упалъ на тамбуринъ. Его мавританка говорила даже по-марсельски!
— Предупреждалъ я васъ не очень-то доврять марсельскимъ дамамъ! — наставительно сказалъ Барбасу.— И вотъ насчетъ вашего албанскаго принца тоже…
Тартаренъ поднялъ голову.
— А вы знаете, гд принцъ?
— О, недалеко. Теперь онъ погоститъ пять лтъ въ тюрьм Мустафы. Молодецъ попался съ поличнымъ… Ему, впрочемъ, не въ первый разъ приходится отсиживать. Его высочество уже высидлъ гд-то три года. Да, позвольте, я даже припоминаю гд: у васъ въ Тараскон.
— Въ Тараскон!…— вскричалъ Тартаренъ, которому вдругъ все стало ясно.— Такъ вотъ почему онъ зналъ только одну часть города…
— Само собою разумется… Ту часть, что видна изъ тюремныхъ оконъ… Ахъ, милйшій мой господинъ Тартаренъ, надо держать ухо очень востро въ этомъ проклятомъ краю, не то здсь живо обдлаютъ на вс лады… Вотъ хоть бы взять вашу исторію съ муэзиномъ.
— Какую исторію? Съ какимъ еще муэзиномъ?
— Ге! А вы и не подозрваете!… Вонъ съ тмъ муэзиномъ, что волочился за Байей… Въ Акбар {Akbar — мстная газета.} разсказана эта исторія сполна, и весь Алжиръ еще о ею пору надъ ней потшается… На самомъ дл трудно придумать что-нибудь забавне этого муэзина, который, распвая молитвы на своемъ минарет, у васъ передъ носомъ обьяснялся въ любви съ вашею сожительннцей и назначалъ ей свиданія, выкрикивая хвалы Аллаху…
— Да они здсь вс, поголовно, мошенники и негодяи! — завопилъ несчастный тарасконецъ.
— Таковъ уже, знаете, всегда новый край,— философски замтилъ Барбасу.— Какъ бы то ни было, однако, послушайтесь моего совта и возвращайтесь-ка поскоре въ Тарасконъ.
— Легко вамъ говорить: возвращайтесь… А съ чмъ бы это я возвратился?… Деньги гд?… Вы, стало быть, не знаете, какъ меня ощипали тамъ въ пустын?
— Э, за этимъ дло не станетъ! — разсмялся капитанъ.— Зуавъ отходитъ завтра, и, если хотите, я предоставлю васъ на родину… Согласны, землякъ?… Ну, и чудесно. Теперь вамъ остается одно. Тутъ есть еще нсколько бутылокъ шампанскаго и кое-какая закуска… садитесь, наплюйте на вс досады и выпьемъ…
Посл минутной нершимости, ради поддержанія собственнаго достоинства, тарасконецъ послдовалъ благому совту: слъ, чокнулся и выпилъ. На звонъ стакановъ сошла сверху Байя, допла конецъ Marco la Belle, и кутежъ протянулся далеко за полночь.
Около трехъ часовъ ночи, съ облегченнымъ сердцемъ и слегка заплетающимися ногами, добрякъ Тартаренъ провожалъ своего друга капитана. У дверей мечети онъ вспомнилъ про муэзина, весело разсмялся надъ его продлками и тутъ же придумалъ чудесный планъ мести. Дверь мечети была отдерта. Тартаренъ вошелъ въ нее, поднялся на лстницу, поднялся на другую лстницу и добрался до маленькой турецкой молельни, освщенной прорзнымъ желзнымъ фонаремъ, подвшеннымъ къ потолку.
Тутъ на диван сидлъ муэзинъ въ своей большущей чалм, въ бломъ балахон, съ трубкой въ зубахъ, и попивалъ холодный абсентъ изъ огромнаго стакана, въ ожиданіи часа, когда ему слдуетъ сзывать правоврныхъ на молитву. При вид Тартарена онъ со страху выронилъ трубку.
— Сиди смирно,— сказалъ тарасконецъ.— И живо давай сюда чалму и балахонъ!
Муэзинъ, дрожа всмъ тломъ, отдалъ чалму, блую рясу, все, что отъ него требовалось. Тартаренъ облекся во все это и важно направился на площадку минарета.
Вдали сверкало море. Лунный свтъ серебрилъ блыя крыши домовъ. Морской втерокъ доносилъ откуда-то звужи запоздавшихъ гитаръ. Тарасконскій муэзинъ съ минуту подумалъ, потомъ поднялъ руки и завопилъ неистовшсъ голосомъ:
— Ли Алла иль Алла… А Магометъ старый плутъ… Востокъ, Коранъ, кадіи и башъ-аги, львы и мавританки не стоютъ ослинаго уха!… Турки нигд нтъ… остались одни проходимцы… Слава Тараскону!…
И въ то время, какъ африканскій втеръ разносилъ надъ городомъ, моремъ, равниной и горами потшныя ругательства, выкрикиваемыя знаменитымъ Тартареномъ на невообразимой смси языковъ арабскаго и провансальскаго, муэзины съ другихъ минаретовъ подхватили призывъ къ утренней молитв, и правоврные верхняго города благоговйно присли на пятки и набожно стали колотить себя въ грудь.

VIII.

Тарасконъ! Тарасконъ!

Полдень. Зуавъ развелъ пары, онъ готовъ въ отходу. На балкон кофейной Валентена офицеры навели на нароходъ подзорную трубу и по чинамъ, начиная съ полковника, смотрятъ на счастливцевъ, отплывающихъ во Францію. Это люблмое развлеченіе штабныхъ. Набережная и рейдъ залиты солнцемъ. Пассажиры торопливо собираются въ путь. Носильщики и лодочники таскаютъ багажъ.
У Тартарена изъ Тараскона нтъ багажа. Нашъ герой идетъ по Морской улиц, черезъ рынокъ, заваленный бананами и арбузами, съ нимъ идетъ и его другъ Барбасу. Несчастный тарасконецъ оставилъ на мавританскомъ берегу свои ящики съ оружіемъ и свои иллюзіи и теперь собирается восвояси съ пустыми руками. Только что онъ усплъ войти въ шлюпву капитана, какъ увидалъ, что съ горы во вс ноги мчится огромное запыхавшееся животное и направляется прямо къ нему. Это верблюдъ, врный верблюдъ, цлыя сутки разыскивавшій по городу своего хозяина. Увидавши его, Тартаренъ измнился въ лиц и притворился, что не узнаетъ его, но верблюду и дла нтъ до этого. Онъ бгаетъ по набережной, зоветъ своего друга и смотритъ вслдъ ему нжнымъ взглядомъ, точно говордтъ: ‘Возьми меня, возьми съ собой и увези далеко, далеко отъ этой опереточной Аравіи, отъ смшнаго Востока, въ которомъ свистятъ локомотивы и пылятъ дилижансы… гд мн, заштатному дромадеру, длать уже нечего… Ты — послдній турка, я — послдній верблюдъ. Не покидай же меня, о, мой Тартаренъ!’
— Это вашъ верблюдъ? — спросилъ капитанъ.
— Знать его не знаю! — отвтилъ Тартаренъ.
Сердце у него замерло отъ одной мысли явиться въ Тарасконъ съ такимъ смшнымъ спутникомъ и, безстыдно отрекшись отъ товарища своихъ злоключеній, онъ ногой оттолкнулъ лодку отъ алжирскаго берега.
Верблюдъ понюхалъ воду, вытянулъ шею, потоптался немного на мст и со всхъ ногъ бросился въ море. Слдомъ за шлюпкой онъ направился къ пароходу изъ одно время съ ней подвалилъ къ его борту.
— Мн жаль, наконецъ, несчастнаго дромадера! — сказалъ капитанъ Барбасу.— Я возьму его на бортъ. А въ Марсели подарю зоологическому саду.
Верблюда втащили кое-какъ на палубу, и Зуавъ пустился въ путь.
Въ теченіе двухъ дней, что длился перездъ, Тартаренъ просидлъ одинъ одинешенекъ въ своей кают, не отъ качки и не отъ того, чтобы страдала его феска,— нтъ, море было спокойно,— а потому, что проклятый верблюдъ, какъ только его хозяинъ показывался на палуб, сейчасъ же подлеталъ къ нему съ своими верблюжьими нжностями. Никогда еще и никого верблюдъ не ставилъ въ такое дурацки-смшное положеніе!
Часъ за часомъ, выглядывая изъ полупортика каюты, Тартаренъ видлъ, какъ блднетъ алжирское небо. Наконецъ, раннимъ утромъ, сквозь серебристый туманъ онъ съ неописуемымъ восторгомъ услыхалъ звонъ марсельскихъ колоколовъ. Прибыли. Зуавъ отдалъ якорь.
Багажа, какъ извстно, у нашего героя не было, не говоря никому ни слова, онъ тихомолкомъ сошелъ на берегъ, торопливо прошелъ городъ, все боясь, какъ бы его не догналъ верблюдъ, и вздохнулъ свободно лишь когда услся въ вагонъ третьяго класса и на всхъ парахъ понесся къ Тараскону. Обманчивое спокойствіе! Не усплъ поздъ отойти двухъ лье отъ Марсели, какъ вс головы высунулись въ окна, послышались крики, выраженія удивленія. Въ свою очередь, выглянулъ въ окно и Тартаренъ… и увидалъ… увидалъ верблюда, своего врнаго, неизмннаго верблюда, вихремъ мчащагося по шпаламъ, слдомъ за поздомъ, не отставая отъ него ни на сажень. Тартаренъ въ отчаяніи опромнулся на скамью и закрылъ глаза.
Посл столь плачевно кончившейся экспедиціи онъ разсчитывалъ вернуться домой тихохонько, незамтно. Присутствіе этого громаднаго четвероногаго длало его планъ неисполнимымъ. Что же это такое будетъ? Господи Боже!… Ни денегъ, ни львовъ… А тутъ еще верблюдъ!…
‘Тарасконъ!… Тарасконъ!…’
Надо выгружаться.
О, удивленіе! Едва только феска героя показалась въ двери вагона, какъ оглушительные крики: ‘Да здравствуетъ Тартаренъ! Vive Tartarin!’ — потрясли своды станціонныхъ зданій.
— Vive Tartarin! Да здравствуетъ истребитель львовъ!
Крики смшались съ громомъ музыки, съ пніемъ хора воспитанниковъ учебныхъ заведеній. Тартаренъ чуть не упалъ въ обморокъ: ему представилось, что все это мистификація. Ничуть не бывало! Весь Тарасконъ былъ налицо, и неподдльный восторгъ былъ на всхъ лицахъ. Вотъ храбрый командиръ гарнизонной швальни Бравида, вотъ оружейникъ Костекальдъ, предсдатель суда, аптекарь и вся благородная корпорація охотниковъ по фуражкамъ. Вс наперерывъ тснятся вокругъ своего признаннаго главы, его подхватываютъ на руки и, какъ тріумфатора, несутъ съ лстницы.
Поразительное дйствіе миража! Весь шумъ надлала шкура слпаго льва, присланная капитану Бравид. Ея жалкіе лохмотья, выставленные въ клуб, настроили воображеніе тарасконцевъ, а за ними и всхъ южанъ Франціи. О нихъ заговорили газеты, складывались цлыя драмы. Тартаренъ убилъ не одного льва, а десять, двадцать львовъ… стада, табуны львовъ! Сходя съ парахода въ Марсели, Тартаренъ и не подозрвалъ, что его уже опередила громкая слава, что о его прибытіи сограждане уже извщены телеграммой.
Къ довершенію восторга всего населенія, слдомъ за героемъ появилось необычайное животное, покрытое пылью, обливающееся потомъ, и, спотыкаясь, сошло съ лстницы станціи. Въ первую минуту Тарасконъ чуть не принялъ его за миическаго Тараска. Тартаренъ успокоилъ согражданъ.
— Это мой верблюдъ,— объяснилъ онъ.
И подъ вліяніемъ тарасконскаго солнца, этого чуднаго солнца, невольно заставляющаго разыгрываться фантазію, онъ прибавилъ, любовно похлопывая горбъ дромадера:
— Это благородное животное!… На его глазахъ я убилъ всхъ львовъ.
Затмъ онъ дружески взялъ подъ руку задыхающагося отъ восторга командира швальни и, въ сопровожденіи своего верблюда, окруженный охотниками по фуражкамъ, при громкихъ кликахъ всего населенія, мирно направился съ домику съ боабабомъ и тутъ же, не откладывая въ долгій ящикъ, началъ повствованіе о своихъ охотничьихъ подвигахъ:
— Представьте себ,— говорилъ онъ,— разъ вечеромъ, среди пустынь Сахары…
Доде Альфонс
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Порт-Тараскон, Доде Альфонс, Год: 1890
  2. Тартарен на Альпах, Доде Альфонс, Год: 1885
  3. ‘Красавица’, Доде Альфонс, Год: 1886
  4. Часовые куранты, Диккенс Чарльз, Год: 1844
  5. Путешествие восьми бессмертных за море, Шкуркин Павел Васильевич, Год: 1926
  6. История о гномах и о сиротке Марисе, Конопницкая Мария, Год: 1896
  7. Поль и Виргиния, Бернарден-Де-Сен-Пьер Жак-Анри, Год: 1787
  8. Мертвый палец, Ганеман Карл, Год: 1886
Электронная библиотека