Некоторые проблемы изучения романа 'Что делать?', Рейсер Соломон Абрамович, Год: 1975 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

С. А. Рейсер

Некоторые проблемы изучения романа ‘Что делать?’

Н.Г. Чернышевский. Что делать?

Л., ‘Наука’, 1975. Серия ‘Литературные памятники’

Для текстолога роман ‘Что делать?’ представляет особенный интерес: важнейшим источником является журнал ‘Современник’ (1863, NoNo 3, 4, 5), в котором произведение было напечатано. Ни корректуры, ни беловой рукописи не сохранилось.

Автор, находившийся в заключении в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, конечно, должен был писать с оглядкой на цензуру, гораздо большею, чем литератор, находившийся на свободе. ‘Чернышевский из своего далека прислал нам роман’, — прозрачно намекал Н. С. Лесков. {Николай Горохов &lt,Н. С. Лесков&gt,. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе ‘Что делать?’. (Письмо к издателю ‘Северной пчелы’). — В кн.: Н. С. Лесков. Собр. соч. в одиннадцати томах, т. X. М., 1958, стр. 20.} Эта осторожность и забота о судьбе романа очевидны a priori и наглядно подтверждаются маскировочной ‘Заметкой для А. Н. Пыпина и Н. А. Некрасова’, смысл которой был в 1953 г. убедительно раскрыт в работе Б. Я. Бухштаба. {Б. Я. Бухштаб. Записка Чернышевского о романе ‘Что делать?’. Перепеч. в кн.: Б. Я. Бухштаб. Библиографические разыскания по русской литературе XIX века. М., 1966, стр. 117-132.}

Из особого положения автора и непрочного положения ‘Современника’, недавно только перенесшего жестокие репрессии и висевшего на волоске, следует и другое, недоказуемое документально, но в высшей степени вероятное предположение, что редакция журнала (скорее всего, Н. А. Некрасов и А. Н. Пыпин) решалась, в предвидении цензурных осложнений, на какие-то исправления и купюры в отдельных местах романа. Скорее всего именно таковы, например, строки точек, полностью заменяющие текст раздела 7 четвертого сна Веры Павловны, об этом дальше (см. стр. 805-806).

Очень возможно, что Чернышевский просил Некрасова ‘исправить и сглаживать написанное, так как писавши по частям он мог, по забывчивости, допускать повторения’, — это сообщение Н. В. Рейнгардта {О Н. Г. Чернышевском. — Современное слово, 1911, 19 сентября, No 1331, стр. 2. — Исправления редакцией ‘Современника’ допускает и А. П. Скафтымов (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XI. М., 1939, стр. 721. — Далее ссылки на это издание приводятся в тексте, указываются лишь том и страница).} весьма правдоподобно. Такая просьба могла содержаться в одном из не дошедших до нас писем Чернышевского к Пыпину от 23 января или 12 марта 1863 г. {Н. М. Чернышевская. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М., 1953, стр. 281, 285, 290.}

Аналогичная просьба — о проверке собственных имен и дат в главе третьей романа — содержалась в не дошедшем до нас письме Чернышевского к Пыпину от 12 февраля 1863 г. (XIV, 471).

Мы в сущности не знаем, был ли нанесен роману какой-либо цензурный урон и какой именно. Вполне вероятно уже высказывавшееся в литературе предположение, что чиновники следственной комиссии и III Отделения просматривали рукопись лишь с их ‘следственной’ точки зрения и не нашли в ней ничего или почти ничего предосудительного. Помощник смотрителя Алексеевского равелина И. Борисов — правда, в поздних воспоминаниях — писал, что читал роман в рукописи и может ‘удостоверить, что цензура III Отделения в очень немногом исправила его’. {И. Борисов. Алексеевский равелин в 1862-65 гг. (Из моих воспоминаний). — Русская старина, 1901, No 12, стр. 576.}

Ни в коем случае нельзя игнорировать еще одно авторитетное свидетельство: члена редакции и двоюродного брата Чернышевского — А. Н. Пыпина. В официальной записке, имевшей целью смягчение участи Чернышевского, датированной 18 февраля 1881 г. и составленной видными адвокатами, которые понимали, что все написанное может подвергнуться проверке и поэтому должно строго соответствовать истине, ясно сказано, что роман пропущен ‘без всяких исключений’. {Красный архив, т. XXII, 1927, стр. 226.} Это утверждение всегда должно нами учитываться.

Вполне допустимо, что дело происходило именно так, как его изображает цензор О. А. Пржецлавский: после просмотра романа высшими полицейскими и следственными органами цензор Министерства народного просвещения просто уже не решался на какие бы то ни было посягательства на текст произведения. {О. А. Пржецлавский. Воспоминания. — Русская старина, 1875, No 9, стр. 154. — Вообще следует иметь в виду, что Бекетов цензуровал всякий раз не отдельно ‘Что делать?’, а, как правило, весь номер ‘Современника’. — См. кн.: Шестидесятые годы. Материалы по истории литературы и общественному движению. Под ред. Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера. М.-Л., 1940, стр. 389.} Это предположение находит свое подтверждение в недавно опубликованной дневниковой записи казанского краеведа Н. Я. Агафонова от 21 апреля 1878 г. {Е. Г. Бушканец. Царская цензура и ‘Что делать?’ Чернышевского. — Огонек, 1951, 23 сентября, No 39, стр. 24. — Сообщение Агафонова о том, что роман был пропущен цензорами В. Н. Бекетовым и Ф. И. Рахманиновым, неверно: единоличным цензором ‘Современника’ в это время был Бекетов.}

В. Н. Бекетов в поздней беседе с Н. Я. Агафоновым, утверждал, что после того, как роман прошел ‘фильтру III Отделения’, он просматривал его поверхностно и ‘слепо подписал’. {Е. Г. Бушканец. Первая библиография сочинений Чернышевского. — Литературное наследство, т. 67. М., 1959, стр. 215-220.} Между тем в журнале следственной комиссии 16 января 1863 г. ясно написано, что роман передается ‘для напечатания с соблюдением установленных правил для цензуры’ (Чернышевский, XVI, 713).

Любопытна реакция консервативно настроенных читателей, разобравшихся в смысле романа. Так, А. А. Фет писал в воспоминаниях: ‘Мы с Катковым не могли прийти в себя от недоумения и не знали только, чему удивляться более: циничной ли нелепости всего романа или явному сообщничеству существующей цензуры’. {А. Фет. Мои воспоминания. 1848-1889. Ч. 1. М., 1890, стр. 429. — 4 декабря 1872 г. И. А. Гончаров писал А. Ф. Писемскому, что роман ‘Что делать?’ ‘проскочил в печать под эгидой той же узко чиновничьей и осторожной цензуры’ (Полн. собр. соч. в восьми томах. Т. VIII. М., 1955, стр. 447).}

Возможно, что цензор даже рад был не производить никаких изъятий, — так мог поступить либерально настроенный В. Н. Бекетов, находившийся от Некрасова в некоторой материальной зависимости. {А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания. М., 1972, стр. 181.}

Гроза разразилась несколько позже, когда роман был уже полностью напечатан: отзыв того же Пржецлавского от 24 апреля и особенно второй — от 15 мая 1863 г. — ясно это подтверждает. Если в первом отзыве сказано, что ‘содержание романа вообще не предосудительно…’, для того, чтобы найти ключ, ‘нужно &lt,…&gt, напряженное внимание в читателе и способность соображения частностей между собою. Едва ли много в массе читающих найдется таких’, что окончательное решение о достоинстве романа нужно отложить до выхода последней части, то во втором отзыве тон разительно другой: роман назван аморальным, отрицающим христианскую идею брака и проповедующим вместо нее ‘чистый разврат’, разрушающим идею семьи, основы гражданственности и т. д. Сочинение это, сказано в заключение, ‘в высокой степени вредно и опасно’. {Каторга и ссылка, 1928, No 7 (44), стр. 43-50. — В литературе о Чернышевском обычно забывается, что Пржецлавский не только написал официальный отзыв, но и выступил против романа в качестве критика-журналиста. Под псевдонимом ‘Ципринус’ он напечатал в ‘Голосе’ (1863, 4 июля, No 169, стр. 659-660) обширную статью: ‘Промах в учении новых людей. (По поводу романа ‘Что делать?’)’. На эту статью последовал ответ П. А. Бибикова: ‘Ревность животных. По поводу неслыханного поступка Веры Павловны Лопуховой’ (П. А. Бибиков. Критические этюды. 1859-1865. СПб., 1865, стр. 153-189). Против Бибикова было возбуждено судебное преследование по обвинению в порицании ‘начал брачного союза’. Особое присутствие С.-Петербургской уголовной палаты приговорило его к аресту на гауптвахте на семь дней (Журнал Министерства юстиции, 1866, No 1, стр. 205-207).}

Этот отзыв определил судьбу Бекетова. 21 июня 1863 г. он известил Некрасова, что ему ‘ведено подать в отставку, что &lt,…&gt, уже учинено в прошлую субботу’, т. е. вскоре после второго отзыва Пржецлавского. {Литературное наследство, т. 51-52. М., 1949, стр. 110. — Прошение В. Н. Бекетова об отставке ‘по болезни’ датировано 14 июня 1863 г., но до 22 июня он продолжал бывать на заседаниях С.-Петербургского цензурного комитета. В формулярном списке подлинная причина увольнения не указана, его оклад (1500 р.) был обращен в пенсию и единовременно было выдано пособие — 500 р. (у Бекетова в это время было одиннадцать человек детей и позднее родился двенадцатый: ЦГИА, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 61, л. 81, 90 об., 108 и др., и ф. 777, он. 27, ед. хр. 52, журнал от 22 июня 1863 г., см. ‘Справку главного управления по делам печати о сочинениях Чернышевского, составленную для министра внутренних дел’ не позднее 20 июля 1866 г.: Шестидесятые годы…, стр. 301 и 431, Литературное наследство, т. 51-52, стр. 110). Об увольнении Бекетова было объявлено в официальной ‘Северной почте’ (1863, 24 июля, No 163, стр. 658). Слух о том, что роман был прочитан министром внутренних дел П. А. Валуевым и будто бы он способствовал его допуску в печать, малоправдоподобен (об этом пишет в цитированной выше статье Н. В. Рейнгардт). Во всяком случае, в недавно изданном подробном ‘Дневнике’ П. А. Валуева (т. 1-2, М., 1961) это обстоятельство никак не отражено. Версию о Валуеве поддерживал в свое время В. Е. Евгеньев-Максимов (Роман ‘Что делать?’ в ‘Современнике’. — В кн.: Н. Г. Чернышевский (1889-1939). Труды научной сессии к пятидесятилетию со дня смерти. Изд. ЛГУ, 1941, стр. 229-230).}

Если бы Бекетов мог доказать, что он не пропускал в печать те или иные места романа, что он своевременно ‘сигнализировал’ о вредном его направлении, — не было бы и оснований для столь суровой меры, как увольнение. Ссылка же на визу крепостного и жандармского начальства легко была дезавуирована: Бекетову бы объяснили, что эти визы не имели в виду цензурной стороны текста. Но наученное горьким опытом III Отделение не разрешило к печати следующее произведение Чернышевского ‘Повести в повести’, на много лет похороненное в жандармских архивах. {Е. Н. Пыпина. Письмо 23 марта 1864 г. родителям в Саратов. — В кн.: Николай Гаврилович Чернышевский. 1828-1928. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов, 1928, стр. 314.}

В. Е. Евгеньев-Максимов совершенно справедливо полагает, что пропустить роман на свой страх и риск Бекетов, ‘разумеется, никогда не решился бы’. Возможно, однако, что консультации с председателем С.-Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ имели место, но не отражены в документах. Обдумав визу крепостного начальства, они могли разрешить роман к печати. Но едва ли рядовой цензор, каким был В. Н. Бекетов, мог самостоятельно, нарушая служебную иерархию, дойти по этому вопросу до министра внутренних дел П. А. Валуева да еще, как допускает В. Е. Евгеньев-Максимов, ‘советовать Валуеву’ что-то касающееся судьбы романа. {В. Е. Евгеньев-Максимов. Роман ‘Что делать?’ в ‘Современнике’, стр. 229.}

Впрочем, В. А. Цеэ — председатель С.-Петербургского цензурного комитета с 10 марта 1862 по 15 мая 1863 г. — в позднем (9 мая 1882 г.) письме к своему другу, министру народного просвещения в 1861 — 1866гг. А. В. Головнину, утверждал, что в цензурном архиве находится подлинный экземпляр романа с пометкой: ‘Печатать дозволяется. Свиты е&lt,го&gt, н&lt,мператорского&gt, в&lt,еличества&gt, генерал-майор Потапов’. Цеэ при этом добавлял: ‘Вот факт, за верность которого я ручаюсь честью’. {М. В. Теплинский. Н. Г. Чернышевский и цензура. (По новым материалам).— В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Вып. 5. Саратов, 1968, стр. 183. — М. В. Теплинский считает это сообщение Цеэ достоверным. Стоит отметить, что 19 июля 1866 г. председатель С.-Петербургского цензурного комитета М. Н. Турунов извещал правителя дел Главного управления по делам печати П. И. Капниста, очевидно в ответ на его запрос, что ему не известны подробности доставления ‘в цензуру романа, ибо он, мол, вступил в должность лишь ‘в июле 1863 г.’ (Шестидесятые годы…, стр. 391).}

Экземпляр, на который ссылается Цеэ, до сих пор не обнаружен, скорее всего, в делах нынешнего ЦГИА в Ленинграде он не находится, да и не должен находиться. Рукопись после набора оставалась в редакции, а к цензору шла корректура. Наличие рукописи безусловно реабилитировало бы Бекетова и не допустило бы его отставки. Во всяком случае Бекетов не мог в своих объяснениях не сослаться на этот важнейший для него документ, а особенно на разрешительную помету Потапова. Очевидно, память двадцать лет спустя изменила Цеэ: в функции Потапова, помимо всего, вовсе не входило делать разрешительные надписи.

Рукопись могла остаться в делах цензуры лишь в том случае, если бы она была запрещена к печати. Среди дел ЦГИА в фонде 777 (С.-Петербургского комитета по делам печати) есть особая опись — No 25 (озаглавленная ‘Собрание рукописей’): в ней значатся 1948 единиц. Опись составлялась в основном в 1939 г., потом в 1941, 1957, 1966, 1967 и в 1968 гг. к ней делались небольшие дополнения. Она представляет собою совершенно хаотическое, без какой-либо системы, описание рукописей, печатных изданий, вырезок, цензорских донесений и т. д. — основная часть собрания относится к началу XX в., самые ранние, если не ошибаюсь, к 1848 г. Из произведений Чернышевского в описи указан только: ‘Н. Чернышев. &lt,так!&gt, Рассказ о Крымской войне’ (Э 599).

Начало рукописи ‘Что делать?’ было 26 января 1863 г. послано из Петропавловской крепости с.-петербургскому обер-полицеймейстеру для передачи А. Н. Пыпину с правом напечатать ее ‘при соблюдении установленных для цензуры правил’. {М. К. Лемке. Политические процессы в России 1860-х гг. (По архивным материалам). Изд. 2. М.-Пгр., 1923. стр. 235 (в дальнейшем: Лемке). — Начало романа читал чиновник особых поручений III Отделения действительный статский советник А. В. Каменский, следующую часть — генерал-майор П. Н. Слепцов, член следственной комиссии от военного министерства (Лемке, стр. 235, 240).} Этот документ, давно опубликованный М. К. Лемке опровергает поздние воспоминания В. А. Цеэ. Поэтому можно думать, что цензурный урон был невелик, если вообще имел место. Предположение Ц. А. Алексеева о том, что ‘текст несомненно испытал на себе тяжелую руку цензуры’, не кажется достаточно обоснованным (см.: Чернышевский, XI, 721) и документально не подтверждается, Разыскания в цензурных архивах, наново (после В. Е. Евгеньева, Максимова и других исследователей) проведенные мною в марте 1971 и в мае 1972 г., неизвестных ранее материалов не обнаружили: в журналах заседания С.-Петербургского цензурного комитета данных о ‘Что делать?’ не найдено (ЦГИА, ф. 777, оп. 27, ед. хр. 52). Вполне возможно, конечно, что какие-то купюры были произведены неофициальным путем, в ‘дружеских’ беседах Бекетова с редакторами ‘Современника’, но их сегодня восстановить мы бессильны. Можно, например, предположить, что по совету Бекетова или по собственной инициативе пришлось произвести какие-то изъятия на стр. 93 третьего номера ‘Современника’! На такое подозрение наводят расширенные пробелы после строк 5-й сверху и 2-й снизу: производить переверстку редакция явно не хотела. Другой, еще более очевидный случай — четвертый сон Веры Павловны.

Текстологическое своеобразие романа заключается в том, что автор, роман которого появился за его полной подписью, был лишен возможности держать корректуру своего произведения и читать роман: по постановлению следственной комиссии современные журналы Чернышевскому было запрещено выдавать. {Лемке, стр. 241. — В начале 1864 г. Некрасов передал в библиотеку Петропавловской крепости комплекты ‘Современника’ за 1861-1863 гг. — это было сделано, конечно, для Чернышевского, и в частности, чтобы дать ему возможность читать ‘Что делать?’ (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. XI. М., 1952, стр. 28): во всяком случае, No 1 за 1863 г. Чернышевский имел в крепости (Чернышевский, XIV, 489).} Мы так и не знаем, когда именно увидел Чернышевский свое произведение в печатном виде. {Не заслуживает доверия сообщение С. Г. Стахевича о том, что он познакомился с романом в Петропавловской крепости, путем перестукивания, от соседа по камере А. Левашова (В Петропавловской крепости. — Былое, 1923, No 21, стр. 74).} Перед нами редчайший случай: текст огромного художественного произведения не авторизован, и какова была последняя воля автора — мы в сущности ясно себе не представляем.

Отсюда вытекают особые, большие, чем обычно, права и обязанности текстолога при установлении основного текста романа. Сохраняя все явно индивидуальное, следует устранить ‘индивидуальность’ корректора и унифицировать ряд мест в соответствии с современными нормами, само собою разумеется, должны быть исправлены более чем сто опечаток текста ‘Современника’.

Единственно возможным было перепечатывать текст романа по ‘Современнику’ 1863 г. Именно так и были осуществлены все дореволюционные зарубежные издания ‘Что делать?’. Список их весьма невелик: женевские издания М. К. Эльпидина 1867, 1876 и 1902 гг. (тираж — по 1000 экземпляров), фотоперепечатка 1897 г. {См.: Народоволец. Социально-политическое обозрение, 1897, май, стр. 78, Автономно-демократическая конституция, 1897, 8 августа, обозрение печати, Сводный каталог русской нелегальной и запрещенной печати. Часть V. М., 1971, стр. 767, No 2127 (ротапринт), С. С. Левина. Изучение и описание русских нелегальных книг XIX в. Инструктивно-методические указания. М., 1973, стр. 36 (ротапринт).} и лейпцигское издание Э. Л. Каспровича 1898 г.

В книге Н. Б&lt,ерезина&gt, ‘Русские книжные редкости’ (М., 1902, стр. 160) содержится совершенно неверное указание, будто бы роман ‘был также выпущен оттиском из этого журнала в очень небольшом количестве экземпляров’. Конечно, такого издания никогда не было (скорее всего, за него было принято фотомеханическое переиздание 1897 г.), редакция ‘Современника’ едва ли бы решилась издавать роман в сброшюрованном виде — ни в 1863, ни в каком другом году. Однако наличие сброшюрованных экземпляров в книжных магазинах Петербурга документально подтверждается отношением с.-петербургского градоначальника, рассмотренным в Совете Главного управления по делам печати 3 декабря 1874 г. {М. В. Теплинский. Н. Г. Чернышевский и цензура, стр. 185, Б. Е. Есин. Распространение журнального текста романа Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. — В кн.: Журналистика и литература. Изд. МГУ, 1972, стр. 275-276.} Е. Н. Водовозова в своих мемуарах также сообщает, что из вырезанных из ‘Современника’ листов составляли экземпляры, цена которых превышала 25 рублей {На заре жизни. Мемуарные очерки и портреты. Т. II. М., 1964, стр. 199. — В конце века за комплект ‘Современника’ с романом Н. Г. Чернышевского цена доходила до 60 р. (А. С. Суворин. Дневник. М.-Пгр., 1923, стр. 151).} — большую по тем временам сумму. Вероятно, именно один из таких экземпляров был приобретен ГПБ в Книжной лавке писателей в 1958 г. Другой, хорошей сохранности, находится в Ленинграде в собрании М. С. Лесмана. В библиотеке В. А. Десницкого находился, как любезно сообщила мне Н. М. Чернышевская в письме от 16 марта 1971 г., экземпляр с надписью: ‘Николаю Гавриловичу от наборщиков’. Его нынешнее местонахождение неизвестно.

Строгий цензурный запрет с ‘Что делать?’ был снят только революцией 1905 г. {В 1905 г. вышли два издания романа — в марте и июне, на этом последнем обозначено: ‘Издание второе М. Н. Чернышевского’. В 1906 г. ‘Что делать?’ вошло в состав второй части тома IX Полного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского (вышел в свет в июле 1906 г.) и отдельным оттиском из этого тома в августе 1906 г. На титульных листах в обоих случаях указано: ‘Издание 3-е М. Н. Чернышевского’. Издания 1905 и 1906 гг. набирались каждое наново, но текстологического интереса они не представляют, восходя в обоих случаях к ‘Современнику’ Все эти данные любезно сообщены мне Н. М. Чернышевской, на основании ее семейного архива, в письмах от 22 мая и 14 октября 1971 г.}

В период 1863-190й гг. русский читатель мог пользоваться либо названными зарубежными изданиями, либо рукописными экземплярами — популярность романа была такова, что энтузиасты переписывали и распространяли объемную рукопись. Такие копии сохранились в наших архивохранилищах. Об изготовленном в Харькове в 1874 г. экземпляре сообщает А. П. Скафтымов в статье ‘Роман ‘Что делать?’ (Его идеологический состав и общественное воздействие)’. {Н. Г. Чернышевский. Сборник. Неизданные тексты, статьи, материалы, вое поминания. Саратов, 1926, стр. 139.} В Пушкинском ‘Доме Академии наук СССР в Ленинграде хранится неполный экземпляр, изготовленный в 1878 г. Интереснейшие сведения еще об одном рукописном экземпляре сообщил старый большевик Николай Александрович Алексеев 12 ноября 1955 г. Н. М. Чернышевской. С разрешения адресата цитирую отрывок из этого письма. ‘Весной 1888 г., когда мне шел пятнадцатый год и я учился в пятом классе новгород-северской гимназии, со мной сблизился мой одноклассник В. М. Сапежко &lt,…&gt,. В. М. решил организовать строго конспиративный кружок саморазвития среди гимназистов для подготовки его членов к революционной деятельности &lt,…&gt,. В следующем году, находясь на маслянице в родительском доме, я получил по почте из Новгород-Северска от В. М. Сапежко 120 страниц романа ‘Что делать?’, который удалось раздобыть на очень короткий срок. Чтобы использовать его для своих целей, членам кружка надо было срочно переписать весь текст &lt,…&gt,. Переписанный роман был переплетен в несколько частей. Переплетчиком был сам В. М., заплативший за обучение этому ремеслу местному переплетчику’.

Далее, Н. М. Чернышевская в письме ко мне от 10 февраля 1971 г. добавляла: ‘Из бесед в доме Алексеевых &lt,…&gt, я несколько раз слышала разговоры о том, например, что Николай Александрович в течение своей жизни (до революции) четыре раза переписал от руки роман ‘Что делать?’. Жена Н. А. Елизавета Павловна добавляла, что В. М. Сапежко переодевался нищим и в большом мешке (будто бы для собирания хлеба) носил рукопись романа ‘Что делать?’, переплетенную им и его товарищами, для распространения в деревнях (вероятно, среди земской интеллигенции)’.

Сведения о еще трех рукописных экземплярах (начала 1890-х годов) можно найти в воспоминаниях старого большевика Н. Л. Мещерякова. {Борьба классов. М., 1932, стр. 48. Цит. по примечаниям Н. В. Водовозов, в изд.: Н. Г. Чернышевский. Что делать? Academia, 1937, стр. 450.}

О распространенности списков ‘Что делать?’ важное свидетельстве находим в мемуарах И. Е. Репина: ‘Книгой ‘Что делать?’ зачитывались не только по затрепанным экземплярам, но и по спискам, которые сохранялись вместе с писанной запрещенной литературой и недозволенными карточками ‘политических». {И. Е. Репин. Далекое — Близкое. М.-Л., 1937, стр. 181.}

В ЦГАОРе, в фонде Особого присутствия правительствующего сената, в материалах вещественных доказательств, отобранных у А. В. Андреевой, С. К. Волкова и В. А. Жегунева в 1879 г., находятся рукописные отрывки 2-й главы ‘Что делать?’. {ЦГАОР, ф. 112, оп. 2, стр. 3.}

Обширные выписки из ‘Что делать?’ были обнаружены властями у саратовского писаря в 1886 г. {В. К. Архангельская. Из архивных разысканий. — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Вып. 6. Саратов, 1971, стр. 272-273.}

О переписке от руки в 1880-1890-е годы сочинений Чернышевского пишет в мемуарах Э. Кадомцев. {Э. Кадомцев. Воспоминания о молодости. М., 1937, стр. 17-18.}

Таким образом, факт рукописного бытования романа может считаться бесспорным: текст во всех случаях восходил к ‘Современнику’ Экземпляров, конечно, было больше, чем десять-пятнадцать, о которых сохранились сведения. {Н. Л. Бродский и Н. П. Сидоров сообщают, что роман распространялся также и в гектографированном виде, — такие экземпляры мне не встречались (Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. М:, 1933, стр. 223).}

Новый этап в изучении романа начался только после Великой Октябрьской революции, когда в архиве Петропавловской крепости была найдена черновая рукопись ‘Что делать?’. В 1929 г. она была опубликована Издательством политкаторжан. {Н. Г. Чернышевский. ‘Что делать? (роман, писанный в Петропавловской крепости) в первоначальном виде. Под редакцией и с примечаниями Н. A. Алексеева. М., Изд-во политкаторжан, 1929. — Это издание существует в двух вариантах: первый — тиражом 4000 экземпляров, второй — 5500. Второй вариант был отпечатан по тому же набору, что и первый. Во втором есть отсутствовавшие в первом ‘Предисловие’ от издательства и оглавление, несколько отличны титульные листы, различны фигурные концовки на стр. 464. По сообщению Н. М. Чернышевской (в письме ко мне от 10 февраля 1971 г.), второй вариант был выпущен по не рассыпанному еще набору, когда первый разошелся ‘молниеносно’.} Это издание представляет собою результат продолжительного, поистине героического труда Н. А. Алексеева. {До того два отрывка (глава четвертая, 17, и глава пятая, 18) были напечатаны им же в издании: Н. Г. Чернышевский. 1828-1928. Сборник статей, документов и воспоминаний. М., 1928, стр. 19-28.} Незадолго до того им был расшифрован дневник Чернышевского. Как известно, помимо трудностей с чтением вообще не очень разборчивого почерка Чернышевского, {Неразборчивость усиливалась, вероятно, и тем, что привыкший писать металлическим пером Чернышевский в крепости принужден был снова обратиться к гусиному: заключенным стальные перья не выдавались, см.: И. Борисов. Алексеевский равелин в 1862-65 гг., стр. 576, Лемке, стр. 363.} им была выработана сложная полустенографическая система сокращений и условных обозначений многих грамматических форм и оборотов. {Н. А. Алексеев. ‘Шифр’ Н. Г. Чернышевского. — Красный архив, т. 3(76), 1936, стр. 221-225, &lt,И. Ф. Протасов?&gt,. О рукописи Чернышевского. — Вопросы стенографии и машинописи, 1928, No 12, стр. 3-5.} Исключительно ценная для своего времени работа Н. А. Алексеева сегодня уже должна быть признана устарелой и не соответствующей требованиям нынешней текстологии. Полную транскрипцию всей черновой рукописи в 1973-1974 гг. наново осуществила Т. И. Орнатская, ее труд и печатается в настоящем издании: в нем, как может легко убедиться читатель, многое прочтено иначе, многие главы и параграфы поставлены в иных местах, впервые воспроизводятся все недописанные фразы, зачеркнутые места и пр. Только теперь становится возможным изучить в деталях всю историю создания романа.

С выходом романа в Издательстве политкаторжан проблема текста существенно осложнилась. Дело в том, что первоначальный черновик не просто перебелялся, а при этом существенно переделывался: что-то сокращалось, что-то, наоборот, расширялось. Текст все время правился стилистически, а в ряде случаев отдельные места исключались в предвидении цензуры. Во всяком случае первоначальный текст начисто опровергает предположение В. Н. Шульгина, будто бы черновая редакция мало чем отличалась от беловой и что Чернышевский переписывал роман для того, чтобы иметь запасной экземпляр на случай утраты белового. {В. Н. Шульгин. Очерки жизни и творчества Н. Г. Чернышевского. М., 1956, стр. 84. — Дошедший до нас черновой текст опровергает и сообщение Н. В. Рейнгардта, будто бы роман писался ‘на обрывках’ (цитированная выше статья в ‘Современном слове’).}

Творческая история романа остается еще далеко не разработанной. Следует иметь в виду, что роман писался безостановочно и работа над ним шла одновременно по разным линиям. По мере того как определенная часть завершалась, Чернышевский перебелял ее, а точнее говоря, перерабатывал, нередко расширяя отдельные места. Завершенный текст сложными путями отправлялся в редакцию ‘Современника’. Но в то же самое время Чернышевский писал роман и дальше. При этом отдельные листы, на которых были начаты те или другие отрывки, почему-либо не удовлетворившие автора, не уничтожались, а использовались в дальнейшей работе. Возможно, что выданные заключенному листы были на строгом учете, во всяком случае разбрасываться ими не приходилось. Именно таким образом возникли позднейшие записи на листах 34 об. 35, 41-42, 52 об.-59. На них в самом разном порядке находятся отброшенные, но нередко очень интересные варианты и даже другие редакции романа (стр. 715-742 наст, изд., в дальнейшем указывается только страница).

Для спешной работы было характерно и то, что в черновике окончания романа не было — оно писалось, очевидно, прямо набело: 19-23 главы пятой и глава шестая известны только по журнальному тексту.

Сообщение о том, что Чернышевский пишет роман и предназначает его для ‘Современника’, заключенный в ‘покое No 11’ Алексеевского равелина мог сообщить в одном из не дошедших до нас писем к А. Н. Пыпину, писанных до 18 декабря, 20 декабря или около 24 декабря. {Н. М. Чернышевская. Летопись…, стр. 275.} Во всяком случае Е. Н. Пыпина сообщала об этом своим родителям в Саратов уже 1 января 1863 г. {Н. М. Чернышевская-Быстрова. Чернышевский в Алексеевской равелине. (Переписка Е. Н. Пыпиной с родными 1862-1864 гг.). — В кн.: Николай Гаврилович Чернышевский… Саратов, 1928, стр. 304.}

Еще не получив романа и вообще не зная, дойдет ли он, а если дойдет — будет ли пропущен цензурой, редакция ‘Современника’ (ее, кроме Чернышевского, составляли в это время Некрасов, Пыпин, Салтыков-Щедрин, Антонович) поспешила сделать на обложке No 1-2 журнала (возобновленного после восьмимесячного запрета) следующее объявление: ‘Для ‘Современника’, между прочим, имеются: ‘Что делать?’ роман Н. Г. Чернышевского. (Начнется печатанием со следующей книжки)’. Дальше объявлялось о романе Н. Г. Помяловского ‘Брат и сестра’, повести М. Е. Салтыкова ‘Тихое пристанище’ и о комедии А. Н. Островского ‘Пучина’. В общем перечне демонстративность анонса ‘Что делать?’ была несколько ослаблена. {Е. Н. Пыпина в письме к родителям в Саратов 5 ноября 1862 г. сообщала, что объявление об издании ‘Современника’ в 1862 г. после ‘всех мытарств’ было урезано цензурою, в частности не было пропущено имя Чернышевского, тогда редакция вообще отказалась от перечисления имен ближайших сотрудников (Литературное наследство, т. 25-26. М., 1936, стр. 390, объявление см., например, в ‘С.-Петербургских ведомостях’, 1862, 13 ноября, No 248, стр. 1051, и потом еще несколько раз в той же редакции). Один из запрещенных цензурою вариантов см.: Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. XII, стр. 203-204.}

Тем не менее объявление, надо сказать, не только смелое, но и рискованное. Редакция на самом видном месте называла имя арестованного члена редакции. Притом судьба романа была в это время еще совершенно не ясна: цензурное разрешение No 1-2 дано 5 февраля, {В. Э. Боград. Журнал ‘Современник’. 1847-1866. Указатель содержания. М.-Л., 1959, стр. 416.} между тем рукопись после случайной потери ее 3 февраля Некрасовым была доставлена ему лишь 8 февраля, {Ведомости С.-Петербургской городской полиции, 1863, 5, 6, 7 февраля, NoNo 29, 30 и 31, А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания, стр. 352-356, Е. Л&lt,итвинова&gt,. Воспоминания о Н. А. Некрасове. — Научное обозрение, 1903, No 4, стр. 131, А. М. Ловягин. Из бесед с П. А. Ефремовым. — Русское библиологическое общество. Доклады и отчеты (Новая серия), вып. 1, СПб., 1908, стр. 3.} — значит, раньше 9-го никак не могла быть сдана в набор, — затем корректуры (они были готовы к 19 марта) были, как полагалось, отправлены цензору, а в этот день No 1-2 уже вышел в свет.

С другой стороны, не зная, как обернется его судьба и успеет ли он дописать роман, Чернышевский явно торопился. {Конечно, этим объясняется передача рукописи в редакцию ‘Современника’ по частям. Совершенно неосновательно предположение Н. В. Богословского, будто бы в пересылке частями было нечто очень тонкое и хитроумное. При передаче романа сразу полностью у членов следственной комиссии, мол, ‘могли бы возникнуть и наверняка бы возникли сомнения относительно цензурности романа’ (Н. В. Богословский. О романе Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Что делать? Из рассказов о новых людях. Роман. М., 1971, стр. 11-12). Чтобы обеспечить печатание неоконченного романа из номера в номер, единственным выходом (обычным в журнальной практике тех лет) было представление рукописи по частям.} Роман объемом в 27 печатных листов был написан в период с 14 декабря 1862 г. до 4 апреля 1863 г. Все это время шла напряженная борьба со следователями {Роман, разумеется, тоже был одним из звеньев тщательно обдуманной борьбы, но этот аспект просматривавшими ‘Что делать?’ чиновниками уловлен не был. Впрочем, Н. В. Рейнгардт передает, что роман был одной из улик (О Н. Г. Чернышевском, стр. 2), однако нигде в материалах процесса роман не фигурирует. Так же, как Рейнгардт, думал и Н. И. Костомаров (Автобиография. М., 1922, стр. 334).} и продолжалась работа над переводами Шлоссера и Гервинуса, все же в месяц в среднем писалось не меньше шести листов — темп ни с чем несравнимый и неслыханный в истории литературы.

Беловой текст, разумеется, переписывался Чернышевским без каких-либо сокращений. Черновой же, вопреки обычной своей манере, Чернышевский вначале писал также полностью, не применяя издавна выработанной им системы сокращений, — так было написано около половины романа. Далее Чернышевский стал писать краткописью и сделал об этом 23 января 1863 г. (17 главы третьей) такую пометку: ‘Отсюда я начинаю писать сокращенно, как писаны все мои черновые [ру&lt,кописи&gt,],это я делаю потому, что, надеюсь, Комиссия уже достаточно знакома с моим характером, чтобы знать, что в моих бумагах [нет ничего] и не может быть ничего противозаконного. Притом же, ведь это черновая рукопись, которая переписывается набело без сокращений. Но если непременно захотелось бы прочесть и эти черновые страницы романа, я готов прочесть их вслух (это легче) или дать ключ к сокращениям’ (538).

Когда Чернышевский передал в следственную комиссию для пересылки в редакцию ‘Современника’ 36 листов, составлявших первые две главы, 15 января 1863 г. {Лемке, стр. 235.} (т. е. ровно через месяц после начала работы), роман еще был далеко не дописан — он был доведен примерно до 16 главы третьей. {Чернышевский сам отмечал на полях черновой рукописи даты, они воспроизведены в настоящем издании.}

Меньше чем через месяц, 12 февраля, были переданы следующие {Лемке, стр. 240.} листов, — в это время роман был дописан приблизительно до четвертой главы.

Завершенный вчерне 2 марта, роман сразу же начал переписываться и 26, 28 и 30 марта был по частям передан в следственную комиссию. {Там же, стр. 316}

Последняя, небольшая часть и записка для Пыпина и Некрасова были переданы 6 апреля. {Там же.} Таким образом, Чернышевский ни разу не имел перед собою романа в полном виде.

Даты получения отдельных частей романа — 3 февраля, около 18 февраля и около 20 апреля {Там же, стр. 317, Н. М. Чернышевская. Летопись…, стр. 286. — Третья дата устанавливается предположительно: Потапов передал окончание романа в следственную комиссию 6 апреля (Лемке, стр. 316), но 16 апреля он еще не был получен (см. письмо Е. Н. Пыпиной 16 апреля: Н. М. Чернышевская-Быстрова. Чернышевский в Алексеевском равелине, стр. 306).} — стоит сопоставить с датами цензурных разрешений NoNo 3, 4 и 5 ‘Современника’: No 3 — 15 февраля и 14 марта (выход в свет — 19 марта), No 4 — 20 апреля (выход в свет — 28 апреля), No 5 — 27 апреля и 18 мая (выход в свет — 30 мая). {В. Э. Боград. Журнал ‘Современник’, стр. 418, 420, 423}

Из письма Е. Н. Пыпиной к родителям от 19 февраля мы узнаем, что первые две главы к этому времени уже были набраны, — значит, на их набор (приблизительно 8 печатных листов) ушло никак не более десяти дней: по тем временам это были темпы очень быстрые.

О темпах набора второй и третьей посылки сведений нет. Но можно не сомневаться, что и здесь промедления не было. Ведь всегда была опасность, что на роман будет обращено внимание властей и что печатание его будет прекращено.

Само собой разумеется, что никакой возможности сноситься с автором по поводу цензурных или редакционных купюр не было.

В литературе о Чернышевском до сих пор нет работы, которая была бы посвящена сравнению чернового и журнального текста. Между тем сопоставление первоначального и окончательного текстов должно прояснить историю текста романа: различия их очень значительны и могут исследоваться в разных аспектах.

План романа определился уже в черновике и особых изменений не претерпел.

Наиболее значительны отступления в главе третьей. {Все ссылки обозначают главы и параграфы, соответствующие окончательному тексту. Следует, однако, иметь в виду, что первоначально текст был написан без разделения на параграфы.} 21 черновика соответствует 20 журнального текста (и далее до конца главы, т. е. до 31 включительно). Еще больше переделана пятая глава — в ней начиная с 14 и до конца нет соответствия черновой и окончательной редакции. 18 этой главы не имеет в журнальном тексте ничего подобного — его нумерация совершенно условна и определяется последовательностью отрывков, о нем речь пойдет ниже. 7, 8 и 9 главы четвертой черновика лишь отчасти совпадают с окончательным текстом.

Некоторые параграфы появились лишь в окончательном тексте: ранее они отсутствовали. Таковы ‘Похвальное слово Марье Алексевне’ (24 главы второй) и ‘Особенный человек’ (29 главы третьей). Особое заглавие (‘Вторая завязка’), в окончательном тексте устраненное, в черновике дано отрывку, вошедшему потом именно в параграф ‘Особенный человек’. В остальном, с небольшими вариантами, в черновике налицо заглавия первой, второй, третьей и четвертой глав, глава пятая в ранней редакции заглавия не имеет, глава шестая отсутствует — она была написана, очевидно, лишь при перебеливании рукописи. Заглавий отдельных параграфов в ранней редакции вообще нет? если не считать третьего и четвертого сна Веры Павловны и письма Катерины Васильевны Полозовой.

Роман — от черновика к беловику — подвергся существеннейшей переработке, черновой текст, сравнительно с окончательным, особенно интересен с точки зрения его приспособления для цензуры.

Цензура, конечно, предстояла в сознании Чернышевского и при писании романа в его первой редакции. Но, в чем-то сразу сдерживая себя, Чернышевский в других случаях писал свободно, очевидно заранее решив, что особенное внимание на эту сторону он обратит при окончательной отделке романа.

Обратим внимание на некоторые, наиболее характерные места.

Уже в самом начале Чернышевский снял фразы, несколько расширявшие тему: ‘Философ из этого выведет, что большинство всегда консервативно. Эстетик выведет, что трагедия влечет к себе мысль и чувство сильнее, чем фарс’. И несколько ниже: ‘Консерваторы оказались правы, как всегда &lt,…&gt,. Так мудрый ход истории всегда дает делу конец, более или менее удовлетворительный даже и для побеждаемой стороны’ (347).

В ‘Предисловии’ Чернышевский, по аналогичным соображениям, снял характерный публицистический выпад: ‘Зачем вы так много страдаете, люди? Нет вам никакой надобности страдать, кроме дикости ваших понятий. Поймите истину, и истина осчастливит вас’ (356). Эти слова, написанные с проповедническим пафосом, сразу обращали мысль читателя (и значит властей!) к революционному пути переустройства мира — начинать с такой демонстративной декларации писатель счел излишним. {Ср.: Н. А. Вердеренская. Публицистическое и художественно-образное в произведениях Н. Г. Чернышевского. — В кн.: Проблемы русской и зарубежной литературы. Вып. 4. Ярославль, 1970, стр. 157-166.}

В 1 главы первой, снова по тем же причинам, снят звучавший дидактически абзац, которым Чернышевский заключал пьяную исповедь Марьи Алексевны: ‘Верочка слушала, и женщина, казавшаяся ей чудовищем, теперь становилась понятно — это не зверь, как ей казалось прежде, нет, — это человек — испорченный, ужасный, обращенный колдовством жизни в зверя, но все-таки человек. Прежде в Верочке была только ненависть к матери, — теперь она чувствовала, что в ее сердце рождается что-то похожее на жалость. Это был первый и сильный практический урок в любви к людям, как бы ни были они злы и испорчены’ (366), особенно многозначительны последние две строки.

Явно выходили за границы темы и могли быть расширительно истолкованы слова от автора в 3 главы первой: ‘по наблюдению, внесенному во все романы, что дерзкий человек, не привыкший встречать сопротивления, трусит и бывает разбит наповал, как встретит твердое сопротивление’ (373).

Иногда устранялась, казалось бы, мелочь. Однако она существенно усиливала социальное звучание. Так, в 4 главы первой снята деталь: ‘Полковник был очень важной фамилии’ (374). Речь идет о Серже, который стал полковником только в воображении кухарки, но вторая часть фразы ориентировала на высшие круги и не была необходима. Поэтому в окончательном тексте полковник остался, а ‘важная фамилия’ была устранена. Аналогично Чернышевский поступал и в других случаях. В 8 главы третьей черновика Лопухов кладет в грязную канаву ‘туза’ ‘со звездой’, т. е. генерала или действительного статского советника и именует его при этом: ‘Ваше превосходительство’ (512), в журнале — ‘некто осанистый’ и ‘милостивый государь’ (147).

Снова то же самое в истории с дамой, для которой Кирсанов составлял каталог книг. Он произносит: ‘Я, ваше-ство — назвал даму по ее титулу, очень хорошему‘ (512), подчеркнутого в окончательном тексте нет.

В назидание сыну этой титулованной дамы Кирсанов грозит дать ему оплеуху (513), — и это в журнале отсутствует.

Эти четыре детали из разных мест романа — все одного плана.

Очень характерной переработке подверглось место о невесте Лопухова. На вечере в доме Розальских Лопухов объявляет Верочке, что у него есть невеста. В окончательном тексте разговор ведется так, что читатель некоторое время готов верить в ее реальность. В черновике (4 главы второй) это место звучит совсем иначе: Лопухов объясняет Верочке, что у него ‘две невесты’ — тем самым сразу обнажает нарочитость рассказа. С одной невестой (наукой) ‘мы &lt,…&gt, ставим на лампу реторты, режем лягушек’, с другою (бедность, нищета, неустройство жизни, в более широком плане — революция) Лопухов постоянно, несколько раз сталкивается в течение дня (405-406). Таким образом, фиктивность, аллегоричность ‘невест’ формулируется в разговоре с Верочкой сразу же и только для Марьи Алексевны сохраняется почти фарсовый рассказ об обручении и пр. {Ср.: М. Т. Пинаев. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. М., 1963, стр. 34-37.}

В 6 главы второй сняты публицистически звучащие слова от автора, выводящие за непосредственные сюжетные цели данного отрывка: ‘Нам нужны факты. И факты — я ничего не рассказываю, кроме фактов, — хороши они, дурны они — мне что за дело, — сами судите, правдоподобны они или нет по вашему мнению, это зависит от того, в каком кругу вы жили, с какими людьми знались. &lt,…&gt, Я полагаю, что мнения того, другого и третьего не имеют никакого влияния на достоверность самого факта, а свидетельствуют только о степени развития людей, выражающих о нем то или другое мнение’ (415).

Настойчивое подчеркивание того, что Лопухов — материалист, показалось Чернышевскому излишним, в черновике (9 главы второй) был, а в журнальном тексте полностью исчез довольно большой, издевательски звучавший абзац, в котором есть такие слова: ‘по своему образу мыслей Лопухов был, что называется, материалист. Что можно сказать в извинение такому дурному свойству Лопухова? Разве только то, что он был медик и занимался естественными науками, — это располагает к материалистическому взгляду. Но, по правде сказать, и это извинение плоховато &lt,…&gt, Стало быть, от заразы можно предохраниться &lt,…&gt, Он был материалист, — этим все решено, — и автор не так прост, чтобы стал спорить против того, что материалисты — люди низкие и безнравственные’ (428).

В 18 главы второй снят очень характерный выпад против славянофилов. Верочка протестует против того, что женщинам навязывают женственность. Лопухов ее поддерживает: ‘То же самое, Верочка, как славянофилы упрашивают русский народ, чтобы он оставался русским, — они не имеют понятия, что такое натура, и думают, что хоть мне, например, нужно ужасно заботиться о том, чтобы у меня волосы оставались каштановыми, — а если я чуть забуду об этом заботиться, то вдруг порыжею’ (452). Полемика со славянофилами усиливала политическую актуальность и могла вызвать цензурные придирки, для придания роману большей цельности Чернышевский (или редакция?) предпочел устранить этот кусок.

В 19 главы второй Чернышевский обращается с гневной инвективой к современному ему поколению: ‘Грязные люди, дрянные люди гнилые люди. Хорошо, что ты, читатель, не таков’. Тут же, обрывая себя, Чернышевский пишет, что он человек ‘старого века’, а ныне, мол ‘русская публика, к какой я привык, уже больше чем наполовину сменилась публикою другого поколения, более честного и более чистого. Не очень еще много в ней людей, у которых голова в порядке. Но большинство уже имеет, по крайней мере, желание смотреть на белый свет честным взглядом’ (458). Соображения, по которым это место снято, очевидно, те же, что и в изложенном выше отрывке: оно не было безусловно необходимым. То же самое мы встретим еще раз — в 4 главы третьей, в описании ареста Сашеньки Кожуховой. Лопухову в полиции ‘наговорили грубостей и только, — это было давно, лет восемь тому назад, с тех пор полиция очень много переменилась в обращении с людьми, одетыми порядочно, переменилась ли в обращении с народом и переменилась ли в сущности, я не знаю, но очень может быть, что переменилась даже и в этом, тогда было другое, господствовала еще полная грубость’ (499).

Все это звучит явно иронично: Чернышевский подчеркивает, что изменения если и произошли, то лишь в отношении людей высшего класса. Учтем и другое. Действие этой главы отнесено приблизительно к концу 1855 г. (через полгода, в июле 1856 г. произошло ‘самоубийство’ Лопухова). Значит, ‘лет восемь тому назад’ — это конец 1847 г., т. е. начало эпохи ‘мрачного семилетия’.

Около половины августа 1855 г. {Год не указан, но легко определяется — в июле следующего, 1856 г. Лопухов симулировал самоубийство.} работницы швейной мастерской вместе с Верой Павловной и Лопуховым отправились в загородную прогулку на Острова (6 главы третьей). С ними поехали ‘молодой офицер, человек пять университетских и медицинских студентов’ (505), в этом же пикнике участвовал и ‘ригорист’, т. е. Рахметов. Во время пикника двое студентов стали изобличать Лопухова в ‘неконсеквентности, остатках прокислой гегелевщины, модерантизме, консерватизме и — что уже хуже всего — в буржуазности — и что еще хуже самой буржуазности — в скептицизме’ (505-506). Один из студентов встал на сторону Лопухова, но офицер и двое других студентов присоединились к нападающим. Спор длился долго: часть отстала, но двое — ‘его постоянные противники и упорнейшие поклонники’ — долго его продолжали. Несколько позднее друзья стали рассуждать об Огюсте Конте: в его системе ‘видели очень много верного, но слишком много непоследовательной примеси средневековых понятий &lt,…&gt, — тут не было разноречия’ (506).

В окончательном тексте это место претерпело изменения. Двое студентов, поклонники Лопухова, и он сам ‘отыскивали друг в друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность’ (143): ‘прокислая гегелевщина’ и ‘консерватизм’ исчезли. Зато у одного студента нашли романтизм, у другого — ригоризм, а у Лопухова — схематистику. Офицер был ‘уличаем в огюст-коитизме’ (143). Несколько позднее роли переменились: в огюст-контизме обвинялся уже Лопухов, а в схематизме — офицер.

Очевидно, что, называя грехи передового деятеля эпохи, Чернышевский воспроизводит политические и философские споры и терминологию эпохи.

Роман был адресован самым широким кругам читателей того времени. Трудно предположить, что автор употреблял бы слова, непонятные этому кругу: очевидно, перед нами распространенные слова эпохи.

‘Гегелевщина’ — т. е. все то, что восходило к идеалистическому миропониманию 1840-х годов, — надо полагать, не требовала особых пояснений для читателя первой половины 1860-х годов. Как ни велико было значение Гегеля для русской умственной жизни первой половины XIX в., и в частности для самого Чернышевского, {А. И. Володин. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973, стр. 204-211.} все же для эпохи революционной ситуации он уже никак не был актуален — употребленный Чернышевским суффикс ‘-щина’, ‘прокислая гегелевщина’ черновика это выразительно подчеркивает. Консерватизм и скептицизм тоже едва ли требовали комментариев — это были ходовые понятия эпохи. Консерватор — это, скажем, Павел Петрович Кирсанов из ‘Отцов и детей’ Тургенева, скептик — человек, не верящий в прогресс и в близкие перемены, а эпоха требовала веры в положительный идеал, без которого борьба становилась бесперспективной, лишенной цели. Так, в популярном в те годы ‘Философском лексиконе’ С. С. Гогоцкого, куда как далекого от материалистического мировоззрения, было сказано, что скептицизм ‘не имеет прочного положительного значения &lt,…&gt, Значение скептицизма только условное, переходное, возбуждающее вслед за собою новые исследования и потребности положительных убеждений’ (т. IV, Киев, 1872, стр. 349).

Но и эти три понятия были из окончательного текста сняты и заменены другими. Некоторые из них не требуют пояснений. Романтик в устах, например, Базарова было едва ли не бранным словом. Схематистика — нечто оторванное от жизни и уже по одному тому неприемлемое. Буржуазность была всем понятна: о ней много было сказано у Герцена в ‘С того берега’ (1850).

Ригоризм, воплощенный в Рахметове, — это было нечто вроде его прозвища, — понятие более сложное. Словари определяют ригоризм как безусловную строгость ‘в исполнении должного по его убеждению’ (Даль). В этом и была для современников привлекательность ригоризма: на фоне Рудиных и Агариных требовательность к себе была положительным качеством. Но в жизни законченный ригоризм вызвал и некоторое небрежение. ‘Не следует увлекаться педантическим ригоризмом’, — писал Писарев в ‘Цветах невинного юмора’, {Д. И. Писарев. Соч., т. П. М., 1955, стр. 360.} вот эта чрезмерность отождествлялась с педантизмом и могла вызывать неприязненное отношение. Нужна была законченная, величественная в своих конечных целях устремленность Рахметова, чтобы вызвать к ней уважение. Впрочем, ригоризм был обнаружен только у одного студента и подвергался относительно меньшим нападкам, чем другие идейные пороки эпохи.

Сложнее было отношение Чернышевского к Огюсту Конту. Он читал его впервые в 1846 г. Сначала Конт ему понравился, но вскоре он заподозрил, ‘не вздор ли все это’ (I, 197). Впрочем, в статье ‘Июльская монархия’ (‘Современник’, 1860, NoNo 1, 2, 5) Конт назван ‘одним из гениальнейших людей нашего времени’ (VII, 166). А в письме к сыновьям из Вилюйска 27 апреля 1876 г. Конт подвергся решительному осуждению: ‘Есть другая школа, в которой гадкого нет почти ничего (если не считать глупостей ее основателя, отвергнутых его учениками), но которая очень смешна для меня. Это — огюст-контизм’ (XIV, 651). Далее следовала суровая критика Конта: в заключение он был назван ‘запоздалым выродком’ ‘Критики чистого разума’ Канта.

Учение Конта пользовалось в России 1840-х/и последующих годов немалой популярностью. В 1860-е годы близкие Конту идеи развивал П. Л. Лавров. Следует учитывать, что при отсутствии научного материализма в середине XIX в. позитивизм оказывал воздействие на радикалов — от В. Н. Майкова и до Писарева, не мог пройти мимо него и Чернышевский. Во всяком случае современники хорошо понимали смысл этих споров и знали их адресата (или адресатов).

Итак, перед нами целый ряд идеологических понятий эпохи. Все эти формулы были чужды и даже враждебны правящему классу, но все же были цензурно приемлемы.

Но первые два слова окончательного текста совсем иного характера. Сложно звучащие, малораспространенные в обиходе неконсеквентность и модерантизм были воскрешенными архаизмами, в качестве своеобразных политических эвфемизмов эпохи намеренно употребленными Чернышевским в контексте других, более невинных терминов.

Модерантизм — политический термин эпохи французской революции. Так монтаньяры называли сначала жирондистов, а потом дантонистов. Вожди модерантизма — Демулен и Дантон — 5 апреля 1794 г. были гильотинированы. Термидорианская реакция и была победой принципов модерантизма, т. е. — в точном русском переводе — умеренности. В качестве особой словарной статьи модерантизм и модерантисты введены в знаменитый ‘Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка’ Н. С. Кириллова (вып. 1, СПб., 1845, стр. 194).

В более позднее время это слово несколько раз было употреблено Чернышевским в No 9 ‘Современника’ за 1859 г. в обзоре ‘Политика’: ‘Этих реформаторов, проповедующих вражду против революционеров, назовем хоть модерантистами, по выражению конца XVIII века &lt,…&gt, сословия, участвующие до некоторой степени в просвещении и благосостоянии, — распадаются на три партии: реакционеров, модерантистов и революционеров’ (VI, 338 и 339). В следующих строках это слово употреблено еще три раза. Модерантистами названы Кавур и орлеанисты. Одним словом, модерантисты — это для России либералы, постепеновцы. Русский перевод — умеренные — не раз употребит Герцен в работе ‘С того берега’, оно встретится в статье Добролюбова ‘Из Турина’ (1861), но Чернышевский предпочел употребить эвфемизм, точнее говоря — кальку с французского.

Примерно то же самое и с термином консеквентность. Этимологически слово означает последовательность (от франц. consequence). Популярная в свое время книга С. С. Г&lt,огоцкого&gt, ‘Философский словарь, или Краткое объяснение философских и других научных выражений, встречающихся в истории философии’ (Киев, 1876, стр. 36) определяет этот термин так: ‘Консеквентностью называется не вообще последовательность мыслей, но последовательность в выводах и заключениях из каких-нибудь предпосланных начал или положений’. В этом же значении слово зарегистрировано и в ‘Словаре русского языка’ Академии наук в 1912 г. (т. IV, вып. 6, стлб. 1862). Слова эти не получили особого распространения в русском языке, но в 1840-х годах встречаются в языке Герцена и Белинского. 22 сентября 1842 г. Герцен записывает в дневник: ‘Геройство консеквентности, самоотвержение принятия последствий так трудно, что величайшие люди останавливались перед очевидными результатами своих же принципов’. {А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. II. М., 1934, стр. 229. — А. Ф. Ефремов ошибается, считая слово новым в эпоху 1860-х годов, см. его статью: Иноязычная лексика в языке Н. Г. Чернышевского и ее обработка. — Уч. зап. Сарат. гос. ун-та, 1948, т. XIX, стр. 118.} В напечатанной в ноябре того же года в ‘Московских ведомостях’ статье ‘Публичные чтения г. Грановского’ снова встречаем: ‘Мы породнились с Европой, когда феодализм, последовательный и неумолимый в консеквентности, своими ногами стал себе на грудь…’. {А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. II, стр. 113.} ‘Во всем нужна консеквентность’, — писал Белинский в одной из рецензий 1845 г. {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IX. М., 1959, стр. 337.} 6 сентября 1847 г. он же писал В. П. Боткину: ‘Они &lt,славянофилы&gt, люди неконсеквентные’. {Там же, т. XII. М., 1956, стр. 323.} Этот философский термин встречается в письмах и материалах, касающихся Б. Н. Чичерина 1850-1860-х гг., и т. д.

Трудно сказать, помнил ли Чернышевский эти слова из статьи Герцена (дневник был опубликован на много лет позже, письма Белинского тоже), — вполне возможно, что он заимствовал это слово из памяти семинарского преподавания, из каких-либо философских трактатов, — во всяком случае важно отметить, что перечень ‘грехов’ включает в себя в равной мере слова и философского и политического смысла. Не исключено, что намеренно усложненная философская лексика служила и для целей цензурной маскировки.

Небывалый успех романа способствовал и тому, что решительно все эпизоды, в том числе и споры на Островах, {В конце апреля 1856 г. у Лопухова собралась ‘целая ватага молодежи’ и происходили ‘ожесточенные изобличения взаимных неконсеквентностей’ (639).} стали хорошо известны современникам. Это находит подтверждение в том, что Л. Н. Толстой, в 1863-1864 гг. задумавший злую пародию на ‘Что делать?’, счел необходимым использовать и этот термин.

В комедии ‘Зараженное семейство’ 26-летняя племянница помещика, Катерина Матвеевна Дудкина, сбежавшая с акцизным чиновником и настигнутая близкими, изъясняясь рее время на нигилистическом жаргоне, говорит дяде: ‘Вы совершенно правы, Иван Михайлович, поступок мой неконсеквентен’ (действие V, явление 7). В ‘Идиоте’ Достоевского (действие романа, написанного в 1867 г., отнесено/к концу 1860-х годов) 28-летний Евгений Павлович Радомский иронически обращается к Ипполиту Терентьеву: ‘Вы таки консекдентны’ (частъ-11, глава 10). Эти примеры — лучшее доказательство того, что названный философский термин был в определенном контексте популярен среди молодежи тех лет.

Очень значителен абзац в 8 главы третьей, посвященный новым людям. Он налицо и в журнальном тексте, но с одной характерной купюрой. ‘Шесть лет тому назад этих людей не видели, — три года тому назад презирали, — теперь боятся, — через несколько лет будут благословлять…’ (514). Подчеркнутые слова о революционном деятеле эпохи устранены: они звучали вызывающе и, конечно, обратили бы на себя внимание цензуры.

Следует остановиться на одной важной детали 29 главы третьей. В черновом тексте, рассказывая о Рахметове, Чернышевский замечает: ‘Я встречал человек шесть таких людей’ (573). В другом черновом наброске: ‘Я встречал только [пять], [шесть], [семь], девять человек &lt,…&gt, Двое из этих людей женщины, семеро мужчины’ (724). В журнале: ‘Я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин)’ (202).

Несомненно, что эти цифры имеют какое-то не до конца выясненное значение в истории политической борьбы 1860-х годов.

В письме к своему институтскому товарищу И. И. Бордюгову от 22 апреля 1859 г. Добролюбов упоминает о пяти или шести друзьях, с которыми он сидел у одного восторженного господина: ‘…говорил о том, что мне теперь так дорого и о чем с тобой мы тоже толковали’. {Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в девяти томах, т. IX. М.-Л., 1964, стр. 350.}

Пять или шесть плюс восторженный господин плюс сам Добролюбов — это семь или восемь человек.

В дневниковой записи Добролюбова 5 июня 1859 г. по поводу статьи Герцена ‘Very dangerous!!!’ — снова глухое упоминание: ‘Мало нас, если и семеро…’, и т. д. {Там же, т. VIII, стр. 570. — В подсчете Добролюбова ошибка: в приведенном им перечне близких людей названо восемь человек, а если добавить ранее названного И. М. Сорокина и самого Добролюбова, то получается десять.}

В романе, написанном в 1862-1863 гг., снова встречаемся с близкими цифрами — пять, шесть или семь (в черновиках) и шесть (в окончательном тексте). Из восьми два места заняты женщинами — подходящих кандидатов надо, конечно, искать в кругу М. А. Боковой (урожд. Обручевой, по второму браку Сеченовой), М. А. Богдановой (Быковой), А. П. Блюммер (Кравцовой), Н. И. Корсики (Утиной), М. А. Коркуновой (Понятовской, потом Манассеипой) и ряда других женщин, возглавивших борьбу за право на образование, за свободное устройство своей личной жизни и за многое другое, далеко выходившее за пределы только женских интересов. Недаром большая часть названных здесь имен была связана с ‘Землей и волей’. {См.: Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания. М., 1958, стр. 215.}

Как бы то ни было, настойчивое повторение приблизительно одной и той же цифры — в пределах от пяти до десяти — невольно наводит на мысль о существовании в России какого-то ядра подпольной организации, людей, на которых можно положиться, которые готовы принять непосредственное участие в борьбе. Поименно перечислить этих лиц затруднительно — русское революционно-демократическое движение конца 1850-х-начала 1860-х годов знает гораздо больше людей, безусловно преданных революционной идее, но вполне возможно, что цифры, называемые и Добролюбовым и в романе, следует воспринимать как обозначение центра революционной группы. {Этот вопрос обсуждался в ряде статей: М. В. Нечкина. 1) Новые материалы о революционной ситуации в России (1859-1861 гг.). — Литературное наследство, т. 61. М., 1953, стр. 478-481, 2) Н. Г. Чернышевский в борьбе за сплочение сил русского демократического движения в годы революционной ситуации (1859-1861). — Вопросы истории, 1953, No 7, стр. 69, В. Н. Шульгин. К расшифровке ‘Странички из дневника’ Н. А. Добролюбова. — Там же, 1964, No 10, стр. 128-132, С. А. Рейсер. Был ли Н. А. Добролюбов автором письма ‘Русского человека’ к Герцену? — Там же, 1955, No 7, стр. 130-131, М. Т. Пинаев. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’, стр. 103 и след. — Следует, однако, иметь в виду, что приблизительно ту же цифру Добролюбов называет в статье ‘Литературные мелочи прошлого года’ (Современник, 1859, NoNo 1 и 4), относя их к предшествующей эпохе (Белинского): ‘…еще пять-шесть человек, умевших довести в себе отвлеченный философский принцип до реальной жизненности и истинной глубокой страстности’ (Собр. соч., т. IV, стр. 72).}

В тексте ‘Современника’ четвертый сон Веры Павловны (16 главы четвертой) имеет один пропуск — седьмой раздел заменен двумя строками точек (в журнале типографская небрежность — он обозначен как восьмой).

В черновом тексте четвертый сон не разбит на разделы, но, сверяя оба текста, установить границы каждого из них нетрудно. План остался в обоих случаях совершенно одинаков. Последовательно вычленяя один за другим разделы этого параграфа, находим небольшой абзац, отсутствующий в окончательном тексте и по месту как раз приходящийся на раздел седьмой. Вот он:

‘Что она говорила, этого я не знаю. Я могу догадываться, что она говорила, — но я не знаю, — я уверен, что я не ошибаюсь в том, что я отгадываю, — но я не знаю. Та, от которой я слышал это, слышал этот сон, и которая здесь названа Верой Павловной, сказала мне: ‘Я клялась молчать и молчу’. — ‘Я знаю, все равно, все равно’. — ‘Может быть’, — отвечала она. — ‘Вам было сказано вот что’, — я сказал ей. — ‘Может быть, нет, может быть, да, я не имею права сказать вам ни да, ни нет — и к чему вам знать это? Этого еще нет, это еще невозможно, к чему ж вам знать? Но то, что было дальше, то уже не тайна, то я могу сказать вам» (649).

Итак, в этом разделе заключен какой-то сугубо (тайный смысл. Вера Павловна не может открыто сказать чего-то очень важного, особо сокровенного, касавшегося того времени, когда будет достигнуто полное равенство мужчины и женщины. Именно пути достижения этого равенства — великая тайна. Вера Павловна готова поделиться тем, что будет потом, но она молчит, сохраняя верность данной ею клятве, о том, как и когда эта тайна будет реализована в жизни и, значит, перестанет быть тайной.

В разделе формально речь идет о полном равенстве женщины в будущем свободном обществе, этой свободы теперь еще нет, и можно только предвосхищать пути ее достижения: ‘Я могу догадываться, что она говорила’, — сказано в тексте.

Вот эти пути, то, что ‘она говорила’, и есть тайна, касающаяся, как очевидно, не только равноправия женщины, но всего образа жизни страны.

Именно этого ‘догадываться’ и побоялась, вероятно, редакция ‘Современника’. Можно предположить, что именно ею (по собственной инициативе или по совету цензора) был снят и заменен точками седьмой раздел. Намеки были слишком очевидны, а читатель начала 1860-х годов и в самом деле был ‘проницательным’, хотя и не в том смысле, как характеризовал его в романе Чернышевский.

Обращение к соответствующей (118-й) странице журнала позволяет утверждать, что это место подверглось типографской правке. Избегая переверстки, редакция оставила на стр. 118, кроме двух строк точек, место еще минимум для двух строк, а на двух-трех предыдущих и последующих страницах несколько расширила пробелы. (При этой операции в спешке и ‘потерялось’ обозначение раздела 7-го: после 6-го сразу идет 8-й). На стр. 118 можно поместить на четырех строках до 280 знаков: первоначальный текст седьмого раздела составляет в черновике 580 знаков, но он мог быть в окончательной редакции сокращен и тогда поместился бы на указанном пространстве. {Здесь и в нескольких других случаях я пользовался авторитетной полиграфической консультацией проф. А. Г. Шицгала, которого искренне благодарю за помощь и за советы.} Во всяком случае представляется очень маловероятным, чтобы ‘пустой’ раздел принадлежал самому Чернышевскому.

Разумеется, мы не знаем, в каком виде этот раздел перешел из черновика в окончательный текст, и приходится довольствоваться лишь нам известным. Но даже если это место и подверглось правке, то основная суть его не могла измениться и дает нам право предположительной его интерпретации.

Наиболее значительно отличается черновой текст от журнального в 17 главы четвертой романа. В ‘Современнике’ — полторы страницы, повествующие о том, как ‘отчасти знакомый, а больше незнакомый собрат &lt,…&gt, по медицине’ приехал сообщить, что ‘один’ из его знакомых желает познакомиться с Кирсановым. Этот новый знакомый (‘просвещенный муж’) затронул в беседе вопрос о вывеске магазина, и в результате ‘Au bon travail’ — магазин, хорошо исполняющий заказы, — был переименован в ‘A la bonne foi’ — добросовестный магазин.

В ‘Современнике’ иронически сообщалось, что Кирсанов приехал домой ‘очень довольный’, но тут же читаем, что эта беседа заставила Веру Павловну и Мерцалову значительно поурезать ‘крылья своим мечтам’, охладить лишний жар, — всякому читателю было ясно, куда и зачем приглашали Кирсанова.

В черновике соответствующее место занимает не менее семи страниц (658-664): в нем подробно повествуется, как сначала в магазин стали наведываться некие ‘любознательные’ посетители, как потом тот же медик пригласил Кирсанова познакомиться с ‘просвещенным мужем’. По-жандармски любезный на первых порах, он начинает вежливый допрос о цели открытого на Невском магазина: мелькают его слова о том, что о магазине ходят ‘невыгодные слухи’, что ‘само слово travail — это ясно, взято из социалистов, это революционный лозунг’. {Формула ‘Droit au travail’ стала особенно популярной со времени появления книги Луи Влана ‘Le socialisme. Droit au travail’ (Paris, 1848): она использована Чернышевским в статье ‘Кавеньяк’ (Современник, 1858, No 1, Чернышевский, т. V, стр. 15).}

‘Просвещенный муж’ советует быть осторожнее и т. д. Впрочем, вскоре же следует окрик: ‘Мы здесь не для ученых споров’, ‘мне с вами некогда спорить’.

Но и после перемены вывески на более благонамеренную ‘внимание, раз обращенное на магазин, не отвратилось’, медик продолжал изредка заезжать и советовал Кирсанову быть осторожнее.

Чтобы не оставалось никаких колебаний, о чем и с кем идет разговор, в уста ‘просвещенного мужа’ вкладываются такие слова: ‘Вот таково прямое изъявление воли, которая должна быть исполнена’ (661 — текст и сноска), прибавлять эпитет ‘высочайшей’ не было никакой надобности, контекст был очевиден. {В первой публикации, в сборнике ‘Н. Г. Чернышевский. 1828-1928’ (М., 1928, стр. 23), Н. А. Алексеев эти слова прочитал: ‘Такова прямая выс&lt,очайшая&gt, воля…’. В изданиях 1929 г. чтение несколько уточнено: ‘Это прямое веление, которое должно быть исполнено’ (стр. 373). Для издания 1939 г. текст снова сверялся (об этом — в письме Н. А. Алексеева к Н. М. Чернышевской от 15 февраля 1947 г.) и дано такое чтение: ‘Вот это вообщ* прямое выражение воли’ (XI, 594). В настоящем издании устанавливается наиболее правдоподобное прочтение.}

Не может быть никакого сомнения, что Чернышевский отлично понимал, что это место ни в коем случае не может появиться в печати, Однако — вопреки обычной манере — оно в черновой рукописи осталось незачеркнутым, и это дало Н. А. Алексееву основание предполагать, что смягченный текст ‘Современника’ ‘скорее всего надо приписать рвению цензора’. {См.: Н. Г. Чернышевский… М., 1928, стр. 19.}

Но дело в том, что простым сокращением пространного текста превратить его в журнальный невозможно. Можно, конечно, заподозрить, что после цензурного запрещения в редакции ‘Современника’ создали новый, невинный текст. Но этому противоречит простое сопоставление начальной, цензурно совершенно ‘невинной’ части этого параграфа с черновым текстом. Он не просто переписывался набело, а в ряде мест существенно изменялся: весь отрывок стилистически целен и органичен. Единственный возможный вывод таков: Чернышевский сначала дал себе волю и написал как хотелось, а при перебеливании создал цензурно допустимый текст, но забыл зачеркнуть черновик.

Добавлю, что ничего подобного по резкости и откровенности в журнальном тексте нет. Можно было заметить, что Чернышевский устранял и гораздо менее острые места, которые могли бы дать повод к запрету романа в целом. Во имя целого Чернышевский сознательно шел на сглаживание отдельных резких мест. Критика существующего строя достигалась именно общей направленностью романа, отдельные эпизоды, как бы выразительны они ни были, можно было, по мысли автора, приносить при этом в жертву.

В журнальном тексте (12 главы четвертой) упоминается сын Веры Павловны от Кирсанова (ср. еще 20 главы третьей). У Мерцаловой тоже есть ребенок (глава третья, 30, в черновике — двое детей), сын есть и у Бьюмонтов (глава пятая, 22). Этих мест просто не замечали. {См., впрочем: П. Цитович. Что делали в романе ‘Что делать?’. Изд. 3-е. Одесса, 1879, стр. 47.} Вопрос о детях вызвал в свое время полемику и клеветнические отклики. В мемуарах Фета рассказывается, будто бы Салтыков в беседе с Тургеневым по поводу нового романа на вопрос о детях ответил: ‘Детей не полагается’. {А. Фет. Мои воспоминания, стр. 367-368.} ‘Дети и подавно отрицаются’, — писал Лесков в названной выше статье (стр. 18). В не напечатанной в свое время статье В. П. Боткина и А. А. Фета о романе ‘Что делать?’ тот же ответ (‘детей не предполагается’) вложен в уста одного из ‘светильников quasi-нового учения’. {Литературное наследство, т. 25-26, стр. 489.} Следует напомнить, что в напечатанном в No 8 ‘Современника’ за 1863 г. очерке Салтыкова ‘Как кому угодно’ в иронической форме дан ответ на расхожие обывательские представления о безнравственности нигилистов — сторонников нового учения. {См.: П. С. Рейфман. Предполагаются ли дети? — Уч. зап. Тарт. гос. ун-та, 1970, вып. 251, стр. 357-363, см. также примечания В. А. Мыслякова к очерку ‘Как кому угодно’ в кн.: М. Б. Салтыков-Щедрин. Собр. соч., т. VI. М., 1968, стр. 445-446.}

В этой связи нужно отметить, что в черновом варианте романа (18 главы четвертой) сыну посвящено все же девять строк (673-674), так сказать, информационного характера, сюжетного значения он не имеет, и, очевидно, поэтому Чернышевский, стремившийся при переработке к наибольшей концентрации действия, почти вовсе устранил этот эпизод. Если бы он мог предположить, какой шум поднимется в реакционной критике как раз в связи с проблемой деторождения у ‘нигилистов’, — наверное, эпизод о Володе остался бы в романе, напомним, что потомство необходимо предполагается в учении Фурье, именем которого реакционная критика пугала обывателей. {См. вышеупомянутые примечания В. А. Мыслякова (стр. 687). Ср. еще в ‘Преступлении и наказании’ Достоевского слова Лебезятникова — полемический выпад на ту же тему: ‘Некоторые даже совершенно отрицают детей, как всякий намек на семью’ (часть V. глава 1).}

18 главы пятой черновика был полностью устранен. Нечто похожее — об отсутствии у автора беллетристического таланта — уже раньше было коротко изложено в ‘Предисловии’, но и это уничижительно звучавшее место в окончательный текст не вошло.

В прибереженном для самого конца романа отрывке содержится одно важное признание: Вера Павловна, дескать, в действительности (в романе ведь якобы нет никаких выдумок!) хлопотала не об устройстве мастерских ‘в нашем любезном отечестве’, а о чем-то типа воскресной школы — о ежедневной бесплатной школе для взрослых. Это место в 1863 г., когда воскресные школы в России были уже повсеместно закрыты, звучало совершенно неприемлемо, лучше уж было оставить версию о мастерских — в ней не содержалось по крайней мере ничего демонстративного, тем более что зародыши трудовых ассоциаций в стране действительно возникали и риск цензурного запрета был в этом случае меньше. {Л. П. Богословская. ‘Что делать?’ Н. Г. Чернышевского и женские артели 60-х годов XIX в. — В кн.: Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. М., 1974, стр. 124-134.}’

Сопоставление черновой и журнальной редакции ‘Что делать?’ должно быть произведено в полном объеме и с разных точек зрения. Здесь даны некоторые наблюдения, касающиеся лишь одного вопроса — какие меры узник Алексеевского равелина принимал против возможного цензурного натиска.

Приблизительно два десятка приведенных примеров дают представление о путях преодоления возможных цензурных препон. Основной принцип переработки можно сформулировать так: Чернышевский хотел сконцентрировать внимание на самом главном и, не ослабляя социального звучания романа, не поступаясь ничем из его принципиальных установок, без ущерба для основной идеи, устранял особенно резко звучавшие места, не абсолютно необходимые, такие, которые неизбежно вызвали бы негодование властей.

Чернышевский вышел победителем — роман был напечатан, насколько можно судить, без сколько-нибудь серьезных утрат.

Критически проверенного и текстологически осмысленного издания романа ‘Что делать?’ до сих пор не существует.

Для ‘Современника’ набор происходил по не очень разборчивому и весьма убористо написанному оригиналу. Более 8 печатных листов соответствовали 36 листам оригинала (Чернышевский называл их полулистами, так как двойной лист был разрезан пополам), на лист (страницу) оригинала приходилось в среднем 9150 знаков. Для сравнения напомню, что лист современной машинописи, подготовленной для набора, включает никак не более 2000 знаков. Читали корректуру, конечно, — все члены редакции ‘Современника’, в первую очередь Некрасов и Пыпин, но кто именно правил набор — неизвестно.

Даже учитывая относительно неразвитую полиграфическую культуру того времени, нельзя не отметить в тексте ‘Современника’ целый ряд технических дефектов.

Начать с того, что четыре раза нарушена нумерация параграфов: в главе третьей вместо 12 должен быть 7, там же, начиная с 13 (надо 14), подряд восемнадцать ошибочных обозначений параграфов, то же в главе пятой (9 вместо 8 и далее тринадцать неверных обозначений следующих параграфов), наконец, в 16 главы пятой, в четвертом сне Веры Павловны, ошибочно указан раздел 8 (надо 7) и потом еще четыре ошибочных обозначения следующих разделов. Эти 38 ошибок — конечно, результат спешки.

Той же поспешностью объясняются и нередкие буквенные опечатки. Укажу для примера: написано (Э 3, стр. 23, 4 сн.), есть (стр. 32, 9 св.), невскому (стр. 32, 21 св. и стр. 126, 3 св.), М. Ле-Теллье (надо: Ж. по всей книге Ле-Теллье зовут Жюли, стр. 35, 10 сн.), в тысячу рас (стр. 70, 16 св.), караванную (надо: Караванную — стр. 125, 6 сн., стр. 126, 1 и 3 св.), получили (надо: получали, No 4, стр. 373, 10 сн.), предвестницы (надо: предвестница, стр. 383, 17 сн.), непонятно (надо: понятно, стр. 388, 3 св.), кажется (надо: покажется, стр. 395, 7 сн.), это (надо: этого, стр. 471, 1 св.), ваггоне (стр. 501, 5 св.), румунами (надо: румынами, стр. 501, 13 св.), замечал (надо: не замечал, стр. 515, 4 сн.), эта (надо: это, стр. 519, 11 сн.), одинадцатого (стр. 519, 3 .св.), шкуку (надо: штуку, стр. 522, 7 св.), котарая (Э 5, стр. 62, 2 сн.), в не ней (надо: в ней не, стр. 86, 21 св.), твому (надо: твоему, стр. 111, 1 св.), по (надо: По, стр. 120, 15 сн.), и матиев (надо: иматиев, стр. 126, 6 св.), Nouveautees (надо: Nouveautes, стр. 128, 3 сн.), мачиху (стр. 138, 1516 св.), не (надо: по, стр. 183, 18 св.).

Есть опечатки иного характера, наглядно свидетельствующие об ошибках наборщика и невнимательности корректора.

В 10 главы третьей, перечисляя светил науки, Чернышевский (в тексте ‘Современника’, No 3, стр. 419, строка 7 сн.) назвал Бургава, Гуфеланда и Гавье, последнее имя непонятно, но конъектура очевидна по сопровождающим словам — ‘великий ученый, открыл обращение крови’: речь, понятно, идет о Гарвее (в черновой рукописи — Гарве), его имя было уже восстановлено.

Трудно допустить, чтобы Чернышевский в пределах романа, более того — одного дня, на соседних страницах писал бы по-разному одно и то же слово в одном и том же значении, если на это не было каких-либо художественных оснований (например, индивидуализация речи персонажей).

Между тем (для примера) назову такие бросающиеся в глаза несогласованности.

1. В тексте ‘Современника’ непоследовательно напечатано слово ‘госпиталь’: оно немотивированно встречается и в этой, и в более распространенной в то время форме ‘гошпиталь’. Так, ‘гошпиталь’ в тексте ‘Современника’ — No 3, стр. 59 (а рядом, стр. 58, ‘госпиталь’!), No 4, стр. 413, No 5, стр. 74, 76, 81, 83, 96 (два раза), 159. ‘Госпиталь’ — No 3, стр. 58, No 4, стр. 410, 420/437, 462, No 5, стр. 100. Вероятно, правильно предпочесть более частую в те годы и чаще встречающуюся в романе форму ‘гошпиталь’. {А. Ф. Ефремов в работе ‘Язык Н. Г. Чернышевского’ полагает, что обе формы ‘конкурируют между собою в его языке’ (Уч. зап. Сарат. гос. пед. ин-та, 1951, вып. XIV, стр. 348), — это предположение ошибочно и основано на доверии к наборному тексту без обращения к рукописи, ср. также в более ранней работе того же автора — ‘Иноязычная лексика в языке Н. Г. Чернышевского и ее обработка’ — наблюдения (не всегда верные) об употреблении этих форм в речах действующих лиц (стр. 138-139).}

2. В написании тех лет нередко наряду с ‘волосы’ употреблялась и форма ‘волоса’. В ‘Современнике’ встречаем обе формы: наборщик набирал, не всматриваясь в написание последней буквы.

‘Волосы’ — No 3, стр. 20, 24, 133, No 4, стр. 405 (два раза), 419 (два раза), 421, 480. ‘Волоса’ — No 3, стр. 50, 55, No 4, стр. 374, 474, No 5, стр. 80, 110.

Следует, по-видимому, предпочесть форму ‘волосы’. {А. Ф. Ефремов в названной выше работе 1951 г. считает, что и эти две формы ‘находились в некотором равновесии’ (стр. 145). По указанным выше соображениям согласиться с ним трудно.}

3. Обычно в издании читаем ‘фортепиано’, но дважды (Э 3, стр. 18, 4 сн. и стр. 62, 14 сн.) находим ‘фортепьянщику’ и ‘фортопьянах’ — так второпях прочел наборщик, и эта просторечная форма осталась не унифицированной. Но Марья Алексеевна в черновом тексте говорит: ‘На фортопьянах’ (418, в Изд. политкаторжан, стр. 93 — правильно), эту просторечную, стилистически преднамеренную форму в ее устах и следует сохранить.

Есть еще более значительные дефекты — повторение одних и тех же слов в 18 главы второй, явная ошибка в сокращенной формуле ‘Quod erat demonstrandum’ в 3 главы третьей, неясность в знаке равенства в словах ‘Жертва = сапоги всмятку’ в 19 главы второй, о них см. в разделе ‘Источники текста’ (стр. 834 и сл).

Следует, надо полагать, сохранить свойственные тому времени и лично Чернышевскому архаические формы вроде интригантка, {Ср.: А. Ф. Ефремов. 1) Язык Н. Г. Чернышевского, стр. 343, 347-348, 2) Иноязычная лексика в языке Н. Г. Чернышевского и ее обработка, стр. 136, 144.} замужство (ср. название главы в ‘Кому на Руси жить хорошо’), страмить, глагольные формы с корневым ‘о’ — затрогивать, отсрочивать, разработывать, успокоивать, устроивать и др.

К этим ошибкам добавлено немало новых — ‘писано’ вместо ‘написано’ (19), ‘увидеться еще’ вместо ‘еще увидятся’ (28), ‘позвольте’ вместо ‘позволите’ (84), ‘хвалить’ вместо ‘захвалить’ (92), ‘минуточку’ вместо ‘минутку’ (111), ‘ошиблась’ вместо ‘ошибалась’ (116), ‘да черты грубее’ вместо ‘да и черты грубее’ (122), ‘заработной’ вместо ‘заработанной’ (129), ‘отказывались’ вместо ‘отказались’ (129), ‘воздорожал’ вместо ‘вздорожал’ (148), ‘уже’ вместо ‘уж’ (155), ‘грустит’ вместо ‘грустил’ (160), ‘но’ вместо ‘он’ (170), ‘подвинул’ вместо ‘пододвинул’ (179), ‘забыл’ вместо ‘забывал’ (176), ‘это’ вместо ‘и это’ (190), ‘объясняться’ вместо ‘объясниться’ (192), ‘приобрести’ вместо ‘приобресть’ (199), ‘придерживался’ вместо ‘держался’ (201), ‘смогу’ вместо ‘могу’ (202), ‘времени’ вместо ‘временем’ (202), ‘Но у’ вместо ‘Но и у’ (206), ‘много’ вместо ‘мною’ (210), ‘на праздник’ вместо ‘на этот праздник’ (211), ‘получения’ вместо ‘получение’ (213). ‘вас всю’ вместо ‘всю вас’ (217), ‘виноваты’ вместо ‘виновата’ (218), ‘гороховская’ вместо ‘Гороховая’ (223), ‘не было’ вместо ‘мне не было’ (234), ‘кто писал’ вместо ‘кто это писал’ (238), ‘прибрала’ вместо ‘прибирала’ (248), ‘ей’ вместо ‘ее’ (249), ‘закуривает’ вместо ‘заку— ривает ее’ (249), ‘как та’ вместо ‘как эта’ (252), ‘таблицы’ вместо ‘таблиц’ (253), ‘занимают убеждения’ вместо ‘занимают его убеждения’ (256), ‘не знаешь’ вместо ‘его не знаешь’ (270), ‘погасло’ вместо ‘погасала’ (272), ‘смертной’ вместо ‘смертельной’ (273), ‘вдовое’ вместо ‘вдвое’ (290), ‘свей’ вместо ‘своей’ (293), ‘сделаю’ вместо ‘и сделаю’ (297), ‘то и’ вместо ‘то уж и’ (303), ‘опровергаем’ вместо ‘отвергаем’ (322), ‘Яковлевич’ вместо ‘Яковлич’ (332) и т. д.

В тексте ‘Современника’ (очевидно, это восходит к авторской рукописи) отчетливо различаются типы отточий — в три, четыре, пять и т. д. точек. В издании 1939 г. это унифицировано.

Между тем в литературе уже было обращено внимание на то, что у Радищева, Лермонтова, Добролюбова, Л. Толстого, А. Григорьева и других писателей — явно не случайно — колеблются от четырех до двенадцати знаков. {С. А. Рейсер. Палеография и текстология нового времени. М., 1970 стр. 173.}

В тексте ‘Современника’ (например, No 3, стр. 131, строка 19 св.) напечатано, в соответствии с произношением тех лет, ‘мебелью’, — очевидно, и эту особенность надо сохранить, в издании 1939 г. это не сделано.

Надо сохранить и характерную для Чернышевского особенность — вводить восклицательный и вопросительный знак в середину фразы.

Другой вопрос — как поступить с длинными абзацами, в середине которых стоит тире. В большей части случаев это тире соответствует абзацу, как он обозначается ныне. Но в некоторых случаях значение этого тире несколько иное — оно слабее абзаца, а лишь усиленная точка, пауза большей длительности, чем точка. Некоторые случаи спорны, и редактору следует в них внимательно разобраться. В настоящее издание внесено более ста исправлений различного рода, тем не менее возможности дальнейшего улучшения текста еще нельзя считать исчерпанными.

Установление основного (канонического в старом обозначении) текста романа ‘Что делать?’ должно касаться двух сторон.

Учитывая особые, не имеющие прецедента обстоятельства, в которых печатался роман, текст его должен быть внимательнейшим образом проработан и уточнен. Должны быть устранены очевидные небрежности спешного набора, пунктуация и орфография должны быть приближены к современным нормам, но с учетом особенностей эпохи и словоупотребления Чернышевского. Само собою разумеется, что унификация не должна касаться тех случаев, которые представляют собою индивидуальную речь персонажей. Во всяком случае никогда еще ответственность редактора не была так значительна, как в данном случае.

Эта работа очень трудоемка, но не представляет каких-либо принципиальных трудностей. Для помощи и контроля могут быть привлечены другие автографы Чернышевского, но прежде всего черновик романа.

Другое дело — восстановление цензурных и редакционных купюр.

Начать с того, что мы достоверно не знаем ни одного цензурного вычерка и ни одного места, исправленного редакторами ‘Современника’.

В некоторых случаях мы можем лишь более или менее уверенно говорить о том, что в предвидении цензурных нападок Чернышевский при переписке набело заранее смягчал некоторые места романа. Но фактический цензурный или редакционный вычерк и автоцензура в ожидании цензорской атаки — случаи принципиально различные. Автор в этом случае перерабатывает не только данное место, но приводит в соответствие с ним окружающий его текст. Тем самым восстановление изолированного ‘острого’ места всегда связано с риском нарушения единства авторского замысла. Текст произведения всегда предстоит сознанию писателя — а потом и читателя (исследователь представляет собою его разновидность) — в своей целостности. Эта структура исправлением предполагаемых, цензурно ослабленных мест, неизбежно искажается. Поэтому к их инкорпорированню в основной текст произведения следует подходить максимально осторожно, тем более что мы в сущности никогда не можем с полной уверенностью сказать, почему тот или иной отрывок исправлен: мы сплошь и рядом склонны заподозрить вторжение цензуры там, где на самом деле — художественная правка, неотъемлемое право писателя на любом этапе творческой истории его произведения.

Путь восстановления цензурных (или якобы цензурных) автокупюр вообще рискован и чреват опасными последствиями: текстолог может ненароком восстановить из лучших побуждений не подлежащее восстановлению место. При этом такого рода работа всегда оказывается непоследовательной. Ухватившись за более острый вариант, редактор его восстановит, а равноправные, но мелкие варианты останутся при этом незамеченными. Скажем, мы восстанавливаем рассказ о визите Кирсанова в III Отделение, но ни один исследователь не предлагал еще ввести в роман более острый текст, касающийся дамы, у которой Кирсанов составлял каталог, или гораздо более острую характеристику ‘туза со звездой’, которого Лопухов кладет в канаву.

Стать на путь полной реконструкции текста автора, т. е. предстоявшего сознанию писателя полного воплощения его замысла, — задача невозможная, тем более что далеко не все из замыслов находит отражение в вариантах, на которые почти единственно может опираться редактор, многое только мелькало в уме писателя, оставшись не зафиксированным в письменной форме. В итоге перед нами окажется неполноценный текст, состоящий из клочков разного достоинства, все равно не восстанавливающий замысла в его ‘идеале’.

Все такого рода места — материал разделов ‘Варианты’ и ‘Комментарии’. Во втором из них комментатор может высказывать те или другие гипотезы и их обосновывать, воссоздавая творческую историю произведения.

Поэтому ни выделяемый на основании анализа седьмой раздел четвертого сна Веры Павловны, ни более полный текст рассказа Крюковой, ни отрывок о находящемся за границею Рахметове не должны вводиться в основной текст ‘Что делать?’.

Так же обстоит дело и с 17 главы четвертой, содержащим расширенный вариант рассказа о посещении Кирсановым III Отделения. {В. Н. Шульгин почему-то считает, что разговор Кирсанова происходил ‘не то с шефом жандармов, а вероятнее всего с генерал-губернатором Петербурга кн. Суворовым’ (Очерки жизни и творчества Н. Г. Чернышевского, стр. 111). Первое предположение маловероятно: Кирсанова по такому делу принял, конечно, Не шеф жандармов, а более или менее высокопоставленный чиновник, второе Предположение исключается — А. А. Суворов не имел никакого отношения к III Отделению и находился с ним в состоянии постоянной вражды.} Дело в том, что в отличие от других зачеркнутых отрывков это место в черновике не зачеркнуто. Трудно объяснить, в чем могла состоять цель автора, если он сделал это намеренно. Ведь никаких связей с редакцией Чернышевский не имел и предлагать более полный вариант не мог, не мог он и рассчитывать на то, что черновик романа попадет в руки друзей и они, сверяя текст (написанный трудно расшифровываемой криптограммой!), поймут намек автора и будут печатать рассказ в более полной редакции. Очевидно, что перед нами совершенно случайно оставшийся незачеркнутым текст.

Конечно, переписывая роман набело, Чернышевский в чем-то шел на компромисс: иначе роману не суждено было бы появиться в печати. Но именно в таком виде он увидел свет, именно в этой редакции он оказал грандиозное, ни с чем несравнимое воздействие на поколения читателей. Достаточно напомнить слова В. И. Ленина: ‘Он меня всего глубоко перепахал’. {См.: Н. Валентинов. Встречи с В. И. Лениным. Цит. по изданию: В. И. Ленин о литературе и искусстве. Изд. 3-е. М., 1967, стр. 653.}

‘С тех пор как завелись типографские станки в России, — писал Г. В. Плеханов, — и вплоть до нашего времени, ни одно печатное произведение не имело такого успеха, как ‘Что делать?». {См.: Г. В. Плеханов. Литература и эстетика, т. II. М., 1958, стр. 175.}

По словам Герцена, который был современником, ‘это — удивительная комментария ко всему, что было в 60-67…’. {Письмо к Н. П. Огареву 15/27 августа 1867 г. — В кн.: А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XXIX, кн. 1, стр. 185.}

Сегодня, когда роман стал для нас историческим памятником эпохи, мы обязаны издать его максимально точно, исправив несомненные и бесспорные дефекты, но не имеем достаточных оснований инкорпорировать в основной текст хотя бы и более острые варианты первоначальной редакции, устраненные самим автором, редакцией ‘Современника’ или цензурой.

О том, в каком виде Чернышевский издал (или переиздал) бы роман в иных политических условиях, мы можем только высказывать более или менее обоснованные предположения.

8 {*}

{* Разделы VIII-X представляют собою дополненный и переработанный вариант статьи ‘Легенда о прототипах ‘Что делать?’ Чернышевского’, первоначально напечатанной: Ленинградский гос. библиотечный институт имени Н. К. Крупской. Труды, 1957, т. II, стр. 115-125.}

Не боясь ошибиться, можно утверждать, что всякий пишущий о ‘Что делать?’ обязательно останавливается на вопросе о прототипах романа.

До недавнего времени этот вопрос разрешался так: в образе Дмитрия Сергеевича Лопухова Чернышевский изобразил врача Петра Ивановича Бокова, в образе Александра Матвеевича Кирсанова — знаменитого русского физиолога Ивана Михайловича Сеченова, воспроизвел в романе действительно имевшую место ситуацию — номинальный, а потом и фактический брак П. И. Бокова и Марии Александровны Обручевой, спустя некоторое время ее увлечение И. М. Сеченовым, женой которого она вскоре и стала. П. И. Боков, желая счастья любимой женщине и своему другу, устранился, сохранив с ними обоими на всю жизнь добрые отношения.

Такого рода интерпретацию сюжета можно найти в большинстве работ, посвященных ‘Что делать?’ или касающихся биографии И. М. Сеченова, М. А. Обручевой, П. И. Бокова, или эпохи 1860-х годов.

Эта гипотеза считается настолько незыблемой, что исследователи и журналисты статьи, посвященные этим лицам, не обинуясь, называют: ‘Герои ‘Что делать?» {С. Султанов &lt,С. С. Раецкий&gt, О П. И. Бокове. — Утро России, 1914, 7 и 8 марта, No 55 и 56. — Псевдоним раскрыт по кн.: И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов…, т. III. М., 1958, стр. 144. — Ряд сведений о Раецком любезно сообщен мне проф. Б. С. Боднарским в письмо от 9 сентября 1956 г. — они характеризуют его как серьезного и добросовестного журналиста.} или ‘Героиня романа ‘Что делать?’ в ее письмах’. {Статья С. Я. Штрайха в ‘Звеньях’ (т. III-IV, М., 1934, стр. 588).}

Та же точка зрения закреплена и в мемуарной традиции. Достаточно прочесть, например, книгу дальней родственницы и поздней современницы Чернышевского — В. А. Пыпиной {Любовь в жизни Чернышевского. Размышления и воспоминания по материалам семейного архива. Пгр., 1923, стр. 53. — Впрочем, в отрывке, впервые опубликованном Т. А. Богданович в книге ‘Любовь людей шестидесятых годов’ (Л., 1929, стр. 427), — более осторожно: ‘Слышать приходилось мне — не дома, — что Боков и Сеченов, т. е. история их отношений к Марии Александровне, нашли отражение в романе Чернышевского ‘Что делать?’. Может быть, да, а может быть, только отчасти’. О том же см. в статье А. Витмера, посвященной памяти П. И. Бокова: ‘Святой человек’. — Исторический вестник, 1915, No 12, стр. 819.} — или полумемуарную статью А. Лебедева, воспроизводящую записи Ф. В. Духовникова со слов Ольги Сократовны Чернышевской: ‘Лопухов взят с Бокова, офицер с Кирсанова’, — читаем в этой статье. {Русская старина, 1912, No 5, стр. 303. — Тут во всяком случае оговорка: надо понимать — Кирсанов с офицера. Бывший сапер, И. М. Сеченов с радостью сбросил военную форму еще в Киеве в 1850 г. (И. М. Сеченов. Автобиографические записки. М., 1932, стр. 65). Эту страницу его биографии Ольга Сократовна могла и не знать. А. П. Скафтымов (см. дальше) указал, что Ольга Сократовна могла так называть И. М. Сеченова на основании того, что с 1860 г. он преподавал в Медико-хирургической академии и по этой службе носил военную форму. Странно, однако, что Ольга Сократовна запамятовала фамилию этого офицера, друга Бокова и знакомого их семьи.}

Ту же теорию защищал и автор двухтомной монографии о Чернышевском — Ю. М. Стеклов. Впрочем, он чувствовал в ней хронологические противоречия (о них дальше) и, вместо того чтобы обратиться к материалам, предпочел полный натяжек вымысел: ‘Во всяком случае, — пишет он, — первая половина романа Боков-Обручева могла легко быть позаимствована Чернышевским для своего произведения из действительности &lt,…&gt, Очень возможно, что к тому моменту, когда Чернышевский писал ‘Что делать?’, достаточно ясно наметилась и вторая половина этой романтической истории, и если даже допустить, что автор, изображая второй брак Веры Павловны, несколько предвосхитил события, то это только делает честь его психологической проницательности, помогшей ему предвидеть ход событий’. {Ю. М. Стеклов. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность. 1828-1889. Т. II. М.-Л., 1928, стр. 123.}

Аргументация Ю. М. Стеклова была признана настолько сильной что авторы широко распространенного комментария к ‘Что делать?’ Н. Л. Бродский и Н. П. Сидоров — ограничились тем, что перепечатали в своей книге соответствующее место работы Стеклова, а в сносках дополнили его утверждения еще несколькими соображениями. {Н. Л. Бродский и Н. П. Сидоров. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. М., 1933, стр. 41-44. — Относительно Веры Павловны делается, впрочем, справедливая оговорка о наличии в ней черт Ольги Сократовны. В одноименной книге М. Т. Пинаева (М., 1963) вопрос о прототипичности основных героев романа дан в соответствии с предложенной мною интерпретацией (см. выше сноска 87), то же в работе: Г. Е. Тамарченко. Чернышевский и борьба за демократический роман. ‘Что делать?’. — В кн.: История русского романа в двух томах, т. II. М.-Л., 1964, стр. 29.}

В последнем по времени Полном собрании сочинений Чернышевского в примечаниях к тому XI, содержащему ‘Что делать?’, находим строку, хотя и в более осторожной форме, но закрепляющие ту же традиционную, имеющую уже без малого вековую давность точку зрения. {О том же см. в цитированной книге Т. А. Богданович ‘Любовь людей шестидесятых годов’ (стр. 58 и предисловие Н. К. Пиксанова, стр. VII). Автор ряд: исследований по интересующей нас теме С. Я. Штрайх неоднократно подчеркивает свое согласие с принятым ранее в литературе толкованием. Кроме указанной выше его статьи см., например, его книгу: Сестры Корвин-Круковские. М., 1934, стр. 5, см. также в кн.: Борьба за науку в царской России. М.-Л., 1931, стр. 77.} В этих примечаниях, написанных Н. А. Алексеевым и А. П. Скафтымовым, читаем: ‘Безусловно, в образах Веры Павловны, Лопухова и Кирсанова Чернышевский был очень далек от намерений точного воспроизведения реальных лиц, которые своими качествами и отдельными моментами жизни давали ему лишь некоторый материал для романа. Чернышевский мог иметь в виду лишь некоторые их стороны, какие для его общественно-типологических заданий представлялись важными и интересными. В то же врем категорическое отрицание роли названных лиц как реальных прототипов романа, какое мы встречаем, например, в воспоминаниях Л. Ф. Пантелеева в отношении к П. И. Бокову, едва ли правильно’. В другом месте того же комментария утверждается, что личность Сеченова ‘в некоторых черта послужила прототипом для образа Кирсанова’. К словам: ‘Итак, Вера Павловна занялась медициною’ — примечание гласит: ‘В этом моменте характеристики Веры Павловны отражены некоторые черты жизни Марь Александровны Боковой-Сеченовой, которая Чернышевскому была лично известна и жизненная судьба которой, очевидно, послужила Чернышевскому отправным фактом при выработке сюжета ‘Что делать?» (XI, 71 и 718).

Таким образом, несмотря на две-три оговорки, комментаторы принимают обычную точку зрения: Боков-Сеченов-Обручева — все они в той или другой мере (иногда в значительной — ‘отправной факт’) послужили прототипами героев романа.

Из воспоминаний, исследований и комментариев та же гипотеза легко перешла в популярные книги и школьные пособия, — в этом, впрочем, нет ничего удивительного. {См., например: Б. Рюриков. Н. Г. Чернышевский. Критико-биографический очерк. М., 1961, стр. 154, А. А. Озерова. Н. Г. Чернышевский. Изд. 2-е. М., 1956, стр. 148, Н. В. Богословский. Николай Гаврилович Чернышевский. М., 1955, стр. 457-459, А. А. Зерчанинов, Д. Я. Райхин. Русская литература. Учебник для IX класса средней школы. Изд. 15-е. М., 1956, стр. 141, Н. Н. Новикова. Владимир Обручев — герой романа Н. Г. Чернышевского ‘Алферьев’. — В кн.: Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. М., 1962, стр. 483, и ряд других работ.}

Из литературоведения тот же взгляд быстро перекочевал и в другие науки. Так, в книге физиолога X. С. Коштоянца о Сеченове читатель прочтет те же утверждения, подкрепленные притом собственными соображениями автора в пользу гипотезы Кирсанов-Сеченов. X. С. Коштоянц полагает, что аргументом в пользу того, что Чернышевский писал Кирсанова с Сеченова, является, в частности, письмо Сеченова к Мечникову по поводу ‘грязных пасквилей Цитовича против героев романа ‘Что делать?» (гнусная брошюра ‘Что делали в романе ‘Что делать?»). {X. С. Коштоянц. Сеченов. 1829-1905. М., 1950, стр. 47.}

Действительно, 24 декабря 1878 г. Сеченов писал И. И. Мечникову о том, что ему ‘как лицу прямо задетому в брошюре, вмешиваться’ в дело протеста против книги Цитовича неудобно. {См.: Борьба за науку в царской России, стр. 96.} Но дело в том, что это письмо не имеет ни малейшего отношения к названной X. С. Коштоянцем брошюре Цитовича и аргументом в его пользу служить никак не может. Пасквиль Цитовича о романе ‘Что делать?’ имеет цензурное разрешение 24 февраля 1879 г., т. е. он вышел в свет через два месяца после письма Сеченова! Сеченов же пишет о совсем другой брошюре Цитовича — ‘Ответ на письма к ученым людям’, вышедшей в Одессе примерно в конце сентября 1878 г. (цензурное разрешение — 23 сентября). В ней действительно дважды (на стр. 16 и 26) упомянуты ‘Рефлексы головного мозга’, а на стр. 19 находится следующий гнусный и почти незамаскированный намек: ‘Пятый сманил чужую жену или по дружбе уступил приятелю свою’.

Можно не продолжать дальше нашего обзора. Как видим, мемуаристы, исследователи, критики, педагоги, популяризаторы, комментаторы — все единодушно признают, что в романе ‘Что делать?’ существует реальная жизненная основа в виде истории романа Обручевой с Боковым и Сеченовым.

Нельзя сказать, что изложенное здесь понимание было единственным, принятым в нашей литературе. Справедливость требует указать, что и мемуаристы и исследователи подвергали порою сомнению правильность обычного толкования, однако их голоса тонули в хоре сторонников традиционной интерпретации и не обращали на себя никакого внимания.

В 1905 г. Л. Ф. Пантелеев в первом томе своих мемуаров ‘Из воспоминаний прошлого’, в главе, посвященной истории ‘Земли и воли’, в сноске указал на совершенную неправдоподобность гипотезы о Бокове-Лопухове. {Перепечатано: Л. Ф. Пантелеев. Из воспоминаний прошлого, стр. 334.} Вся глава была проникнута резко ироническим и даже враждебным отношением к Бокову (он был зашифрован как ‘господин а lа Вирхов’) и, может быть, поэтому мнение Пантелеева никем не было принято.

Точка зрения, согласно которой писатель воспроизвел и романе реальную жизненную ситуацию, настолько укрепилась в напхей литературе, что всякая попытка оспорить ее правильность вызывает полемику. В воспоминаниях Екатерины Жуковской приведены слова В. А. Слепцова о том, что ‘не автор романа списал с него &lt,П. И. Бокова&gt, свой тип, а напротив, сам доктор вдохновился романом и разыграл его в жизни: порукой в том хронология’. К. И. Чуковский сделал к этому месту примечание: ‘Это неверно. Сеченов действительно был прототипом Лопухова, героя романа ‘Что делать?’. Чернышевский был знакам с Сеченовым задолго до написания ‘Что делать?’, и ему была известна история его отношений с Боковой, которые и отразились в романе’. {Екатерина Жуковская. Записки. Редакция и примечания Корнея Чуковского. Л., 1930, стр. 216. — Отметим попутно, что ‘красавец-доктор’, о котором говорится в мемуарах, — конечно, Боков, а не Сеченов, как разъяснено в примечаниях. О Бокове — прототипе Лопухова К. И. Чуковский писал. в примечаниях к изданию: А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания. Вступ. статья, редакция текста и комментарии Корнея Чуковского. Л., 1956, стр. 436.} Сообщенный Жуковской аргумент (хронология) не заинтересовал редактора и не был проверен.

Неправомерно было бы элиминировать и семейные предания. Сын писателя М. Н. Чернышевский (в передаче его дочери Н. М. Чернышевской) и двоюродная сестра Екатерина Николаевна Пыпина (со слов своей сестры Евгении Николаевны) склонны были отрицать прототипичность героев. {А. П. Скафтымов. Роман ‘Что делать?’ (Его идеологический состав и общественное воздействие). — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Сборник… Саратов, 1926, стр. 94.}

Важным является свидетельство еще одного позднего, но осведомленного современника — дочери М. А. Антоновича, О. М. Антонович-Мижуевой. В отрывке ее воспоминаний, напечатанном в 1936 г., было в совершенно недвусмысленной форме высказано сомнение в правильности привычного представления о прототипах ‘Что делать?’. Приведем это существенно важное место: ‘Родители мои хорошо были знакомы с доктором Боковым, его женой и их другом дома Сеченовым. Но ни отец мой, ни мать никогда не говорили, что Чернышевский в этом своем романе вывел якобы чету Боковых и Сеченова. А на это кстати было бы указать мне, когда я, с большим трудом доставши этот роман, бывший тогда под запретом, стала читать его, кстати, еще и потому, что я знала всех трех якобы героев его. Напротив, мама мне говорила, что в лице Веры Павловны Чернышевский хотел изобразить Ольгу Сократовну, которую он страшно идеализировал &lt,…&gt, О том, что в романе ‘Что делать?’ выведены Боков и Сеченов, я услышала впервые всего несколько лет тому назад, да недавно прочла в книге Т. А. Богданович ‘Любовь людей шестидесятых годов». {Литературное наследство, т. 25-26, стр. 238-239.}

И это указание современника не заставило исследователей пересмотреть старую точку зрения.

В исследовательской литературе, если не ошибаюсь, один только раз был подвергнут сомнению вопрос о правильности традиционного толкования — А. П. Скафтымовым в 1926 г. в названной выше статье о ‘Что делать?’. В отличие от Ю. М. Стеклова А. П. Скафтымов не прибег к вымыслам, а сделал вывод, что ‘если мог Чернышевский что-либо почерпнуть из этой истории, то лишь один момент ‘спасания из-под родительской опеки». Впрочем, А. П. Скафтымов счел нужным оговориться, что это предположение по скудости имеющихся данных остается темным и неопределенным. {Н. Г. Чернышевский. Сборник… Саратов, 1926, стр. 115-116.} Но через 18 лет, в издании Гослитиздата, А. П. Скафтымов высказался уже гораздо более категорически в пользу привычного толкования.

Отрицает прототипичность основных персонажей романа и М. Т. Пинаев, автор специального комментария к роману ‘Что делать?’, и М. И. Яновская, автор работы о Сеченове: {М. Т. Пинаев. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’ стр. 93-94, М. Яновская. Сеченов. М., 1959, стр. 192 и след.} она даже склонна настаивать на том, что эта ‘литературная сплетня’ была пущена недоброжелателями со специальной целью очернить Сеченова и помешать его научной карьере. Не Чернышевский списал героев с тройки Обручева-Боков-Сеченов, а они поступали по роману, который был для них и всего поколения подлинным учебником жизни. {Акад. А. Н. Крылов передает слова брата Сеченова — Андрея Михайловича ‘Наврал попович, это совсем не Ваня и не Мария Александровна описаны, но в подробности не вдалался’ (А. Н. Крылов. Воспоминания и очерки. М., 1956, стр. 37).}

Между тем установление истины не представляется в данном случае особенно сложным или кропотливым делом.

Целесообразно прежде всего воспользоваться именно тем аргументом, который в 1863 г. В. А. Слепцов предлагал своей собеседнице — Екатерине Жуковской, но который и она, и — через 65 лет — ее редактор К. И. Чуковский отвергли.

Напомню, что Чернышевский был арестован 7 июля 1862 г. и что роман ‘Что делать?’ писался в Петропавловской крепости, в условиях полной изоляции автора от внешнего мира, с 14 декабря 1862 по 4 апреля 1863 г. — эта дата указана Чернышевским на черновой рукописи романа и не может быть оспорена. {Для наших целей не имеет значения предположение, что роман был задуман и первые наброски его относятся ко времени жизни Чернышевского в Саратове в 1851-1853 гг. (XI, 703). В это время ситуация Обручева-Боков-Сеченов вообще не существовала.}

Стало быть, необходимо прежде всего установить, что именно из романа Обручевой относится к этому времени. Допустим, хотя и это не бесспорно, что все интимные переживания наших героев сразу же становились широко известными в Петербурге и немедленно доходили до Чернышевского. {П. И. Боков (домашний врач Чернышевских с 1858 г.) несомненно был близок Чернышевскому. Дата знакомства Сеченова и Чернышевского не установлена, но скорее всего оно произошло через Бокова. Точно известно, что Сеченов приехал в Петербург 1 февраля 1860 г. Как предполагает М. И. Яновская, знакомство его с Боковым произошло в одну из суббот после 25 февраля 1861 г. у С. П. Боткина, — это могли быть субботы 5, 12, 19 или 26 марта (М. Яновская. Сеченов, стр. 96 и 116. — Эта книга, вышедшая в серии ‘Жизнь замечательных людей’, написана в полубеллетристической форме, но является результатом внимательной работы над материалами эпохи). Не датирован единственный сохранившийся документ — визитная карточка Бокова, на которой написано: ‘П. И. Боков и И. М. Сеченов приглашают Чернышевского и Александра Николаевича &lt,Пыпина&gt, по случаю окончания экзаменов Марии Александровны’ (Чернышевский, XI, 718). Записка написана не ранее осени 1861 г. — времени знакомства Сеченова с Обручевой — и до апреля 1862 г., когда Пыпин уехал за границу. Во всяком случае (вероятно, в начале 1863 г.) Сеченов предложил ‘Современнику’ свою статью: ‘Попытка ввести физиологические основы в психические процессы’. Она была запрещена цензурою, но под заглавием ‘Рефлексы головного мозга’ в том же году появилась в ‘Медицинском вестнике’ (Э 47 от 23 ноября). См.: В. Е. Евгеньев-Максимов. Великий ученый и царская цензура. (Цензура 1860-х гг. в борьбе с материализмом). — Резец, 1938, No 24, стр. 17-19, С. Е. Драпкина. Н. Г. Чернышевский и И. М. Сеченов. — Физиологический журнал, 1940, т. 28, вып. 2-3, стр. 147-156, В. Е. Гурвич. Еще одно доказательство личной и идейной близости И. М. Сеченова и Н. Г. Чернышевского. — Труды института истории естествознания и техники, 1955, т. IV, стр. 376-379 (в этой работе сделана неубедительная попытка доказать, что знакомство Сеченова с Чернышевским должно быть отнесено к 1857-1860 гг.), Научное наследство. Том III. Иван Михайлович Сеченов. Неопубликованные работы, переписка и документы. М., 1956, стр. 36 и 56-57, М. Г. Ярошенко. Н. Г. Чернышевский и И. М. Сеченов. — Вопросы философии, 1958, No 7, стр. 76-83.}

Мария Александровна Обручева стала посещать лекции в Петербургском университете с осени 1860 г., {Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, стр. 213.} а затем стала слушать лекции в Медико-хирургической академии. Здесь она и встретилась с И. М. Сеченовым, в это время (с 16 апреля 1860 г.) адъюнкт-профессором кафедры физиологии. {Научное наследство…, стр. 271} У нас нет никаких основании подвергать сомнению указываемую самим Сеченовым дату его знакомства с Марией Александровной — осень 1861 г. {И. М. Сеченов. Автобиографические записки, стр. 174-175.}

Нет точных сведений, когда познакомился с М. А. Обручевой П. И. Боков. Во всяком случае, это знакомство произошло раньше, чем знакомство М. А. с Сеченовым: Боков был приглашен в семью генерала А. А. Обручева давать уроки его дочери, для освобождения ее от тяжкой ферулы родительского гнета он вскоре предложил ей частый в обычаях того времени фиктивный брак. Он был оформлен 20 августа 1861 г. — эта дата точно устанавливается воспоминаниями брата невесты, В. А. Обручева, и письмом О. С. Чернышевской мужу в Саратов от 29 августа 1861 г. {В. А. Обручев. Из пережитого. — Вестник Европы, 1907, No 5, стр. 134 — Письмо О. С. Чернышевской мне неизвестно. О нем упоминает А. П. Скафтымов в цитированной выше статье в саратовском сборнике (стр. 115).}

Далее: из биографии М. А. Обручевой-Боковой мы знаем, что этот фиктивный брак через некоторое время стал браком фактическим. И только спустя еще какой-то промежуток времени М. А. стала женой Сеченова.

Таким образом, для того чтобы Чернышевский мог воспользоваться сложившейся ситуацией и описать в романе брак с П. И. Боковым, сближение с И. М. Сеченовым и уход к нему, остается время с начала сентября 1861 до 7 июля 1862 г., т. е. никак не более 10 месяцев, а в действительности, вероятно, гораздо меньше.

Уже эта справка должна заставить нас отнестись с большим сомнением к традиционной гипотезе.

За эти десять месяцев в отношениях Обручевой и Бокова не произошло ничего такого, что могло заставить Чернышевского обратить особое внимание на эту пару. Весьма вероятно, что Чернышевский знал о том, что брак был поначалу фиктивный, но браков такого рода вокруг него было в это время немало. Не забудем, что в романе брак Лопухова и Веры Павловны изображен как вначале фиктивный и лишь позднее (см. 19 и 20 главы третьей) ставший фактическим: {Это было понято их квартирной хозяйкой Петровной, но осталось незамеченным современной исследовательницей Н. Наумовой, которая с энергией, достойной лучшего применения, настаивает на фактическом браке с самого начала, — см. ее книгу: Роман Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. Л., 1972, стр. 29, 31. — Ср. в статье французского исследователя Шарля Корбе (Corbel): ‘Этот фиктивный брак перешел &lt,…&gt, в реальный…’ (Reminiscences sandiennes dans ‘Que faire?’ de Cernysevskij. — Revue des etudes slaves, t. XLIII, fasc. 1-4, Paris, 1964, p. 22).} именно так нередко и происходило в действительности. Не говорю уже о совершенно различной социальной среде: Обручева — дочь генерала, а Вера Павловна — из среды мелкого чиновничества.

Наши сомнения еще более усилятся, когда мы попытаемся установить продолжительность фиктивного и фактического брака Обручевой и Бокова. По счастью, такого рода более или менее точные сведения в нашем распоряжении есть. Этот брак продолжался четыре года! Эта цифра указана в упомянутой выше статье С. Султанова, написанной на основании непосредственных бесед с П. И. Боковым. Приблизительно в конце 1860-х годов Боков сошелся с женой видного петербургского чиновника Т. П. Измайловой (урожденной баронессой Д’Альгейм) и вскоре переехал с ней в Москву.

Очень осведомленный, очень точный и близкий к М. А. Сечеповой Л. Ф. Пантелеев {Его статья ‘Памяти Н. Г. Чернышевского’ (Голос минувшего, 1915, No 11 посвящена ‘Моему другу М. А. С&lt,еченовой&gt,’.} по этому поводу писал: ‘Семейная жизнь М. А. (урожденной Обручевой) и П. И. потерпела крушение от очень обыденной причины — увлечений П. И. своими прекрасными пациентками. Так говорила мне сама М. А. Ее близкие отношения к И. Мих. Сеченову, который помог ей своими средствами на поездку за границу для довершения медицинского образования, относятся к значительно более позднему времени, чем фабула романа ‘Что делать?». {Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, стр. 335 (курсив мой, — С. Р.).}

Эти даты соответствуют данным, которые можно извлечь из писем и очень сдержанных во всем, что касается личной жизни, ‘Автобиографических записок’ Сеченова.

В письмах первых лет Сеченов систематически передает приветы Бокову (‘Петру Ивановичу’ или официально: ‘Вашему мужу’). {Архив Академии наук СССР, Московское отделение, ф. 605, д. No 24, Научное наследство, стр. 234-235.}

Упоминая о знакомстве с В. О. Ковалевским, Сеченов пишет: ‘С ним я познакомился, когда моя будущая жена — мой неизменный друг до смерти — и я стали заниматься переводами, это началось в 1863 г.’. {И. М. Сеченов. Автобиографические записки, стр. 197 (курсив мой, — С. Р.).}

Если в рассказе о 1863 г. М. А. именуется ‘будущая жена’, то, излагая свою дальнейшую жизнь, Сеченов пишет уже иначе: ‘В каникулы следующего, 1865 года мы отправились с женой за границу’. {Там же, стр. 204 (курсив мой, — С. Р.). Речь здесь, разумеется, не может идти о формальном браке, развод с Боковым был оформлен лишь в 1888 г. (Звенья, т. III-IV, стр. 894), а брак с Сеченовым заключен в 1891 г. (Дворянский адрес-календарь на 1898 г., ч. 1, стр. 195).}

Некоторое время уход к Сеченову, может быть, и можно было скрывать, тем более что все трое мирно жили в одной квартире (вообще не исключена ситуация, именуемая menage a trois, — и она была вполне в духе эпохи: вспомним рассуждение Рахметова в главе ‘Особенный человек’), но в конце концов надо было известить об этом мать жены. В письме от 18 декабря 1867 г. П. И. Боков и сделал это сообщив З. Ф. Обручевой о том, что дочь ее ‘по характеру сошлась более с удивительным из людей русских, дорогим сыном нашей бедной родины — Иваном Михайловичем &lt,…&gt, Вы можете себе представить, до какой степени наша жизнь счастливей, имея членом семьи Ивана Михайловича!’. {Звенья, т. III-IV, стр. 887.}

Что брак М. А. Обручевой и П. И. Бокова в самом деле не был кратковременным эпизодом, видно хотя бы из следующих строк письма Марии Александровны к В. О. Ковалевскому от 22 ноября 1872 г. М. А. Бокова писала: ‘Никогда не вздыхаю о husband’e &lt,…&gt, Хороший он человек, только мы не созданы друг для друга’. Так написать может только женщина, прошлый брак которой еще не стал слишком далеким прошлым. Через десять-двенадцать лет эти слова едва ли возможны. {Там же, стр. 597. — 16 октября 1889 г. И. М. Сеченов писал Обручевой: ‘Ты бы не была счастлива, моя золотая, окруженная такими дарами’ (Архив Академии наук СССР, Московское отделение, ф. 605, д. No 29). Речь идет о роскошной обстановке, в которой жили Боков и Измайлова.}

Впрочем, все, что произошло в жизни трех героев после 7 июля 1862 г., уже не может представлять для наших целей непосредственного интереса. Произведенные хронологические расчеты приводят к выводу, что все перипетии романа М. А. Обручевой с П. И. Боковым и И. М. Сеченовым относятся ко времени после написания ‘Что делать?’ и, стало быть, вопреки общераспространенному мнению, никакого отношения к фабуле романа не имеют. {Поскольку хронологические соображения являются исключающими, у нас нет надобности заниматься таким вопросом, как сравнительное изучение характеров лжепрототипов и персонажей романа.}

Трудно, если не невозможно, да едва ли и нужно выяснять сейчас, каким образом создалась разоблаченная нами легенда.

Как и другие недостоверные сообщения о революционных демократах, она возникла скорее всего в качестве устного (по условиям судьбы Чернышевского) предположения какого-то или каких-то не очень осведомленных современников, усмотревших разительное сходство ситуации, но не знавших сколько-нибудь точных дат всех событий.

Едва ли Чернышевский имел в виду в своем романе какую-либо конкретную ситуацию. Вернее, как всякий большой мастер, он обобщил и типизировал характерное для его эпохи явление. {Ср.: А. И. Ревякин. Проблема типического в художественной литературе. Пособие для учителей. М., 1959, стр. 105.} Именно так и надо понимать его слова о том, что ‘все существенное в моем рассказе — факты, пережитые моими добрыми знакомыми’ (713). Однако эти слова (вообще большая часть этого параграфа) из чернового текста в беловой все же не перешли. Очень важно не забывать, что резкий протест против обязательных поисков прототипов содержится в написанном 10 октября 1863 г., т. е. вскоре после завершения ‘Что делать?’, предисловии к ‘Повести в повести’: ‘…’Не умеющие читать’, как я называю их в романе, не могут никакими резонами быть обращены в людей с здравым смыслом, понимающих, что роман надобно читать как роман. Они все ищут: с кого срисовал автор вот это или вот то лицо? с себя? или с своей кузины? или с своего приятеля? Они не могут успокоиться, пока не отыщут чего-нибудь такого &lt,…&gt, Если бы я был менее опытен в жизни, я надеялся бы, что этою шуткою для невинного смеха честным людям, этою оплеухою некоторой тенденции некоторых людей я отобью у сплетников охоту к сплетням’ (XII, 684-685). Это мнение самого автора романа игнорируется обычно исследователями, желающими во что бы то ни стало отыскать прототип.

С этой достаточно наивной презумпцией — прототип обязательно был — исследователю расстаться очень трудно. Так, В. Свирский, будучи не в состоянии опровергнуть мои хронологические расчеты, нехотя уступает лишь часть: ситуация Боков-Обручева послужила якобы исходным пунктом. Из множества других аналогичных фактов этот ‘запал ближе в его душу, чем другие’. Только после этого В. Свирский соглашается признать ‘творческое воображение’ художника и ‘общий стратегический план’. {Владимир Свирский. Откуда вы. герои книг? Очерки о прототипах. М., 1972, стр. 66-68}

Примерно такова же точка зрения П. Ф. Ковалевой, автора статьи ‘К вопросу о прототипах ‘новых людей’ Чернышевского’. {Уч. зап. Орловского гос. пед. ин-та. Сборник работ аспирантов по гуманитарным наукам, 1963, т. XIX, стр. 175-187.} П. Ф. Ковалева тоже не мыслит художественного произведения вне понятия прототипа. ‘Учитель, — пишет она, — должен &lt,…&gt, рассказать &lt,…&gt, какие жизненные события и лица возбудили творческую фантазию художника и, следовательно , ‘явились прототипами» (стр. 175). В сноске П. Ф. Ковалева продолжает: ‘Умолчать об этом невозможно, так как сведения о прототипах есть в школьном учебнике и учебно-педагогической практике’. Казалось бы, чего проще — разъяснить школьнику, что прототип совсем не обязательное условие создания художественного образа, что написанное в некоторых школьных книжках ошибочно, нет — исходя из своеобразно понятых педагогических соображений, автор тщится во что бы то ни стало утвердить традицию, не допуская и мысли о ее пересмотре.

Чтобы доказать свой тезис, приходится идти на ряд натяжек, неправдоподобных и недоказуемых предположений. Так как даты не сдвинуть остается допустить, что какие-то сведения о романе Обручевой Чернышевский мог получить из писем, присылавшихся ему в Петропавловскую крепость (стр. 184). Трудно представить себе бестактность корреспондента Чернышевского, который, отлично понимая, что все письма подвергаются тщательному просмотру, стал бы ‘развлекать’ узника Алексеевского равелина слухами, неизбежно носящими оттенок сплетни. (Свидания с женой начались 23 февраля 1863 г., {Н. М. Чернышевская. Летопись…, стр. 287.} когда большая часть романа (примерно до 17 главы четвертой) уже была написана и никакой новой информацией писатель воспользоваться не мог).

Другим, тоже надуманным аргументом является предположение, что Сеченов уехал весною 1862 г., по окончании учебного года, в научную командировку за границу (до мая 1863 г.), чтобы подавить чувство к Обручевой и не разрушать ее брака с Боковым. Но это предположение решительно противоречит всему, что мы знаем о научных интересах и исканиях Сеченова, и никак не согласуется с приведенными выше данными.

Фактическое сближение Обручевой с Сеченовым, как видно из приведенных выше данных, следует отнести к концу 1864-началу 1865 г. Но допустим даже, что Сеченов сразу же (т. е. с сентября 1861 г.) бурно влюбился в Обручеву, сразу же получил признание, сразу же разрушил брак с Боковым, — и тогда (опять-таки при условии, что все интимные отношения тройки сразу же сообщались только этим и занятому Чернышевскому!) мы сможем допустить, что будущему автору ‘Что делать?’ была известна лишь начальная часть новых отношений. Но если все произошло так стремительно, как нужно П. Ф. Ковалевой для торжества ее точки зрения, тогда, спрашивается, зачем было Сеченову пытаться гасить отъездом за границу свою любовь? Гораздо больше логики было в попытках Кирсанова подавить свое чувство к Вере Павловне.

Таким образом, новые доводы, привлеченные П. Ф. Ковалевой, никакой доказательной силы не имеют, внутренне противоречивы и ее попытка спасти традиционное толкование должна быть признана неудачной.

Описанные в романе факты и отношения были в это время едва ли не массовым явлением: таковы фиктивные браки, возникшие в борьбе за свободу женщины, а так называемый (употребляя терминологию эпохи) ‘консервы’, ‘братья’ и ‘доктора’ привлекали всеобщее внимание. У всех на устах был, например, брак С. В. Корвин-Круковской с В. О. Ковалевским, в обществе шли непрерывные разговоры о семейных отношениях Л. П. и Н. В. Шелгуновых и М. Л. Михайлова, А. Я. и И. И. Панаевых и Некрасова и др., — еще одна история, притом связанная с именем передового ученого и одной из первых русских женщин-врачей, легко включилась в тот же ряд. Достаточно было небольшого сдвига (ведь современники не имели в руках документов, которыми располагаем мы), чтобы жизненный эпизод прикрепился к запретному роману, разрабатывавшему именно эту тему. Хронологическая контаминация — явление, хорошо знакомое каждому историку.

Читатель вообще склонен искать реальную основу художественного произведения. Для примера можно напомнить попытку объявить ‘Грозу’ Островского изложением реального эпизода с Клыковым в Костроме в 1859 г., хотя простая справка о времени этого дела и дате окончания драмы должна была бы устранить всякие возможности сопоставления. Возникало предположение, что для фабулы ‘Преступления и наказания’ Достоевский якобы воспользовался делом студента А. М. Данилова, убившего 12 января 1866 г. капитана Попова и его служанку, на самом деле роман начал писаться за несколько месяцев до этой даты.

В этой связи весьма интересно указать, что в секретно изданном в 1865 г. в Петербурге ‘Собрании материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие’ читаем: ‘Роман Чернышевского имел большое влияние даже на внешнюю жизнь некоторых недалеких и нетвердых в понятиях о нравственности людей, как в столицах, так и в провинции &lt,…&gt, Были примеры, что дочери покидали отцов и матерей, жены — мужей, некоторые шли даже на все крайности, отсюда вытекающие, появилась попытка устройства на практике коммунистического общежития в виде каких-то общин и ремесленных артелей’ (стр. 194).

‘За 16 лет пребывания в университете, — свидетельствовал названный выше П. П. Цитович, — мне не удавалось встретить студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии, а гимназистка 5-6 класса считалась бы дурой, если б не ознакомилась с похождениями Веры Павловны &lt,…&gt, Я уже не говорю, в какой мере влиянием романа ‘Что делать?’ объясняется размножение социальных девиц и ‘мадамш». {П. Цитович. Что делали в романс ‘Что делать?’, стр. V.}

Роман, который был признан евангелием нового учения, определил очень многое в жизни. Напомню слова Г.,И. Димитрова о значении ‘Что делать?’ в его жизненной судьбе. Факты такого рода отнюдь не единичны. ‘Фиктивные браки, с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под ига семейного деспотизма, в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались обыденным явлением жизни’, — свидетельствует А. М. Скабичевский. {А. М. Скабичевский. Литературные воспоминания. М.-Л., 1928, стр. 249-250, ср.: Е. Н. Водовозова. На заре жизни, стр. 199 и след.}

Пример Веры Павловны и в самом деле мог оказать влияние на смелое решение Марии Александровны Боковой, решившейся бросить вызов общепринятым нормам современного быта.

В романе ‘Что делать?’ исследователь должен искать не псевдонимы тех или иных конкретных лиц, а типически обобщенное, широкое полотно эпохи.

15 июля 1878 г. Карл Маркс в письме к З. Шотту по поводу невозможности поехать в Киссинген писал: ‘Что делать (que faire?) — как говорят русские’, {К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е, т. XXXIV, стр. 258.} — первые два слова написаны по-русски.

История русской литературы знает ряд проблемных заглавий-вопросов, отражающих искания передовой мысли: Кто виноват? Не начало ли перемены? (первоначально: Чего ждать?) Что такое обломовщина? Когда же придет настоящий день? Кому на Руси жить хорошо? Виновата ли она? Где лучше? Научились ли? Что нужно народу? Что делать войску? и другие. Более поздним отголоском, вероятно ориентированным все же на заглавие романа Чернышевского, является в 1880-х годах толстовское — Так что же нам делать?

Формула ‘Что делать?’ подготовлялась всем общественно-политическим развитием эпохи. В том или другом варианте она встречается в разговоре Ольги Ильинской с Обломовым, в прощальном письме Елены Стаховой в ‘Накануне’, в речах Базарова, в знаменитой статье Добролюбова о романе Тургенева ‘Накануне’, в статье Писарева о романе ‘Отцы и дети’ {Б. П. Козьмин указывал, что в некрологе Ф. Ф. Павленкова о Писареве содержится утверждение, будто ‘Что делать?’ представляет собою ответ на вопрос, поставленный Писаревым (Д. И. Писарев и социализм. — Литература и марксизм, 1929, No 4, стр. 74, перепеч.: В. П. Козьмин. Литература и история. М., 1969, стр. 259). Некролог этот недавно опубликован Ф. Ф. Кузнецовым в ‘Русской литературе’ (1959, No 2, стр. 207). В нем действительно содержится такое утверждение, со ссылкой на окончание статьи Писарева ‘Базаров’. Статья Писарева на вопрос ‘Что делать?’ отвечала так: ‘Жить пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину, а вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами сугробы и холодные тундры’ (Русское слово, 1862, No 3, Сочинения, т. 2. М., 1955, стр. 50). Эти слова куда как далеки от идейного смысла романа Чернышевского.} и т. д. Заглавие романа Чернышевского стало наиболее емким и обобщающим фразеологическим оборотом и знаком эпохи самого широкого социального диапазона.

Продолжая традицию великого русского революционера, тридцать восемь лет спустя так же озаглавил свою работу В. И. Ленин.

С. А. Рейсер

Некоторые проблемы изучения романа ‘Что делать?’

Читайте также: