Недоумение, Ковалевский Николай, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

НЕДОУМНІЕ.

Разсказъ.

Ксенофонтъ Григорьевичъ.— Лучше скажите мн, кто васъ-то поставилъ надзирателемъ при человческомъ род?…

Рельскій.— Спросите лучше, зачмъ Богъ позволяетъ сердцу сжиматься при вид явной подлости, или безстыднаго лицемрія…

Ксенофонтъ Григорьевичъ.— …Все такъ, по зачмъ писать? зачмъ писать? это какъ-то неприлично ни вашему званію, ни вашему положенію въ свт,— на это ужь есть такіе особые люди, сочинители, — мало ли ихъ — пусть ихъ пишутъ, и дло съ концомъ, а ваше дло — сторона…

Князь Одоевскій.

Это было очень-давно, но и теперь я хорошо помню небольшую комнату съ двумя кроватями, заваленную чубуками, книгами, брошюрами, разными медицинскими инструментами. Въ этой комнат, между облаками табачнаго дыма, жили два пріятеля. Оба они именовались Иванами Ивановичами, и мы, для отличія, одного изъ нихъ прозвали Жаномъ, другаго Іоганномъ. До-сихъ-поръ не могу понять, что породило между ними такую тсную, почти романическую пріязнь въ то время, какъ характеры двухъ друзей можно было уподобить двумъ противоположнымъ стихіямъ. Жанъ — молодой человкъ лтъ около двадцати, робкій, застнчивый, вчно-угрюмый, нжнаго, слабаго сложенія и нершительнаго нрава — каждое новое обстоятельство, выдвигающееся сколько-нибудь изъ колеи повседневной жизни, приводило Жана въ-тупикъ, онъ впадалъ въ рефлексію, обдумывалъ, нердко доходилъ до отчаянія, только одинъ Іоганнъ умлъ вывести друга изъ лабиринта мышленія и часто ршалъ дло по собственному своему усмотрнію. Насмшники поговаривали, что Жанъ задружилъ съ Іоганномъ для того, чтобъ думать головою Іоганна. Іоганнъ былъ старше Жана двумя или тремя годами: его крпкая натура, атлетическіе размры тлосложенія, а главное — его твердый, самостоятельный характеръ, какая-то строгая обдуманность во всхъ поступкахъ, положительность въ сужденіяхъ, отличали его рзкой чертою отъ изнженнаго, женоподобнаго Жана. Іоганнъ всегда былъ что-навывается ‘на-распашку’: съ двухъ, трехъ словъ онъ весь высказывался передъ вами, откровенность его — извините за сравненіе — лилась, какъ шампанское изъ внезапно-раскупоренной бутылки, напротивъ того, робкій, застнчивый, молчаливый Жанъ уподоблялся закрытой книг, содержанія которой нельзя знать. Къ довершенію этихъ противоположностей прибавлю, что Іоганнъ былъ бденъ — Жанъ — богатъ, но первый до такой степени былъ весельчакъ и балагуръ, что къ нему можно буквально примнить слова древняго поэта, у него вчно пснь на язык, а въ груди сердце беззаботное. Нердко, бдняку угрожала опасность быть выгнаннымъ изъ квартиры за неплатежъ денегъ, а онъ поигрывалъ на своемъ віолончел въ такомъ расположеніи духа, какъ Серве, только-что собравшій кипы ассигнацій посл даннаго имъ концерта, отъ втораго я привыкъ слышать вчныя жалобы на нездоровье и скуку жизни, не смотря на то, что Жанъ, по своему состоянію, имлъ вс средства пользоваться удобствами жизни.— Жанъ вступилъ въ университетъ — по необходимости имть ученую степень для выгодъ службы. Іоганнъ сдлалъ это по одной любви къ наук и, получивъ степень кандидата правъ, снова слушалъ лекціи по медицинскому факультету, находя, что званіе медика боле обезпечиваетъ жизнь бднаго человка, нежели званіе правовда. Впрочемъ, Жанъ и Іоганнъ сходны были между собою въ одномъ пункт: — оба они имли доброе сердце. Жанъ, выполняя на дл заученное имъ правило ‘я человкъ — и ничто человческое мн не чуждо’, уплачивалъ, тайкомъ, неоплатимые для Іоганна долги, даже началъ курить трубку, къ которой всегда чувствовалъ отвращеніе, для того, чтобъ избавить Іоганна отъ необходимости занимать стаканами табакъ у другихъ соквартирантовъ. Къ концу же каждаго мсяца, когда, по обыкновенію, панна Пруденція, въ дом которой мы квартировали, требовала уплаты слдующихъ ей по условію мсячныхъ денегъ, — къ концу каждаго мсяца, Іоганнъ чаще прибгалъ къ своей віолончели, будто испрашивая у нея совта: ‘какъ бы избавиться отъ упрековъ сварливой старухи?’ Но старуха, точно угадывая его мысль, подчивала Іоганна табакомъ изъ своей табакерки съ портретомъ Понятовскаго и, улыбаясь, говорила: ‘Не безпокойтесь… не задумывайтесь: вашъ маленькой счетецъ уплоченъ’. Іоганнъ догадывался, чья рука выручала его изъ бды и молча жалъ руку Жана. »Пустое, Іоганнъ… когда-нибудь сочтемся!’ отвчалъ обыкновенно Жанъ.

И Іоганнъ чувствовалъ, до какой степени онъ обязанъ Жану, который умлъ такъ хитро и благородно избавлять его отъ визитовъ отвратительной гостьи въ лохмотьяхъ, съ впалыми щеками, оборванными локтями, — гостьи, именуемой бдностью. Іоганнъ представилъ тому тысячи доказательствъ.

Жанъ большую часть времени проводилъ въ чтеніи романовъ, или въ уединенныхъ прогулкахъ за городомъ, что боле и боле развивало въ немъ природную наклонность къ ипохондріи.— Жанъ избгалъ общества, Іоганнъ искалъ его: вотъ почему, въ то время, когда Жанъ задумывался надъ вымыслами Гюго или Бальзака (разсказываемое мною событіе происходило еще во времена славы, нын уже поблекшей, этихъ корифеевъ), Іоганнъ въ сосдней комнат любезничалъ съ хозяйской дочерью, миловидной Полькой, по имени Фасей… (Фася — уменьшительное имя Фаустины).

Вс чуждались угрюмаго Жана, Іоганнъ былъ предсдателемъ нашихъ бесдъ, затйникомъ невинныхъ пирушекъ… Я помню, никто изъ насъ не умлъ лучше Іоганна перенять манеры и такъ натурально поддлаться подъ голосъ одного профессора-оригинала, который, считая себя славянофиломъ, или ‘патріотомъ’, вздумалъ изгнать изъ русскаго языка вс иностранныя, даже техническія выраженія, почему и называлъ себя ‘чрезвычайнымъ преподавателемъ’, желая тмъ замнить иностранное выраженіе ‘экстраординарнаго профессора’, секретаря медицинскаго факультета славянофилъ всегда называлъ ‘тайникомъ врачебнаго отдленія’, а свои калоши именовалъ ‘мокроступами’. Съ этими мокроступами произошла забавная исторія. Надобно сказать, что ‘чрезвычайный преподаватель’ имлъ обыкновеніе зимою и лтомъ ходить въ одномъ вицмундир, безъ шинели и перчатокъ, единственную роскошь, позволяемую профессоромъ, составляли калоши, надваемыя имъ въ дождливое время, когда онъ перемнялъ свою толстую палку на зонтикъ, но шинели не допускалъ. Калоши свои профессоръ имлъ привычку ставить подл дверей аудиторіи, но, по окончаніи лекціи, уже не могъ отъискать ихъ, напрасно шарилъ профессоръ по всмъ угламъ аудиторіи: — калоши его каждый разъ пропадали. Раздосадованный, онъ поколотилъ сторожа, прочитавъ ему нотаціи о ‘пропавшихъ мокроступахъ’, но вытянутое, глупое лицо университетскаго сторожа достаточно доказывало его невинность: профессоръ, смекнувъ дло, началъ ставить свои калоши не подл дверей аудиторіи, какъ прежде, но близь ступенекъ каедры. Разъ, однако, забывшись, поставилъ ихъ на прежнее мсто — у двери аудиторіи,— а Іоганнъ, себ-на-ум, пробирался уже къ цли, вдругъ профессоръ, изъяснявшій, повидимому, довольно-серьзно, о ‘внчик и лепесткахъ’, остановилъ Іоганна на половин дороги своей грозной рчью: ‘Такъ-то вы, милостивый государь, слушаете мои преподаванія: — вы уже три пары моихъ мокроступовъ украли, а теперь, этакъ, кой-либо-что, хотите, какъ вижу я, украсть четвертую?..’

Такая выходка не прошла даромъ шалуну — и Іоганнъ поплатился за нее карцеромъ. Надобно было видть изумленіе, испугъ, даже родъ нкотораго отчаянія, овладвшаго Жаномъ, когда онъ услышалъ о заключеніи своего пріятеля. Жанъ, по своему мнительному характеру и робкой натур, представлялъ проступокъ Іоганна въ преувеличенномъ вид и выводилъ изъ него самыя гибельныя послдствія для своего пріятеля. ‘Кончено,— его выгонятъ изъ университета!’ вопіялъ Жанъ, напрасно мы, товарищи, даже панна Пруденція и дочь ея доказывали Жану, что проступокъ Іоганна дерзкій, безъ-сомннія, еще не такъ важенъ, и дло пріиметъ другой оборотъ. Чудакъ твердилъ одно, прибавляя въ заключеніе, что онъ всегда говорилъ Іоганну, что проклятая живость характера уже не доведетъ его до добра…

— Да, вы врагъ всякой живости, это я знаю, потому-что у васъ рыбья кровь! замтила вспыльчиво Фася.

И, между нами будь сказано, — она имла нкоторое право сдлать Жану это замчаніе, ибо въ то время, когда вся молоджь преклонялась предъ красотою Фаси, одинъ Жанъ, холодный Жанъ, гордо стоялъ подл нея, подобно безстрастному герою Байрона. Впрочемъ, мы не допускали такого безстрастія въ Жан, холодное же обращеніе его съ Фасей относили просто къ его застнчивости и извстной робости Жана въ обращеніи съ женщинами… Другой причины равнодушія Жанова къ Фас мы не могли допустить, потому-что видть Фасю и не любить ея — было выше вашего понятія. Фася служила оселкомъ, на которомъ пробовались чувства каждаго изъ молодыхъ людей нашего десятка. Фася — была наша Гртхенъ, Юлія, Таня… каждый изъ насъ воплощалъ созданія любимыхъ поэтовъ въ очаровательномъ образ живой, граціозной Фаси… И съ какимъ искусствомъ семнадцатилтняя втренница умла каждаго изъ насъ приласкать, обнадежить, не давая притомъ никому изъ насъ права на явное предпочіеніе: вотъ почему, когда въ нашемъ маленькомъ обществ царствовалъ нейтралитетъ, мы были счастливы, спокойны, но, коль-скоро нейтралитетъ начиналъ колебаться, и между нами являлся ‘счастливецъ’, которому Фася давала перевсъ — о, тогда все наше мщеніе обращалось на голову виновнаго! Никогда не забуду, какъ одному изъ ‘счастливцевъ’ отмстилъ втренный, взбалмошный Іоганнъ. Дло доходило до гладіаторскаго поединка — и бдному Жану, по пословиц, ‘въ чужомъ пиру похмлье’, пришлось примирять дв враждующія стороны. Жанъ употреблялъ вс свои силы, физическія и нравственныя, чтобъ отвлечь враговъ отъ ссоры, но сжатые кулаки, нахмуренныя брови двухъ Монтеки и Капулетти давали мало надежды на успхъ. Бдный Жанъ совершенно растерялся и кончилъ тмъ, что отправился къ Фас и просилъ ее принять роль медіатора въ ссор двухъ противниковъ. Надобно было видть, какой лисой подошла она къ Іоганну, какъ умильно взглянула на его противника! Разумется, ссора была кончена — и недавніе враги уже чокались бокалами и пили донское за здоровье прекрасной примирительницы.

Въ-самомъ-дл, чудное, загадочное созданіе была эта Фася — царица между своихъ подругъ, ангелъ и демонъ въ кругу мужчинъ: она то плняла васъ своимъ обращеніемъ, полнымъ дтской наивности и женственной граціи, то, по свойственнымъ ей прихотямъ, изумляла выходками, хотя и чуждыми тривіальности, но въ которыхъ замтно было разсчитанное кокетство, обдуманные планы: результатомъ же той и другой роли было — очарованіе, могуществу котораго не возможно было противиться… Гршно сознаться, а надобно, что мы изъ преподаваемыхъ намъ предметовъ основательно изучили только одинъ — эту двушку съ ея темными, разсыпными, бархатными кудрями, черными глазами, соблазнительно плутовскимъ личикомъ, котораго каждую линію, каждый оттнокъ, каждое выраженіе знали мы наизусть и рисовали его не только на украшенной бордюрами бумаг, но даже, въ часы раздумья, вырзывали перочиннымъ ножикомъ на скамьяхъ аудиторіи… И не мудрено: мы имли случай видть Фасю нсколько разъ въ день, мы обдали за общимъ столомъ съ Фасей, ужинали и пили чай вмст съ нею. Каждое воскресенье, вс мы, обыкновенно, отправлялись въ костлъ — и эта Фася, съ молитвенникомъ въ рук, въ прозрачно-блой, кисейной мантиль, накинутой на ея чудныя, будто выточеныя изъ слоновой кости плечики, казалась соблазнительне Маргариты Фауста, когда Мефистофель въ первый разъ познакомилъ его съ нею… Кстати: у насъ, если хотите, былъ своею рода Мефистофель — такъ прозвали мы одного изъ квартирантовъ панны Пруденціи — Степана Алексевича, но съ этимъ лицомъ надо познакомиться короче уже по одному тому, что Степанъ Алексевичъ не походилъ на прочихъ жильцовъ дома Пруденціи — и вотъ по какимъ причинамъ:

Мы находились въ той пор жизни, когда все представляется въ розовомъ цвт: встрчали ли мы двушку боле или мене образованную, напичканную стихами и романами, и мы тотчасъ подводили ее подъ свои любимые идеалы — заране отъискивали въ ней сходства, кто съ Жюльеттой, кто съ Таней, въ то время, когда двушка то была просто ‘Татьяною’ — и чувства Тани и Жюльетты такъ же шли къ ней, какъ шляпка аристократки къ грубому костюму поселянки, попадался ли намъ человкъ, съ свойственными человчеству достоинствами и недостатками, мы и въ немъ не умли найдти середины, питая къ нему или безусловное уваженіе, или глубокое презрніе, словомъ, мы, не могши, конечно, назваться безбородыми юношами въ буквальномъ выраженіи этого слова, были еще новичками на свт, Степанъ же Алексевичъ находился въ томъ період жизни, когда ‘романическія идеи’ мене всего приходятъ въ голову человка. Степанъ Алексевичъ давно уже слылъ мужемъ, исполненнымъ мудрой опытности, порядочно понаторвшимъ дорогу міра сего… и часто наши ‘юношескія бредни’ вызывали безмолвную, саркастическую улыбку на лицо СтепанаАлексевича, отъ чего мы каждый разъ приходили въ какой-то фуроръ: въ юности такъ хочется врить во все высокое и прекрасное!.. Образъ мыслей Степана Алексевича, свойственная его лтамъ солидность, привычки, самое его образованіе отдляли его отъ насъ рзкой чертою, но при всемъ томъ Степанъ Алексевичъ имлъ сноровку ладить съ нами, приноравливаться къ намъ — и мы bon gr, mal gr допускали его въ нашъ кругъ. Это былъ человкъ ужиточной натуры, черезъ-чуръ обходительнаго, деликатнаго обращенія, онъ говорилъ всегда улыбаясь, и говорилъ такъ сладко, вкрадчиво, что, глядя на него, можно было думать, будто желаніе угодить всмъ и каждому составляло главное условіе его жизни… даже съ канцелярскимъ сторожемъ, который подавалъ ему шинель и калоши, Степанъ Алексевичъ умлъ обойдтись ласково, вступая съ нимъ въ разговоръ ‘о погодк’ и потчуя его изъ своей серебряной табакерки табакомъ, переложеннымъ листочками розы, или жасминчиками. Другая отличительная черта характера Степана Алексевича состояла въ страсти спекулировать, пускаться на афферы: онъ въ жизнь свою не читалъ ни Се, ни Ганаля, ни Сисмонди, ни Мак-Куллона, но пользу умлъ извлекать изъ всего: онъ умлъ выгодно купить и купленное еще выгодне продать. Онъ то барышничалъ лошадьми и самъ содержалъ почтовыя станціи, или торговалъ солью, то, наконецъ, пользуясь плохими обстоятельствами инаго помщика, покупалъ на срубъ нсколько десятинъ сосноваго лса и купленный выгодною цною лсъ превращалъ въ доски, шелевку, обаполы, безъименку, такимъ образомъ Степанъ Алексевичъ, какъ говорится, умлъ изъ ‘полушки сдлать четвертушку’, хотя постоянно жаловался на понесенные имъ убытки. Впрочемъ, Степанъ Алексевичъ велъ себя какъ слдуетъ человку солидному и нравственному во всхъ отношеніяхъ: къ лицамъ старше себя чиномъ, питалъ безусловно-благоговйное уваженіе, противъ младшихъ не заносился, со всми былъ искателенъ, въ обществ держалъ себя пристойно, чужихъ рчей ее перерывалъ, съ мнніемъ своимъ никому не навязывался, умлъ кстати смолчать, вообще, во всхъ своихъ пріемахъ, Степанъ Алексевичъ выказывалъ тихій нравъ, какую-то мягкость характера. Подобно Собакевичу, онъ любилъ все прочное, сукно на платье покупалъ такое добротное, чтобъ его можно было носить перелицевавъ на другую сторону, сапоги заказывалъ не на каблукахъ, какъ предписываетъ мода, но безъ оныхъ, по той причин, что сапоги на каблукахъ скоре кривятся, въ домашней жизни соблюдалъ нмецкую разсчетливость, на вс нововведенія ныншняго вка смотрлъ нахмуря брови, преданія старины уважалъ, на досуг любилъ почитать, только книги большею частію читалъ дльныя, серьзныя — путешествія вокругъ свта, или ко святымъ мстамъ и тому подобное, на литераторовъ вообще, особенно же на литераторовъ такъ-называемой натуральной школы косился… Объ этихъ-то, кажется, господахъ отзывался Степанъ Алексевичъ такимъ образомъ: ‘Нын всякъ лзетъ въ авторы, вс пишутъ, а что пишутъ? какую сентенцію можно составить изъ прочитанной повсти, или романа? авторъ-то самъ коллежскій регистраторъ, а смотри — описываетъ какого побудь генерала, и какъ описываетъ: неприлично, просто, безъ всякаго уваженія… Либеральныя идеи, нечего сказать, либеральныя идеи завелись ныньче въ молоджи!..’

Но опредлить въ точности характеръ Степана Алексевича довольно-трудно, потому-что онъ былъ, какъ говорится, ‘человкомъ застегнутымъ’, рдко выказывавшимся наружу. Нердко досада кипла въ его груди, онъ весь проникнутъ былъ злостью и въ то же время улыбался вамъ такою сладкою улыбкой… Многіе изъ знакомыхъ Степана Алексевича, особенно квартировавшіе въ город гусарскіе корнеты и поручики, трунили иногда надъ нимъ, отпускали вслухъ разныя колкости на-счетъ извстной его скуаости, или мшковатости, но Степанъ Алексевичъ, отдлываясь шуточками, глоталъ обиду какъ апельсинъ, и, не смотря на чинъ коллежскаго совтника, уступалъ послднему юнкеру… Какъ теперь вижу передъ собою Степана Алексевича въ его сюртук съ фалдами, перешедшими границы моды, черномъ галстух, въ жилетк солиднаго цвта, съ цпочкою отъ часовъ и гладенькой, чистенькой, аккуратно-причесанной физіономіей, съ неизмнной улыбочкой на тонкихъ губахъ и желаніемъ прислужиться вамъ чмъ-нибудь, хоть перочиннымъ ножичкомъ, или зубочисткой въ бисерномъ чехолчик… Удивительно-тонкаго обращенія былъ Степанъ Алексевичъ! Нердко, по обыкновенію своихъ современниковъ, онъ нападалъ на ‘молодое поколніе’, но, нападая на него въ одномъ пункт и приписывая намъ недостатки и пороки, которыхъ мы нисколько въ себ не подозрвали, въ другомъ пункт, тутъ же, сейчасъ же, умлъ такъ низко намъ польстить, что отпадала охота придираться къ словамъ его:. Тонкіе люди вообще осторожны и скрытны — и Степанъ Алексевичъ былъ остороженъ какъ заяцъ и скрытенъ какъ могила…

Этотъ человкъ вполн понималъ трудную науку ‘умть жить’: онъ посредствомъ своей вкрадчивости, уступчивости, вжливости, услужливости, нашелъ себ патрона въ одной богатой и почтенной особ — старомъ холостяк, всю жизнь свою враждовавшемъ съ непочтительными родственниками — наслдниками богатыхъ деревень холостяка. Тутъ ничего нтъ удивительнаго, что Степанъ Алексевичъ нашелъ себ патрона: это, судя по его натур, идетъ! какъ говорятъ французы, но странно то, что Степанъ Алексевичъ мало-по-малу умлъ войдти въ такую довренность у своего патрона и такъ овладть имъ, что сдлался его менторомъ, — это фактъ. ‘Почтенная особа’ имла, правда, нужду въ ментор, но, думая головой Степана Алексевича, руководясь во всхъ длахъ совтами и мнніемъ Степана Алексевича, принимала въ обращеніи съ нимъ довольно-рзкій тонъ, что можно видть изъ слдующаго образчика фамильярнаго обращенія съ Степаномъ Алексевичемъ его патрона — этого осколка добраго стараго времени, когда русскіе баричи, получивъ образованіе наравн съ дтьми фаворита-каммердинера, во всю свою жизнь, не смотря на общее движеніе цивилизаціи, остались врными однажды принятому ими направленію. Прослдите жизнь этого стараго холостяка, загляните въ домъ его — смсь аристократіи съ мщанствомъ, гд онъ:

Лтъ сорокъ съ ключницей бранился,

Въ окно смотрлъ, да мухъ давилъ…

Разсмотрите поближе его черствую душу — и станетъ горько на душ вашей…

— Знаешь ли что, Степанъ Алексичъ, говорила однажды почтенная особа своему кліенту:— мн пришла охота женить тебя… а?.. ей-Богу!.. я это говорю не шутя…

— Вы знаете, Иванъ Андреичъ, что жениться мн не позволяетъ мое состояніе-съ, отвчалъ улыбаясь Степанъ Алексичъ.

— Ахъ, ты Жидъ! воскликнула, также улыбаясь, почтенная особа: — полно, братъ, пули-то лить: я знаю, ты скопилъ деньжонокъ… а?.. Нтъ, въ-самомъ-дл, шутки въ сторону, я говорю серьзно (лицо почтенной особы дйствительно приняло серьзное выраженіе, отъ-чего стало удивительно-похожимъ на лицо орангутанга) а?.. Женись, братецъ, на Алн Васильевн…

Степанъ Алексичъ покраснлъ и молча улыбнулся.

— Пожалуй, я помогу, продолжала густоватымъ басомъ почтенная особа: — десять тысячъ рублей меня не разорятъ… ну, тамъ, знаешь, этакъ, приличная прислуга, приличный экипажъ… а?.. ну, и каменный домъ, пожалуй, еще и домъ… а?

Степанъ Алексичъ покраснлъ еще боле, улыбнулся и слегка поклонился.

— Ну, что жь? настоятельно приступала почтенная особа.

Степанъ Алексичъ, перебирая кончики носоваго платка, проговорилъ:

— Ална Васильевна, конечно-съ, дама почтенная, многоуважаемая-съ… только, Иванъ Андреичъ, это дло серьзное… отчасти щекотливое… Надо подумать-съ…

— Ахъ, ты дьячекъ!.. кутейникъ ты этакой!.. Прошу покорно!.. воскликнула покраснвъ въ свою очередь почтенная особа — и, въ порыв гнва. Физіономія ея выражала нчто среднее между ‘бразильской’ и ‘краснощекимъ павіаномъ’: — да понимаешь ли ты, что всякій другой на твоемъ мст за счастіе почелъ бы… а?

— Понимаю, Иванъ Андреичъ, я вполн понимаю и цню ваши одолженія-съ…

— Ну, то-то!.. Какъ же ты, братецъ, при твоемъ ум не возьмешь въ соображеніе, что дло-то идетъ о твоей собственной польз?.. Ты, этакъ, братецъ, при моей протекціи, со-временемъ можешь далеко шагнуть, сдлать выгодную карьеру…

Между-тмъ, почтенная особа хотя и хлопотала о женитьб своего кліента на Ал&#1105,н Васильевн, хотя и кліентъ, по-видимому, былъ не прочь отъ такой женитьбы, но дло все какъ-то уходило въ долгій ящикъ — и желанная женитьба не совершалась. Алексй ли Степанычъ былъ причиною медленности, или почтенный патронъ его — достоврно сказать не могу, знаю только, что, посл приведенной нами сцены, Степанъ Алексичъ продолжалъ жить по-прежнему холостякомъ въ дом Пруденціи, гд онъ, по своей манер, усплъ уже заискать благосклонность хозяйки и сдлаться домашнимъ человкомъ. Панна Пруденція не находила цны такому постояльцу — и не мудрено: Степанъ Алексичъ оказывалъ ей посильныя вспомоществованія, нердко онъ снабжалъ домъ панны Пруденціи разными хозяйскими продуктами — дровами для топлива и тому подобнымъ, неоднократно Степанъ Алексичъ длалъ панн Пруденціи сюрпризы, состоявшіевъ подарк ей цибика чая, или головы сахара. Для насъ же, постояльцевъ, Степанъ Алексичъ былъ лицо необходимое: онъ высвобождалъ насъ изъ извстныхъ ‘критическихъ обстоятельствъ’, ссужая деньгами, подъ врные, впрочемъ, эалоги, вдвойн обезпечивающіе ссуду, но безъ залога не давалъ въ кредитъ серебрянаго рубля:— вотъ почему въ-теченіе времени квартира Степана Алексича превратилась въ магазинъ, наполненный студентскими мундирами, вицмундирами, брюками, шинелями, резинными калошами, разнокалиберными часами, золотыми и томпаковыми цпочками. Степанъ Алексичъ за деньги готовъ былъ исполнить — и исполнялъ вс наши афферы, а нердко и самыя щекотливыя порученія, почему данное нами ему названіе меркантильной системы вполн выражало его характеръ, названіе же ‘Мефистофеля’ придумано нами Степану Алексичу по тому непріятному ощущенію, которое производило на Фасю явленіе этого лица среди нашего общества. Она, по-видимому, не могла безъ явнаго отвращенія смотрть на его вчно-улыбающуюся физіономію съ тоненькими, влажными губами. Нердко внезапное появленіе Степана Алексича до того смущало и даже наводило какой-то ужасъ на бдную двушку, что она, за минуту передъ тмъ веселая въ нашемъ обществ, блднла и становилась разстроенною, какъ дитя, испуганное видннымъ во сн кошмаромъ… Степанъ Алексичъ всегда присутствовалъ какъ на скромныхъ вечеринкахъ панны Пруденціи, гд мы съ Фасей и ея пріятельницами плясали, подъ звуки органа, съ аккомпаньеманомъ іоганновой віолончели, такъ и на нашихъ маленькихъ пирушкахъ, гд краснощекій, едва не сорокалтній Степанъ Алексичъ, испивъ ‘жжнки’, затягивалъ въ общемъ хор:

‘Gaudeamus, igitur,—

Juvenes dum sumus…’

А какъ пріятно, какъ весело проводили мы такъ-называемое срое время — шара-годзина!.. Бывало, едва сумерки слетятъ на городъ, кой-гд въ окнахъ домовъ мелькнутъ огоньки, а мы съ Фасей, въ сопровожденіи панны Пруденціи, идемъ уже на встрчу срому времени, какъ искусно умла тогда Фася навести насъ на свои любимые разсказы, съ какой наивностью высказывала свое мнніе, съ какимъ простодушіемъ просила у насъ поясненія непонятыхъ ею главъ романа!.. А въ то время, хотя и не было пресловутаго ‘Жида’ и ‘Парижскихъ Тайнъ’,— было чего послушать о причудливой любви ключаря Казимодо, о похожденіяхъ разбойника Гернани, или Гана-Исландца… Вдругъ, бывало, среди патетическихъ сценъ разсказа, раздадутся нежданные звуки шарманки — Фася, въ испуг, робко ухватится ручкой за разскащика: въ фантастическомъ полусвт сумерекъ шарманщикъ уже показался ей едва-ли не медвдемъ, на которомъ здилъ верхомъ Ганъ… Пойдутъ шутки, хохотъ, веселая болтовня, остроты надъ будочникомъ, задремавшимъ съ аллебардою въ рук. Когда же, невзначай, попадется на встрчу и пристанетъ къ нашему обществу Степанъ Алексичъ, Фася надуетъ губки, капризится, жалуется на усталость, просится домой, а старуха, недовольная капризницей, ворчитъ на дочь…

Каждый годъ, въ день именинъ Фаси, мы имли обыкновеніе длать ей подарки: кто дарилъ ее новымъ романомъ Гюго, или тетрадью списанныхъ стиховъ Пушкина и новыми нотами, кто букетомъ цвтовъ, или какою-нибудь бездлкой. Разъ, Жанъ вздумалъ, ко дню именинъ Фаси, прислужиться ей ящикомъ собственной работы, искусно сдланнымъ изъ картона, съ бордюрчиками, зеркальцемъ въ середин и другими украшеніями. Уже вс обдарили Фасю, но Жанъ медлилъ, не являлся въ общую залу, обдумывая одинъ въ своей комнат: подарить ли Фас этотъ ящикъ, или вовсе не нужно?.. можетъ-быть, нужно, а можетъ и не нужно?.. и какъ-бы улучить время, чтобъ поднести ей этотъ ящикъ наедин, безъ свидтелей?.. Не знаю, чмъ разршилъ бы Жанъ эти вопросы и долго ли продлилась такая его нершимость, еслибъ Іоганнъ насильно не ввелъ Жана въ аудіенц-залу, гд давно уже красовалась Фася, въ своемъ праздничномъ, бленькомъ платьиц, съ обнаженными руками, въ дымчатой косынк на плечахъ, выказывавшей поразительную близну ея молодой, дивно-сложенной груди. Она, какъ Фея, окружена была постояльцами и дарами постояльцевъ.

— Сей робкій юноша иметъ счастіе поднести вамъ въ день ангела вашего произведеніе рукъ своихъ… проговорилъ комически Іоганнъ, подведя Жана къ Фас и вручая ей завтный ящикъ.

Подарокъ приняли благосклонно. Жанъ покраснлъ до ушей.

Когда ящикъ, работы жановой, переходя изъ рукъ въ руки, достигъ Степана Алексича, онъ вынулъ изъ кармана приготовленные имъ для того дня кандитерскіе конфекты — сахарныя сердечки съ ликромъ въ середин, наполнилъ конфектами ящикъ и съ любезностію поднесъ его Фас, проговоривъ ей при сей оказіи какое-то привтствіе, въ дух Карамзинскаго времени. Фася вспыхнула какъ зарево и освободила ящикъ отъ конфектъ, разбросавъ ихъ по столу.

— Цо-то есть?.. еще что?.. что еще?.. воскликнула старуха, осердясь на дочь и произнося эти слова своимъ польскимъ акцентомъ.

— Ничего, ничего… улыбаясь проговорилъ Степанъ Алексичъ, обратясь къ старух, и потомъ, взглянувъ на Фасю и окинувъ взоромъ всхъ насъ, прибавилъ лаконически:

— Молодо-зелено…

А Фася, желая избавиться отъ нотацій сварливой старухи, подошла къ своимъ жалкимъ цимбаламъ, которыя, однако, Фася величала именемъ фортепьянъ — и проиграла самое громкое мсто изъ Erlknig Листа… Страшные звуки!— такъ и слышались въ ея мрачныхъ аккордахъ то сатанинское восклицаніе ‘Лснаго Царя’, то жалкій вопль испуганнаго дитяти…

Въ зимніе же вечера, во время рождественскихъ праздниковъ, мы съ дозволенія панны Пруденціи устроивали въ ея зал сцену и, взобравшись на подмостки, корчили изъ себя неистовыхъ героевъ извстной школы, по иногда дерзость наша доходила до того, что мы осмливались тревожить священный прахъ Шекспира и, изуродовавъ въ своемъ доморощенномъ школьномъ перевод нкоторыя изъ его пьесъ, кое-какъ, съ помощію Дюсиса (къ которому, случается, прибгаютъ и опытные литераторы), ставили ихъ на сцену нашего домашняго театра, да проститъ намъ Аполлонъ!… Жанъ, качая головою, смотрлъ на наши продлки, вс наши убжденія завлечь его въ ‘нашу труппу’ остались тщетными: — его ужасала мысль, что онъ долженъ репетировать свою роль съ какою-нибудь молоденькою актриссой изъ подругъ Фаси, или, могло случиться, и съ самою Фасей, даже отъ нмыхъ ролей Жанъ отказался, почему, во время спектакля, спрятанный въ ящикъ исправлялъ должность суффлра.— Нужно ли говорить, что Фася была одною изъ лучшихъ нашихъ актриссъ?— особенно хороша она была въ рол Юліи, именно въ ту минуту, когда, стоя подл картонной ршетки балкона, прилаженнаго подъ навсомъ живаго плюща, замнявшаго гранатовое дерево, она, полная страсти и грустныхъ мыслей, опершись на плечо ‘Ромео’ (котораго представлялъ Іоганнъ), спорила съ нимъ о псн жаворонка… Какъ естественно умла она передать скорбь Жюльетты!.. даже ящикъ, ящикъ, скрывавшій отъ публики холоднаго суффлра, шевелился — и громкое bravo вылетало изъ устъ угрюмаго Жана, общимъ аплодиссманамъ не было конца… Такъ,— намъ казалось, что настоящая Юлія не могла быть возвышенне, благородне, поэтичне Фаси!

——

Въ такомъ положеніи находились дла, когда Жанъ вздумалъ напустить на себя какую-то блажь… Дло въ томъ, что извстная мнительность Жана подъ-конецъ превратилась въ какую-то манію и повергла его въ положеніе, достойное жалости. Жанъ вообразилъ, что у него чахотка въ послднемъ градус, и что, по собственному его выраженію, уже ‘дни его жизни сочтены’. Ипохондрикъ готовъ былъ помшаться на этомъ пункт: ему не хотлось умирать, и главная причина его недуга происходила отъ страха смерти… Впрочемъ, я не медикъ — и не берусь объяснять причинъ такой странной болзни Жана.

Напрасно Іоганнъ истощалъ все свое медицинское краснорчіе, доказывая, что эта мнимая болзнь выдумана самимъ Жаномъ и существуетъ только въ его воображеніи. На вс доводы Іогана, въ которыхъ выказывалось знаніе дла, Жанъ сомнительно качалъ головою. Онъ теперь бросилъ свои романы и принялся за лечебники.

— Нтъ, Іоганнъ, ты заблуждаешься, говорилъ Жанъ, кончивъ назидательное чтеніе книги, именуемой ‘О продолженіи жизни человческой’, сочиненіе князя Паренія Енгалычева:— ты заблуждаешься, Іоганнъ, или хочешь скрыть отъ меня мое настоящее положеніе.. Ипохондрія? какая тутъ ипохондрія: просто чахотка!.. Отъ-чего же я чувствую эту проклятую боль въ лвомъ боку и, при самой умренной ходьб, такую сильную одышку?.. что значитъ этотъ багровый румянецъ, показывающійся иногда на моихъ щекахъ?.. а, главное, откуда эта проклятая тоска — тоска!..

— Все это происходитъ отъ чтенія лечебниковъ: они погубятъ тебя скоре чахотки, сведутъ тебя съ ума… Помилуй, Жанъ, когда ты выбросишь изъ головы всю эту дурь? Будь пободре, оставь свою хандру, брось глупые лечебники, да ищи развлеченія въ обществ — теб это необходимо, твоя отшельническая жизнь противоестественна — и ты будешь совершенно здоровъ — увряю!

Жанъ сомнительно качалъ годовою. Онъ, не довряя Іоганну, перетолковалъ о своей болзни со всми городскими врачами, но врачи прописывали ему одинаковый рецептъ — моціонъ, веселое общество, разсянную жизнь… Что жь? убжденіе мнительнаго чудака въ его болзни было такъ велико, что онъ самъ, украдкой отъ Іоганна, составлялъ кой-какіе медикаменты по наставленію лечебниковъ и составленными такимъ-образомъ медикаментами врачевался отъ чахотки, этого мало: Жанъ обзавелся двумя козами и пилъ козье молоко съ такимъ наслажденіемъ, какъ горькій пьяница пьетъ тотъ чудный эликсиръ, извстный у насъ подъ именемъ ‘всероссійской’. Всхъ странностей мнительнаго Жана не перечтешь.

Разъ, Степанъ Алексичъ, возвратясь отъ своего патрона въ необыкновенно веселомъ расположеніи духа, пригласилъ насъ провести вечеръ въ его комнат. Коммерческая ли его спекуляція принесла ему неожиданные барыши, получилъ ли онъ награду или благосклонную улыбку отъ благодтеля, или, просто, день уже такой радостный выбрался въ его жизни, только щедрость его на тотъ разъ была неожиданна — и мы, вмсто донскаго и выморозокъ, увидли на его стол хересъ, мадеру и дв бутылки шампанскаго на братію.

— Вы сегодня именинникъ?.. Вы получили чинъ?.. спросили его вдругъ десять голосовъ.

— Ни то, ни другое, господа!.. Просто — пришла фантазія повеселить молоджь… Знаете, оно пріятно, въ зрлыя лта, пріятно смотрть на веселую молодость… Господа! пейте вино, кушайте конфекты и апельсины.

И мы пили вино, ли конфекты, апельсины и веселились отъ души.

— За ваше здоровье, Степанъ Алексичъ!

— За здоровье того, кто любитъ кого!

Подъ-конецъ, дошло до того, что стали провозглашать тосты:

— За здоровье Степана Алексича — и его патрона!..

— За здоровье Мефистофеля, Фауста и Гретхенъ!..

— Какой патронъ?.. какой Мефистофель?.. Эка драчуны!.. Вотъ она, молодость-то!.. Поди!.. Хочешь имъ сдлать удовольствіе, а они тебя же на смхъ поднимаютъ!.. Патронъ?.. Мефистофель?.. Эхъ, молодо-зелено! ворчалъ Степанъ Алексичъ, оставаясь очевидно-недоволенъ нашими неумстными выходками.

Іоганнъ, всегда разсудительный, желая замять дло, взобрался на столъ, вооружился своей віолончелью и сказалъ:

— Господа! извольте слушать музыку моего сочиненія — это ‘Шабашъ Вдьмъ…’ Мысль взята мною изъ ‘Валпургіевой Ночи’ Гте.

И Іоганнъ началъ исторгать изъ своего инструмента то дикіе, дисгармоническіе звуки, то стройные, похожіе на человческіе голоса.

— Благо ты, Іоганнъ, сочинилъ музыку къ ‘Валпургіевой Ночи’, мы представимъ ‘Валпургіеву Ночь’ въ лицахъ… Мы будемъ представлять духовъ, а Степанъ Алексичъ — Мефистофеля…

Шалуны приступили къ Степану Алексичу, прося его принять то ту, то другую позу l Мефистофель. Степанъ Алексичъ отнкивался, горячился, къ нему приступали еще пуще, Іоганнъ, съ высоты своего Олимпа, хмурился, предвидя непріятное окончаніе такой Валпургіевой Ночи… Вдругъ сцена прервана была приходомъ Жана: блдный, угрюмо-молчаливый, вошелъ онъ въ комнату, держа въ рук раскрытую книгу, которую онъ важно-комически подалъ Іоганну, указавъ пальцемъ на прочитанныя строки, — и лицо Жана выражало такой ужасъ, будто онъ прочелъ въ тхъ строкахъ ршеніе своей судьбы, роковой приговоръ къ смерти, а въ книг было напечатано слдующее: ‘также несомнннымъ признакомъ легочной, злокачественной чахотки служатъ шарики благо, или желтоватаго цвта, которые выкатываются изъ дыхательнаго горла паціента и оные шарики, если растереть ихъ на ладони, издаютъ довольно-непріятный запахъ…’

— Что же слдуетъ изъ этой чепухи? вскричалъ Іоганнъ, сердито бросивъ на полъ знаменитый лечебникъ князя Паренія Енгалычева.

— Какъ, что слдуетъ? вдь я теб нсколько разъ показывалъ такіе шарики: признаки несомннны… Ты, Іоганнъ, ради нашей пріязни, щадишь меня и скрываешь отъ меня мое положеніе, но я вижу свою участь…

Среди тишины, воцарившейся въ комнат съ приходомъ Жана, пронеслись изъ хозяйскихъ комнатъ голоса Пруденціи и Фаси…

— Тсс! это дочь споритъ съ матерью… замтилъ кто-то.

— Пустое! пустое! приложите ему шпанскую мушку къ затылку — и вся эта блажь пройдетъ! говорилъ Степанъ Алексичъ объ Жан.

— Но тамъ, — что-то тамъ происходитъ?..

— Велика бда: поспорятъ — помирятся!.. Дло семейное, житейское…

Дйствительно, сойдясь по обыкновенію въ тотъ день къ ужину, мы замтили на глазахъ Фаси слды слезъ и во всей ея особ какую-то тревогу и волненіе, мать тоже была не въ своей тарелк, мы находились въ дурномъ расположеніи духа, а Жанъ и Степанъ Алексичъ въ тотъ день вовсе не явились къ ужину. Степанъ Алексичъ занялся сведеніемъ какихъ то счетовъ, Жанъ, собираясь умирать, составлялъ проектъ духовной, въ которой онъ, по смерти, отказывалъ Іоганну свои вещи и нсколько денегъ, въ этой духовной, между-прочимъ, назначалась небольшая сумма бдной хозяйской дочери. Само-собою разумется, что на другой же день Жану стало лучше, и духовная была забыта, но тмъ не мене черновой проектъ ея попался въ руки Іоганна.— Іоганнъ долго носился съ этой духовной, приписывая, по-видимому, какое-то особенное значеніе листку бумаги, исчерченному рукою блажнаго Жана въ порыв хандры его…

Эти выходки Жана, его воображаемая болзнь, какая-то нескончаемая грусть его, эта дои кихотская грусть безъ здравой причины, его вчныя жалобы на скуку жизни — все это сперва возбуждало общія насмшки, потомъ насмшки перешли въ какое то невольное сожалніе… Странно и жалко было видть угрюмо-задумчиваго Жана, Жана-меланхолика, среди нашего веселаго общества! Іоганнъ употреблялъ вс средства, чтобъ разсять Жана, протать его проклятую хандру, онъ насильно тащилъ его въ кафе, возилъ на публичныя гулянья, въ спектакли, но Жанъ остался вренъ своей ide fixe и часто, возвратясь съ бала, то жаловался на скуку жизни, то приступалъ къ Іоганну, прося его дать ему просмотрть одно медицинское сочиненіе, въ которомъ, видите ли, по мннію его, очень-хорошо изображены признаки поврежденнаго околосердія — реricordum… Жанъ пустился въ медицину и, не смотря на запрещеніе Іоганна, часто рылся въ своихъ любимыхъ хартіяхъ…

Къ довершенію этой бды, надобно было ‘меркантильной систем’, помышляющей объ извлеченіи всевозможныхъ доходовъ, посовтовать панн Пруденціи учредить въ ея двор заведеніе похоронныхъ дрогъ, со всми атрибутами, необходимыми для вывоза богатыхъ покойниковъ на кладбище. Степанъ Алексичъ исчислилъ, съ ариметическою точностью, барыши, которые могло приносить подобное заведеніе, старуха не устояла противъ искушенія — и мы съ какимъ-то невольно-грустнымъ чувствомъ прочли надъ воротами своей квартиры вывску: ‘Здсь отдаются въ наемъ похоронные дроги, съ приличными троурными костюмами’. Что касается до Жана, я думаю, надпись, сдланная надъ вратами ада ‘Lasciate ogni speranza’ не могла бы навести на него такого ужаса, какъ эта мрачная вывска, эти дроги, прозванные имъ memento mori. Жанъ проклялъ за такую выдумку Степана Алексича, а вмст съ нимъ и панну Пруденцію.

Эта полусгорбленная, изсохшая старуха съ какою-то оригинальною, обросшею волосами бородавкой на щек, въ чепц съ палевыми лентами, съ очками на носу и со связкой ключей въ правой рук, хладнокровно торгующаяся съ грустными нанимателями ‘дрогъ’, казалась для разстроеннаго Жана привратницею ада. Жанъ изъявилъ свое ршительное намреніе перемнить квартиру. Скупая старуха долго боролась между двумя волновавшими ее вопросами: лучше ли удержать заведеніе, но лишиться выгоднаго постояльца, или бросить заведеніе и удержать въ своемъ дом богатаго постояльца, платившаго ей за наемъ квартиры черезъ-чуръ выгодную цну?— Она ршила тмъ, что предложила Жану свои покои, выдававшіеся окнами въ садъ и имвшіе особенный выходъ, откуда та часть двора, гд стояли ‘дроги’, не была видна. Жанъ, по своему обыкновенію, думалъ, обдумывалъ, двадцать разъ совтовался съ Іоганномъ — и согласился на предложеніе старухи, ему жалко стало разстаться съ домикомъ Пруденціи — такова сила привычки!..

— Вотъ здсь вамъ теперь совершенно-выгодно, покойненько, говорила старуха, обрадованная тмъ, что уладила дло: — оттуда точно непріятный видъ… Что прикажете длать? въ нашей бдности только и думаешь о томъ, какъ бы заработать лишнюю копейку… Непріятный видъ?— да, съ одной стороны оно такъ, но съ другой, то не можетъ имть непріятнаго вида, въ чемъ находишь свою пользу, разсуждала по-своему словоохотная старуха.

Въ-послдствіи, мы до того освоились съ дрогами, что нердко взбирались въ нихъ, читали пандекты Юстиніана и романы Поль-де-Кока, а траурныя мантіи и черныя шляпы съ длинными полями пригодились намъ для похоронъ Офеліи и другихъ сценъ нашего театра. Одинъ Жанъ угрюмо смотрлъ на memento mori: его ничмъ нельзя было заманить туда, равно-какъ и въ веселую таверну, куда мы хаживали смотрть на пляску прибывшихъ въ нашъ городъ Цыганокъ. Какъ часто выслушивали отъ насъ погребальныя дроги веселыя цыганскія псни, а вмст съ ними и разныя похожденія нашей молодости! Пруденція грозилась на шалуновъ, увряя серьзно, что наша глупая болтовня вовсе неприлична и оскорбительна для ея ‘заведенія’.

——

Наконецъ наступила роковая минута разлуки: оба пріятеля въ одно время кончили курсъ университетскаго ученія. Жанъ едва выдержалъ экзаменъ на степень дйствительнаго студента, Іоганнъ получилъ доктора cum eminentia. Но разлука эта, откладывавшаяся со-дня-на-день, не осуществилась: Іоганнъ разсчелъ, что финансы его не позволяютъ ему выполнить предположенія касательно поздки въ другой университетъ, для усовершенствованія себя въ медицин, занимать же для этой цли денегъ у черезъ-чуръ обязательнаго Жана Іоганнъ на этотъ разъ почему-то не хотлъ… вроятно, потому-что занятыя деньги рано или поздо нужно было возвратить, но изъ какого же источника достать ихъ, когда Іоганнъ, взявъ подъ мышку свой чемоданъ, наполненный необходимымъ бльемъ, платьемъ и учебными книгами, могъ безъ всякихъ реторическихъ прикрасъ сказать: ‘omnia mea mecum porto’? Іоганнъ ршился остаться въ томъ же самомъ город, тмъ боле, что тамъ же, въ томъ же город, открывалось и вакантное профессорское мсто, къ которому прочилъ себя Іоганнъ. Жанъ, съ своей стороны, заблагоразсудилъ, до поздки въ столицу на службу, продолжать ‘курсъ своего леченія’ для поправленія своего разстроеннаго здоровья, на которое петербургскій климатъ, по его мннію, могъ имть превредное вліяніе, хотя Іоганнъ, вопреки Жану, и утверждалъ, что какъ ни горька разлука съ пріятелемъ, но онъ, Іоганнъ, полагаетъ, что жизнь въ шумной столиц есть единственное средство для излеченія Жана… Въ такомъ маленькомъ спор дни уходили за днями — и оба пріятеля жили по-прежнему въ домик Пруденціи…

Но ‘курсъ леченія’, по видимому, мало принесъ пользы Жану: онъ день-ото-дня все боле и боле задумывался, хандрилъ… Эта упорная хандра заразила и Іоганна: нашъ добрый весельчакъ впалъ въ уныніе, или, правильне, въ какое-то тяжелое раздумье, въ какое впадаетъ иногда человкъ, обдумывая серьзное дло, долженствующее имть вліяніе на всю жизнь его… Потомъ, когда Іоганнъ избавился отъ своей рефлексіи, мы замтили въ немъ какую-то ршимость — слдствіе происходившей, но уже оконченной внутри его борьбы… Вс мы относили эту душевную тревогу Іоганна къ излишней заботливости о состояніи разстроеннаго Жана, каково же было наше удивленіе, когда Іоганнъ сказалъ намъ однажды:

— Я открылъ развязку ипохондріи Жана. Мы объяснились. Эта хандра, вс эти причуды — не что иное, какъ любовь, — первая, робкая, глупая, нершительная любовь… Вы знаете натуру Жана… Мы объяснились.

— Жанъ влюбленъ… въ кого? спросили мы въ одинъ голосъ.

— Въ кого же?— разумется, въ Фасю…

Потомъ, посл минутнаго раздумья, Іоганнъ прибавилъ:

— Надо помочь пріятелю… выручить его изъ бды… Оно, если хотите, и хорошо…

Тутъ Іоганнъ началъ умно и дльно доказывать, что перемна жизни, вліяніе любимой женщины, разныя семейныя удовольствія и соединенныя съ этими удовольствіями хлопоты и занятія, доставляя пищу ныншней, бездятельной, апатической жизни Жана, могутъ извлечь его изъ того полуболзненнаго состоянія, которое — боялся Іоганнъ — могло иногда имть дурныя послдствія… И почему не жениться Жану? человкъ обезпеченъ, человкъ съ состояніемъ, иметъ вс средства для семейной жизни… Это не каждому суждено. Только, къ-чему такая глупая скрытность?’ прибавлялъ Іоганнъ ‘можно было объясниться гораздо-прежде…’

Пошли толки. Завязался жаркій споръ. Противъ этой женитьбы Жана на Фас, — иначе и быть не могло — возстало все наше общество.

— Положимъ, доказывали Іоганну, что Фася, какъ двушка бднаго состоянія, по собственному расположенію, или, скоре, по вліянію скупой и жадной старухи, согласится вступить въ бракъ съ Жаномъ, но вдь это будетъ профанація брака… ‘профанація брака!’ кричала въ одинъ голосъ молоджь, недавно выпущенная изъ университета.

— Отъ-чего же профанація?.. Желалъ бы я знать: почему профанація?

— А что жь это такое? вдь извстно каждому, что Фася питаетъ къ Жану одно чувство — холодное равнодушіе? наивно утверждали спорщики.

— Но кто же изъ васъ, господа, возразилъ вспыльчиво Іоганнъ,— кто, спрашиваю васъ — если онъ не хвастунъ и обманщикъ, можетъ похвалиться, что Фася питаетъ къ нему иное чувство, кром равнодушія?

На этотъ вопросъ послдовала всеобщая пауза.

— То-то и есть!… вдь вотъ оно какъ!… а еще кричатъ… есть изъ-за чего!.. продолжалъ Іоганнъ, подъ вліяніемъ своихъ мыслей.

Я забылъ сказать, что въ то время, когда происходилъ этотъ ‘диспутъ’ Жана не было въ комнат: онъ подъ тнью липы, въ уединенномъ садик, мечталъ, глядя на небо и зелень, а Фася, въ сосдней комнат, сидла передъ зеркаломъ и сперва довольно-тщательно завертывала въ папильйотки свои шелковистые волосы, потомъ, слыша свое имя, часто произносимое постояльцами, оставила эту работу, подошла къ двери и, сквозь замочную щель, подслушивала разговоръ. Іоганнъ защищалъ свое мнніе съ жаромъ ученаго, защищающаго свою любимую систему, при чемъ, отчасти справедливо, замчали Іоганну, что онъ смотритъ на любовь и женщинъ вообще съ медицинской точки. Наконецъ, выведенный изъ терпнія упорствомъ Іоганна, одинъ изъ васъ сказалъ, что онъ не прежде уступитъ Фасю Жану, или кому другому, пока не услышитъ изъ собственныхъ устъ Фаси, что она предпочитаетъ ему другаго.

— А! такъ вы нешутя влюблены въ нее? спросилъ Іоганнъ иронически, но онъ скоро притихъ: — Диврь растворилась, и сама Фася вошла къ намъ въ комнату. Двушка въ своемъ утреннемъ неглиже, съ волосами полузавитыми въ папильйотки, подошла къ Іоганну и, смотря ему прямо въ глаза, сказала:

— Такъ ли я разслышала, вы, Іоганнъ, желаете, чтобъ я вышла за-мужъ за пріятеля вашего Жана?

Іоганнъ сперва представилъ ей въ самыхъ трогательныхъ краскахъ положеніе бднаго Жана, потомъ, съ свойственнымъ ему краснорчіемъ, развилъ предъ нею свои идеи о высокомъ назначеніи женщины, наконецъ, коснулся собственной своей особы и высказалъ ей свой строгій, положительный взглядъ (Standpunct) на жизнь, свое мнніе о настоящемъ своемъ положеніи въ свт.

Этотъ холодный, сурово-положительный Standpunct Іоганновъ, въ которомъ высказывалась горькая, но здравая истина, обвялъ холодомъ бдную двушку, въ натур которой, по-видимому, преобладало еще боле поэзіи, чмъ насущной прозы.

— Да, Бога-ради, отвчайте только на мой вопросъ: вы желали бы, чтобъ я вышла за мужъ за Жана да, или нтъ? вотъ все, что хочу я знать, прервала Фася рчь Іоганна.

— Да, произнесъ Іоганнъ утвердительно.

Фася призадумалась.

— Но вы не понимаете сами, чего желаете… проговорила она, освободившись отъ тяжелаго раздумья и придавая какое-то таинственное значеніе словамъ своимъ. Потомъ она быстро перешла къ другой матеріи и, по своему обыкновенію, уже мило шутила, улыбалась… Она скоро насъ оставила.

По уход Фаси, Іоганнъ стоялъ посреди комнаты въ такой точно позиціи, какъ разговаривалъ съ Фасей, и старался развить прель нами какую-то мысль, но рчь его была несвязна, что случается съ человкомъ, когда онъ втайн сознаетъ себя не совсмъ-правымъ, но старается оправдаться передъ самимъ-собою. Мы слушали его новся головы…

Посл этой сцены, Іоганнъ вступалъ въ переговоры то съ Фасей, то съ ея матерью… Странное созданіе — я ужь это сказалъ — была Фася! Она, по женской ли прихоти, или по другой какой причин, только на-перекоръ всмъ намъ обратила все свое вниманіе на одного Жана, къ намъ же, равно и къ Іоганну, выказывала самое холодное равнодушіе. Мало по малу, она такъ расшевелила ипохондрика, что Жанъ сталъ живе, развязне въ обществ, соціабельне, и весьма-рдко заглядывалъ въ свои лечебники…

Въ такомъ положеніи находилось дло, когда я, а вмст со мною и большая часть моихъ соквартирантовъ, выхали изъ города, для пріисканія себ службы въ другихъ мстахъ.

——

Чрезъ нсколько времени я опять возвратился въ знакомый городъ, мы свидлись. Въ одномъ модномъ магазин встртилъ я молодаго человка, похожаго на ‘льва’, который покупалъ брильянты дорогой цны, въ то время, когда услужливый магазинщикъ выхвалялъ отдлку и вкусъ покупаемой фероньерки, ‘левъ’ желалъ знать мое мнніе, но, вглядвшись въ меня, назвалъ меня по имени и подалъ руку:

— Сколько лтъ, сколько зимъ!.. Не-уже-ли вы меня не узнате?

— Жанъ!!!

Жанъ такъ возмужалъ, пополнлъ, и такое довольство собою и жизнію выражала его физіономія, носившая прежде отпечатокъ чего то грустнаго, мрачнаго, что я никогда не узналъ бы его.

— А что ваша хандра? спросилъ я его, по выход изъ магазина.

— Давно прошла.

— Не женаты ли вы?

— Женюсь на слдующей недл.

— И врно… на Фас?

— Какъ вы это могли отгадать!— да, на Фас… Прекрасная, добрая двушка!.. и какая у ней кроткая, ангельская душа! говорилъ Жанъ, сжимая мою руку. Въ его голос, въ каждой черточк его физіономіи отражалось наслажденіе настоящимъ и твердая надежда на будущее счастіе любви: — ему едва исполнилось двадцать-пять лтъ.

Жанъ затащилъ меня на свою новую квартиру и показывалъ комнаты, великолпно-убранныя для его будущей жены. Особенно мн понравился зеленый будуаръ съ мбелью рококо, обитою зеленымъ штофомъ и столиками, подъ навсомъ плюща: все въ этой зеленой комнат — эмблем надежды — показывало изящный вкусъ жениха и чистую, безкорыстную любовь его къ невст. Я похвалилъ комнаты.

— А много ли изъ ‘нашихъ’ осталось теперь въ город?

— Всего только двое: Іоганнъ и Степанъ Алексичъ, если позволено считать въ числ насъ Степана Алексича. Первый занятъ теперь сочиненіемъ диссертаціи на полученіе профессорскаго мста, а второй — вы его знаете — увлеченъ длами міра сего… недавно, онъ купилъ съ аукціона домъ за весьма-дешевую цну и вотъ уже два мсяца — Степанъ Алексичъ вычеркнутъ изъ списка жильцовъ моей будущей тщи. Кто-то безъ него станетъ теперь вербовать ей постояльцевъ? На новосель онъ задалъ намъ пиръ.

Я навстилъ того и другаго.

Въ Іоганн я тоже замтилъ нкоторую перемну: хотя онъ былъ такъ же веселъ и такъ же положителенъ въ своихъ сужденіяхъ и взгляд на вещи, но шутки его казались теперь какъ-то солидне, и въ нихъ пробивалась какая-то дкая иронія…

— Что вамъ, скажите, пришла охота взять на себя роль ‘свата’ въ этой женитьб? спросилъ я его.

— Да какъ же иначе?.. Желалъ бы я знать, какъ тутъ быть иначе? Вижу — влюбленъ, ‘страдаетъ’… самъ въ пріятельской бесд проговорился, дружески признался… Надо же помочь пріятелю, выручить его изъ бды… Вы знаете натуру Жана… Да и что находите вы дурнаго въ этой партіи?— Фася двушка образованная, съ доброю душею… А Жанъ чмъ не женихъ? человкъ обезпеченъ, человкъ съ состояніемъ, иметъ вс средства для жизни… Это не каждому суждено…

— Старуха-то, я думаю, была изумлена, обрадована?

— О, надобно было видть, какъ жадно вслушивалась она въ каждое мое слово, какими глазами впивалась она въ меня, желая понять ясне сущность такой интересной для нея матеріи,— разсказывалъ Іоганнъ, смясь отъ души.— Представьте, она меня расцаловала въ об щеки, чортъ бы ее побралъ… а потомъ какъ-будто призадумалась, улыбка, между-тмъ, мелькала на губахъ ея, и губы что-то шептали — вроятно, высказывали мн гимнъ благодарности… Вдругъ, это раздумье старухи прервано было приходомъ ея дочери: шалунья, хлопая въ ладоши и заливаясь своимъ звонкимъ смхомъ, вбжала въ комнату и сказала мн лукаво:

— Видите ли, ваши планы не сбудутся: маменька лучше знаетъ, до какой степени это теперь невозможно…

Дочь, видно, приняла раздумье старухи не въ ту сторону, старуха остановила ее словами:

— Цо-то есть?.. для чего невозможно?.. почему о невозможно?.. Поди, дурочка!.. ничего нтъ невозможнаго… все возможно, дитя, только надо умть навести на ладъ дло… разсказывалъ Іоганнъ, смясь и передразнивая старуху, произнося слова свои польскимъ акцентомъ.

— Такъ дочь таки ломалась?

— Извстно — женское дло… Ну, да это скоро прошло — сперва поломалась — ex officio, а потомъ была радшенька… Дло житейское!..

Но Степанъ Алексичъ остался вренъ своему призванію, котораго главное условіе составляли афферы, спекуляціи, комерческіе обороты — хозяйственная сторона жизни. Впрочемъ, я замтилъ, что этотъ человкъ, помышляя о барышахъ и извлеченіи всевозможныхъ доходовъ, нердко жертвовалъ ими, этими доходами, добытыми въ заботахъ и труд, не всегда честномъ и совстливомъ, для удовлетворенія кой-какихъ своихъ прихотей, въ которыхъ обыкновенно отказываютъ себ подобные ему меркантилисты: такъ, въ его комнат, убранной скупо, по-мщански, красовалась на стн богатая картина въ дорогой рам, изображающая двухъ купающихся нимфъ, на письменномъ стол грубой работы, подл счетовъ и приходо-расходныхъ книгъ, лежали женскія бездлки дорогой цны, все доказывало, что ‘меркантильная система’, при всей своей разсчитанной акуратности, не могла отказать себ въ кой-какихъ прихотяхъ, подобно скупому обжор, который, лишая себя необходимаго, тратитъ послднюю копейку на лакомый кусокъ…

А въ нашихъ комнатахъ все осталось по прежнему: т же стулья, обитые черной коясей, полки съ книгами, скелеты іоганновы, разные медицинскіе инструменты, трубки, стны исчерченныя завтными надписями, на которыхъ, тамъ-и-сямъ, развшены охотничьи ножи, ягдташи и прочія принадлежности псовой охоты, въ углу стоялъ знакомый органъ съ испорченной дудкой, подъ который мы плясали гросфа ътеръ съ пріятельницами Фаси. По обзор нашихъ комнатъ, теперь занятыхъ другими жильцами, я зашелъ на хозяйскую половину: Фася приняла меня радушно и раскраснлась, какъ маковъ-цвтъ, слушая мое избитое поздравленіе съ преддверіемъ вступленія ея въ законный бракъ, а Пруденція, почтенная панна Пруденція, въ припадк восторга и материнской любви, едва не задушила меня въ своихъ объятіяхъ. Я, право, думалъ, что эта любезная старуха лишится разсудка отъ сильной радости, или получитъ параличъ. Она то подходила къ дочери и, разглаживая своей костлявой, желтой рукой начесы ея прекрасныхъ, бархатно-черныхъ волосъ, называла ее своей дорогой кошечкой и знатной госпожей-помщицей, то, взявъ меня за отворотъ сюртука, тащила къ шкафамъ и показывала атласныя платья, голландскія скатерти и салфетки, подаренныя женихомъ невст. Избавившись отъ ея неутомимой болтовни, я почувствовалъ въ себ дйствіе, испытываемое мореплавателями посл продолжительной морской качки, то-есть, тошноту и сильную головную боль.

Наконецъ брачная церемонія кончилась.— Жанъ и Фася были торжественно обвнчаны.

На-канун внчанія совершилось обстоятельство, замедлившее нсколько церемонію: положено было Іоганну держать внецъ надъ Жаномъ во время внчанія, кинулись искать Іоганна, но не могли его найдти въ дом. Черезъ полчаса напраснаго ожиданія, явился Іоганнъ съ перевязанной кистью правой. руки и объявилъ, что онъ никакъ не можетъ держать внца, ибо сію минуту былъ въ клиник, гд длалъ одну важную операцію, отъ которой никакъ не могъ отказаться, но какъ-то неловко поворотилъ инструментомъ и разрзалъ себ артерію, въ доказательство чего Іоганнъ развязалъ перевязку и показалъ свою руку, изъ которой сочилась кровь.

Этотъ видъ крови произвелъ на мнительнаго Жана непріятное впечатлніе, и что-то похожее на прежнюю хандру замчали въ немъ въ первые дни его женитьбы, чудакъ во всемъ видлъ дурныя предзнаменованія, потомъ, эта маленькая смута, исцленная сладкими поцалуями молодой жены, прошла, и жизнь новобрачныхъ потекла обычнымъ порядкомъ. Молодые супруги, какъ водится, ворковали въ своей раззолоченой клтк. Жанъ былъ въ какомъ-то чаду: любовь его къ Фас такъ разрослась и такъ широко распростерла свои втви, что въ сердц его оставался небольшой уголокъ для дружбы Іоганна. Іоганнъ, будто негодуя и оскорбляясь измною Жана, сталъ невыносимо-солиденъ и мало-по-малу отршался отъ своей натуральной веселости и живости характера. Пріятели, со дня женитьбы одного изъ нихъ, видались весьма-рдко, правда, Іоганну предстояло много труда: онъ сочинялъ диссертацію, которую скоро долженъ былъ защищать.

Но этотъ періодъ ласкъ, обоюдныхъ угожденій и того восторженнаго состоянія, которое, овладвая любящимися, сосредоточиваетъ ихъ въ какомъ-то волшебномъ, очарованномъ кругу, гд живетъ одна радость и куда не проникаютъ житейскія заботы — этотъ періодъ быстро прошелъ: новобрачныхъ постигло обстоятельство, весьма, впрочемъ, естественное въ брачной жизни, но я упоминаю о немъ потому только, что оно навело облако печали на ясный горизонтъ жизни молодыхъ супруговъ, это обстоятельство заключалось въ томъ, что Фася готовилась быть матерью. Какое мучительное и тревожное состояніе для каждаго влюбленнаго мужа, во для мужа съ мнительнымъ характеромъ Жана — это сущій адъ.

Жанъ сталъ опять задумчивъ, воображеніе его представляло ему ‘роды’ въ какомъ-то ужасающемъ вид: онъ насчитывалъ тысячи примровъ, въ которыхъ эти роды разршались самою убійственной, ршительной катастрофой… ‘Фася можетъ умереть отъ родовъ!’ — вотъ тэма, которую разъигривало воображеніе мнительнаго Жана въ самыхъ разнообразныхъ тонахъ: онъ то бросался къ забытымъ лечебникамъ, въ которыхъ, обливаясь холоднымъ потомъ, читалъ описаніе процесса, когда младенецъ выходитъ не своимъ нормальнымъ образомъ, то совтовался съ извстными въ город акушерами, желая, по-видимому, преждевременно разршить трудный, имющій вліяніе на всю жизнь его вопросъ: какъ-бы предузнать, по извстнымъ ему медицинскимъ признакамъ, будетъ ли младенецъ Фаси идти естественно, или противоестественно? Вотъ задача, которую задалъ себ мнительный чудакъ — ужь такъ онъ созданъ — горбатаго излечитъ могила…

Такое тревожное состояніе духа Жана навело какую-то мрачность и на Фасю, напрасно, стараясь скрыть отъ жены свои тревожныя мысли и притворяясь веселымъ, расточалъ онъ передъ нею свои обычныя ласки: Фася улыбалась ему сквозь слезы, видно было, что и она находится подъ вліяніемъ какого-то тайнаго страха… Этотъ страхъ еще боле овладлъ Жаномъ, когда онъ, проснувшись однажды ночью, увидлъ, что Фася, вмсто того, чтобъ спать, сидла, пригорюнясь, на кровати, задумчивая и грустная .Дрожащій свтъ ночной лампы, можетъ-быть, свидтельницы многихъ безсонныхъ ночей Фаси, придавалъ угрюмо-мрачный колоритъ этой картин. Жанъ, въ ужас и недоумніи, смотрлъ ей въ глаза, желая проникнуть въ ея мысли, но она, полная раздумья, отводила отъ него свои взоры и, будто понимая его, желала бы съ своей стороны высказать ему, объяснить свое горе, но не могла и падала на подушку, которую увлажала своими слезами…

Наконецъ Фася сильно занемогла и, отъ изнуренія физическихъ силъ, у ней открылись преждевременные роды, черезъ семь мсяцевъ посл ея замужства. Бдный Жанъ совершенно растерялся. Въ отчаяніи онъ то ломалъ руки, слыша болзненные стоны, несущіеся изъ спальни жены, то, не смотря на запрещеніе Пруденціи, на-ципочкахъ прокрадывался въ спальню и подходилъ къ кровати, на которой страдала жена. Роды были самые трудные: больная мучилась боле сутокъ и не могла разршиться, акушерка совсмъ растерялась и наконецъ потребовала врача… Это извстіе подобно удару грома сразило Жана… въ голов его уже бродила мысль объ операціи… Жанъ послалъ за Іоганномъ: къ кому другому онъ могъ обратиться? Жанъ такъ вровалъ въ искусство Іоганна, да и кто бы могъ сильне Іоганна желать выручить Жана изъ бды? Но общіе ли у друзей интересы?..

Жанъ написалъ къ Іоганну такое страшное посланіе, что тотъ явился къ нему, вооруженный всевозможными медицинскими инструментами…

— Помоги, Іоганнъ… ряди Бога, Іоганнъ! Фася умираетъ… Пускай, если ужь нельзя иначе, умретъ ея дитя, это жалкое, преждевременное дитя, лишь бы она осталась живою… Ее-то, мать, Фасю надо пощадить… говорилъ Жанъ, кидаясь въ объятія друга.

Іоганнъ не застлвилъ себя долго упрашивать и отправился въ спальню родильницы.

Въ дом Жана происходила домашняя драма. Жанъ, въ какомъ-то раздумь, полулежалъ на кресл съ высокой спинкой, за стной, въ сосдней комнат, страдала жена, подл нея стоялъ Іоганнъ, у изголовья дочери сидла старуха мать, полуживая, полумертвая: она дрожала подобно больному въ лихорадочномъ пароксизм, поблднвшія губы ея что-то шептали, умоляющій взоръ ея останавливался то на Іоганн, то на акушерк, а на желтомъ, морщинистомъ лиц ея выражались страхъ, ужасъ и таинственность, какъ на лиц одной изъ вдьмъ Макбета…

Наконецъ искусство Іоганна восторжествовало, въ спальн раздался крикъ новорожденнаго, Жанъ вздрогнулъ…

Скоро дверь спальни скрипнула, и Іоганнъ съ торжествующимъ видомъ подошелъ къ Жану.

— Умерла? спросилъ нетерпливо Жанъ.

— Успокойся, ей теперь лучше, но ее надобно беречь…

Чрезъ нсколько минутъ поднесли къ Жану новорожденнаго. Жанъ взялъ на руки младенца, маленькій крикунъ издавалъ вопли, будто разсказывая Жану на своемъ непонятномъ язык какую-то жалобную исторію… Жанъ долго и внимательно разсматривалъ ребенка, какъ разсматриваетъ, знатокъ-ботаникъ рдкое растеніе: онъ, Жанъ, щупалъ ребенка за уши, осязалъ своей рукой его головку, будто желая испытать, покрыта ли она волосами, или не покрыта, взвшивалъ младенца на рукахъ. Потомъ, словно пораженный внезапною мыслію, передалъ младенца акушерк и машинально опустился на свое кресло…

Когда акушерка унесла дитя изъ комнаты, Іоганнъ сказалъ:

— Ободрись, Жанъ: повторяю, она будетъ жить: я ручаюсь за ея выздоровленіе…

Жанъ горько улыбнулся и проговорилъ въ-полголоса:

— Но это дитя… это дитя… двухъ цлыхъ мсяцевъ не доставало…

— Что-о? спросилъ Іоганнъ, смотря на Жана. А Жанъ, такъ же пристально, какъ разсматривалъ прежде ребенка, экзаменовалъ теперь физіономію друга, но въ физіономіи Іоганна можно было прочесть только одно чувство — недоумніе…

— Жанъ… объяснись!

— Но это ясно: мое дитя, недоносокъ, въ семь мсяцевъ съ днями не могло бы такъ созрть и такъ вполн образоваться, проговорилъ Жанъ шопотомъ, потомъ онъ прибавилъ серьзно и ршительно:

— Это дитя не преждевременное, хоть взвсь его на ‘штейновомъ прибор’…

Іоганнъ, пораженный словами Жана, хотлъ что-то доказывать, но не имлъ силы. Морозъ пробгалъ между плечь Іоганна. Онъ только могъ проговорить:

— Вотъ до чего довело тебя чтеніе проклятыхъ лечебниковъ!

Этотъ разговоръ прерванъ былъ приходомъ старухи-матери, которая бросилась съ своимъ привтствіемъ къ Жану, но Жанъ принялъ ее грубо. Изъ короткихъ намековъ Жана, старуха узнала въ чемъ дло, и сперва разъиграла роль обиженной, потомъ приводила доводы самые основательные въ опроверженіе заключенія Жана, она доказывала, что это клевета, не основанная ни на одномъ ясномъ доказательств, божилась, что въ жизнь свою она уже не разъ видала подобные феномены, наконецъ прослезилась и умоляла Жана пощадить ея дитя, ея бдное дитя, увряя, что вс такъ-называемыя ясныя доказательства его не боле, какъ шара годзина, шара годзина! твердила уврительнымъ тономъ старуха.

Когда старуха вышла изъ комнаты, Іоганнъ также пытался представить Жану разныя медицинскія доказательства, въ подтвержденіе того, что ‘природа дйствительно отступаетъ иногда отъ своихъ коренныхъ законовъ’… что безразсудно со стороны Жана, схвативъ одн верхушки науки, длать выводы… Іоганнъ божился, что подобное обстоятельство и на мысль ему не приходило, тогда-какъ оно прежде всего должно бы представиться наблюденію врача…

Но Жанъ, не внимая этимъ словамъ, отвчалъ Іоганну обидно, двусмысленно-дерзко. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разстроенный Іоганнъ вышелъ отъ Жана въ такомъ расположеніи духа, какъ Гамлетъ, узнавшій, посл свиданія съ тнью, страшную тайну о подломъ отравленіи своего отца…

Кто знаетъ! при другихъ обстоятельствахъ, не будь этого Жана, при иномъ положеніи дла, Іоганнъ, можетъ-быть, поступилъ бы иначе: самая картина будущности — эти мелочныя заботы о завтрашнемъ дн, добровольныя лишенія съ той и другой стороны, сопровождаемыя улыбкой сквозь слезы на лиц любимой особы, притворной, вынужденной веселостью на лиц мужа, въ то время, когда его усталое сердце слабетъ, изнываетъ въ борьб съ житейскими нуждами.— эти мрачныя сцены семейной жизни — послдствія обоюдной бдности его и ея, не испугали бы, можетъ-быть, положительнаго Іоганна… Не разъ, можетъ-быть, раскаяніе закрадывалось въ душу его — и онъ въ поступк своемъ видлъ глупый порывъ, непомрный избытокъ юношеской доброты, минутное увлеченіе, необдуманную, непростительную ошибку, но, Боже мой! Іоганнъ считалъ ее, эту двушку, такою чистою, свтлою, однимъ изъ тхъ высоко-прекрасныхъ созданій, которыми герой нашъ любовался въ созданіяхъ своихъ любимыхъ поэтовъ… такою чистою, свтлою, дтски-невинною, какъ шекспирова Миранда… Да, такою Іоганнъ считалъ ее — и въ такомъ только вид онъ самъ бы могъ любить ее… А теперь?.. какъ тутъ подвести къ ней теперь вс эти ‘юношескія сентенціи’?.. Подобно Гамлету, Іоганнъ проклиналъ этотъ прекрасный міръ, людей, особенно женщинъ…

Но дйствительно ли Фася такъ преступна? Доказательства, представляемыя Жаномъ въ ея обвиненіе, не пустая ли мечта, созданная разстроеннымъ воображеніемъ ипохондрика, чудака? Этотъ вопросъ служилъ центромъ, около котораго вращались вс мысли Іоганна, разршеніе этого вопроса заключало для него интересъ, равносильный интересу Жана. Іоганну жалко было потерять врованіе въ женственную чистоту Фаси, — нестерпимо досадно увидть опрофанированными свои лучшія, задушевныя чувства’.— это значило бы сознаться, что Іоганнъ, какъ донъ-Кихотъ, разъигралъ самую пошлую комедію въ тхъ минутахъ своей жизни, которые герой нашъ считалъ исполненными едва-ли не трагическаго паоса… Вдь, въ послдствіи случалось, находили мгновенія, когда самые дурные, скверные человческіе помыслы лзли въ голову нашего героя, но онъ всячески прогонялъ ихъ, старался пересилить себя, — и тутъ, въ этомъ пересиливаніи, въ этой побд надъ собою, герой нашъ находилъ даже много чего-то такого… что въ лексикон молодыхъ людей, подобной Іоганну конструкціи, зовется благородною гордостью, или еще какъ-нибудь иначе… Богъ-знаетъ чмъ, въ-послдствіи, кончаются эти побды, не знаю, чмъ кончилась бы дале и побда моего героя надъ самимъ-собою, по крайней-мр досел, герой нашъ, въ пылу юношескаго энтузіазма, торжествовалъ ее, свою побду, не предвидя, что это такая жалкая побда… Ко всему этому прививалось теперь еще и сожалніе объ участи Жана, котораго искренняя привязанность всегда трогала Іоганна и вызывала его на взаимное чувство. Самый ропотъ и обидные упреки, высказанные Жаномъ, доказывая, какъ сильно потрясена слабая натура его пріятеля, возбуждали въ Іоганн еще боле къ нему сожалнія… Іоганнъ чувствовалъ потребность ршительно объясниться съ Жаномъ, попытаться еще разъ представить ему разныя медицинскія доказательства въ подтвержденіе невинности Фаси. Онъ не могъ свыкнуться съ мыслью о ея проступк: эта мысль раждала въ груди его невыносимо-тяжкія чувства… Іоганнъ переходилъ отъ одной причины къ другой, отъ факта къ факту, желая найдти и противопоставить подозрніямъ мнительнаго Жана цлый легіонъ доказательствъ самыхъ точныхъ, положительныхъ: съ этой цлью возвратился онъ снова въ домъ Жана.

Жанъ сидлъ теперь одинъ въ своемъ кабинет, обложенный всевозможными лечебниками и разными медицинскими сочиненіями, объясняющими процессъ зачатія и беременности женщинъ. Бднякъ! подобно утопающему, который хватается за соломенку, Жанъ хотлъ найдти еще въ мертвыхъ буквахъ какое-нибудь подкрпленіе въ защиту Фаси, но истина стояла передъ нимъ въ своемъ неумолимо-грозномъ вид… Онъ уже отбросилъ лечебники, бросилъ и ‘Судебную Медицину’ профессора Громова: какъ Марій на развалинахъ Карагена, сидлъ онъ подл груды безполезныхъ книгъ. Горесть его, подобно быстро-распространяющемуся пламени, уже превратилась въ отчаяніе, которое проникло во вс составы его слабой натуры. Въ такую минуту явился къ нему Іоганнъ.

Какъ опытный врачъ, затаивъ глубоко свои опасенія, подходитъ къ трудному больному съ своей форменной улыбкой, такъ Іоганнъ ласково, привтливо, дружески подступилъ къ Жану… Было что-то невыразимо-трогательное въ этомъ вторичномъ свиданіи двухъ пріятелей! Оба они глубоко поражены, поражены однимъ ударомъ, но какъ существуетъ разница въ испытываемыхъ ими ощущеніяхъ, такъ замтна разница и въ сил переносить эти ощущенія, слабая натура Жана, изнемогая отъ причиненной ей боли, безусловно покорилась и пала подъ гнетомъ постигнувшей ее бды, но Іоганнъ хочетъ взглянуть прямо въ глаза этой бд, дознать откуда и какъ пришла она, онъ готовъ, не взирая на собственныя страданія, подать руку помощи другу, облегчить его горе, — только прежде всего ему нужно очистить себя передъ глазами друга, убдить его въ благородств своихъ къ нему отношеній…

Жанъ, не выслушавъ до половины объясненій Іоганна, прервалъ его своей энергической выходкой:

— Объ этомъ довольно… что и говорить! Это дло уже мной разсмотрно, разслдовано… Тутъ, въ лечебникахъ, Іоганнъ, надъ которыми ты часто трунилъ, сказано много правды: тамъ напечатано, что старуха — отвратительная Фурія, проклятая мегера… дочь — нимфа… ха, ха, ха! уличная нимфа… красотка, въ род ‘Цыганокъ’ . Еще что? тамъ сказано, что вс люди — не исключая друзей — гадки, низки, способны на всякую подлость… Я все понялъ… Адская шутка, Іоганнъ, адская!..

Волосы стали дыбомъ на голов Іоганна.

Онъ, Іоганнъ, не касаясьуже чувствительной стороны скорби своего пріятеля и видя запасъ изобртенныхъ имъ доказательствъ совершенно-уничтоженный, старался только оправдать себя передъ Жаномъ, убдить его въ чистот своихъ отношеній къ Фас и въ искренности, благородств отношеній своихъ къ нему-самому.

Жанъ, полуубжденный, полурастроганный словами Іоганна, но полный сокрушительной горести и отчаянія, сказалъ:

— Такъ, или иначе, — мн теперь все равно… вдь результатъ одинъ: для меня все погибло!..

И потомъ, уже не въ порыв своей прежней раздражительности, но съ обычной лаской, съ полуулыбкой, подавившей муки растерзаннаго скорбію сердца, прибавилъ:

— А какая жалость… какая жалость, Іоганнъ! Такъ молода…

Жанъ, совершенно-уничтоженный, плакалъ какъ дитя, какъ Отелло.

Іоганнъ не плакалъ, но физіономія его выражала такое глубокое страданіе, что оно тронуло бы каждаго…

Іоганнъ вышелъ теперь отъ Жана въ положеніи банкрота, отчаяннаго игрока, спустившаго все свое состояніе: она такъ преступна, а онъ такъ потратился для нея самыми богатыми, самыми лучшими своими чувствами!.. Въ такой настроенности духа іоганнова, въ цли его вторичнаго свиданія съ Жаномъ,— въ этомъ ‘объясненіи’, высказанномъ дрожащимъ голосомъ, робко, съ какой-то боязнію, со страхомъ, съ болзненнымъ трепетаніемъ сердца, выказывалось чувство, уже дошедшее до паоса… Іоганнъ бродилъ изъ улицы въ улицу… Спящій городъ, таинственный сумракъ лтней ночи гармонировали съ его мрачными мыслями, но теперь, мало-по-малу, постепенно, многое изъ прошедшаго начинало проясняться въ мысляхъ Іоганна… повязка упала съ глазъ его, и истина предстала предъ, нимъ во всей отвратительной нагот своей… Вотъ онъ остановился посреди улицы, обдумывая одинъ изъ главныхъ пунктовъ такого страннаго событія… Онъ пришелъ въ положеніе человка, внезапно пробудившагося посл сна, исполненнаго мучительныхъ, чудовищныхъ грзъ… Онъ понялъ, теперь только понялъ основаніе и завязку своеи жалкой комедіи… Мучительныя страсти толпились въ груди нашего героя: тамъ были досада, гнвъ, жалость, утраченныя надежды, поруганная честь, обиженное самолюбіе, ревность…

——

Въ то время, когда въ дом Жана происходила эта, какъ я назвалъ ее, домашняя драма, въ аристократическихъ палатахъ ‘почтенной особы’ происходила сцена другаго рода, достойная кисти Гогарта. Играли въ преферансъ. Степанъ Алексичъ сидлъ подл своего патрона и, не участвуя лично въ игр, подсказывалъ ему, когда нужно было козырять или идти съ простой карты:— такъ точно подсказывалъ Степанъ Алексичъ своему патрону и въ длахъ поважне карточной игры. Между двумя партнрами завязался споръ и неожиданно произошла жаркая схватка: одинъ изобличалъ другаго въ непозволительномъ карточномъ подлог. Результатомъ этого спора была полновсная пощечина. Обиженный схватилъ стулъ, намреваясь ударить имъ своего обидчика, но въ попыхахъ нечаянно задлъ ножками стула по голов ‘почтенной особы’. Почтенная особа, почувствовавъ нестерпимую боль отъ ушиба, застонала, сдлавъ преуморительную гримасу… Подобною гримасой надлилъ Гогаргъ въ своей картин одного, если припомните, лорда, несомаго въ носилкахъ во время многолюдной процессіи, когда проходившій вблизи лордовыхъ носилокъ крестьянинъ, замахнувшись цпомъ на то животное, имени котораго ‘деликатные читатели’ не любятъ видть въ печати, нечаянно, но со всего размаха хватилъ цпомъ по голов изумленнаго лорда, сохранявшаго, до полученія удара, глупо-надутую физіономію.

Почтенная особа въ порыв гнва намревалась отплатить ударомъ за ударъ, но предусмотрительный Степанъ Алексичъ поспшно вскочилъ со стула, схватилъ почтенную особу на руки и унесъ ее въ отдаленныя комнаты.

— Помилуйте, Иванъ Андреевичъ!.. обдуманно ли это? прилично ли вашей особ мшаться въ такую скандальную исторію?.. Подумайте только о послдствіяхъ: вдь я этихъ господъ знаю — они изъ этой драки затютъ судебное дло, и васъ, Иванъ Андреичъ, вашу персону будутъ ставить въ-свидтели…

— Да… чортъ побери!.. воскликнула почтенная особа, соглашаясь съ мнніемъ Степана Алексича и какъ осмлиться въ моемъ дом забыться до такой степени?.. Какъ-таки въ моемъ присутствіи… въ моемъ собственномъ дом… произвести такой скандалъ?.. Ну, подрались бы посл, чортъ бы ихъ взялъ, тамъ, гд-нибудь наедин: подумали бъ таки омоемъ дом!..Что заговоритъ теперь князь Алексй… а?

Но Степанъ Алексичъ, не отвчая на вопросъ, поспшилъ къ спорщикамъ, желая какъ-нибудь уладить дло. Онъ подошелъ сперва къ одному партнру, улыбался передъ нимъ, семенилъ ножками (какъ недавно-прочитанный мною Голядкинъ), представлялъ свои резоны, потомъ подошелъ къ его противнику и, также улыбаясь, представлялъ ему т же резоны, заложивъ указательный палецъ въ петличку сюртука партнра.

— Мы пораздлаемся другъ съ другомъ, вы только извините насъ передъ Иваномъ Андреичемъ, отвчали ему противники, уходя изъ дома.

— Но позвольте, въ чемъ же извинить? Иванъ Андреевичъ ничего не видали ей-Богу-съ!.. Передъ этимъ непріятнымъ происшествіемъ, едва они успли сказать ‘насъ’ — имъ сдлалось дурно… сильное головокруженіе… они давно страдаютъ мигренемъ… ‘Не могу продолжать игры — дурно!’ сказали они и, опершись на мою руку, изволили уйдти въ свой кабинетъ… До свиданія, господа! Я надюсь, что это маленькое происшествіе останется между нами, не выйдетъ изъ четырехъ стнъ… я надюсь…

Говоря такъ, Степанъ Алексичъ провожалъ гостей Пвана Андреевича въ прихожую, улыбался, кланялся имъ, по своей манер, наподобіе буквы S, помогалъ надвать шинели.

Уладивъ дло и выпроводивъ гостей, Степанъ Алексичъ возвратился къ своему патрону. Старый холостякъ, переодвшись въ бархатный шлафрокъ, обувшись въ туфли и помочивъ о-де-коюномъ ушибъ на голов, остриженной, для сокрытія просди, гладко — а-ла-шинуазъ, полулежалъ теперь на эластической подушк пат и курилъ регалію. Степанъ Алексичъ въ приличномъ отдаленіи чинно услся на кресл, называемомъ ком-ильфо.

— Чортъ побери, скверная исторія! этакой скандалъ… вдь пойдетъ огласка… а?.. Это можетъ меня компрометировать. Притомъ же, князь Алексй… бормоталъ холостякъ.

Степанъ Алексичъ, приправляя свои доводы улыбочками, всячески старался усаокоить патрона.

Въ тотъ достопамятный ‘вечеръ преферанса’ Степанъ Алексичъ удостоился вести съ своимъ патрономъ довольно-длинную бесду: они толковали сперва о политик и возвысившейся цн на селитру, потомъ, по обыкновенію, перешли къ предмету своего разговора I con amore — о предстоящихъ дворянскихъ выборахъ: тутъ слово шаръ, всегда производившее магическое дйствіе на Ивана Андреевича, жужжало въ устахъ собесдниковъ пуще неотвязной осы… Этотъ предметъ разговора каждый разъ служилъ поводомъ къ маленькой распр между патрономъ и кліентомъ: дло въ томъ, что Иванъ Андреевичъ, желая балотироваться въ одну значительную должность по выборамъ дворянства, о которой онъ бредилъ всю свою жизнь, боялся, что многіе помщики положатъ на него черные, Степанъ же Алексичъ, напротивъ, ласкалъ патрона надеждой, что вс безъ изъятія дворяне положатъ на него блые шары.

— Не можетъ быть, ужь это я напередъ угадываю, Александръ Николаевичъ и Иванъ Васильевичъ облпятъ меня ‘черными’… Куда-какъ пріятно, чортъ побери! утверждалъ наивно Иванъ Андреевичъ.

Степанъ Алексичъ стоялъ на томъ, что и Александръ Николаевичъ и Иванъ Васильевичъ положатъ на Ивана Андреевича блые шары.

— Ну, а какъ ‘черные’?

— Непремнно блые.

— А вотъ увидимъ, рискну, попробую! говорилъ Иванъ Андреевичъ, потирая самодовольно руки и каждый разъ прибавляя:— вдь я имъ, Александру-то Николаевичу и Ивану Васильевичу, въ сущности никакого зла не сдлалъ… Были, правда, между нами кое-какія непріятности, но ты уврь ихъ, пожалуйста, что отнын я буду стоять горой за своего брата, чуть, тамъ, знаешь, этакое, а я съ ‘моимъ мнніемъ’, а я съ ‘моимъ мнніемъ’ — да прямо къ министру: ты растолкуй имъ это.

Попробуй-ка дворяне избрать Ивана Андреевича въ должность, которой онъ добивается, и онъ имъ насолитъ, такъ насолитъ, какъ на его мст устыдился бы насолить послдній мелкопомстный дворянинъ! И насолитъ не потому, чтобъ желаніе длать зло ближнему составляло непремнное условіе натуры его,— совсмъ нтъ, а потому-что, когда въ нечистомъ дл Степанъ Алексичъ, по извстнымъ ему причинамъ, вздумаетъ кричать, го, го, го! тогда въ Иван Андреевич, при всемъ даже его желаніи, не достанетъ ни силы, ни умнья прокричать, на перекоръ Степану Алексевичу: ‘эге-ге’!.. Иванъ Андреевичъ, самъ-по-себ, не войдетъ толкомъ и не разберетъ, дйствительно ли виноватъ, на-примръ, вонъ тотъ, на котораго принесла челобитную сосдка, жалуясь, что онъ захватилъ у нея часть принадлежащей ей земли и лса, заграбилъ, неизвстно съ какого повода, принадлежащихъ ей лошадей и рогатый скотъ, показалъ вовсе неправильно за собою по ревизіи одиннадцать душъ ея крестьянъ и при семъ умышленно не возвращаетъ взятыхъ имъ у нея документовъ и плановъ на землю, утверждая, яко-бы означенная земля съ лсомъ состоятъ за нимъ по плану бывшаго генеральнаго межеванія, отвтчикъ же, напротивъ, вопіетъ, что виновата сама она, просительница, взводя на него одинъ извтъ, по наущенію токмо недоброхотовъ его, которые недоброхоты и настроили къ вящшему-де его, разоренію, начать такой неслыханный и обидный для чести процессъ.— Какъ тутъ быть? Иванъ Андреевичъ въ этомъ дл будетъ куковать, вслдъ за Степаномъ Алексичемъ:— такъ Иванъ Андреевичъ прокуковалъ весь свой вкъ.

Потолковавъ о селитр, политик и выборахъ, дале они изволили разсуждать о необходимости предпринять путешествіе за границу, по примру князя Алекся.

Не могу слышать равнодушно, съ какимъ хвастовствомъ, точно въ пику мн, князь Алексй каждый разъ толкуетъ мн о Париж и заставляетъ меня краснть… Что же онъ носъ-то поднимаетъ передо мною, а?.. Кажется, я, при моемъ состояніи, при моихъ средствахъ, могъ бы отправиться даже въ Бразилію: это всякъ знаетъ, а?

— Конечно… Состояніе позволяетъ-съ.

— Чортъ побери! непремнно поду, на перекоръ князю Алексю поду — прямо въ Парижъ… а? Подемъ, братъ, въ Парижъ, что ли?

— Оно, конечно, Парижъ — само-по-себ… только мн казалось бы, довольно ограничиться одной Германіею, поздка въ Парижъ требуетъ больше издержекъ…

— Да надо же, братецъ, носъ сбить князю Алексю… Что же онъ, въ самомъ-дл, думаетъ обо мн?— кажется, моя особа… это всякъ знаетъ!.. Чортъ побери, каждый разъ, толкуя мн о своемъ Палеруаял, ну, тамъ… объ гондольерахъ, онъ длаетъ мн щекотливый намекъ передъ цлымъ собраніемъ, что я не былъ ни въ Париж, ни въ Италіи…

Дйствительно, сколько на перекоръ князю Алексю, столько же изъ сознанія необходимости ‘вояжировать’, принятой въ томъ кругу, къ которому неминуемо причисляетъ себя почтенная особа, патронъ и кліентъ отправились за границу. По-крайней-мр, теперь, при первомъ удобномъ случа, Иванъ Андреевичъ начинаетъ разговоръ своей любимой фразой: ‘въ то время, когда я былъ за границею, случилось вотъ то-то и то-то, Степанъ Алексичъ ршительно увряетъ, что въ бытность его въ Рим онъ удостоился въ церкви Петра и Павла цаловать папскую туфлю. Но туземная хроника фактически доказываетъ, что эта ‘поздка за границу’, ограничилась городомъ Лембергомъ, откуда патронъ и кліентъ возвратились на родину. Степанъ Алексичъ, заботясь о шкатулк своего патрона (на которую онъ иметъ кой-какіе планы), представилъ резоны, въ силу которыхъ почтенная особа убдилась, что поздка въ Парижъ дйствительно требуетъ значительныхъ издержекъ, притомъ же, и городъ Лембергъ есть уже ‘заграничный’ городъ.

Степанъ Алексичъ, водя на помочахъ стараго холостяка, подвергался иногда гнву и опал своего патрона, но какъ опытная нянька сноситъ терпливо капризы балованнаго дитяти, то и Степанъ Алексичъ въ такія минуты кстати умлъ смолчать и скорчить самую умилительную физіономію. ‘Ты подлецъ, Алексичъ! я тебя велю просто въ спину вытолкать изъ моего дома’ кричалъ на него иногда разгнванный холостякъ. Что же?— Степанъ Алексичъ умлъ тогда такъ съжиться, будто онъ ‘такъ-себ, ничего’, и корчилъ такую физіономію, которая такъ вотъ и отвчала на угрозу патрона: ‘воля ваша, спина наша’… но за то въ хозяйств Ивана Андреевича, въ его длахъ, во всхъ его предпріятіяхъ, Степанъ Алексичъ служилъ главной дйствующей пружиной, а самъ Иванъ Андреевичъ былъ едва-замтнымъ и почти ненужнымъ винтомъ этой пружины. Мудрое вліяніе совтовъ Степана Алексича лучше всего отразилось на томъ обстоятельств, что богатый холостякъ заложилъ въ Банкъ свои 2000 душъ, платитъ огромные за ссуду капитала проценты, а капиталъ хранитъ въ шкатулк — на случай своей смерти, съ цлію досадить своимъ неуважительнымъ наслдникамъ.

— Пускай-де получаютъ по смерти заложенное имніе, а деньги я раздамъ добрымъ людямъ — своимъ нищимъ братьямъ! говорить во всеуслышаніе Пванъ Андреевичъ, при чемъ Степанъ Алексичъ прибавляетъ каждый разъ во всеуслышаніе:

— Христіанская мысль, истинно-христіанская мысль!

— Протретъ онъ, лукавый хрнъ, глаза деньгамъ дядюшки-кикиморы!— толкуютъ о Степан Алексич, тоже во всеуслышаніе, неуважительные наслдники Ивана Андреевича.

Когда стнные часы съ курантами пробили полночь — почтенная особа звнула и изъявила желаніе почивать, ложась въ постель, изволили собственной рукой, въ знакъ благосклонности, пощекотать за ухомъ своего любимаго каммердинера — съ лицомъ Януса, дйствительно, одна половина лица каммердинера напоминала черты лица Ивана Андреевича, тогда какъ другая, по какому-то странному случаю, служила разительной копіей физіономіи Степана Алексича… Въ натур я встрчалъ такіе феномены!

Патронъ и кліентъ разстались.

Степанъ Алексичъ, испытавъ сильныя ощущенія во время достопамятнаго преферанса, осужденъ былъ испытать гораздо-сильнйшія, подъхавъ къ калитк своего недавно-пріобртеннаго дома, куда онъ переселился изъ своей прежней квартиры въ дом Пруденціи. Блдный, какъ полотно, вскочилъ Степанъ Алексичъ съ дрожекъ: — домъ его со всхъ сторонъ былъ окруженъ полицейскими. Желая узнать о причин такого неожиданнаго случая, Степанъ Алексичъ подошелъ съ своими разспросами къ квартальному.

— Позжайте своей дорогой — не ваше дло! грубо отвтилъ квартальный, Занятый своими распоряженіями.

— Помилуйте: чье жь дло?— домъ мой, я хозяинъ дома.

— А! въ такомъ случа васъ можно поздравить съ гостемъ…

— То-есть, какъ?… какъ же это?…

— А такъ-съ гостемъ, который въ глухую полночь шатается изъ улицы въ улицу, потомъ останавливается подл вашего дома, лавируетъ, обдумываетъ, сперва осторожно стучится въ калитку, потомъ громче и еще громче, желая выпытать, спятъ ли въ дом, — никто не откликается — понимаете? Вотъ, молодецъ-то и старается перелзть чрезъ заборъ — нельзя: деревянный заборъ, знаете, слишкомъ-высокъ, гладокъ и наверху часто уколоченъ гвоздями, прибитыми остріемъ вверхъ. Какъ быть?— остается одно средство-вскарабкаться на фундаментъ дома, рвануть со всей силы ставенный засовъ, разбить въ дребезги стекло, разломать оконную раму — и такимъ манеромъ влзть черезъ окно въ домъ: вздумано — сдлано!.. А полиція тутъ-какъ-тутъ… Полиція, сударь, не дремлетъ, слдитъ за всми движеніями… понимаете?

Понявъ, что дло угрожаетъ опасностію шкатулк, Степанъ Алексичъ пришелъ въ положеніе Шейлока, узнавшаго о покраж брильянтовъ, купленныхъ имъ во Франкфурт, онъ принялся кричать, созывая на помощь свою дворню, сосдей и желая своимъ крикомъ разбудить цлый кварталъ.

— Вотъ до чего дошло!.. этого еще не доставало — грабжъ!.. ночной разбой!.. Охраняйте окно — ради Бога! не дайте мн сдлаться нищимъ… не пустите меня по міру… ради Бога!

Разбуженная крикомъ Стенана Алексича полузаспанная ключница его отперла калитку и вышла на улицу съ фонаремъ въ рук.

— Ты спишь, чудовище, въ то время, когда меня обокрали, все изъ дома повытаскали, бестія! разразился на свою домоправительницу Степанъ Алексичъ, и, подобно раздраженной тигриц, у которой отнимаютъ дитя, онъ прежде полиціи взбжалъ въ свою комнату, не помышляя даже объ опасности встртиться лицомъ-къ-лицу съ ночнымъ воромъ, который весьма-легко могъ бы пустить ему пулю въ лобъ. Прежде всего кинулся онъ къ своимъ завтнымъ шкафамъ, шкатулкамъ, сундукамъ съ заложенными вещами, осмотрвъ прилежно замки, онъ остановился посреди комнаты и остолбенлъ отъ удивленія, узнавъ въ ночномъ гост — Іоганна, который, завернувшись въ плащъ и поджавъ по-турецки ноги, сидлъ на кровати Степана Алексича.

Мутный, дикій, отчаянный взоръ Іоганна встртился со взоромъ Степана Алексича!…

— А!… произнесъ Степанъ Алексичъ, губы его, по привычк, хотли растянуться въ улыбку, ro не могли: верхнюю губу какъ-то странно подергивала.

Степанъ Алексичъ пошатнулся нсколько назадъ.

Потомъ, посл минутнаго размышленія, онъ снова принялся осматривать шкафы и выдвигать своими дрожащими руками ящики изъ письменнаго стола, наконецъ вдругъ поднялъ цлый содомъ, увряя, что изъ одного ящика вынуто три тысячи рублей ассигнаціями…

— Три тысячи рублей украдено, говорилъ онъ, обращаясь къ квартальному:— три тысячи рублей, милостивый государь, новенькими банковыми билетами, государственными ассигнаціями… вотъ до чего дошло!.. Окажите мн правосудіе… прикажите сдлать объискъ, не смотря ни на какое лицо… У меня нтъ гостей… у меня не можетъ быть гостей въ такую пору…

Полицейскіе солдаты, по приказанію квартальнаго, приступили къ Іоганну для осмотра, но, вмсто денегъ, нашли у него за пазухой сафьянный футляръ съ медицинскими инструментами. Въ этомъ футляр, между кривыми ножницами, ножичками, стальными щипцами, щипчиками, Степанъ Алексичь обратилъ вниманіе квартальнаго на какое-то стальное орудіе, съ прекрасно-отдланной рукоятью, довольно-длинное, вострое и похожее на ножъ.

— Вотъ оно какъ! пойманъ съ поличнымъ!.. воскликнулъ Степанъ Алексичъ, указывая на это орудіе: — я прибгаю къ правосудію, улика налицо…

— Но это ножъ анатомическій… Я сію минуту съ практики…

— Хороша практика: воровство, грабежъ, съ покушеніемъ на жизнь, въ случа нужды… Протестую: это ножъ обоюдоострый, длинный, разбойничій ножъ… Явное покушеніе на мою жизнь…

— А денегъ-то вдь при немъ не оказалось! сказалъ квартальный, растопыривъ пальцы правой руки, а лвою взявшись за подбородокъ: — это оказія! глубокомысленно замтилъ онъ.

— Унесены… черезъ разломанное окно, унесены сообщниками злодйства… Я прибгаю къ правосудію: — возьмите его въ тюрьму… въ острогъ… сошлите въ Сибирь…кричалъ, не помня себя и весь дрожа отъ ярости, оробвшій Степанъ Алексичъ.

—-

А Фася?— предчувствія Жана сбылись:— она умерла отъ родовъ… Хотя Жанъ имлъ столько деликатности, что не оскорбилъ ея во время болзни не только щекотливымъ объясненіемъ, но даже двусмысленнымъ, обиднымъ намкомъ, однакожь у ней доставало столько такта и проницательности, что она могла разгадать его положеніе — и это, можетъ-быть, увеличило ея муки… Нсколько разъ призывала она Жана съ твердой ршимостью открыть ему свою душу, разсказать всю исторію своей прошедшей жизни, но, какъ и прежде, какъ и всегда, ее удерживало отъ этого чувство женской стыдливости и сознаніе великости своего проступка, къ которому ее привели, можетъ-быть, обстоятельства, молодость, бдность, вліяніе дурныхъ совтовъ… Сколько разъ, не только теперь, въ болзненномъ бреду, но и въ прежнее время, она осыпала проклятіями само-себя, свою мать… и тяжки были ея страданія, когда она, вкусивъ, въ-послдствіи, отъ чувства истиннаго, познала, убдилась, горемычная, что чувство это не могло быть ея удломъ…

Кто изобразитъ положеніе Жана, когда Пруденція устанавливала на извстныя, наводившія такой ужасъ на Жана, погребальныя дроги гробъ, въ которомъ, между поддльными цвтами розъ и маргаритокъ, лежалъ другой цвтокъ, увядшій, правда, лишенный своего букета, безщадно сраженный случайной грозою, но все еще прекрасный…

Старуха плакала.

Прихотливая судьба помстила ‘вчный домикъ’ Фаси подл четы дикихъ грушъ, корнямъ которыхъ не позволяли распространяться гробы мертвецовъ — и он, приземистыя, корчавыя, жалобно наклонились дружка къ дружк, будто говоря: ‘взрасти мы на другой почв — мы принесли бы и лучшіе плоды!..’ Такъ что жь?— грустный видъ двухъ сиротъ, взращенныхъ между печальными крестами, да тихое уединеніе мста заманятъ туда мечтателя-соловья: онъ не разъ пропоетъ надъ ея могилой свой чудный, трогательно-грустный реквіемъ, когда же май украситъ головы двухъ сестеръ своими блыми цвтами — душистые цвтки опадутъ на ея могилу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ начал моего разсказа, я сказалъ, что это было очень-давно, дйствительно, вс эти сцены съ ихъ героями изгладились совершенно изъ моей памяти, но недавняя поздка моя въ Петербургъ воскресила ихъ въ моемъ воспоминаніи. Въ театр я встртилъ Жана. Мы узнали другъ друга. Посл того не разъ видался я съ нимъ въ его квартир, но чаще встрчались мы въ театр. Нельзя было не замтить, какъ неусыпно лорнировалъ Жанъ одну пвицу, съ какою жадностію выслушивалъ рулады ея дйствительно-прекраснаго голоса, къ концу каждаго проптаго ею монолога, Жанъ на цыпочкахъ, медленно привставалъ съ креселъ и апплодировалъ ея пнію съ энтузіазмомъ записнаго дилеттанта. А какъ онъ перемнился! столичная жизнь стерла съ него весь школьный лоскъ и образовала его вполн милымъ свтскимъ человкомъ: ему шили платье въ мастерской Оливь, онъ носилъ модную прическу, обдалъ въ модномъ ресторан, гд на свой счетъ угощалъ театраловъ ‘своей партіи’— и часто, запивая устрицы портеромъ или шампанскимъ, велъ жаркій споръ съ ‘извстнаго рода дилеттантами’ (которыхъ я встртилъ много въ Петербург) объ искусств, въ ‘прямомъ его значеніи…’ Службою Жанъ занимался мало, на это онъ не имлъ времени, потому-что, по собственному его выраженію, считая себя художникомъ въ душ, весь преданъ былъ искусству, въ обширномъ значеніи этого слова. Дйствительно, на язык у него такъ и бродили Рубини, Тамбурина, Віардо-Гарсія, ‘Снятіе со Креста’, ‘Разрушеніе Помпеи’, ‘Поцалуй’, Листъ, Тальбергъ, ‘Вчный Жидъ’, ‘Умирающая Психея’… даже бронзовые кони Аничкина-Моста… Если вы, идя по Невскому Проспекту, встрчали молодаго человка въ художнической прическ, лорнирующаго съ видомъ ‘аматра’ выставляемые у оконъ эстампы — пари держу — то былъ Жанъ…

Но въ нкоторыхъ пунктахъ нашъ чудакъ остался неизлечимъ. Разъ засталъ я его съ газетой въ рук, въ припадк свойственной ему ипохондріи: онъ внимательно пробгалъ имена ‘выхавшихъ изъ столицы’.

— Чмъ вы такъ разстроены?

— Представьте: она ухала…

— За границу?

— Какое,— въ Саратовъ… но это бы еще ничего, она меня предваряла объ этой поздк: какія-то у нея тамъ дла, или родные не помню, но вотъ задача, посмотрите, тутъ напечатано, что туда же въ Саратовъ ухалъ этотъ… Зачмъ ему хать!.. Неопечатка ли это? а?.. Чортъ возьми эти газеты, въ нихъ часто попадаются такія опечатки, что по невол приходишь въ недоумніе…

— Вы несносны съ вашими вчными подозрніями… Признайтесь, вдь и съ Іоганномъ разстроило васъ только одно — недоумніе?

— Бога-ради, не напоминайте мн объ этомъ! вскричалъ Жанъ, и легкій румянецъ взбжалъ на его щеки: — меня досада беретъ, когда я вспомню, что попалъ тогда въ просакъ, какъ глупый школьникъ…

Самолюбіе Жана было задто, и онъ прибавилъ съ какой-то самоувренностію:

— Не считаете ли вы меня и теперь такимъ?

— Ни мало… Я хотлъ только сказать, что князь могъ ухать въ Саратовъ случайно.

— Да, въ одно число… можетъ-быть, въ одной карет… проговорилъ Жанъ, подъ вліяніемъ тревожившей его мысли, потомъ, спохватившись, присовокупилъ:

— Впрочемъ, вы не подумайте, чтобъ это меня черезъ-чуръ интересовало: вдь это все говорится такъ…

Жанъ ловко перешелъ къ другой матеріи и довольно-долго и серьзно толковалъ со мною ‘объ искусств, въ его прямомъ назначеніи’…

Но Жанъ притворялся: это его черезъ-чуръ интересовало и безпокоило, тотчасъ, по уход моемъ, онъ веллъ запречь свой щегольскій кабріолетъ и ухалъ на Литейную забирать нужныя справки о внезапно-ухавшей актрисс и княз…

——

Участь Іоганна была не столь блистательна. Правда, онъ избавился отъ процесса своего съ Степаномъ Алексичемъ по недостатку полныхъ юридическихъ доказательствъ со стороны его противника, обвинявшаго Іоганна въ ‘воровств-грабеж съ покушеніемъ на жизнь, въ случа нужды’, но знаменитая диссертація, плодъ неусыпныхъ и многолтнихъ трудовъ Іоганна — лопнула, а вмст съ диссертаціей пропала и надежда на полученіе профессорской каедры. Нашъ кандидатъ правъ и докторъ cum eminentia ограничился мстомъ узднаго врача въ какомъ-то глухомъ городишк. Удивительне всего, что Іоганнъ, при своихъ познаніяхъ, иметъ весьма-мало практики, это лучше всего доказываютъ его дрожки на столбикахъ, вмсто рессоръ, и убогая квартира: все украшеніе ея составляютъ нсколько дорогихъ экземляровъ, купленныхъ въ ‘счастливыя времена’, нсколько прекрасныхъ парижскихъ эстамповъ, обдланныхъ ‘во время оно’ собственными руками Іоганна, да инакомая віолончель… Что-то онъ теперь на ней разъигрываетъ? какіе звуки исторгаетъ изъ мощной груди своей любимицы: нжные, мелодическіе, исполненные сладкой грусти и мечтательности, подобно ‘Stndchen’? или мрачные, душу потрясающіе, какъ ‘Erlknig’ Листа? Непремнно пойду послушаю.

——

Что касается до Степана Алексича, онъ, какъ говорится, сдлалъ выгодную карьеру: дятельностью вн службы онъ сколотилъ небольшой капиталецъ и женился на Алн Васильевн, получивъ за нею порядочное приданое отъ своего ‘благодтеля’, а именно — домъ въ город, приличный экипажъ, приличную прислугу, да вексель въ десять тысячъ рублей ассигнаціями.

— Почему не помочь ближнему, когда состояніе позволяетъ, а?.. Вижу, человкъ дльный, хорошо аттестованъ, ни въ чемъ дурномъ не замченъ, притомъ же искателенъ, признателенъ, тихаго нрава… почему не помочь, при моемъ состояніи, при моихъ средствахъ?.. говорилъ тономъ великодушнаго мецената старый холостякъ своимъ партнрамъ въ преферанс, въ день бракосочетанія Степана Алексича…

P.S. Спустя годъ посл женитьбы Степана Алексича, Иванъ Андреевичъ, наконецъ, получилъ ту должность, которой онъ столько лтъ вотще добивался, и получилъ самымъ неожиданнымъ образомъ: дворяне избрали въ эту должность Макара Ильича, Ивана же Андреевича изъ одной политичности назначили кандидатомъ Макара Ильича въ той надежд, что послдній будетъ исправлять эту должность до слдующихъ выборовъ. А надл вышло иначе: Макаръ Ильичъ, къ удивленію всего узда, пробывъ въ своей новой должности только три мсяца, формально, подъ разными предлогами, отъ нея отказался и уступилъ свое мсто кандидату, Ивану Андреевичу.

— А?.. Каково?.. Ну, что мы теперь? Ну, куда мы теперь?.. А всему причиной вы, Петръ Петровичъ, съ вашими вчными остротами: ‘надобно-де потшить амбицію старика, вдь онъ десятки лтъ добивается своей вожделнной должности, какъ Евреи обтованной земли… Что же? въ должность: то эту мы, разумется, его не изберемъ, но сдлаемъ кандидатомъ: вдь это будетъ острая шутка!’ Вотъ вамъ и шутка!.. шарами, сударь, играть нельзя… балотировка — дло серьзное!— говорилъ въ сердцахъ помщикъ-оригиналъ своему сосду помщику-остряку.

— Но кто жь могъ предвидть такую развязку? Макаръ Ильичъ казался такимъ благонамреннымъ, надежнымъ… Притомъ, извстная вражда Макара Ильича къ Ивану Андреевичу служила достаточнымъ ручательствомъ… Этотъ ихъ нескончаемый процессъ о пятнадцати тысячахъ…

— Та, та, та!.. Они теперь примирились: Иванъ Андреевичъ публично разорвалъ вексель Макара Ильича…

Николай Ковалевскій.

Село Боровенька.

1846.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1847

НЕДОУМНІЕ.

Читайте также: