Смю ли выговорить то, о чемъ думаю — къ нещастію, давно и не безъ основанія?… Живйшее огорченіе длаетъ меня нескромнымъ: простите сильному, невольному чувству сердца!… Мн кажется — вотъ тайна моя — что ни въ какомъ состояніи, ни въ какомъ ремесл, нигд на свт зависть и ненависть не острятъ боле жалъ своихъ, какъ между Авторами {Конечно не такимъ, которые имютъ истинный талантъ.}…! Не стану и не умю изслдовать, отъ сего это, не буду братъ примровъ изъ писателей древнихъ и новыхъ, а скажу только слова два о Сверномъ Встник, на которой упала слеза моя…. ‘Слеза?’ Такъ точно — и свидтельствуюсь Небомъ, что не мнимая, но истинная, пламенная, сердечная.
Разкрываю девятую книжку сего Журнала, и читаю: Разсмотрніе всхъ рецензій, помщенныхъ въ ежемсячномъ изданіи подъ названіемъ: Московскій Меркурій, издаваемый на 1803-й годъ, стран. 294.— ‘Ахъ! Рецензента нтъ уже на свт!’ сказалъ я съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ. ‘Посмотримъ,’что говорятъ объ немъ,’ продолжалъ я — и томною рукою перевертываю страницы…. Горесть стснила душу мою… ,,Чувствуетъ ли мирный прахъ твой несправедливость человческую?’ говорилъ я къ тни Макарова: ,,тамъ — за предломъ жизни — въ ндрахъ хладной могилы — чувствуетъ ли нжное сердце твое удары зависти и ненависти?… Нтъ! ты предоставилъ чувствовать ихъ за себя тмъ, кто умлъ цнить твои достоинства!… Покойся же въ пристани врной и единственной!
Не понимаю, какимъ образомъ ученикъ вздумаетъ наставлять своего Учителя! А сколько разъ видли мы странную эту смлость на опыт!… и кому предписывали уроки?…. Автору, который прославилъ нашу Литтературу, который обратилъ на себя вниманіе всего Ученаго свта, которому отдаютъ справедливость Писатели чужестранные — словомъ, Гну. Карамзину!… И кто же сіи законодатели?.. Богъ знаетъ, крайней мр они не извстны никому со стороны отличныхъ талантовъ.
Разсматриватель рецензій, помщенныхъ въ Московскомъ Меркурі, Говоритъ: ,,надобно то и то, надобно такъ и такъ’ — знаемъ, но сто поученій не стоютъ одного примра. Макаровъ писалъ прозою съ такимъ искуствомъ, съ такою разборчивостію, съ такимъ вкусомъ, которые опредляютъ ему мсто, безъ всякаго промежутка, подл Гна. Карамзина… Вотъ самое лучшее наставленіе для тхъ, которые хотятъ научиться слогу!…
Первый, изданный Макаровымъ переводъ романа, подъ титуломъ: Сен-Меранъ, уже отличился отъ всхъ переводовъ нашихъ того времени чистотою языка и пріятностію колорита, не смотря на нкоторыя ошибки и галицизмы, которыя можно находить въ семъ перевод. Между тмъ Макаровъ былъ такъ недоволенъ имъ, что выкупилъ вс, или почти вс, экземпляры первой Части, напечатанной въ Петербург, сжегъ ее и напечаталъ въ Москв другую {И все еще былъ весьма недоволенъ, хотлъ опять перепечатать вмст съ другими своими переводами — но увы!} — доказательство необыкновеннаго желанія усовершенствовать талантъ свой!
Первыя дв части Антеноровыхъ Путешествій, Макаровымъ переведенныхъ, останутся надолго — ежели не навсегда, памятникомъ славы его и украшеніемъ Нашей Литтературы. Наконецъ Московскій Меркурій… не боюсь упрековъ въ пристрастіи, ибо не имю и не могу имть его….. есть образецъ хорошаго слога во всхъ отношеніяхъ {Я говорю о томъ, что писано издателемъ сего Журнала.}. — Макаровъ отступалъ отъ извстныхъ правилъ критики — врю, потому что вс — отъ Лонгина до разсматривателя Макаровыхъ рецензій — отступали отъ сихъ правилъ, боле или мене. Но въ чемъ состоитъ дло критики? Думаю, въ томъ, чтобы научить длать лучше, а что же полезне, въ этомъ случа, разсказывать, или указывать?… Слышу — и не умю взяться за дло, вижу — и приступаю къ нему…. Фразы Макарова, выписанныя разсматривателемъ рецензій его, всего лучше изъясняютъ мысль мою: он, подобно Фаросу, озаряютъ пасмурной слогъ сего разсматривателя, на нихъ бросаютяся взоры мои съ какимъ-то внутреннимъ удовольствіемъ сердца, он радуютъ меня, какъ странника, утомленнаго песчаною дорогою, который радуется прекрасному лугу, желаю отъ всей души найти ихъ, какъ можно боле…. Принудьте меня посл этого думать, что Макаровъ писалъ хуже своего учителя!
,,Одна хорошая рецензія лучше цлой библіографической статьи, и проч.’ пишетъ разсматривательМакаровыхъ рецензій (стран. 396). Одна хорошая фраза лучше длинной критики — осмлюсь сказать я — и врно не одинъ.
Кто пишетъ: наконецъ кончимъ (стран. 314), дабы (стран. 293), а цлыя фразы слдующимъ образомъ: ,,рецензію или критику пишутъ для любителей критики (разв есть особливые любители ея?… странная охота!) и желающихъ усовершенствовать свои дарованія, слдственно должно такъ оную и писать, чтобы ее съ удовольствіемъ и съ пользою сіи люди читали (стран. 296)’ — тотъ можетъ ли переманить меня на свою сторону отъ другаго, который пишетъ слдующимъ образомъ: ,,критика иметъ право замтить ошибки, даже ршительно сказать, что сочиненіе дурно, однакожъ критика должна выбирать слова, и употреблять ихъ съ крайнею осторожностію, всему есть границы (стран. 313)?’ Какая розница!
Такъ конечно: Издатель Московскаго Меркурія зналъ, какъ должно писать рецензію (стран. 313), и въ критик на книгу: О старомъ и новомъ слог, доказалъ, что онъ зналъ многое, хотлъ, но не могъ выполнить вс свои обязанности (стран. 313), потому что никто не можетъ исполнить всхъ своихъ обязанностей, желалъ искренне успховъ отечественной Литтератур и, что всего важне, всего безцнне, былъ доброй, чувствительной и любезной человкъ!…. Священныя права на общее сожалніе!…
‘Что прибыли,’ говорилъ Аристидъ, ‘въ дарованіяхъ и слав?.. Былъ и нтъ!’… Горестная истина!…
Смерть, жестокая, неумолимая, закрыла глаза твои, о Макаровъ! такъ рано {Онъ умеръ тридцати девяти или сорока лтъ — на дорог въ Польшу.}! похитила тебя у друзей такъ внезапно!… Кто принялъ послдній вздохъ твой? кто облегчилъ для тебя сей ужасный переходъ отъ жизни къ тлнію.?… Ахъ! ежели когда нибудь судьба приведетъ меня въ страну, гд холодныя руки опустили тебя въ могилу, я поспшу къ ней къ тми чувствами, съ которыми теперь благословляю память твою!…. Покойся въ пристани врной и единственной!