Небывалое в былом, былое в небывалом, Даль Владимир Иванович, Год: 1846

Проза
Время на прочтение: 121 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ В. И. ДАЛЯ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.

ТОМЪ I.

Изданіе третье.

ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ,
Гостиный дворъ, NoNo 17 и 18

МОСКВА,
Петровка, домъ Михалкова, No 5

1883.

НЕБЫВАЛОЕ ВЪ БЫЛОМЪ, БЫЛОЕ ВЪ НЕБЫВАЛОМЪ.

I.
КРАСНОБАИ.

Въ первый разъ я попалъ на эту знаменитую ярмарку, ходилъ, глядлъ, слушалъ и наблюдалъ, безъ всякаго дла.
Ярмарка была, какъ говорится, въ самомъ разгар. Пушной товаръ и чай шли хорошо, сбывалась и шерсть, и юфть съ опойками, и даже красный товаръ. Пестрота, движенье и говоръ поражали и оглушали спокойнаго наблюдателя, дловому постителю некогда, и онъ не замчалъ ничего, кром предмета, которымъ собственно былъ занятъ. Купцы, а въ особенности гульливые сыночки ихъ и врные прикищики съхались на ярмарку очень шумно — на лихихъ ямскихъ тройкахъ подъ масть, гривы заплетены цвтными лентами, а какъ колокольчики запрещены, то щегольская наборная сбруя увшана была огромными бубенчиками, такъ они мчатся съ пснями и тороватымъ кошелемъ, — а подутъ съ ярмарки потише, поскромне и поскупе. Когда счеты сведутся, когда хмль предпріимчивости и надеждъ на великіе барыши испарится, когда промышленное, ярмарочное изступленіе минуетъ — тогда все затихнетъ, а теперь… Прислушайтесь: тутъ въ одно слово ршаютъ дло и бьютъ по рукамъ, заключивъ торгъ тысячъ на 30, а рядомъ подл ссорятся за могарычи, сбывъ съ рукъ мерина съ изъянцемъ, или торгуются до устали за вязку баранокъ!
— По чемъ продаете?
— Да по двадцати, а коли шестъ берега не хватитъ, такъ и по 17 можно.
— Что разматрнился, сердечный?
— Да что, братъ, плохо! заварили пива, да сталась нетка: товаръ съ рукъ нейдетъ!
— А намъ лишь бы мрку снять, да задатокъ взять… а ты чего орешь? Нахрапомъ, что ли возьмешь?
— Не тронь его, вишь не хватаетъ легкихъ, такъ заговорилъ печенкой.
— А, Филиппъ Ивановичъ! каково васъ Господь перевертываетъ?
— Красимно, родимый мой, красимно (красно).
— Это суздалецъ!
— А онъ у васъ чьихъ былъ?
— Да Телятиныхъ.
— Это сибиряки!
— Что дядя! дядя за племянника не отвтчикъ, да опричь того, у него дядя проварился на сахар весь… а ужь я ему улью щей на ложку, я ему всучу щетинку.
— Сами брали по 98, видитъ Богъ по 98, — ну, коли вce возьмешь, бери по 96, два рубля убытка! Вотъ за-боль правда!
Это, видно, олончанинъ, — его божба.
Тутъ два ремонтра идутъ, — тутъ городецкіе крестьяне съ пудовыми пряниками, вязниковцы съ деревянной посудой, лысковцы съ сережками, павловцы съ ножами… Мейве, промолвилъ гд то въ сторон жидъ своему брату, то есть, ‘остерегись, этотъ баринъ говоритъ по-нмецки’, — труши прохандорили — ‘солдаты прошли’ — послышалось изъ рчи ходебщика или афена села Сивкова… Цыганъ кричитъ: сауэмастя керу? ‘какой масти конь?’ — Строкато, пгій… Ны бушъ каравъ турасызъ?— Чего зваете, кричитъ касимовскій прикащикъ,— мордва, хивинцы, итальянцы, чуваши, греки, черемисы, нмцы, бухарцы, французы, калмыки — все шумитъ, кричитъ, жужжитъ — и весь говоръ этотъ сливается съ говоромъ русскимъ и имъ покрывается. Недли черезъ дв, все замолкнетъ, будетъ пусто, во всхъ окнахъ, днемъ и ночью, станутъ мелькать бороды, дв руки и счеты — съ костей, да на кости, щелкотня по всмъ угламъ. А тамъ и это утихнетъ, товаръ увязанъ, уложенъ — потянулись безконечные обозы во вс четыре стороны, кочевая орда поднялась, городъ опустлъ, — а веселые, тороватые прикащики не знать куда двались: на обратномъ пути не видать ни одного, кром двухътрехъ, которые кутятъ не въ свою голову — да и то съ отчаянья!
Назвавшись вдоволь, уставъ и проголодавшись, я напередъ всего зашелъ въ гостиницу, гд, вопреки ожиданія, по случаю ярмарки, полъ сытно, и отдлавшись отъ какого-то страннаго человка, который былъ, казалось, не пьянъ, а придирался ко всякому, — пошелъ домой. Этотъ странный и непонятный человкъ надолъ до нестерпимости хозяину и прислуг въ гостиниц: но они боялись его, увряя, что его уже знаютъ везд и что на него-де нтъ суда: онъ изъ благородныхъ, называетъ себя разными храбрыми чинами и никого знать не хочетъ. За это его всюду поятъ и кормятъ въ долгъ и денегъ никогда не спрашиваютъ — лишь бы ушелъ.
Временной домъ мои или жилье были у отставнаго чиновника, у котораго я останавливался уже и прежде проздомъ, но не въ ярмочную пору. Только съ трудомъ досталъ я себ у него уголокъ — и то пополамъ съ незнакомыми людьми, все въ город было занято, до послдняго хлва и чердака. Сначала, постояльцы не соглашались было принять меня въ свое гнздо, но, поразглядвъ меня и пошептавшись между собою, стали очень привтливы. Хозяйство у хозяина моего, какъ я уже зналъ, было какое-то бурлацкое, все въ дом присыпано табакомъ и табачнымъ пепломъ, у хозяйки же, во все, за что ни возьмись, вплетаются саженные волосы. Я помню, когда прозжалъ зимой, что вставъ утромъ и подошедъ къ окну, я разсматривалъ съ любопытствомъ цлую груду разнаго добра, смерзшагося комомъ въ углу окна: тутъ были клубки шерсти и нитокъ, бумажки, гребенки, щипцы, старыя карты, помадная банка и сальные огарки. Но на этотъ разъ мн нельзя было привередничать, не хотлоть прохать, не взглянувъ на ярмарку, и я радъ былъ, что нашелъ, гд преклонить свою голову.
Незнакомые товарищи мои были ласковы и привтливы, мы поздно уже сли вс вмст съ хозяиномъ за чай, общая суматоха въ город отбиваетъ у всякаго сонъ, рчь зашла о воровств и разбояхъ, и товарищи мои, какъ видно почтенные хоть не высокаго залета торговцы, и люди бывалые, стали, поочередно разсказывать, что испытали въ этомъ род или слышали.

Окрутникъ.

— Хозяинъ нашъ въ т поры торговалъ скотомъ — началъ длинный дтина, котораго товарищи называли Долгаемъ — и гоняли мы по блорусскому тракту. Была уже и у меня собинка {Собинка, собина — собственность, такъ приказчики называютъ скотъ, который пригоняютъ вмст съ хозяйскимъ гуртомъ для себя.} и скотъ въ ту пору былъ вязный {Сытый, жирный, вязь — жиръ на скот.} такъ шли мы и ходко и весело. Тутъ-то и случилось вотъ что:
Мужикъ держалъ постоялый дворъ и прошла молва о немъ, что онъ поразжился и что деньжонки у него есть, жилъ онъ съ хозяйкой, съ сыночкомъ, парнишкомъ годовъ десяти, да съ работникомъ, который, бывало, ночевывалъ лтомъ на двор, оберегалъ добро, а теперь былъ усланъ въ городъ. Вотъ, подъ вечеръ, подошли къ корчм мужикъ съ бабой, и баба та больная, черезъ великую силу ноги волочитъ. Подошли, и ну проситься Христа-ради, чтобъ пустили переночевать, захворала-де дорогой, дойти никуда не дойдетъ, не знаетъ какъ и быть.— Хозяинъ пустилъ. Приступаетъ что-то баб съ сердцу все хуже да хуже, она себ охаетъ да стонетъ, ночь настала — разнемоглась баба такъ, что голосомъ взвыла. Мужикъ тужитъ, жалетъ, все около нея ухаживаетъ, да и хозяева тожъ, дали они ей сперва квасу съ солью выпить, тамъ и перцовки поднесли, то, другое — нтъ, все то же, еще хуже. Мужикъ испугался, давай упрашивать хозяина, въ ноги ему кланяется, ‘я, говоритъ, на чужой сторон здсь, никого не знаю, нтъ ли у васъ гд знахарки близко?’
— Есть, говорятъ, недалече, версты съ дв всего.
— Проводи, братъ, Христа-ради, укажи, я вотъ послднее что есть отдамъ теб!
Хозяинъ хоть и подумалъ было, что-де ночь теперь, да покинуть дворъ опасно — однако, говоритъ, нечего длать, пойдемъ, и не надо мн съ тебя ничего, я хоть и наживаюсь съ вашего брата, однако, крещеный человкъ и самъ. Пошли.
Между тмъ, баба, маленько погодя, позатихла — видно отпустило, тамъ слезла съ палатей, а тамъ уже и къ дверямъ подошла, да дверь приперла на крючокъ, да вдругъ хозяйку хвать за глотку: ‘Давай деньги! я, какъ видишь, такая же баба, такъ и товарищъ мой, и ножъ у меня такой же, и не хуже его съ кмъ случится управлюсь, давай деньги, хозяина твоего уже нтъ на свт: онъ убитъ товарищемъ моимъ на пути, не жди помощи ни отъ кого!’
Хозяйка ни жива, ни мертва, упала — говоритъ: деньги въ подполь, въ кубышк стоятъ.— Поди, указывай, гд.— ‘Не могу, родимый, ты придушилъ меня совсмъ, не привстану, хоть убей, не могу я по стремянкамъ спуститься въ подполье’.— Разбойникъ засвтилъ лучину и взялъ съ собой парнишка хозяйскаго, чтобъ указалъ гд стоитъ кубышка, и спустился въ подполье. Хозяйка, очнувшись, между тмъ, немного, встала, подошла къ тому мсту, да опустивъ западню, заперла тамъ разбойника. Тому за бду стало, испугался, сталъ кричать, стращать, да кинулся выламывать западню — не подъ силу: половицы толстыя, дубовыя, а намтка накинута и приткнута. Тогда, проклятый, сталъ онъ казнить мальчика, чтобъ мать не стерпла, да отперла, она же и сама не знаетъ, что надъ ней сталось и сама себя не помнитъ,— только не чая спасенія отъ злодя, за одно ужь предалась вол Божіей и не отперла. Съ испугу кинуло ее въ такую дрожь, что уже не могла и приподняться и словно голова на плечахъ не своя. Видно, говоритъ, такая теб, дитятко, доля. Мальчикъ въ подполь сперва кричалъ — а тамъ все затихло.
Опамятовавшись немного, хозяйка заперлась кругомъ. Между тмъ, другой злодй, убивъ на дорог хозяина, воротился, да еще и съ товарищемъ. Глядятъ — все тихо, вс темно и заперто. Стали высаживать окно: хозяйка перваго, который ползъ, обухомъ въ лобъ — другой ушелъ. Вотъ, братцы мои, на какую бду мы нашли, со свтомъ, какъ пригнали скотъ, хозяинъ убитъ, мальчикъ зарзанъ, хозяйка чуть жива, одинъ разбойникъ убитый подъ окномъ, другой сидитъ въ подполь!

Ошибка.

— Сказывали и мн на Литв про случаи въ корчм съ разбойниками — да только, братъ, конецъ былъ чуть ли не пострашне еще — началъ другой товарищъ.
Корчма одинокая стояла на распуть, и сидлъ въ ней жидъ съ домочадцами. Какой-то бродяга, чай не помнящій родства, понавдавшись разъ-другой въ корчму и поосмотрвшись, ршился сдлать дло съ товарищемъ и выждали они для этого ночь на субботу, гд оставались въ корчм одинъ только жидъ съ жидовкой, а прочіе ухали куда-то на сборное мсто, справлять по-ихнему шабашъ. Вломившись въ корчму, они насилу доискались жида, который со страха подлезъ подъ лавку, покуда справились съ нимъ, да его придушили, жидовка впотьмахъ успла выскочить и молча бжала. Разбойники провозились еще, покуда обшарили вс углы, чтобъ найти хозяйку, которой не замтили, да чтобъ, изъ осторожности, увриться, нтъ ли еще кого — а затмъ и стали было выбивать дно у большаго сундука, который стоялъ у жида на колесахъ подл кровати. Вдругъ слышатъ стукъ по дорог — глядь: подъхала дорожная коляска. Дло было къ разсвту, чуть только стала заниматься заря, и къ корчм подъхалъ помщикъ, чтобъ съ просонья закурить трубку. Онъ выхалъ спокойно съ вечера, продремалъ ночь, къ утру пахнулъ, видно, на него свжій втерокъ, захотлъ трубки, а огня съ собой не случилось. Посылаетъ онъ человка своего закурить трубку, тотъ только въ дверь, а одинъ изъ разбойниковъ, чтобъ не поймали ихъ, уже стерегъ его, да обухомъ въ лобъ. Этотъ свалился безъ слова. Помщикъ ждетъ, все тихо, человка нтъ. Зоветъ его, кричитъ — никто не отзывается, поди, говоритъ онъ кучеру, слзь, да погляди, въ землю что ли онъ провалился, да вытолкай его въ шею!
Пошелъ кучеръ — и съ нимъ то же, только-что растворилъ двери изъ сней въ покой, какъ сгорлъ съ ногъ и замолкъ. Все тихо опять, все молчитъ — помщикъ ждетъ-не-дождется, наконецъ, видитъ, что-то это не даромъ, что-нибудь да есть тутъ, ударъ обухомъ онъ на этотъ разъ слышалъ и сталъ догадываться. Взявъ двуствольное ружье, сталъ онъ заходить осторожно отъ окна, тутъ увидалъ онъ все: жидъ убитый лежитъ среди корчмы, двое людей, слуга и кучеръ, растянулись поперегъ порога, а подл косяка, притаившись, стоитъ человкъ съ топоромъ въ рукахъ и поглядываетъ въ двери. Помщикъ не долго думавъ, приложился и убилъ злодя на повалъ, другой, выбравшись уже въ сни, выскочилъ черезъ дворъ и пропалъ, скатившись подъ гору въ лсъ. Лошади, испугавшись выстрла и притомъ безъ кучера, понеслись. Помщикъ обошелъ кругомъ всю корчму, заглядывалъ въ окна, кричалъ, звалъ — никто не откликается, наконецъ, онъ ршился войти, посмотрть, не живъ ли кто изъ людей его, и стоялъ въ раздумьи среди этого побоища, одинъ живой, между четырьмя трупами, не зная въ ужас, что длать.
Тмъ часомъ еврейка, побжавъ безъ памяти куда навела глазами, верстахъ въ двухъ встртила шедшаго по дорог охотника, который къ свту торопился въ поле. Безъ ума, безъ памяти, безъ языка, жидовка упала передъ нимъ и отчаянными знаками только звала его на помощь. Не понимая самъ, что сталось, но видя въ какомъ она положеніи, охотникъ шелъ поспшно за нею, а она бжала передъ нимъ, дико вскрикивая, заламывая руки и взывая знаками о помощи. Наконецъ, она его привела къ корчм, указала на нее пальцемъ и упала безъ чувствъ. Оглядвшись, охотникъ подошелъ осторожно, и уже приготовился на что-нибудь чрезвычайное, тишина и безлюдье, при растворенныхъ настежь дверяхъ и выломанномъ окн, озадачили его, а подошедши осторожно къ этому окну и взглянувъ въ него, онъ едва не отскочилъ отъ ужаса, увидавъ весь полъ въ крови, заваленный трупами, а между ними одного только живаго человка, наклонившагося, съ ружьемъ въ рукахъ, надъ однимъ изъ убитыхъ. Кто бы при этомъ не счелъ бднаго помщика за убійцу и виновника этого побоища? Охотникъ, въ свою очередь, приложился и убилъ его на повалъ.
Итакъ, одинъ разбойникъ убитъ, другой ушелъ и пропалъ безъ всти, двое людей помщика убиты, самъ онъ убитъ, жидъ также, а жидовка сошла съ ума и потеряла языкъ! Кто же теперь распутаетъ дло и оправдаетъ охотника? Нтъ ни одного свидтеля, никого, кто бы могъ вымолвить живое слово и разсказать дло, одно убійство повершено другимъ, другое третьимъ — остался въ живыхъ одинъ, и тому доведется отвчать за семерыхъ!

На убійц кровь.

— Мы брали третьяго года хлбъ и соль въ Самар, — началъ третій: — такъ тамъ сказывали зазжіе уфимцы вотъ что:
Украли у мужика лошадь, а тамъ, извстно, занимаются этимъ татары да башкиры. Мужикъ, знавъ, что судомъ не воротишь добра, пошелъ на сосднее кочевье къ башкиру же извстному мошеннику-конокраду, чтобъ сторговаться Съ нимъ да выкупить свою клячу.— Трудно будетъ отыскать ее теперь, отвчалъ тотъ: — однако, постараюсь. А что дашь?— ‘Три цлковыхъ’.— Ну ладно, приходи черезъ день къ такому-то мсту, подъ горой, на озер, приноси деньги, да приноси и вина: безъ этого нельзя.— Мужикъ хоть и зналъ, что по-ихнему закону вина пить не велно, да ужь не сталъ напоминать, чтобъ не разсердить, а общалъ все исполнить. Пришелъ, башкиръ тутъ.— А гд же лошадь? ‘Погоди, поспешь, она привязана въ лсу я укажу гд: давай вино’. Выпивъ, онъ зашелъ какъ-то съ тылу мужика, хватилъ его обухомъ, отобралъ три цлковыхъ, платье сжегъ, а тло стащилъ на озеро и запряталъ подальше въ камышъ. Концы въ воду.
На другой день, хозяйка убитаго мужика прізжаетъ на кочевку навдаться куда двался мужъ ея. Тамъ никто не видалъ его и ничего объ немъ не знаетъ, она же стоитъ на своемъ, что хозяинъ ея пошелъ именно на эту кочевку, къ такому-то башкиру, за лошадью. Дали знать въ судъ, слдовали, допрашивали, разбирали, приводили къ присяг, — никакого толку нтъ, такъ и бросили.
Въ башкирской деревн, откол народъ вышелъ на лто кочевать, оставался, по обычаю, старикъ сторожемъ, а деревня была отъ кочевья верстахъ въ двадцати-пяти Вдругъ старикъ этотъ, сторожъ, прізжаетъ на кочевку и объявляетъ старшин, что башкиръ, на котораго указывала баба, точно долженъ быть убійца: у него-де въ изб выступила кровь. Пошла тревога, сли на коней, взяли съ собой и виноватаго, и поскакали на деревню. Башкирскій аулъ или зимовка, лтомъ — настоящій пустырь: въ какомъ-нибудь захолусть, въ овраг, раскиданы избнки, кто гд вздумалъ, тамъ и поставилъ — а какъ народъ съ весны покидаетъ избы и выходитъ со скотомъ въ поле, то вся деревня бываетъ пустая, ровно чума людей передушила, и все заростаетъ коноплей и крапивой вровень съ кровлями.
Пріхавъ въ эту глушь верхами, стали они прокладывать себ дорогу къ изб виноватаго, дутъ по дворамъ и переулкамъ въ конопляхъ, словно плывутъ: только человка видно по верху, да одни уши лошади выказываются. Пріхали, смотрятъ: у того башкира на нарахъ и подъ нарами, на полу, кровь стоитъ лужей. Убійца такъ былъ испуганъ этимъ, что сознался на мст во всемъ — но до конца не могъ понять, откуда въ пустой и запертой изб его взялась кровь, гд ни онъ, ни другой кто не былъ ногой, и тогда какъ трупъ убитаго оставался въ двадцатипяти верстахъ, на озер, гд, по указанію виновнаго, и найденъ! Допрашивали старика, не зарзалъ ли кто въ порожней изб краденаго барана? такъ нтъ, никого, говоритъ, не было, во все время: я по два раза въ день обходилъ всю деревню, Богъ, говоритъ, сдлалъ это, потому что на убійц всегда есть кровь.
Тамъ же, продолжалъ разсказчикъ, промежь башкиръ, случилась и другая быль по нашей пословиц, что на вор шапка горитъ.
Захалъ въ т мста нижегородецъ съ косами, разъзжалъ и торговалъ хорошо. По староисетскому тракту, въ горахъ, разстался онъ съ приказчикомъ своимъ, послалъ его по одному пути, а самъ похалъ по другому и наказалъ выхать въ такой-то день къ рчкамъ Суренямъ, чтобъ опять съхаться вмст. Прикащикъ исполнилъ наказъ хозяйскій, выхалъ на ту дорогу, сталъ спрашивать и, напавъ на слдъ хозяина, думалъ къ вечеру нагнать его, но черезъ деревню слдъ пропалъ, никто не видалъ мужика и не слыхалъ, чтобъ былъ въ этихъ мстахъ нижегородецъ съ косами. Проискавъ хозяина сутки, прикащикъ кинулся къ исправнику: пошли розыски, дослдились до послдней деревни, въ которой былъ мужикъ, гд ночевалъ, продавалъ косы и выхалъ — а дале никуда не прізжалъ. При обыск нашли у того башкира, гд тотъ ночевалъ, немного крови на ременномъ пояс и на пол чаланъ, сколько ни запирался, а, наконецъ, повинился и сознался во всемъ, сказавъ, что мужикъ не даетъ ему покою ни днемъ, ни ночью, и, изрубленный на куски, гоняется за нимъ, по кускамъ: то рука, то нога, то голова. Стали снимать допросъ, и убійца разсказалъ дло такъ:
Увидавъ, что у крестьянина есть деньги, которыя онъ, приставъ у меня, считалъ съ вечера при мн, я утромъ рано, когда онъ выхалъ отъ меня, слъ верхомъ и догналъ его верстахъ въ десяти. Онъ дремалъ на телег, а я, покинувъ лошадь свою, подошелъ тихонько и убилъ его сразу обухомъ. Затмъ, отобравъ у него деньги, я раздлъ его, засунулъ платье подъ мостикъ, трупъ стащилъ въ лсъ, а лошадь съ телегой своротилъ туда же. Похавъ домой, я слышу за мной что-то стучитъ, оглянулся — а мужикъ гонится за мной на телег! Я воротился, посмотрлъ — онъ лежитъ, какъ лежалъ, и лошадь съ телегой стоитъ въ трущоб, гд стояла. Привязавъ ее къ дереву, я похалъ, оглянулся, мужикъ опять за мной. Воротившись въ другой разъ, я выпрягъ лошадь, а мужику отрубилъ голову, все то же — гонится за мною, только уже не въ телег, а верхомъ и безъ головы. Тогда я въ третій разъ воротился, отрубилъ и лошади голову, а его искрошилъ всего на части и разбросалъ. Тутъ поскакалъ я шибко, а все слышалъ, что скачетъ кто-то за мною на кованой лошади {Башкиры лошадей своихъ не куютъ.}. Страхъ на меня напалъ — не смлъ я и оглядываться, только разъ оглянулся, какъ доскакалъ уже до самой двери: мужикъ за мною — самъ безъ головы, и лошадь безъ головы, а гонится… съ той поры, куда ни погляжу — все то же, либо мужикъ безъ головы, безъ рукъ, безъ ногъ передо мной, либо лошадь бжитъ безъ головы, — то руки и ноги, перепутанныя съ туловищемъ, лежатъ грудой на безголовой лошади, мотаются кверху и книзу — а лошадь несется прямо на меня, то одн головы въ крови, человчья и конская, на меня же мечутся — и нтъ мн отъ нихъ нигд покоя!

——

Въ теченіе разсказовъ этихъ, собесдники, то тотъ, то другой на время выходили, только хозяинъ и я сидли неподвижно и слушали. ‘Такія страсти не къ ночи бы разсказывать!’ отозвался, наконецъ, хозяинъ, у котораго рыжеватые и не курчавые, а гладкіе бакенбарды отвисли бахромкой по об стороны лица, постоянно выражавшаго какое-то брюзгливое неудовольствіе и скуку. ‘Сохрани Богъ’, прибавилъ онъ перекрестившись: ‘сохрани Богъ всякаго отъ такихъ оказій!’
— А здсь у васъ все спокойно, — спросилъ я: — или тоже бываютъ такіе случац?
— Нтъ, благодаря Бога, — отвчалъ тотъ: — насчетъ такихъ злодйскихъ приключеній ничего не слышно. Оно, конечно, не безъ шалостей, то есть иногда пошаливаютъ и у насъ, да все не то. Вотъ намедни перерзали какихъ-то троихъ татаръ, да и то не наши, говорятъ, а касимовскіе, было слышно, что и купца московскаго убили, да безъ всти пропалъ еще какой-то, тамъ, правда ли, нтъ ли, нашли, говорятъ, на Курочкиномъ-Овражк цлую артель купцовъ, перебитыхъ да перерзанныхъ, а впрочемъ, не слыхать ничего. Вотъ, третьяго года, такъ былъ тутъ случай, съ кумомъ моимъ, съ Иваномъ Артемьичемъ — теперь дло прошлое, нечего таиться, миновало все. Онъ, изволишь видть, похалъ съ вечера въ одноконной тележк въ Самсоновку, повезъ на продажу мыльца, свчей, да кой-чего для обиходу. Выхавъ на большую дорогу, глядитъ — спасибо, что глядлъ въ оба, не дремалъ, а то бы уходили!… глядитъ: два человка выскочили изъ канавки и кинулись на него, одинъ лошадь ухватилъ подъ уздцы, другой прямо къ нему, на телгу. Иванъ Артемьичъ, какъ лежалъ бочкомъ, да держалъ въ рукахъ возжи, покинулъ ихъ, да ухватилъ безменъ — на счастье прямо подъ руку попался! Безменомъ-то одного мошенника хватилъ онъ въ лобъ, а другой, какъ этотъ свалился снопомъ, ушелъ. На другой день, нашли работу Ивана Артемьича на дорог: бглый солдатъ, никто другой, а Иванъ Артемьичъ не дуракъ, человкъ бывалый, разсказывайте тамъ себ сколько хотите, а онъ себ молчокъ, да и правъ. Что же длать, передъ Богомъ правъ и есть, а тутъ, того гляди, затаскали бы по судамъ.
— Воровства много, однакожь, и здсь,— замтилъ одинъ изъ собесдниковъ, именно Долгай.
— Ужь насчетъ воровства,— сказалъ опять хозяинъ, махнувъ рукой и притворившись будто плюнулъ: — ужь насчетъ воровства, такъ точно, что у насъ въ ярмарочное время хоть что хочешь такъ украдутъ, вотъ у сосда цпную собаку, на что ужь была злая, и ту увели, съ цпью совсмъ, даже и пробоемъ не побрезгали, и тотъ выдернули!
— Народу всякаго много,— замтилъ со вздохомъ опять
Долгай: — собьются со всхъ концовъ — одинъ у другаго на разум не бывалъ, не узнаешь, кто что думаетъ да гадаетъ, чуть оплошай — такъ и плюнь да махни рукой.
— А разв присмотру нтъ за этимъ,— спросилъ я: — вдь есть же на то начальство?
— Нтъ,— отвчалъ хозяинъ, приподнявъ нижнюю губу еще боле и пригладивъ рукой бакенбарды свои, львиную гриву, книзу: — оно таки не то, чтобъ у насъ на это запрету не было, а все лучше, какъ всякъ самъ себя оберегаетъ, пожалуй, мало того, что убытокъ на себ понесешь, еще по прикосновенности виноватъ будешь. Нашего брата много, за всми начальству не усмотрть…
Взглянувъ на часы, я всталъ, простился и пошелъ было спать въ свою комнату — но, вошедши туда, ахнулъ отъ испуга, тотчасъ воротился и объявилъ въ недоумніи, что чемодана моего и шкатулки нтъ. Трое прізжихъ кинулись съ различными возгласами: ‘э! а? о!’ къ осмотру своихъ пожитковъ, а хозяинъ, устремивъ на меня рзко глаза, кивнувъ отрывисто головой и притиснувъ нижнюю губу къ верхней, сказалъ только: ‘Вотъ оно каково! Вотъ и накликали бду!’ проутюжилъ бакенбарды сверху внизъ, всталъ и пошелъ со вздохомъ въ мой уголокъ.

II.
МАЙДАНЩИКИ.

Ночь эта прошла для меня почти какъ ночь пытки преступника передъ казнью. До дома далеко, знакомыхъ ни души, въ карман почти ни гроша. Меня нисколько не утшало, что товарищи мои плакались на такую же бду, что ихъ постигла такая же участь, а безконечныхъ разсказовъ хозяина о многихъ подобныхъ случаяхъ я и не слушалъ. Товарищи мои принимали во мн боле участія, въ особенности Долгай, который распрашивалъ обо всхъ подробностяхъ пропажи. Успокоившись нсколько и осмотрвъ свой чуланчикъ, я убдился, что воръ влзъ въ окно, которое было отперто силою снаружи, такъ что крючокъ былъ вырванъ изъ подоконника и вислъ на переплет. Но когда я днемъ осмотрлъ все это еще разъ, то у меня невольно возникло странное подозрніе: на подоконник остались вокругъ бывшаго крючка явные знаки долота или ножа, которымъ онъ былъ вырванъ, а снаружи этого сдлать было невозможно. Какъ это объяснить? А если крючокъ вырванъ снутри, то для чего же, вмсто того, не растворили просто окна? Тогда я оставался въ полномъ недоумніи на этотъ счетъ, а впослдствіи понялъ очень ясно, что крючокъ былъ вырванъ для отвода подозрнія отъ виновныхъ.
Я сталъ просить хозяина послать за полицейскимъ, но онъ этого и слышать не хотлъ. ‘Не за тмъ же вы напросились ко мн на квартиру, чтобъ вводить меня въ такую бду’, сказалъ онъ: ‘а кром вреда, никакой пользы отъ этого не будетъ’. Товарищи мои вполн согласились съ этимъ заключеніемъ и о своей пропаж никому не хотли объявлять. Сколько я не спорилъ, по. новости для меня этого дла, какъ ни казались мн доводы ихъ безразсудны, но я переспорить ихъ не могъ, переслушать вс примры ихъ не хотлъ, а какъ я былъ въ такой крайности, что не зналъ, куда дваться и что начать, то и пошелъ самъ заявить о пропаж и просить правосудія.
Тамъ, куда я пошелъ, напередъ всего заставили меня ждать безъ отвта и привта почти до полудня, потомъ возникъ домашній споръ, при которомъ я оставался спокойнымъ слушателемъ, — записывать ли показаніе мое въ книгу, или не записывать. На вопросъ: ‘куда его! да на что его?’ другой отвчалъ: ‘для порядка’, первый замтилъ на это, что будетъ порядокъ и безъ того, что и такъ уже порядковъ этихъ не оберешься, кончилось, впрочемъ, тмъ, что за настояніе мое съ меня же взяли подписку никуда не вызжать изъ города до окончанія дла.
Положеніе мое было самое непріятное. Я пошелъ въ отчаяніи пройтись по ярмарк. Тамъ я развлекся, забывшись нсколько, присматриваясь и прислушиваясь опять направо и налво.
Я гулялъ спокойно, молчаливымъ наблюдателемъ, забывъ на время горе свое и подошелъ, между прочимъ, къ театру, прочитать прибитое объявленіе. Какой-то господинъ горячо спорилъ у кассы, настойчиво требуя билета, и, наконецъ, досадуя на неудачу свою, сказалъ: ‘я третій день не могу добиться билета, между тмъ, какъ другіе люди достаютъ же ихъ, отчего же, скажите, у васъ для моего лица никогда нтъ билета?’ — Во-первыхъ, отвчалъ спокойно и вжливо человкъ за стойкой, принявъ видную осанку: — позвольте вамъ сказать, что вы не лицо, а персона, во-вторыхъ же, мы иногда принуждены отказывать въ билетахъ даже нкоторымъ особамъ…— Вы какъ ныньче съ квартальнымъ? спросилъ, выходя изъ харчевни, мщанинъ или третьей гильдіи купецъ своего товарища. ‘Мы? ничего’, отвчалъ тотъ: ‘ровно братъ съ сестрой: шапку ему сымешь, поклонишься, а онъ теб только двумя перстами честь изъ подъ шляпы выковыривать’.
— Каковы у тебя яблоки, матушка?— ‘Преотличныя, батюшка, возьмите: сладкія, немножко съ кваскомъ…’ — То есть, ты хочешь сказать швырковыя, или такъ называемаго откиднаго налива? такъ острился московскій купецкій сынокъ надъ бабой съ лоткомъ яблокъ.
Прислушиваясь направо и налво, чтобъ размыкать горе свое, дошелъ я до безконечнаго ряда харчевенъ, гд народъ толпился какъ о святкахъ подъ качелями, и гд за углами среди густыхъ кружковъ, подлетывали гроши и раздавалось: ‘копь! ршето!’, и тутъ же сидли на земл майданщики и постукивали по доск наперстками, какъ фокусники деревянными стаканчиками. Наперсточная игра эта, которою промышляютъ мошенники по ярмаркамъ, даетъ большой доходъ: кладутъ одно или два зерна подъ наперстокъ, длаютъ ставки и угадываютъ, а, между тмъ, подъ наперсткомъ является одна или дв горошины, по вол и умнью хозяина. Наперсточники или майданщики платятъ добрымъ людямъ оброкъ, извстный подъ особымъ названіемъ наперсточныхъ денегъ, и такимъ образомъ промыслъ ихъ кой-какъ держится.
Но каково было изумленіе мое, когда я, остановившись отъ нечего длать въ сторон сидящей и стоящей толпы, узналъ въ числ наперсточниковъ своего соболзнователя и товарища по постою, Долгая! Не вря глазамъ своимъ, я протснился поближе и, спокойно стоя передъ нимъ, удивлялся ловкости и проворству его, краснобайству и мошеннической смышленности! Онъ выигрывалъ вс ставки, никому не давалъ дохнуть, сгребалъ съ доски гроши и пятаки — и за каждымъ разомъ вся толпа хохотала, всмъ было весело отъ поговорокъ его, кром разв одного проигравшаго, но одинъ въ пол не воинъ, одинъ отходилъ грустно въ сторону, мсто его занималъ другой, а съ толпою Долгай оставался въ ладу и даже въ самыхъ пріятельскихъ отношеніяхъ. Брань сыпалась на него обильно, но не злобная, а шуточная и одобрительная.
Поглядвъ на все это, я какъ будто пробудился, мн казалось, что я увидлъ свтъ, я понялъ, кто меня обокралъ, и въ душ моей мелькнула какая-то надежда. Но какимъ образомъ приступить къ длу, чтобъ не испортить его и добиться, для спасенія моего въ этомъ отчаянномъ положеніи, хотя до малой доли моей собственности, чтобъ только дотянуться какъ-нибудь домой?..
Не считая умстнымъ и полезнымъ тревожить Долгая въ теперешнихъ его занятіяхъ, я въ этихъ размышленіяхъ удалился молча съ поприща майданщиковъ, и перешедши поперегъ къ красному ряду, только-что занесъ было ногу на первую ступеньку, чтобъ вступить отъ жара подъ навсъ, какъ остановился въ этомъ положеніи неподвижно и забылъ на нсколько мгновеній все. Въ пяти шагахъ отъ меня двица въ розовой шляпк одаривала толпившихся около нея крестьянскихъ двушекъ перстеньками и сережками, иныя торопливо цловали у нея руку, другихъ она сама цловала, говорила имъ нсколько ласковыхъ словъ и не обращала ни на кого вниманія, будто все это происходило не среди ярмарки, гд собрались со всхъ концовъ сотни тысячъ людей, а въ дтской или двичей барскаго дома. Впрочемъ, не многіе и обратили вниманіе на нее, сотни толпились взадъ и впередъ, мимо, иные мелькомъ оглядывались, другіе глядли куда-то далеко впередъ, третьи — себ подъ ноги и не замчали того, что въ сторон происходило. Только т же два неразлучные ремонтера стояли тутъ же не вдалек и, значительно поглядывая и улыбаясь другъ другу, повидимому, разсчитывали, нельзя ли надуть маменьку, пріхавъ знакомиться въ наемномъ кузов и сборныхъ, отъ пріятелей, упряжи и лошадяхъ, и увривъ при томъ, что служа ремонтеромъ восемь лтъ, мы-де получаемъ отъ ремонта по сорока тысячъ въ годъ прибыли и сыплемъ деньгами, ни по чемъ… Маменька понадется, что зятекъ выкупитъ имніе, которое должно скоро съхать подъ молотокъ, а посл окажется, что приданаго далеко не хватаетъ на уплату долговъ и начетовъ на зятя, хотя молодая жена и разсталась уже съ подвсками, запонками и запястьями…
Но отъ чего же я одинъ изъ всхъ стоялъ, будто вросъ въ плиту, не слышалъ вокругъ себя ни стогласаго говора, ни кипучей и шумной жизни и движенія, а между тмъ, слышалъ какъ во мн стучало сердце вслухъ и колотило въ вискахъ и въ сонныхъ жилахъ? Встрча эта была для меня слишкомъ неожиданна, особенно въ эту минуту, когда я съ отчаяніемъ думалъ: неужели между этими тысячами людей нтъ ни одного мн близкаго, знакомаго, который бы выручилъ меня изъ бды — а тамъ опять: да гд же домъ мой? Гд то, что нкогда ласкало и миловало сердце и что теперь сдлало меня невольнымъ изгнанникомъ?
Кому случалось бдовать на чужбин, въ забытомъ и заброшенномъ положеніи, тотъ, вроятно, поневол размышлялъ объ этой непостижимой странности: о важности и значеніи случайныхъ знакомствъ. Будучи вырванъ волною жизни изъ того круга людей, съ которыми я обжился и спознался, и занесенъ въ чуждую мн толпу, я внезапно становлюсь на стеклянную скамейку и уже отдленъ и отршенъ отъ общаго сочувствія и участія, однимъ словомъ, я чужой, почему? потому только, что случай не свелъ меня прежде ни съ кмъ изъ толпы этой, что я не сидлъ съ ними за однимъ столомъ, не стоялъ на одной половиц… но внезапно встрчаю я въ этой же толп знакомое лицо, человка, съ которымъ видлся прежде, который знаетъ какъ меня зовутъ и кто я таковъ — и положеніе мое съ этого мгновенія измнилось, я снова вступаю въ общія права человчества, у меня есть ближніе, я нахожу помощь въ нужд, участіе и сочувствіе!
Но конечно, все это относится не ко всякой встрч съ человкомъ, котораго видалъ прежде и котораго знаешь! Чувство, захватившее меня врасплохъ, при взгляд на моихъ старыхъ знакомицъ, на мать и дочь, было смшанное и заключало въ себ боле испуга, по внезапности и нечаянности встрчи, нежели радости или удовольствія. Я только забылся на одно мгновеніе и вскор опомнился. Впрочемъ, меня и не замтили, мать была занята, кажется, только грудой шелковыхъ и другаго рода тряпицъ, которыя торговала, а дочери ни разу не вздумалось взглянуть въ сторону, ни даже на образцовыхъ ремонтеровъ и потому она не видала ни меня, ни ихъ. Все исчезло передо мной, какъ сонъ — въ десяти шагахъ я уже потерялъ знакомыхъ своихъ изъ вида: ихъ толпой заслонило, и солнышко мое опять закатилось, и, вроятно, навсегда! Я стоялъ на томъ же мст, и опять въ такихъ же дуракахъ, какъ былъ, когда ступилъ на каменную плиту — обокраденный на-чисто и на-голо, бднякъ, безъ друга, безъ помощи, на чужбин. Мн теперь даже казалось глупо основать какую-нибудь надежду на открытіи своемъ, что товарищи мои мошенники и, конечно, сами меня обокрали, къ чему мн это открытіе, безъ явныхъ уликъ, безъ помощи и покровительства?..
Но видно мсто это, на которое я занесъ ногу безъ цли и намренія, и на которомъ все еще стоялъ въ какомъ-то недоумніи, было для меня роковымъ, отъ него и имъ ршилась на сей разъ моя участь. Если бы я ушелъ отсюда за полминуты ране, то не знаю, куда бы я. пошелъ и что бы со мною сталось. Я подошелъ къ двумъ изъ числа одаренныхъ ею двушекъ и сталъ ихъ разспрашивать, будто ничего не знаю, кто она и по какому поводу ихъ одарила. ‘Это новая барышня наша’, отвчали мн: ‘село наше было князя Ежевики-Кахетинскаго, а теперь продано вотъ этимъ господамъ, он прізжали смотрть деревню и усадьбу, прожили тамъ съ мсяцъ, а здсь барышня встртила насъ, узнала, да вотъ и пожаловала’. ‘Мы здшніе подгородные’, прибавила одни бойкая рзвушка, которая, кажется, догадалась, что я все-таки не напоминалъ, какимъ образомъ ихъ цлая вереница въ праздничныхъ нарядахъ попала въ ярмарку.
Такъ вотъ что! подумалъ я и проговорилъ едва не вслухъ: стало быть, опять новый оборотъ, опять куплена деревня, и опять, вроятно, уже запродана, перепродана и посл продажи еще заложена, и перезаложена въ казну и, кром того, въ частныя руки, а затмъ еще поступила въ залогъ за подрядчика или откупщика, и все это сдлалось прежде, чмъ деньги уплачены за самую покупку?
Въ это время, я невольно взглянулъ на то самое мсто, гд она стояла, раздавая щедрою рукою подарки, и бросился опрометью къ человку, который проходилъ по этому же мсту, бросился какъ безумный, который не въ силахъ высказать своей отчаянной радости. Вижу его и теперь, будто онъ стоитъ передо мною: рослый, плотный, съ окладистою, красивою бородою, срые, большіе, стойкіе и очень живые глаза, съ невыразимымъ оттнкомъ ума. и добродушія, черты лица великорусскія, то есть довольно правильныя, но безъ особыхъ отмтъ, лобъ круглый и высокій, волосъ на голов, какъ самъ онъ выражался, ‘одно остожье’ (мсто, гд прежде стоялъ стогъ сна), но и остатки были всегда благовидно и опрятно приглажены, распадаясь на об стороны, обыкновенный синій, неразрзной кафтанъ и круглая шляпа въ рукахъ, или подъ мышкой: старику всегда было жарко, и отъ того именно, какъ самъ онъ бывало выражался, что ‘душа тепла’, къ чему онъ прибавлялъ шопотомъ: ‘я ее отогрваю чаемъ’!
Въ этомъ-то благолпномъ и отрадномъ для меня вид, Андрей Алексевичъ Ахтубинцевъ шелъ проворно порядамъ, когда случайный взоръ мой захватилъ его на роковомъ мст, а руки обняли не давъ ему ступить шагу, ‘И ты тутъ, тска!’ молвилъ онъ: ‘хлбъ да соль теб, да каша во щи! Вотъ не думано, не гадано, что, небось, за харатейнымъ шныряешь въ тихомолку, а?’ и захохоталъ. ‘Приходи-ка, братъ, ко мн, чмъ тутъ баклуши бить, приходи, я теб что покажу! на телятин, да, на телятин, и не мыши кота погребаютъ, а почище этого будетъ, приходи!’
Перекинувъ еще нсколько словъ, я спросилъ, гд онъ живетъ, и напросился на вечеръ, а самъ, легко вздохнувъ, пошелъ пость на послднее серебро, которое осталось у меня въ карман. Въ то же время у меня мелькнула еще безподобная мысль, на которую я оперся, какъ на столпъ соломоновъ. Повъ, я смло пошелъ отыскивать своего майданщика Долгая.
Но напередъ надобно знать, что за человкъ былъ мой Андрей Алексевичъ. Въ какихъ онъ былъ отношеніяхъ къ той двиц, которую я такъ нечаянно встртилъ утромъ, объ этомъ скажемъ въ своемъ мст, а теперь поговоримъ объ немъ самомъ.

III.
ТЕМНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.

У отца Ахтубинцева, незначительнаго купца, было два сына: Андрей и Григорій. Второй пошелъ своимъ особеннымъ путемъ и ползъ въ чины и въ знать, объ немъ также вскор услышимъ. Первый остался вренъ своему званію. Воспитаніе ихъ ограничивалось самыми обиходными статьями, Андрей сидлъ въ лавк отца, который, на вопросъ, чмъ вы торгуете? отвчалъ, бывало: ‘да мы, признаться, больше торгуемъ всякой всячиной, что рука придется’. И это была правда, онъ скупалъ по Москв что случалось: фарфоръ, картины, посуду, старыя кастрюли, желзо — ломъ, дрожки и коляски, по случаю отъзда — стулья и диваны и даже книги. Андрей остался при этомъ ремесл и принадлежалъ къ тому разряду сметливыхъ русскихъ людей, которые, сдлавшись по навыку необычайными знатоками старинныхъ вещей всякаго рода и пристрастившись къ нимъ, достигаютъ высокой степени познаній въ археологіи и библіографіи. Сидя за скарбомъ своимъ, среди ржавчины, червоточины, пыли и плсени, онъ смолоду уже принюхался къ затхлому духу и безошибочно распознавалъ по немъ степень древности залежалаго товара, Онъ не только знаетъ наизустъ Карамзина, со всми примчаніями полнаго изданія, и нердко въ разговорахъ длаетъ презанимательныя и преврныя поясненія или поправки, но и вс почти лтописи наши были ему хорошо извстны, со всми примтами каждаго изъ наличныхъ списковъ, а когда старикъ былъ въ дух и пускался въ разсужденія объ нихъ, то это стоило, въ своемъ род, урока добраго профессора. Въ такое время многимъ изъ такъ называемыхъ историковъ нашихъ доставались похвалы, отъ которыхъ не поздоровится, но все это было сказано такъ остро, умно, рзко и врно, что бывало не наслушаешься и не натшишься старикомъ. Это былъ человкъ, котораго никакъ нельзя было обольстить голословіемъ, какъ бы искусенъ ни былъ краснословъ, Ахтубинцевъ выслушивалъ смыслъ и сущность изъ самой запутанной и напыщенной рчи, какъ векша выбираетъ ядро изъ орха, и если ядрышко это было съ червоточиной, то онъ кидалъ его въ этомъ вид собесдникамъ, побждая всякое возраженіе очевидною сущностью дла. Онъ не умлъ одть грязной шутки въ чистоплотное, льстивое слово, игра словъ его не годилась во французскіе водевили, но онъ попадалъ мтко, врно и очень забавно, хотя чистая мысль его нердко, по наружности, облачалась въ такой охабень, въ которомъ ей гостиныя наши не могли быть доступными.
Но замчательне всего были опытность и познанія Ахтубинцева въ русской старин. Прикинувъ на свтъ листокъ старопечатной книги, онъ говорилъ вамъ безошибочно годъ и мсто выдлки бумаги, онъ зналъ почерки устава, полуустава и скорописи по столтіямъ и десятилтіямъ, какъ свои пять пальцевъ, распознавалъ по йкамъ и по юсамъ степень древности рукописей и книгъ, а по почерку буквъ’ титламъ и ковычкамъ, мсто печатанія всхъ древнихъ книгъ безъ выходныхъ или заглавныхъ листовъ. Такой же знатокъ и страстный любитель монетъ, русскихъ и другихъ древностей, Андрей Алексевичъ, при посредственномъ состояніи своемъ, умлъ отыскивать все замчательное, что разсыпано и разрознено во всхъ концахъ Россіи, сберегалъ, что хорошее ему попадалось въ руки, и при случа спускалъ, если давали хорошую цну, утшая себя тмъ, что опять достанетъ такую вещь, зная гд ее искать. Не было угла во всхъ городахъ и монастыряхъ матушки Россіи, гд бы Ахтубинцевъ не зналъ на перечетъ, что и у кого именно рдкостнаго тамъ находится, откуда пришлось и какъ досталось. Онъ ухаживалъ за глаза въ какомъ-нибудь Верхотурь за старопечатною, рдкаго изданія псалтирью, которая была туда занесена поморцами, поднесена одному наставнику ихъ, а у него украдена и продана такому-то, и ухаживалъ съ безпримрнымъ долготерпніемъ по нскольку лтъ, докол книга наконецъ-таки рукъ его не миновала. Принадлежа самъ, по отц, къ благословенной церкви или единоврію, онъ насчитывалъ въ одинъ духъ и безъ запинки вс до-никоновскія изданія славянскихъ церковныхъ книгъ, какую ему ни назовите, и опредлялъ съ точностію вс примты изданій и мсто выхода. Взявъ въ руки книгу у другаго любителя и взглянувъ только на обрзъ, онъ спросилъ однажды, ‘а что, сколько цните вы этотъ требникъ?’ ‘Да рублей 35’, отвчалъ тотъ. ‘Оно бы и дорогонько, кажись’, замтилъ улыбаясь Андрей Алексевичъ: ‘это кіевской печати пятидесятаго года, я вамъ, пожалуй, доставлю ихъ штуки три по 25 рублей, а вы мн этотъ пожалуйте, я, ужь такъ и быть, дамъ 50.’ ‘Какъ такъ?’ спросилъ удивленный хозяинъ требника, зная, что это сказано было не даромъ. Тогда Ахтубинцевъ, разсмявшись, сказалъ: ‘что,— любезный, за манишку забрелъ? {Выраженіе волжскихъ судоходовъ: манишка — подводная коса, отмель грядой отъ берега, забрести за манишку или зайдти за чужую, значитъ попасть, по незнанію, съ русла въ заливъ или мшокъ, за косу, откуда нтъ выхода.} попался? За что же ты съ меня просишь 35, коли толку не знаешь, а за 50 не отдаешь? а? Вдь я книги-то и не раскрывалъ еще, а ты хозяинъ ей, стало-быть, глядлъ въ нее, аль слона-то и не примтилъ? На, гляди да казнись’. Тутъ онъ развернулъ требникъ на знакомой ему страниц, которую узналъ по обрзу листка: ‘вотъ’ продолжалъ онъ: ‘гляди, да впередъ знай: вотъ тутъ идетъ чинъ отпванія, а этотъ листокъ подмненъ раскольниками, они его перепечатали по своему, перемна въ такихъ-то словахъ, потому и.потому, и согршила тутъ наша бывшая единоврческая типографія, которая работала по заказу. Вотъ, гляди и на свтъ: въ этой бумаг водяной знакъ, видишь какой, — это бумага австрійская, а на этомъ листк полоски вотъ какія,— это наша, русская, ивановская. И наборъ отличается немного: вотъ тутъ у ща хвостикъ потолще, да покороче, вотъ титло коромысломъ, а это съ изломомъ’, и проч.
Правдивъ былъ Андрей Алексевичъ, какъ доблестному гражданину быть слдуетъ, онъ смалчивалъ по уму-разуму тамъ, гд сила не беретъ, потому что плетью обуха не перешибешь, но любилъ, гд можно было дать свободу языку, чтобъ не взяла одышка, какъ онъ выражался, или проговаривался, будто невзначай, обиняками да иносказаніями. Хорошій начальникъ, котораго Ахтубинцевъ любилъ и уважалъ, будучи и самъ имъ уважаемъ, взялся однажды очень горячо за одно дло и хотлъ, во что бы ни стало уничтожить какое-то вкоренившееся злоупотребленіе. Шуму это надлало много, а кончилось, какъ нердко случается, ничмъ, встртилось столько противудйствія со всхъ сторонъ, и сбоку, и сверху, и снизу, что надобно было замолчать. Ахтубинцевъ и говоритъ ему: ‘а что, ваше сіятельство, вдь у насъ былъ на Москв такой, что подымалъ царь-пушку!’ ‘Шутишь ты все, старикъ’, сказалъ тотъ. ‘Ну, да вдь и онъ только пошутилъ’, молвилъ Андрей: ‘вдь и онъ не поднялъ, а только подымалъ!’
Въ числ вещей, украденныхъ у меня съ чемоданомъ, была также рукопись, дорогая для знатока и любителя, но ничтожная для вора. Это былъ толковый апокалипсисъ, раскольниковъ, съ картинами въ особенномъ вкус и съ замчательными поясненіями. Андрей Алексевичъ когда-то сулилъ мн за него 300 рублей, я не отдалъ, а теперь онъ пропалъ за даромъ. Зная, что легче выкупить у воровъ покражу черезъ соучастниковъ и подручниковъ ихъ, чмъ доискаться своего добра какимъ-нибудь инымъ путемъ, я отыскалъ Долгая, который все еще сидлъ за наперстками и силою своего краснорчія убждалъ и вызывалъ смлыхъ и счастливыхъ на бой. Толпа смнялась, но не рдла, кто стоялъ нараспашку, подбоченясь въ об руки, сдвинувъ шляпу на ухо и склонивъ замысловато голову, — стало-быть, либо проигрался, либо тужилъ, что нечего поставить, кто почесывался въ затылк посмнно правой и лвой, опуская свободную руку въ карманъ шароваръ, и стоялъ въ нершимости, другіе сидли, плотно обхвативъ руками оба колна, и покачиваясь хохотали, сами острили и передавали дальше остроты Долгая, они сидли, повидимому, безъ горя, безъ печали и безъ искушенія покорившись, уже безденежной и безнадежной въ этомъ отношеніи участи своей. Повременамъ выскакивалъ бойкій и ршительный малый, возбуждая общее вниманіе и участіе, клалъ ставку за ставкой на доску, и убирался съ поприща безъ оглядки, утративъ деньги и осмянный праздною толпой, которая съ жадностію ловитъ случай позубоскальничать и выместить неудачу или скуку свою на другихъ.
— Кинь корочку въ гору,— говорилъ Долгай, выворачивая на изнанку смыслъ этой пословицы: — придетъ къ теб въ пору, не пожалй за рубль алтына, а не придетъ рубль, такъ придетъ полтина, кому счастье, кому таланъ, греби денежки въ карманъ, не пойдешь въ звонари, не попадешь и въ пономари, кто смлый, кто счастливый, у кого на роду написано разжиться съ легкой руки, изъ-подъ наперстка съ доски, въ легкій день субботній! Что, бабушка! аль за внука въ солдаты идешь? закричалъ онъ громогласно старушк, которая, сгорбившись, несла на плеч продавать какое-то старое ружье… Народъ захохоталъ, но смлый и счастливый не выходилъ: видно изврились на сегодняшній день, или берегли копейку на кружало.
Я сталъ такъ, что Долгаю надо было увидать меня и поклонился ему, когда онъ на меня взглянулъ. Крпко не хотлось ему, въ этомъ положеніи, узнать меня, а совстно было и не отдать поклона, притомъ нечаянность встрчи не дала ему часу образумиться. Я подошлъ и назвавъ его товарищемъ, сказалъ, что нужно бы съ нимъ словечко перемолвить. Онъ вскочилъ, смшавшись, и мигнулъ другому товарищу, чтобъ оставался на мст. ‘Мы вотъ забавляемся отъ нечего длать’, молвилъ онъ, отходя со мною въ сторону: ‘извините’!
— Ничего — отвчалъ я: — это не мое дло, я не сыщикъ. Я пришелъ по своему длу: нельзя ли пособить мн? вдь я остался какъ липка, безъ лыкъ и безъ луба, а кажись надо бы и честь знать! Послушай, пусть деньги мои пропали, пусть и вещи пропали: он хоть на что нибудь и другимъ годятся, а у меня была рукописная священная книжка — не богословы же ее унесли, акафисты по ней читать не станутъ, а мн она дорога, по обту, досталась по наслдству отъ бабки: такъ нельзя ли постараться достать ее? Кабы не на-чисто меня обобрали, я бы не пожаллъ дать за нее и больше, а теперь послдніе десять рублей отдамъ, Богъ съ ними, тогда бы я не сталъ искать больше пропажи своей, хоть бы встртилъ кого на улиц въ моемъ сюртук или шапк. Нельзя ли постараться?
Рчь эта озадачила Долгая, онъ понялъ все, какъ сметливый парень, и, перемнивъ прежній ладъ разговоровъ своихъ со мной, сталъ притворяться не мене того, сколько требовало приличіе. ‘Помилуйте’, сказалъ онъ: ‘ужь я бы для васъ что угодно радъ, да вдь Богъ всть, гд жь искать, — это мудреное дло, разв вотъ что-съ: пожалуй, постараться, для васъ, можно, тамъ что Богъ дастъ, найдемъ не найдемъ, а приходите завтра повечеру сюда, коли что узнаемъ, такъ скажу’.
Я стадъ просить и настаивать, представляя, съ одной стороны, что меня обобрали до рубашки, а съ другой, — что получивъ безполезную для нихъ книгу, я уже никого больше безпокоить не стану: и наконецъ, вынулъ тутъ же кошелекъ, набралъ три цлковыхъ мелочью и навязалъ ихъ Долгаю. Онъ долго отговаривался отъ нихъ, потому-де, что, взявъ деньги, надо исполнить слово. Кончилось тмъ, что Долгай послалъ меня прогуляться на полчаса по ярмарк, а потомъ веллъ зайти домой, пришедши туда, я нашелъ свой апокалипсисъ на окн. Я былъ этимъ такъ доволенъ, что забылъ все свое горе и простился съ хозяиномъ, общавъ непремнно завтра уплатить ему небольшой долгъ свой. Онъ былъ занятъ по хозяйству, пришивая ногавки къ курамъ и индйкамъ, въ этомъ дл онъ, по несчастью, былъ раненъ: пришивъ ногавку, онъ хотлъ отгрысть нитку, а глупая индйка расцарапала ему нижнюю губу въ кровь, отираясь рукой, онъ не упускалъ случая разутюжить при этомъ-книзу свои бакенбарды и порядочно нафабрилъ ихъ кровью, размазавъ ее по всему лицу. ‘Время теперь опасное’, сказалъ онъ: ‘того гляди птица пропадетъ, глупа больно, такъ подъ ноги сама всякому и лезетъ… Ладно’, прибавилъ онъ: ‘сочтемся, такъ сочтемся, а нтъ, такъ на нтъи суда нтъ, Богъ съ вами, васъ и такъ обидли у меня въ дом, посл, какъ вы вышли, такъ мн даже жаль стало. Какъ быть! такой уже проклятый народъ, что наровитъ стащить что-нибудь’.
Весело побжалъ я къ Андрею Алексевичу, разсказмъ ему все и утшался его равнодушіемъ. Онъ между прочимъ всегда запасался на ярмарк цибикомъ квадратнаго чаю, котораго ему хватало ровно на годъ, доставъ совкомъ съ горсточку свжаго чаю изъ цибика, на пробу, онъ приступилъ къ длу, заварк чая, со всми околичностями знатока. Вижу все это, какъ теперь: крошечная комнатка, чисто выбленная и вымытая, два окна растворены на улицу, на окнахъ горшки съ капуцинами, бальзаминами и пахучею геранью, этою необходимою принадлежностью всхъ жилищь того разряда, гд стны убраны изображеніями графа Платова, взятія разныхъ турецкихъ крпостей или картинами изъ Павла и Виргиніи, самоваръ кипитъ на стол, паръ валитъ клубомъ, жара, мухъ тмы-темъ, переносятся роями съ мста на мсто, старикъ сидитъ передъ самоваромъ и ловкою щепотью проворно отвертываетъ кранъ, между тмъ, какъ крупный потъ катитъ градомъ съ веселаго почтеннаго лица, а глаза, за недосугомъ рукъ, искоса поглядываютъ на лежащій подл персидскій платокъ.
— По пустякамъ ты тревожишь ихъ милость, — сказалъ онъ относительно моего заявленія пропажи: — не стать же и вправду имъ служить на нашего брата. Ты рублемъ простъ, я умомъ простъ, а по простому уму моему, что тише, то и лучше, за толчкомъ не гонись, разв одного мало, такъ поди за другимъ… Такъ надо жить и всякому человку, самъ только никого не затрогивай, не обижай, а коли тебя обидятъ, нужды нтъ, въ душ и сердц прости по христіански, ‘а по уму-разуму и для своей же пользы смолчи, не то вмсто одного обидчика, набжишь на семерыхъ.
— Хорошо наставленіе ваше, Андрей Алексевичъ.— сказалъ я: — да ину пору больно накладно. Вдь не на то же они поставлены, чтобъ быть поголовно мошенниками и сживать со свту честныхъ людей…
— Не осуждай тска, да не осужденъ будешь. Не особое же поколніе для того на свт нарождается, попали бы мы съ тобой туда, и мы были бы таковы же, стало быть, не гребень волосъ чешетъ, а время, не время волосъ блитъ, а кручина. Противъ попущенія Божія спорить не станешь… На, на, вотъ,— продолжалъ онъ, вставъ изъ-за чаю, вынувъ изъ стннаго шкафика закутанную въ ярославскую салфетку книгу, развернувъ и подавъ мн ее: — на, на, вотъ лучше погляди на это! Письмо-то какое, ровно жемчугъ! а краска, съ позолотою! Вдь это не стыдно бы и кашемирцу, не токмо персіянину показать! а разбери, дай толкъ, гд и когда писано? Куда ползъ? Чутья что ли у тебя нтъ? не знаешь гд искать! Видишь вотъ, гляди: ‘для царицы, для супруги Ивана Васильевича, по указу государеву, подъячимъ такимъ-то’, это былъ первый мастеръ того времени. Кром его, никто не сумлъ вотъ этого сдлать, а почеркъ ровный, отъ начала до конца. Такихъ часослововъ два только и есть: одинъ перешелъ черезъ мои же руки годовъ тому шесть, а теперь въ Москв, у такого-то, за другимъ я третій годъ сюда на ярмарку прізжаю, тутъ мн объ немъ все всти подавали и привезли-таки, наконецъ, изъ Екатеринбурга.
Я похвалилъ находку отъ души и замтилъ, что меня, однакожь, боле занимаютъ наши старопечатныя книги, потому что ихъ можно собрать, какъ замчательные образчики работы всхъ книгопечатень.
— Стало быть, толку ты не знаешь въ телятин, что сравниваешь какой-нибудь уставъ, либо хоть и полууставъ, съ печатною! Нтъ, настоящій охотникъ какъ взглянетъ на телятинку, такъ инно сердце защемитъ, ровно что родное, ровно съ твоихъ плечь шкуру сняли да написали на ней! На, полюбуйся,— сказалъ старикъ, сунувъ мн толстую книгу во весь листъ: — полюбуйся и печатью, что скажешь?
Я посмотрлъ и думалъ заслужить званіе большаго знатока, сказавъ, что она вышла во Львов.
— То-то что нтъ,— отвчалъ онъ: — ты Правъ, наборъ одинъ, это матрицы львовскія, да отличіе есть въ ковычкахъ, тамъ простыя, а тутъ, вишь, съ головками. Это краковское изданіе, дорогое.
И при этомъ случа разсказалъ онъ мн цлый историческій эпизодъ о томъ, какъ и кто, и по какому случаю завелъ типографію во Львов, кто и когда въ Краков, какъ они ссорились межъ собой, мирились и братались, добывали одинъ у другаго, шрифтъ и матрицы, и прочее.
Я досталъ и свой толковый апокалипсисъ.— Вы, Андрей Алексевичъ, давали мн за него 300 руб., я тогда не хотлъ съ нимъ разстаться, возьмите, пожалуйста, если можно, теперь я охотно его отдамъ.
Онъ поглядлъ на меня, будто искоса, исподлобья, опустивъ об руки спокойно на столъ.— Сколько товарищей-молодцовъ у тебя было, спросилъ онъ: — что обобрали тебя? Никакъ ты сказывалъ трое?— Трое.— Такъ ты меня хочешь постричь въ четвертаго? Спасибо, тска. Тогда бы можно выкурить изъ насъ уксусъ этотъ, какъ онъ называется, четырехъ разбойниковъ! Какъ же такъ твой Долгай сжалился надъ тобой, воротилъ теб хоть одну вещь, а я теперь отберу?
Словомъ, какъ ни желалъ старикъ въ душ завладть моимъ сокровищемъ, но онъ и слышать не хотлъ о моемъ предложеніи, онъ далъ мн денегъ взаймы, книгу взялъ на сохраненіе, чтобъ отправить вмст со своими, запечатавъ ее и надписавъ обертку своей рукой на мое имя.

IV.
ОБОРОТЛИВЫЙ ЧЕЛОВКЪ.

Тяжело и тсно жить въ губерніи оборотливому и предпріимчивому человку, нтъ ему простора расходиться, сплетни облепятъ кругомъ, какъ рпьи, и молва такая разбжится по всему свту, что хоть брось. Въ столицахъ — иное дло: тамъ притонъ оборотливому человку и поприще, кругомъ народъ смняется, одинъ вытсняетъ и заступаетъ на пути другаго, и что ни день у Бога, то нападешь на свжаго человка, на новичка, на неука, или по просту на дурака, которому не пошло впрокъ ни отцовское наставленіе, ни материнское благословеніе, ни сотни примровъ, какъ въ очью диво совершается, люди на хитрости подымаются. Годится на это конечно и Москва, много, сказываютъ, олуховъ и тамъ на добраго ловца набгаютъ, и есть ину пору что изъ нихъ выжать, но старушка все какъ-то себ на ум, она службы не знаетъ, живетъ спокойно въ отставк, не мечется, не суетится, не ловитъ бсенка за хвостъ, а мелетъ свою между и знаетъ не только кой-что о томъ, что во всхъ концахъ гнзда ея длается, а знаетъ и счетъ прихожанамъ въ своихъ сорока сорокахъ приходахъ. Питеръ иное дло: послдняя копейка ребромъ, а концовъ сводить некогда, за службой, недосугомъ. Питеръ давно счетъ потерялъ кочевымъ дткамъ своимъ, поэтому онъ посемейныхъ списковъ не ведетъ, живетъ въ обтяжку и гоняется по улицамъ словно въ угар за…. за тмъ, что кому нужно. Тутъ только стань гд-нибудь, стой да оглядывайся — набжитъ на ловца зврь, не справа, такъ слва, самъ наскочитъ.
Вотъ, напримръ, въ этомъ дом пріятельскій вечеръ: покои прекрасно освщены, зеленыхъ столиковъ раскинуто съ десятокъ, люди веселятся, а подъ часъ и сердятся, коли судьба противъ шерсти проведетъ рукой, тутъ разносятъ чай, плоды, вино, хозяинъ человкъ очень почтенной наружности, по виду и разнымъ примтамъ долженъ быть, кажется, услужливый и заслуженный человкъ, съ большимъ всомъ и вліяніемъ, онъ нуженъ людямъ, но, кажется, и ему люди нужны, и знаетъ онъ ладъ и толкъ во всемъ. Онъ подходитъ туда и сюда, за панибрата съ вельможами (мы здсь, по незнакомству, встрчаемъ и называемъ людей по платью), хозяинъ разваливается, подсвъ къ тому или другому, пошутитъ, пожелаетъ счастья, встанетъ съ большимъ самодовольствіемъ и съ пріятной улыбкой, подойдетъ ловко и непринужденно къ другому столу, попотчуетъ гостя, но не всякаго безъ разбора, а по достоинству и надобности, тамъ позабавитъ третьяго небольшой былинкой въ лицахъ, разсмшитъ четвертаго удачнымъ острымъ словцомъ и пойдетъ, уладивъ все, на свое мсто, потому что всегда дома садится пятымъ, и, стало бытъ, повременамъ выходитъ и тогда не забываетъ, что онъ хозяинъ. Безъ хозяина нтъ и гостей, нтъ и общества.
Что же вы думаете, какого рода этотъ вечеръ? Если хозяинъ даетъ много такихъ вечеровъ въ году, то долженъ быть довольно зажиточенъ, подумаете вы. Но, господа, быть зажиточнымъ и много проживать, это не одно и то же, и то и другое сбыточно по себ, независимо одно отъ другаго.
Хозяинъ распорядился относительно этого вечера вотъ какъ: онъ встртилъ за нсколько дней у пріятеля неловкаго и очень скромнаго человка, который садился только на уголокъ стула, а чаще того стоялъ и молчалъ. Оборотливый человкъ тотчасъ накинулъ на него глазомъ и, угадавъ съ перваго взгляда, что это прізжій изъ губерніи, который ищетъ мстечка, выбралъ приличное время и подошелъ къ нему знакомиться.
— Вы, я слышу, недавно къ намъ пожаловали?
— Да-съ, я пріхалъ въ среду, въ дилижанс.
— А, въ дилижанс! это хорошо, удобно и неубыточно. Тсновато, и общество не всегда отборное.
— Нтъ-съ, ничего…
— Да, я знаю, это ничего, я такъ только говорю. Напротивъ, это весьма, весьма похвально (молодой человкъ обязательно поклонился). Что же, вы, я полагаю, мсто ищете? Мн милый хозяинъ нашъ сказывалъ, онъ принимаетъ въ васъ большое участіе.
— Да-съ, я бы очень желалъ… изволите видть, я служилъ уже пятнадцать лтъ въ губерніи… состояньице маленькое есть, но тамъ ходу нтъ никакого, поощреній нтъ никакихъ…
— Правда, правда, — сказалъ оборотливый человкъ, а самъ подумалъ: — ого, этотъ не уйдетъ!
— Да-съ, а сами изволите знать, лестно служить со всмъ усердіемъ и безкорыстною ревностью, изъ одной чести, гд по крайности есть что-нибудь въ виду, не поврите: у насъ, особенно ‘при ныншнемъ начальств, иной такъ и въ могилу ляжетъ и семейство большое оставитъ, даже безъ всякаго знака отличія.
— Предосудительно, прискорбно! вы правы. Послушайте, я очень уважаю нашего почтеннаго хозяина, и, — извините меня, — я объясняюсь прямо’ отъ души, я полюбилъ и васъ.
Молодой человкъ обязательно поклонился, тотъ подалъ ему руку и, свъ самъ, съ трудомъ усадилъ его подл себя, чтобъ говорить не такъ звучно, между тмъ первый, будто сложенъ былъ на пружинахъ, все порывался на вытяжку, а второй безъ обиняковъ осаживалъ его рукой…
— Я полюбилъ васъ и желаю вамъ добра. Но есть ли у васъ связи, доброжелатели, покровители? Безъ этого вы здсь ничего не достигнете.
— Нтъ-съ, никого почти нтъ.
— Ну, безъ этого нельзя, почтеннйшій, тутъ безъ этого ни шагу. Хотите, я введу васъ и познакомлю съ людьми, которые могутъ много для васъ сдлать, съ которыми вамъ весьма полезно сойтись… сидите, сидите,— продолжалъ онъ, наложивъ полновсную руку покровителя на колни искателя наградъ и отличій: — сидите и не показывайте вида, что мы съ вами говоримъ о такомъ предмет, и даже посл никому объ этомъ не говорите, это останется между нами. Я вамъ дамъ весьма полезный совтъ: достигайте своей цли насущными путями, какъ и гд случится, но знайте сами объ этомъ — одна грудь да подоплка, какъ говорится по-русски — это не для другихъ. И такъ, я сведу васъ охотно со многими — и насчиталъ ему съ полдюжины звонкихъ именъ, отчествъ, званій и прозваній, сильно ударяя на чинъ и званіе покровителей: — приходите ко мн въ четвергъ, они вс будутъ у меня… то есть я могу созвать ихъ нарочно для васъ: они мн пріятели. Вотъ вамъ моя карточка, тутъ есть адресъ мой.
Предупредительность эта обязала молодаго человка до восхищенія. Вотъ, думалъ онъ, говорятъ, въ Питер чужой человкъ что въ лсу: нашелся же на мое счастіе человкъ безкорыстный, услужливый, снисходительный, который полюбилъ меня за одну наружность мою… тутъ онъ скромно осмотрлъ себя съ носковъ и до плечъ — выше не могъ онъ взять глазомъ, — вздохнулъ, поднялъ голову и прошелся.
Когда стали расходиться, то обязательный человкъ тутъ какъ тутъ, спустился по лстниц рядомъ съ новымъ знакомцемъ своимъ, предложилъ отвезти его домой на своихъ пролеткахъ, — онъ держалъ своихъ лошадей, — и дорогою сказалъ, какъ будто мимоходомъ, и притомъ разлакомивъ попутчика еще боле своимъ всесильнымъ покровительствомъ: — Только вотъ что, я вамъ долженъ сказать прямо, откровенно, какъ я это всегда длаю, что я человкъ небогатый, я охотно помогаю всякому, но не могу взять на себя всхъ расходовъ по такому длу. Пригласить такихъ людей, хоть они мн и пріятели, такъ надобно устроить порядочный вечеръ, вы должны мн пособить, сдлаемъ складчину, можетъ быть, и вы также человкъ небогатый, такъ я разорять васъ не хочу, дайте что-нибудь, напримръ, хоть сотню цлковыхъ…
Какъ тутъ быть, какъ отказаться отъ такого покровительства — и даже какъ отказать такому покровителю? Деньги были вручены тутъ же, на дрожкахъ, и покровитель, несмотря на потемки, опытнымъ глазомъ своимъ пересчиталъ сколько или около чего осталось въ бумажник саратовца. Подобныя свднія могли быть полезны для будущихъ соображеніи.
Вотъ происхожденіе того пріятельскаго вечера, о которомъ мы говорили выше. Бдняка представили, пробормотавъ сквозь зубы, чего никто не разслышалъ, человкамъ двумъ, тремъ со звздой, которые кивнули въ отвтъ на это такъ искусно головою, что даже не согнули шеи, затмъ нашъ прізжій сидлъ гд-то около печи, во весь вечеръ, при подробномъ описаніи коего мы даже забыли указать на этого втораго хозяина и невиннаго виновника пира.
Случай этотъ доказываетъ, что нашъ оборотливый человкъ удилъ все, что плыветъ, не брезгалъ и малымъ, гд нельзя было добыть большаго, но иногда судьба была къ нему гораздо снисходительне, и онъ умлъ этимъ пользоваться, какъ видно изъ слдующаго.
Въ столицу пріхалъ повренный какой-то княгини или графини, протранжирившей все добро свое въ классической, изящной Италіи и желавшей наложить руку на послднее родовое достояніе свое, на прекрасное, хотя и разстроенное имніе въ 1000 душъ, состоявшее въ западныхъ губерніяхъ. Оборотливый человкъ всегда зналъ, что длается въ свт, и узнавъ объ этомъ случа въ свое время, освдомился подъ рукой обо всхъ обстоятельствахъ дла’ которое нашелъ удобнымъ и сподручнымъ — а потому и подослалъ немедленно врнаго человка къ повренному, чтобъ этотъ обратился къ нему, какъ къ человку съ всомъ, съ деньгами и со связями.
— Я найду вамъ покупщика, сказалъ пріятель нашъ:— найду, пожалуй, завтра же, а вы знаете, что это теперь нелегко, денегъ нтъ ни у кого, это общій грхъ нашего вка. Но у моего покупщика деньги наличныя, это человкъ не обыднный, вы увидите, что съ нимъ можно сварить кашу.
Неопытный полякъ благодарилъ и по привычк кланялся очень униженно, полагая, что говоритъ съ человкомъ и важнымъ, и дльнымъ, и надежнымъ, какъ его въ томъ предварительно уврили подручники и прикормленники перваго.
Оборотливый человкъ веллъ придти къ себ поляку и принести документы. Разсмотрвъ ихъ быстрымъ взглядомъ дльца и знатока, онъ сталъ торговаться на совсть, увряя, что если дло кончено будетъ между ними, то можетъ считаться конченнымъ и съ покупщикомъ.
— Двсти семьдесять тысячъ!— сказалъ онъ наконецъ: — конечно, это деньги большія, но имнье стоитъ этого, безспорно. Хорошо, только уговоръ лучше денегъ, какой куртажъ вы мн положите?
— А не знаю, пане — отвчалъ тотъ: — я сказалъ южь остатню цну — панъ пыталъ по совсти, не мое, графске, а пани грабина не позволяла уступиць.
Посл непродолжительнаго разговора, ршено было, при такихъ обстоятельствахъ, накинусь 10,000 и положить маклаку за продажу по пяти копеекъ съ рубля. Маклеръ случайно уже дожидался въ другой комнат, договоръ написанъ, подписанъ и записанъ.
На другой день является и покупщикъ — человкъ такого почтеннаго вида, хоть и не старъ еще, съ такими знаками отличія и съ такимъ умомъ и честностію на язык, что простофиля-повренный, заключивъ и съ нимъ предварительное условіе, донесъ на другой же день графин, что дло кончено, а она тотчасъ же на этотъ счетъ дала нсколько новыхъ баловъ и обдовъ. Въ договор съ оборотливымъ человкомъ сказано было, чтобъ выдать ему пять со ста, или 14,000 руб., немедленно по внесеніи покупщикомъ первыхъ денегъ, потому что вся сумма была разсрочена, съ разными закорючками и оговорками, на нсколько пріемовъ. Каждая статья договора подвинчена была неустойками, несоразмрно-великими. Наконецъ, покупатель внесъ первую плату, маклакъ тутъ же взялъ свои 14,000, при обоюдной росписк на условіи, что дло кончено, другъ на друга искать не будутъ, а предоставляется каждому искать могущіе произойти убытки по законамъ, съ виновнаго.
Оборотливый человкъ пошелъ, раскланявшись, домой, далъ нсколько великолпныхъ вечеровъ, обилъ гостиную малиновыми обоями съ золотомъ и купилъ преотличную новую карету.
Покупщикъ, занявшій собственно для этого оборота тысячъ двадцать, черезъ три дня поссорился съ повреннымъ, потребовалъ съ него по разнымъ статьямъ 100,000 неустойки, тотъ поздно увидлъ промахъ свой и посовтовавшись съ знающими людьми, сколько ни плакалъ и ни вертлся, а возвратилъ деньги сполна, понесъ стало-быть 14,000 убытка, отданныхъ маклаку ни за что, ни про что, и еще радъ-радшенекъ былъ, что развязался. Вся мнимая покупка эта устроена была собственно съ тмъ разсчетомъ, чтобъ сорвать этотъ куртажъ.
Скупить сомнительные, дешевые векселя и надуть ими кого-нибудь, скупить дешевые, тайные векселя матушкина сыночка, или взять ихъ на сдлку и, собравъ вс, приступить внезапно, угрожая, въ случа совершеннолтія ребенка, тюрьмой, или по крайней мр шумомъ и безславіемъ, и заставить отчаяннаго старика-отца идти, какъ афферистъ выражался, на акомодацію, сорвать при случа отсталаго, или взять слазу, купить по сходне тяжбу и выходить ее по связямъ и знакомству, подбить отчаяннаго и несчастнаго во всхъ отношеніяхъ страстнаго писателя, объявить книгу подъ звучнымъ и очень длиннымъ заглавіемъ, взявъ на себя издержки, а слдовательно, и сборъ подписки, пригласить затмъ подписчиковъ, собрать деньги и раскланяться, уговорить лестію и подстрекнуть самолюбіемъ богатаго невжду издать отъ своего имени книгу, чтобъ прославиться писателемъ, подбить на это въ нсколько пріемовъ слабоумнаго и тщеславнаго писаку, а затмъ, отложить самое изданіе подъ разными предлогами, учредить общество на паяхъ для выработки круглыхъ тканей, искусственной свиной щетины, желзной бумаги и бумажнаго кровельнаго желза — собрать деньги и раскланяться съ обществомъ, учредить сборъ для какой-нибудь благодтельной, человколюбивой, богоугодной цли, заставивъ, разными происками, покровителей собирать подписки у обязанныхъ ими, и проч.,— все это было стихіею жизни оборотливаго человка. Для чина, состоялъ онъ членомъ какого-то заведенія, и неоднократно находилъ случай отличаться необычайными подвигами ревности, усердія и самоотверженія. Словомъ, вс привыкли знать и видть оборотливаго человка въ какомъ-то наружномъ почет, съ громогласною, положительною рчью въ широкихъ устахъ, вс привыкли къ тому, что онъ живетъ хорошо, открыто, проживаетъ много, что жена его щеголяетъ и мотаетъ еще боле, а какъ привычка вторая природа, то разв изрдка только кому-нибудь приходило въ голову спрашивать, откуда у этого человка все берется? Но за то каждый разъ, когда вопросъ этотъ случайно былъ предлагаемъ, отвтъ оставался за собесдникомъ. Промышленный геній нашего аффериста былъ Протей, котораго трудно было поймать съ поличнымъ, который умлъ добыть честь и деньги изъ всего, даже изъ подслушаннаго случайно разговора, или изъ нечаянной встрчи на улиц съ незнакомымъ человкомъ.
Человкъ этотъ, котораго мы описали, былъ родной братъ Андрея Алексевича, Григорій Алексевичъ, но онъ прозывался не Ахтубинцевъ, какъ ддъ и отецъ, и братъ его, а Ахтубинскій. Онъ нашелъ, при самомъ начал своего поприща, что барину такое прозваніе будетъ приличне.

V.
О ТОМЪ, О СЕМЪ, А БОЛЬШЕ НИ О ЧЕМЪ.

Молодой путникъ нашъ, обокраденный поститель ярмарки, сидя вечеромъ у Андрея Алексевича, какъ объ этомъ сказано было выше, долго не ршался заговорить съ Нимъ о брат его съ семействомъ, но наконецъ, собравшись съ духомъ, сказалъ: — я встртилъ здсь нечаянно родныхъ вашихъ, но они меня не видали. Какимъ образомъ они попали сюда?
— Такъ ты видлъ ихъ! Да, либо коврикъ-самолетъ, либо сапоги-самоходы занесли. Братъ, прости Господи, на новаго деревяннаго коня слъ, и погоняетъ шибко, да не знаю, повезетъ ли. Говоритъ, имніе покупаетъ тутъ, добра ждать отъ этого нечего: какой-нибудь бдняга сядетъ по уши, либо спохватится шапки, когда головушку сымутъ. Что жь, ты и не казался на глаза?
— Нтъ, зачмъ же мн? я его и не видалъ, я только встртилъ въ рядахъ… то есть Анну Герасимовну и…
— Ну да, знаю, И хорошо сдлалъ, спасибо. Ину пору не поглядвъ въ святцы, да и бухъ въ колоколъ, оно и не кстати. Я самъ было прошлаго года, встртивъ брата съ невсткой нечаянно въ Торжк, посл долгой разлуки, забылся: обрадовавшись сдуру, прости Господи, кинулся было къ нимъ: — ахъ-де вы мои… да и попался, какъ баба съ квасомъ! А ты знаешь, какъ у насъ въ Мотылев баба съ квасомъ попалась?
— Нтъ, не знаю.
— Ну, такъ слушай, — продолжалъ старикъ: — лучше станемъ точить лясы, чмъ досаждать другъ другу пустяками. Мотылевъ, какъ извстно теб, у насъ славится квасами, ну, вишь, беремъ не мытьемъ такъ катаньемъ. Случись въ глушь эту захать гостю такому желанному что весь околотокъ сбжался: и плошки тутъ, и псни тутъ, и трехъ сапатыхъ мереньевъ привели, устроили на скорую руку конскую ярмарку, и выставку издлій сочинили на одинъ шабашъ, кто соху притащилъ, кто борону, кто смоленской крупы, купленой на фунты въ рядахъ, кто поярковую шляпу съ кучера снялъ, да варешки — все, говорятъ, наше, все русское. Ну, ладно. Вотъ и подготовили на рынк самую бойкую квасницу, чтобъ именитому гостю отвдать у нея знатнаго квасу, какъ изволитъ пойти смотрть ярмарку. Это, по мннію начальства, могло послужить для поддержанія нашего кваснаго промысла, да и все-таки хоть въ губернскихъ вдомостяхъ напечатаемъ, что изволилъ-де на базар у Афимьи Нахраповой собственноручно квасу отвдать. Подготовивъ все, одвъ бабу въ ситцевую кофту и въ новый передникъ, да привсивъ ей къ чану чистый луженый ковшъ, городничій разъ пятнадцать прибгалъ къ ней, что какъ-де только соблаговолитъ гость поднести ковшъ къ устамъ, то кричи ура, что мочи есть, а вы кругомъ подхватывайте! Баба наша родясь въ мушкатерахъ не служила, кричать ура не случалось ей, да и великихъ господъ не видывала, не бесдовала съ ними, а тутъ наукой этой да строгимъ наказомъ еще боле сбили ее съ толку, она, голубушка моя, какъ только гость поднесъ ковшъ ко рту, оробла, забылась, да сдуру какъ заоретъ на всю ярмарку караулъ!! Да вдь голосокъ какой, покрыла всю площадь’… Ура-то ей кричать родясь не приходилось, а караулъ случалось не разъ… Видишь ли, мой сердечный, такъ было и я невпопадъ обрадовался, а ты хорошо сдлалъ, что поудержался. Ну, покинемъ же все это,— продолжалъ онъ:— что же, демъ вмст, что ли?
— Пожалуй, демъ, — сказалъ я: — коли вы берете меня, до Москвы по пути, а тамъ что Богъ дастъ. Но какъ же мн быть теперь, какъ отпроситься? Вдь съ меня взяли подписку никуда не вызжать! Точно, будто я самъ себя обокралъ! Что это за народъ, — воскликнулъ я въ негодованіи: — куда тутъ двалась правда и совсть! Андрей Алексевичъ, неужто такъ всегда было и будетъ?
— Въ нашъ вкъ, — сказалъ старикъ: — то есть, когда я былъ молодъ, конечно, все было лучше. Въ т поры, братъ, даже и лстницы въ домахъ были пониже и поотложе, а двушки были поласкове, попривтливе и помиловидне ныншняго, а короче сказать теб, никакъ и * орхи хрупче были, нын и т что-то не по зубамъ стали, заскорузли. Вы теперь все толкуете о старой закваск, да о взяткахъ, да вы изъ-за великаго ума уже и съ толку сбились, кто даетъ и кто беретъ, не знаетъ, что такое взятка, а что благодарность, что неподкупный человкъ, а что взяточникъ. Коли у меня есть гд дло, такъ я бывало знаю, что дло не медвдь, въ лсъ не уйдетъ: его можно положить, или даже забыть безъ умысла, либо пустить другое напередъ, оно и лежитъ, молчитъ, и слова не молвитъ, а между тмъ, его же можно кончить и въ одинъ день. Коли я найду для себя старателя, и онъ лишній часокъ посидитъ, да кончитъ все, такъ разв намъ съ нимъ стыдно будетъ, коли я поблагодарю его пятью рублями, либо десятью? Сваты будемъ съ нимъ — и только, а грха тутъ нтъ. Вотъ иное дло, еслибъ я продалъ душу свою по ряду, за деньги, да поставилъ бы праваго виноватымъ, а виноватаго правымъ — ну, тогда вшай меня на любой берез. А разв это лучше, когда человкъ все-таки ничего даромъ не сдлаетъ теб, потому что на свт даромъ разв только подзатыльника дадутъ, хоть ты тамъ сколько ни краснобайствуй про доблестное безкорыстіе, да, а другой безъ ряду ничего не дастъ, и благодарности не знаетъ и знать не хочетъ? Разв это лучше, коли одинъ другому уже не вритъ боле ни на совсть, ни на честь, а въ задатокъ рвутъ пукъ ассигнацій пополамъ, чтобъ въ случа чего, не доставалось ни ему, ни теб? О пяти рубляхъ, за которые, бывало, цлый кафтанъ съ приборомъ справишь, и рчи нту: пора поговоркамъ о синичк да краснух давно миновалась нын толкуютъ только о бляночкахъ, сотнягахъ да тысченкахъ. Купи меня, такъ я твой, съ начинкой и потрохами, коли кто не дастъ больше тебя! Я знаю отъ стариковъ, что мсто мое наживное: а какъ и почему — не знаю, да и знать не хочу, да и разспрашивать объ этомъ опасно и совстно, я знаю напередъ, что по своей вол никто ничего не дастъ, знаю, что какъ ни биться, а къ вечеру напиться: либо тутъ, либо тамъ попадешься, — ну и пошелъ очертя голову, лишь бы протянуть до манифеста, либо умереть на половинномъ жаловань подъ судомъ, та же пенсія, все одно…
— Замололъ я, братецъ,— продолжалъ старикъ:— инно одышка взяла, дай отведу душу чайкомъ.
— Такъ демъ, коли такъ, дня черезъ три, не заботься о себ, я все улажу. Нын времена правдивыя, безкорыстныя, не бойсь, взятки не возьмутъ. Оставайся же у меня какъ солдатъ на посто. Аммуницію твою отбилъ непріятель, тише жить станешь съ хозяиномъ, не станешь буянить.
Старикъ протянулъ руку съ ложечкой къ кубышк, чтобъ выпить чашечку въ прикуску съ медкомъ, и необъятный рой мухъ облпилъ насъ такъ, что я отмахиваясь хмурился, онъ же только потряхивалъ слегка головой, приговаривая: ‘пейте, шьте на здоровье, будетъ и съ насъ, и съ васъ, только не топитесь, окаянныя!’ Говоря это, онъ бережно вынулъ нсколько полусонныхъ мухъ изъ меда, ставилъ ихъ одну за другою на ноги и прибавилъ посл, отираясь платкомъ: ‘отвяжитесь же, Господь съ вами, теперь не до васъ. Затмъ, мы проболтали до поздней ночи, зная, что я здилъ два года по матушк Россіи, какъ начинающій историкъ, статистикъ и археологъ, онъ много распрашивалъ меня, наставлялъ, поучалъ, подшучивалъ, — а затмъ мы, помолившись, весело и спокойно уснули.
Пожелавъ имъ спокойной ночи, мы должны воротиться далеко назадъ, чтобъ объяснить все оставленное досел въ пробл.

VI.
БАБУШКА И ВНУЧКА.

Подъзжая къ большому селу, молодой усталый путникъ въ военномъ сюртук тогдашняго покроя, съ отрадою смотрлъ на хлбосольные столбы дыма, на длинный рядъ блыхъ хатъ, а повременамъ взглядывалъ и на барскую усадьбу, которая красовалась на возвышенномъ холму настоящимъ дворцомъ, между крестьянскими избушками. Осень была сырая и холодная, упряжка велика, степь глуха и уныла. Ямщикъ остановился противъ низенькихъ камышевыхъ воротъ, у огороженнаго камышемъ же палисадничка, въ которомъ стояли еще блеклые остатки подсолнечниковъ и пшенички, и закричалъ хозяйку по имени. Ворота, въ поясъ вышины, растворились, кибитка въхала, и путникъ нашъ, выскочивъ, побжалъ съ большимъ удовольствіемъ въ избу. Здсь, конечно, не ожидали его особенныя удобства прихотливой жизни нашей: хатка тсная, полная ребятишекъ, лакомаго блюда нтъ, но все-таки это лучше дурной мокрой погоды, скучной дороги и тряской брички.
Не усплъ ямщикъ отложить лошадей, какъ съ барскаго двора прибжалъ запыхавшись человкъ, узнать кто пріхалъ, а вслдъ затмъ, просить его поскоре туда, гд, по словамъ посланца, сейчасъ садились за столъ. Прізжій поблагодарилъ и наказывалъ извиниться, сказавъ, что онъ въ дорожномъ и грязномъ плать, торопится хать, усталъ, не такъ здоровъ и проч. Но слуга, улыбнувшись недоврчиво и переступивъ съ ноги на ногу, сказалъ южнымъ нарчіемъ: ‘Нтъ ужь, сударь, сдлайте милость, пожалуйте, у нашего барина отъ хлба-соли отказываться нельзя, а то съ нимъ и не раздлаешься, онъ меня за это со свту сгонитъ’, и затмъ посланецъ отвсилъ два поклона сряду. Прозжій повторилъ было опять т же отговорки свои и думалъ отдлаться, но тутъ самъ хозяинъ избы вступился за честь своего барина и за участь посланнаго, въ случа неудачи. ‘Нтъ, батюшка баринъ’, — сказалъ мужикъ, стоя подл печи и опершись правымъ локтемъ на лвый кулакъ: — ‘нтъ баринъ, Господь съ тобой, иди, бда будетъ и теб, и мн, и всмъ намъ: тутъ и мста не найдешь!’
— Какъ такъ!— спросилъ офицеръ: — что же это значитъ?
— А то, пане, — продолжалъ мужикъ, поглаживая рукою сдые усы и бритую бороду: — что баринъ нашъ баринъ добрый, нечего сказать, дай Богъ ему много лтъ, да крутъ, не приведи Богъ крутъ, ты, Семенко, прости меня, — сказалъ онъ обратясь къ слуг, а потомъ продолжалъ: — никакой супротивности не потерпитъ, сегодня же еще и праздникъ у нихъ, дочь именинница. Тутъ разъ былъ такой же случай: вотъ какъ и ваша милость теперь пріхалъ, изъ военныхъ, изъ москалей, баринъ и прислалъ, вотъ хоть бы теперь его, Семенка: проси, говоритъ, кто ни пріхалъ, проси сейчасъ. Тотъ не пошелъ, нтъ да нтъ, и остался. Какъ вскинется баринъ нашъ на малаго: ‘пошелъ, говоритъ, не умешь кланяться, что ли? проси!’ Опять-таки не пошелъ офицеръ, говоритъ: поду дальше. Тутъ ужь никто и везти его не сметъ, вс разбжались, боятся, а малый не сметъ и домой казаться, сидитъ тутъ, глядь, другаго шлютъ, третьяго шлютъ, да все бгомъ… вдругъ и поднялся самъ, за обиду свою, какъ закричитъ: ‘коня!’ такъ, батюшки, по всей дворн, до самыхъ овчаровъ и свинопасовъ, дрожь и пробжала, ‘за мной!’ и поскакалъ, вся дворня за нимъ, кто какъ и въ чемъ попало. Офицеръ видитъ, что дло плохо, ушелъ въ избу, двери заперъ на крючокъ, нейдетъ оттуда и никого не пускаетъ: ‘застрлю’, говоритъ. Вотъ баринъ нашъ и расходился: ‘Бей въ трещотки на все село! Пожаръ! Притуленко горитъ!’ — а прозжій остановился у мужика Притуленка. Ударили въ трещотку, народъ сбжался. ‘Лей’, говоритъ баринъ: ‘лей въ трубу, заливай его!’ Тутъ знай подвозятъ, да подаютъ воду, а тутъ льютъ: и съ барскаго двора, и со всего села съхались, ослушаться не смютъ, бда! Подирудила вода нашего офицера въ мазанк, и ребятишекъ-то въ хат перетопили было. Какъ выскочитъ онъ оттуда, а вода за нимъ, ровно плотину прорвало, и сердце отлегло у нашего барина. ‘Качай его’, говоритъ, ‘на рукахъ, кричи ура! неси на барскій дворъ!’.
Тутъ другой гонецъ прибжалъ съ барскаго двора, вошелъ въ избу и, не успвъ перекреститься, поклонился прізжему и торопливо просилъ его пожаловать къ барину на именинный пирогъ: гости дожидаются. Подумавъ немного’ офицеръ взялъ фуражку, и какъ былъ полумокрый, въ грязи, отправился съ двумя присланными за нимъ встовыми къ помщику. На дорог встртила его еще коляска, хавшая также за нимъ.
Веселый, живой, дородный и рослый старикъ встртилъ гостя на широкомъ крыльц, кланялся, благодарилъ за честь и проводилъ въ покои съ такимъ радушіемъ, съ такою шутливою веселостью, что гость недоумвалъ, чмъ на все это отвчать. Его представили человкамъ двадцати гостямъ, старикъ водилъ его везд за собою подъ руку, цловалъ, а о род и племени прізжаго и рчи не было, потому что невжливо объ этомъ гостя спрашивать, его представляли какъ нежданнаго, а желаннаго дорогаго гостя, и только. Пошли къ закуск, а тамъ и къ столу. Шумная бесда, смхъ и хохотъ, разливное море, но двери на одну половину были притворены, и женщины, по тогдашнему обычаю, не показывались, въ т времена он выходили разв только иногда къ концу стола, съ кубкомъ въ рукахъ, съ поклономъ, на показъ гостямъ, и то если хозяинъ былъ очень веселъ и хотлъ почтить гостей, раскланявшись же, барыни и барышни тотчасъ опять уходили, и дверь за ними притворялась.
Нежданнаго и желаннаго гостя потчивали ровно на убой, а если за исправной дой его присматривали съ небольшимъ потворствомъ, заставляя только накладывать всего верхомъ на тарелку, но не принуждая съдать всего, то уже за питьемъ слдили съ неумолимою строгостью: кушаніями потчивали, а напитками насиловали. Онъ терплъ и обмогался до послдней крайности, надясь, что будетъ же всему этому конецъ, онъ разсчитывалъ по блюдамъ, скоро ли дло подойдетъ къ концу, но конца ршительно не было. Бутылки съ минуты на минуту росли числомъ, кравчіе наливали безпрестанно, а хозяинъ, между крикомъ, шутками и смхомъ, съ такою зоркостью и немилосердіемъ понуждалъ гостей то выпить, то допить, что бднякъ нашъ ршительно не зналъ куда дваться. Кром донскихъ винъ и греческихъ, въ особенности было въ ходу венгерское, а по промежуткамъ какая-то варенуха, жгучая, какъ огонь запеканка и легіонъ наливокъ, водицъ, шипучекъ и знаменитый медъ-спотыкачъ. Наконецъ, все обрушилось на гост: чувствуя, что онъ боле пить не можетъ, если не располагаетъ тутъ же растянуться, онъ пытался уже разъ-другой выплеснуть рюмку то въ тарелку, то на полъ, но отъ строго нашколенныхъ кравчихъ не было никакого отбоя, ни спасенія, они наливали опять рюмку почти налету, и гостю было не легче. Хозяинъ сталъ замчать, что желанный гость худо пьетъ, старикъ расшумлся, вскочилъ, двое слугъ, по заведенному въ такихъ случаяхъ осторожному обычаю, подхватили его подъ руки, онъ подошелъ къ гостю и сталъ его упрашивать и заклинать выпить свою рюмку. Тотъ долго отговаривался, чувствуя, что у него голова уже давно пошла кругомъ: наконецъ, онъ ршился, видя, что нтъ средствъ отдлаться, но только съ уговоромъ, чтобъ это была послдняя. Не усплъ онъ однакожь ее опорожнить и поставить, какъ она была ужь налита вровень съ краями, будто зачарованная, а хозяинъ стоялъ по прежнему и кланялся неотступно, увряя, что гость не выпилъ рюмки и ссылаясь притомъ на всхъ сотрапезниковъ, какъ на свидтелей. Едва будучи въ силахъ связно отвчать, но сохранивъ еще столько разсудка, чтобъ понять свое положеніе, прозжій отказался на отрзъ и не поддавался уже ни на какія убжденія.
Тогда хозяинъ, выпрямившись, закричалъ: ‘Именинницъ сюда! Бабушку и вгіучку’! Бабушку и внучку’! И прозжій, у котораго и безъ того все ходило кругомъ, не усплъ опомниться, о чемъ идетъ рчь и что надъ нимъ дется, какъ дверь на женскую половину растворилась, и оттуда показалась старуха лтъ подъ сотню, въ темной шелковой исподниц и шуга, съ чернымъ парчевымъ платкомъ на голов, ее вели подъ руки старая дворовая женщина и внучка ея, дочь хозяина-вдовца. Поступь старушки, поднятая голова, неподвижные глаза и выставленные впередъ пальцы на рукахъ, показывами, что она не видла ни эти. Внучка, скоросплочка лтъ шестнадцати, была до такой степени свжа и миловидна, что хмльные гости, у которыхъ уже семерило въ глазахъ, отъ всей души сладко улыбались и большею частью безуспшно пытались привстать, или раскланивались пренизко то на ту, то на другую сторону, не зная наврное откуда представилось имъ это обаятельное видніе. Внучка бережно поддерживала бабушку, легонько переставляла ножки, зардлась вся, когда стала приближаться къ столу, къ кругу мужчинъ, и была, повидимому, въ большомъ недоумніи, какъ ей быть, вскинуть ли немного глазки наверхъ, на бабушку, чтобъ по навыку предугадать всякое движеніе ея и предупредить его своею помощью, или ужь идти, отдавшись на произволъ судьбы, потупивъ глаза, покрытые дрожащими, какъ живчикъ, вками. Медленно приближалось шествіе это на зовъ хозяина: ‘сюда, сюда, бабушка’! и представляло разительную, чудную картину. Отжившая, столтняя, слпая бабушка, и рядомъ съ нею едва разцвтающая шестнадцати-лтняя внучка, полная благодатной, младенческой красоты и пышной двственной прелести.
— Сюда, бабушка!— кричалъ багровый въ лиц хозяинъ, стоя подл упрямаго гостя и наложивъ на него всею тяжестію неуравновшеннаго тла желзную руку свою: — вотъ у насъ какой гость, безчеститъ домъ мой, ругается надъ хлбомъ-солью моимъ, хочетъ опозорить радостный пиръ мой, не пьетъ! Становись, бабушка, на колни, проси! Ганна, чего смотришь, становись, проси!
Внучка, испуганная грознымъ голосомъ отца, вздрогнула, взглянула на него быстро и въ ту же минуту опустилась на оба колна, бабушка, поддерживаемая съ одной стороны ею, пошатнулась, но внучка, поднявъ руки, успла помочь ей, об стояли передъ упрямымъ гостемъ на колняхъ, низко кланялись ему, сложивъ руки на груди ладонями, что внучка исполнила торопливо, увидвъ, что бабушка такъ сложила руки. За ними стояла старая няня, во весь ростъ, но также кланялась. Бабушка прочитывала сиплымъ, грубымъ и громкимъ голосомъ, какъ изъ могилы, убждая гостя не безчестить хозяина, ребенокъ вторилъ ей, лепеталъ что-то шевеля губами, бабушка смотрла во вс глаза и ничего не видала, внучка потупила очи, будто молилась, но карія зницы южной славянской крови метали искорки изъ-подъ длинныхъ темнорусыхъ рсницъ.
Гость, въ которомъ загорлось было крутое негодованіе, былъ, однакожь, внезапно побжденъ, онъ схватилъ стаканъ, вмсто рюмки, закричалъ: ‘лейте, что хотите’! и выпилъ за здоровье бабушки, выпилъ другой за здоровье внучки, выпилъ третій, обнимаясь съ хозяиномъ, при общихъ восклицаніяхъ восторга, и впослдствіи уже ничего боле не могъ припомнить. Какъ внучка, по приказанію отца, обходила посл вокругъ стола съ няней, подносила каждому гостю и цловалась съ нимъ, это прозжій нашъ видлъ во сн, не то слышалъ отъ кого-то, но самъ ничего не понималъ.
Видя впослдствіи передъ собой, во сн и на яву, бабушку и внучку, на колняхъ, онъ добивался у памяти своей, чмъ и какъ все это кончилось? Но ничего не могъ распутать. Образъ старушки, въ темномъ плать, подъ темнымъ платкомъ съ золотыми цвтами, исчезалъ мало-по-малу передъ очами мутной памяти его въ какомъ-то неясномъ туманстанъ и обликъ внучки, въ свтломъ, яркомъ плать, съ распущенными косичками и съ какою-то повязкою на голов, все ярче выступали впередъ, и умильно сложенныя ручки долгое время носились передъ нимъ по воздуху. Вс похожденія эти казались ему какою-то сказкою или грезой, кресла съ высокими пуховыми подушками, которыя покрыты были шитою въ тамбуръ кисеей, на розовыхъ чехлахъ, другая утварь дубовая, или выкрашенная яркой масляной краской, стулья и диваны обитые кожей, гвоздиками о мдныхъ высокихъ шляпкахъ, постели, какъ стоги сна, одяла и подушки съ широкими подзорами и оборками, пуховики рыхлые, кровати огромныя, похожія на старинныя линейки, съ четырьмя столбиками и занавсками на кольцахъ… путнику чудилось, что онъ захалъ было въ какое-то сказочное царство, и если столтняя старуха казалась ему выходцемъ съ того свта, то свженькое личико внучки напоминало опять этотъ живой міръ и оставляло еще въ большемъ недоумніи.

VII.
НАДЕЖДА И УКРАЙНА.

Но пора докончить эту вставочную картину и перейти къ нашему разсказу.
Черезъ нсколько времени, полкъ, въ которомъ служилъ офицеръ этотъ, сталъ невдалек отъ черезчуръ хлбосольнаго потомка генеральнаго судьи бывшаго малороссійскаго войска, желанный гость возобновилъ знакомство свое и безъ памяти влюбился въ Ганнусю. Старикъ умеръ, сильно разстроивъ имніе, на кіевскихъ контрактахъ онъ не разъ закупалъ все наличное шампанское, сколько его было, до послдней бутылки, только для того, чтобъ принудить польскихъ пановъ кланяться ему и принимать отъ него въ подарокъ шампанское цлыми ящиками, онъ не уступалъ его за деньги никому, а безъ шампанскаго, при обычномъ на контрактахъ образ жизни, нельзя было обойтись, нельзя было кончить ни одной порядочной сдлки. Такъ, этого достигалъ старикъ, гордые паны смирялись, кланялись ему и принимали подачку, но, имніе было разорено. Сироту, согласно съ желаніемъ ея, отдали наконецъ, посл долгихъ споровъ и перекоровъ, за желаннаго, и они жили очень счастливо года два, тогда она овдовла, оставшись съ малолтнею дочерью. Мужъ ея былъ добрый, хорошій человкъ, она любила его какъ умла и оплакала отъ души. Если мы вспомнимъ, какъ она прелестна была въ роковой для покойника день, когда рядомъ съ бабушкой стояла передъ нимъ на колняхъ, то, можетъ быть, пожелали бы услышать, что изъ нея вышла примрная во всхъ отношеніяхъ жена, мать и хозяйка, но мы должны говорить правду, что и какъ было: изъ нея ровно ничего не вышло. Дурныхъ свойствъ и наклонностей въ ней почти не было, но и особенно хорошаго также. Ничтожество ея еще боле оказалось, когда она вскор, стараніями и убжденіями цлой дюжины родственницъ, отдала вторично руку Григорью Алексевичу Ахтубинскому. Онъ захалъ въ тотъ край, собственно чтобъ поискать богатой невсты, съ независимымъ состояніемъ, встртивъ неудачи, онъ, недолго думавъ, ухватился за первый представившійся ему случай, въ полной надежд, впрочемъ, получить порядочное имніе, потому что всякая вдова или невста, у которой есть что нибудь своего, или даже какіе нибудь виды и надежды на наслдство, всегда слыветъ богатою невстой — до дня свадьбы. Я сказалъ уже, что имніе было крайне разорено и въ долгахъ, сверхъ того, братья обидли Ганнусю, и ей достался самый бдный участокъ. Григорій Алексевичъ вскор привелъ его, однакожь, въ совершенный порядокъ, то есть, поршилъ, продалъ остатки, обманувъ долгами кого могъ, промоталъ остальное то на мст, то въ Москв, и, нашедъ, что въ Петербург выгодне морочить народъ и занимать притомъ порядочное мсто, перешелъ туда на жительство.
Ганнуся, Анна Герасимовна, вышедшая въ первый разъ замужъ почти ребенкомъ по душ и по тлу, погрузилась въ такое безчувственное равнодушіе посл вторичнаго брака своего, что никогда и ни въ чемъ не прекословила мужу, не огорчалась его родомъ жизни и поступками, не желала и не требовала ничего, кром разв нкоторыхъ удобствъ жизни, то есть, нарядовъ, кареты, хорошихъ и теплыхъ покоевъ, нсколькихъ лакомыхъ блюдъ, кофе и толпы двокъ для услугъ. Остальное ей все было ни по чемъ. Дтей у нея боле не было, дочь свою любила она, но любила съ такою ничмъ невозмущаемою холодностью и беззаботностью, что двушка во всхъ отношеніяхъ предоставлена была произволу судьбы. При такихъ отношеніяхъ, казалось, нельзя было бы ожидать многаго отъ этой судьбы, но природа нердко шутитъ, впрочемъ, совсмъ не на шутку, по своему, и образуетъ изъ человка, при всемъ стараніи воспитателей, пустоцвтъ, и наоборотъ, производитъ наперекоръ имъ алмазъ въ самородной кор. Скажутъ: ‘вроятно, въ первомъ случа при стараніи не было умнья’, можетъ статься, это ршить трудно, но дочь Анны Герасимовны, Надя, превзошла вс надежды матери, у которой, впрочемъ, можетъ быть, въ этомъ отношеніи и не было никакихъ положительныхъ надеждъ. ‘Маменька, комаръ укусилъ’, пропищитъ, бывало, баловень-дочка, и маменька, чтобъ отвязаться отъ докучливаго ребенка и забавить его, велитъ двкамъ ловить по саду и казнить комара. Поймаютъ одного, принесутъ, чтобъ двочка казнила его, такъ нтъ, говоритъ, это не тотъ. Побгутъ за другимъ, и такимъ образомъ это продолжается, покуда не вздумается ребенку признать того комара, который его укусилъ. По одному этому образчику можно судить о воспитаніи Нади: чего же можно было ожидать отъ ребенка, когда онъ, къ тому еще, постоянно находился на рукахъ у двокъ, которыя то поперемнно его баловали, то стращали, то мучили, то заставляли лгать матери, то сами его облыгали, когда Надя только и слышала отъ нихъ, что будетъ красавицей и богатой невстой… между тмъ, однакожь, хотя только одно первое изъ этихъ предсказаній исполнилось, но за то мнимое богатство съ избыткомъ вознаградилось качествами ума и сердца.
У великорусскаго племени лицо круглое, плосковатое, носъ, какъ пишется и на всхъ безъ изъятія паспортахъ, средній, глаза срые, различныхъ оттнковъ, волосы русые, нердко свтлые, женщины плотноваты. Въ Малороссіи вы видите лица боле продолговатыя, губы тонкія, съ особеннымъ выраженіемъ, носъ дугою, глаза каріе, волосы темнорусые, каштановые, или даже черные, станъ боле гибкій. Удачная смсь обоихъ племенъ рождаетъ очень благовидныхъ мужчинъ и пригожихъ двушекъ, какъ, вроятно, всякому случалось видть на дл. Надя принадлежала именно къ этому числу. Въ умственномъ же и нравственномъ отношеніяхъ, она развилась сама собою, какъ Богу было угодно, и притомъ такъ внезапно, что нельзя было не дивиться этому даже тмъ, которые видли ее каждый день. Мать, конечно, этого не замтила, но дворня любовалась барышней своей и говорила: ‘что это, какая она стала разумная!’
Надя побыла года два въ образцовомъ пансіон, это правда, но обстоятельство это само по себ, какъ легко можно вообразитъ, никогда бы не сдлало изъ нея того, что изъ нея вышло, еслибъ благодатная природа не занялась впослдствіи своей любимицей. Когда пришло это роковое время развитія, то все, что Надя до того вытвердила безсознательно наизустъ, для экзаменовъ, все это быстро заняло свое мсто въ голов, озарилось внутреннимъ свтомъ разумнаго сознанія и связалось непрерывною цпью понятій: душа ея прозрла, согртая чувствомъ и мыслію! И переворотъ этотъ совершился такъ спокойно и безмятежно, будто все осталось въ старомъ вид и порядк, и будто даже и сама Надя ничего объ этомъ не знала. Такое явленіе сбыточно только въ кроткой двственной душ, въ мужчин неминуемо должно бы оно сопровождаться переломомъ бурнымъ и опаснымъ.
Отчимъ заботился мало о падчериц своей, но надо сказать правду, все таки гораздо боле матери. Онъ понималъ, что ее должно будетъ показывать въ свт, и потому иногда, хотя мысленно, заботился о томъ, чтобъ не слишкомъ стыдно за нее было, иногда ему было даже пріятно думать, что она будетъ оживлять нсколько домъ, — а наконецъ, какъ человкъ, который на всемъ строитъ замыслы и готовится къ оборотамъ, Григорій Алексевичъ посщаемъ былъ также какою-то темною надеждой, что падчерица должна поправить современемъ ихъ состояніе черезъ выгодный бракъ, т. е. или посредствомъ богатства, или же посредствомъ связей. Когда у него блеснула эта мысль, то онъ сталъ къ Над гораздо добре, обрадовалъ ее фортепьяннымъ учителемъ и распускалъ подъ рукою слухи о помстьяхъ ея въ Екатеринославской и Полтавской губерніяхъ. Привыкнувъ вообще къ холодному, но не дурному обращенію родителей, она не находила въ немъ ничего особеннаго, любила ихъ отъ души и была всмъ довольна, при соединеніи кротости и спокойствія матери, у которой, однакоже, эти качества развиты были почти до тупоумія, — съ умомъ и чувствомъ покойнаго отца, сиротка отъ природы не имла никакихъ особыхъ притязаній, довольствовалась тмъ, что было и какъ было — и угождала этимъ какъ на бездушное спокойствіе матери, такъ и на безпорядочный и безтолковый образъ жизни и хитрый нравъ отчима.
Теперь пора сказать слово и о томъ человк, который первый выступилъ на поприще нашей повсти, — тмъ боле пора, что между имъ и Надей видимо есть какія-то особенныя отношенія, есть повидимому нчто связующее и разлучающее ихъ.
Андрей Ефимовичъ Горностай былъ потомокъ весьма извстнаго въ свое время полковника малороссійскихъ казаковъ, пожалованнаго Императрицей Екатериной, за службу, прекраснымъ имніемъ. И этотъ потомокъ, однакоже, не избгъ общей участи всхъ потомковъ — утшаться однимъ воспоминаніемъ или преданіемъ о богатств и роскоши предковъ. Оставшись круглымъ сиротой и владльцемъ съ десятилтняго возраста, Андрей при совершеннолтіи своемъ принялъ клочекъ бывшаго горностаевскаго имнія въ довольно жалкомъ состояніи. Неурожаи, низкая цна на хлбъ, недостатокъ сбыта, падежи на скотъ, наконецъ процвтаніе новороссійскаго края, который отбилъ у Украйны всю торговлю съ портами Чернаго моря, необходимость платить за фунтъ чая по три и по четыре четверти хлба, а за пудъ сахара четвертей по десяти и боле, неоплатимыя недоимки на крестьянахъ, которые поперемнно то продавали хлбъ по гривн за мрку, то голодали и не могли купить его за два рубля, не могли также зарабатывать деньги чумакованьемъ, ходить за солью, возить рыбу съ Дону и хлбъ въ порты, потому что отношенія измнились и между прочимъ скота не стало… все это, какъ увряли покрайней мр Андрея, было въ теченіи времени причиной упадка хозяйства на родин его и въ собственномъ его. имніи.
Кончивъ курсъ въ мстной гимназіи, Горностай предпочелъ слушать чтенія въ московскомъ университет, откуда онъ навдывался въ лтнія вакаціи домой, а въ зимнія зжалъ въ Петербургъ, затмъ онъ, со степенью кандидата по философскому факультету, отправился въ путь по Россія, скопивъ для того отъ доходовъ своихъ небольшія деньги.
Андрей съ виду чрезвычайно походилъ на образецъ запорожца: воспитаніе мало измнило пріемы и ухватки его, въ коихъ, при нкоторомъ приличіи и безъ рзкихъ особенностей, можно было узнать по первому взгляду бывшаго украинскаго казака. Лобъ прямой и очень высокій, при темнорусыхъ, нсколько жесткихъ и строптивыхъ волосахъ, глаза большіе, каріе, лицо довольно продолговатое, въ рябинкахъ, носъ тонкій и умный, дугой, уста тонкія, сжатыя’ съ выраженіемъ какой-то угнетенной, насмшливой улыбки. Станъ у него былъ рослый, ловкій и видный, но уши, руки и ноги очень велики. Взглядъ его былъ рзокъ и очень остойчивъ, губы иногда шевелились безъ рчей, когда душа кипла, а черты лица были вообще рзкія, выразительныя, но отнюдь не грубыя. Онъ, безъ всякаго намренія казаться чудакомъ, охотно подбоченивался особымъ образомъ и садился, гд стоялъ, поджавъ ноги, садясь на стулъ, онъ охотно повертывалъ его угломъ впередъ, шапка противъ воли его, съзжала какъ-то на одно ухо, платье всегда казалось ему узкимъ, хотя онъ никогда не носилъ широкаго, вовсе не будучи причудливъ на столъ и не заботясь объ немъ даже и тогда, когда могъ имъ распоряжаться, онъ однако же вкушалъ и плотію и духомъ всякое блюдо родимой кухни, и когда прізжалъ домой, то распоряжался въ приспшной съ большимъ жаромъ, заказывая борщъ со свининой, уткой и индйкой, кашу съ толченымъ саломъ, вареники, мнышки и проч.
Способности у Андрея были отличныя, душа свтлая, чистая, но какъ будто слегка угнетенная грустью. Не зная о чемъ, онъ однакоже задумывался, часто безъ умысла, вздохнувъ, не договаривалъ, глядлъ заунывно, будто что-то было неладно, а затянувъ или замурлыкавъ про себя псенку, вчно попадалъ на миноръ. Необузданная вспыльчивость, казалось, была подавлена давно и, сосредоточась, положила въ основаніе нрава его горячее чувство ко всему доброму, высокому, и притомъ твердость, постоянство и чрезвычайную ровность ни чмъ несмущаемаго духа. Это онъ въ особенности доказалъ благоразумнымъ и благороднымъ поведеніемъ своимъ, когда судьба довольно жестокою рукою оттолкнула его отъ надежды на… на Надежду, но пусть онъ раскажетъ объ этомъ самъ.
‘Въ первый разъ я увидлъ ее дома, на общей нашей родин, куда родители ея пріхали для сбыта послднихъ крохъ бывшаго имнія. Посл я продолжалъ знакомство въ Москв, и наконецъ также въ Петербург. Вотъ наша первая встрча:
‘Бывъ на охот съ ружьемъ, встртилъ я довольно далеко отъ дома двухъ сосдей, они меня завлекли еще дале, оставили у себя, на другой день похали со мною опять дальше, — такимъ образомъ забрелъ я въ мста мало знакомыя и, по обычному мн любопытству ко всему мстному, распрашивалъ встрчныхъ крестьянъ обо всхъ кровелькахъ, садахъ, журавляхъ (колодцахъ) и колокольняхъ, которые виднлись тутъ и тамъ по волнистой поверхности вокругъ холма, на которомъ я стоялъ. Когда мн показали вблизи деревеньку и нсколько хуторовъ, какъ остатокъ огромнаго имнія бывшаго генеральнаго судьи, сказавъ, что имніе это промотано, распродано, разошлось по рукамъ наслдниковъ и заимодавцевъ, что съ крылечка хаты, которая еще цла, бывшій генеральный судья говорилъ собравшемуся народу знаменитую свою рчь, что тутъ была у него первая въ округ пасека, плодовый садъ и проч., то я, воротившись умомъ къ давнопрошедшему, пошелъ тихими шагами на этотъ хуторъ — и стая куропатокъ, вспорхнувшая со свистомъ и верезгомъ изъ-подъ ногъ моихъ, испугала меня до того, что я посл смялся самъ надъ собою, какъ надъ дуракомъ. Стая куропатокъ испугала охотника! Вотъ какія робкія мгновенія бываютъ въ нашей жизни!
‘Я подошелъ, увидавъ нсколько стоявшихъ въ кучк хатокъ, въ числ которыхъ была одна панская, — никакъ не думая, чтобъ хозяинъ былъ дома, я обошелъ кругомъ и все глядлъ. Вотъ этотъ знаменитый въ свое время садъ, или остатки его, среди общей тишины въ немъ раздавался унылый и одинокій стукъ скиры, и широколиственный кленъ, который рубили подъ самый корень, въ справедливомъ негодованіи своемъ потряхивалъ при каждомъ удар животрепещущей вершиной. На задахъ я узналъ обнесенное когда-то канавой мсто, гд была пасека. Овинъ ослъ и развалился, отъ кошары остались одн развалины, на конюшн и сараяхъ солома взвалена была ворохомъ, стогомъ, чтобъ какъ нибудь прикрыть течь, въ дом окна и двери покосились, крылечный навсъ, гд въ замчатель
ную годину стоялъ генеральный судья, былъ подпертъ по середин суковатымъ столбомъ, а вокругъ все поросло крапивой, бленой, дурманомъ, паслномъ и лопушникомъ.
‘Постоявъ нсколько времени и не видя ни души въ дом, я ршился взойти на крылечко, осмотрвъ его, я тутъ только сталъ прислушиваться къ тихому, стройному напву въ два женскіе голоса, при какихъ-то частыхъ и глухихъ ударахъ подъ мру веселенькой украинской псни. Я прислушался — мн стало такъ весело и грустно, что я отворилъ тихонько двери изъ сней въ комнаты и вошелъ. Прямо передо мною сидла молоденькая, миловидная барышня, у которой, при обыкновенномъ въ новйшее время домашнемъ барскомъ плать, вкругъ головы положены были скиндячки, ленты, по обычаю поселянокъ, и по об стороны заткнуто по доброму пучку полевыхъ цвтовъ. Она стоя пахтала масло и чистымъ голосомъ припвала, а вторила ей убранная такимъ же образомъ, но въ деревенской одежд, двка, которая готовила и переставляла посуду.
‘Я остановился въ недоумніи и въ первую минуту не зналъ, кого я вижу предъ собой, и какъ заговорить. Но барышня, улыбнувшись, поклонилась мн, передала работу свою проворно двк, а сама, подошедши нсколько шаговъ, спросила: кого вамъ угодно? На лиц ея видно было маленькое, очень пріятное по выраженію замшательство, что де чужой человкъ засталъ ее такимъ образомъ врасплохъ, а изъ улыбки этой также видно было, что двица была бы готова объяснить сейчасъ, въ оправданіе свое, какъ и отъ чего все это случилось.
‘Я извинился, сказалъ прямо, что, будучи на охот, хотлъ взглянуть на хуторъ генеральнаго судьи и, полагая найти его нежилымъ, осмлился войти. Слова мои ее одушевили, она взглянула смле, сказала, что такое уваженіе къ предкамъ должно быть пріятно и потомкамъ, что отчимъ ея ухалъ въ городъ, за дломъ, а матушка отдыхаетъ.— Извините, прибавила она: — вы меня застали среди хозяйства, которымъ я забавляюсь, мы здсь только на время.— Въ эту минуту только она вспомнила о головномъ убор своемъ, который былъ ей удивительно къ лицу, и, зарумянившись, мгновенно сорвала его съ головы, кинувъ пучки цвтовъ и сказавъ: — Ахъ Боже мой! а про эту шалость я и забыла….
‘Я продолжалъ разговоръ о предкахъ, о любопытств моемъ и участіи — перешелъ къ потомкамъ, изъ которыхъ иные, повидимому, также заслуживали моего вниманія. Она доврчиво слушала меня, потомъ просила садиться, или, сказала она, не угодно ли пройтись въ садъ — онъ посаженъ еще генеральнымъ судьею — а маменька скоро встанетъ, не уходите, пожалуйста, я тогда тотчасъ пошлю просить васъ въ комнату, выпейте у насъ чашку чаю или скушайте, посл прогулки, тарелку моей простокваши…. маменька врно рада будетъ сосду, хоть и не совсмъ близкому….
‘Я проходилъ съ полчаса въ саду въ чрезвычайно счастливомъ расположеніи духа и погрузился, какъ ребенокъ, до того въ старину нашу, что грезилъ Богъ всть какими сказками. Подошедши къ мужику, который рубилъ вковое кленовое дерево, я тутъ только доспросился, у кого я въ гостяхъ. Когда же узналъ, что видлъ передъ собою праправнуку генеральнаго судьи и говорилъ съ нею, а она такъ мило и такъ умно отвчала, то я почти заплакалъ отъ грусти, что она сняла съ себя скиндячки и пучки цвтовъ, что впередъ будетъ ходить безъ нихъ.
‘Мать приняла меня безъ радости, безъ печали и безъ всякаго участія, по въ равнодушіи ея не было замтно никакого неудовольствія. Посщеніе сосда было дломъ обыкновеннымъ, участіе его къ знаменитымъ предкамъ владльцову сблизило насъ — и если мать была къ этому довольно равнодушна, то тмъ миле казалась мн умненькая дочь, и я съ какой-то грустію прислушивался къ рчамъ ея. При прощаньи Надя, какъ называла ее мать, обратилась къ ней вслухъ су вопросомъ: можно ли просить меня быть знакомымъ впередъ — онъ вдь сосдъ нашъ, — сказала она. Мать плавно покачнулась, поддакнула, проговоривъ: ‘какъ же! прошу покорно, милости просимъ’, — и я побрелъ на сборное мсто къ товарищамъ.
‘Они нашли меня какъ-то замысловатымъ, я же самъ собой былъ доволенъ какъ нельзя лучше, хотя и самъ не зналъ, за что считалъ себя какимъ-то избраннымъ счастливцемъ, и глядлъ на товарищей снисходительно и добродушно. Я постилъ такъ называемыхъ сосдей своихъ въ теченіе лта еще нсколько разъ, познакомился съ вотчимомъ Нади, который показался мн съ перваго раза вовсе не тмъ, чмъ посл, вскор я похалъ въ Москву, гд надялся возобновить знакомство это, благословляя родину свою боле, чмъ когда либо прежде.
‘Да, благословенная Украйна! какъ бы тамъ ни было — а у тебя за пазушкою жить еще можно. Гд только слъ человкъ на материнскихъ персяхъ твоихъ и слпилъ себ хатку, тамъ сама природа привтствуетъ укромное жилье его роскошными травами и цвтами, которыхъ сменами незримо упитана вся почва и ждетъ только, чтобъ къ ней прикоснулся съ легкой руки человкъ. Огромные стебли голубыхъ петровыхъ батоговъ, золотистаго коровяка, красной какъ макъ рожи, темнаго царь-зелья съ синими колпачками и красиваго, хоть и колючаго будяга, подымаются вкругъ одинокаго хутора, лиловые пахучіе васильки, чебрецъ, пуговки, горошекъ, дрокъ, медница проростаютъ сквозь густой пырей и буркунецъ, рута, шавлій, мяты разныхъ родовъ и пахучія, душистыя зелья колышатся по втру, тутъ и тамъ вдалек стоитъ кустъ съдомаго катрана. Оглобля, брошенная на землю, за ночь заростаетъ травой, каждый прутъ, воткнутый мимоходомъ въ тучный черноземъ, даетъ вскор тнистое дерево. Какъ сядешь на одинокій курганъ, да глянешь до конца свта — такъ бы и кинулся вплавь по этому волнистому морю травъ и цвтовъ — и плылъ бы, упиваясь гуломъ его и пахучимъ дыханіемъ, до самаго края свта!
‘Унылы и докучливы почернвшія отъ времени сосновыя избы, вс въ одну, съ однимъ краснымъ и съ однимъ волоковымъ окномъ, съ высокимъ заборомъ, досчатыми тюремными воротами подъ шатромъ, гд на всемъ сел нтъ ни прута, ни былинки зелени. Нужда укроется подъ этою кровелькою, которая мрачна, несмотря на рзныя полотенца свои и вычурно-расписанные наоконники, но простодушная улыбка и покойное довольство рдко заглянутъ сюда, а пойдутъ искать другаго пріюта. Переночуйте зимою въ этой изб, что вы увидите, кром грязи и таракановъ? До разсвта просыпается бранчивая старуха и, не сходя съ мста, начинаетъ будитъ заспавшихся золовокъ, чтобъ шли доить коровъ, принесли дровецъ, засвтили лучину — пора топить печь: ужь углы за ночь промерзли. Начинается брань и перекоры между свекровью и золовками: ‘не моя очередь — и не моя — нтъ, твоя’… Просыпаются мужики, и каждый изъ нихъ, проговоривъ съ просонья хозяйк своей привтствіе, отъ котораго бжалъ бы за тридевять земель, спроваживаетъ бабу свою на работу по хозяйству. Тутъ очереди опять перебились, и на завтра готовятся т же перекоры. Потягота, звота, вздохи, охи, отрыжка — одолваютъ возставшихъ отъ сна. Засвтили лучину, затопили печь — и дымъ пошелъ по изб въ три коромысла… Изба освтилась: три мужика сидятъ на печи и чешутся вслухъ, нсколько незримыхъ глотокъ зваютъ взапуски, самымъ заунывнымъ напвомъ. Мужики на печи начинаютъ мотать онучи свои — и онучамъ нтъ конца: имъ законная мра семь аршинъ, да пну-пору еще семи-аршинныя подвертки на прибавку. За онучами слдуютъ лапти, высушенные за ночь въ сухарь — и тутъ съ обычными приговорками, для облегченія труда, начинаютъ мотать вкругъ ногъ оборы, которыя мряются уже не аршинами, а маховыми саженями, по промежуткамъ зваютъ отчаяннымъ голосомъ, будто часовые, разставленные одинъ отъ другаго на полверсты, другъ друга окликаютъ, опять скребутся, изрдка молвятъ слово къ слову — и опять принимаются мотать. Глядя на это, подумаешь, что ихъ лшій обошелъ, что заговореннымъ оборамъ точно нтъ конца, что конецъ отрзали, да закинули.
‘Легіоны таракановъ и пруссаковъ также просыпаются, и когда мужики, звнувъ, пробавляются молчанкой, то шелестъ отъ жесткихъ ногъ этихъ тварей слышенъ по всей изб. Они ползутъ со всхъ сторонъ въ средній поясъ этого искусственнаго климата: снизу выживаетъ ихъ стужа, а сверху дымъ, на рубеж этихъ стихій домашняя скотинка смирно усаживается, поводитъ усиками и чинно ждетъ привычной перемны климата, когда печь истопится и дверь опять притворится.
‘Дымъ донимаетъ однакоже мужиковъ и они, кряхтя, лзутъ съ печи, дверь и воловое окно растворили, и наша горница съ Богомъ не спорится: одна погодка, что въ изб, что на двор.
‘Просыпаютсяребятишки на палатяхъ: дымъ глаза вылъ. Они начинаютъ кашлять, чихать, кряхтть, а потомъ по немногу и ревть, кто сипло, кто позвучне. Подъ ногами у васъ толпятся свиньи, телята, поросята и также хрют каютъ и ревутъ, кто во что гораздъ. Коровъ нтъ въ изб, истинно по тои только причин, что тсно, некуда ихъ поставить. Ребятишкамъ слзть съ полатей не хочется — холодно, поэтому свшиваютъ они свои кудлатыя головы съ полатей и глядятъ изъ густаго дыма, ровно съ облаковъ, пробиваясь носомъ на просторъ.
‘Печь затопили. Что же теперь хозяйка станетъ готовить? Да ничего, разв пустыя щи, толокна затретъ. Овощей своихъ и заготовленной впрокъ зелени, плодовъ — ровно ничего, есть ли, нтъ ли капусты, да и та покупная. Птицы дворовой нтъ: на цломъ сел, у пономаря курочка, да у старосты птушокъ. Все не на что обзавестись, да некогда за нею ходить. Щи съ мясомъ, пирогъ, кулебяка, даже порядочная каша съ масломъ — это роскошь сказочная, рдкое исключеніе изъ общаго правила, и разв найдется у крестьянъ промышленныхъ. Грязь одолла — нельзя же, все въ работ, баня — одна отрада, не будь ея, такъ народъ поросъ бы мохомъ и папоротникомъ.
‘А блая, мазаная хатка подъ вербами, плетень или камышевый низенькій тынъ и такія же ворота? Все видно, что длается на двор, все весело, уютно, садъ и огородъ при каждомъ двор, хаты не лпятся сплошь, одна къ другой и зубъ въ зубъ, а каждая отставлена и отдлена дворомъ, огородомъ, покрыта также соломой, но не походитъ на безобразную копну, на которую каждую осень набрасываютъ еще по три воза соломы, накрывъ ее жердями или хворостомъ, а крыта гладко, ровно, со стрхой въ обрубъ. На кровл блая труба, два оконца на улицу, два на дворъ, дверь и окна обведены по блому полю каймой изъ желтой глины, въ палисадничк бархатки, шапочки, ноготки, подсолночники, пшенка, — а тамъ груши, сливы, яблоки, вишни, черешни, казакъ, вышедъ, псню заплъ о Богдан, о тарани, о томъ, что его дождь смочитъ, буйны втры высушатъ, тернъ колючій вычешетъ… о гетманщин, о битвахъ съ ляхами, да съ татарами, о братьяхъ въ Карпатахъ… Зайдите въ хату: ни одна хозяйка вамъ не повритъ, что есть такіе мужички, которые живутъ въ одной изб со свиньями и телятами. Все бленько, скрыня въ углу на колесахъ, печурки и заломчики въ стнахъ, все приглажено, примазано, битый полъ усыпанъ мятой, чебрецомъ, рутой, нечуйвтромъ, васильками, въ углу стоитъ свжій полынковый вникъ, таракановъ не знаютъ и по кличк, хозяйка и дочка ея въ блыхъ сорочкахъ, двки съ утра убрали голову цвтами: такъ он и на работу пойдутъ, такъ и домой придутъ, съ пснями, а въ пол еще и свжими цвтами позаквичаются. Хозяйка варитъ, горячее не только каждый день, но къ обду и къ ужину гуси, куры, утки, индйки на каждомъ двор, безъ этого мужикъ не хозяинъ. Въ борщъ идетъ всякое мясо, всякая живность: тамъ не знаютъ этихъ предразсудковъ тупоумія, чтобъ гршно было сть зайца, гршно есть теленка, голубей, а борщъ съ голубями — блюдо хоть куда. А не то, борщъ съ саломъ, каша съ масломъ, и масло не прогорклое и топленое, а свжее, пахтанное. Пришло лто, и овощей огородныхъ, плодовъ всякаго рода въ волю: это не покупное, а у всякаго подъ рукой свое. Народъ лнивый, любитъ полежать въ прос на печи, а достаетъ же времени, чтобъ и съ пашнею управиться, и приглянуть за огородомъ. Да какъ же хохолъ и будетъ жить безъ огорода? Онъ года не проживетъ безъ цвтовъ, не только безъ пшенки, огурцовъ и арбузовъ! Онъ къ цвтамъ привыкъ, посмотрите, что онъ коситъ: трава по поясъ, и цлое море цвтовъ,— все это колышется волной по втру, дальше, дальше, до самаго небосклона — все это пахнетъ, душитъ, какъ станешь на курган, да поглядишь, да станешь слдить глазами волну за волной, такъ самого укачаетъ, ляжешь и уснешь!
‘Сосна, сосна, лка и болото, береза, береза, осина и опять лка, и опять болото, на рдкость разв еще оршникъ, да песокъ. А у наръ? клнъ, берестъ, черноклнъ, грабина, ясень, тополь, грецкій оршникъ, каштанъ, вишня, слива, груша, яблоня, шелковица… да нтъ имъ конца, коли все считать, что растетъ, все есть, не отказывается, спасибо, земля ни отъ чего, все принимаетъ и все отдаетъ съ лихвою! А напитки! тамъ — квасъ, что рыло отъ него на сторону воротитъ, да изрдка разв на свадьбу, либо въ годовой престольный праздникъ брагу сварятъ, либо сусло, бузу, и называютъ это пивомъ, а ныньче и этого нтъ — пей воду у откупщика! А у насъ? сколько корчемъ стоитъ, столько сортовъ пива и меда, сколько есть на свт ягодъ и плодовъ, столько наливокъ… Наливка сладкая, мягкая, непьяная, бархатная, одн только ягоды пьяныя остаются, на лакомство двкамъ, въ праздничный день. А какъ арбузы поспютъ, такъ и пива, и меду не надо!
‘Пойдутъ ваши въ праздникъ гулять — что есть денегъ у мужика, все разомъ въ кабакъ, а не стало, такъ заложилъ еще кафтанъ. Выпилъ штофъ бычкомъ, не отымая отъ губъ, свалился въ канаву — тутъ и лежитъ безъ просыпа, до будня, коли бабы не отволокутъ домой, натолкавъ порядкомъ бока, обрадовавшись, что по силамъ человка нашли. Кром сивухи — пригорлой, разсыропленной, нтъ ничего, хоть не спрашивай, и мужику души отвести съ горя и съ радости не надъ чмъ. А тамъ? тамъ гуляка спроситъ пива, меду, сливянки, вишневки — отвдаетъ, да еще и выплюнетъ — не хороша, подай прошлогодней терновки, пьетъ и причмокиваетъ, сядетъ, наговоритъ, наскажетъ съ три короба — слушай не слушай, ему все одно. Выпьетъ стаканчикъ, прикинувъ на свтъ, обругаетъ жида, оближется, тамъ онъ оглядывается, нтъ ли слпаго гусляра, бандуриста, кобзаря, сажаетъ его, потчуетъ и чествуетъ, кружокъ собирается, заставляютъ спть про гетманщину, сказать похвалку послднему гетману, какъ промнялъ онъ казачій жупанъ на французскій шпалерный кафтанъ, какъ поголовщина поднялась на католиковъ, которые русскую вру продали жидамъ… насмется гуляка нашъ и наплачется, поцлуется и обнимется со всми, и пойдетъ домой на своихъ ногахъ, разв шапку только, коли она новая, понесетъ въ рукахъ или положитъ за пазуху, чтобъ не потерять…’

VIII.
ГРИГОРІЙ АЛЕКСЕВИЧЪ.

Въ одномъ изъ домовъ, принадлежащихъ къ кругу знакомствъ Григорія Алексевича въ Мос^р, затяли дать маскарадъ, на подгорной, прекрасной дач. Это былъ день домашняго праздника, и согласились устроить все тайкомъ отъ отца, или покрайней мр скрыть отъ него, для нечаянности, приготовленія къ маскараду. Я былъ принятъ въ дом Ахтубинскаго, какъ землякъ и свой, и не только былъ безъ ума отъ Нади, но видлъ и въ родителяхъ ея необыкновенно достойныхъ людей. Какими глазами на что взглянешь, то и видишь. Мн досталось совтовать Над, какъ ей одться и отчасти помогать ей при этомъ, вспомнивъ первую встрчу нашу, я предложилъ ей одться украинской двушкой, она охотно послушалась меня, была очень довольна этой выдумкой, пригласила еще въ товарки подругу и стала готовить уборъ и платье. Мать на все это смотрла равнодушно, она, казалось, не принимала въ этомъ большаго участія, не показала ни охужденія, ни одобренія, а лниво улыбаясь, была довольна всмъ, что ей показывали. Между тмъ, Украйна оставила въ ней, однакоже, кой-какія воспоминанія, и Анна Герасимовна, при всемъ безстрастіи своемъ, казалось, иногда глядла на наряды наши не безъ удовольствія. Вдругъ Над пришло въ голову, что было бы прекрасно составить полную кадриль въ украинской одежд, пріискали тотчасъ же еще двухъ подругъ и четырехъ мужчинъ, въ числ которыхъ, само собою разумется, былъ и я, взявъ на свою долю Надю. Все шло весело, прекрасно, мы сдлали старинные чапаны съ откидными рукавами, шаровары и цвтные сапоги, шелковые пояса, бритыя головы съ оселедцами и смушковыя высокія шапки, двицы были въ цвтныхъ плахтахъ и запаскахъ, въ корсетахъ или шугайчикахъ, въ монистовыхъ ожерельяхъ и въ прическ съ лентами и цвтами. Кадриль эта чрезвычайно понравилась всмъ и обратила на себя общее вниманіе, а мы были вполн счастливы и довольны. Мы также думали, что доставимъ этою невинною шуткою удовольствіе Григорію Алексевичу, и безъ этой увренности я, конечно, никогда бы не вмшался въ дло.
Вышло не такъ. Григорій Алексевичъ былъ непріятно пораженъ при первомъ взгляд на нашу кадриль. Вс ухаживали около насъ, улыбались, радовались и тшились, а онъ, нахмуривъ брови, отошелъ въ сторону, не давъ никому привта, поглядывалъ издали съ какимъ-то безпокойствомъ на дочь, отвчалъ сухо тмъ, которые думали польстить ему похвалой красот и статности Нади — сказалъ раза два что-то суровое на ухо жен, и наконецъ приказалъ дочери тотчасъ переодться. Мы не успли оглянуться, какъ она явилась, нсколько смущенная, въ бальномъ плать своемъ, а мы, прочіе, поглядвъ другъ на друга и перемигнувшись, сочли также за лучшее убраться домой.
Эта ничтожная и невинная шутка возстановила Григорія Алексевича продавъ меня до такой степени, что побывавъ у него раза два посл того въ дом и вымоливъ у Нади признаніе, чмъ мы могли огорчить отца, я принужденъ былъ вовсе отказаться отъ знакомства съ этимъ домомъ, и отъ прежнихъ столь дорогихъ для меня посщеній. Надя не могла сказать мн ничего боле, какъ что Григорій Алексевичъ былъ очень сердитъ на всхъ насъ, особенно на меня, какъ на зачинщика, находилъ мужицкіе наряды наши чрезвычайно неприличными, потому-де, что дочь его не какая нибудь Марушка или Оксаика, а дочь чиновнаго человка, дворянина русскаго, который живетъ въ свт, въ связяхъ и случа. Со стороны услышалъ я то же, и притомъ въ выраженіяхъ, показывавшихъ степень образованія и свтской вжливости Григорія Алексевича: ‘что за маскарадъ’, говорилъ онъ: ‘рядить дочь мою въ мужицкое платье? Если это такъ нравится Горностаю (то есть, мн), то пусть бы онъ въ зипун своемъ или свитк пожаловалъ въ гости ко мн въ людскую, тамъ бы ему больше обрадовались’.
Словомъ, эта ничтожная и невинная затя сдлала меня ненавистнымъ Григорію Алексевичу, а когда Анна Герасимовна, сдуру какъ съ дубу, не замышляя ничего дурнаго, сказала для успокоенія мужа, что, можетъ статься-де, Андрей Ефимовичъ думаетъ посвататься къ Над, не брани его,— то Григорій Алексевичъ поднялъ такой крикъ, что дворня сбжалась подслушивать у дверей: я-де его знать не хочу, много такихъ дармодовъ и молокососовъ по свту шатается, утоплю дочь, а за него не отдамъ, что я разв для этого ее выростилъ и выкормилъ, и воспиталъ? Разв камень на шею да въ воду? Что онъ у меня богадльню, что ли нашелъ? Я ищу зятя съ именемъ, съ чиномъ, при мст, съ состояніемъ и проч.
Изъ всего этого видно, что мн у Григорія Алексевича ни искать, ни надяться было нечего. Онъ, разсчитывавшій все на счетъ, на всъ и на мру, обсуждавшій каждый встрчный предметъ и каждый случай жизни, какъ ступень или степень для достиженія разныхъ житейскихъ цлей,— онъ смотрлъ, конечно, и на дочь или падчерицу свою, какъ на средство, предполагалъ пріобрсти черезъ нее или хорошее состояніе, или же ходъ и покровительство… вотъ куда мтилъ Григорій Алексевичъ!
Покинувъ безъ надежды домъ Ахтубинскаго, гд я встртилъ было новую жизнь и откуда снова низринутъ былъ въ свое ничтожество, я сдлалъ это такъ, чтобъ по возможности устранить отъ этого случая вниманіе празднаго свта, для котораго нтъ случая столь ничтожнаго, чтобъ не удостоиться его кривотолковъ и пересудовъ. Я былъ свободенъ, и потому^ ршился исполнить давнишнее намреніе свое — похать по Россіи. Нсколько времени спустя, я нечаянно встртился съ немилостивцемъ своимъ и еще положительне убдился, что мн къ нему нтъ приступа ни съ какой стороны. Онъ съ трудомъ ршился узнать меня, и то для того только, чтобъ ни за что, ни про что обойтись со мною высокомрно и грубо, а за тмъ еще отозваться обо мн на сторон самымъ дурнымъ образомъ.
Но этого всего мало. Пожертвовавъ всмъ счастьемъ моимъ безразсудному упорству Григорія Алексевича, я не могъ упрекнуть себя ни въ чемъ, не моя вина, если дочь его была, въ глазахъ моихъ, достойне и миле другихъ двицъ, но я не завлекалъ ее ничмъ, не говорилъ ей ни одного слова, которое бы переступило границы обыкновенныхъ и общедозволенныхъ сношеній. Несмотря на это, я удостоврился вскор поневол, что Надя была мн родная по душ и скучала по мн почти ‘только же, какъ и я по ней.
Собравшись уже совсмъ хать, посл ярмарочныхъ приключеній моихъ, вмст съ благороднымъ Андреемъ Алексевичемъ, я пошелъ, отъ нечего длать, еще разъ по ярмарк. Я ходилъ съ покойнымъ, веселымъ духомъ, размышлялъ объ этой странности, что, находясь Теперь въ одномъ город съ Надей, я, однакожь, съ нею не увижусь, и она не узнаетъ ничего о близости моей, — какъ вдругъ опять съ нею встртился такъ близко и такъ внезапно, что не было возможности во время скрыться. Почти столкнувшись, мы оба вдругъ одинъ на другаго взглянули — я молча поклонился, она ахнула и съ живостію обратилась къ матери. Я не могъ уже отъ нихъ отстать на этомъ пути, Надя звала меня съ дтскою радостію, Анна Герасимовна безчувственно улыбалась и также приглашала.
Въ раздумь шелъ я съ ними рядомъ, среди озабоченной толпы, и малословные отвты мои не удерживали Нади отъ настойчивыхъ вопросовъ, отъ желанія завязать откровенную бесду.
— Что вы такъ вялы сегодня?— сказала она, между тмъ, какъ мать не обращала на насъ никакого вниманія — что вы такъ смирны и тихи?
— Это не притворство,— отвчалъ я:— видно у меня таково на душ — смирно и тихо.
— Но, Боже мой, я такъ вамъ обрадовалась — я думала, что и вы также будете намъ рады…
— Еслибъ и могъ радоваться безотчетно, то вы бы, конечно, увидли теперь во мн одну только радость, а теперь — это чувство можетъ быть смшанное.
— Но зачмъ, почему же это? что съ вами случилось?
— Со мной — ничего, покрайней мр, все, что со мной случилось, въ эту минуту нисколько не отзывается въ душ моей.
— Такъ что же? говорите.
— Говорить ли, Надежда Григорьевна? хорошо ли, что вы меня на это вызываете — и теперь, въ эту минуту, когда короткое свиданіе наше промелькнетъ зарницей?…
Она молчала, немного зарумянилась и сказала съ небольшимъ замшательствомъ: — Я не знаю, можетъ быть, вы правы — хотя я и не понимаю васъ — но разскажите, по крайней мр, что нибудь о себ: какъ вы попали сюда и что длаете?
— Я похалъ знакомиться съ Русью — посмотрть, что тутъ и тамъ длается, какъ живутъ люди, захалъ сюда — и вотъ тутъ опять встртилъ васъ!
— Но вы вдь не хотли объ этомъ говорить, кажется, говорите жь о другомъ, о себ!
— Извольте: недобрые люди меня обокрали, а добрая судьба подарила…
— Чмъ?
— Свиданіемъ съ вами!
— Опять тоже! Вы упрямы!
— Не думаю, я только прямъ. Но извольте, я скажу вамъ еще что нибудь о себ: я васъ видлъ уже третьяго дня.
— Какъ? гд?
— Здсь, въ красныхъ рядахъ: вы одарили двушекъ своихъ, а мн не дали ничего.
— О, какіе вы! неужели видли? и не подошли, и не сказали ни словечка — и такъ бы мы и разъхались не видавшись!
— Вотъ видите ли, каковъ я, — разсудите только, прямота это или упрямство?
— Но прежде вы не бгали отъ меня, посл случайной, первой встрчи нашей, когда я была такъ смшна въ шуточномъ наряд своемъ — помните, когда вы меня застали…
— О, я это помню, помню, можетъ быть, слишкомъ хорошо, но это упрямая память сердца, въ этомъ отношеніи я упрямъ, вы правы: эта-то память и гонитъ меня отъ васъ.
Она молчала. Анна Герасимовна не заботилась о насъ, и мы уже подходили къ ихъ жилищу. Я видлъ необходимость кончить дло разомъ, и потому продолжалъ: — Я не смю и не хочу спрашивать, какъ и что вы обо мн думаете, вы добры ко всмъ и, можетъ быть, добры также ко мн, но батюшка вашъ не желаетъ меня видть у себя въ дом, не желаетъ знакомства нашего… я не хочу нарушать ничьего семейнаго покоя…. вотъ вамъ, Надежда Григорьевна, моя исповдь, разгадка моего поведенія.
— И вамъ это такъ легко? спросила она, помолчавъ немного, едва внятнымъ голосомъ.
— Что?
— То, что вы говорите, ваше самоотверженіе.
Сколько я ни думалъ впослдствіи объ отвт моемъ на это слово, сколько ни старался припомнить его, всегда одно только мутное и запутанное воспоминаніе, какъ -греза во сн, представлялось моей памяти и дополнялось уже воображеніемъ. Не измнившись по наружности, какъ мн казалось, нисколько, я, однакожь, почувствовалъ въ себ такой переворотъ, отъ котораго умственныя и нравственныя силы души смшались въ одно, и я не могъ самъ въ себ опознаться. Я проговорилъ что-то безсознательно, будто въ разсянности подумалъ о чемъ-то вслухъ, опомип.тся и остановился, не договоривъ рчи и самъ не зная, что я сказалъ. Но отвтъ мой подйствовалъ сильно, я встртилъ влажные глаза Нади и выраженіе въ лиц, котораго никогда не забуду. Вроятно, и мои срые глаза сдлались въ то время для нея краснорчивы, или слова ея служили прямымъ отвтомъ на мою безсвязную думу вслухъ, но она прошептала: ‘если такъ, то не покидайте же меня’.
Я не усплъ пролепетать ни одного слова: такъ быстро и внезапно она вслдъ затмъ продолжала вслухъ, оборотясь нсколько къ матери: — Какая пестрая, подвижная толпа, какая жизнь и движеніе — я и въ столицахъ не видала ничего подобнаго! Ахъ, посмотрите, маменька, какой несчастный калка: безъ ногъ! позвольте мн…— и въ ту же минуту она проворно подбжала къ нищему, кинула ему въ шапку крупную серебряную монету и примкнула къ матери уже съ другой стороны, такъ что оставила ее между мною и собою, тогда какъ мы шли дотол рядомъ. Она внезапно сдлалась весела и шутлива, какъ будто ей стало легко на сердц, и предалась вполн какому-то внутреннему влеченью, обезпечивъ себя подъ крыломъ у матери.
Когда мы подошли ближе къ жилью Григорья Алексевича, меня внезапно бросило въ холодный потъ. Все мое безотчетное наслажденіе и миръ въ душ моей рушились, я не зналъ, что длать: встрча съ нимъ не общала ничего добраго, а оставить ихъ посл остывшихъ въ моихъ ушахъ словъ Нади: ‘не покидайте же меня!’ — на это у меня не доставало силъ. Мн даже казалось, что это было бы и невжливо. Видя, однакожь, необходимость разлуки и твердо ршаясь на нее въ душ, я не мене того шелъ впередъ, не доискиваясь ни повода, ни слова, какъ отстать отъ матери и дочери, я не усплъ опомниться, какъ мы подошли къ крыльцу, и Анна Герасимовна, по самой обыкновенной свтской вжливости, вымолвила: ‘милости просимъ зайти’. Надя взглянула на меня привтливо, и я послдовалъ молча за ними. Но когда я переступилъ этотъ роковой порогъ, мною также внезапно овладла ршимость переговорить съ Григоріемъ Алексевичемъ откровенно и кончить, во что бы ни стало и какъ бы ни было, дло. Я почти далъ себ клятву не выходить безъ того изъ-подъ этой крыши. У меня, посл этой ршимости, какъ гора съ плечъ свалилась, и на душ стало спокойне.
Григорій Алексевичъ, встртивъ меня такъ нечаянно у себя въ дом, показалъ боле удивленія, чмъ неудовольствія, хотя я и не могу сказать, чтобъ замтилъ при этой встрч хотя малую долю привтливости. Онъ, казалось, крпко былъ занятъ своими оборотами, имніемъ, которое купилъ безъ копйки денегъ, принявъ на себя долгъ и обязательство уплатить остатокъ цнности его, по уговору, въ извстные сроки. Вступивъ также въ товарищество недавно образовавшихся въ то время обществъ золотопромышленниковъ на Урал, передавъ по какимъ-то сдлкамъ, черезъ третьи руки, созданные на бумаг залоги виннымъ откупщикамъ, съ надеждой на высокій куртажъ, и пустившись въ одно и то же время еще въ нсколько подобныхъ предпріятій, Григорій Алексевичъ былъ увренъ, что вскор зашибетъ порядочную копйку, выкупитъ имніе и заживетъ нижегородскимъ помщикомъ.
Разговорившись со мною, ради приличія, и узналъ, что я зжу по Россіи отъ нечего длать, Григорій Алексевичъ вдругъ перемнилъ свое обращеніе со мною и сдлался какъ-то чрезвычайно привтливъ. Мы сидли у окна, онъ сталъ съ какимъ-то особеннымъ участіемъ входить въ подробности моего положенія, моихъ видовъ и намреній, и я тотчасъ понялъ, что это не даромъ, что мн должно быть на-сторож., Лицо его мало измнилось и ничего не открывало наблюдателю, но въ этомъ чрезвычайно дружескомъ обращеніи видна была какая-то торопливость, волненіе, а глаза высказывали какую-то скрытную, задушевную тайну. Глаза у Григорія Алексевича загорались при такихъ случаяхъ особеннымъ блескомъ и бгали въ ямкахъ своихъ во вс стороны, не останавливаясь ни на одномъ предмет.
— Похвально,— сказалъ онъ мн:— весьма похвально, для молодаго человка нтъ ничего лучше и дороже путешествія — это, знаете, какая полировка, это мать-наставница, это ухъ!!— и провелъ рукою по всему подоконнику и потрепалъ меня по плечу.— Да не угодно ли трубочки? продолжалъ онъ: — эй, мальчикъ, трубку! пожалуйте, пойдемте въ мою конурку, отдохните на распашку. Жарко, побалагуримъ тамъ… а подайте-ка намъ рюмку вина! Анна Герасимовна, распорядитесь-ка!
Я слушалъ и не врилъ ушамъ своимъ, не понимая съ чего хозяинъ мой такъ расходился, я прибиралъ въ ум вс сбыточные и несбыточные причины и поводы къ тому, но совершенно растерялся и не могъ ничего придумать. Мы вошли въ его комнату и сли, притворивъ двери. Подали трубокъ, вина и лимонаду. Я готовился на что нибудь чрезвычайное.
— Такъ у васъ, почтеннйшій, видно, охотишка есть-таки постранствовать, — сказалъ онъ: — а?
— Есть,— отвчалъ я:— и, признаться, была всегда. Теперь я свободенъ, кончилъ ученье, позжу, пріуготовлюсь и тогда — что Богъ дастъ.
— Такъ что бы вамъ постранствовать этакъ подальше куда нибудь, за моря-окіаны, въ тридесятое царство, знаете? Люди и бытъ, и жизнь, и вс предметы новые, все занимательно, ново, во всемъ, что насъ окружаетъ, яркій отпечатокъ мстности, нравовъ, обычаевъ, климата,— словомъ, всей природы, вотъ что для молодаго человка должно быть пріятно!
— Почему не такъ, конечно, но я на первый случай избралъ для этого свое отечество, и это не дурно.
— О, да, безъ сомннія, но какая разница, разсудите сами: здсь, что жь вы увидите? такъ называемое шоссе, тамъ опять дорога въ натуральномъ вид, тамъ опять что нибудь въ род того или другаго, есть и березки, ровно — изба какъ изба, деревня какъ деревня, да, съ позволенія сказать, и городъ — только слава что городъ. Оно поучительно, наставительно, не спорю, но это все одно и то же. Народы — да какіе жь тутъ народы? Нтъ ни одного. Чувашъ что ли вы не видали, или калмыковъ? а тамъ — бедуины какіе-то, курильцы, алеуты, мальтійскіе кавалеры людоды — иные нагишомъ, какъ мать на свтъ родила, другіе въ перьяхъ, словно павлины, третьи въ сырыхъ шкурахъ лютыхъ зврей, барсовъ, медвдей, а, говорятъ, сырая шкура такъ и пристанетъ къ тлу, какъ своя, да, вотъ, вы чай помните, и у насъ былъ одинъ такой случай, что сырую козлиную шкуру натянул на себя, да и самъ не радъ, такъ и приросла… да, такъ что бишь я говорилъ?.. о путешествіи, какъ вы думаете объ этомъ, почтеннйшій Андрей Ефимовичъ, скажите-ка откровенно?
— Я думаю, что все это весьма занимательно и стоитъ любопытства, сказалъ я, не понимая, однакожь, вовсе и не подозрвая куда это ведетъ.
— Право?— подхватилъ Григорій Алексевичъ: — не такъ ли? Ну, а чтобы вы сказали, почтеннйшій Андрей Ефимовичъ, еслибъ я вамъ доставилъ чудесный случай объхать свтъ, увидть все, что есть на свт, перебывать всюду, везд… Я васъ всегда уважалъ, какъ самаго достойнаго молодаго человка, и всегда такъ о васъ думалъ и отзывался. Любознательность ваша меня восхищала, — право. Какъ же вы думаете объ этомъ?
— Я не знаю, Григорій Алексевичъ, что вамъ на это сказать, я еще покуда не понимаю вашихъ предположеній… Я вамъ во всякомъ случа искренно благодаренъ и, можетъ быть, воспользовался бы этимъ, но посудите сами, дло слишкомъ важно, надобно узнать мн впередъ вс подробности: какой же это случай, съ кмъ и куда хать?
— А вотъ видите ли… я буду съ вами говорить откровенно, вы меня знаете и прямоту мою, и что у меня нтъ иной цли, кром искренняго вамъ доброжелательства. Здсь теперь находится директоръ Сверо-Американской Компаніи, имъ нужны порядочные люди. А что за страна, я вамъ скажу, такъ это чудо: какая природа, какіе люди, какія богатства… онъ, видишь ли, мн свой человкъ, для другаго бы онъ не сдлалъ этого — охотниковъ много, содержаніе преотличное, но для меня сдлаетъ: или къ нимъ, хоть такъ прогуляться, хоть на службу, — ничего, служба прекрасная, все равно что царская.
Теперь только небосклонъ мой начиналъ проясняться. Я уже сталъ подозрвать, при общемъ вступленіи или предисловіи Григорія Алексевича, что я ему надолъ и что онъ просто хочетъ сбыть меня съ рукъ, но это не вязалось съ здравымъ смысломъ, не стоило такихъ хлопотъ: онъ могъ за-просто прогнать меня отъ себя, какъ и сдлалъ уже разъ, и я ему, конечно, не угрожалъ бы ничмъ. Но теперь только я сталъ догадываться, что у него на ум какой-нибудь замысловатый оборотецъ, что тутъ рчь шла не обо мн собственно, а о человк, котораго можно продать.
Чтобъ убдиться положительно, къ чему все это клонится, я сталъ подаваться на это предложеніе и разспрашивать обо всхъ подробностяхъ. Несмотря на всю его двуличность и осторожность, на мягкую подстилку, я открылъ вотъ что: Американская Компанія набираетъ, какъ извстно, особую команду промышленниковъ для отправленія въ Ситху, на Курильскіе и Алеутскіе острова, гд они должны оставаться, по договору, извстное число лтъ, высаженные иногда на необитаемомъ островк, и заниматься ловлею лисицъ, песцовъ и другихъ лсныхъ и морскихъ животныхъ. Кому случалось видть толпу подобной вольницы на поход изъ Россіи въ Камчатку и дале, тотъ знаетъ, какого закала этотъ народъ бываетъ: отчаянные ребята, которымъ почему-либо здсь боле нтъ житья, идущіе въ услуженіе за сто или полтораста цлковыхъ въ годъ на край свта, одтые обыкновенно уже здсь въ кожаное платье, они заблаговременно походятъ на какихъ-то дикарей, и, несмотря ни на какое стараніе и заботу начальства, пропиваютъ на пути все, что могли выручить въ задатокъ и въ счетъ жалованья, опохмляются въ Охотск или въ Авач и просыпаются, наконецъ, въ первый разъ въ трезвомъ вид на какомъ-нибудь островк или нагой скал Алеутской гряды. Вотъ куда прочилъ меня Григорій Алексевичъ, но, уважая мое родовое дворянство, познанія и способности, онъ полагалъ пристроить меня туда не простымъ промышленникомъ или рабочимъ, а, можетъ быть, прямо десятникомъ, писаремъ или смотрителемъ.
Не думайте, однакожь, чтобъ Григорій Алексевичъ самъ былъ директоромъ Американской Компаніи, или даже участникомъ ея, чтобъ на него возложенъ былъ помянутый наборъ,— совсмъ нтъ: онъ былъ просто поставщикъ промышленниковъ, какъ бывалъ подъ рукой въ былыя времена и поставщикомъ наемныхъ рекрутъ или охотниковъ, и надялся, обманувъ об стороны, получить нкоторую выгоду. Онъ не брезгалъ ничмъ. Но это еще не все, — скучно мн пересказывать весь мой разговоръ съ нимъ, вс его ухватки и уловки, но здсь дло состояло еще и въ томъ, что онъ надялся, сбывъ меня такимъ образомъ съ рукъ, какъ путешественника, получить отъ меня довренность на управленіе моимъ маленькимъ имніемъ на Украин, находившимся, какъ уже извстно читателю, по сосдству съ наслдьемъ Анны Герасимовны. Затмъ, онъ, конечно, надялся во всякомъ случа обобрать меня тамъ кругомъ, разорить и заложить имніе, а еслибъ судьба посолила меня впрокъ въ Восточномъ океан или Охотскомъ мор, къ чему предстояла всякая возможность, — то имньице осталось бы, вроятно, пожизненно, самымъ безгласнымъ образомъ, за моимъ благодтелемъ.
Когда я проникъ вполн эту выдумку Григорія Алексевича, то она мн показалась до того забавною, что я никакъ не могъ на него сердиться, а напротивъ, перешелъ въ какое-то веселое, шутливое расположеніе. Въ то же время, во мн укрпилась еще боле ршимость моя объясниться съ нимъ прямо относительно Нади и вынудить у него также прямой и положительный отвтъ.
— Хорошо,— сказалъ я: — благодарю васъ, Григорій Алексевичъ, за ваши милостивыя обо мн заботы, я ударю сейчасъ по рукамъ и ду къ алеутамъ, но съ однимъ условіемъ…
— А напримръ?
— А напримръ, отдайте за меня дочь, если она на это согласится, вотъ и все.
Григорій Алексевичъ ровно сонный съ полатей свалился и долго не могъ опомниться.
— Я такихъ шутокъ не понимаю, Андрей Ефимовичъ,— сказалъ онъ наконецъ, привставъ со стула: — говорить, такъ говорите дльно.
— Я не шучу, Григорій Алексевичъ, и говорю вамъ святую истину: отдайте за меня дочь — съ нею поду, куда вамъ угодно.
— Съ ума что ли вы сошли, милостивый государь? Въ Сибирь, въ каторгу что ли я дочь сошлю?
— О! нтъ, избави Богъ! Но вдь вы и меня же, надюсь, не въ каторгу прочите, а утшаете меня всми прелестями тамошней жизни!
— Благодарю покорно! слуга вашъ! Да это разв не та же каторга? Какъ! дочь моя за… за… тюленемъ, за моржомъ, за бобровымъ промышленникомъ въ Ситх!
— Григорій Алексевичъ, не гнвайтесь, вы же сами меня соблазнили краснорчіемъ своимъ согласиться на жизнь съ колошами и алеутами, и я, забывшись, хотлъ раздлить это счастіе съ тмъ, кто мн всего на свт дороже. Но я сейчасъ готовъ отказаться отъ вашего предложенія, если вы согласитесь исполнить другую половину моей завтной мечты: предоставьте дочери вашей выборъ супруга, и если она изберетъ меня, то благословите насъ, и я тогда не поду никуда, я согласенъ остаться.
Григорій Алексевичъ отступилъ шага на два отъ меня и нахмурилъ брови.
— Такъ вотъ вы зачмъ разъзжаете за нами слдомъ?— сказалъ онъ съ сердцемъ: — вотъ зачмъ втерлись вы въ домъ мой?.. Нтъ, милостивый государь, извините, не въ свои сани садитесь!
— Отчего же, Григорій Алексевичъ? чмъ же я ей не ровня?
— Ужь позвольте предоставить это отцу, мн. Я не хочу васъ обижать — Богъ съ вами, и почитайте себя, пожалуй, хоть геніемъ, хоть потомкомъ великаго могола, — это мн все равно, а я, я знаю себя. Не мн васъ учить: молодые люди вс ныньче умне насъ, а я прошу васъ покорно оставить меня въ поко, не затвать такихъ нелпостей, и затмъ — прощайте!,
— Стало быть, мы оба ошиблись въ разсчетахъ своихъ, — сказалъ я: — и мн остается только искренно объ этомъ сожалть. Благодарю васъ за вашу откровенность.
Я всталъ, вышелъ, раскланялся съ Анной Герасимовной и Надей, которыя сидли въ гостиной, и пошелъ было своимъ путемъ дале, но Анна Герасимовна, видя тсную дружбу нашу съ Григоріемъ Алексевичемъ и, можетъ быть, нсколько подготовленная t Надей, спросила плавнымъ голосомъ: ‘А что же, не откушаете ли съ нами? Ужь время обдать’. Григорій Алексевичъ былъ въ это время крайне смшонъ: не ожидая этого приглашенія и опоздавъ ужимками своими, онъ началъ громко кашлять, шаркать и сморкаться и успокоился только посл моего отказа.
Не ожидавъ лучшей развязки и очистивъ этою послднею попыткою совсть свою, я грустно отправился домой, т. е. къ Андрею Алексевичу, и разсказалъ ему въ короткихъ словахъ свои похожденія. Онъ смялся замысловатой выдумк своего брата упрятать меня въ Ситху, и, въ память этого, прозвалъ меня Алеутомъ.
— Вотъ люблю единоутробнаго своего, такъ люблю! У него и пушокъ мимо рыла даромъ не пролетитъ, не зваетъ, спасибо! А ты и не поддался? Экой какой недогадливый! прямой алеутъ!
Ршившись затмъ проститься навсегда съ Надей, я, однакожь, считалъ необходимымъ объявить ей это, чтобъ не возбуждать напрасныхъ надеждъ и, давъ бдненькой время выплакаться, заставить успокоиться и повиноваться вол отца. Я боялся свиданія съ нею и, несмотря на это, выходилъ по нскольку разъ въ день, въ надежд встртить ее, но, не успвъ въ этомъ, я написалъ, передъ самымъ отъздомъ, матери ея письмо и ухалъ съ Андреемъ Алексевичемъ въ Москву.
Въ этомъ письм я увдомлялъ Анну Герасимовну, въ почтительныхъ выраженіяхъ, что вслдствіе послдняго разговора моего съ Григоріемъ Алексевичемъ я буду стараться не безпокоить боле ихъ семейства своимъ присутствіемъ, а потому узжаю навсегда и надюсь, что они ничего боле обо мн не услышатъ.

IX.
СТАНЪ ПОДЪ ШУМЛОЙ.

Въ Москву пріхали мы благополучно. При всей крпости и стойкооти моей, я однако же крайне упалъ духомъ и не могъ высвободить изъ-подъ спуда прежнюю жизненную силу свою и дятельность. Въ Москв я все еще не считалъ себя свободнымъ, я здсь не вышелъ еще изъ круга волшебной власти Надиной, я и здсь могъ ее каждый день встртить, или что-нибудь объ ней услышать, ровно она также обо мн — а этого я не хотлъ. Я твердо намревался кончить грустное дло это навсегда и облегчить ей по возможности такую участь. Я былъ одинокъ на свт, утхъ никакихъ передъ собою не видлъ, жизнь лежала передо мною въ какомъ-то холодномъ туман. Я понималъ необходимость переломить себя, измнить внезапно родъ жизни, мсто и занятія, — словомъ, все, что меня извн окружало и снутри занимало.
Это было то самое время, когда у насъ открывалась послдняя турецкая война. Не я первый, не я послдній бжалъ отъ внутренней тревоги во вншнюю — и если одно не всегда противодйствуетъ достаточно другому, то по-крайней-мр одно временно заглушаетъ другое и даетъ душ нашей время укрпиться, забыть или одолть душевныя смуты.
Я похалъ изъ Москвы тихомолкомъ въ Могилевъ-на-Днстр, захавъ дорогою еще разъ — можетъ быть въ послдній — на родину свою, привелъ въ порядокъ домашнія длишки и отправился дальше. На границ я по первому встрчному знакомству съ нсколькими офицерами проходившихъ войскъ выбралъ полкъ, о командир котораго отзывались хорошо, явился къ нему съ своими бумагами и перешелъ границы наши, въ Скулянахъ на Прут’ въ юнкерскомъ пхотномъ мундир.
Счастіе мн благопріятствовало сначала, то есть счастіе военное, и черезъ четыре мсяца я уже былъ произведенъ въ прапорщики. Мы стояли подъ Шумлой, но война, какъ намъ казалось, тянулась медленно, и горячность наша остывала въ трудахъ и лишеніяхъ всякаго рода. Одно желаніе было всеобщимъ: если бы только выйти скоре изъ этой бездйственности, еслибъ только скоре путемъ подраться, отличиться, разбить турокъ на-голову, но турки не выходятъ, запираются въ крпостяхъ и томятъ и насъ, и себя.
Однажды ночью, внезапно открылась перестрлка въ цпи нашей, которая была выдвинута дале обыкновеннаго впередъ, для заложенія новой баттареи. Резервы двинулись впередъ и въ томъ числ нашъ батальонъ. Въ непроницаемыхъ потьмахъ шли мы скорымъ шагомъ, спотыкаясь’ прямо на выстрлы, намъ нельзя было еще дйствовать, потому что цпь наша была впереди, а, между тмъ, одинъ подпоручикъ былъ у насъ уже раненъ залетвшею въ колонну пулей, и я поступилъ на его мсто взводнымъ командиромъ. Въ ту же минуту, два взвода, въ томъ числ и мой, двинулись разсыпнымъ строемъ впередъ, подкрпили цпь, вступили въ перестрлку, а затмъ, съ крикомъ ура, кинулись на непріятеля…
Но я увлекся военными подвигами нашими, которые на этотъ разъ окончились для меня собственно весьма неудачно, тогда какъ мн должно разсказать напередъ совсмъ иное.
Это иное происходило въ самую минуту той тревоги и стычки, о которой я началъ говорить, и лично для моего разсказа было не мене важно и богато послдствіями.
Проводя дни и ночи въ воинскомъ бездйствіи передъ Шумлой, мы часто собирались въ кружокъ передъ бивачнымъ огнемъ, курили и болтали. Однажды мы также сидли, человкъ до десятка, грлись, потому-что ночи были иногда сыры и холодны, пили чай съ трубкой и болтали. Все было тихо кругомъ, иные начинали уже дремать, другіе, выспавшись днемъ, были пободре, и потому общій говоръ мало-по-малу затихъ, говорилъ или разсказывалъ одинъ, а прочіе слушали. Бесда эта такимъ образомъ сама собой обратилась въ чередной разсказъ бывальщинокъ, и трое изъ товарищей нашихъ разсказывали, одинъ за другимъ, слдующее.

Ссыльный.

‘Не сегодня, такъ завтра — каждый изъ насъ можетъ попасться въ плнъ, — сказалъ одинъ изъ собесдниковъ, молодой конный егерь,— и будетъ мсяцы, а можетъ быть и годы томиться въ невол. Нашему брату надо готовиться на все, никакая личная храбрость не можетъ спасти отъ этого, попадешься ину-пору такъ, что выскочить некуда.
‘А чего не придумывали люди, чтобъ избавиться отъ плна или заключенія, особенно узники разнаго рода, посаженные на много лтъ въ одинокую, тсную, душную темницу! до чего не доводило ихъ отчаянное стремленіе добиться свободы, выйти на вольный свтъ! до чего не умудряло ихъ чувство самохраненія, при досуг и скук ихъ одиночества и при изощреніи въ этомъ положеніи ума, и чувствъ, и способностей? Нтъ конца розсказнямъ объ этомъ: кто перепилилъ толстую желзную ршетку перочинымъ ножемъ и спустился на изорванной въ полосы простын, кто подрылся подъ полъ, выбрасывая землю щепотками въ оконце, чтобъ скрыть свою работу, кто ушелъ г/’ вдтый, кто въ невол открылъ на досуг назначеніе египетскихъ пирамидъ, кто составилъ себ чернила изъ ржавчины отъ желзныхъ запоровъ и изъ крпкаго чая, и на измятомъ лоскутк бумажки, въ которой завернутъ былъ этотъ чай, написалъ трагедію въ пяти дйствіяхъ! Опять иной, услышавъ отдаленный стукъ въ тюрьм своей, заключивъ изъ этого, что у него есть сосди, отдленные отъ него толстыми каменными стнами, и полагая, что одинъ изъ близкихъ ему товарищей, можетъ быть, содержится тутъ же, вздумалъ подать ему о себ всть счетными ударами половой щетки въ каменный полъ, черезъ нсколько времени, онъ вызвалъ отвтъ, товарищи поняли другъ друга и разговаривали такимъ образомъ, означая каждую букву такимъ числомъ ударовъ, сколько ей принадлежитъ счетомъ, по занимаемому ею мсту, но вскор и третій незванный собседникъ вмшался въ этотъ разговоръ и испортилъ все дло… словомъ, конца нтъ этимъ крайне занимательнымъ похожденіямъ, на которыя, какъ я уже сказалъ, каждому изъ насъ можно готовиться! Вотъ подобный случай, котораго я былъ свидтелемъ:
‘Въ весьма отдаленномъ отъ средоточія государства городк, или въ пограничной крпостц, на тхъ границахъ, гд побги почти невозможны, особенно для семейнаго человка — состоялъ въ гарнизон рядовой, разжалованный и сосланный туда за политическій проступокъ. Невста послдовала за нимъ, они обвнчались, но одного этого не было достаточно для ихъ счастія, плнъ, неволя, ранецъ да перевязь — вотъ что сокрушало бдняка. Со дня на день тоска по отчизн усиливалась и наконецъ обратилась, можно сказать, въ неистовство: какъ онъ, такъ и она, готовы были посягнуть на всякую крайность, лишь бы избавиться отъ этого положенія. Ребенокъ, умершій вскор по рожденіи, усиливалъ еще грусть родителей, которые вс бдствіи свои, даже и смерть младенца, приписывали ныншнему положенію своему и которыхъ день и ночь занимала изуврная мысль, вынести, во чтобы ни стало, даже и самый прахъ младенца изъ этой несчастной для нихъ земли.
‘Но что тутъ длать и какъ быть? бжать просто — поймаютъ, и будетъ хуже прежняго, одному можно бы еще ршиться, но съ молодой женой?
‘Наконецъ, вечеромъ, — это было лтомъ, — внезапно разнесся слухъ, что бднякъ утонулъ или утопился. Начальство кинулось къ нему въ домъ и нашло жену его въ отчаянныхъ слезахъ, едвали не безъ чувствъ. На берегу рки найдена была одежда его, онъ, по словамъ жены, пошелъ купаться и не возвращался. Трупъ не могли отъискать, рка быстра, полагали, что его унесло водой.
Мстное начальство приняло самое живое, родственное участіе въ положеніи молодой вдовы. Ей не только оказывали всякаго рода помощь и пособіе, не только старались утшить искреннимъ соболзнованіемъ, но исходатайствовали для нея даже денежное пособіе, для отправленія на родину — въ Галицію, снабдили дорожнымъ экипажемъ и назначили, по отдаленности края, надежнаго провожатаго, хорошаго казака. Она плакала отъ признательности, и въ то же время неутшно рыдала по друг своемъ, благодарила за чрезвычайную милость, но не желала причинить излишняго безпокойства, и потому откланяла назначеніе провожатаго. Мстное начальство, напротивъ, отъ искренняго участія къ ней, настоятельно требовало, чтобъ она приняла провожатаго, который во всякомъ случа на такомъ дальнемъ пути ей будетъ полезенъ. Ей нельзя было боле упорствовать, и она, простившись съ доброжелателями своими, отправилась въ путь.
‘Казаку, которому было приказано угождать во всемъ вдов (при ней была, впрочемъ, еще и двка, также изъ Галиціи), напередъ всего показалось нсколько страннымъ, что барыня во всю дорогу закрываетъ и застегиваетъ кругомъ весьма тщательно тарантасъ, между тмъ, какъ на двор стояла невыносимая жара, и путницу парило въ закрытомъ экипаж, какъ въ бан. Казакъ также замтилъ, что, прибывъ на станцію, барыня всегда съ особеннымъ стараніемъ отгоняла его отъ приступка, если услужливый провожатый подходилъ, чтобъ спросить, не угодно ли выдти, а черезъ нсколько времени, казака обыкновенно опять подзывала и приказывала открыть тарантасъ. Дале, обращая на все это про себя вниманіе, онъ сталъ поглядывать съ какою-то недоврчивостію на рундукъ, поддланный снутри тарантаса подъ козлами и повидимому закрытый на глухо, кругомъ. По временамъ, когда тарантасъ внезапно останавливался, казакъ прислушивался, и ему казалось, что онъ слышитъ какой-то шопотъ и замчаетъ въ тарантас необыкновенное движеніе и суету. Все это рождало въ провожатомъ только неопредлительныя подозрнія, но судьба ршила вывести его изъ этого недоумнія и показать дло на лицо.
‘Въ одно утро, когда путница отъхала уже отъ мста на нсколько сотъ верстъ, тарантасъ мчался по весьма неровной дорог, отъ сильнаго толчка доска подъ козлами, на которыхъ сидли и ямщикъ, и казакъ, съ одного конца провалилась и встртила такое сильное противодйствіе, что не только внезапно поднялась на свое мсто, но даже и выше, едва не сбросивъ съ козелъ и ямщика, и казака, а вслдъ за тмъ, доска опять провалилась. Стой! закричалъ казакъ, соскочилъ съ козелъ, силою сорвалъ запонъ, и встртился съ бднымъ утопленникомъ носомъ къ носу. Неутшная вдова сулила казаку все, что деньгами при ней было, а когда это не помогло, то отчаянный бглецъ хотлъ прибгнуть къ послднему средству, данному природой каждому живому существу въ крайнихъ случаяхъ — къ оборон. И это не удалось: ударъ прикладомъ пистолета въ голову обезоружилъ несчастнаго, а встртившіеся въ эту минуту извощики съ обозомъ помогли его связать…
‘Въ ближайшемъ городк, бдняка сдали мстному начальству, а когда осмотрли въ подробности тарантасъ и вс пожитки ихъ, то нашли, между прочимъ, какой то загадочный ларчикъ, въ которомъ оказались остатки умершаго младенца. Предполагая уже въ то время побгъ свой, они схоронили порожній гробъ, а трупъ спрятали въ погребъ, чтобы не оставить на чужбин и драгоцнныхъ косточекъ. Въ этомъ же погреб сидлъ мнимый утопленникъ во все время до отъзда, затмъ для него подъ козлами тарантаса былъ устроенъ особый рундукъ, а какъ ему было лежать тамъ тсно и душно, то запонъ тарантаса въ продолженіи пути тщательно застегивался и узникъ выползалъ оттуда подышать воздухомъ. Проломившаяся доска обнаружила все и передала несчастнаго въ руки праву судія’.
— Вы говорите, что были свидтелемъ этого происшествія? спросилъ другой собесдникъ.
— Да, отвчалъ тотъ: — и случай этотъ былъ въ свое время очень извстенъ, я не былъ прц томъ, какъ казакъ поймалъ бднаго утопленника, но, между прочимъ, даже самъ видлъ въ послдствіи подсудимаго.
— Это весьма замчательно, сказалъ опять первый: — и замчательно не только по странности случая, но и потому, что это есть исполненія чужаго предположенія. Кто читалъ книжку Коцебу: ‘Замчательнйшій годъ моей жизни’?
— Я, я, отозвались двое или трое.
— Тогда вы вспомните, сказалъ опять тотъ же, что Коцебу разсказываетъ все это, въ вид предположенія, какимъ образомъ жена, хавшая къ нему, должна была увезти его изъ Сибири. Коцебу вскор былъ возвращенъ изъ ссылки и не имлъ нужды исполнить своей хитрой зати.
Разговоръ обратился на то, что присяга и служба требуютъ отъ насъ иногда того, что тяжело исполнить по чувству состраданія. Съ нами сидлъ тутъ же замчательный образчикъ чудака, докторъ, онъ взялся разсказать примръ тому, какъ онъ, напротивъ, всегда соединяетъ пользу и обязанности службы съ чувствами своими, и вотъ его разсказъ.

Разсказъ доктора.

‘Нтъ, я не таковъ, какъ бываютъ прочіе иные! Я спасаю, такъ сказать, страждущее человчество, на каждомъ шагу, но мр силъ и возможности, и даже боле — это долгъ мой, служба, обязанность, удовольствіе, утшеніе!
‘Былъ однажды смотръ, или, такъ сказать, были маневры — движенія массами, великолпныя, особенно кавалеріи, атаки цлыми дивизіями, то есть, почти цлый корпусъ кавалерійскій съ мста маршъ маршъ… и артиллерія тутъ, конная, то есть, стучитъ, грохочетъ, гремитъ, несется — тутъ, извстно, на лямкахъ подхватываютъ, на выносъ… вдругъ: ‘доктора!’ — кричатъ,— ‘доктора! подайте доктора!
‘Я, такъ сякъ на сромъ своемъ, на жеребчик, то есть, пришпорилъ его, пригнулся на луку — какъ снгъ на голову, такъ сказать, въ самую сумятицу прилетлъ, тутъ кричатъ еще, надсдаясь: ‘Доктора! доктора! Куда этотъ взбалмошный’…— Слышали? какова благодарность!— ‘Куда этотъ взбалмошный запропастился…’ А я ужь тутъ, какъ лсъ передъ травой, какъ сонъ въ руку, и соскочилъ ужь съ лошади, бгу — да для скорости ланцетъ былъ въ зубахъ, нельзя аукнуть, отозваться… ‘здсь, здсь’ говоритъ костоправъ — а со мною и костоправъ прискакалъ…— Молчи, говорю: — не твое дло, выхватилъ ланцетъ изъ зубовъ и кричу самъ своимъ собственнымъ голосомъ: — здсь, такъ сказать, здсь! Нельзя же, сами посудите: страждущее человчество — спасаешь на каждомъ шагу, по мр силъ и возможности и боле…. не боле, то есть, долгъ, обязанность и служба… Гляжу — лежитъ передо мной трупъ человческій, такъ сказать, навзничъ — и пронеслась черезъ него кирасирская дивизія, это все ничего, Богъ милостивъ, да дв бригады конной артиллеріи, и все, извольте видть, по голов, таки по самой голов: гляжу: какая тутъ голова! Лепешка, я вамъ докладываю лепешка, такъ сказать, блинъ! И говорю: ‘Надежды нтъ, къ выздоровленію не надеженъ, то есть, но, авось, Богъ милостивъ, не отчаивайтесь. Посудите сами: голова лепешкой, какая тутъ помощь? такъ сказать, какое пособіе? какая надежда?
‘— Слышать не хочу, говоритъ генералъ: — чтобъ былъ онъ у меня здоровъ — и слышать не хочу росказней вашихъ, на то вы докторъ (и обругалъ еще по напрасну): — на то вы жалованье получаете, царю служите, долгъ, обязанность службы несете, а этотъ солдатъ, говоритъ, мн дороже васъ и со всей братіей вашей!
‘Что будешь длать? дйствительно такъ долгъ, обязанность, страждущее человчество, служба царская — жизнь теряешь, славу пріобртаешь, долгъ чести…. Богъ милостивъ! Я его взялъ, туда, сюда — блинъ блиномъ, да и только, не разберешь, въ какое мсто ухо слдуетъ, куда носъ, куда глазъ — такъ сказать, все, то-есть, отъ чрезмрнаго насилія, отъ поврежденія, въ неестественномъ положеніи и, сверхъ того, оторвано, измято, скомкано: одно ухо тутъ, подбородокъ, такъ сказать, попалъ сюда, другое ухо вотъ гд — одинъ глазъ здсь, другаго вовсе нтъ, носъ поперегъ и, такъ сказать, пришелся на затылк, ротъ и губы и все это сворочено, выворочено, переворочено, заворочено, отворочено, а голова, то-есть, лепешкой, вотъ какъ бываютъ лепешки… Плохо, а нечего длать! долгъ присяги и даже самая обязанность велитъ, и отличный, говорятъ, солдатъ, и обругали еще за него въ задатокъ… нечего длать, такъ сказать: бери, говорю костоправу, собирай все, что есть — да давай иглу, нитки, то-есть, шелкъ красный — давай ножницы: гд клокъ волосъ увидишь — стриги. То тутъ стригну, то тамъ, гд, такъ сказать, какому клочку пришлось ссть, и даже подъ носомъ клокъ, и гд носу быть — и тамъ клокъ!! Давай!… Шили его, шили, тачали со всхъ концовъ, такъ сказать, Богъ милостивъ, и тутъ подложу подушечку, и тамъ то-есть компресикъ, и здсь кровяной шовъ — гд прихватишь, гд пристегнешь — бинтъ сюда, бинтъ туда — подмостилъ, такъ сказать, собравъ все это въ кучу — самое состраданіе велитъ, а, тмъ паче’ особенно воля генерала… Смотрю: похоже, такъ-сказать, на человка, оно чучело, если хотите, то-есть, все это укутано, умотано — но все на своемъ мст, все разставлено какъ должно по природ и даже по самой наук, по искусству, то-есть — и все-таки похоже на человка!
‘На третій день, снимаю первую повязку — что-то Богъ дастъ? Богъ милостивъ: надежды нтъ, а отчаяваться не должно, долгъ службы, врность присяги — все тутъ. Что же? глядитъ — глядитъ какъ человкъ, обмылъ, очистилъ — ничего, такъ сказать, живетъ… Ну, давай Богъ! Золотыя руки у тебя, Петръ Ивановичъ, сказалъ я самъ себ — а? не правда ли, любезный? Онъ же, конечно, еще не образумился, и самая голова не пришла въ себя, и даже память и органы языка… промычалъ что-то, — ничего! Я, такъ сказать, за этимъ не гонюсь, я благодарности не жду: долгъ, страждущее человчество…
‘Что же вы думаете, каковъ конецъ? Такъ сказать, красавецъ вышелъ, молодецъ, на рдкость изъ своихъ рукъ такихъ отпускалъ, то-есть! Хоть бы теб слдъ остался какой, хоть бы рубецъ, хоть бы цапинка! И все на мст, то-есть, и все въ порядк и — ну… ну, словомъ, рожа какъ рожа, такъ-сказать, и голова кругле пушечнаго ядра! Каковъ? А онъ мн: да я, говоритъ, вологодскій, ваше высокоблагородіе, меня и дома ужь медвдь ломалъ дважды, всего исковеркалъ — ничего, благодаря Бога, отлежался! Нтъ говорю, врешь, такъ сказать: это моя легкая рука, это, такъ сказать, неблагодарность людская… Лепешка, я вамъ докладываю, то-есть, лепешка была, а теперь голова какъ голова, хоть сейчасъ опять во фронтъ и опять туда же… Пряталъ я его, сударь, пряталъ шесть недль отъ начальства: въ гвардію бы взяли тотчасъ, жаль человка, сами, такъ сказать, посудите — хотлось выписать его въ неспособные — пряталъ, никому не показывалъ, а не то, чтобъ хвалиться… о, нтъ, я не таковъ! Конечно, у него зубовъ не было, это само собой разумется, а ухо одно пришлось, такъ сказать, на изнанку, и понйже другаго, ну, глаза одного Богъ дастъ, его можетъ быть, лошадь унесла на копыт — гд жь его взять? Но все-таки, я вамъ докладываю, вышелъ такой молодецъ, такой красавчикъ…
‘Что же генералъ? ‘Вылечили?’ говоритъ.— Вылечили, ваше превосходительство.— ‘Совсмъ?’ — Совсмъ.— ‘Ну, то-то’ говоритъ: ‘хорошо, что я настращалъ доктора, вотъ и слава Богу, такъ сказать!’
‘Онъ настращалъ!… Да, вотъ истинно, такъ сказать, благодарность людская, то-есть, признательность… нтъ, еслибъ не долгъ, присяга, не совсть!!..’
— Хороша твоя сказка, Петръ Ивановичъ, сказалъ кто-то изъ насъ, и вс захохотали. Докторъ былъ доволенъ успхомъ и, расчувствовавшись, просилъ молодаго тонера расказать жалостный случай, который начитали они вмст когда-то въ одной французской книжк. Изъ скромности, докторъ никакъ самъ не хотлъ разсказать намъ этого, и, увряя, что онъ половину перезабылъ, настаивалъ, чтобъ дать просторъ рчи піонера.

Соперницы.

‘Во время войны Наполеона съ испанцами, молодой французскій офицеръ славнаго въ свое время войска простоялъ нсколько мсяцевъ съ полкомъ гд-то неподалеку югозападныхъ границъ Франціи и слюбился съ дочерью помщика, проживавшаго въ небольшомъ городк. Она была живая, пылкая, но въ то же время скромная и премилая двушка, говорившая не разъ въ шутливой и откровенной бесд съ другомъ своимъ, что вообще не довряетъ врности людей съ эполетами и шпорами, хотя и уважаетъ званія ихъ и личныя достоинства. ‘Вы, господа, хороши для государя и отечества’ говорила она: ‘а для насъ — никуда не годитесь’.
‘Честно влюбленному офицеру отзывъ этотъ казался весьма страненъ и непонятенъ. Онъ видлъ, что она къ нему неравнодушна, а между тмъ старается скрыть это и отзывается объ немъ такъ непріятно! Если это шутка, то она оскорбительна для чистыхъ чувствъ и желаній моихъ — подумалъ онъ,— а если дло, то^кто могъ поселить въ цее такую нелпую мысль? Конечно, нечего сказать, наши братья иногда легоньки… но зачмъ же она меня равняетъ съ такими людьми? О, еслибъ она узнала меня лучше…
‘Онъ съ такимъ усердіемъ и успхомъ старался объ исполненіи этого желанія, что, не измнивъ, можетъ быть, мннія ея на счетъ военныхъ вообще, заставилъ ее, однакожь, вскор допустить въ пользу его почетное изъятіе, и она отдалась ему всею силою своей любви. Родители благословили ихъ и только успли отпировать помолвку, какъ полкъ двинулся въ Испанію и, ратуя наряду съ другими за свой кумиръ, подвергался всмъ ужасамъ этой упорной народной войны, о которой уже писано столько, что, думаю, всякое дополненіе съ моей стороны было бы здсь излишнимъ, — тмъ боле, что меня, какъ вы знаете, тамъ не было.
‘Разсыпаясь въ тылу арміи французской и каждаго изъ ея отрядовъ, испанцы не допускали иногда по цлымъ мстамъ никакого сообщенія ея съ Франціею, моремъ завладли англичане. Наполеонъ былъ вн себя отъ злобы и отчаянья, не получая никакихъ встей о томъ, что тамъ происходило, и въ пфслдствіи только узнавалъ онъ, сколько курьеровъ, выхавшихъ изъ арміи, было зарзано или заколото гд нибудь въ лску или Овраг. Съ такимъ же нетерпніемъ ждала и бдная невста отъ жениха встей, и не могла дождаться. Ее утшали тмъ, что нтъ прозда и нтъ прямыхъ встей ни отъ кого изъ арміи.
‘Прошло нсколько мсяцевъ, и странные слухи, Богъ всть какими путями, стали доходить о жених: говорили, будто онъ женился на испанк. При тогдашнихъ обстоятельствахъ, это казалось до того вздорнымъ и несбыточнымъ, что родители невсты, нисколько не довряя этому слуху, заботились о томъ только, чтобъ онъ не дошелъ до ихъ дочери, которая и безъ того уже по временамъ сильно задумывалась. Но молва — это моровое повтріе, его не сдержишь ничмъ, и бдная невста вскор услышала, что говорятъ люди. Родители замтили въ ней большую перемну, но она ни съ кмъ не длилась (въ чувствахъ и мысляхъ своихъ объ этомъ предмет, никому не говорила о томъ ни слова.
‘Спустя нсколько времени, тотъ же слухъ подтвердился притомъ съ такими подробностями, что поневол заставилъ призадуматься друзей, родственниковъ и даже самихъ родителей невсты. Сочли за нужное сказать ей слово объ этомъ, съ приличными утшеніями — и изумились стойкости, ршимости и благоразумію ея: она отвчала, что, безъ сомннія, забудетъ недостойнаго, если только убдится въ истин молвы, но,— прибавила она,— до того времени, прошу васъ, оставьте меня въ поко, не говорите мн объ этомъ, я сама должна во всемъ убдиться.
‘Послднихъ словъ никто не понялъ, но никто, кажется, и не искалъ въ нихъ особеннаго смысла, и вс были чрезвычайно довольны и счастливы такою желанною и нежданною развязкою: ‘дочь наша гораздо умне, чмъ мы думали,’ — говорили родители, и успокоились.
‘Что между тмъ происходило въ душ ея — это никому неизвстно, но на слдующую же ночь, посл этого объясненія, невста пропала безъ всти, и вс старанія родителей отъискать ее были тщетны.
‘Обратимся теперь къ жениху.
‘Съ писаннымъ на слоновой кости обликомъ милой на груди, съ колечкомъ ея на рук, съ думою о ней въ голов и съ тоской по ней на сердц, онъ прошелъ почти весь роковой полуостровъ. Крайность заставляла французовъ продовольствоваться съ боя, за каждый кусокъ хлба, за каждый клокъ сна надо было убить нсколько испанцевъ и пожертвовать иногда еще большимъ числомъ своихъ. Горекъ былъ этотъ хлбъ! Между прочимъ, и женихъ бдной невсты нашей былъ посланъ съ небольшой командой на фуражировку,— и не возвращался. Два человка, очнувшіеся и приползшіе черезъ нсколько дней къ французской передовой цпи, разсказали, что отрядецъ былъ вырзанъ поголовно.
‘Испанцы дйствительно подстерегли фуражировъ, напали на нихъ врасплохъ и сокрушили всхъ, молодой офицеръ былъ тяжело раненъ и отведенъ въ плнъ, причемъ дано было ему клятвенное общаніе, что онъ, по выздоровленіи, будетъ разстрлянъ или повшенъ, смотря по жребію.
‘Какъ тяжко раненый, былъ онъ, однакожь, отданъ на руки семь одного изъ гверильясовъ, гд стала ухаживать за нимъ молодая и прекрасная собой испанка. Кольцо и портретъ невсты, оправленный въ золото, съ него сняли уже на пол битвы, лишившись на время чувствъ и памяти отъ потери крови, онъ, можетъ быть, забылъ о прошедшемъ, въ жалкомъ, ужасномъ положеніи его, молодая испанка была для него всмъ — судьбой, блаженствомъ и ангеломъ хранителемъ: узнавъ же, что она его страстно полюбила, онъ подавно забылъ все прошедшее, жилъ*и дышалъ настоящимъ, которое такъ неуловимо, и въ бдствіи своемъ былъ счастливъ, какъ только человкъ можетъ быть счастливъ не по вншнимъ обстоятельствамъ, а по чувству.
‘Онъ уже оправился, выздоровлъ, забылъ о данной^ему клятв, какъ испанка однажды къ нему вошла въ полночь, накрывъ рукою лампаду, она тихо подошла къ постели и назвала его по имени. Вскочивъ съ просонья, сидлъ онъ, глядлъ на нее и едва могъ опомниться.
‘— Слушай, сказала она: — и молчи, только слушай.
Завтра выведутъ тебя и еще двухъ французовъ въ поле,— завтра у насъ праздникъ святаго Стефана,— и дадутъ вамъ самимъ кинуть промежъ собою жребій, кому быть растрляннымъ, кому повшеннымъ. Я знала развязку эту и давно къ ней готовилась, но теб я не говорила ни слова. Ты знаешь мою любовь къ теб… ты видишь, какъ я спокойна,— успокойся же и ты. Я знаю горныя тропинки и лсные проселки во всей окружности, я тебя спасу, у меня все готово, дорожная пища на недлю припасена. Хочешь ли?… Постой, я не позволю теб обнять меня, покуда ты не дашь мн отвта, призвавъ въ свидтели Мать Пресвятую Богородицу…. обвнчаешься ли ты со мною, какъ только мы доснигнемъ твоего полка?
‘Молодой офицеръ поклялся, обнялъ испанку, которая строго удерживала ласки его, наскоро одлся, и черезъ десять минутъ ихъ уже обоихъ не было въ дом. Черезъ нсколько дней, они благополучно достигли полка, котораго мстопребываніе двушк было въ точности извстно, и чета, бывъ обвнчена немедленно полковымъ священникомъ, осталась подъ покровительствомъ французскихъ войскъ.
‘Прошло нсколько мсяцевъ, молодому супругу, конечно, не разъ приходила на память родина его и соединенныя съ нею воспоминанія о покинутой невст, но онъ утшался созданною имъ самимъ увренностью, что долгая разлука, конечно, уже давно изгладила его изъ памяти домашней невсты, которая, вроятно, вышла за другаго, съ другой стороны, онъ успокоивалъ совсть свою явною необходимостью своего настоящаго поступка и чувствомъ признательности къ своей спасительниц.
‘Стойкое, упорное сопротивленіе испанцевъ, при помощи англичанъ и безпрерывныхъ войнъ Наполеона съ остальною Европою, какъ извстно, одержало верхъ, французскія войска должны были, посл странныхъ потерь, возвратиться поспшно во Францію. Тутъ, при переход черезъ Пиринеи, на общей границ, шаталась какая-то, несчастная безумная двушка, которая стояла день и ночь на распутьи и спрашивала скромно и робко встрчнаго и поперечнаго: гд такой-то полкъ и гд служащій въ немъ поручикъ такой-то? Безумная питалась подаяніемъ, кореньями и плодами въ пол, или просиживала у дороги цлые дни вовсе безъ пищи, вставала, кланялась проходящимъ и длала всякому одинъ и тотъ же вопросъ. Французскія войска проходили по частямъ, тянулись въ жалкомъ, разстроенномъ состояніи, и немногіе, въ горестномъ положеніи своемъ, обращали вниманіе на безумную. Извстно, что при французскихъ войскахъ всегда состоятъ маркитантки, женщины нердко съ большимъ духомъ, но при всемъ томъ, иногда съ женскими чувствами. Безумная случайно напала на такую маркитантку, которая, распросивъ ее и увидвъ въ какомъ она отчаянномъ положеніи, посадила къ себ на воЗъ или на мула, общавъ отыскать поручика, и привезла на ночлегъ въ деревню. Тутъ, по крайней мр, подъ кровлей и при женскомъ уход за нею, несчастная скончалась на слдующую же ночь.
‘Между тмъ, войска тянулись, вступали и выступали изъ деревни этой, и вступилъ также полкъ нашего поручика. Маркитантка, принявшая, по добродушію, такое участіе въ бдной страдалиц, отыскала офицера и сказала ему: ‘Насилу-то я васъ дождалась! Подите скоре, хоть взгляните на покойницу, ей не удалось взглянуть на васъ. Тамъ въ сара лежитъ она: бдная двушка все доспрашивалась васъ и вчера Богу душу отдала’.
‘Не знаю, что подумалъ поручикъ, но онъ пошелъ въ нмомъ предчувствіи за маркитанткой. Въ поблекшемъ, отжившемъ цвтк онъ узналъ, однакожь, свою бывшую невсту, она лежала въ сара, на солом, покрытая, по милосердію маркитантки, рядномъ. Не знаю также, что думалъ и чувствовалъ бдный поручикъ, но дла поправить было не чмъ. Ему оставалось только жить съ испанкой и — не измнять ей!’

X.
ЧУДОМИЛЪ.

‘Если первый разсказъ нсколько тронулъ слушателей и возбудилъ въ нихъ состраданіе, а второй крпко разсмшилъ всхъ и прогналъ сонъ и дремоту, то третій, во мн собственно, возбудилъ особенное чувство: онъ какъ-то возмутилъ покой души моей, живо напомнивъ прошлое, и врзался глубокими чертами въ сердце. Я, кажется, заснулъ послднимъ изъ товарищей, огонекъ догорлъ, дымъ едва подымался легкой струйкой, раскаленные угли проглядывали еще тутъ и тамъ сквозь пепелъ, звздистое, темное небо обнимало два непріятельскіе стана однимъ общимъ шатромъ — я подумалъ о томъ, что подъ этимъ же навсомъ почиваетъ теперь и Надя, гд бы она ни была — и боле себя не помню.
‘Нсколько за полночь, внезапно ударили тревогу, батальонъ нашъ потребовали въ подкрпленіе къ цпи, тутъ случилась та самая стычка, о которой я началъ было разсказывать. И такъ, мы бросились впередъ, съ крикомъ ура, безостановочно оттснили турецкую цпь сажень на сто, сбили подоспвшіе съ ихъ стороны резервы и немножко безразсудно преслдовали ихъ. Ночь была темна, небо облачно, мы дйствовали почти ощупью и наткнулись на довольно сильную засаду, откуда насъ обдали градомъ пуль. Мн показалось, будто меня кто-то внезапно хватилъ изо всей силы прикладомъ въ грудь, я въ безпамятств повалился навзничь. Застрльщики, идучи разсыпнымъ строемъ, который еще по темнот не могъ сохранить линіи своей и въ нкоторыхъ мстахъ разорвался, не замтили, что со мной сталось, ударили отбой, потому что мы слишкомъ далеко занеслись, и уже поздно спохватились, что прапорщика Горностая нтъ. Поиски охотниковъ, по темнот, остались безуспшными, меня считали убитымъ, но солдаты хотли отыскать и принести мой трупъ — и этого добрымъ ребятамъ не удалось: турецкая цпь случайно на меня наткнулась, и я живой или мертвый, попался въ плнъ,
‘Я очнулся днемъ, подъ навсомъ, среди небольшаго двора, обнесеннаго чистымъ каменнымъ заборомъ и устланнаго плитой. Навсъ былъ деревянный, красивой отдлки, съ рзьбой и пестрой окраской, между столбами, по которымъ вился виноградъ, верхъ былъ забранъ по угламъ ршеткой, въ вид стрльчатыхъ сводовъ, прямо передо мной протекалъ ручеекъ по каменному желобу, дале стояло поперекъ красивенькое легкое строеніе, въ которомъ три яруса свшивались уступомъ одинъ надъ другимъ, а кровля, какъ широкополая шляпа, покрывала маковку. Разные столбики, переходы, лсенки и ршетки, красные, зеленые, голубые, даже съ позолотой, придавали этому зданію видъ красивенькой дтской игрушки, а нсколько стройныхъ, высокихъ тополей, огромные кусты розъ и вьющійся до самой кровли зданія виноградъ, служили истиннымъ для него украшеніемъ.
‘Я услышалъ легкій стонъ, взглянулъ, сколько могъ, въ сторону, и увидлъ шагахъ въ пяти товарища. Онъ сидлъ подгорюнясь, накинувъ солдатскій плащъ на плечи, а одна рука и голова были у него перевязаны. Долго я не могъ еще вымолвить слова, мн казалось, будто я говорилъ, и даже довольно громко, но звука не выходило. Наконецъ, я замтилъ, что разговоръ этотъ происходилъ только въ моемъ воображеніи, и что я самъ не сдлалъ досел даже никакого усилія для того. Тогда я опомнился и сказалъ: ‘товарищъ!’ солдатъ оглянулся, вскочилъ, разбередивъ немного руку свою, подернулъ губами, но подошелъ безъ остановки ко мн и со слезами изъявилъ радость свою о томъ, что я еще живъ, но въ то же время прибавилъ: ‘Эхъ, ваше благородіе, на что вы ожили! Ужь лучше бъ оставаться вамъ тамъ, передъ Богомъ’.
— Гд мы?— спросилъ я.
— Гд?— отвчалъ онъ со вздохомъ: — да гд чортъ козамъ рога правитъ: въ Шумл.
‘Я попросилъ напиться, онъ почерпнулъ воды изъ ручейка и подалъ мн: это меня усладило, какъ цлительный елей. Въ Турціи смло можно пить изъ каждаго ручейка, обдланнаго и проведеннаго, по ихъ прекрасному обычаю, по улицамъ и дворамъ. Ручей протекаетъ, дробясь на рукава, черезъ многолюдный, огромный городъ, но онъ такъ же чистъ и ясенъ на послднемъ двор, какъ на первомъ, никогда и никто не броситъ и не выльетъ въ него нечистоты: вода для Турокъ — завтная вещь.
— Какъ ты попалъ сюда, другъ? спросилъ я.
— Какъ куръ во щи, отвчалъ солдатъ, усаживаясь бережно около меня на солом: — я такого-то полка, былъ въ тревогу эту на прошлой недл въ пятницу, въ застрльщикахъ, пуля ожгла руку, подъ самымъ локтемъ, ружье у меня и вывалилось, тутъ какой-то собака наскакалъ, да хватилъ еще саблей по голов, спасибо оскользня дала, повихнулась въ рук — видно еще неукъ, цыганъ, а то бы раскроилъ башку ни за грошъ. Одинъ въ пол не воинъ, а какъ еще безъ руки, да съ подбитымъ затылкомъ — ну, такъ и иди, куда поведутъ на веревочк и молчи. Спасибо, хоть веревочка противъ нашей помягче, бумажная.
— Такъ ты ужь съ прошлой недли здсь?
— Да, вмст съ вами, съ прошлой пятницы. Посл насъ, имъ задали чесу — будутъ помнить орховую корягу (прикладъ ружья).
‘Я замолкъ отъ слабости, но понялъ изъ словъ солдата, что, стало быть, нсколько дней уже лежалъ вовсе безъ памяти. Рана моя была тяжела, пулей въ грудь на вылетъ — и несмотря на хорошій уходъ за мною турецкаго цирюльника, который мастерски перевязывалъ меня и вкладывалъ во все время въ рану жгутикъ, чтобъ не дать ей снаружи затянуться, я долго самъ отчаявался въ выздоровленіи и поправлялся чрезвычайно медленно. Мы были въ дом какого-то сановника, съ нами обходились хорошо, гаремныя затворницы нашего хозяина подходили иногда гурьбой къ одной изъ золоченыхъ ршетокъ верхняго жилья — вроятно въ такое время, когда хозяина не было дома, смотрли на насъ съ любопытствомъ, хохотали и дурачились какъ дти. Иногда строгій голосъ старухи загонялъ ихъ опять въ клтку. Товарищъ мой, по прозванію Лаврентьевъ, смшилъ меня при такихъ случаяхъ своими замчаніями, несмотря на тяжкое мое положеніе. Онъ свободно бродилъ по дому, свелъ дружбу съ прислугой паши и доносилъ мн обо всемъ, что длалось въ дом. ‘Вотъ эту острушку хозяинъ вчера поскъ’, говорилъ онъ, указывая на ршетку, сквозь которую я почти ничего не могъ видть: ‘вотъ эту, что глаза свтятся какъ у волка, она что-то напроказила и сгрубила старшей хозяйк! Прямыя собаки, право, вишь каку стаю держитъ, старый чортъ! А тамъ вонъ есть еще у нихъ одна, прости Господи — сущій чортъ, таки вотъ у насъ трубочистъ бле живетъ, арапка, и щенятъ пару такихъ же привела, ровно изъ-подъ земли вылзли. А сама вся въ красномъ ходитъ, въ золотыхъ запястьяхъ, да въ бляхахъ, ровно нашъ извощичій конь въ наборной сбру’.
‘Лаврентьевъ, между прочимъ, никакъ не могъ понять моихъ наставленіи о необходимости политичнаго обращенія въ нашемъ положеніи. Онъ хотлъ всегда разговаривать съ турками, какъ съ непріятелемъ, и другой бесды не понималъ. Къ счастію, большая половина объясненій его шла на втеръ: турки его не понимали, но я иногда дивился ихъ добродушію: они смялись выходкамъ Лаврентьева, утшали насъ тмъ, что Богъ ршитъ, чему и какъ быть, и что это не во власти человка, но нисколько на насъ не сердились. Онъ всегда хотлъ доспроситься у нихъ, гд и сколько ихъ поколотили, уврялъ, что вотъ ихъ скоро перебьютъ всхъ и выгонятъ за море, что русскіе зимовать будутъ въ Царьград, спорилъ по каждому изъ извстныхъ ему стычекъ и сраженій, обозначая наобумъ число убитыхъ и взятыхъ въ плнъ турокъ, и въ этомъ случа не считалъ иначе, какъ тысячами. Турки очень добродушно этому смялись, заставляли его пересказывать одно и то же десять разъ, но всегда прекращали этотъ разговоръ, если мой Лаврентьевъ слишкомъ завирался и потомъ начиналъ сердиться.
‘Пришла осень, насъ перевели въ избу, Лаврентьевъ добывалъ, гд могъ, встей о русской арміи, но никогда не врилъ имъ въ томъ вид, какъ он разсказывались турками, а передлывалъ ихъ по-своему и передавалъ мн. Онъ сочинялъ иногда неимоврную путаницу, въ полной увренности, что говорилъ святую истину, за которую готовъ былъ распинаться.
‘Между тмъ, турки ршили очистить Шумлу отъ раненыхъ и плнныхъ, собрали нсколько десятковъ ихъ, а въ томъ числ и насъ, и отправили подъ небольшимъ конвоемъ. Здоровые, въ томъ числ и Лаврентьевъ, шлипши, насъ же, раненыхъ, усадили въ огромныя арбы, запряженныя буйволами, и къ ночи мы двинулись, сами не зная куда. Я былъ еще очень слабъ, рана медленно подживала, и путь этотъ, по тряской, каменистой дорог, показался мн невыносимымъ. Я не могъ сомкнуть глазъ, лежалъ въ потьмахъ, повертываясь и пріискивая удобнаго положенія, мы прохали, можетъ быть, всего около десятка верстъ, какъ вдругъ раздалось вплоть передъ нами нсколько пистолетныхъ выстрловъ, и конная толпа съ ужаснымъ крикомъ кинулась на насъ, спереди и съ правой стороны, держа пики на перевсъ. Я только усплъ распознать въ нападающихъ нашихъ казаковъ, которые, вроятно, или сами были на фуражировк, или подстерегали турецкихъ фуражировъ, какъ полетлъ, вмст съ арбой, въ какую-то страшную бездну, и боле ничего не видлъ и не слышалъ. По всей вроятности, одно изъ безотвтныхъ животныхъ, шедшихъ въ арб моей подъ ярмомъ, было испугано, а можетъ быть и ранено, и кинулось стремглавъ въ пропасть, которая находилась по лвую сторону дороги.
‘Я опять пришелъ въ себя уже днемъ и лежалъ на самомъ берегу ручейка, съ трудомъ, но и съ наслажденіемъ полакомился я превосходной ключевой водой и умылъ ею слегка лицо. Встать я не могъ. Подл меня лежала разбитая въ щепки арба, мертвые буйволы, изъ которыхъ одинъ скатился въ самый ручей и вислъ въ ярм, поднятомъ кверху, не вдалек отъ меня лежалъ, повидимому, мертвый, попутчикъ мой, раненый и взятый въ плнъ унтеръ-офицеръ. Кругомъ все было пусто и тихо.
‘Время было уже пасмурное и холодное, помощи нельзя было ожидать ни откуда, я лежалъ между убившимися буйволами и человкомъ, самъ едва живой, съ трудомъ накрылся разбросанной вкругъ меня одеждой и ждалъ своей кончины. Прошелъ полдень, стало вечерть, то принимался накрапывать осенній дождь, то опять тучи разгоняло, и я готовился провести ночь все въ томъ же положеніи и, можетъ быть, къ утру отдать Богу душу. Я вспомнилъ Лаврентьева упрекъ, для чего-де я ожилъ въ Шумл, сталъ думать о томъ, есть ли на родин моей хотя одна душа, которая бы спросила современемъ возвращающіяся домой побдоносныя войска наши: ‘А не знаете ли, куда двался въ Турціи Горностай? у васъ былъ въ такомъ-то пхотномъ полку молодой человкъ Андрей Ефимовичъ Горностай?…’ ‘Есть’, подумалъ я: ‘на Руси душа, которая бы пожелала узнать гд, и что я теперь… но и эта душа, повинуясь обстоятельствамъ и участи всего земнаго и суетнаго, скоро забудетъ обо мн… чего я ей отъ всей души на смертномъ одр моемъ желаю…’
‘Лай собаки надъ самымъ ухомъ моимъ заставилъ меня сильно вздрогнуть, я взглянулъ изъ-подъ бурки и турецкаго плаща, шагахъ въ пятидесяти, арба перезжала ручей, и болгаринъ спокойно’погонялъ воловъ. Собака молча обнюхивала поперемнно то мертвыхъ буйволовъ моихъ, то разбитую арбу и разбросанныя вещи, то моего собрата-покойника, и опять бросилась на меня съ лаемъ. Я былъ уже очень слабъ и тощъ, и не сомнваюсь понын, что обязанъ этой собак своимъ спасеніемъ.
‘Болгаринъ, въ бурой суконной куртк, турецкихъ шароварахъ и штиблетахъ изъ такого же бураго крестьянскаго сукна, съ небольшой синей цифровкой или прошвами, и въ круглой, черной смушатой шапк, съ накинутымъ на плеча плащемъ того же сукна, на бломъ суконномъ подбо, болгаръ этотъ обратилъ наконецъ вниманіе на собаку свою, остановилъ воловъ и подошелъ къ нашему побоищу. Онъ тотчасъ смекнулъ въ чемъ дло, остановился, смрилъ глазами вышину обрыва горы, покачалъ головой и принялся разсматривать убившихся буйволовъ. Я подалъ голосъ, онъ немедленно ко мн подошелъ и, узнавъ во мн полу-земляка по племени или языку, крпко сожаллъ о моемъ бдствіи. Подумавъ немного, посл взаимнаго объясненія, онъ вызвалъ изъ арбы женщину, вроятно, свою хозяйку, и они меня вмст уложили къ себ, собравъ туда же что могли изъ разбросанныхъ на земл вещей.
‘Скажу теперь вкратц, что дале со мною случилось, и перейду къ главнйшему.
‘Болгаринъ этотъ привезъ меня на третій день въ Османбазаръ, отъ Шумлы на западъ верстахъ въ 50. Тамъ побылъ я съ недлю, меня болгары прятали отъ турокъ и надялись доставить въ армію нашу, но, узнавъ, что войска наши уже оставили Шумлу и потянулись къ Силистріи, они боялись попасться со мною и поплатиться головою, поэтому они отправили меня ночью дале, въ Коброво, и наконецъ въ Трояны, сказавъ, что въ случа новой опасности, перевезутъ меня въ Софію, или передадутъ черезъ границу сербамъ. Перезды эти были для меня такъ тяжелы, что, несмотря на всю признательность мою къ добрымъ болгарамъ за ихъ обо мн попеченія и самоотверженіе, я много разъ просилъ ихъ выдать меня туркамъ, зная по опыту, что обращеніе ихъ, если попадешь въ порядочныя руки, не такъ дурно. Болгары, однакожь, не хотли этого слышать, говорили, что только Іуда могъ продать Христа, а христіанинъ брата своего не продаетъ, кончилось тмъ, что меня мало по малу все передавали съ рукъ на руки дале, и я наконецъ очутился въ Сербіи, отблагодаривъ чмъ могъ — благодарной слезой, послднихъ проводниковъ моихъ изъ болгаръ. Денегъ не было у меня давно, часы были отобраны туркомъ, который меня взялъ въ плнъ.
‘Меня приняли въ одномъ селеніи, неподалеку Мисовицы, на приток Моравы. Тутъ сбжалось все селеніе смотрть на русскаго офицера. Состраданію не было конца, особенно со стороны женщинъ, которыя даже плакали надо мною и завалили меня хлбомъ и другими състными припасами. Ко мн подошелъ, между прочимъ, высокій, благовидный человкъ, среднихъ лтъ, одтый получше прочихъ и пользовавшійся, какъ видно было по первому взгляду, нкоторымъ уваженіемъ. Широкополая шляпа его съ круглой тульей, коричневая цифрованная венгерка и даже распущенныя по плечамъ черныя съ небольшою просдью кудри,— все было слегка припудрено, почему и немудрено было узнать въ немъ зажиточнаго мельника.
— Здравствуй, братику,— сказалъ онъ мн, заткнувъ лвую руку за ременный поясъ свой и подавая мн правую: — что? турки-собаки подстрлили? Какъ зашелъ сюда? есть кто свой у тебя здсь?
— Никого нтъ,— отвчалъ я:— но вижу, что попалъ къ добрымъ людямъ, дома, въ Россіи, есть у меня и небольшое имніе, еслибъ я остался живъ и возвратился когда-нибудь домой, то могъ бы и отблагодарить добраго человка, который бы теперь призрлъ меня подъ своей крышей и далъ кусокъ хлба.
‘Чудомилъ (имя почтеннаго мельника) улыбнулся на это съ выраженіемъ негодованія и состраданія, сказавъ: ‘Не за деньги хлбъ-соль и ложе братьямъ даютъ, а за братскую душу. Возьми руку мою: хочешь быть гостемъ моимъ? Есть у меня и домъ, и комора для тебя, станутъ за тобой ходить дочь и жена, и хлба кусокъ найдется. Я самъ не плачу за это денегъ, добрые люди даромъ возятъ, прибавилъ онъ смючись:— да еще и накланяются ину-пору, чтобъ только принялъ’.
‘Толпа засмялась на шутку эту, и нкоторые стали, отъ искренняго участія, уговаривать меня, чтобъ я не отказывался: ‘иди къ нему, иди, у него хорошо въ дом, онъ добрый человкъ, его обидть не надо!’
‘Я со слезами на глазахъ подалъ руку Чудомилу, но первый хозяинъ мой, тотъ, который принялъ меня по передач, вступился: ‘А за что же ты, друже Чудомиле, отнимаешь у меня побратима?’ сказалъ онъ: ‘ты найдешь себ другаго, когда теб нужно, ты человкъ богатый, оставь мн этого — это мой, а я человкъ бдный!’
‘Міръ разсудилъ и помирилъ добрыхъ соперниковъ, старики трепали хозяина моего по плечу и говорили ему: ‘оставь, оставь, Чудомилъ дло длаетъ, а русскій будетъ теб побратимомъ, все равно’. Онъ подалъ руку Чудомилу и вмст съ нимъ и еще съ двумя товарищами понесъ меня на носилкахъ къ мельнику.
‘Въ чистую избу, съ широкими нарами, которыя были устланы, по-турецки, войлоками и коврами, проводили насъ самъ хозяинъ и хозяйка, между тмъ, какъ миловидная двушка растворяла дверь и принесла подушки. Изба биткомъ набилась народомъ, но хозяинъ сказалъ: ‘Спасибо, прощайте, люди добрые, дайте покой больному, онъ усталъ’, и вс привтливо прощаясь, спшили выйти.
‘Съ сербами я объяснялся гораздо свободне, чмъ съ болгарами: сербское, изъ всхъ славянскихъ нарчій, кажется, самое близкое къ русскому. Оно также изобилуетъ гласными. Сербы не говорятъ подъ титлами, какъ болгары, на язык которыхъ, между прочимъ, принятъ даже членъ, тогда какъ этой части рчи нтъ ни въ одномъ изъ прочихъ одноплеменныхъ съ нимъ языковъ. Въ сербскомъ также гораздо меньше примси турецкихъ словъ.
‘Мн подали похлебку изъ бобовъ, также хлба, молока и большой кувшинъ воды, потомъ перевязали раны мои и пожелали спокойной ночи. Сынъ хозяина моего, мальчикъ лтъ тринадцати, спалъ въ одной комнат со мною, на случай нужной мн помощи, остальное семейство въ другомъ поко, черезъ сни. Измученный безпрерывными походами, я уснулъ вскор крпкимъ сномъ’.

XI.
ДОМАШНЕЕ НЕНАСТЬЕ.

Сдавъ Горностая въ добрыя руки, мы его на время оставимъ и возвратимся въ Россію, чтобъ прослдить за прочими нашими пріятелями и знакомцами.
Григорій Алексевичъ, посл описаннаго нами происшествія въ Нижнемъ, досадуя на себя за неудачную попытку поставить Горностая въ забойщики тюленей или морскихъ котиковъ, огорчась также неумстнымъ предложеніемъ его отпустить съ нимъ падчерицу, на которую было столько надеждъ впереди, — Григорій Алексевичъ едва выждалъ уходъ его, какъ ухватилъ себя за голову, топнулъ ногой, приказавъ выйти человку, и напустился на жену и падчерицу. Вы-де у меня ходите развсивъ уши, вы вотъ, гд только медкомъ попахнетъ, знай облизываетесь, всякую сволочь за собой таскаете, а вотъ я его хворостиной со двора сгоню, если онъ у меня въ домъ носъ покажетъ…
Надя стала понемногу догадываться о чемъ рчь идетъ, но Анна Герасимовна, которая не успла надивиться и нарадоваться тсной дружб супруга своего съ Горностаемъ — Анна Герасимовна тутъ ровно ничего не понимала. Она, впрочемъ, какъ читателю извстно, рдко безпокоила себя тмъ, чтобъ понять какое-нибудь дло, и потому, едва только показавъ на безстрастномъ лиц своемъ видъ недоразумнія, тотчасъ же, какъ добрая христіанка, ршилась предать дло вол Божіей и Григорья Алексевича. Давъ ему побурлить вволю, она сказала:— Да о чемъ же вы такъ безпокоитесь, Григорій Алексевичъ? Ну, хворостиной, такъ хворостиной — вдь мы въ этомъ не прекословимъ, не женское жь это дло, сами посудите: вы хозяинъ, ваша воля на то, и распоряжайтесь.
— Да что же у васъ было съ нимъ?
— Ничего не было, встртились — ну, люди знакомые, слово другое молвили, онъ пошелъ съ нами, Наденька еще и перешла отъ него на мою сторону…
— Ужь эти мн переходы!— закричалъ опять Григорій Алексевичъ, и принялъ Надю въ допросъ.— Что онъ теб говорилъ, признавайся!
— Ничего, папенька,— отвчала она сквозь слезы: — право, ничего!
— А ты ему что?
— И я ничего, папенька, право…
— Да онъ же теб что?
— Да ничего, право…
— А ты что?.. Да какъ ничего? Ты ничего, онъ ничего, ты опять ему ничего, и онъ теб ничего… Это что за разговоръ? а?
Надя горько заплакала, а какъ Григорій Алексевичъ въ первый разъ такъ разсердился на падчерицу, то мать, при всемъ хладнокровіи своемъ, сочла нужнымъ за нее заступиться. Она подтвердила клятвенно, что Надя именно ни чего не говорила съ Горностаемъ и не могла говорить съ нимъ безъ вдома матери, потому что перешла отъ него на другую сторону, оставивъ мать въ средин. Над ничего не оставалось, какъ плакать и молчать, подтверждая этимъ ложь матери и собственныя свои слова, сказанныя въ начал допроса вовсе въ иномъ смысл.
Когда затмъ на третій день мать получила письмо Горностая, то она сначала была въ нершимости, промолчать ли объ немъ, или передать его мужу? Страхъ, однакожь, ваялъ верхъ, и письмо было представлено ему, въ доказательство непричастности получательницы. Тогда Григорій Алексевичъ по своему торжественно отпраздновалъ побду: онъ позвалъ мать и дочь, прочиталъ еще разъ письмо вслухъ, приказалъ подать свчу, сжегъ письмо и отдалъ Степк собственноручно пепелъ, съ приказаніемъ развять его по двору на вс четыре стороны. Недоставало только, чтобъ онъ пепломъ этимъ приказалъ зарядить пушку и выстрлить его за тридевять земель.
О, еслибъ Григорій Алексевичъ зналъ — не то, сколько онъ оскорбилъ этимъ бдную Надю, — нтъ, это не удержало бы его отъ подобнаго дурачества, но еслибъ онъ зналъ, до какой степени оно произвело въ падчериц дйствіе противное тому, въ которомъ онъ былъ такъ твердо увренъ — то, конечно, придумалъ бы что нибудь иное. Бдная Надя, чистая и непорочная душа, никогда досел непосягавшая на обманъ или хитрость, увидла въ тотъ же вечеръ случайно въ передней на полу черный, легкій какъ пухъ листочекъ, который летлъ и крутился передъ нею, гонимый движеніемъ воздуха отъ ея платья. Сердце ея защемило, будто уколотое шпилькой, и она, проворно подхвативъ этотъ бывшій листокъ, обращенный рукою грознаго отца въ пепелъ, тщательно берегла и хранила его при себ, какъ самую дорогую и завтную тайну. Этого Григорій Алексевичъ, конечно, не подозрвалъ.
Какъ часто неосторожный поступокъ родителей и воспитателей порождаетъ подобныя этому примру послдствія! Помните, отцы и матери, учители и воспитатели, что ребенокъ — живое существо, а не комокъ глины, который можно мять, лпить и формовать для своихъ забавъ и причудъ! Помните, что главнйшій признакъ жизни — всякой, даже и младенческой, состоитъ именно въ извстномъ противодйствіи наружной сил, въ отголоск физическомъ и нравственномъ. Даже садовникъ долженъ изучить напередъ природу дерева, чтобъ выростить его такъ, какъ ему нужно: иначе нердко выйдетъ какой нибудь уродъ. Къ счастію, намъ не всегда удается осилить и переверстать благую природу ребенка по своему, сколько мы ни портимъ его, сколько ни ломаемъ, но физическое и нравственное чувство самохраненія иногда одерживаетъ верхъ. Тогда мы съ гордостью указываемъ на разсянныхъ по всему свту бывшихъ воспитанниковъ нашихъ, изъ которыхъ многіе длались порядочными людьми, и говоримъ: ‘вотъ, всегда нападаютъ на насъ, что воспитаніе и образованіе нашего заведенія никуда не годится: вотъ, посмотрите!’
Также точно длаютъ врачи, или большая часть врачей. Если природа, въ борьб съ болзнію и съ медикаментами, выйдетъ побдительницей — то они же возглашаютъ побду!!
Покончивъ дла свои, Григорій Алексевичъ отправился въ обратный путь, съ новою думой на чел. Давно уже видлъ онъ въ Над будущее средство достиженія какихъ либо мірскихъ благъ, но послднія приключенія заставили его подумать настойчиве о скорйшемъ окончаніи этого выгоднаго дла.
— Въ Москв,— такъ разсуждалъ онъ самъ съ собою,— въ Москв найду я скоре зятя съ полными карманами, этакъ душъ тысячи въ дв, который бы помогъ мн расправить крылья и пожить на старости лтъ, а въ Питер, конечно, легче подхватить такого, что на брюх шелкъ, а въ брюх щелкъ, — да за то по крайней мр можно пріискать полезное покровительство. Тогда возьму службой: чины, ордена, аренды… тугоньки они стали нын… но при хорошемъ покровительств, если удачно затешешься въ князи и въ графы… все возможно!
На этомъ основаніи, Григорій Алексевичъ ршилъ не звать и тутъ и тамъ, а пустивъ по Москв молву объ огромномъ нижегородскомъ имніи своемъ и показавъ Надю въ нсколькихъ открытыхъ домахъ — гд всхъ ругаютъ, но всякаго принимаютъ — отправиться въ Питеръ и блеснуть тамъ изъ послднихъ крохъ, разумется, стараясь надуть перваго, кто попадется.
Старанія заботливаго родителя вскор увнчались блестящимъ успхомъ. Отыскался князь — не сказочный какой нибудь и не водевильный, не Блесткинъ, не Зоринъ, не Пронскій, не Чванскій или что нибудь въ этомъ род, а князь настоящій, какъ бываютъ князья, и притомъ съ двнадцатью тысячами душъ и блестящимъ положеніемъ въ обществ, и еще съ прозваніемъ: князь Бишбармакъ-Шемаханскій. Не усплъ этотъ женишокъ наклюнуться, какъ Григорій Алексевичъ поспшно окончилъ дло, ударилъ по рукамъ и запилъ падчерицу свою шампанскимъ. Эта связь приподняла носъ Григорья Алексевича по крайней мр на цлый вершокъ, тутъ убили такого бобра, въ которомъ нашли вдругъ все, чего искали: и деньги, и покровительство, и связи.
Еслибъ подобная новость и могла остаться на время подъ спудомъ, то Григорій Алексевичъ самъ первый заботился о надлежащемъ распространеніи ея, съ жаждою и наслажденіемъ принималъ почетныя поздравленія и готовился на великолпныя, блестящія празднества. Приданое строилось, по обычаю нашему, напоказъ, въ него надо было посадить цлое состояніе зажиточнаго семейства — а какъ его, состоянія этого, у Ахтубинскаго не бывало, то онъ старался замнить его неоплатными долгами, въ которые для этого входилъ очертя голову. Оно, какъ я упомянулъ, готовилось напоказъ, то есть выписывалось дорогою цною изъ-заграницы и состояло большею частію изъ вещей ни къ чему ненужныхъ и негодныхъ. Даже самыя платья, которыя изготовлялись дюжинами по каждому названію — бальныя, полубальныя, визитныя, утреннія, вечернія, собственно платья, блузы, капоты, неглиже, закрытыя, открытыя и проч., безъ всякаго сомннія, годились только для двицы Ахтубинской, но не для княгини Бишбармакъ-Шемаханской, которая, сложившись и образовавшись какъ слдуетъ въ теченіе первыхъ мсяцевъ замужства, безъ сомннія была бы вынуждена раздать вс тряпки эти домочадцамъ. Кром того, прежде, чмъ она успетъ надть на себя одинъ разъ по одной штук изъ каждой дюжины, все это выйдетъ изъ моды и должно будетъ замниться другимъ. Нужды нтъ, какъ же не изготовить невст такого приданаго, которое бы можно было выставить напоказъ и о которомъ бы стали говорить въ город, если другихъ новостей не хватитъ, цлые три дня? Впрочемъ, отъ Григорья Алексевича нельзя было и ожидать боле разсудительнаго распоряженія, но, къ сожалнію, поступаютъ такъ не одни Григоріи Алексевичи, а люди всхъ чиновъ, званій и прозваній. Иная чета дала бы дорого за то, немного лтъ спустя по свадьб, еслибъ изъ этихъ никуда и ни къ чему негодныхъ тряпокъ и разныхъ принадлежностей къ нимъ могла выручить хотя малую долю той суммы, которая затрачена на нихъ безразсудными родителями.
Князь Бишбармакъ-Шемаханскій былъ древняго княжескаго рода, вотъ его родословная: жилъ нкогда отецъ — а былъ ли онъ также въ свою очередь сыномъ, — объ этомъ, за давностію времени, ничего неизвстно, у этого отца былъ сынъ, у сына сынъ, затмъ опять одного сына не досчитывались, но за то отыскался внукъ — это все равно — а у внука три сына: Окрошка, Бишбармакъ и Тюря, отъ средняго происходилъ, въ тринадцатомъ колн, нашъ князь, коего предки приняли, для отличія отъ прочихъ и по поводу женитьбы одного изъ нихъ на шемаханской ханишн, прозваніе Шемаханскихъ. Потомки ихъ очень гордились этою вполн достоврною родословною, имъ даже не приходило въ голову, что, по общему закону размноженія человческаго рода, всякій сынъ происходитъ отъ отца, который, въ качеств сына, также происходитъ отъ отца и матери, и такъ дале, князья Шемаханскіе, напротивъ, считали это обстоятельство своею собственною, личною принадлежностью и благодарили Бога, что онъ взыскалъ ихъ такою непомрною милостію.
Нашъ князь давно уже оглядывался во вс стороны…. какъ бы это сказать, зачмъ? за подругой жизни, подразумвая подъ этимъ выраженіемъ точно то же, чего искалъ Григорій Алексевичъ, то есть связей или богатства. Имніе князя сильно поразстроилось, что легко понять, вспомнивъ, черезъ сколько рукъ оно по наслдству проходило. Въ гостиныхъ князь все еще былъ принятъ, какъ слдуетъ такому знатному барину, но разстроенное состояніе его, бурная и буйная жизнь, весьма ненадежная нравственность и тому подобное, обратили его, такъ сказать, въ одно только шпалерное украшеніе этихъ гостиныхъ, и никто изъ знати не согласился бы вступить съ нимъ въ ближайшій и кровный союзъ. Князь зналъ и видлъ это давно, лучшія лта его уже остались за нимъ — онъ обогналъ ихъ неосторожно на поприщ свтскаго рысистаго бга и не усплъ даже спохватиться…. По всмъ симъ уваженіямъ, князь искалъ того, что ему нужно было, одною или двумя ступеньками пониже.
Услышавъ отъ подосланныхъ людей о штатскомъ генерал, у котораго такая милая дочь съ огромнымъ приданымъ — помстьями въ екатеринославской, полтавской, нижегородской и нкоторыхъ другихъ губерніяхъ, князь нашелъ все это весьма по вкусу и, опасаясь, чтобъ дло не разстроилось, торопился окончаніемъ его столько же, сколько длалъ это и Григорій Алексевичъ, и притомъ оба по однмъ и тмъ же причинамъ. И тотъ, и другой съумли прикинуться богатыми, оба другъ передъ другомъ мастерски сыграли комедію и другъ друга надували и обманывали. И тотъ, и другой опасались, чтобъ правда не вышла во-время наружу, а потому подличали безпрерывно одинъ передъ другимъ, восхищались другъ другомъ взапуски и, не показывая вида, скрытно другъ о друг разузнавали что можно, а между тмъ одинъ другаго торопили окончаніемъ дла.
Анна Герасимовна не находила въ этомъ ни дурнаго, ни слишкомъ хорошаго, но положившись разъ на мужа, старалась успокоить и уговорить дочь. Бдная Надя, не видя никакихъ средствъ къ спасенію и зная только, что ей должно во всемъ повиноваться родителямъ, выплакала втихомолку вс слезы свои до послдней капли, молилась по цлымъ ночамъ передъ иконой, цаловала свою завтную ладонку и затмъ предалась вол Божіей.
Былъ уже назначенъ день двичника и приглашенія разосланы. Повара съ поваренками, человкъ двадцать добавочной прислуги, даже нсколько двушекъ изъ моднаго магазина, для пособія въ уборной,— словомъ, все было приговорено, приторговано и заготовлено, не исключая и огромнаго количества цвтовъ и оранжерейныхъ деревьевъ, для украшенія лстницы и передней, потому что балъ предполагался, какъ выражались оффиціанты, съ потафлерами. Соображая еще кой какія надобности, Григорій Алексевичъ сидлъ въ своей комнат, какъ человкъ подалъ ему записочку, сказавъ: отъ Башмаканскаго-съ’.
— Дуракъ! самъ ты Башмаканскій,— вскричалъ Григорій Алексевичъ: — пора вамъ научиться, какъ зовутъ князя моего зятя: князь Бишбармакъ-Шемаханскій, князь Степанъ Львовичъ!
Распечатавъ записку, онъ прочиталъ:
‘Сколько лестна была для меня надежда вступить съ вами въ кровный союзъ, столь горестно мн теперь видть себя въ необходимости жертвовать собственнымъ счастіемъ для блага другихъ. Отъ этой обязанности благороднаго человка ничто не можетъ меня удержать. Вы, конечно, знаете, по собственному опыту, какъ ненадежны бываютъ слухи или молва о земныхъ благахъ или богатствахъ человка, это крайне обманчиво. Мы считали другъ друга богатыми, и оба ошиблись. Разстроенное положеніе нашихъ состояній заставляетъ меня просить васъ, какъ чадолюбиваго отца, осчастливить рукою истинно прелестной дочери вашей боле достойнаго человка, отъ меня же принять увреніе въ совершенномъ почтеніи моемъ и преданности’.
Письмо это такъ ясно по себ, что не требуетъ, конечно, никакого объясненія, кром разв того только, какимъ образомъ князь столь внезапно и достоврно убдился въ этой обоюдной комедіи. Нкто, бывшій когда-то обыгранъ княземъ въ карты до нитки и таскавшійся съ тхъ поръ по блу свту, служившій потомъ у Ахтубинскаго по особымъ порученіямъ, по частнымъ его дламъ и оборотамъ, былъ имъ обиженъ и выгнанъ, какъ говорится, безъ разсчета, т. е. безъ уплаты содержанія и другихъ, слдовавшихъ ему по разнымъ сдлкамъ денегъ. Оскорбленный этимъ и чувствуя заслуги свои относительно Григорія Алексевича, ради котораго онъ совершилъ много подлыхъ подвиговъ и принялъ много грха на душу, этотъ отставной человкъ поклялся отмстить ему и для этого явился къ прежнему своему знакомцу, князю. Чтобъ отвязаться отъ него, князь выслалъ ему подаяніе, но этотъ не принялъ его, а требовалъ личнаго свиданія по важному длу. Сообщенныя имъ свднія были такъ положительны и точны и оказались, по забраннымъ на основаніи ихъ справкамъ, такъ врны, что князь наградилъ своего нежданнаго лазутчика и, не откладывая дла, написалъ Ахтубинскому отказъ.
Григорій Алексевичъ долго не врилъ глазамъ своимъ, но когда и врные очки подтвердили ему прочитанное отъ слова до слова, то онъ растянулся въ креслахъ, закинулъ голову назадъ, зажмурился и сталъ дышать медленне обыкновеннаго. Между тмъ, княжій посланецъ, не подозрвая, вроятно, какую добрую всть онъ принесъ, сталъ требовать отвта, человкъ вошелъ доложить объ этомъ, но баринъ молчалъ, тотъ, постоявъ, вышелъ, опять пришелъ и наконецъ обратился къ Анн Герасимовн. Лишь только она, во всей невинности своей и добродушіи, вошла къ мужу и сказала: ‘Другъ мои, человкъ князя Степана Львовича уже съ часъ дожидается, онъ проситъ отвта’… какъ Григорій Алексевичъ разразился въ проклятіяхъ. Затмъ пошла суматоха по всему дому: чрезъ пять минуть вся дворня не только узнала, что князь прислалъ отказъ, но и прослушала письмо его, прочитанное трижды вслухъ, и толковала объ этомъ въ передней, на кухн и на конюшн. Въ послдствіи только Григорій Алексевичъ нсколько опомнился и роздалъ съ пятокъ пощечинъ за то, что подслушивали, но этимъ позднимъ раскаяніемъ онъ не помогъ длу.
Анна Герасимовна, по женскому чувству, поняла, что это позоръ для дочери ея, и горько плакала, Григорій Алексевичъ ходилъ взадъ и впередъ, шумлъ, кричалъ, бранился и придумывалъ самыя нелпыя вещи, Надя наружно была спокойна, а сердце ея прыгало отъ радости, она старалась успокоить мать. Отчимъ вскинулся за это на нее и безъ большаго труда довелъ ее до слезъ, тогда онъ напустился за это опять на нее же: ‘А ты что? ты о чемъ плачешь? Меня обидли, обезчестили, поругали — и это все ты — и ты же объ этомъ плачешь! Хороша дочка! Не умла приласкать его, не умла влюбить въ себя, какъ должно — вотъ теперь и плачь, и сиди!’
Перебсившись, однакоже, надобно было подумать о дл. Приказали Над быть больной, послали домовъ въ пятьдесятъ отказать приглашеніе, не велли пускать въ домъ ни души. Отказали также и поварамъ съ поваренками и оффиціантамъ съ потафлерами, но этимъ дло не кончилось, пошли счеты и разсчеты за огромное количество забраннаго въ долгъ товара всякаго разбора: и състное, и питейное, и наконецъ многоцнное тряпье, приданое, вообще почти ни къ чему негодное, а при теперешнихъ обстоятельствахъ уже вовсе излишнее. Григорій Алексевичъ то бгалъ отъ несчастныхъ кредиторовъ своихъ, прятался, не сказывался дома, боллъ, то храбро принимался опять за разсчеты съ ними, шелъ на аккомодацію, какъ самъ онъ выражался, требуя, чтобъ все закупленное принято было обратно, за сбавкою десяти или пятнадцати со ста. Вс продлки эти огорчали бдную Надю до глубины души, она должна была спокойно смотрть на вс безразсудства своего отчима, онъ разорялся въ глазахъ ея, какъ уврялъ, для нея и за нее, но во власти ея не было отклонить его во-время отъ этого безразсудства.
Анна Герасимовна при такомъ положеніи длъ приняла нсколько боле участія въ судьб дочери своей, чмъ можно было ожидать отъ обыкновенной ея безчувственности. Она старалась утшить по-своему Надю, которая, на оборотъ, желала бы успокоить мать и отца, вовсе не нуждаясь въ утшеніи ихъ относительно потери жениха, но принимая къ сердцу огорченіе родителей и въ особенности безразсудртво отчима. Наконецъ, Григорій Алексевичъ, въ припадк изступленія, по поводу несговорчивости кредиторовъ своихъ, отрекся торжественно отъ всякаго вмшательства въ участь Нади, сказавъ: ‘длайте отнын, что хотите, распоряжайтесь съ Анною Герасимовною, какъ знаете, какова матушка, такова и дочка, я умываю руки и впередъ не хочу и слышать о вашихъ бабьихъ сдлкахъ, не хочу и знать, кто и когда у насъ будетъ женихомъ’.

XII.
ПРОЩАНЬЕ.

Между тмъ, Горностай оправлялся отъ раны своей въ глухой сербской деревн, и никто въ мір, изъ знакомыхъ и сослуживцевъ, не считалъ его живымъ, онъ давно уже былъ исключенъ изъ списковъ, какъ убитый. Предоставимъ ему опять самому продолжать разсказъ:
‘Когда я проснулся утромъ довольно поздно, то у дверей на лавк сидла хозяйская дочь, двушка лтъ шестнадцати, смнившая при мн своего маленькаго брата. Она спокойно плела коклюшками синій гарусный снурокъ, который въ такомъ общемъ употребленіи у сербовъ для цифровки суконной одежды. Замтивъ, что я проснулся, она поклонилась мн привтливо, подошла и стала спрашивать осторожно, тихимъ голосомъ, не нужно ли мн чего.
‘Я съ удовольствіемъ смотрлъ на прекрасную, рослую и статную двушку въ пестрой народной одежд, въ желтыхъ сапожкахъ, коротенькой юбк и какомъ-то мужскомъ чекменьк, въ головныхъ украшеніяхъ, которыя ей были очень къ лицу.— Какъ тебя зовутъ, умница? спросилъ я.
— Стана.
— Стана! хорошее, но странное имя. Откуда оно у васъ?
— А когда я родилась у матушки, то она не захотла, чтобъ у нея были еще дти, довольно одной, подумала она, и назвала меня Стана, т. е. будетъ, довольно, стань.
— Что же? и у васъ природа повинуется такому приказанію? и боле дтей не было?
— Нтъ, — сказала она смючись: — не повинуется. У матушки было посл меня еще двое, оба померли. Тогда она много молилась и просила у Бога прощенія за недоброе желаніе свое, и просила чтобъ Онъ далъ ей ребенка, только не мертваго, а живаго. Родился ныншній братъ мой и его назвали Волкомъ (Вукъ), чтобъ вдьмы не могли его състь, и онъ, слава Богу, живъ. А я все-таки осталась Станой, прибавила она смючись.
‘Стана день-это-дня ходила за мною съ большимъ вниманіемъ и дружбою, родители хвалили ее за это, и она отъ меня не отходила. Я вскор замтилъ изъ разговоровъ ея, что она получила нкоторое образованіе, объ этомъ позаботился отецъ, весьма умный и довольно образованный человкъ. Она охотно читала вслухъ, и перечитывала не только десятокъ-другой книгъ небогатой сербской словесности, но и чешскія-книги, понимая ихъ очень хорошо. Я сдлался ученикомъ ея, и вскор сталъ свободно объясняться по-сербски. Она съ жадностію слушала все, что я ей объяснялъ и разсказывалъ, училась у меня по-русски, крайне жалла, что негд было достать русской книги, и съ такимъ участіемъ распрашивала о Россіи, будто это была настоящая родина ея. И теперь еще я не совсмъ понимаю, откуда родилась въ ней эта возраставшая со-дня на-день привязанность къ Россіи, но Стана безпрестанно мечтала о томъ, какъ бы она переселилась туда и какъ бы стала дружно жить тамъ съ братьями и сестрами по племени, языку и вр. Мечты ея образовали для нея какой-то тсный, братскій кругъ, счастливую страну, обтованную землю. Сербы тогда были очень привязаны къ Россіи, и притомъ уже съ давнихъ временъ какая-то темная надежда направляла вс желанія и помыслы ихъ на насъ, привязавшись ко мн, Стана слила мечты свои съ этимъ народнымъ духомъ, и въ ней начинала развиваться тоска по родин — смшно сказать, не по своей, а по чужой! Сербы отъ природы любятъ музыку, у Чудомила стояли маленькіе, старинные клавикорды, и Стана играла на нихъ довольно-бгло, пла народныя псни свои не ученымъ, но весьма пріятнымъ голосомъ, перелагая нердко псни эти такъ, что он относились не до Сербіи, а до Россіи, тогда она оглядывалась на меня улыбаясь, и выманивала этимъ у меня также одобритльную улыбку, которая, можетъ быть, выражала и нсколько боле, чмъ одно только одобреніе.
— Зачмъ же ты все поешь и говоришь о Россіи, милая Стана, спросилъ я: — тогда какъ ты вначал, когда отецъ твой взялъ меня къ себ въ домъ, говорила и пла о своемъ отечеств?
— Зачмъ?— сказала она: — затмъ, что узнала Россію черезъ тебя, узнала въ теб русскаго и брата, я слышала досел о Россіи отъ стариковъ — вс они туда смотрятъ, вс какъ будто ждутъ своего счастья оттуда, я не понимала ихъ, теперь же и сама полюбила землю вашу и всхъ васъ.
— Но ты всегда бредишь Россіей, разв ты ршилась бы покинутъ родину свою, промнять ее на чужбину?
— Какъ на чужбину? на какую?
— Да на Россію, о которой ты теперь мечтаешь, кажется, день и ночь?
— Россія не чужбина, — сказала она, но въ то же время покраснла и опустила вки. Я неожиданно попалъ въ какое-то странное положеніе, а потому остановился и не зналъ, какъ продолжать разговоръ.
‘Оставшись одинъ, я сталъ обдумывать настоящія свои отношенія. Сравненіе Станы съ Надей, конечно, оставляло милую хожалку мою въ темной тни, но сама по себ Стана была очень привлекательна. Я былъ свободенъ, ничто не связывало меня съ Надей, я поступилъ прямо и благородно: письменно отказался отъ всхъ надеждъ и притязаній, — все это такъ, но что, если Надя помнитъ слово, которое мн сказала: ‘не покидайте же меня’, и что тогда, если она помнитъ также отвтъ мой, котораго я не помню?
‘Стана, кажется, любитъ меня, она еще такъ молода, умна и любознательна, изъ нея можно сдлать все, она бы вскор ни въ чемъ не уступила нашимъ образованнымъ двушкамъ, отецъ ея любитъ и меня и Россію, можетъ быть, онъ не захотлъ бы разорвать насильственно этотъ союзъ, можетъ быть, даже ршился бы переселиться вмст съ нами на мою родину, или оставилъ бы меня одинокаго, безроднаго у себя, разв мн здсь не будетъ также хорошо? Все такъ, но что, если Надя ждетъ меня, если она перенесла за меня тысячу огорченій, и упорно, настойчиво удаляла всхъ искателей? Что тогда, если даже упрямая и безразсудная воля отца ея не могла сокрушить этого мягкаго, но врнаго сердца? что, если она помнитъ мой отвтъ, котораго я не помню?
‘Въ это мгновеніе меня поразило, какъ стрлой, воспоминаніе того разсказа, который я слушалъ на бивакахъ подъ Шумлой, наканун или въ самую ночь моего плна. Одно Слово это бросило мн всю кровь въ голову. Я вообразилъ себ Надю въ такомъ же точно положеніи, какъ невсту легкомысленнаго французскаго офицера: обманутою, безумною, и наконецъ на одр смерти… Дыханіе мое замерло, я хотлъ быть одинъ, не хотлъ никого видть, а между тмъ, несносная и милая Стана опять уже вертлась около меня и тмъ настойчиве приставала ко мн съ своими вопросами, чмъ молчаливе и пасмурне я ей казался. Я просилъ ее дать мн покой, оставить меня одного, — для чего, зачмъ? я слабъ, я хочу отдохнуть! ‘Отдыхай, я никогда не мшала теб и теперь не помшаю: я буду сидть смирно и тихо’. Я настоялъ, чтобъ она вышла, но она сла у порога. Я легъ молча и отвернулся отъ нея, она вышла потихоньку и подошла къ окну, прямо насупротивъ меня. Это меня тревожило, я однакожь лежалъ смирно и не показывалъ вида, что замчаю ее, она пошла по двору и по саду и распвала звонкимъ яснымъ голосомъ своимъ сербскія и русскія псни, заставляя меня противъ воли прислушиваться къ нимъ и разгадывать слова и смыслъ.
‘Я опять съ живостію вспомнилъ вечеръ на бивакахъ. Въ самомъ дл, вс три разсказа этого вечера, несмотря на чрезвычайную разнородность свою, были въ какихъ-то весьма близкихъ ко мн отношеніяхъ: я былъ въ плну, испыталъ довольно замчательныя похожденія и спасся, при содйствіи добрыхъ людей, бгствомъ — это было содержаніе перваго разсказа, я былъ раненъ, по обыкновеннымъ понятіямъ, смертельно, а между тмъ видимо выздоравливалъ, — это разсказъ доктора о канонир, у котораго голова была сплюснута лепешкой, и я былъ спасенъ, хотя у меня и не было такого чудеснаго доктора. Наконецъ, нын я попалъ въ такое положеніе, что и третій разсказъ, о покинутой невст, какъ будто угрожалъ надо мною исполниться. Это меня испугало, привело въ себя — и этому разсказу я обязанъ, можетъ быть, своимъ спасеніемъ. Благодарность къ этимъ добрымъ людямъ, привязанность милой Станы и собственное, можетъ быть, только мимолетное сочувствіе съ нею, могли бы заставить меня сдлать такой шагъ, за который совсть мучила бы меня по гробъ. Болгарская собака спасла мн жизнь, а случайный разсказъ товарища на бивакахъ спасъ мою честь и совсть.
‘Я воспользовался первымъ случаемъ, чтобъ разсказать Стан, что я женихъ и покинулъ на родин своей невсту. Она разспрашивала меня обо всхъ подробностяхъ по этому длу съ какимъ-то смшаннымъ чувствомъ любопытства, участія, радости и грусти. Я убдился, что усплъ еще во-время отклонить непріятныя послдствія нашей тсной дружбы, но что и не должно было доле откладывать этого объясненія. Стана, конечно, никогда не думала считать меня женихомъ своимъ, но ее, можетъ быть, увлекало чувство безотчетное, которое теперь, къ счастію, встртило на пути ‘воемъ порожекъ и запнулось. Стана сдлалась въ обращеніи со мной боле робка и осторожна, часто потупляла черныя очи свои, но также охотно бесдовала о благословенной Россіи и, разспрашивая обо всхъ подробностяхъ предполагаемой ею счастливой будущности моей, часто трогала меня и въ то же время смшила.
‘Но я самъ для себя былъ и жалокъ, и смшонъ. Безъ тни надежды на это будущее — я долженъ былъ лгать, прикидываться счастливымъ женихомъ, отказываться отъ настоящаго, въ которомъ я тогда точно видлъ сбыточность моего семейнаго счастія — и воротившись на родину, закалить сердце свое окончательно и вынести безропотно ожидающую меня тамъ участь!
‘Наконецъ, время искуса моего стало приближаться къ исходу. Я ходилъ уже свободно и считалъ себя здоровымъ, я уже испытывалъ силы свои на охот и въ дальнихъ прогулкахъ. Меня тяготило мое положеніе вдвойн, я все еще былъ нахлбникомъ Чудомила, хотя онъ и не показалъ мн ни однимъ словечкомъ, чтобъ я ему наскучилъ, или обременялъ его — и все еще видлъ передъ собою милую Стану, которая, несмотря ни на какія усилія надъ собою, не могла безъ слезъ вспомнить о предстоящей со мною разлук. Войска наши уже снова двинулись за Дунай и частію вступили въ Малую-Валахію, въ сосдств съ Сербіею. Узнавъ объ этомъ, я сталъ настойчиво просить своего хозяина отпустить меня, надясь достигнуть такъ или иначе до нашихъ войскъ.
— Доброе задумалъ,— сказалъ Чудомилъ: — любо мн, что ты гость мой, но теб пора къ своимъ. Будешь опять бить турковъ-собакъ. Только трудно: дороги опасны, пути ты не знаешь, денегъ у тебя нтъ — турки поймаютъ, такъ голову сымутъ съ плечъ, какъ кочерыжку. Надо дло сдлать толкомъ, я твой вожакъ, но я соберу нын вечеромъ раду, человкъ пять поумне и поопытне, и ршимъ, какимъ путемъ идти.
‘Вечеромъ, собрались старики на совтъ и на прощанье со мною. Чудомилъ угощалъ ихъ, и Стана была нашимъ кравчимъ. Она ходила около насъ и прислуживала, но во все врмя не сказала ни слова, лицо ея выражало грусть, но и гордость побды надъ собой, она была спокойна и величава. Прощаясь со мною вечеромъ, она только сказала мн: ‘Береги моего отца — видишь, какъ онъ тебя любитъ: онъ идетъ за тебя на большую опасность’.
‘Рано на третій день, мы пустились верхами въ походъ. Не могу выразить, какъ сладко и больно было мн послднее прощанье: опоздавшіе сосди догоняли насъ пшкомъ, кричали намъ вслдъ: ‘стань, братику!’ подавали руки и напутствовали насъ своими пожеланіями.
‘Стана крпилась до послдней минуты, но вдругъ зарыдала, накрывъ лицо, и въ ту же минуту опомнилась, и также внезапно успокоилась. На лиц ея почти не было видно и слда слезъ и страданій. Она подошла ко мн съ улыбкой, поцловала мн, по сербскому обычаю, руку, а потомъ дала себя обнять, — лицо и уста ея были холодны — потомъ бросилась къ отцу и, повиснувъ на ше его, дала свободу слезамъ. Онъ обнялъ ее, перекрестилъ, веллъ успокоиться и брать примръ съ матери, которая простилась съ мужемъ нжно, но разумно. Лицо Станы опять внезапно прояснилось, хотя слезы висли крупными каплями на щекахъ и рсницахъ. Мы сли на коней и пустились въ путь, она стояла рядомъ съ матерью и смотрла намъ вслдъ, покуда поворотъ дороги въ кустахъ не скрылъ насъ отъ ея взора.’

XIII.
БОЕЛЕШТИ.

‘Мы держались почти все на сверъ, мимо Нисы и Видина, въ тотъ уголокъ, гд сходятся Болгарія, Сербія и Малая Валахія. Чудомилъ, не разъ бывавшій въ походахъ, или, врне сказать, въ разбояхъ противъ турокъ, выросшій на тревожной границ Сербіи и Турціи, гд никогда крестьянинъ не выходитъ на пашню безъ винтовки за плечами, Чудомилъ былъ опытенъ и остороженъ. Глядя на него въ это время, трудно было узнать въ немъ мельника.
‘Къ границамъ Валахіи слухи становились опасне: говорили, что шайки турокъ бродятъ тамъ и сямъ, но мирные поселяне все еще прозжали довольно спокойно. Подумавъ немного, Чудомилъ снялъ все вооруженіе свое и оставилъ его на границ у земляка, велвъ мн сдлать то же. ‘Такъ будетъ безопасне’ сказалъ онъ мн и прибавилъ: ‘смотри, если наткнемся на турокъ, говори, что мы
сербы, изъ Радомья, и демъ къ туркамъ предложить имъ услуги свои послужить лазутчиками противъ русскихъ, бдность наша заставила насъ ршиться на этотъ опасный промыслъ’.
‘Мы вступили въ Валахію. Здсь не было у насъ уже тхъ удобствъ подъ рукой, какъ дома: языкъ чужой, народъ робкій и недоврчивый, объятый страхомъ, пути неизвстны, радушія земляковъ нтъ. О туркахъ говорили, что армія ихъ съ пашой стоитъ еще за Дунаемъ. Это было сказано около обда, къ вечеру, мы были у нихъ въ рукахъ, и насъ привели къ сераскиру. Это была та самая турецкая армія, которая такъ внезапно кинулась въ Малую Валахію, чтобъ уничтожить отрядъ нашъ, прикрывавшій княжества отъ юго-востока. Разъздъ наткнулся на насъ, взялъ насъ безъ сопротивленія, и мы отвчали то, въ чемъ условились.
‘Продержавъ насъ сутки и принявъ нсколько разъ въ допросъ, — Чудомилъ говорилъ свободно по турецки,— намъ поврили и ршились воспользоваться нашими услугами, посуливъ, однакожь, за измну — колъ. Но, несмотря ни на какія убжденія Чудомила, сераскиръ не далъ намъ охраннаго листа, сказавъ, что этого не нужно.
‘Мы опять отправились впередъ, и надежда намъ снова улыбнулась, но жестоко измнила. Подо мной захромала лошадь, медленно подвигались мы впередъ, садясь поочередно на здоровую лошадь и идучи пшкомъ. Ночь настала’ ливень промочилъ насъ до нитки и залпъ бшеной шайки, на самомъ поворот въ лсокъ, ослпилъ и приковалъ къ мсту, какъ внезапный ударъ молніи и грома среди ночной теми. Къ счастію, одна только пуля угодила въ живое мясо, да и та въ моего бднаго, хромаго коня, остальныя просвистли мимо. Насъ связали, и ничто не могло уврить турокъ, чтобъ мы не были русскими лазутчиками. Мысль эта, поселившись разъ въ воспламененномъ воображеніи изуврокъ, искала и находила доказательства во всемъ, что они видли и слышали: сербы, братья русскимъ, ночью крадутся къ турецкому посту, — это лазутчики: на дерево ихъ, петлю на шею, и длу конецъ!
‘Приговоръ этотъ собирались уже исполнить, услужливый низамчи (служивый регулярнаго войска) отвязалъ отъ первой палатки пару оттяжекъ и сталъ завязывать петлю. Глядя на него, несмотря на незавидное положеніе наше, я однакожь невольно вспомнилъ замчаніе бывшаго плннаго товарища моего въ Шумл, Лаврентьева, который замтилъ, что его связали не пеньковою, а бумажною веревкой: и насъ собирались повсить на бумажной веревк. Чудомилъ былъ спокоенъ и величавъ: трудно было ему перекричать разъяренную и буйную толпу, которая хотла одного только — крови, но онъ твердо стоялъ на своемъ и требовалъ, чтобъ его представили самому сераскиру, который наканун лично говорилъ съ нимъ и далъ ему порученіе. Начальникъ партіи одумался, и намъ только связали руки тми же бумажными веревками, на которыхъ были уже закинуты петли для нашихъ шей.
‘Въ этомъ положеніи отправили насъ въ Калефатъ, вслдъ за турецкою главною квартирою, но не заставъ уже тамъ сераскира, повезли дале, на Чорой, къ мстечку Бослешти, гд она стояла лагеремъ. Все это длилось дня три, и насъ изрдка только на короткое время развязывали. Сераскиру было не до насъ, но услужливый встовщикъ объявилъ намъ пріятную новость, будто паша отвчалъ на докладъ о насъ: ‘На что же мн ихъ? что я съ ними буду длать? Коли они лазутчики, такъ, разумется, повсить ихъ завтра же утромъ’.
‘Это происходило въ тотъ незабвенный вечеръ, который предшествовалъ ночной битв подъ Боелештами. Турки перешли у Видина за Дунай въ значительныхъ силахъ и готовились раздавить русскій отрядъ, вшестеро меньшій числомъ. Посл нершительной дневной битвы, турки окружили отрядъ нашъ, ждали только разсвта, чтобъ его уничтожить поголовно, и праздновали уже побду. Но военное счастіе судило иначе: безпечность турокъ и ршимость русскихъ повершили дло. Видя опасность свою, русскій военачальникъ могъ ждать спасенія только отъ внезапнаго и чрезвычайнаго усилія: турки намревались разгромить его на слдующій день, а онъ предупредилъ ихъ, раздробилъ вс войска свои на малыя части, растянулъ ихъ по возможности, обхватилъ въ темную ночь лагерь турецкій полукругомъ, ударилъ вдругъ съ трехъ сторонъ — и армія эта была уничтожена и разсяна поголовно, Букарестъ, вся Валахія были спасены, и тылъ арміи нашей обезпеченъ.
‘Посл дневныхъ стычекъ, ночь прекратила дйствія, турки расположились ждать утра, увренные въ успх. Мы лежали связанные среди лагеря, около насъ мало-помалу все утихало, тутъ и тамъ длались еще приготовленія къ завтрашнему бою, самонадянность праздновала уже прежде времени побду, тысячи огней дымились, обозначая среди совершенной темноты, свойственной южнымъ ночамъ, весь турецкій лагерь. Турки стояли такъ оплошно, что русскій отрядъ, растянутый весь почти въ одну цпь, подошелъ вплоть, слышалъ говоръ, различалъ лица сидящихъ за огонькомъ и котлами, видлъ дымокъ, клубящійся отъ трубокъ,— а турки въ это самое мгновеніе бесдовали о завтрашней врной побд и длили въ ум добычу,
‘Какъ молнія изъ накопившейся тучи, внезапно открылся бглый огонь по всей линіи огромнаго полукруга, обхватившаго нашъ, то есть турецкій, станъ. Въ то же мгновеніе пхота кинулась въ штыки, конница мяла и давила все живое, что на пути своемъ встрчала, рубила вправо и влво и неслась дале. Въ первую минуту, мы были несомннно обязаны спасеніемъ своимъ именно тому, что лежали связанные: кто только успвалъ вскочить на ноги, пуститься бжать, схватиться за оружіе или за лошадь — легъ на мст. Въ одну минуту все вокругъ насъ опустло: конница пронеслась, турки бжали, или были изрублены, лошади сорвались съ коновязей и также понеслись во вс четыре стороны. Казалось, что мы были спасены, но положеніе наше все еще было крайне загадочно и опасно: каждую минуту русскій штыкъ, пуля или сабля могли покончить навсегда похожденія наши, прежде чмъ мы бы успли обнаружить ошибку. Чудомилъ удержалъ меня, когда я хотлъ распутать себ руки, сказавъ: ‘оставь, въ этомъ положеніи послдній солдатъ русскій не обидитъ насъ, уврившись несомннно, что мы враги туркамъ и у нихъ въ плну, а если мы въ полутурецкой одежд своей пойдемъ бродитъ по стану, то легко можемъ за это дорого поплатиться’.
‘Наконецъ, говоръ людской сталъ опять приближаться къ намъ: это была цпь небольшаго резерва, подавшагося теперь впередъ. Я подозвалъ солдата, лишь только могъ окликать его голосомъ, сказалъ, что мы русскіе, просимъ помощи его el спрашивалъ, гд офицеръ. Насъ развязали, человкъ пять собрались около насъ и не знали, правду ли мы говоримъ, свои ли мы, или насъ, для врности, должно считать непріятелями!
— Что тамъ у васъ?— раздалось со стороны, и голосъ мн показался знакомымъ: — что тамъ?
— Да вотъ,— отвчалъ другой:— какіе то двое, да говорятъ, что наши, а одинъ и по-русски плохо знаетъ!
— Врутъ они!— продолжалъ опять первый, подходя ближе: — чего ты имъ въ зубы глядишь? бей своихъ, чужіе бояться будутъ. Какіе это свои? Все т же собаки, вишь, шаровары копной раздуло!
— Лаврентьевъ!— вскричалъ я съ изумленіемъ: — Лаврентьевъ! это ты?
— Кто? я? да ты откуда меня знаешь?… прости Господи, ваше благородіе! Андрей Ефимовичъ! и кинулся на меня, какъ на роднаго сына.
— Хорошъ,— сказалъ я:— нечего сказать, и ты же, старый товарищъ, хотлъ на меня руку поднять за то, что теб шаровары мои не понравились, а?
— Отсохни она, рука эта,— отвчалъ онъ:— грхъ попуталъ, Андрей Ефимовичъ, вдь не видалъ я, ей Богу, не узналъ: ну, какъ было подумать…. Ахъ ты Господи, Создатель мой!
‘На утро я былъ представленъ начальству вмст съ моимъ добрымъ Чудомиломъ, и просилъ ему награды, какъ человку, спасшему жизнь русскому офицеру отъ искренняго усердія, и подвергавшему за него даже собственную жизнь свою неоднократно крайней опасности. Ему выдали похвальный листъ и полсотни червонцевъ, представивъ еще къ медали, которую онъ также впослдствіи получилъ. Денегъ онъ сначала не хотлъ принять, полагая, что это мои, когда же ему растолковали, что ему жалуется это именемъ царя русскаго, то онъ поцловалъ червонцы и назначилъ ихъ въ приданое своей дочери. Я могъ только достать отъ маркитанта взаймы кусокъ турецкой ткани съ золотыми цвтами, называемой дамхани или донхани и послалъ его Стан. Весь край очистился отъ турокъ, и Чудомилъ, посл искреннихъ, братскихъ объятій со мною, отправился въ обратный путь.
‘Лаврентьевъ долго не могъ постигнуть, какимъ образомъ я, дважды убитый, погибшій и безъ всти пропавшій, очутился въ турецкомъ стан, въ полутурецкой одежд и наконецъ примкнулъ опять, живъ и здоровъ, къ войскамъ нашимъ, съ которыми благополучно окончилъ походъ. ‘живучи вы, ваше благородіе’, говорилъ онъ: ‘нечего сказать: дай вамъ Богъ столько лтъ жить, сколько разъ я васъ поминалъ въ молитвахъ посл того, какъ казаки васъ высвободили изъ плна, а вы опять себ пропали безъ всти. Не жалйте, ваше благородіе, собакъ этихъ: подломъ вору и мука, что покинешь одного живаго, то больше хлопотъ съ нимъ наживешь, да еще, чего добраго, на томъ свт за него отвчать станешь, а чмъ скоре повыбьемъ всхъ, то скоре мсто очистимъ, да домой пойдемъ’.

XIV.
ТОЧКА.

‘Покончивъ походъ, награжденъ будучи за плнъ свой чиномъ, а за тяжелую рану крестикомъ и пенсіономъ, я взялъ отпускъ и похалъ прямо изъ карантина въ свое полтавское имньице, чтобъ собрать тамъ двугодичныя недоимки и хозяйственные барыши, да расположить судьбу свою на будущее время. Я ршился выйти въ отставку и, чувствуя себя теперь довольно спокойнымъ, заняться науками.
‘Кто не испыталъ этого наслажденія — возвратиться на родину свою, посл долговременной отлучки, посл многихъ и тяжкихъ испытаній, трудовъ и лишеній, тотъ не пойметъ меня, если я скажу, что каждый прутъ, каждый кустъ и дерево въ моемъ скромномъ уголк утшали, спокоили и радовали меня какъ ребенка. Я прожилъ съ недлю, не ни давъ, какъ время прошло, и тогда только наконецъ вспомнилъ о бдномъ, разоренномъ хутор бывшаго генеральнаго судьи, гд случилась со мною когда то такая неожиданная встрча. Мн захотлось навстить этотъ уголокъ, съ которымъ сопряжено было для меня столько дорогихъ воспоминаній, и я похалъ на охоту, направивъ путь свой прямо въ ту сторону.
‘Я прибылъ подъ вечеръ, солнце бросало наклонные лучи свои прямо въ окна хутора, и зеленоватыя, пузырчатыя стекла отражали ихъ игриво-золотистымъ блескомъ, переливаясь во вс радужныя цвта.
‘Я подъхалъ ближе, обошелъ пшкомъ вокругъ сада,— все было уныло и пусто, видно, помщикъ давно не заглядывалъ въ дочернину вотчину. Я взошелъ на крылечко съ дубовыми рзными столбиками,— никого не было видно, издали только прошла баба съ запасомъ кукурузы въ подол, и дворняшка стояла въ нершимости у воротъ, не зная, продолжать ли ей лнивый лай свой, или успокоиться и улечься на мст. Вдругъ дверь за мной скрипнула, я оглянулся — и Надя стояла передо мной.
‘Я растерялся до того, что не зналъ, переступить ли завтный порогъ, въ снцы, или бжать, какъ сумасшедшій, въ поле. Она все еще стояла передо мною и плакала. Я подошелъ, ухватилъ руку ея, и колни мои подкосились, Надя почувствовала это, отступила еще на шагъ въ глубину сней, а я послдовалъ за нею…. Услышавъ шаги въ ближайшимъ поко, куда двери остались на половину растворенными, я вырвался изъ объятій Надиныхъ и съ нею вмст встртилъ въ дверяхъ кого то изъ прислуги.
‘Мы вошли. Распросамъ не было конца, но отвты были скоры и бглы: въ четверть часа мы узнали другъ отъ друга все, что было нужно. Григоріи Алексевичъ, удрученный неудачами, разоренный окончательно послднимъ предпріятіемъ своимъ выдать Надю за князя Шемаханскаго, преслдуемый кредиторами, не будучи въ состояніи держаться доле въ столицахъ, отдалъ всю движимую собственность свою, набранную имъ большею частію въ долгъ, на расхищеніе неумолимыхъ, обезпечилъ себя отъ тюрьмы состояніемъ на служб и ухалъ въ безсрочный отпускъ на этотъ наслдственный женинъ хуторокъ. Тутъ онъ сидлъ у моря и ждалъ погоды, не зная только какой, и сочинялъ новые планы на блестящую будущность. Его теперь не было дома.
‘Надя побжала за матерью, часть прислуги, знавшая меня, явилась у дверей, раскланивалась со мною, радовалась мн, а Надина нянюшка горько плакала и, кажется, про себя молились.
‘Надя опять вбжала, статная, веселая, легкая какъ птичка, позвала меня въ гостиную и сказала, что мать сейчасъ будетъ. Нянюшку свою она обняла и спровадила во внутренніе покои.
‘Анна Герасимовна встртила меня точно такъ, будто мы только вчера разстались и будто она меня сегодня ждала, зная, что я живъ и здоровъ и на вечеръ къ нимъ буду. Иначе она привтствовать не умла и прдоставила дочери распрашивать меня обо всемъ, сама же сидла, улыбаясь, слушала и качала иногда одобрительно своею шарообразною головкой. Огромный платчище закрывалъ не только всю верхнюю половину особы ея, но даже и руки поста янно проживали подъ этимъ цыганскимъ одяломъ, придерживая на груди края его, будто остальная одежда не была въ такомъ состояніи, чтобъ можно было показаться въ неій передъ постороннимъ человкомъ.!
‘Вдругъ послышались мужскіе шаги. Надя прошептала:! ‘папенька!’ взглянула на мать и на меня и сложила руки* ладонями, я невольно привсталъ, и Григоріи Алексевичъ стоялъ предъ нами.
‘Люди сказали ему уже, что я здсь, онъ принялъ меня, вопреки всякаго ожиданія моего, очень радушно и привтливо. Я нашелъ въ немъ большую перемну: въ два года онъ состарлся, замтно посдлъ и спустился съ высокихъ ходулей своихъ пониже. Онъ, правда, и теперь еще былъ весь начиненъ предположеніями и несбыточными затями, на которыхъ думалъ внезапно опять подняться, но, казалось, болталъ только, по старой привычк, все одно и то же, или передлывалъ, для забавы, старую погудку на новый ладъ, и самъ не обращалъ большаго вниманія на болтовню свою, и черезъ четверть часа говорилъ опять иное.
‘Я объяснилъ, что никакъ не полагалъ застать здсь Григорія Алексевича съ семействомъ, а проживъ нсколько дней у себя, захалъ случайно, вздумавъ навстить бывшій хуторъ генеральнаго судьи. Надя отъ души радовалась веселому расположенію отца своего и не знала, F какъ ему угодить и отблагодарить за такую неожиданную милость. Разсказы мои обо всхъ моихъ похожденіяхъ у достоились общаго вниманія и удивленія, и даже приглашенія Григорья Алексевича не узжать безъ чаю, а потомъ остаться ужинать. Мн показалось, что надобно ковать желзо, покудо оно не простыло, я видимо выросъ на четверть въ глазахъ Григорія Алексевича, дослужившись въ два года до поручика, пенсіи и креста, о чемъ онъ нсколько разъ подробно распрашивалъ, приговаривалъ: ‘а, а!’ и подымалъ брови повыше. Несчастное вмшательство его въ судьбу Нади, вроятно, было у него еще въ свжей памяти, собственное его жалкое положеніе, несмотря на вс грезившіяся ему надежды, даже и въ его глазахъ потеряло уже много блеска, словомъ, мн казалось, что участь моя должна ршиться, такъ или иначе, сегодня же.
‘Онъ повелъ меня смотрть хозяйство, и у Нади достало духа спросить позволенія идти съ нами. Григорій Алексевичъ при этомъ случа не упустилъ распространиться въ похвалахъ на счетъ добрыхъ хозяйственныхъ качествъ падчерицы своей и прибавилъ: ‘иди, пойдемъ, покажи гостю товаръ свой лицомъ!’
‘Хозяйство это было, впрочемъ, не слишкомъ казисто: пятокъ разношерстныхъ лошадей, и въ томъ числ кобыла въ жеребенкомъ собственнаго завода, при нихъ козелъ, который очень забавлялъ хозяина, десятокъ овецъ, и съ ними коза, гумно было только указано пальцемъ издали, потому что на немъ предполагалось поставить современемъ иного хлба, но теперь не было ничего, садъ, запущенный, заглохшій бурьяномъ, все таки вковыми деревьями своими поселялъ боле пріятное чувство, нежели полупокрытыя кровли ухожей и бдное хозяйство.
Мы самъ-третей ходили въ саду по главной, нсколько прочищенной дорожк, Григорій Алексевичъ старался заять меня предположеніемъ своимъ: завести картофеле-паточный заводъ, скупать въ большомъ количеств дешевые плоды и ягоды, варить варенье и отправлять его въ об столицы. Онъ разсчитывалъ, что патоку можно поставить по рублю серебромъ пудъ, ягоды и плоды почти ни по чемъ, пудъ варенья долженъ обойтись никакъ не дороже пяти или шести рублей, а продается по двадцати пяти, и Григорій Алексевичъ наживетъ въ одинъ оборотъ 500 со ста.
‘Одобривъ это геніальное предположеніе, я сдлалъ крутой поворотъ на другой предметъ и сказалъ: ‘Позвольте же мн теперь переговорить съ вами нсколько словъ. Я никакъ не предполагалъ, что буду имть удовольствіе встретиться сегодня съ вами и семействомъ вашимъ, но нечаянный случай этотъ долженъ ршить мою судьбу: или вы меня назовете своимъ и я буду навщать васъ часто, или я опять прощусь съ вами, вроятно, навсегда. Отдайте за меня падчерицу вашу, — вы видите, время не измнило моихъ чувствъ: вы, можетъ быть, два года тому не полагались на меня, теперь судьба наша все еще въ вашихъ рукахъ, отдайте за меня вашу дочь!’
‘Надя загорлась въ лиц, едва держалась на ногахъ, едва переводила духъ и не поднимала глазъ. Она, кажется, скоре ожидала удара грома среди яснаго неба, чмъ этого внезапнаго объясненія, она не смла отстать отъ насъ, не смла за нами слдовать. Я остановился,
‘Григорій Алексевичъ выслушалъ меня, а потомъ вдругъ проворно зажалъ уши и закричалъ: ‘И не говори мн объ этомъ, слышать не хочу. Я отъ бабьихъ длъ этихъ отрекся и отказался. Вотъ теб, вотъ — и перекрестился — я въ это мшаться не хочу и не стану, ни за что на свт, хоть вы меня распинайте, хоть…’
— Позвольте-жь, перебилъ я его, ухвативъ за руку: — такъ ли я понялъ васъ, боюсь ошибиться, вы не противитесь этому?
— Я не противлюсь ничему боле, я въ дло это не мшаюсь. Какъ он себ тамъ хотятъ…
— О, такъ вы насъ благословляете,.— сказалъ я, опустившись на одно колно и взявъ руку Нади, которая, склонивъ головку, также опустилась со мною рядомъ. Григорій Алексевичъ медлилъ, но я положилъ его руку сперва на свою голову, потомъ на голову Нади и сказалъ: ‘да благословитъ же Господь союзъ нашъ, милая Надя, отецъ насъ благословляетъ!’
‘Она, зарыдавъ, бросилась въ мои объятія, мы оба обняли Григорія Алексевича, который былъ видимо тронутъ, но повторялъ: ‘Богъ съ вами, Богъ съ вами — не я, не я — идите къ матери…’
‘Приказаніе это мы исполнили. Григорій Алексевичъ шелъ за нами медленными шагами. Она взглянула на насъ съ небольшимъ изумленіемъ, когда мы вошли рука въ руку и съ лицами, на которыхъ, конечно, выражалось нчто особенное, но едва я сказалъ: ‘матушка, благословите насъ, отецъ благословилъ…’, какъ у нея слезы ударили ключомъ и она обоихъ насъ прижала къ груди.
‘Объясненія и оправданія Григорья Алексевича были за тмъ очень забавны: онъ все старался доказать, что онъ сдержалъ слово свое и въ это дло не мшался, хотя и благословилъ насъ первый, но что сдлалъ это не отъ себя и никакой отвтственности на себя не принимаетъ. Теперь все это насъ нисколько не безпокоило и не огорчало, развязка вышла такъ неожиданно хороша, что мы оба не могли опомниться. Анна Герасимовна была ею также очень довольна, но она даже и не полюбопытствовала спросить насъ, какъ все это сталось: она довольствовалась тмъ, что предъ собою видла. Счастливая душа!
‘Андрей Алексевичъ написалъ мн на письмо мое объ этомъ происшествіи:
‘Я твой отвтчикъ, Андрей Ефимовичъ, передъ Богомъ и передъ людьми, коли братъ Григорій отвчать за тебя боится. Я буду на коренную, буду и въ Харьков. Смотри, алеутъ, раньше свадьбы не играй. Скажи брату, чтобъ звалъ меня, не то и незванный пріду, ей ей! Иной мастеръ дла боится — это я, сколько ни хлопоталъ за васъ, не могъ сдлать ничего, инаго мастера дло боится — это, видно, ты, братъ, сладилъ молодцомъ. Торгуй у сосдей изъ-подъ руки землицу: я одинокъ, надобно надлить чмъ Богъ послалъ молодую твою: ей же, голубушк моей, и всю суету суетъ откажу, какъ Богъ по душу пошлетъ, тогда помяните раба Божія Андрея!’
Даль Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Правда и Кривда, Даль Владимир Иванович, Год: 1850
  2. Фокусник, Даль Владимир Иванович, Год: 1857
  3. Сказка о воре и бурой корове, Даль Владимир Иванович, Год: 1834
  4. Кандидаты, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  5. Хлебное дельце, Даль Владимир Иванович, Год: 1857
  6. Отец с сыном, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  7. Беглянка, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  8. Мертвое тело, Даль Владимир Иванович, Год: 1857
Электронная библиотека