Отец с сыном, Даль Владимир Иванович, Год: 1848

Проза
Время на прочтение: 63 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ В. И. ДАЛЯ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.

ТОМЪ I.

Изданіе третье.

ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ,
Гостиный дворъ, NoNo 17 и 18

МОСКВА,
Петровка, домъ Михалкова, No 5

1883.

ОТЕЦЪ СЪ СЫНОМЪ.

I.
СТАРАЯ ПОГУДКА НА РУССКІЙ ЛАДЪ.

Въ Замоскворчьи гд-то, помнится, у Троицы, не то на Шаболовк, не то въ Кожевникахъ, стоялъ каменный домъ такой постройки и наружности, что всякій старый москвичъ, проходя мимо, говаривалъ: ‘вотъ сейчасъ видно, что хозяинъ для себя строилъ и что самъ живетъ’. Все необходимое для большой семьи, для хозяевъ съ чады и домочадцы и для добрыхъ пріятелей, которые бы вздумали погостить, что нужно для простора, для привольнаго житья — все было тутъ, но безполезныхъ затй — никакихъ, и въ наймы здсь отдать нечего. ‘Не красиво, да спасибо’, говаривалъ хозяинъ, въ ожиданіи того, что гости станутъ отстаивать даже и красоту зданія собственной его постройки: ‘кому охота въ кучу сбиваться’, продолжалъ онъ, бывало, ‘ступай съ Богомъ въ Питеръ, а мы Москву все такъ строимъ, пошире: всякъ про себя, а Господь про всхъ, какова ни есть, прошу не прогнваться’. Домъ этотъ, устроенный во всхъ отношеніяхъ по-хозяйски, былъ, какъ говорится, полная чаша и могъ бы во всякое время выдержать порядочную осаду — разумется, еслибъ только вздумали брать его не приступомъ, а голодомъ: полные подвалы и погреба, колодезь со студеною и чистою, какъ слеза, водою, надъ которымъ поставлено было родъ часовеньки съ иконою ангела хозяина, запасъ живности, дровъ, большой плодовый садъ и огородъ обезпечивали вс житейскія нужды обывателей этого хлбосольнаго дома. Несмотря на все это, были, однакожь, на Москв и такіе люди, у которыхъ хозяинъ этотъ слылъ скупымъ, такую молву распустили и по временамъ поддерживали т, для которыхъ скупость, порядокъ и бережь трудовой копейки было одно и то же, и которые страхъ не взлюбили обычая хозяина не давать взаймы людямъ, полагающимъ вообще, что кто беретъ деньги, тотъ надумался прежде, а теперь-де пришла пора думать тому, кто далъ.
‘Не дать взаймы — остуда на время’, говаривалъ старикъ, ‘а дать взаймы — ссора на вкъ’. На милостыню былъ онъ тороватъ, но съ разборомъ, не всегда и не везд, помогать, онъ помогалъ многимъ, если только видлъ, какъ онъ выражался, что грхъ былъ денежный, т. е. что можно было пособить деньгами и ждать отъ этого прока, а гд приходилось не въ коня кормъ сажать, тамъ онъ былъ и глухъ и нмъ. ‘Истинникъ дорогъ нашему брату’, говаривалъ онъ: ‘а какъ только сталъ раздавать деньги по сторонамъ, такъ ужь одна ножка подкосилась: далеко не уйдешь, каковъ рзовъ ни будь. Дворянскіе животы и тонкіе да долгіе тянутся, а нашъ братъ, какъ чуть только не по силамъ потянулъ, такъ и надорвался. Опричь того — не жалть живота, такъ знать, что прокъ будетъ, а на втеръ бросать — никому угодить’.
Въ воскресный день, по вечеру, хозяинъ этого дома сидлъ съ какимъ-то пріятелемъ у себя въ гостиной за шахматами и острилъ, между тмъ, какъ человка три гостей любовались со стороны и по временамъ смялись. По первому взгляду видно было, что хозяинъ и эти три постителя принадлежали къ русскому торговому сословію, а противникъ перваго въ игр походилъ на что-то въ род разночинца.
— Я теб улью щей на ложку, погоди!— говорилъ хозяинъ, сдлавъ прехитрый ходъ конемъ.
— Ваша воля — наша доля,— отвчалъ задумавшись противникъ его, и сдлалъ самъ хорошій ходъ, между тмъ, какъ старикъ затянулъ было опять ту же псню: ‘я теб улью… вотъ онъ каковъ’! продолжалъ онъ, ‘не труситъ: умеръ, а глядитъ… боекъ ты, боекъ — постой, я тебя угомоню… кабы на горохъ не морозъ, такъ онъ бы и черезъ тынъ переросъ… Не суйся жь напередъ отца въ петлю’, прибавилъ онъ, и убилъ слона.
Противникъ предвидлъ уже ударъ этотъ, но все-таки немного прикусилъ губу и молча сходилъ пшкой.
— По грибы не часъ, и по ягоды нтъ — такъ хоть по еловыя шишки,— продолжалъ тотъ спокойно, погладивъ бороду, и убилъ пшку.— Бей ворону и сороку — добьешься и до благо лебедя.
— Худо!— замтилъ противникъ, покачивая ногой, такъ что сапогъ началъ громко скрипть.
— На свт и съ худомъ худо,— сказалъ старикъ, вскинувъ веселые срые глаза на зрителей: — а безъ худа и вовсе худо. Не плачь, козявка, только сокъ выжму, прибавилъ онъ, пододвинулъ ферезь, подгоняя ее въ два перста, вплоть къ королю противника и всталъ молча, утирая потъ платкомъ. Зрители засмялись, а старикъ, взглянувъ черезъ плечо на своего противника, который все еще сидлъ задумавшись надъ доской, сказалъ: — Что сидишь? Кончено, тутъ, братъ, и комаръ носу не подточитъ. Пройдись маленько, не то одурешь.
Стнные часы ударили девять, и постители, будто сговорившись, по этому знаку вс взялись за шапки, разночинецъ сталъ было оправдываться въ проигрыш своемъ и доказывать, что игра его сперва стояла лучше, но старикъ забросалъ его поговорками, а потомъ взялъ у него изъ рукъ шапку, сказавъ: ‘постой же, не бги, надо еще съ тобой потолковать слова два’. Прочіе, простившись, ушли, а этотъ остался.
— Ну, — сказалъ хозяинъ:— намъ вдь помшали, присядь, да доскажи… или, правда, теб не сидится, такъ, пожалуй, ходи маятникомъ передо мной, только смотри, чуръ не по ногамъ.
— Есть предатели, Гаврило Степанычъ!— началъ тотъ скороговоркой, и каріе глаза его заблестли искрой самоотверженія и злобы, губы сжались, подбородокъ задрожалъ, по лицу пробгали какіе-то судорожные порывы.— Есть предатели отечества, по самозабвенію долга, чести и присяги
— Что жь?— спросилъ спокойно старикъ:— губные старосты, что ли? аль опять разбойный приказъ?— (Замтимъ, что въ то время, когда это происходило, давно уже не было этихъ мстъ и званій, но собесдники наши понимали другъ друга, и въ подобныхъ случаяхъ, даже глазъ-на-глазъ, всегда выражались иносказательно).
— Нтъ, Гаврило Степанычъ, повыше-съ: не деревянная изба горитъ, а каменны палаты,— совершаются беззаконія: кто правъ, тотъ и виноватъ, а кто виноватъ, тотъ правъ.
— Кто жь у тебя въ обыск облихованъ?
— Да дло Калугина проиграно.
— Не ужто? Да, то-есть, проиграно въ продажномъ?
— Нтъ, за Никольскими. Перенесли, все какъ на ладонк развернули, думали: гд правда, коли не у Спаса {Извстная старинная поговорка.}… пять тысячъ, да коляску съ лошадьми (тутъ онъ шепнулъ что-то на ухо старику, перегородивъ ротъ ладонью) да…
— Эй, прикуси языкъ!
— Да, тысячу, да пять-сотъ на мелкую Сашку — а передавалъ тотъ, какъ его — съ Собачьей Площадки — и рвали ассигнаціи пополамъ: одну половину отдали въ задатокъ, а другую, для врности, оставили у себя: дескать сдлаете — отдадимъ, а обманете — пусть же не достается ни вамъ, ни намъ. Ну, и сдлали, а вчера повечеру отвезли другую половину, могарычей просилъ, не дали, а донскимъ запили.
— Экъ онъ счетъ-то знаетъ въ чужихъ карманахъ! хоть бы теб за это по денежк съ рубля положили, коли врно сочтешь… ну!
— А коляску съ лошадьми объявили въ вдомостяхъ въ продаж, а кто пришелъ спросить, такъ говорятъ: нтъ ея, ужь продана-де такому-то.
— Ну, а тотъ же что, сердечный, въ Кречетникахъ?
— Что жь? и радъ бы всплакаться, да не кому. Это-съ, Гаврило Степанычъ, не приведи Богъ, это просто, ложись живьемъ подъ холстину, да и скажись мертвымъ, это извергу подобное, это ни жить, ни умереть… (Голова его тряслась, онъ произносилъ слова съ сильнымъ удареніемъ, подтягивалъ жесткія губы, а руки, несмотря на горячность своего разсказа, почти все время держалъ по швамъ, изрдка только дозволяя себ махнуть рукой въ сторону, и спшилъ тотчасъ же опустить ее на свое мсто, какъ человкъ, привыкшій стоять на-вытяжку).
— Ну, братъ,— сказалъ хозяинъ:— опять у тебя легкихъ не хватаетъ — опять заговорилъ печонкой! Брось, куда и шестомъ не достанешь, туда носомъ не тянись: щелчка дадутъ.
— Нельзя-съ, помилуйте, Гаврило Степанычъ, это… это хоть святыхъ вонъ понеси отъ такого позору, этого стерпть нельзя, это, сами изволите видть…
— Ну, нельзя, нельзя… полно молоть: утро вечера мудрене, переспи, такъ угомонишься, и выйдетъ, что можно. Мало ли чего нельзя, да можно!
— Нтъ-съ, я вотъ и Михаил Гаврилычу докладывалъ..
— Сыну? А гд ты его видлъ? Когда? Гд онъ шатается?
— Видлъ-съ около полудня ныньче, въ город, въ Троицкомъ. Ужь каковъ ни есть-съ, а по крайности способный, человкъ и съ благородствомъ. Я и Михаил Гаврилычу говорилъ, то-есть…
— Шатунъ онъ, сударь ты мой! шатунъ!
— Оно нееомнительно, можетъ статься, что и такъ.
— Да, оно такъ,— продолжалъ старикъ:— ему, сыну Гаврилы Степанова Гребнева, не приходилось бы жить такъ — отъ утра до вечера, а помянуть нечего, недля прошла, до насъ не дошла. Ему бы старика отца надо слушаться: старикъ умне его, а онъ щенокъ еще, даромъ, что ему двадцать-шестой годъ. За перо — не мы, за счеты — не мы, а попть да поплясать, противъ насъ не сыскать.
— Истинно такъ, свтъ ныньче избаловался, одна порча нравственности первенствуетъ…
— Чмъ бы ему заняться дломъ, учиться у старика наживать копейку, да въ помощь быть ему — а онъ наровитъ только выскочить куда на просторъ, ровно лихой песъ, прости Господи! и пошелъ рыскать. Варъ у сердца мн Миша этотъ, вотъ что. Знаетъ одна грудь да подоплека, чего онъ мн стоитъ. А жаллъ ли я на него расходу? Такъ ли онъ выросъ, какъ вскармливали насъ гршныхъ? Простите, благословенные покойники мои, батюшка Степанъ Гаврилычъ и матушка Анна Сергевна — не васъ я лихомъ поминаю, успокой васъ Господь! а тогда, знать, такая пора была. Лишу хотлъ я вывести въ люди, хотлъ пустить на свтъ такимъ, чтобъ не стыдно было показаться, а онъ вонъ куда глядитъ… правда говорится: не рожденъ — не сынъ, не купленъ — не холопъ, не вскормя, не вспоя, ворога не увидишь…
— Что жъ, Гаврило Степанычъ? на то ваша воля родительская — не давать потачки…
— Своя воля — спола-горя, какъ мн, такъ и ему: оба луки, оба туги, ужь у него кутніе зубы вс вышли, не ребенокъ, на него распашонки не наднешь. Сынъ-то онъ мой, а умъ у него свой. Ну, не слушается отца и матери — послушается телячьей шкуры. Видно, такъ Богу угодно. Я говорилъ, говорилъ — и языкъ обмололъ. Скажешь ему слово, хоть намекомъ — вотъ какъ вчера спросилъ я только: это-де какое диво, что ты нын пришатнулся въ контору съ самаго утра? Онъ броситъ книги, хлопнетъ дверью и былъ таковъ. Я только погляжу вслдъ и принимаюсь за работу съ наемными… Коли выростилъ я тебя такого, что переросъ ты и меня — такъ учить тебя поздно. Ступай съ Богомъ. Не учили покуда поперекъ лавочки ложился, а во всю вытянулся — не научишь.
— Подвергнуть бы его отеческимъ взысканіямъ…
— Нтъ, братъ, ты дла этого не разумешь. У тебя, вишь, все на ум служба, да подъячьи продлки, да мры взысканій — ты гнешь, не паришь, переломишь не тужишь, а толку въ теб мало, не хочу вымещать на дтяхъ того, что было съ нами — царство вамъ небесное! (и перекрестился) — чтобъ дти не вымещали на внучатахъ…
— А можетъ статься они, Михайло Гаврилычъ, то-есть, безлестно сказать, еще исправятся-съ, Гаврило Степанычъ, есть примры…
— Привыкла собака за возомъ бжать — бжитъ и за санями, коли глупъ безъ усовъ, такъ борода одну дурость только и вынесетъ на Божій свтъ — а сдина въ бороду, такъ еще хуже: и договаривать не надо — старая пословица! Кайка-то есть у насъ, у всхъ, да воротьки-то нту.
— Надобно надяться на Бога, Гаврило Степанычъ,— продолжалъ тотъ скороговоркой:— сами знаете — оно все отъ Бога, больше ни отъ кого-съ.
— Нтъ, братъ, Филиппъ Егорычъ, полно: самъ будешь плохъ, такъ уже и не подастъ Богъ. Когда бы не да, да не одежа — такъ вс бы мы лежа опузырились. Наше торговое дло такое: копйка рубль бережетъ, а въ который день не нажилъ, такъ прожилъ: въ одной пор не станешь. А ты, думаешь, наживешь, рыскавши по Москв, на погулкахъ? На кого я хозяйство покину, домъ, торговлю? Гд у меня хозяинъ? Нмецъ мой занятъ своимъ — а онъ одинъ только и гожъ. Бабье дло пироги — а сынъ не туда глядитъ. Это все, прости ей богъ, Голомянинова! Не такъ, скажешь, Филиппъ Егорычъ, ась?
— Должно быть, что истинно такъ, Гаврило Степанычъ, у Голомяниновой и дочь есть.
— Да, на бду есть она. Чего-жь онъ къ нимъ чалится? Онъ думаетъ, никто этого дла и не видитъ?
— Должно быть, думаетъ, Гаврило Степанычъ.
— Заржетъ онъ меня тупымъ ножемъ, вотъ что. Я покойнику Голомянинову говорилъ давно: ты, братъ, съ пирушками своими далеко не уйдешь, либо пть, да плясать, либо дло длать, а я дловаго скомороха еще не видалъ родясь. Ну, говоритъ, самъ посуди, какъ же мн не помирволить моей Анн Ивановн, да и Аленушку надо потшить — нельзя безъ того, а того не зналъ покойникъ, что гд волосъ дологъ, тамъ умъ коротокъ. Вотъ онъ и слъ, еще за умъ хватился, царство ему небесное, что взялъ да померъ — хоть стыда нтъ на живой голов его.
— Слышно было, однакожь, что нашелся благодтель, что по исправности, то-есть, разсчитываетъ дла ея, Анны Ивановны, потому что ей не подъ силу.
— Врно, что не подъ силу! Да вдь она же сама и мотала?
— Должно быть, она-съ,— отвчалъ разночинецъ весьма утвердительно.
— Такъ чего-жь тутъ въ порядокъ приводить? Ужь видно она привела въ порядокъ все. А кто взялся?
— Не могу знать-съ, только что кредиторы приступили къ ней… извстно рады бы хоть что-нибудь получить, просили хоть бы полтинку за рубль выдать, такъ она, какъ будто этакъ, спроста ли, или по злоумышленію, — должно быть, что по злоумышленію — упросила ихъ еще на отсрочку, и будто, то-есть, общаетъ больше выдать.
— Ну, да, извстное дло, эти козы бывали и на нашемъ торгу: лишь бы отвязались на время, а тамъ, авось опять чмъ-нибудь проведемъ. Не такъ, скажешь?
— Должно быть истинно такъ-съ. Опричь худа, како добро нын отъ кого ожидать? Пора такая… время скудное и тяжелое, только тмъ и живется, что авось на небось…
— Да, а тмъ часомъ авоська веревку вьетъ, а небоська на тебя и петлю накидываетъ.
— Истинно такъ. Вотъ хоть бы въ продажномъ приказ, о которомъ изволили помянуть, что тамъ длается? Заподлинно извстно, что за пять рублей не только человка утопить, душу съ начинкой дьяволу продать рады: только бери. Вотъ хоть бы дло Исакова — чистое, святое — ну, проигралъ… А вотъ у Николы въ Толмачахъ…
— Полно, Филиппъ Егорычъ, отъ твоего прихода къ ночи такая сутолока къ сердцу подступитъ, что самъ отъ себя не скажешься дома. Что-жь, матушка Авдотья Ивановна, продолжалъ онъ, обратившись къ вошедшей въ комнату хозяйк своей: — аль не пора еще ужинать? чай, пора?
— Готово все, Гаврило Степанычъ,— отвчала она самодовольно:— я затмъ и вошла, милости просимъ.
— Смекаемъ — подумалъ про себя старикъ — стало быть, сына нтъ дома, а она меня задобриваетъ. Такое заключеніе вывелъ онъ изъ того, что у Авдотьи Ивановны столъ былъ готовъ минута въ минуту, по положенію, что она сама пришла звать къ ужину, и что вышла къ вечернему столу при такомъ ненавистномъ гост, каковъ былъ для нея Филиппъ Егоровичъ. Но старикъ не хотлъ боле сердиться въ воскресный вечеръ, а потому не показалъ и вида, что понялъ, въ чемъ дло, не спрашивалъ даже о сын, а велъ бесду о постороннихъ вещахъ и утшилъ этимъ Авдотью Ивановну до-нельзя: она радовалась за сына и за себя, за ловкость свою и умнье обдлать щекотливое дло. Это, впрочемъ, была слабая струнка ея, отъ которой Гаврило Степановичъ не могъ отучить ее въ тридцать лтъ: она, во-первыхъ, всегда немножко хитрила, даже и тамъ, гд хитрить было вовсе нечего, а во-вторыхъ — всегда хитрила неудачно, особенно съ мужемъ, который зналъ ее насквозь и, не слышавъ голоса ея, по одной поступи всегда безошибочно угадывалъ, какой масти козыри пойдутъ въ ходъ.

II.
ГРЕБНЕВЪ СЪ ПРИЧТОМЪ.

Оставимъ же ихъ за щами съ кулебякой и гречневой кашей, и скажемъ нсколько словъ для поясненія разсказа.
Гаврило Степанычъ Гребневъ, именитый купецъ на Москв, человкъ безукоризненной честности, большаго ума и способностей, былъ привязанъ душой и тломъ къ своему званію, велъ дла свои въ примрномъ порядк, не занимался почти ничмъ, кром длъ этихъ, и разв только изрдка игрывалъ по вечерамъ въ шахматы, да по воскресеньямъ, возвращаясь отъ обдни, навщалъ къ обду свою замужнюю дочь: боле онъ не зналъ никакихъ удовольствій, занятій или развлеченій и хотлъ, чтобъ вс жили, какъ онъ. Врагъ всего перемннаго, моднаго, неосновательнаго, всхъ тягостныхъ и неразумныхъ условій приличія, онъ требовалъ, чтобъ разсудокъ, умъ и разумъ руководили человкомъ во всхъ длахъ и поступкахъ его и порицалъ сухою и рзкою насмшкою все то, что было противно смыслу и потребности. Самъ онъ всегда оставался вренъ себ, онъ былъ вовсе не безчувственъ, но выказывалъ чувства не боле, какъ ему казалось нужнымъ и полезнымъ, никто и никогда не видалъ, чтобъ онъ забылся и вспылилъ не у мста, онъ всегда былъ ровенъ, иногда только шумлъ и горячился словами, языкомъ, когда считалъ это нужнымъ, но не сердцемъ, изрдка, можетъ быть, самый близкій сердцу предметъ, какъ, напримръ, разговоръ о сын, могъ увлечь его нсколько за предлы душевнаго спокойствія, никто не видалъ, чтобъ онъ запустилъ какую-нибудь работу, отложилъ ее до другаго дня, сдлалъ какъ-нибудь, или положился въ ней на другихъ, занятія были для него жизнью, но только занятія дльныя, по торговл, которую онъ предпочиталъ всему на свт, и потому Гаврило Степановичъ бичевалъ поговорками своими немилосердно всякаго, у кого были свои слабости, и кто иногда дозволялъ себ кой-какія льготы и упущенія. ‘Этотъ не затянется въ хомут своемъ, хоть ему вкъ не распускай супони, и этотъ не надорвется возомъ своимъ, а чтобъ не свалилъ его куда-нибудь въ канаву, такъ за это не поручусь: смотрите, доведется подпрягать всмъ намъ’. Такими и подобными выраженіями онъ коротко и рзко отдлывалъ людей, которые были ему не по нутру и, надобно сказать правду, ошибался рдко или почти никогда не ошибался, если онъ пророчилъ, что придется подпрягать, то человкъ этотъ на коротк разорялся и вылеталъ изъ трубы, т. е. длался несостоятельнымъ. При опытности и прозорливости своей, Гребневъ съ нсколькихъ словъ разгадывалъ человка, видлъ его насквозь и нердко могъ бы говорить за него, вглядвшись немного въ лицо его и въ пріемы. Если онъ давалъ кому-нибудь прозвище, то клеймилъ имъ человка на вкъ. Гребневское прозваніе всегда сшито было на такую мрку, что всякъ узнавалъ въ немъ человка, и что, казалось, человкъ этотъ былъ неполонъ безъ клички, а кличка создана была для него.
Гребневъ былъ по-московски тороватъ на нужное и полезное, но онъ не давалъ мднаго гроша тамъ, гд это, по убжденію его, было безполезно. Такъ, напримръ, онъ выручалъ многихъ купцовъ отъ несостоятельности, если они попадались въ бду по чужой вин, или по одной неосторожности, но въ этомъ случа онъ самъ разсматривалъ вс книги и дла этого человка, приводилъ все въ порядокъ и извстность, ршалъ, однимъ словомъ, участь его, давалъ ему полезные совты и, давъ ручательство, въ чемъ слдовало, помогалъ, сколько нужно, наличными деньгами и кредитомъ своимъ и передавалъ ему опять дла, сказавъ: ‘Съ Богомъ, разживайся съ легкой руки, да смотри, чтобъ все было чисто у тебя: коли ты у меня во сн увидишь, что-де живутъ же люди кривдою, такъ и намъ не лопнуть стать, то я тебя живьемъ утоплю, безъ пощады, издохни, коли на то пошло, да по правд — такъ ты одинъ весь кредитъ купеческій на Москв подымешь вершкомъ. Тогда будешь богатъ, передъ Богомъ, а у Гребнева за столомъ сытъ’. При такомъ нрав, Гребневъ могъ быть хорошъ только съ тмъ, кого онъ уважалъ, а съ кмъ онъ не былъ хорошъ, тому трудно было съ нимъ ужиться, и старикъ неумолимою строгостью и крутостью своею могъ всякаго, какъ говорится, со свта сжить, не только выжить изъ своего дома. И вотъ ключъ и корень тому, почему онъ такъ дурно уживался съ сыномъ.
Михайла Гребневъ, которому дано было такое хорошее воспитаніе, какое рдко достается человку его круга, въ сущности стоилъ своего отца, по способностямъ и качествамъ ума и сердца, но онъ былъ, во-первыхъ, еще молодъ въ сравненіи съ отцомъ, во-вторыхъ, искалъ иногда вн дома тхъ развлеченій, которыхъ, конечно, въ дом родительскомъ не находилъ, а въ-третьихъ, былъ мягче и пламенне отца, увлекался иногда тмъ и другимъ и скучалъ нсколько сухостью своего домашняго быта. Отецъ воспиталъ его такъ, чтобъ его сдлать самостоятельнымъ, чтобъ онъ, какъ старикъ выражался, смолода привыкалъ своею рукою кашу сть и не проносилъ бы ложки мимо рта, за ухо, поэтому ребенку всегда давали много воли, и отецъ довольно хорошо умлъ заставить его во-время судить здраво и поступить со смысломъ, но изъ этого мало-по-малу вышло другое неудобство: сынъ, такъ-сказать, отъ рукъ отбился, онъ по вошедшему въ законъ обычаю приходилъ и уходилъ когда и какъ хотлъ, не давая никому въ томъ отчета, и въ послднее время сталъ уже пропадать по цлымъ днямъ. Отецъ, которому это крпко не нравилось, видлъ, однакожь, самъ, что нтъ придирки, нтъ повода потребовать вдругъ отчета въ поступкахъ человка двадцати-пяти лтъ, когда это не водилось съ пятнадцатилтняго возраста его, что строгостью и вообще приказаніями и запрещеніями можно только испортить дло, а не поправить его, да Гаврило Степановичъ, впрочемъ, и всегда держался того правила, что человку нужна воля, что онъ долженъ дйствовать по разумному убжденію, а не по слпому повиновенію, но Гаврило Степановичъ, въ обращеніи съ сыномъ, не умлъ держать языка своего на привязи, и потому сынъ съ давняго времени почти не слыхалъ отъ него добраго слова. Михайла занимался у него въ контор особою частью: длами по сплаву и гужевой перевозк товаровъ, или вообще по выписк, укладк и доставк ихъ, какъ въ Москву, такъ и изъ Москвы, онъ былъ исправенъ, велъ дла эти хорошо, нсколько разъ даже старикъ былъ очень доволенъ сыномъ и почти ршался сознаться мысленно, что изъ Михаилы будетъ современемъ большой толкъ, но несправедливость его и какая-то дикость передъ отцомъ, стараніе кончить только скоре работу и, не сказавъ лишняго слова, бжать со двора — эти-то несчастныя обстоятельства все опять портили, и Гаврило Степановичъ, къ крайнему прискорбію своему, былъ увренъ, что сынишка его никуда не годится, что онъ шатунъ, мотыжка, и торговыхъ длъ въ порядк вести не можетъ.
А между тмъ, ларчикъ открывался очень просто: если Михайла, по причинамъ, о которыхъ мы говорили выше, и по другимъ, о которыхъ будемъ говорить ниже, и точно велъ себя не совсмъ такъ, какъ бы слдовало по строгимъ правиламъ Гаврила Степановича, то холодность и сухость между ними возникли боле по вол отца, нежели сына, а сознаться въ этомъ старику Гребневу было мудрено, онъ привыкъ уже къ тому, что былъ правъ всегда и везд, что онъ все длаетъ умне, основательне и лучше другихъ, словомъ, онъ слишкомъ полагался на твердый умъ свой и на безпристрастіе. Проступки или слабости сына были у него передъ глазами, не подлежали никакому сомннію, ихъ можно было отдать на чей угодно судъ — и сынъ былъ виноватъ кругомъ: это такъ, но за то на обращеніе отца съ сыномъ суда и судьи не было, и Гребневъ самъ объ этомъ забывалъ.
Неумолимою строгостью своихъ сужденій, передъ которыми каждая вина была виновата, и оправданій никакихъ не спрашивалось, еще боле рзкостью и колкостью замчаній, произнесенныхъ нердко, по неосторожности, а, можетъ быть, и съ умысломъ, въ присутствіи стороннихъ людей и даже прислуги, Гаврило Степановичъ отчудилъ сына своего отъ себя, поставилъ его въ невозможность обращаться къ отцу съ любовію и довріемъ и сдлалъ для бднаго Михайла изъ отчаго дома мсто пытки, томительной скуки и огорченій. Одного взгляда Гаврила Степановича на вошедшаго въ контору и принимающагося за дла свои Михаила было иногда достаточно, чтобъ у бдняка отнялись для работы на весь день руки и ноги и самая голова: онъ покидалъ все и пропадалъ опять на день. А Гаврило Степановичъ, продолжая хладнокровно занятія свои, говорилъ самъ себ: ‘Чтожь, неужто и этому я виноватъ? Неужто и теперь тоже я его выгналъ или обидлъ, тогда, какъ я не говорилъ даже съ нимъ ни слова и только взглянулъ на него, не вря подъ старость глазамъ своимъ, точно ли у меня сынъ въ десятомъ часу пришелъ уже за работу, тогда какъ отецъ сидитъ тутъ съ пяти часовъ? Стало быть, онъ и приходитъ за тмъ только, чтобъ опять улизнуть, да сказать посл сестр и зятю: я-де былъ, да житья нтъ — согналъ отецъ. Нтъ, ужь кто зачмъ пойдетъ, тотъ то и найдетъ. Я-то старъ, да вдь ужь и онъ не малъ: какъ себ знаетъ! Люди въ его лта съ женой живутъ, да съ дтьми, а онъ все еще толчится по Голомяниновымъ.
Жениться… отъ этого бы, конечно, Михайла, въ его годы, не прочь — скажемъ мимоходомъ и объ этомъ слово — да и тутъ вышла такая бда, что отецъ съ сыномъ никакъ не могли сойтись. У Гаврила Степановича на этотъ счетъ, при всемъ его ум, понятія были немного староврческія: ‘Яжь ему указалъ вотъ невсту’, говорилъ онъ, напримръ, ‘хоть бы Андреянову вотъ — ну, чтожь ему? чего жь онъ топорщится? Эта ли не по немъ? и съ достаткомъ, и съ толкомъ про домашній обиходъ, и изъ хорошаго дома, а собой краля червонная — такъ нтъ, видно, ему искать пойти какой-нибудь Несмянны царевны, либо Василисы прекрасной’. А когда сынъ наводилъ глазами на какую-нибудь двушку, которая ему казалась по немъ, то Гаврило Степановичъ давалъ ей какое-нибудь дикообразное прозвище, и дло разстроивалось само собой еще далеко прежде всякаго устройства. ‘Сивая кобыла черноволосому покупателю не ко двору’, замтилъ онъ сухо, разсмшивъ всхъ, когда однажды Авдотья Ивановна, съ великаго ума, стала выхвалять двицу, которую втихомолку прочила за сына, и если сынъ и не думалъ, можетъ быть, объ этой невст, то не мене того ему такое замчаніе не могло понравиться, убждая его въ томъ, что если бы онъ и самъ когда-нибудь ршился на выборъ, то могъ бы ожидать такого же отвта и привта.
Авдотью Ивановну, то есть супругу свою, которая все еще по старой привычк, повязывалась пирогомъ, хотя платье носила нмецкое, Гаврило Степановичъ любилъ и уважалъ, какъ скопидомку и добрую хозяйку — и въ этомъ ставилъ онъ все достоинство женщины, прощая ей въ такомъ случа много другихъ недостатковъ. Мы сказали уже, что Авдотья Ивановна всегда хитрила, и всегда очень неудачно, но это не только не мшало доброму согласію супруговъ, и, напротивъ, нердко способствовало большому утшенію Гаврила Степановича. Дло въ томъ, что если бы только Авдотья Ивановна была въ самомъ дл. хитра и скрытна, то Гаврило Степановичъ, безъ всякаго сомннія, не ужился бы съ нею ни за что, но какъ она только сама воображала себ, что она очень хитра, на дл же была довольно проста, довольствуясь тмъ, что сама себя считала знахаркой, то это только забавляло его и тшило. Въ 30 лтъ Авдоть Ивановн не удалось ни одного разочку схитрить и провести мужа чмъ и какъ бы то ни было, но ей казалось, что хитростію ея и умньемъ держится весь домъ, и что не будь только ея, Гаврило Степановичъ все бы испортилъ. Мнимая хитрость эта, у которой, какъ Гаврило Степановичъ выражался, было для обиходу и всего то дв либо три масти, безъ козырей, хитрость эта ему нисколько не мшала: онъ читалъ по глазамъ Авдотьи Ивановны, какъ по открытой книжк, я очень забавно водилъ ее иногда по цлымъ часамъ вокругъ да около, не давая ей въ руки клада, за которымъ она ухаживала, или же прямо и съ перва, то слова озадачивалъ ее, отвчая на вопросъ о праздникахъ отвтомъ о новыхъ обояхъ, къ которымъ она намревалась дойти не прежде, какъ къ вечеру на другіе сутки. Впрочемъ, подобный отвтъ нисколько не сбивалъ ее съ кону, и она оставалась все-таки въ полной увренности, что дло приняло столь неожиданно и внезапно такой выгодный оборотъ собственно по ловкому складу вступительной рчи ея.
Марья Гавриловна, дочь Гребнева, была замужемъ за нмцемъ, фабрикантомъ Иваномъ Андреевымъ Шрейеромъ. Отъ матери ей досталось въ удлъ нсколько извстной намъ наклонности: держать про запасъ и иногда пускать въ оборотъ немножко хитрости, подъ личиной кротости и смиренія, но ей также далось и отцовское наслдье — здоровый и весьма дльный умъ, почему она и не переступала никогда лисьимъ обычаемъ своихъ извстныхъ предловъ и всегда во-время умла свернуть, гд нужно, на другую колею. При врожденной живости и веселомъ нрав, искреннихъ добродушіи ея и ловкомъ ум, она хитрила несравненно успшне матери и не разъ успвала даже своимъ обычаемъ, подъ-стать непритворнаго простосердечія, склонить отца на какое-либо дло — и это была одна только особа, съ которою Гребневъ рдко состязался, а всего охотне ей уступалъ.
У Марьи Гавриловны было уже трое малютокъ, и это была для матери сильная пружина, могучій рычагъ, которымъ она нердко довольно успшно приподымала сердце Гаврила Степановича и направляла чувства и мысли его по произволу. Если только у старика была какая-нибудь слабость — кром избытка силы, самонадянности и рзкости — то это любовь къ дтямъ вообще и въ особенности къ внучатамъ. Воскресенье было для старика большимъ праздникомъ, съ тхъ поръ, какъ у Маши расплодились ребятишки. Онъ непремнно каждое воскресенье здилъ съ женою, посл обдни, на Прсню, гд стояла фабрика Шрейера, и оставался у нихъ обдать. Старикъ тутъ всегда былъ веселъ, любя безъ памяти дочь, умную живую, веселую и примрную хозяйку — и нжась на большомъ диван, среди внучатъ своихъ, съ которыми хохоталъ до слезъ и рзвился самъ, какъ ребенокъ.
За безпутнаго человка Гребневъ не отдалъ бы дочери своей, единственной, которую любилъ притомъ, какъ любить можно. Познакомившись съ Шрейеромъ коротко въ торговыхъ длахъ и узнавъ въ немъ человка по себ, онъ подумалъ, когда замтилъ, что этотъ сталъ посщать его гораздо чаще, чмъ требовали ихъ дла: ‘человкъ по сердцу — половина внца, суженаго и на кривыхъ оглобляхъ не объдешь — а хорошій нмецъ лучше плохаго земляка’. Когда же дло, наконецъ, состоялось, то Авдотья Ивановна ровно съ полатей свалилась — хотя все длалось у нея передъ глазами, она видла, что нмецъ увивался около Маши, что онъ жалуетъ часто и что между ними есть какія-то шашни, одну половину этой необычной тревоги она однакоже складывала на живость и втренность Маши, которая, какъ любимица отца, позволяла себ много, другую же часть сваливала прямо на Шрейера, которому прощалось лишнее потому только, что онъ былъ нмецъ, но она никогда не могла себ вообразить, чтобъ такое дло состоялось безъ помощи добрыхъ людей, чгобъ не прізжали за этимъ по нскольку разъ и съ разныхъ сторонъ, чтобы пара каретъ или колясокъ не стояли цлыя дв недли до покончанія дла у подъзда. Впрочемъ, она вскор утшилась тмъ, что и Гаврило Степановичъ и Маша, повидимому, поврили ей на-слово, будто она все это давно видла и знала и даже сама все къ тому вела и приспособляла. Шрейеру и подавно не было никакой надобности сомнваться въ дальновидности Авдотьи Ивановны, отъ которой зависло счастье его, и потому, когда онъ, потряхивая головой и съ пріятностью улыбаясь, расшаркивался передъ матушкою и на вс замчанія и доказательства ея безпрекословно соглашался, то она была очень довольна и собою и имъ, и со слезами обняла своихъ дтей.
Шрейеръ былъ полуобрусвшій московскій нмецъ, поселившійся въ Москв съ отцомъ и наслдовавшій отъ него небольшую, но устроенную фабрику, которую самъ нсколько расширилъ, и довелъ еще до лучшаго состоянія. И онъ, какъ многіе другіе, кряхтлъ подчасъ о томъ, что мастеровые распились, что на воровство ихъ не найдешь суда, что продажи товару нтъ иначе, какъ на долгіе сроки, при которыхъ нердко теряется вся мнимая выгода производителя, что нельзя принудить къ уплат того, кто платить не хочетъ, за что и должны отвчать хорошіе платильщики, отчего выгода теряется вмст съ довріемъ, а товаръ дорожаетъ, что при уплат золотомъ, покупщики устанавливаютъ свой произвольный курсъ, который не входилъ въ разсчетъ продавца за 13 мсяцевъ, а между тмъ крайность вынуждаетъ принять, что даютъ, лишь бы не лишиться всего — и прочее, но Шрейеръ кой-какъ перебивался, былъ очень остороженъ и осмотрителенъ, а потому дла его шли. Правдивость его была извстна всякому, кто съ нимъ знался, и всякій съ удовольствіемъ имлъ съ нимъ дло. Первые годы замужества дочери своей, Гребневъ испытывалъ зятька и ловко его искушалъ, полагая, что тотъ непремнно разсчитывалъ на стариковскій карманъ. Но когда, въ теченіе двухъ лтъ, объ этомъ и рчи не было, и Иванъ Андреевичъ ни разу не прибгалъ къ пособію его и даже, какъ будто съ намреніемъ, того чуждался, а изворачивался своимъ и стороннею помощью — то Гаврило Степановичъ попросилъ зятя посвятить его во вс подробности длъ по заведенію и оборотовъ его, входилъ во вс мелочи, поврялъ и пересматривалъ его и, убдившись въ добромъ и надежномъ баланс, выждалъ рожденія перваго внука и выдалъ зятю изрядную пачку на обзаведеніе. ‘Замужняя дочь — отрзанный ломоть’, сказалъ онъ тогда: ‘за нею слдомъ и хлбъ соль идетъ изъ отцовскаго дома’. Маша была счастлива съ этимъ мужемъ и онъ съ нею.
Разночинецъ, котораго мы видли у Гребнева за шахматной доской, а посл, какъ будто въ званіи какого-то дакальщика и встовщика, былъ лицо замчательное. Онъ, впрочемъ, не разночинецъ, а небольшой чиновникъ среднихъ лтъ, перешедшій на вку своемъ много степеней, мстъ, званій и вдомствъ, будучи постоянно удаляемъ отовсюду за безпокойный нравъ свой. Гребневъ говорилъ объ немъ, что это-де загнанная, брыкливая кляча, которую никто не смогъ выздить и отучить отъ норова, сколько ни хлестали ее по бокамъ, что она, перебгая то поле въ тридевята поприща, то въ полтора переклика, одинаково выбивалась изъ силъ, надрываясь даже и порожнемъ, потому что хочетъ тащить за собою не телегу, въ которую запрягли ее, а весь земной шаръ.
Доказательствомъ какихъ-нибудь достоинствъ этого человка, можетъ, однакоже, служить для насъ уже самая пріязнь съ нимъ Гаврила Степановича, который, впрочемъ, называлъ его иногда юродивымъ, но не гонялъ отъ себя, а, напротивъ, любилъ съ нимъ побесдовать. ‘Отъ застою крови хорошъ этотъ человкъ, говаривалъ Гаврило Степановичъ: только его принимать надо осторожно, какъ и всякое лекарство, не то разбередитъ печонку’.
Егоръ Филипповичъ Сулейкинъ былъ одинъ изъ тхъ людей, у которыхъ, глядя на суету-суетъ мірскую, умъ зашелъ за разумъ. У этихъ людей бываютъ такіе глаза, уши и вообще наружныя чувства, что они ими ничего не видятъ и не слышатъ вкругъ себя, кром однихъ только беззаконій, одной вопіющей неправды, продажности, словомъ, кром зла и злоупотребленій всякаго рода при совершенномъ безсиліи доблести и правды. Они везд и повсюду видатъ одно только торжество порока. Къ какому бы предмету люди этого разбора ни подошли, они быстро окидываютъ его взглядомъ и по этому особенному устройству глаза, или по своеродной воспріимчивости въ общемъ чувствилищ своемъ, видятъ всегда только одну изнанку или одну подноготную, которая, по ихъ убжденію, везд одна и та же — зло. Лицевой сторон, казовому концу, они никогда не врятъ, и потому даже не смотрятъ на нее, они Богъ-всть почему привыкли разъ навсегда почитать ее одною только вывской, для приманки и обольщенія легковрныхъ.
Я не умю лучше объяснить направленіе ума у этихъ людей, какъ разсказавъ, что недавно еще со мною случилось, когда я съ такимъ человкомъ, котораго, впрочемъ, уважаютъ за прямоту его и благородство, прохаживался по академическому музею. Я остановился передъ слономъ и, увлеченный на ту пору думою объ этомъ громадномъ и дивномъ созданіи, хотлъ согрть тмъ же чувствомъ холодный и спокойный взглядъ моего товарища, который, прибывъ недавно и притомъ въ первый разъ въ столицу, никогда не видалъ досел слона, ни даже чучела его, а между тмъ былъ, къ изумленію моему, вовсе нечувствителенъ къ такому диву. Я старался воспламенить его, обращая вниманіе на огромные размры животнаго — а онъ, покачавъ головою, отвчалъ: ‘А въ немъ то, въ немъ — то-то дряни набито — чай возами въ него мусоръ возили!’
Филиппъ Егоровичъ, безспорно, зналъ житейскую и служебную изнанку, какъ никто боле въ мір, онъ видлъ и ощупывалъ ее чуткими пальцами, при необыкновенныхъ дарованіяхъ своихъ къ тому, въ разныхъ мстахъ, степеняхъ, должностяхъ и званіяхъ. Еслибъ мы стали разсказывать, гд и какъ онъ служилъ и почему не ужился ни тутъ, ни тамъ, то чего добраго, это приняли бы за личности, или посовтовали бы намъ покрайней мр не говорить, что онъ служилъ въ томъ или другомъ вдомств, а ограничиться однимъ третьимъ, за которое, по какимъ либо отношеніямъ и обстоятельствамъ, не постоятъ, поэтому, я думаю, лучше умолчать объ этомъ вовсе, тмъ боле, что послужной списокъ Сулейкина очень обширенъ. Довольно того, что, ополчаясь всегда съ неотразимымъ мужествомъ, съ убжденіемъ, доходившимъ до изуврства и изступленія, противъ всякой неправды, этотъ несчастный Донъ-Кихотъ своего вка сражался и боролся съ втреными мельницами, съ привидніями, и не разъ, въ порыв отчаянной битвы, пробадывалъ козьи бурдюки и приходилъ въ себя, сидя на деревянной скамь — вмсто рыцарскаго коня, но, расплачиваясь всегда за все это своими боками, онъ уврялъ, что скамейка эта подставлена мошенниками, и что лошадь, на которой онъ сидлъ, подмнена. Ему хохотали въ глаза, а онъ говорилъ свое. Хоть рыло въ крови — да наша взяла, подшучивалъ, бывало, надъ нимъ въ такихъ случаяхъ старикъ Гребневъ, и Сулейкинъ, воображая себя побдителемъ, торжествовалъ. Куда бы онъ ни попадалъ, кто бы ни бралъ его къ себ, надясь найти въ немъ надежнаго поборника безкорыстія и чести — отовсюду онъ былъ вскор изгоняемъ съ безчестіемъ, нигд и ни съ кмъ онъ не могъ ужиться, потому что нигд не находилъ и тни своей утопіи.
Не говорите, чтобъ не было на свт честныхъ людей, чтобъ не кмъ было замстить низшихъ должностей — люди есть, но конечно все равно, что ихъ нтъ: они не годятся никуда, это т самые люди, изъ которыхъ каждый порознь называется безпокойнымъ человкомъ, имъ остается одно только утшеніе — сойти съ ума. Они переводятся и уничтожаются сами собой, передая, если не другъ друга, то покрайней мр каждый самъ себя. Они бснуются временно, а тамъ сходятъ съ ума вовсе, или умираютъ въ богадльняхъ. Они остаются въ своемъ разум и добромъ здравіи разв тогда только, когда опытная премудрость житейская переломитъ и переверстаетъ ихъ на свой ладъ, увлечетъ въ общемъ поток своемъ и даже одаритъ благопріобртеннымъ имуществомъ. Если же этого не случится, то люди эти неминуемо умственно надрываются, начинаютъ путаться въ своихъ понятіяхъ, бродятъ по цлому свту какими-то мнимо-грозными приставами Провиднія и бываютъ то смшны и жалки, то невыносимо тягостны и повсюду излишни, точно какъ бы они родились на свтъ по недогляду, и имъ тутъ не было ни мста, ни пристанища. Они жалки, какъ виновные или невинные страдальцы и жертвы, и сверхъ того заставятъ всякаго призадуматься надъ этимъ ужасающимъ примромъ нашей житейской превратности.
И вы, читатель мой, знавали такого человка: вы сперва тшились имъ, потомъ бгали отъ его докучливости, затмъ говорили: ‘воля ваша, а у этого человка на вышк обстоитъ неблагополучно, я не знаю, какъ отъ этого человка отвязаться!..’ И онъ развязалъ васъ — изнемогши подъ бременемъ непосильнымъ, либо, продолжая въ неистовомъ, горячечномъ бреду заклинанія свои, онъ созрлъ для дома умалишенныхъ, либо схватился за ножъ убійцы или самоубійцы, либо, наконецъ, пропалъ безъ всти, такъ что объ немъ нтъ ни слуху, ни духу… Онъ просился въ дворники, но его, разумется, не приняли, куда онъ затмъ двался — не знаю.
Сулейкинъ стоялъ на раздорожиц между этою тройною судьбою, и неизвстно еще, по какому пути судьба потянетъ его за вихоръ. Горе, съ которымъ онъ вкъ свои проняньчился, и строптивость, съ которою старался побороть всякую сопротивную встрчу, хотя и не сломили его еще вовсе, но крпко уходили и подшибли ему лтки. Нищета и голодъ были ему свои, умишко его держался кой-какъ въ мозгу, но Филиппъ Егоровичъ, человкъ вовсе непьющій, раза два на вку своемъ бывалъ въ блой горячк. Онъ уже извдалъ порывы отчаянія и самаго жестокаго изступленія, и въ эти минуты ножъ и огонь бывали любимыми его игрушками.
Удалившись окончательно — или удаленъ будучи — съ лстницы гражданскаго чиноначалія, Сулейкинъ выдержалъ одинъ изъ этихъ порывовъ, а затмъ притихъ немного, не знаю на долго ли, будто выбившись изъ силъ на неровномъ единоборств, потому что онъ ходилъ одинъ на стну, по выраженію кулачныхъ бойцовъ, а это никому не подъ силу. Онъ сталъ промышлять хожденіемъ по дламъ и приложеніемъ руки своей, въ качеств свидтеля, на совершаемыхъ въ разныхъ присутственныхъ мстахъ актахъ, при частныхъ сдлкахъ. Для этого онъ въ извстные часы являлся ежедневно въ этихъ мстахъ, и если тутъ были сдлки, то его приглашали къ заручной. Но рыцарь нашъ и тутъ не могъ обойтись безъ чудачества: цлковый или полтора — это была извстная плата за засвидтельствованіе подписи, и просители, не приведшіе съ собою кого нибудь изъ знакомыхъ, всегда клали сумму эту на бумагу, когда просили постороннихъ людей о такой услуг, Сулейкинъ расписывался, принималъ цлковый и поспшно представлялъ просителю четвертакъ сдачи: Филиппъ Егоровичъ считалъ дломъ совсти никогда за ничтожную услугу свою боле трехрублеваго не брать.
Итакъ, Сулейкинъ былъ ходокъ и проводилъ свободное время у немногихъ старыхъ пріятелей и покровителей своихъ, которые при всемъ юродств его не могли отказать ему въ какомъ-то уваженіи или состраданіи и въ хлбосольномъ пріем. Между этими покровителями, Гребневъ стоялъ въ голов. Зато Сулейкинъ, пролазивъ все утро по крыльцамъ, лсенкамъ и задворьямъ, являлся всегда къ нему къ первому съ встями и новостями, которыя на него, Сулейкина, по замчанію Гребнева, наносило втромъ. Эта непостижимая для нашего брата способность знать и видть какимъ-то чутьемъ всю подноготную по всмъ воровскимъ, мошенническимъ, сыскнымъ, продажнымъ и плутовскимъ дламъ, была врожденна Сулейкину, какъ потребность насущной пищи. Если бы мы не знали всей жизни и быта этого страннаго человка, котораго Гребневъ хотлъ поставить сторожемъ у открытаго сундука, когда бы вздумалъ размнять свои семь милліоновъ на лобанчики и ссыпать ихъ въ одну груду,— еслибъ не знать этого юродиваго какъ себя, то должно бы полагать, что онъ самъ главный атаманъ всхъ шаекъ или по крайней мр въ половин со всми присосками разбойнаго, сыскнаго и продажнаго приказовъ. Но онъ былъ чистъ, какъ младенецъ. Онъ былъ жертвой обстоятельствъ, и спасительнымъ пристанищемъ его, вроятно, будетъ со временемъ мстечко въ дом умалишенныхъ.
О, нехорошо тамъ, гд бродятъ юродивые этого разбора, гд осторожные обходятъ безпокойнаго, помшаннаго на чести, безкорыстіи, долг и обязанности!.. Несчастные межеумки, гонимые судьбой и людьми, нетерпимые въ обществ, невыносимые для начальниковъ и подчиненныхъ, скажите, гд ваше мсто въ этомъ мір? Гд кругъ вашего дйствія зачарованный, пропавшій и скрывшійся, какъ подъ шапкой невидимкой? Или въ самомъ дл народились вы безъ мста и безъ судьбы, безъ союзнаго звена, которое бы васъ связало съ необозримою цпью прочихъ созданій? Откуда же берется неумолчный потокъ вашихъ бичующихъ рчей? зачмъ глаза ваши блещутъ такимъ огнемъ и губы дрожатъ? Больной ли мозгъ и нервы ихъ перекосили, или они хотли бы высказать намъ великую правду? Откуда берутся, наконецъ, эти незваные поборники правды, эти продавцы и выдавцы изнанки, эти мученики чести? Зачмъ они всегда выходятъ изъ среднихъ, или даже низшихъ слоевъ общества и — и куда прикажете съ ними дваться?..

III.
РАЗСТРОЙСТВО.

Гребневъ сынъ, жившій въ пристройк отцовскаго дома, полуодтый ходилъ съ безпокойствомъ по комнат, нершительно брался за платье и опять покидалъ его, будто говоря самъ себ въ отчаяніи: ‘Къ чему все это? все вздоръ, все напрасно! Удавиться или бжать съ отцовскаго двора на вольный свтъ — вотъ что мн осталось, боле ничего! И за что, Боже мой, за что? чмъ я это заслужилъ?’ — и закрылъ лицо обими руками.
Дверь тихо отворилась, и вошла женщина въ простомъ плать и большомъ, измаранномъ бумажномъ платк.
— А! Афимья,— сказалъ Михаила, ободрившись нсколько: — что скажешь?
— Да что спросите, бютюшка,— отвчала она скороговоркой: — пришла я не по щучьему велнью, сама такъ пришла, на рынокъ, признаться, иду, для кухни господской кой-что искупить, такъ я зашла поблагодарить васъ.
— Господь съ тобою, моя милая,— перебилъ ее Михайло:— не въ чемъ теб благодарить, а мн не приходится этого слушать.
— Нтъ, батюшка, какъ же! ужь воля ваша, позвольте: вдь вотъ, посмотрли бъ вы, какъ господа-те за васъ Богу молятъ, ужь признаться, что я и на радостяхъ не утерпла, сдлала вчера ангелу своему супризъ, лампадку купила, а ужь барышня-то, красная — извстно, двичье дло, не то, чтобы она, то есть — ну, а ужь васъ Господь надоумилъ, такъ что за вами, какъ за Богомъ спимъ, словно-таки вотъ въ красные дни при покойномъ барин… Вчера, батюшка, откупились вашею милостью и отъ этого, прости Господи, что все кричалъ: ‘кормовыя деньги внесу, а посажу’ — и онъ подался теперь, смирно все слушалъ, денежки взялъ, хоть и не такъ велики, да общалъ сождать… Анна Ивановна такъ вотъ свтъ увидла, Алена Юрьевна, барышня, все вишь вами величалась, да сперва расжалобила, а тамъ инно разсмшила барыню — такъ вотъ, ей-Богу, сквозь слезы смялась, сердечная.
Михайло надлъ между тмъ молча сюртукъ свой, взялъ шляпу, трость и только, когда онъ подошелъ къ дверямъ, которыя загородила собою Афимья, эта опомнилась, стала прощаться и спрашивать, не зайдетъ ли сегодня Михайло Гавриловичъ къ Голомяниновымъ?
— Не знаю,— отвчалъ тотъ разсянно: — кланяйся, увидимъ…
Онъ вышелъ, надвъ шляпу, и пошелъ прямо на Прсню.
Тамъ дядю встртили дти и отвели къ своей матери, а его сестр, сидвшей съ двумя штопальщицамиза нсколькими половинками тонкаго сукна. Изъ валяльни сукно всегда переходило въ ея руки. Поздоровавшись весело съ братомъ, она стала было продолжать работу свою, но, замтивъ по односложнымъ отвтамъ тревожное его состояніе, оставила все и вышла съ нимъ въ садъ.
— Что ты у меня опять хандришь?— сказала она, разглаживая у него волосы на лбу.
— Нтъ мочи, сестра, воля твоя. Это не житье, а каторга. Я все брошу и уйду куда глаза глядятъ, будь Божья воля!
Маша испугалась нсколько, но старалась скрыть это и, лаская брата, просила его объясниться.
— Не дивно ли это,— сказалъ онъ,— отецъ нашъ одинъ изъ умнйшихъ, добрйшихъ и правдивйшихъ людей на Москв, а между тмъ онъ меня гонитъ со свту и мн нтъ отъ него житья! У меня языкъ не поворачивается, сестра, не доставало досел духу вымолвить это слово, но терпнье мое лопнуло, а сказанное слово не воробей — какъ отецъ говоритъ — выпустишь, такъ не поймаешь…
— Но, ради Бога, говори, что жь случилось?
— Ничего, коли хочешь, все то же каждый Божій день — не капля камень долбитъ и камень же отъ жара трескается. Ничего не случилось — все идетъ по старому, по прежнему, но старое это истязало меня до того, что и я, какъ камень, готовъ лопнуть. Какое мое житье? для чего, кому въ угоду или на пользу живу я здсь? Я ли не признаю достоинствъ и благости моего отца? Но чмъ и какъ я ему это покажу? Сказать — онъ не повритъ, однимъ словомъ своимъ засунетъ такую занозу, что она въ вкъ не выболитъ, я записанъ у него на черной доск и — ты знаешь нравъ его — я уже теперь ничмъ не могу выслужиться. Молчать — я молчу, но кому же отъ этого легче? Желчь горкнетъ все боле у него и у меня, и дло чмъ-нибудь должно поршиться. Войду я въ контору — я иду туда со страхомъ и трепетомъ — и острое, дкое словцо, вполголоса брошенное при служителяхъ нашихъ, возмутитъ мн всю душу, и я спшу на просторъ. Тогда я ужь кругомъ виноватъ — шатаюсь, вмсто того, чтобъ заниматься дломъ. Приду къ обду, къ чаю, иду, собравшись съ духомъ, спокойно и весело ему на встрчу — онъ встрчаетъ меня съ этою извинительною сухостью, или, какъ вчера, вопросомъ, ‘тебя какими судьбами сюда занесло?’ Что на это отвчать? какъ жить съ такимъ отцомъ въ одномъ дом, сидть день-за-день за однимъ съ нимъ столомъ? Отчего же онъ милостивъ, не только справедливъ, ко всмъ, къ домочадцамъ, къ сосдямъ и пріятелямъ, даже къ чужимъ? Отчего и за что я одинъ у него отверженъ и въ загон?
Маша молчала и, глядя передъ себя, съ трудомъ удерживалась отъ слезъ.
— Послушай,— сказала она, ршивъ вс сомннія свой съ обычною ей живостью:— послушай, Миша, ты меня любишь. Выслушай же меня. Отецъ нашъ добръ при всей строгости своей и справедливъ, недоразумніе между вами можно устранить: стоитъ только показать ему, что ты покорный сынъ, готовый во всемъ исполнить его волю, и что незаслуженный гнвъ его тебя убиваетъ. Поди къ нему, глазъ на глазъ, скажи ему это, проси…
— Чего же я буду просить?— сказалъ Михайло въ сильномъ волненіи:— прощенія? въ чемъ? Если отецъ, со своимъ яснымъ, спокойнымъ и пронзительнымъ взглядомъ спроситъ меня: въ чемъ же ты просишь у меня прощенія — что я буду отвчать? Но онъ даже и этого не сдлаетъ, онъ — сказать ли теб, сестра, чмъ онъ меня встртитъ… и тогда, тогда я не знаю, что надъ собою сдлаю… онъ спроситъ меня: ‘а кто это выдумалъ, сестра твоя или мать?’ Видишь ли, на какую встрчу ты меня посылаешь!…
— О нтъ, нтъ,— перебила его быстро сестра и кинулась ему на шею:— нтъ, ты огорченъ, а потому несправедливъ… я вижу, я понимаю горе твое, но успокойся, ради Еога, мы подумаемъ, посовтуемся — все перемелется, мука будетъ!
— Тлнъ будетъ, прахъ будетъ — а не мука, но долго и невыносимо тяжело этого ждать… власть Господня, я усталъ.
Иванъ Андреевичъ Шрейеръ, мужъ Маши, возвратившись съ фабрики своей, шелъ по длинной просади бесдующимъ на встрчу.
— Вотъ,— сказала Маша:— вотъ и онъ, онъ также пособитъ намъ обдумать и исправить это дло. Пойдемъ.
Она пересказала въ короткихъ словахъ мужу, что тутъ безъ него происходило. Иванъ Андреевичъ почмокалъ, покачалъ головой, опять почмокалъ и замтилъ наконецъ, что это нехорошо.
— Да это мы и безъ тебя знали,— сказала быстро Маша:— ты посовтуй намъ, что длать, какъ поправить дло!
— Время и терпніе,— сказалъ подумавъ Иванъ Андреевичъ.
— И то и другое было,— перебилъ Михайло:— да сплыло, его нтъ.
Иванъ Андреевичъ промычалъ, почмокалъ, покачалъ головой, опять замтилъ, что это не хорошо и, наконецъ, посовтовалъ почти то же, что Маша: объясниться съ отцомъ.
— И я тоже говорю,— быстро подхватила Маша.
— Послушай любезный другъ,— сказалъ Михайло, не желая въ нетерпніи и досад повторять всего того, что онъ говорилъ сестр:— мн теперь, право, не до комедіи, но я въ такомъ безпомощномъ, отчаянномъ положеніи, что готовъ на все, лишь бы вы меня научили тому, чего я не понимаю, что я считаю невозможнымъ: склонить отца видть во мн сына, а не врага. Извольте, я попираю всякое самолюбіе, всякое чувство собственнаго достоинства — я почти готовъ сказать: чувство чести — быть такъ, онъ во мн поселилъ это чувство, я могу жертвовать имъ для него. Но коли вы взялись учить, такъ учите до конца: будь ты, Иванъ Андреевичъ, отверженецъ Миша, а я буду отецъ твой, помни, ты стоишь передъ Гавриломъ Степанычемъ Гребневымъ: говори! И Миша отступилъ отъ него на два шага.
— Ты въ самомъ дл хочешь разыграть комедію, сказалъ Шрейеръ.
— Нтъ,— отвчалъ съ жаромъ Михайло:— видитъ Богъ, мн не до того — никакой комедіи не хочу разыгрывать, хочу отнын дйствовать прямо, чисто, честно, но требую, чтобъ вы совты свои подтвердили дломъ: говори, если ты сладишь съ отцомъ — то я приму совтъ вашъ. Говори, я готовъ: я желаю слышать, что ты будешь говорить. Ну!
Иванъ Андреевичъ взглянулъ на шурина и невольно сталъ одергиваться и оправляться.— Ну же!— сказала въ нетерпніи Маша, которой этотъ оборотъ бесды нравился, и толкнула мужа слегка двумя пальцами. Онъ открякнулся, завертлъ немного головой, сложилъ передъ собой ладони на-крестъ и началъ: ну, что жь, я бы, напримръ, оказалъ такъ:
— Батюшка! съ нкотораго времени между нами сталось что-то недоброе — и видитъ Богъ, у меня нтъ покоя отъ этого ни днемъ ни ночью… Вы такъ добры, такъ добры ко всмъ, къ своимъ и чужимъ — ради Бога, не отвергните же сыновней мольбы… простите меня, если я сталъ передъ вами виноватъ…
— Ну, что жь ты молчишь?— сказала въ нетерпніи своемъ Маша, тронутая до слезъ, и положила съ умоляющимъ взглядомъ об руки свои на локоть брата.
— Оставь,— сказалъ онъ,— я длаю свое, а вы свое. Продолжайте.
— Батюшка,— простите меня, если я передъ вами виноватъ, и примите меня въ ваши отеческія объятія…
— Ну, — послышалось едва внятно со стороны Маши.
Михайло, уставивъ глаза на шурина, медленно проговорилъ:
— Кабы я вдалъ, гд ты нын обдалъ, зналъ бы я, чью ты псню поешь.
— Нтъ,— перебила его Маша съ горячностью:— нтъ, это не то: вотъ отвтъ отцовскій, продолжала она, и кинулась, какъ съ дуба свалившись, мужу на шею и зарыдала.
Михайло отвернулся быстро, положилъ руки въ карманъ и пошелъ внизъ по просади. Обошедъ кругомъ, онъ скрылся, и Маша съ мужемъ не видали его боле. Въ безпокойств прошелъ этотъ день. Маша сначала настоятельно требовала совта отъ мужа, а когда онъ промямкалъ что-то и сталъ отмалчиваться, то она сама, быстро сообразивъ все, ршилась дйствовать, а именно: собрать на-скоро семейный совтъ, пригласить къ нему также мать, и потомъ двинуться общими силами на отца, не давъ ему замтить, что это было условлено, и подвести дло такъ, чтобъ отпировать мировую. Маша была уврена, что этотъ Сулейкинъ, котораго она ненавидла и звала пожарной трещеткой, былъ всему злу причиной, но она до времени не могла придумать, какъ его удалить отъ отца. Посмотримъ, подумала она, какъ лягутъ кости. Она также догадывалась, что въ этомъ дл непремнно замшалось еще что нибудь, о чемъ братъ ея не упомянулъ ни словомъ, и въ этомъ отношеніи она подозрвала привязанность его къ Голомяниновымъ. Объ этомъ она также положила разузнать непремнно. Она написала тотчасъ же брату записку, заклиная его собраться съ послдними силами, потерпть только еще день другой, и ни въ какомъ случа не ршаться на что либо, не переговоривъ сперва еще разъ съ сестрой.
На другой день подъ вечеръ, Маша влетла веселенькая какъ пташка къ отцу и привезла съ собой про запасъ одного внучка. Она знала, что это въ подобныхъ случаяхъ можетъ быть полезно. Хотя и случалось иногда, что Маша зазжала къ отцу такимъ образомъ, но двухдневное отсутствіе сына изъ конторы и прибытіе съ Машей внучка какъ будто заставили его темно догадываться, о чемъ пойдетъ рчь: онъ былъ уже на сторож. А когда черезъ четверть часа вошелъ Шрейеръ, который здилъ куда-то по близости за дломъ и также захалъ провдать тестя, то старикъ подумалъ: жена мужа не бьетъ, а подъ свой норовъ ведетъ. Продолжая весело бесдовать съ дтьми и взявъ внучка на колни, онъ безпрестанно оглядывался на дверь, будто еще кого-то ожидая, и какъ затмъ, дйствительно, дверь растворилась, и Авдотья Ивановна вошла ровнымъ шагомъ и съ беззаботнымъ лицомъ, то Гаврило Степановичъ, въ знакъ исполненія ожиданій своихъ, кивнулъ ей привтливо головою. Никто, кром Маши, не замтилъ этого движенія, но она почти поняла его и потому нсколько смутилась. Надобно кончить, подумала она, и чмъ скоре, тмъ лучше, Иванъ Андреевичъ и безъ того сидитъ какъ-то самъ не свой, а маменька съ меня уже глазъ не сводитъ.
— Гд же братъ?— сказала она:— мы вс нечаянно сошлись вмст, сидимъ какъ добрые семьяне у добраго ддушки — а брату бы и не продаваться съ нами?
— Коли вы съ нимъ не условились, — сказалъ Гаврило Степановичъ:— такъ чай не найдете его. У него свои радости. Иванъ Андреевичъ крякнулъ и тряхнулъ головой, Авдотья Ивановна вздохнула, сложила руки и опять взглянула на Машу, которая одна только за всхъ держалась хорошо и не смущалась.
— Отчего же такъ, батюшка?— сказала она:— о, вы не знаете, какъ онъ васъ любитъ, какъ бы онъ хотлъ заслужить вашу любовь и милость, если бъ вы только… и она приподняла своего малютку, поцловала его и поставила на ддушкины колни, повертывая ребенка въ бокъ и въ другой:— еслибъ вы только…
— Что?— спросилъ Гаврило Степановичъ:— покачать его, небось, на колняхъ, какъ вотъ этого хвата, какъ вотъ этого купчину — и захохоталъ, посадивъ ребенка верхомъ на одно колно, потомъ сталъ его быстро качать, приговаривая въ мру, — замшался нашъ Михайло, что пестъ въ ложкахъ. Ни то, ни се кипло, да и то вишь пригорло… на посул, что на стул, посидишь, да и встанешь… утки въ дудки, тараканы въ барабаны… умъ хорошъ, два лучше, а три хуже… быть было ненастью, да дождь помшалъ! Вотъ теб и конецъ, — сказалъ онъ, поцловавъ внучка, спустивъ его на полъ и вставъ со стула: — ты, Авдотья Ивановна, — продолжалъ онъ, замтивъ, что она хотла что-то сказать:— коли, можетъ статься, и твердо рчь свою протвердила,— чайку бы намъ дала, душепарочку, такъ бы и Иванъ Андреевичъ открякнулся, а вдь онъ у насъ гость рдкій и дорогой. Ну, Маша, а что твои — какъ бишь ихъ — камелы, камела.
— Камеліи? О, принялись вс,— отвчала Маша, съ невозмущаемымъ спокойствіемъ, и была весь вечеръ мила и весела, такъ что даже Иванъ Андреевичъ любовался женой, но она уже и не заикнулась боле о брат, несмотря ни на какіе подмиги матери, понявъ, что это надо оставить до другаго случая.
Бдный Михайло былъ дома въ это время, какъ Маша очень хорошо знала, иначе, она конечно бы и не предлагала позвать его — но и онъ положилъ безъ зову не ходить, и потому просидлъ въ покояхъ своихъ одинъ, все время пока сестра съ зятемъ были у отца. Тоска и нетерпніе его достигли высшей степени. Посл безсонной, мучительной ночи, онъ съ утра сталъ готовиться въ путь, надясь черезъ два, три дня выхать. Куда — это было ему все равно, на просторъ, Москва ему была тсна, она, вопреки пословицы, передъ нимъ клиномъ сошлась.
На Прсн, день этотъ также, повидимому, сулилъ мало добраго. Маша, озабоченная неудачею попытки своей и участью брата, проговорила объ этомъ съ мужемъ своимъ до поздней ночи и проснулась съ тяжелой головой. Шрейеръ, отъ котораго она требовала совта, оставался при основательномъ мнніи своемъ, что тутъ со стороны пособить очень трудно. Надясь вечеромъ увидаться съ братомъ, Маша считала въ нетерпніи часы и была въ большомъ по немъ безпокойств. Около обда, неожиданно вошелъ старый слуга Гребневыхъ, она бросилась ему на встрчу, полагая получить отъ брата записку, но озабоченное лицо старика заставило ее остановиться, а всти его были неутшительны: видя, что между молодымъ и старымъ бариномъ длается что-то недоброе, старикъ пришелъ облегчить свою грусть и разсказать, между прочимъ, Марь Гавриловн, что Михайло Гавриловичъ не спалъ ночь, а съ утра сталъ укладываться куда-то въ дорогу. Увидвъ, что братъ не шутитъ, Маша ршилась немедленно открыть все отцу, надясь его этимъ тронуть и образумить. Поговоривъ съ мужемъ, который не зналъ совтовать ли ей что, или отсовтовать, она тотчасъ же отправилась къ отцу. На этотъ разъ, она все взяла на себя.
Вошедши напередъ къ матери, она застала ее въ слезахъ и съ большимъ вниманіемъ выслушала подробный разсказъ ея о томъ, что и какъ случилось, но чтобъ не наскучить читателю жалобами и повтореніями старухи, мы разскажемъ все это посвоему. Узнавъ черезъ людей о сборахъ сына, Авдотья Ивановна испугалась этого такъ, что позабыла вс свои обычныя предосторожности, а пошла напрямикъ къ Гаврил Степановичу и разсказала со вздохами и плачемъ, что у нихъ въ дом длается, умоляя его сжалиться и смиловаться надъ единороднымъ и единоутробнымъ ихъ дтищемъ. Она полагала озадачить старика неожиданною и ужасною въ глазахъ ея встью, что-де сынъ вынужденъ бжать отъ отца, но вышло совсмъ иначе: Гаврило Степановичъ сказалъ только: ‘А что жь, Авдотья Ивановна: вдь онъ у насъ уже не отрокъ, съ Богомъ, какъ самъ знаетъ’. У Авдотьи Ивановны опустились руки, и она чуть не обомлла. ‘Матушка’, продолжалъ Гаврило Степановичъ, ‘успокойся, сынъ твой, признаюсь теб по правд, совсмъ не глупо это придумалъ, отчего же ему не проздиться? Съ Богомъ, и мое ему благословеніе на путь дорожку. Рыба ищетъ гд глубже, человкъ — гд лучше, пусть поглядитъ на свтъ и себя покажетъ’.
Часъ спустя, Гаврило Степановичъ — небывалая вещь — вдругъ самъ отправился къ сыну, который укладывался, еще и самъ не зная, какъ, куда и когда онъ удетъ, и потому былъ до крайности пораженъ явленіемъ отца.
— Здравствуй, Миша,— сказалъ старикъ, и слъ на диванъ, между раскиданными вещами, бумагами и чемоданами.— Я слышу, ты хочешь прохаться: знаешь ли? это ты вздумалъ не безпутное. Я, признаться, давно ужь хотлъ было спросить тебя, что-де не създить ли теб туда-сюда? это дло доброе, нашему брату полезное. Что это у тебя, вонъ на окн, какая штука?
— Это дорожная баклажка, — сказалъ растерявшійся Михайло.
— А мн покажись отсюда пузырь какой-то, — продолжалъ спокойно Гребневъ.— Ну, куда же ты думаешь хать?
Михайло позамялся, его положеніе было очень странно и неловко.
— Я думалъ,— сказалъ онъ:— если вы меня отпустите, създить къ дяд.
— Чего къ дяд, два девяносто верстъ ни сборовъ, ни подъему не стоитъ! Дядя дядей, хочешь, такъ провдай его, это твоя воля, а коли хочешь меня старика послушать, такъ вотъ теб трактъ: въ Питеръ ступай, оттуда на Рыбинскъ и Ярославь, въ Нижній, какъ разъ поспешь къ ярмарк: затруднять тебя тамъ не стану я, дла не навалю, а немножко оглянешься-таки, я думаю, хоть присмотришь, какъ что идетъ, мшай дло съ бездльемъ, съ ума не сойдешь, объ этомъ еще переговоримъ, а вотъ какъ у насъ съ тобой что есть, то вмст, а чего нтъ, пополамъ, то вотъ теб и дорожный запасъ, пачка зайчиковъ.
Съ этимъ словомъ, онъ положилъ пукъ ассигнацій на столъ, а самъ привсталъ.
Михаила прошибла слеза: онъ схватилъ отца за руку, не могши ничего боле выговорить, а Гаврило Степановичъ понатянулъ мышцы руки этой, какъ будто желая удержать сына въ нкоторомъ отъ себя разстояніи.
— За обдомъ — ты придешь сегодня обдать? за обдомъ,— продолжалъ онъ:— потолкуемъ еще, да и скажешь мн, когда думаешь выхать. Въ контору на твое мсто пока сядетъ Семенъ Ивановичъ. Ну, до свиданія.
Что оставалось длать Маш? Опомнившись отъ перваго удивленія и выслушавъ разсказъ матери и брата, она старалась успокоить первую сколько могла, а сама приняла веселый и безпечный видъ, убждая ее, что лучшей развязки нельзя было ожидать, хотя она и сама видла, что это еще не развязка, по крайней мр, не окончательная. Она ухала домой и обрадовала разсказомъ своимъ Ивана Андреевича, который былъ очень доволенъ поступкомъ тестя. Но Михайло былъ поставленъ въ какое то незавидное положеніе и упалъ духомъ. Видно было, что, кром неожиданнаго и страннаго оборота, который приняло намреніе его бжать изъ отцовскаго дома, еще и другое, и притомъ не мене задушевное обстоятельство, приводило его въ это отчаянное положеніе. Походивъ съ безпокойствомъ по комнат, припомнивъ и передумавъ, повидимому, многое, бросивъ взглядъ на будущность свою съ безнадежной точки настоящаго, оглядвъ еще разъ съ какимъ то негодованіемъ приготовленія свои къ отъзду, Михайло, наконецъ, въ изнеможеніи кинулся ничкомъ на свою постель и долго пролежалъ въ этомъ положеніи.

IV.
БЕСДА.

Покончивъ это дло, Гребневъ-отецъ воротился къ себ наверхъ и былъ весь день такъ веселъ и спокоенъ, что Авдотья Ивановна не могла этому надивиться. Она собралась съ духомъ, скрпила сердце свое въ угоду Гаврил Степановичу и, ухаживая за нимъ, придумывала разныя очень хитрыя и ловкія мры, то чтобъ склонить его удержать сына и помириться съ нимъ, то чтобъ вывдать смыслъ загадочнаго для нея образа дйствій мужа, но у нея на сегодняшній день не доставало духа исполнить хотя одно только изъ этихъ хитро придуманныхъ предположеній, которыя, впрочемъ, вс были необыкновенно многосложны и запутанны. Старикъ, повидимому, не замчалъ ничего, былъ веселъ, разговорчивъ и любезенъ.
Къ вечеру зашелъ и захалъ кой-кто изъ пріятелей Гребнева — люди торговые, но не все первой руки, а кто съ дльцемъ, кто съ просьбицей, кто провдать. Былъ тутъ, впрочемъ, и Сулейкинъ, который не миновалъ старика, если по Москв ходили какія нибудь всти или новости, а всегда являлся съ ними первый.
Одинъ изъ гостей сталъ жаловаться на всеобщую бдность, Гаврило Степановичъ былъ этотъ вечеръ въ дух, и ему захотлось высказать задушевныя убжденія свои.
— А что за такой зврь бдность?— спросилъ онъ:— и что за зврь богатство?
Вопросъ этотъ простили старику ради странности, вс согласились, что это недостатокъ и обиліе денегъ, то есть звонкой монеты, или, пожалуй, если кредитъ обезпеченъ, денежныхъ знаковъ.
— Ну, а я бы тебя обсыпалъ золотомъ,— сказалъ старикъ:— да посадилъ бы на Ивана Великаго, да чтобъ къ теб никому ни ходу, ни лазу не было, что тогда твое богатство?
Собесдники разсмялись и согласились, что оно бы и гроша не стоило.
— Ну, а пустилъ бы я тебя съ нимъ къ такимъ чувашамъ, которымъ золота твоего не нужно, не стали бы брать его даромъ, и не дали бы теб за него ни иглы, ни кафтана, ни хлба? Ну, а жилъ бы ты съ золотомъ своимъ и между людьми, да стали бы они править съ тебя за аршинъ сукна милліонъ, за сапожишки два, а хлбъ былъ бы на всъ золота? Стало быть, не въ одномъ золот сила! Теб понадобились лучшія сельди, на Москв дай за нихъ, за два десятка, три цлковыхъ, а пойди на мсто, тамъ боле полтины серебра не возьмутъ съ тебя. Стало быть, богатство — это обиліе, избытокъ вещей, а не денегъ. Чего много въ привоз — то дешево, тмъ каждый изъ насъ богатъ, чего мало — то дорого, тмъ мы бдны. Вотъ, помоему, обиліе и нищета, а не деньги.
‘Пойдемъ дальше: по нитк дойдетъ до клубка. Ты жалуешься, что много денегъ заграницу идетъ, что мы у людей покупаемъ много на наличныя деньги, а они у насъ мало, и что отъ этого торговый балансъ бываетъ не такъ то выгоденъ. Поглядимъ.
‘Человкъ, какъ онъ созданъ Богомъ, не суконщикъ, не сахароваръ, не портной, но онъ все вмст: самъ пашетъ, самъ оретъ, самъ и денежки беретъ, всякую потребу длаетъ и добываетъ онъ самъ. Какъ только, попущеніемъ Господнимъ, расплодились люди, то одинъ, которому досталось мсто сподручное для поливки, сталъ огородничать, другой, которому достался вязовой лсокъ, сталъ дуги гнуть, третій полюбилъ сапожное ремесло, четвертый принялся за портняжное, и т. д. Кто за что взялся, то тому и сподручне, дло мастера боится — вотъ ужь всякому и не приходится все на себя работать самому, а сходне за размнъ приняться, я сю хлбъ: Богъ далъ избытокъ, а хлбъ дятъ вс,— мняю на хлбъ и сапоги, и кафтанъ, и дугу. Коли у меня сапожникъ зазнается, понадется на то, что онъ одинъ, да запроситъ за пару сапогъ не въ мочь и не въ мру, то есть: боле того, чего стоитъ трудъ его, то мы поглядимъ на него, да не боги и горшки обжигаютъ, кто нибудь изъ насъ и примется самъ тачать, и собьютъ спсь съ него. На рынк два дурака: одинъ дорого проситъ, другой дешево даетъ, да цну устанавливаетъ Богъ: цна по труду, изрдка только удается нашему брату, какъ вотъ, моему сапожнику, сорвать побольше, коли этого товара на рынк мало, а запросъ великъ, да и то — куй пока горячо, скоро подоспютъ другіе.
‘Теперь, братцы мои, сошлись мы на томъ, что въ торговомъ дл два дурака и у каждаго свои выгоды, одинъ говоритъ: переродъ хуже недороду, потому что ему нужно мало въ привоз, много въ запрос, другой хочетъ, чтобъ было хоть въ мошн пусто, да въ привоз густо. Сапожникъ молитъ Бога, чтобъ никто, опричь его, не шилъ сапоговъ, мы съ тобой, Кондратьичъ,— чтобъ намъ однимъ торговать хлбомъ да желзомъ, а прочимъ инымъ чмъ угодно, гробовщику урожай, когда люди мрутъ, но покупателю нтъ до насъ нужды: всякій норовитъ купить дешевле и желаетъ многаго состязанія, такъ же, какъ живой человкъ, въ угоду гробовщику, умереть не хочетъ. Кто же правъ? живой человкъ, или гробовщикъ? а то же самое надо сказать и о всякомъ промышленник, все одно, жаловаться на избытокъ и дешевизну сукна, потому-де, что суконщикамъ плохо — это значитъ: дома не здорово, тараканъ въ сучк ногу увязилъ. Не для суконщика свтъ стоитъ, а суконщикъ для свта, стало быть, нельзя бояться избытка товара, все одно, откол бы онъ ни пришелъ, что больше будутъ насъ имъ заваливать, то и лучше, тмъ богаче мы будемъ. Мы съ тобой себ на ум, Кондратьичъ, а просимъ мы, воля твоя, не христолюбивое: запрети привозъ изъ-за моря, чтобъ брали товаръ у насъ, да что же мірянъ обижать? теб руки погрть, а имъ уши отморозить? Запретить привозъ — запретить обиліе и поселить нищету.
‘Вы молчите, стало быть, не спорите и подаетесь на то, что обиліе — это богатство, а большой привозъ, хоть бы теб изъ лукоморья, хоть изъ-за тридевять земель — то же обиліе, то же мірское богатство. А міръ великое дло, гласъ народа гласъ Божій, выгода и польза государства есть и наша. Коли каждому изъ насъ выгодне отвезти заграницу, по нашимъ цнамъ, на сто тысячъ, а привезти за это на двсти, то это будетъ выгодне и государству, хоть торговый балансъ говоритъ, что мы отправили за море на двадцать милліоновъ, а взяли оттуда на тридцать, и что, стало быть, дло невыгодно, пошло, видно, десять милліоновъ наличныхъ денегъ за море. Какъ же тутъ быть? поправить недолго, вс мы за себя и за матушку Русь постоимъ горой, добра не пожалемъ, быть такъ — сложимся вс, нагрузимъ корабль товарами еще на двадцать милліоновъ, отправимъ его по милости Харичкова, куда глаза глядятъ, лишь-бы съ глазъ долой, да и вывалимъ товаръ въ Нмецкое море: вотъ мы, Кондратьичъ, и поправили торговый это балансъ: вывезли на сорокъ милліоновъ, а привезли только на тридцать!.. Вотъ я васъ и накрылъ мокрымъ рядномъ!— прибавилъ старикъ, захохотавъ, когда на лиц собесдниковъ выразилось отчаянное недоумніе. Пойдемъ дальше,— прибавилъ онъ, по нитк до клуба дойдемъ.
‘Создатель съ насъ ничего не беретъ за лсъ, который онъ выростилъ, за крутцовую руду въ горахъ, за рыбу въ водахъ: все наше, и даромъ наше, только бери. Въ подпол-подполь стоитъ пирогъ съ морковью — сть-то хочется, да лзть не хочется — вдь взять-то, на это время нужно и трудъ: вотъ что дорого! Надо лсъ выбрать, да подсчь его, да посл срубить, привезти — вотъ мы за что платимъ, а не за бревно, цни это бревно по надобности въ немъ — такъ его не купишь на всъ золота. А хлбъ? Да изъ золота и зерна не вымолотишь, а безъ хлба вс мы пропали.
‘Стало быть, братцы мои, трудъ, работа, ремесло — рождаются изъ потребы, потому что на всякую потребу есть помха, запятая. Хлбъ за брюхомъ не ходитъ, а брюхо за хлбомъ. Всякую потребу, протянувъ руку съ мста, не добудешь, подл избы грибки не ростутъ, а поди наржь лозы, сплети вершу, поставь ее умючи на стержн, зная, что рыба противъ воды идетъ, да опять поди достань изъ нея рыбу — да тогда и пошь ушицы. Да и то погоди: въ сухомятку ея не съшь, надо ее очистить, приготовить, сварить — и это либо самъ сдлай, либо дай за трудъ другому то, что взялъ съ третьяго за свой трудъ, вотъ она гд, круговая-то порука!
‘Глядите-жь: ремесло, либо промыслъ строится не по щучьему велнью, а тамъ, гд ему потреба: это трудъ, услуга, одолніе помхи на общую пользу, вотъ почему ремесло и хлбъ не даромъ стъ — и хлба не проситъ, а съ нимъ добро. Теперь, что-жь бы вы сказали на это, если бы я вотъ съ своимъ кирпичнымъ заводомъ сталъ просить: запретите людямъ, кто строится, брать дикій бутовой камень, велите имъ бутить моимъ кирпичомъ? А сапожникъ сказалъ бы: не велите людямъ на волочкахъ здить, прикажите имъ пши ходить, я-де тружусь, мое ремесло дло нужное, полезное, а харчи нын дорогіе, такъ поддержите меня! Да чорта ли въ твоемъ ремесл, если оно само не держится? Закрой кирпичный заводъ, если не выгодно, брось тачать сапоги, берись за другое дло, а нтъ такъ пропадай ты одинъ, а со всхъ насъ оброку не собирай. Мартышка у ддушки Крылова умаялась, колоду катавши, да спасиба ей нтъ ни отъ кого, трудъ за трудъ, услуга за услугу, а чорту батракъ — съ него и проси на труды!
‘Промыслы состроились для нашего раздолья, гд помха потреб моей, тамъ и выросло ремесло. Такъ неужто строить помхи, здорово живешь, перечить тому, что Богъ далъ, да кормить ремесло? Пожалуй, давайте: тогда надо, напередъ всего, просить начальство, чтобъ дорогъ не длать, каналовъ не копать, пороговъ не рвать: что больше помхъ, то больше наживы рабочимъ… Тогда ломай и жги все, что называется машиной, она хлбъ отбиваетъ у людей, пряди въ ручную на самопрялк, мельницы жги, мели въ ручную, на татарскомъ жерновк… Тогда, братцы мои, не надо намъ паруса, не надо и подавно пара — повеземъ все гужомъ, а подумавши и гужъ бросимъ, возьмемъ вьюкъ, да и вьюка не надо, а примемся за носилку, не то станемъ все таскать охабкой, да пригорстью, это выгодне будетъ рабочимъ, прокормитъ много людей… вс мы обнищаемъ тогда, это правда: что было дешево, будетъ дорого, запросу будетъ много, привозу мало — словомъ, будетъ бдность, нищета… да хоть и рыло въ крови — а наша взяла!
‘Вотъ оно куда пошло, братцы мои! вотъ онъ каковъ, клубочекъ-то! Доискались, что-ли?
‘Что работа съ плечъ, то человку легче, не работа по себ богатитъ, а работа путная, мартышк нтъ спасиба, а есть исполать крестьянину. Работа не цль, а средство, можно обойдтись безъ него — намъ же легче, а работа пойдетъ на другое дло, объ этомъ не заботься. Если одну’половину народа заставишь воду толочь, а другую половину кормить за это толкуновъ — такъ это что будетъ?…
— Хорошо все это,— сказалъ Кондратьичъ: — да только вотъ что, Гаврило Степанычъ, чужаго-то не пускать, чтобъ свое въ ходъ пошло, на что намъ чужое? У насъ есть все свое, поддержи только своихъ!
— Коли намъ чужое не нужно,— началъ опять Гребневъ:— такъ мы его и сами брать не станемъ и возить его къ намъ не будутъ, почему не возятъ къ намъ воловьихъ шкуръ, сала и дехтя? Торговл Богъ пути кажетъ, она ихъ найдетъ, ты только не мшай, прочищать прочищай дорожку, гд только можно облегчить трудъ человческій, все это ростъ на твой истинникъ, а препоны не клади нигд, ни запрету, запретъ не поддержка, а верига, поддержать одного — угнести всхъ. Что теб до межи, до грани, черезъ которую ты не хочешь пускать товаръ? Межа дло государево, а люди и тутъ и тамъ одни, и пользы ихъ одн. Ну, вотъ теб примръ: положимъ, Бельгія земля голландская, владетъ ею тотъ же голландскій король.— Тогда, говорятъ, для поддержки торговли своей, бельгійской, надо французскую границу обложить запретомъ. Вдругъ перешла Бельгія къ французамъ, владетъ ею, стало быть, французскій король — что-жь, разв отъ этого, что сталъ другой король, и выгоды и пользы обывателей не т, что были вчера? Нтъ, говорятъ, не т, теперь Бельгія и Франція подъ одной рукой, такъ будь между ними, для ихъ же пользы, торговля свободная, а чтобъ не нажить грха отъ голландцевъ, чтобъ они не завалили рынковъ своимъ товаромъ, такъ положи запретъ на голландскую границу… Эка дичь! Да какая жь и кому бда, коли голланы завалятъ рынки своимъ товаромъ? Товаръ будетъ дешевъ, деньги дороги, потому что будетъ много привоза и меньше спроса, стало быть, будетъ въ народ обиліе, избытокъ, богатство!
‘А твоя поддержка своихъ, нешто это не та же голодуха вмсто сытости? Въ Серпухов, вонъ трое портныхъ, да и т плохи, да много вина пьютъ, да дорого берутъ за прикладъ и работу, кому сподручно, шьютъ, сказываютъ, одежду въ Москв, тутъ и лучше и дешевле: такъ они, вишь, просьбу подаютъ, чтобъ серпуховцамъ приказано было не отдавать на Москву, а ради поддержки своихъ портныхъ, хоть дери они что хотятъ, шить у нихъ? А какая-жь благодать матушк-Россіи отъ серпуховскихъ портныхъ? Придетъ такое время, что сходне будетъ шить дома — мужикъ хоть и сръ, а умъ у него не волкъ сълъ, самъ догадается, въ Москву не подетъ, а сходне брать одежу на Москв, кому это помха? Если мн такъ сходне, то я отъ этого богатю, а царево богатство въ нашихъ рукахъ, народъ богатъ — и царь богатъ, и царство богато. Выгода потребителя — выгода общая, барышъ промысловаго — капля въ мор. Не миновать того промысловому, что жить на нашъ счетъ по круговой порук, да живи онъ, какъ Богъ веллъ, бери по мр труда и пользы — само придетъ, а для него оброкомъ не облагать стать: этимъ народъ не разживется’.
— Истинно такъ, Гаврило Степанычъ,— отозвался Сулейкинъ:— только что сырыя произведенія не должно выпускать, убыточны-съ, это зло-съ, сырыя произведенія отдадимъ — чужія руки обработаютъ, везутъ назадъ-съ, да съ насъ же денежки берутъ, за свое же добро да имъ же челомъ!
— Не поймавъ, да щиплешь, Филиппъ Егорычъ, не о всякую пору съ тобой потягаться можно, ты лбомъ въ стну бьешь — рзовъ больно, а коли рчь твоя будетъ впереди, такъ давай потолкуемъ. Ты меня прямо на клубокъ-то и ведешь.
‘Что за такія за сырыя произведенія? Сыръ крушецъ въ земл, да оглобля на дерев — да и то тогда, коли дерево далось теб безъ уходу, безъ расходу. Всякому труду по заслугамъ — безъ этого не было бы и труда, ни купли, ни продажи. Нешто воловья шкура сырой товаръ? Нешто сало сырой товаръ, и деготь и мачтовый лсъ? Я купилъ на свою добрую деньгу скота, купилъ луга, косилъ траву, либо платилъ за это работникамъ, нанималъ пастуха, самъ ходилъ да приглядывалъ, кормилъ и ростилъ приплодъ, погналъ въ отгонъ, убилъ, снялъ шкуру, берегъ ее отъ гнили и моли, продалъ мясо, вытопилъ сало, слилъ въ кутыри, платилъ за складку, за провозъ, за доставку — черезъ сколько рукъ все это прошло — столько было и поживы, трудъ, время, умъ, смтка, положенный капиталъ — все пошло въ разсчетъ, и англичанинъ не погрузитъ у меня ни одной шкурки, докол не заплатитъ мн за все. Гд же твой сырой товаръ? изъ шкуры можно выдлать кожу такъ и сякъ, на сто ладовъ, можно еще и кожу всю на ремни изрзать, да надлать хлыстовъ, либо арапниковъ, можно всю ее изрзать на корешки, да переплести ею книги, мало ли что можно! да выгодно ли мн этимъ заняться? Я взялъ на сырой кож, съ учетомъ труда и всего прочаго, 15 со-ста, заставь меня наточать изъ нея сапоги — я долженъ продать въ убытокъ, вонъ, поди, потягайся съ кимряками, да поставь сапожную работу по ихъ цн, а не поставишь, такъ доплатишь. Сосдка моя держитъ три коровки, да продаетъ молочко: чего жь ты глядишь? что ты ей не запечатаешь хлва? пусть длаетъ голландскій сыръ, хоть по пальцамъ раскинемъ, такъ выгодне будетъ!
‘Нтъ, другъ любезный, сыраго товара нтъ. И молочко въ коровк переварилось, а труда хозяйскаго было не мало, покол онъ коровку свою выростилъ да прокормилъ. Зачмъ возятъ къ намъ на Москву свчи и мыло изъ Казани, да чуть ли еще и не изъ Вологды? Стало быть, есть выгода, и выгода не одному тому, кто продаетъ, а и тому, кто покупаетъ, потребителю, а потребитель — народъ, вся земля. Продавъ воловью шкуру, изъ которой выйдетъ 20 паръ сапоговъ, я за выручку покупаю одну пару — да все мн это выгодне, чмъ выдлать кожу самому, либо держать на это своего скорняка либо кожевника, да шить самому на себя сапоги. Мн выгодно — стало быть, я этимъ наживаюсь, а если я богатю, такъ это добро и государству нашему, оно стоитъ и красится міромъ, людьми.
‘Для чего продаю я кожи свои англичанамъ? Мн выгодне — они дороже даютъ, заплати мн въ Москв ту же цну, я не пошлю ихъ въ Питеръ. Что же будетъ, коли ты запретишь мн продавать англичанамъ? Я продамъ ихъ поневол дома, возьму за нихъ дешево, продамъ въ убытокъ, обдню, брошу этотъ промыслъ: разводи скотъ кто хочетъ, а мн невыгодно. Какая жь въ этомъ будетъ польза государству? гд тутъ общее благо?
‘То же станется, Филиппъ Егорычъ, коли ты запрешь калитку изъ заморья, да не пустишь сюда товаръ выдланный. Зачмъ ты, первый ревнитель общаго блага, купилъ и носишь на часахъ цпочку французскую? Она дрянь, ей и всего то цна пять алтынъ — да отчего же ты не далъ ихъ заработать русскому?’
— Отчего?— сказалъ Сулейкинъ, вытаращивъ глаза и вытянувшись въ струнку:— да отъ того, что у насъ не длаютъ ихъ.
— Какъ не длаютъ! Что ты говоришь? Закажи, сдлаютъ: за деньги все найдешь, кром птичьяго молока.
— Заказать-съ, да… заказать, на заказъ, то есть, дорого будетъ,— отвчалъ тотъ, поигрывая цпочкой.
— А! вотъ оно что!— закричалъ Гребневъ:— дорого! Небось, и теб своя подоплка ближе чужой! Вотъ въ томъ то и дло, у насъ есть и свой товаръ такой костромской работы, такъ не утаишь грха, что больно плохо, а захоти хорошаго — несходно. Коли мн дома купить убыточно, такъ кому же барышъ отъ этого, неужто всему царству? Нтъ, одному только мастеру тому, который исплошилъ меня на прихоти моей. А коли мн купить изъ-за моря сходнй, такъ, стало быть, у меня лишняя копейка въ карман осталась, я тми же деньгами изворочусь еще на другое дло, я сталъ зажиточне — мн добро, а никому нтъ худа. На чемъ ни сойдемся, Филиппъ Егоровичъ, а ужь холодна моя: какъ ни верти, а правда тутъ какъ тутъ’.

V.
РАЗДУМЬЕ.

День этотъ кончился, покинувъ всхъ, кром самого Гаврила Степановича, въ крайнемъ недоумніи. Вс ждали большихъ тревогъ и переворотовъ, и все кончилось — если это можно назвать концомъ — тихо и мирно, старикъ былъ такъ спокоенъ и веселъ, какъ будто не бывало никакихъ семейныхъ раздоровъ, а, напротивъ, будто теперь все пришло въ желаемый порядокъ. Гребневъ-сынъ заперся въ своей комнат и люди увряли, что онъ боленъ, Маша неотступно приставала къ мужу, требуя совтовъ и задавая ему каждую четверть часа по новому пріему плановъ и предположеній, а Шрейеръ подергивалъ головой, пожималъ плечами и видимо уклонялся отъ прямаго и положительнаго совта, чмъ окончательно выводилъ жену свою изъ терпнія. Авдотья Ивановна растерялась вовсе, не знала, жаловаться ли ей на бдственную судьбу свою и на испытаніе, которое Господь Богъ по благости своей насылаетъ, или молчать и быть довольною тмъ, что и какъ есть, ей казалось иногда, что всякая достойная мать и благоразумная супруга расплылась бы, на ея мст, въ слезахъ и стала бы вопить на весь домъ, но у нея не доставало смлости на это, она робла при одной мысли о Гаврил Степанович и не чувствовала въ себ столько силы, чтобъ выдержать при немъ съ надлежащимъ достоинствомъ такое поведеніе. Подумавъ немного, она ршилась принять видъ двусмысленный, ни къ чему не обязывающій, то есть вздыхать повременамъ, пекачивая головой, но молчать и выжидать, подготовляя, впрочемъ, къ первому удобному случаю нсколько невинныхъ хитростей, которыми она, какъ намъ уже извстно, изворачивалась вообще довольно удачно.
Поутру слдующаго дня, Михайло Гребневъ вышелъ изъ добровольнаго заточенія своего, блдный, разстроенный, но спокойный и ршительный. Онъ пошелъ со двора, часа черезъ два воротился, пошелъ къ отцу просить позволенія хать сегодня, зашелъ также переговорить словцо съ матерью и послалъ за лошадьми.
Разговоръ съ Авдотьей Ивановной, впрочемъ, какъ-то не клеился, она съ трудомъ удерживалась отъ плача и смотрла на сына къ какимъ-то состраданіемъ и недоумніемъ: ей вотъ такъ и хотлось пуститься на причитанья, но, оглянувшись на дверь, въ которую каждую минуту могъ явиться Гаврило Степановичъ, она нмла, заправляла чувства свои глубокимъ вздохомъ и безпокойно похаживала, будто за дломъ, отъ окна къ шкафу, а отъ шкафа къ комоду. Даже сыну, Михаил Гавриловичу, сдлалось какъ-то неловко, и онъ вскор вышелъ.
Лошадей привели, колокольчикъ съ припутаннымъ язычкомъ началъ глухо побрякивать, въ дом Гребнева сдлалась какая-то необычайная тревога и суета, но когда хозяинъ явился у окна, то спокойный и чинный видъ его какъ будто электрической искрой пробжалъ по всему дому и сообщился всмъ обывателямъ его, даже Михайло, возившійся въ своей комнат съ чемоданами, самъ не зная отчего, остановился, взглянулъ въ окно черезъ дворъ, уви, длъ отца и молча, съ глубокимъ вздохомъ принялся опять тихо за свое дло.
Наконецъ все было уложено, Михайло пошелъ проститься. Отецъ встртилъ его спокойно и весело, будто ничего не бывало, обнялъ и благословилъ его, мать была въ крайнемъ недоумніи, не зная уже вовсе, какъ ей быть и что длать, но вковая привычка безусловнаго повиновенія Гаврил Степановичу взяла верхъ, Авдотья Ивановна чинно и степенно послдовала его примру, хотя ей все еще казалось, будто передъ нею дется какая-то дурная шутка и оба родимые ея, мужъ и сынъ, одумаются и покончатъ дло это внезапной мировой. Въ этой надежд только она и ршилась схитрить, то есть, удержаться въ самыхъ чинныхъ границахъ и показаться спокойною и довольною, но когда все это не повело ни къ чему, а Миша слъ и повозка покатила со двора, то Авдотью Ивановну почти унесли на рукахъ въ ея покои. Она впослдствіи долго не могла простить себ, что схитрила такъ неудачно. Съ сестрой и зятемъ Миша простился наканун, но т, не вря столь скорому отъзду его, котораго онъ, впрочемъ, и самъ не могъ въ то время опредлить съ точностью, завернули, вечеркомъ, провдать, что длается въ Замоскворчьи. Отъздъ Мишинъ ихъ крпко озадачилъ, Шренеръ посидлъ со старикомъ, кой о чемъ помолчалъ и покрутилъ головой, Маша съ трудомъ нсколько урезонила Авдотью Ивановну, сама принявъ какой-то невольно веселый видъ, но, несмотря на насиліе это, была не въ своей тарелк и не могла въ обращеніи своемъ попасть на такой ладъ, чтобъ сколько-нибудь согласовать разладицу между хозяиномъ и хозяйкой, да и вообще цлаго дома.
— Что это за скука,— сказала она съ досадой и огорченіемъ мужу, когда они раньше обыкновеннаго похали опять домой: — что это за скука смертная! Я не вытерплю, воля твоя, крикунчикъ, я не вытерплю, у меня надрывается сердце. (Крикунчикъ — какъ она звала мужа въ перевод и въ насмшку за молчаливость его — подернулъ плечами и замтилъ, что это ничего, пройдетъ).
— Все пройдетъ,— отвчала Маша со слезами досады на глазахъ: — все на свт пройдетъ и, можетъ быть, ничего не останется, но это мн плохое утшеніе. Нтъ, я хочу, чтобъ это все пришло въ свой обычный, благословенный порядокъ, хочу, чтобъ это было скоро, теперь же, сейчасъ, слышишь, крикунчикъ?
— Слышу,— отвчалъ тотъ и промямкалъ что-то, покрутивши головой.
— Вотъ что,— продолжала она:— послушай меня хорошенько, Шрейерушка, подумай о томъ, что я скажу и разсуди: братъ ухалъ и это дло кончено, теперь надо, непремнно надо, устроить все такъ, чтобъ къ прізду его небосклонъ былъ чистъ, чтобъ не было ни тучъ, ни даже облаковъ, ни тумана. Надобно разъяснить все то, что въ этомъ дл загадочнаго, неяснаго. Ты какъ хочешь, а позжай, не отговариваясь и туда, и сюда, куда тебя Богъ надоумитъ, и узнай все, что можно, о Голомяниновыхъ, я же поду къ нимъ сама, они у меня на сердц, и воля твоя, я уврена, что тутъ кроется что нибудь особенное… я брата знаю, если тутъ завязалась любовишка, въ чемъ я почти не сомнваюсь, то врь мн, люди эти должны быть достойны нашего вниманія и участія. Это надо разузнать.
Сказано — сдлано. Марья Гавриловна, которая не любила откладывать что нибудь въ долгій ящикъ, на другой же день поутру, раздавъ работу швеямъ и штопальщицамъ и распорядившись по хозяйству, отправилась прямо къ Голомяниновымъ. Иванъ Андреевичъ, побывавъ за дломъ въ город (т. е. въ гостиномъ двор и на бирж) и въ троицкомъ трактир, который служитъ москвичамъ торговой биржей, видлся кой-съ-кмъ и поразспросилъ что могъ о Голомяниновыхъ.
— Ну что?— встртила его жена, въ какомъ-то взволнованномъ, но веселомъ расположеніи:— что скажешь, крикунчикъ?
Шрейеръ отвчалъ, что онъ встртилъ случайно одного человка, которому вритъ въ этомъ отношеніи боле, чмъ всмъ другимъ вмст, и что этотъ человкъ разъяснилъ ему много и говорилъ о вдов Голомяниновой одно только хорошее.
— Ну, — сказала Маша: — такъ и мои всти не хуже твоихъ: я просто въ восхищеніи! Что это за милые, достойные люди! Видишь ли, я не ошиблась? О, я знаю брата! Вообрази же себ, это онъ, все онъ ей помогалъ, онъ занялся и длами ея всми, онъ помогалъ словомъ и дломъ… Боже мой, я не знала, куда дваться отъ признательности этихъ добрыхъ людей, хотя признательность эта, врь мн, была такъ скромна, такъ благородна, что я, право, не шутя позавидовала Голомяниновой! Она говорила такъ спокойно, съ такимъ чувствомъ… а Оленька, старшая дочь ея, — о, я сейчасъ смекнула, въ чемъ тутъ дло — нтъ, меня братъ не проведетъ! Оленька не разсыпалась передо мной, и не унижалась, но, право, возвышала и меня вмст съ собою: такъ она была благородна, прилична и мила, я видла у ней на глазахъ, что она, бдненькая, умираетъ съ тоски безъ брата, но она вела себя такъ осторожно, такъ скромно, несмотря на бглый разговоръ мой, которымъ я старалась ее завлечь, — а ты знаешь, крикунчикъ, что когда я заговорю отъ души, то унять меня трудно, и противостоять трудно: увлекаешься, не правда ли? (И сама дернула его за рукавъ, чтобъ вынудить отвтъ).
Шрейеръ важно кивнулъ головой и продолжалъ за нее: — Послушай, вотъ въ чемъ дло: вдь батюшка не правъ за Голомянинову, вдь она у него подъ напраслиной…
— Ну, да, да, — перебила его Маша: — я это же и говорю теб, она должна быть женщина рдкая…
— Постой, моя милая, я не договорилъ, или, пожалуй, кончи ты прежде, а тамъ выслушай меня.
— Нтъ, нтъ, говори, я жду съ нетерпніемъ, я высказала все, он меня обворожили, и я непремнно дня черезъ два опять ихъ навщу — но говори, говори!
Шрейеръ крякнулъ, перекосилъ немного лицо, какъ длывалъ всегда передъ важной бесдой, и продолжалъ:
— Вотъ видишь ли, то есть, вотъ что: старикъ нашъ вчно нападалъ на Мишу по темнымъ слухамъ, или по сплетнямъ этого Сулейкина, за Голомяниновыхъ, старикъ забилъ себ въ голову, что Голомянинова не стоитъ никакого участія и помощи, что она пустая, тщеславная женщина, которая собственно и была виною разоренія мужа, съдая его нарядами своими и полу барскими затями. Онъ называлъ ее бездонной кадкой и опасался, чтобъ она не свела съ ума Миши. Это я слышалъ отъ него не разъ и молчалъ, я самъ врилъ этому, полагая, что старикъ нашъ никого не обидитъ такимъ страшнымъ поклепомъ, еслибъ онъ не зналъ дла. Но выходитъ иначе: Голомяниновъ-покойникъ былъ безразсудный мотъ, слабый и тщеславный человкъ, который требовалъ отъ жены и баловъ, и нарядовъ, и выздовъ, у нихъ изъ-за этого не разъ выходили домашнія распри, о которыхъ никто не зналъ, потому что Голомянинова никому объ этомъ не говорила, и всегда являлась въ людяхъ, въ угоду мужу, веселая и довольная. Вотъ истина, онъ, покойникъ, промоталъ все достояніе свое, а не она, что осталось, то сбережено ею, и она же, не послушавшись совта пріятелей, повела дла такъ, чтобъ просидть съ семьей нсколько лтъ за черствой коркой, но не опозорить памяти мужа, не объявлять себя несостоятельною, а выплатить понемногу все, вотъ почему, какъ я теперь догадываюсь, и братъ принялъ въ ней такое живое участіе и, радуясь благородству и честности этого бднаго семейства, такъ къ нему привязался.
— Видишь ли? видишь ли,— сказала Маша сквозь слезы, глядя весело мужу въ глаза:— я знала, что братъ не надлаетъ глупостей, я теб сто разъ говорила, что онъ въ загон, отецъ лишилъ его доврія, онъ не можетъ объясниться — но онъ остался себ вренъ! Боже мой! можно ли, чтобъ добрйшій, умнйшій и правдивйшій человкъ въ Москв, нашъ добрый старикъ, былъ такъ слпъ и несправедливъ въ отношеніи одного только человка — и этотъ человкъ — Миша, родной его сынъ, неуступающій въ добрыхъ качествахъ и самому отцу!
— Да,— продолжалъ Иванъ Андреевичъ, потряхивая головой, засунувъ одну руку въ карманъ и быстро почесываясь другою въ затылк,— да, вотъ видишь ли, мой другъ, вотъ вдь и хорошо, что Миша ухалъ, безъ него и старикъ будетъ посговорчиве и дло разъяснить авось какъ нибудь да можно, а при Миш было бы трудно: чего тутъ ожидать, коли старикъ уже не разъ сказалъ, что тотъ ему только глаза мозолитъ, да сердце кипятитъ?
— Правда твоя, крикунчикъ мой, все правда! О, да какъ же ты сегодня сталъ разговорчивъ и милъ (вскочила съ мста и обняла мужа). Дтки, дтки, бгите сюда, папа васъ хочетъ поцловать…— Шрейеръ, не охотникъ до чувствительныхъ проявленій, поморщился немного, но перецловалъ дтей и опять почесался въ затылк, разумется, не позабывъ тряхнуть и покрутить головой.
— Что жь ты думаешь длать теперь?— спросила у него Маша, взявъ его подъ руку и прохаживаясь съ нимъ по комнат.
— А вотъ, потерпи немного,— сказалъ онъ:— къ отцу твоему нельзя сунуться съ втру, съ одними росказнями, я уже просилъ надежныхъ людей узнать обо всемъ пообстоятельне и подготовлю все, а тамъ,— продолжалъ онъ, покручивая головой и пошаркивая самодовольно: — а тамъ, прошу не прогнваться — я пристыжу старика предъ самимъ собой…. ‘Однакожь, какъ?’ спросила Маша, и Шрейеръ отдлывался общими словами, а Маша настаивала, чтобъ онъ ей разскалъ все, именно все и до послдней мелочи, какъ и что онъ сдлаетъ, но Шрейеръ умлъ ладить съ женою, угождая ей всегда, но не поддаваясь ей во всемъ безусловно, если считалъ это неблагоразумнымъ, въ этомъ же случа, ему мудрено было удовлетворить любопытству жены, не зная самъ еще положительно, какое направленіе дло по обстоятельствамъ приметъ и какъ ему удастся все это уладить. Побда осталась за нимъ, онъ не вдался ни въ какія подробности, и Маша, успокоившись наконецъ, сказала только: ‘Да смотри же, крикунчикъ мой, осторожне, ради Бога, не испорть дла — лучше тогда еще разъ посовтуйся со мною…. не заднь слишкомъ рзко честолюбія нашего старика’, и прочее. Шрейеръ на все это молча кивалъ головой, продолжая расхаживать по комнат.
Настало воскресенье, Гаврило Степановичъ всталъ, по обычаю своему, рано, умылся, помолился, прислъ за самоваръ вмст съ Авдотьей Ивановной, досталъ изъ кармана какое-то письмо. Вроятно, дловое, подумала Авдотья Ивановна, которая вообще не оказывала большаго уваженія къ письменности — но дловое письмо это, повидимому, крпко занимало Гаврила Степановича, потому что получено было уже въ субботу, а нынче перечитывалось еще въ другой или третій разъ. Письмо это было отъ сына, отъ Миши, и въ немъ говорилось вотъ что:
‘Милостивый государь, дражайшій и душевно чтимый батюшка!
‘Отроду въ первый разъ сажусь я за письмо къ вамъ, досел я почти не разлучался съ вами, а во время короткихъ поздокъ вашихъ мн писать къ вамъ не случалось. Примите же это первое мое письмо, какъ покаяніе и завщаніе мое, между вами и мною стоитъ одинъ только Богъ.
‘Я васъ люблю такъ, какъ только сынъ отца любить можетъ! я чту васъ и уважаю боле, чмъ кто нибудь, а вы знаете сами, что васъ чтитъ и уважаетъ вся Москва. Вы такъ умны, такъ добры ко всмъ и такъ правдивы, что я долженъ быть предъ вами виноватъ кругомъ. Безъ вины моей не могло бы статься то, что надо мною сбылось… Я не ханжу, я искренно врю теперь, что я великій гршникъ передъ вами и сынъ недостойный. Боле не знаю и не могу сказать теперь ничего: я еще не опомнился и голова моя идетъ кругомъ. Дайте мн время, я еще одумаюсь, остыну, приду въ себя и выскажу боле. Теперь у меня на сердц только это.
‘Вотъ мое покаяніе, примите же, батюшка, также благосклонно и завщаніе мое, на время моего отсутствія.
‘Вы знаете, хотя только по темнымъ и несправедливымъ слухамъ, Голомяниновыхъ. Не смю говорить въ пользу ихъ ничего, не чувствуя къ тому за собою никакого права. Вы не обязаны врить мн боле, чмъ другому. Но если правдивость ваша не откажется отъ того, чтобъ узнать дло поближе, черезъ источники чистые, надежные — напримръ, черезъ собственныя ваши ясныя очи.— О, еслибъ!… то вы бы измнили мнніе свое, но я не смю этого надяться, и потому прошу и умоляю объ одномъ: помогите имъ, безъ меня имъ ни отъ кого помощи не будетъ. Пусть он и недостойны милости вашей, но милость достойна будетъ васъ. Я досел не сдлалъ имъ ни одного подарка: все, чмъ я могъ располагать, внесено у нихъ въ долговую книгу, и если Богъ пособитъ имъ кончить дла, какъ они велись досел, то вс должники будутъ удовлетворены. Положеніе длъ ихъ мн извстно въ точности.
‘Затмъ, остается еще одно покаяніе — послднее: васъ безпокоило, вамъ не нравилось это знакомство, даю вамъ слово сына Гаврилы Степановича Гребнева, что я не только не женюсь, но и не обяжусь ни чмъ безъ вашей воли на то.
‘Цлую ваши и матушкины ручки, молю о вашемъ общемъ благословеніи и много, много благодарю васъ за отпускъ. Я освжусь немного и авось ворочусь поумне.’
Прочитавъ еще разъ письмо, старикъ свернулъ его, положилъ въ карманъ и сказалъ Авдоть Ивановн сухо: ‘Миша теб кланяется, старуха, да цлуетъ ручки’. Авдотья Ивановна чуть не уронила чайника изъ рукъ и посмотрла такъ жалобно на мужа, что онъ, разсмявшись, прибавилъ ‘небось, здоровъ и невредимъ, пишетъ изъ Питера — и пишетъ хорошо, я имъ доволенъ’. У Авдотьи Ивановны отлегло немного отъ сердца, чай полился обычной струей изъ чайника, слеза капнула изъ глазъ, и она глубоко вздохнула. Она, бдная, такъ была убита, что ей даже не шли на умъ никакія хитрости, ни уловки. Придумала она-было рано утромъ сегодня, по поводу воскреснаго дня, въ который Гаврило Степановичъ никогда не сердился и давалъ языку ея полную свободу, даже острилъ всегда до обдни мене обыкновеннаго, придумала она-было, горемычная, подвести какъ-нибудь ловко разговоръ о томъ, что вотъ-де сегодня праздникъ Господень, и какъ счастливы люди, примирившіеся къ этому дню со всми, живущіе благословеніемъ Божіимъ среди семьи своей, съ чадами и домочадцами и прочая, но все это она такъ только передумала, для собственнаго утшенія или забавы, не надясь выдержать такую поучительную бесду на дл. Она, бдная, упала духомъ боле, чмъ когда-либо.
Дверь растворилась, и обычный поздравитель съ праздникомъ, Сулейкинъ, явился за своей воскресной чашкой чая. Чтобъ теб ею подавиться! подумала про себя Авдотья Ивановна, взглянувъ на постылаго гостя, и врно очень ясно высказала пожеланіе это на безстрастномъ лиц своемъ, потому что Гаврило Степановичъ обратился къ ней въ-полголовы и сказалъ: ‘не хорошо, матушка Авдотья Ивановна, встрчать съ такимъ недоброжелательствомъ воскресный день: налей-ка Филиппу Егорычу чашечку чайку, да собирайся, скоро пора будетъ къ обдн’.
Поблагодаривъ отрывисто направо и налво и расшаркавшись въ два или три темпа, Сулейкинъ, или какъ его Гаврило Степанычъ зывалъ по буднямъ, скороговорка, тотчасъ завелъ и пустилъ свои куранты, но на этотъ разъ, зная обычай старика, онъ оставилъ вс сплетни свои въ запас, на-вечеръ, а сталъ вытряхивать одн желанныя всти. Онъ выхватилъ изъ-за пазухи пучокъ бумагъ и приподнялъ ихъ побдоносно надъ головою: ‘Вотъ’, говорилъ онъ: ‘вотъ-съ, Гаврило Степайычъ, сокровище, золото-съ, дороже хлба насущнаго, живота скудельнаго’ — и прижалъ бумаги къ сердцу своему — ‘за васъ, за васъ, Гаврило Степанычъ, обртаюсь въ радостяхъ, и вамъ, не въ угоду, то есть, и не въ супротивномъ, а ради единаго правдолюбія, вамъ принесъ я истинную драгоцнность эту, на радость и на утшеніе’.
Гаврило Степановичъ разсмялся, сказавъ:— что за диво такое? Ужь не княжескую ли грамату ты мн выходилъ? А Авдотья Ивановна смотрла на Сулейкина въ недоумніи, такихъ рчей она отъ него еще не слыхивала.
— Лучше княжеской граматы, Гаврило Степанычъ,— продолжалъ Сулейкинъ:— дороже-съ, этого ни люди, ни царь не дадутъ — это Богъ вамъ далъ, да добрыя ваши дла. Вотъ, небось, Ивану Тимоеичу не далъ Богъ такого нына.
— Оставь Ивана Тимоеича,— сказалъ старикъ:— не такой теперь день, не такое время: демъ къ обдни, не до пересудовъ. Безъ толку молитеся, безъ мры погршаете. Ну, что же? говори!
— Вотъ-съ,— продолжалъ Сулейкинъ,— сіяя какимъ-то вдохновительнымъ восторгомъ: — твоя отъ твоихъ, теб приносяще — извольте на досуг прочесть — изумительно, не облыжно сказать, что изумительно!
— Да что такое, говори, безтолковый. Вдь съ тобою и нехотя согршишь!
— Вотъ-съ, досталъ я, по случайности — Богъ пути кажетъ — кой-какія записочки Михайла Гаврилыча, то есть, вотъ, долженъ быть человкъ-съ… голова, голова — и правдолюбъ какой — душа нагишомъ — вотъ, извольте видть — собственноручныя, съ помарками — подлогу никакого быть не можетъ — истина святая — записка о торговл кяхтинской, которой намедни сами изволили дивиться, что не въ примръ умно написана — она собственноручная Михайла Гаврилыча, съ поправками и перемарками его же руки, вотъ-съ, о торговомъ товариществ для оренбургской торговли — его же-съ, вотъ еще, что прошлаго года ходила по рукамъ, да сами вы въ т поры изволили отнестись, то есть, отозваться, что не стыдно-де тому на свт жить, кто записку эту написалъ — вотъ она-съ, о запруд Блъ-Озера и образованіи изъ него, черезъ Шексну, запаснаго водоема для Волги… Гаврило Степанычъ, я съ поличнымъ передъ вами, все это труды ваши, по прямому нисходящему потомству — умъ и трудъ Михайла Гаврилыча!
Передавъ бумаги старику, который принялъ ихъ молча и въ какомъ-то недоумніи, Сулейкинъ перевернулся на каблучк къ Авдоть Ивановн, перегибаясь къ ней въ нсколькихъ на-скоро отработанныхъ, деревянныхъ поклонахъ.
— И васъ также,— продолжалъ онъ:— и васъ также, сударыня, Авдотья Ивановна, за особенное счастіе поставляю отъ искреннихъ силъ своихъ поздравить, со испрошеніемъ отъ Создателя многолтія и вамъ, и ему-съ.
Авдотья Ивановна, не совсмъ понимая, что передъ нею длалось, видла, однакожь, что рчь идетъ тутъ все только о хорошемъ, и что выхваляется за это сынъ ея, она до того было разнжилась, что привстала и начала снова раскланиваться съ Сулейкинымъ, приговаривая: ‘простите, Христа ради… еще чайку чашечку, прошу покорно’…
Гаврило Степановичъ разсмотрлъ поверхностно поданныя ему записки, принялъ нсколько задумчивый, строгій и степенный видъ, сложилъ бумаги, всталъ, поблагодарилъ Сулейкина и сказалъ:— Это надо разсмотрть на досуг. Суетныя дла впереди. Пора къ обдн.— Хотя Авдотья Ивановна и задержала немного мужа, развозившись съ чаемъ и принявшись не въ мру подчивать Сулейкина, но чрезъ полчаса Гребневъ стоялъ уже на своемъ мст въ церкви и усердно молился.

VI.
РАЗВЯЗКА.

Между тмъ, въ дом Шрейера готовились, по обычаю, встртить ддушку. Дти, которыя ожидали этого праздника съ чрезвычайнымъ нетерпніемъ, хвалились уже другъ передъ другомъ тмъ, кто что ддушк разскажетъ и ссорились напередъ о томъ, чей разсказъ будетъ лучше. Шрейеръ явно былъ чмъ-то сильно занятъ, ходилъ взадъ и впередъ и, задумавшись, обнаруживалъ по временамъ, самъ по себ, какое-то нетерпніе, пожимая плечами и покручивая головой. Маша подошла къ нему, обошедъ еще разъ свое хозяйство, потрепала еще по щек и старалась его ободрить. Между тмъ, время шло, часъ, въ который старики столько лтъ сряду постоянно по воскреснымъ днямъ възжали на дворъ, также прошелъ, обдня давно во всхъ церквахъ отошла, а ихъ нтъ. Маша начала очень безпокоиться, хотла уже посылать за справкой, но Шрейеръ ее удерживалъ, поглядывалъ на часы и обнадеживалъ, что авось-де скоро будутъ. Наконецъ, точно коляска застучала, кинулись къ окну, общій крикъ: ‘ддушка пріхалъ!’ раздался по всему дому, и старики вошли.
Весь домъ Шрейера ожилъ радостью. Для Маши это былъ всегда такой же праздникъ, какъ и для дтей, и еслибъ отецъ не пріхалъ къ ней въ воскресенье къ обду, то она не знала бы, куда въ этотъ день съ тоски дваться. Поэтому запоздалый пріздъ старика, посл томительнаго часа ожиданія, былъ причиною еще большей радости. Когда старикъ услся и внуки на него ползли со всхъ сторонъ, на колни, на плеча и только что не на голову, то Авдотья Ивановна ловко воспользовалась удобной минутой, потихоньку отозвала дочь въ другую комнату и шопотомъ сообщила ей тамъ, что Гаврила Степанычъ, противу обыкновенія своего, на этотъ разъ пріхалъ къ нимъ не прямо изъ церкви, а сперва завезъ ее, Авдотью Ивановну, домой, самъ куда-то отправился и пріхалъ за нею опять не прежде, какъ черезъ часъ, и что вотъ-де почему они такъ опоздали, и что все это что-нибудь да значитъ и не даромъ, а тутъ врно что-нибудь да кроется. На вопросъ дочери, чтобы тутъ могло крыться особеннаго, и не просто ли Гаврила Степанычъ зазжалъ куда нибудь по дламъ, она таинственно пожала плечами, вздохнула, покачала головой и указала молча на сосднюю комнату, гд слышался голосъ старика, который сидлъ тамъ съ Шрейеромъ и съ дтьми, затмъ, Авдотья Ивановна отправилась, какъ ни въ чемъ не бывало, опять въ общую комнату.
Старикъ былъ необыкновенно веселъ, привезъ подарки дочери, дтямъ и даже зятю — что онъ длывалъ довольно рдко и никогда почти не длывалъ безъ особеннаго повода, за исключеніемъ разв лакомствъ и другихъ бездлушекъ, которыми, подъ названіемъ гостинцевъ, дарилъ обыкновенно однихъ только дтей. Пошли къ столу, нетерпніе Маши и какой-то озабоченный видъ Ивана Андреевича вскор невольно уступили увлекательной веселости старика, и по временамъ только старуха, вспоминая своего Мишу, горько и тяжело вздыхала, а Маша притомъ же воспоминаніи взглядывала въ какомъ-то ожиданіи на мужа, который при такихъ обстоятельствахъ, считалъ за лучшее не замчать этого вовсе и устремлять глаза съ большимъ вниманіемъ въ тарелку свою, или хохотать отъ души, прислушиваясь къ шуткамъ тестя. Посл обда, старикъ, по обычаю, прилегъ отдохнуть, но какъ отдыхъ этотъ никогда не длился боле получаса, то онъ вскор опять вышелъ — этого-то мгновенія благоразумно выжидалъ Иванъ Андреевичъ для обдуманнаго разговора своего со старикомъ. Онъ крякнулъ, когда услышалъ шаги тестя и мигнулъ Маш, которая, между тмъ, сообщила уже, что было нужно, матери.
— Каково почивали, батюшка?— спросилъ Иванъ Андреевичъ, расшаркавшись съ косолапымъ поклономъ.
— Вздремнулъ маленько,— отвчалъ старикъ: — да немного — будетъ съ меня, а то пробжалъ у тебя газеты.
— Что же? Есть что новенькаго?
— Какъ же,— отвчалъ старикъ, усаживаясь на своемъ мст, посреди Диванчика, передъ столикомъ: — какъ же! Какой-то господинъ Бертень-де-Во-младшій, что-ли, свалился съ лошади на псовой охот и больно ушибся. Жаль бдняка.
Иванъ Андреевичъ невольно разсмялся, крякнулъ, и между тмъ, какъ Маша, по условію, уже выманила дтей въ другую комнату, чтобъ они не мшали, онъ подслъ на стулъ подл тестя, потрепалъ хохолъ свой, покрутилъ головой и сказалъ:
— А что, батюшка, дайте мн поговорить съ вами о нашемъ общемъ дл — мн бы надо разсказать вамъ довольно важныя всти.
— лъ мужикъ щи съ кашей,— сказалъ старикъ:— долго и много, положилъ ложку, вздохнулъ, распоясался, утерся — ты думаешь, кончилъ? Нтъ, онъ началъ опять снова. Такъ видно и вы.
— Прибасенка хороша, батюшка,— отвчалъ Иванъ Андреевичъ:— да, чай, не про меня сложена: досел все молчалъ и въ первый разъ ршаюсь говорить, и хочу говорить правду — а Гаврило Степанычъ Гребневъ, какъ слышно на Москв, правды не боится.
— Говори,— сказалъ старикъ, и легъ на столъ локтями, опустивъ нсколько голову, собираясь внимательно слушать. Между тмъ, Маша сочла за лучшее усадить старушку въ другой комнат, а сама, будто по хозяйству, заглядывала туда и сюда, прислушиваясь къ бесд отца и мужа, чтобъ быть подъ рукой, когда понадобится.
— Вотъ что,— продолжалъ Шрейеръ:— одна изъ причинъ, по которымъ вы были недовольны Мишей, это связи его съ Голомяниновыми, а связи эти не нравились вамъ потому, что вы не уважали людей этихъ, то есть, женщинъ, полагая, что вдова была причиной разоренія покойнаго, и что она женщина пустая, тщеславная и суетная. Такъ ли?
— Такъ,— отвчалъ старикъ, который ршился, видно, выслушать все до конца.— Ну?
— Ну,— продолжалъ Шрейеръ: — а теперь на поврку выходитъ вотъ что: — Голомянинова женщина рдкая, достойная всякаго уваженія, безразсудство покойника увлекло его къ погибели, онъ самъ и онъ одинъ въ этомъ виноватъ, а она, напротивъ, стараясь скрывать передъ свтомъ эту слабость своего мужа, принимала на себя, что могла, длала все, что было въ силахъ ея, чтобъ отвлечь мужа отъ несчастной его страсти, покоряясь только по необходимости, по смерти же его, она, какъ умная и благородная женщина, знавшая запутанныя дла мужа довольно отчетисто, не послдовала совтамъ добрыхъ пріятелей, которые совтовали ей объявить себя немедленно несостоятельною, а взялась, чтобъ честно почтить память покойника, привести дла въ порядокъ, уплатить мало-помалу долги его, обремененная семействомъ и долгами этими, истязаемая врителями и заимодавцами, въ нужд, въ нищет, она, однакожь, упорно преслдовала цль свою… когда же почти изнемогла подъ гнетомъ этой непомрной тягости и доведена была до отчаянія, то Богъ послалъ ей Михайла Гаврилыча, который вошелъ въ ея дла, разсмотрвъ все, обнадежилъ ее, что тутъ еще съ честію выйти можно, занялся ими, помогалъ ей сколько могъ, словомъ и дломъ, и хотя теперь запутанныя дла ея далеко еще не кончены, но общее мнніе, возстановленное въ пользу бдной вдовы, снова подарило ее своею довренностью, и полагаютъ, что она co-временемъ очистится и останется честною нищею.
— Ну?— спросилъ старикъ, сидя все въ томъ же положеніи, между тмъ, какъ Маша, сочтя время это приличнымъ, подошла тихонько и присла по другую сторону столика.
— Больше ничего,— сказалъ Иванъ Андреевичъ,— я хотлъ только разсказать вамъ дло это, какъ оно есть, какъ я его узналъ наврное, потому что васъ обманули.
— Доброе начало полдла откачало,— сказалъ Гаврило Степановичъ:— но все-таки не договорилъ, сошлюсь вотъ хоть на Машу: — ты захлеснуть захлеснулъ узелъ, да не затянулъ. Михайло Гаврилычъ ухаживаетъ за дочкой Голомяниновой — равные обычаи, крпкая любовь — и дочка отъ него не прочь, затмъ, спасибо теб братъ, Иванъ Андреевичъ, за прямиковое слово, хоть ты меня ничмъ новымъ не удивилъ: все, что ты сказалъ мн, я уже знаю.
Шрейеръ и Маша до крайности изумились и почти въ голосъ спросили: какъ? откуда? давно ли?
— Да Миша оставилъ Голомяниновыхъ на моемъ попеченіи, такъ я сегодня утромъ, помолившись Богу, захалъ къ нимъ, поразспросилъ ихъ кой-о-чемъ и узналъ кой-что. Гость и не долго гоститъ, да много видитъ. Да, братецъ, безъ толку молимся, безъ мры согршаемъ, какъ быть! И ты, Маша, какъ на поврку выходитъ, хорошо сдлала, что побывала у нихъ. Ну, пора до двора. Прізжайте-ка и вы ко мн нын: Авдотья Ивановна,— сказалъ онъ громко:— а что, какъ эту вещь зовутъ, что двое стоятъ, двое лежатъ, пятый ходитъ, шестой водитъ (т. е. дверь)?
Авдотья Ивановна поняла знакомый ей намекъ и вскор одвшись вышла. Старики сли и похали.
— Вотъ загадка!— сказала Маша полурадостнымъ, полуопасливымъ голосомъ:— что это значитъ, какъ это понять?
Иванъ Андреевичъ тряхнулъ нсколько разъ утвердительно головой, взялъ жену за руку и сказалъ:— все хорошо, нельзя лучше.
— Кажется такъ, крикунчикъ,— сказала Маша, обнимая его:— кажется, въ самомъ дл, что все пойдетъ къ лучшему. О, какъ я рада! добрый Миша! Подемъ же поскорй, батюшка приглашалъ насъ не даромъ: у него наврно что-нибудь есть на ум…
У Гаврилы Степановича застали они человкъ пять или шесть обычныхъ постителей, самого же его нашли боле обыкновеннаго чиннымъ и степеннымъ. Онъ разговаривалъ мало, хотя и нельзя было сказать, чтобъ онъ былъ не въ дух, но его брало какое-то раздумье, и онъ, поглядывая по временамъ на дверь, явно ожидалъ какого-то явленія, къ которому готовился. Вскор Сулейкинъ вошелъ, расшаркавшись во вс стороны, какъ надломленный въ поясниц срничокъ и пробормотавъ на-особицу передъ каждымъ изъ боле почетнымъ гостей свое личное высокопочитаніе. Этого-то гостя, повидимому, ожидалъ Гаврило Степановичъ и, увидавъ его, приподнялъ брови, сложилъ руки и успокоился, кивнувъ отрывисто головой и защемивъ зубы, будто сказалъ самъ себ: ‘ладно, теперь ты у меня не отвертишься’
Давъ нсколько поегозить Сулейкину и отрапортовать о ныншнихъ новостяхъ, Гребневъ сказалъ: ‘Полно теб тарантить, Филиппъ Егорычъ, а поди-ка лучше сюда, ко мн поближе, вотъ такъ, да сядь насупротивъ: я люблю говорить такъ, чтобъ смотрть человку въ глаза’. Старикъ легъ назадъ, на спинку креселъ, а Сулейкинъ, прижавъ почтительно плеча къ тлу, уставилъ на него срые глаза свои, которые выставлялись у него въ такихъ случаяхъ какъ у трески. Вс приготовились слушать, что будетъ.
— А что, Филиппъ Егорычъ?— началъ старикъ съ удареніемъ на каждомъ слов:— вдь у насъ съ тобой-сказанное слово въ кадыкъ не ворочается, не такъ ли?
— Точно такъ-съ.
— То есть, сказалъ, такъ и отрубилъ. Говорятъ, будто сказанное слово серебряное, несказанное золотое, да, видно, ину пору сказанное и мднаго гроша не стоитъ. Кто говорилъ мн про Голомяниновыхъ, что они-де и такія и сякія, что она-де всему злу корень и промотала имніе, и мужа разорила, и тому подобное?
— Кто говорилъ?— сказалъ Сулейкинъ: — объ этомъ не могу знать-съ, Гаврило Степанычъ, не при мн дло было можетъ статься, вы изволили запамятовать.
— Съ больной головы да на здоровую,— сказалъ старикъ, покачавъ головой: — память у меня, благодаря Бога, еще не совсмъ отшибло, какъ же такъ, не при теб дло было? А не ты самъ мн это говорилъ?
— Кто-съ! я-съ? что вы? Господь съ вами, благодтель мой, Гаврило Степанычъ? когда?
— Какъ когда? да два раза, милостивецъ мой, у меня съ тобой объ этомъ рчь шла, и оба раза ты подтвердилъ то же, когда играли мы въ шахматы, а они ушли, ты остался еще, наговорилъ мн съ три короба про сыскной и разбойный приказы, да помянулъ сына, Мишу, вотъ когда, не помнишь?
Авдотья Ивановна, оправивъ концы платка, втихомолку перекрестила себ подъ ложечкой, радуясь этой развязк и улик ненавистнаго ей Сулейкина. Маша также торжествовала и нисколько не сомнвалась, что черезъ пять минутъ Филипъ Егорычъ будетъ уже бжать рысцой по улиц и впередъ долго не заглянетъ въ Замоскворчь. Даже Ивана Андреевича забирала смертная охота крякнуть и побуравить въ воздух головой, въ знакъ одобренія, но всеобщая тишина и пристальное любопытство заставили его собраться съ духомъ и молчать. Онъ только одернулъ на себ воротнички и сложилъ губы такъ, какъ они складывались сами собой каждый разъ, когда онъ чмокалъ. Прочіе гости слушали, поглядывая временемъ на того или другаго, либо другъ на друга, и опуская вслдъ затмъ глаза.
Сулейкинъ вытянулся на стул такъ, будто его посадили торцомъ, и сказалъ: — Гаврило Степанычъ, извольте припомнить, дло было не такъ. Что знаю, то говорю, и на стну ползу, скажу: чего не знаю — не говорилъ, я Голомяниковыхъ не знаю въ глаза, и ничего объ нихъ не слышалъ, кром что отъ васъ. Вы въ т поры изволили сказать, что Голомяниновы вотъ то и то, а я, извстно, какъ дла я не знаю, спорить мн было не въ чемъ, а, то есть, полагалъ я, что вамъ по самой сущности все извстно, — то я только доложилъ: должно быть, что такъ-съ.
— Какъ?— спросилъ Гаврило Степанычъ протяжно.
— Такъ точно-съ, будьте уврены, облыжности во мн не найдете. Съ голода распухну, за это не поручусь, а на истинну не посягну. Вы сами мн сказали объ этомъ, то есть, къ слову пришлось, опять же тогда гнваться изволили на Михайла Гаврилыча, а какъ вы меня изволили перебить, а я желалъ, то есть, продолжать разговоръ свой, сказалъ, и каюсь, и винюсь, сказалъ только, полагаясь, то-есть, на ваши слова, что оно дйствительно должно быть такъ, но сказалъ голословно, бездоказательно, на втеръ, по вашимъ словамъ.
У всхъ присутствовавшихъ лица вытянулись по шестую пуговицу. Этой развязки никто не ждалъ, а мене всего самъ Гребневъ. Подумавъ немного, онъ сказалъ: ‘Хвала теб, Филипъ Егорычъ, и прости, братъ, меня, да не памятуй впередъ. За это жена станетъ тебя жаловать и сама будетъ за тобою ухаживать’, Сулейкинъ вскочилъ и раскланялся съ Авдотьей Ивановной, а Гребневъ, помолчавъ, продолжалъ: ‘На человческую глупость есть Божья премудрость. Теперь дло объяснилось, и будьте спокойны, я все устрою такъ, что никому изъ васъ противности не будетъ’. Маша вскочила и бросилась отцу на шею, а потомъ подошла къ Сулейкину и подала ему руку. Онъ кланялся въ переломъ, бормоталъ что-то и слегка разводилъ руками, будто оправдывался. Авдотья Ивановна исподтишка плакала, но косилась однимъ уголкомъ глаза на старика, чтобъ въ случа чего встртить взглядъ его улыбкой, что и удалось ей исполнить. Шрейеръ открякнулся и откашлялся въ нсколько пріемовъ, желая наверстать потерянное время.
Миша, который было препорядочно разнемогся, отъ того и сего, а, вроятно, также отъ тоски и огорченій, получилъ по первой почт, посл описаннаго нами явленія, письмо, которое вдругъ поставило его на ноги и было сердцу его миле всего на свт. Во всю жизнь его онъ еще такой радости не испытывалъ, вотъ оно:
‘Любезный сынъ мой, Миша! На человческую дурость есть Божья премудрость. Ты, братъ, ничего не могъ умне придумать, какъ ухать отсюда на время, чтобъ дать намъ просторъ одуматься, да соскучиться по теб, да распутать и очистить паутину, которая подъ старость завелась было въ голов твоего отца. Больше никого и не вини: сестра теб все раскажетъ, она все знаетъ, отъ нея, какъ самъ ты знаешь, нашему брату некуда дваться. Спасибо, что ты мн, отцу, поручилъ Голомяниновыхъ, люблю молодца за обычай. Я навщалъ ихъ, ознакомился съ ихъ длами и объявилъ уже въ город, что беру дла ихъ на себя: авось дадутъ намъ съ тобой вру — ась? Вдь наше авось не съ дуба сорвалось. При этомъ случа народъ зашевелился, а бабы наши поправили чепцы на лвое ухо: смекаемъ-де выйдетъ парочка, баранъ да ярочка. Какъ знаешь, коли правду люди врутъ, такъ быть не по твоему, а нтъ, такъ нтъ. Образъ вымнять не долго, хоть бы и въ золотой риз. Матушка твоя ходитъ около меня на цыпочкахъ, бить не бьетъ, да и прочь не идетъ — стало быть всти дошли и до нея, и она за тебя. Коли что такъ ужь ты, ради Бога, ея не милуй, а дай ей самой създить за крестною и покончить все чиннымъ, исконнымъ обычаемъ. Хоть въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ, но нмцу моему она простила, что онъ не въ порядк дло повелъ, потому что онъ нмецъ, а ты, чай, не вовсе опитерился еще, и матери обидть не захочешь. О Голомяниновыхъ знаю все. А что ты не говорилъ мн объ нихъ, какъ слдуетъ, такъ за это не пеняю, потому что я бы теб тогда ни въ чемъ не поврилъ.
‘Читалъ я, Миша, записки твои: ихъ добылъ наша пожарная трещетка, и радовался, и дивовался имъ почти со столько же, какъ и я, только что онъ трещитъ, а я молчу. Хорошо, напрасно ты не показалъ мн раньше. Стало-быть ты думалъ о своемъ дл, и думалъ не мало. Хорошо. Такъ на Филипа Егоровича впередъ не пеняй: онъ за тебя. Сердце у него доброе и толкъ въ немъ есть, хоть и не втолканъ весь.
‘Тмъ часомъ я придумалъ вотъ что: давно уже я разбиралъ на умахъ, какъ бы устроить сына и передать ему торговлю свою, оставаясь на старости лтъ хоть сторожемъ съ дубиной — да я все думалъ, что сынъ у меня не годится на это, такъ горевалъ, да молчалъ. Теперь, когда Господь веллъ намъ прозрть и вразумилъ насъ, помхи нтъ. Ты прідешь на готовое, я все устрою. На покой мн рано, но теперь мы сойдемся, я теб отдамъ и книги въ руки, благословлю, дамъ полную свободу: моя часть будетъ и твоя будетъ, отдльная, и истинникъ свой, раздлимся по поламъ, а помру, все возьмешь. Ты работай своимъ умомъ и на себя, а я ужь стану заработывать на Машину лапшу, на внучатъ. Жить будешь на маломъ подъзд, который передлывается въ большой, а двери будутъ самыя новомодныя, съ цвтными стеклами. Матушка твоя молчитъ, но ужь носится съ образцами тарелокъ. Сестра твоя безъ ума отъ радости, а нмецъ мой подбираетъ фалды и лазитъ по лсамъ между кирпичами. Сулейкина я сгонялъ раза два со двора — суется не въ свое дло, не смыслитъ ни аза въ глаза, а туда же: я засталъ его съ саженью въ рукахъ. Словомъ, у насъ все хорошо и въ полномъ ходу.
‘Вотъ и все, но прізжать не торопись: ты еще провтрись маленько, а намъ дай покончить свое. Пусть время краску съ лица сгонитъ — обоимъ не стыдно будетъ, Прощай, братъ, Миша, мое теб отцовское благословеніе и отъ матери тоже’.
Даль Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Поверка, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  2. Сухая беда, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  3. Пчелиный рой, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  4. Сказка о некоем православном покойном мужичке и о сыне его, Емеле-дурачке, Даль Владимир Иванович, Год: 1834
  5. Жизнь человека, или прогулка по Невскому проспекту, Даль Владимир Иванович, Год: 1843
  6. Цыганка, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  7. Небывалое в былом, былое в небывалом, Даль Владимир Иванович, Год: 1846
  8. Смотрины и рукобитье, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
Электронная библиотека