НЕБЛАГОДАРНЫЙ.
НЕБЛАГОДАРНЫЙ.
Соч. Уида.
Переводъ съ англійскаго М. Коршъ.
Неблагодарный, Уйда, Год: 1895
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Это было большое, четвероугольное, величественное зданіе, построенное въ новомъ стил, съ правильными рядами оконъ, съ оштукатуренными стнами, съ цынковою крышей, съ зелеными, мстами позолоченными, балконами, съ большой стеклянною входною дверью, оправленною въ мдь и полированное дерево. Зданіе это стояло среди обширнаго, пустого пространства, усыпаннаго пескомъ, а кругомъ находилось нсколько акровъ земли, на которыхъ предполагалось разбить садъ, но которые пока представляли собою лишь каменистыя мста, поросшія низкими деревцами и разсянными тамъ и сямъ невзрачными кустиками. Все это мсто было окружено высокою стною съ огромными воротами, выложенными желзомъ и запертыми на желзный замокъ, такъ что черезъ нихъ взглядъ человка не могъ проникнуть во вншній міръ. Это строеніе могло быть тюрьмою, домомъ умалишенныхъ, школой или академіей, но никто не принялъ бы его за чье-нибудь жилище.
Надъ величественною входною дверью помщалась статуя Милосердія — вчнаго Милосердія съ его голодными дтьми, а надъ этой группой золотыми буквами было написано названіе зданія, оно называлось ‘Домомъ Монъ-Парнасъ’, ибо это было жилище музъ по крайней вр, музъ разбитыхъ и несчастныхъ, и было лишь недавно воздвигнуто нсколькими почтенными людьми, достаточно добрыми, чтобы не считать смертнымъ грхомъ неумнье другихъ людей подумать о черномъ дн. Тмъ не мене, грхъ этотъ, хотя не смертный, все-таки ужасенъ, и потому дому Монъ-Парнасъ преданъ былъ видъ суровый и непривлекательный, хотя и величественный. Милосердіе всегда смачиваетъ полынью свои дары оно считаетъ это мудрымъ и справедливымъ. Пища, даваемая въ вид милостыни, не должна имть пріятнаго вкуса.
Побужденія, благодаря которымъ основанъ былъ Монъ-Парнасъ, были почтенны, хотя и не безъ примси эгоизма,— какъ вообще большинство человческихъ побужденій. Два оборвыша пришли однажды пшкомъ изъ Эльзаса въ Парижъ въ царствованіе Карла X-го и, начавъ съ собиранія тряпокъ, стали понемногу подниматься въ гору, благодаря бережливости, лишеніямъ и взаимной преданности, пока не сдлались богатыми торговцами, скопившими множество милліоновъ франковъ, съ которыми не знали, что длать, такъ какъ родственниковъ у нихъ не было, и они никогда не были женаты. Они не искали титуловъ и вншнихъ отличій, которыми обыкновенно такъ дорожатъ большинство людей, пробившихъ себ дорогу своимъ трудомъ, но желали передъ смертью соединить свои имена съ какимъ-нибудь добрымъ дломъ или пожертвованіемъ, о которомъ заговорилъ бы весь Парижъ. Для выполненія этого плана братья отдали половину своего огромнаго капитала на устройство убжища для неимущихъ писателей и артистовъ, и результатомъ этого было возникновеніе большого благо дома, который они назвали Монъ-Парнасомъ. Мсто для постройки дома было выбрано подходящее: продавался участокъ земли, нкогда бывшій подъ королевскимъ паркомъ, вырубленнымъ и обезображеннымъ — какъ это нравится современнымъ умамъ съ общественнымъ направленіемъ,— и значительная часть этого, такъ называемаго, лса, посл того, какъ деревья и кустарники были вырыты съ корнемъ, была пріобртена, какъ самое подходящее мсто для богоугоднаго заведенія. Для постройки дома приглашенъ былъ извстный архитекторъ, и извстный ученый взялъ на себя наблюденіе за осушеніемъ и санитарными условіями зданія. Ни на постройку, ни на украшеніе дома не щадилось издержекъ. ‘Если мы длаемъ что нибудь, то длаемъ хорошо’, говорили братья. Домъ Монъ-Парнасъ былъ открытъ, и по случаю его открытія устроенъ былъ великолпный обдъ, со множествомъ привтствій и цвтовъ краснорчія, съ толпою извстностей, какъ большихъ, такъ и малыхъ, въ числ которыхъ находились многія свтила печати. Одинъ изъ послднихъ принесъ въ карман заячью ногу и сосудъ съ краснымъ порошкомъ, и съ серьезнымъ лицомъ подалъ то и другое братьямъ. Братья взглянули на него вопросительно и съ удивленіемъ. Журналистъ же указалъ на девять музъ, статуи которыхъ украшали сни зданія.
— Надо бы заставить покраснть немного этихъ бдняжекъ, не правда ли?— сказалъ онъ глубокомысленно, но въ то же время подмигивая глазомъ.
До самаго дня своей смерти братья такъ и не могли понять, въ чемъ заключалась соль этой шутки.
Учрежденіе ихъ, по ихъ убжденію, было великимъ, благороднымъ благодяніемъ для націи, и, къ счастью для нихъ самихъ, братья умерли очень скоро, не успвъ понять своего заблужденія: они умерли, когда стны зданія были еще сыры, краска еще не высохла, когда сады существовали только на план, и когда Парижъ еще серьезно восторгался ихъ прекрасною затей. Сады не разбиты еще до сихъ поръ, если не считать нсколькихъ клумбъ съ тощими кустами, но Парижъ, легкомысленный Парижъ давно уже позабылъ о существованіи убжища для тхъ служителей музъ, которымъ не откуда получать доходовъ. Убжище это, впрочемъ, снабжено всмъ въ изобиліи, а потому должно было бы внушать уваженіе, воздаваемое богатству, къ тому же, заведеніе прекрасно управляется комитетомъ вліятельныхъ людей,— финансистами, коммерсантами, издателями и т. п., которые присуждаютъ мста въ убжищ и оказываютъ свое покровительство тмъ или другимъ лицамъ посл внимательнаго разсмотрнія ихъ положенія. Но комитетъ этотъ никогда не считалъ нужнымъ разбивать сады.
Комететъ крайне изумляется и оскорбляется, что назначенія его не всегда принимаются съ благодарностью.
Каждый живущій въ Монъ-Парнас получаетъ отдльную, хорошо обставленную комнату, обдъ, завтракъ и ужинъ въ общей столовой, топливо и освщеніе отпускаются въ достаточномъ количеств, всякій иметъ право пользоваться хорошею библіотекой, музыкальными инструментами и играми въ особой зал (вс азартныя игры, даже на су, запрещены), кром того, къ услугамъ каждаго часть большого пространства земли, нкогда бывшей подъ королевскимъ паркомъ. Правила и условія не тягостны, т.-е. комитетъ не считаетъ ихъ тягостными. Всякій живущій въ Монъ-Парнас можетъ уходить днемъ, сказавшись швейцару и оставивъ у него ключъ, но не иметъ права возвращаться посл шести часовъ безъ особаго разршенія управляющаго заведеніемъ, ни въ какомъ случа никто изъ живущихъ въ Монъ-Парнас не можетъ держать при себ ни животнаго, ни птицы, ни даже блой мыши (однажды кто-то имлъ неосторожность явиться съ блою мышью), никто не иметъ права приносить съ собою вина, спирта или ликеровъ, вс должны тушить свтъ не позже одиннадцати часовъ вечера, принимать же друзей разршается лишь въ общей гостиной, и притомъ, только отъ трехъ до пяти часовъ дня. Эти правила и нсколько подобныхъ имъ не кажутся тягостными директорскимъ умамъ. Ныншній вкъ — вкъ правилъ, онъ любитъ связывать людей по рукамъ и ногамъ. Вс эти правила и постановленія великолпно отпечатаны на раскрашенныхъ картонахъ и развшаны по всмъ комнатамъ, такъ что не допускается и мысли, чтобы кто-нибудь изъ живущихъ въ заведеніи могъ быть незнакомъ съ предъявляемыми ему требованіями. Директора исполняютъ свою обязанность и сидятъ на своихъ крытыхъ бархатомъ стульяхъ вокругъ длиннаго стола, выслушивая доклады о великихъ благодяніяхъ Монъ-Парнаса, но больше они ни во что и не входятъ, имъ не обязательно знать или заботиться о томъ, довольны ли живущіе въ заведеніи своею жизнью, или нтъ, и никогда не приходило имъ въ голову придать дому жилой видъ. Да и могутъ ли чувствительные, благоденствующіе люди, никогда не испытавшіе бдности, относиться иначе, какъ съ сострадательнымъ презрніемъ, къ бднякамъ, которые, подобно заблудившимся овцамъ, оставили часть своей шерсти на придорожныхъ изгородяхъ?
Директора заботятся о томъ, чтобы все доставляемое въ заведеніе было хорошаго качества. Не допускаются ни грошевые разсчеты, ни мелкіе обманы, берутся лучшаго сорта мясо, овощи и молочные товары и хорошее вино, разумется, не слишкомъ дорогое: давать дорогія вина при такихъ обстоятельствахъ было бы, конечно, безнравственно. За вс свои хлопоты директора пользуются правомъ помщать своихъ любимцевъ, приживальщиковъ или бдныхъ родственниковъ на различныя мста при заведеніи, начиная съ мста секретаря до мста привратника. Но даже этою привилегіей директора пользуются умренно, а члены принимаются въ богоугодное заведеніе безъ всякаго лицепріятія.
Домъ Монь-Парнасъ выстроенъ на полсотню лицъ, и на содержаніе этого числа отложенъ капиталъ. Но число это никогда не достигалось, и множество пустыхъ комнатъ и закрытыхъ ставень на окнахъ свидтельствуетъ о томъ печальномъ факт, что лучшія намренія не всегда, и даже весьма рдко, оцниваются человчествомъ.
— А между тмъ условія совсмъ не стснительны,— сказалъ одинъ изъ директоровъ, извстный банкиръ, когда кто-то выразилъ неудовольствіе по поводу этихъ благоразумныхъ правилъ.— Вдь почти то же самое требуется и въ гостинницахъ.
— Только въ гостинниц можно выругать хозяина и выхать,— сказалъ другой директоръ, издатель извстной газеты.
— Каждый можетъ уйти и изъ нашего заведенія,— строго возразилъ банкиръ:— ихъ никто не держитъ.
— Только уйти-то бднякамъ некуда!— сказалъ издатель, который былъ страшно богатъ, но который въ юности испыталъ, что такое бдность: было время, когда ему приходилось закладывать свою единственную рубашку.
— Если человкъ, достигнувъ зрлаго возраста, не съумлъ устроиться, то ему нечего пенять на судьбу — онъ долженъ винить себя за свою непредусмотрительность,— сказалъ банкиръ, который получилъ въ наслдство отъ отца боле десяти милліоновъ франковъ.— Кстати,— меня просили наслдующемъ засданіи похлопотать о принятіи въ заведеніе Пьера Роскова. Что вы на это скажете? Если полную безполезность считать достоинствомъ…
— Нтъ, отчего же!— возразилъ издатель.— Это большой талантъ — это былъ очень большой талантъ — въ свое время…
— Талантъ безъ характера!
— Ну, ладно ужъ!— сказалъ издатель съ нкоторымъ нетерпніемъ,— это вчно вс повторяютъ! Можно подумать, что вс глупцы — ангелы! Но неужели вы уврены, что Пьеръ Росковъ еще живъ? Я думалъ, онъ давно умеръ. Это ужасно: остаться въ живыхъ, похоронивъ свой геній!
— Геній! слишкомъ сильно сказано,— замтилъ банкиръ.
— Ну, нтъ, извините, этотъ человкъ былъ именно геніаленъ въ свои лучшіе дни,— горячо сказалъ журналистъ.— Да вспомните его ‘Хороводъ’! Сколько силы! Сколько чувства! Какое совершество выполненія? И вы говорите, что онъ живъ и желаетъ быть принятъ въ Парнасъ? Да для кого же и существуетъ это заведеніе, какъ не для людей, которые были способны написать картины врод ‘Зари’. Я каждую зиму бываю въ Люксембург, только чтобы видть эту картину.
— Неужели же человкъ, творенія котораго пріобртались Люксембургомъ, можетъ искать себ пріюта въ Парнас?— сухо спросилъ банкиръ, открывая маленькую золотую табакерку.
— Для какой цли построено это учрежденіе?— спросилъ издатель.— Ужъ, разумется, оно не иметъ въ виду содержать посредственностей и глупыхъ бездарностей.
— Такъ вы подадите за него голосъ?
— Непремнно.
— Сдлайте еще шагъ и предложите его въ качеств кандидата. Вамъ это будетъ боле къ лицу, чмъ мн.
— Это сомнительный комплиментъ въ вашихъ устахъ, но я принимаю его. Уврены ли вы, что онъ живъ?
— Совершенно увренъ. Вчера я завтракалъ въ Шантильи, и герцогъ далъ мн его адресъ. Онъ живетъ въ какомъ-то жалкомъ переулк, въ квартал Тампль.
— Вдь это ужасно!— сказалъ издатель.— Злая насмшка судьбы, изъ за которой тло того, чья картина пріобртена для Люксембурга, гніетъ всми забытое, гд-то на чердак, заставила содрогнуться даже пресыщеннаго человка, стоявшаго во глав самой рзкой и остроумной парижской газеты.— Бррр!— сказалъ онъ,— содрагаясь полуискренно, полупритворно, я съ величайшимъ удовольствіемъ предложу его въ качеств кандидата. Очевидно, онъ отвчаетъ условіямъ нашего превосходнаго учрежденія, если онъ такъ же бденъ, какъ нкогда былъ знаменитъ. Въ этомъ-то и заключается наше затрудненіе. Найти бдность легко, но не легко найти славу гд-нибудь въ канав. Въ наше время талантъ иметъ привычку хорошо обдать и хорошо одваться.
И въ самомъ дл, было очень нетрудно найти бдность, но не такъ-то легко было встртить бдность, соединенную со славой, даже при наличности очевиднаго таланта. Въ виду этого оказалось необходимымъ нсколько расширить первоначальныя условія учрежденія и допустить, чтобы оно принимало лицъ, въ точности не отвчающихъ его цлямъ, и нсколько журналистовъ, нсколько профессоровъ, нсколько музыкантовъ, не бывшихъ композиторами, пользовались тмъ, что предназначалось лишь для настоящихъ артистовъ. Поэтому, когда богатый журналистъ, Морисъ Вальбраншъ, предложилъ избрать въ число членовъ Монъ-Парнаса такую личность, какъ Пьеръ Росковъ, то весь комитетъ, вспомнивъ о его заслугахъ и придя въ себя отъ изумленія, и даже съ энтузіазмомъ, что онъ еще живъ,— единодушно согласился принять его. Росковъ представлялъ собою именно тотъ матеріалъ, для котораго предназначался Монъ-Парнасъ. Великій художникъ, безспорно великій художникъ, жившій въ такой безъизвстности, что вс считали его умершимъ, и притомъ въ такой нищет, въ такой ужасной нищет — такъ повторяли благоденствующіе люди, сидя вокругъ комитетскаго стола и испытывая то наслажденіе, о прелести котораго говорилъ Лукрецій. Росковъ былъ принятъ безъ единаго возраженія, и директора въ это дождливое утро услись въ свои удобныя кареты съ пріятными чувствами, словно посл совершенія добраго дла.
— По крайней мр, онъ хоть умретъ спокойно,— подумалъ Вальбраншъ, — конечно, если только онъ согласится поселиться въ Парнас. А можетъ, онъ еще и не согласится, чортъ возьми!
Дло въ томъ, что, желая услужить члену академіи, принадлежащему къ королевской фамиліи, директоры и не подумали справиться о желаніяхъ самого Пьера Роскова. Такимъ образомъ, они нарушили даже одно изъ особенныхъ постановленій комитета, гласившее, что, въ случа избранія подходящихъ лицъ для помщенія въ домъ, лица эти должны быть лично и письменно увдомлены о своемъ избраніи, прежде чмъ имена ихъ будутъ подвергнуты голосованію, и должны подать прошеніе о принятіи ихъ на гербовой бумаг. Вальбраншъ, довольный тмъ, что отыскалъ истиннаго питомца музъ, поспшилъ съ этимъ дломъ и при избраніи престарлаго художника нарушилъ формулу, не испросивъ сначала его согласія на то, чтобы быть принятымъ.
— Чортъ возьми!— опять сказалъ онъ,— разумется, онъ будетъ въ восторг. Кровля надъ головой и полный желудокъ до могилы — это не малое благодяніе, когда человку семьдесятъ лтъ и когда онъ уже умеръ для міра.
Вальбраншъ былъ добродушный человкъ и отличался тмъ неглубокимъ покровительственнымъ добродушіемъ, какимъ отличаются люди богатые, и тмъ сознаніемъ превосходства нетолько своего состоянія, но и своего ума, какое порождается богатствомъ.
Онъ отправился въ своей изящной карет, запряженной гордо пыступающею лошадью, въ жалкій переулокъ квартала Тампль, гд, какъ ему говорили, живетъ Пьеръ Росковъ, не безъ сомннія и непріятнаго чувства Вальбраншъ медленно поднялся по крутой, темной, грязной лстниц, по которой не совсмъ безопасно было избираться такому милліонеру, въ широкомъ верхнемъ плать и увшанному дорогими цпями и кольцами. Онъ былъ толстъ, ибо жилъ очень хорошо, а лстница была крута и высока и ему пришлось нсколько разъ глубоко перевести духъ. Онъ пожаллъ, что не можетъ послать наверхъ одного изъ служащихъ у него молодыхъ людей, отличавшихся многими талантами и предпріимчивостью и жужжавшими вокругъ него, какъ осы.
Милосердіе смягчаетъ душу, но въ немъ удобне упражняться черезъ посредника.
Пыхтя, отдуваясь и произнося и забавныя, и вульгарныя ругательства, Вальбраншъ наконецъ добрался до верху лстницы, подъ самый потолокъ, весь увшанный паутиной. Къ стн, нкогда блой, но уже почернвшей отъ грязи, прибита была деревянная досчечка, а на ней красовалась надпись углемъ: ‘Пьеръ Росковъ, вторая дверь направо’.
— Наконецъ!— сказалъ Вальбраншъ, вздохнувъ съ облегченіемъ. Онъ нашелъ указанную дверь — низкую, жалкую, некрашенную дверь на чердак, и постучался.
— Войдите!— отозвался голосъ старика — голосъ съ легкой дрожью, но все еще звучный и мелодичный, его почти заглушалъ рзкій собачій лай.
Вальбраншъ отворилъ дверь и поспшно отступилъ назадъ, такъ какъ маленькій террьеръ бросился ему подъ ноги, а онъ боялся собакъ, какъ многіе добрые люди, добившіеся успха не совсмъ прямымъ путемъ.
— Смирно!— сказалъ хозяинъ собак.— Войдите, сударь. Онъ васъ не тронетъ. Онъ принялъ васъ за полицейскаго. Простите его за эту ошибку.
— Вотъ такъ комплиментъ!— сказалъ себ подъ носъ Вальбраншъ, но онъ снялъ шляпу и съ непритворнымъ почтеніемъ промолвилъ:
— Кажется, вы г. Росковъ? Я считаю для себя честью познакомиться съ великимъ художникомъ, произведенія котораго я всегда ставилъ высоко.
Легкая краска покрыла ввалившіяся блдныя щеки старика. Онъ какъ-то странно улыбнулся.
— Очень давно ужъ со мной такъ не говорили. Ужъ не умеръ ли я и не мерещится ли мн что-нибудь въ могил?
— Нтъ, дорогой учитель, и я не знаю, почему вы больше не слышите такихъ рчей?— сказалъ Вальбраншъ.— Разв потому только, что вы сами удалились отъ людей. Это всегда влечетъ за собой роковыя послдствія. Человчество скоро забываетъ и отличается неблагодарностью.
— Да я ужъ на самомъ дл умеръ двадцать лтъ тому назадъ.
Росковъ былъ высокій, мускулистый, сухощавый человкъ, который, несмотря на худобу, все-таки производилъ впечатлніе большой силы, у него были грубыя черты лица, и красотою отличались только большіе каріе глаза и осанка, своенравная и вмст кроткая. Онъ былъ, повидимому, очень бденъ, и комната, гд онъ жилъ, была лишена всякаго комфорта, хотя въ ней все было чисто и въ порядк.
— Какъ вы дошли до этого положенія?— спросилъ Вальбраншъ съ удивленіемъ и смущеніемъ.
— Вы, кажется, намреваетесь интервьюировать меня?— отвчалъ Росковъ тоже вопросомъ.— Но это невозможно. Никто не интервьюируетъ исчезнувшихъ.
— Но почему вы исчезли?
— А, такъ это дйствительно интервью!— добродушно сказалъ Росковъ, во оттнокъ достоинства въ его голос нсколько смутилъ постителя.— Это очень странно. Я не думалъ, что я еще живъ настолько. И какая честь — господинъ Вальбраншъ явился ко мн.
— Вы меня знаете?— съ удивленіемъ спросилъ Вальбраншъ.
— Еще бы! Всякій тряпичникъ и подметающій улицы на перекресткахъ, знаютъ прозжающихъ генераловъ и депутатовъ, которые забрызгиваютъ ихъ своими колесами. Но садитесь, пожалуйста, сударь. Разъ ужъ вы взобрались такъ высоко, я долженъ просить васъ отдохнуть.
Онъ выдвинулъ единственный стулъ, находившійся въ комнат — большой деревянный стулъ съ ручками, а самъ услся на сосновомъ стол посреди комнаты.
Тутъ только Вальбраншъ замтилъ, что у Роскова нтъ правой руки: она была отрзана у него выше кисти.— Такъ вотъ почему онъ бросилъ писать!— подумалъ Вальбраншъ и мягко прибавилъ:
— Несчастный случай, дорогой учитель?
— Обломокъ гранаты во время осады,— коротко отвтилъ художникъ.
— Боже мой, какая потеря для искусства!
— О! художниковъ много и безъ меня!
— Но Росковъ былъ единственный въ своемъ род.
— По испытаннымъ страданіямъ съ нимъ, надюсь, никто не можетъ сравняться,— сказалъ старикъ, пожавъ плечами.— Но, скажите, сударь, какое у васъ дло ко мн? Вдь не для того же вы пришли, чтобы спрашивать меня, какъ я лишился руки, разъ вамъ было даже неизвстно, что я ея лишился.
— Въ чемъ мое дло? Надюсь, вы не обвините меня въ праздномъ любопытств и признаете по крайней мр мои добрыя намренія,— отвтилъ Вальбраншъ и принялся излагать цль своего посщенія, нсколько сконфуженный независимостью и равнодушіемъ этого одинокаго старика, полусидвшаго, полулежавшаго на ветхомъ стол, икоторый при всей своей бдности отнюдь не выглядлъ просителемъ или принимающимъ подаяніе. Маленькій террьеръ сидлъ рядомъ съ нимъ, выпрямившись, настороживъ уши и вопросительно глядя на постителя.
Въ нсколькихъ ловкихъ фразахъ и съ меньшею противъ обыкновеннаго снисходительностью въ тон Вальбраншъ увдомилъ художника о принятіи его въ Монъ-Парнасъ.
— Благодаря моему вліянію и въ виду вашей славы въ прошломъ, комитетъ обошелся безъ обычныхъ формальностей и нашелъ возможнымъ принять васъ въ это великое и благородное учрежденіе,— сказалъ Вальбраншъ въ заключеніе, впадая въ оффиціальный тонъ.— Мн нечего распространяться о преимуществахъ, какія отсюда проистекаютъ. Они очевидны сами собою. Вамъ, конечно, извстно уже по слухамъ, какой характеръ носитъ это учрежденіе, и я не сомнваюсь, что вы вполн оцните его такъ-же, какъ и мы, представители учрежденія, цнимъ то, что судьба даетъ намъ возможность соединить съ его именемъ имя и славу такого великаго художника, какъ вы.
Тутъ Вальбраншъ остановился и перевелъ духъ, чувствуя, что никто не съумлъ бы такъ успшно выполнить дло или выразить свои взгляды съ большею деликатностью и съ большимъ краснорчіемъ, чмъ онъ. Онъ взглянулъ на Роскова, ожидая видть въ немъ глубокое волненіе, изъявленіе благодарности или слезы, но старикъ не двигался съ мста и молчалъ, ничмъ не обнаруживая своихъ чувствъ. На впалыхъ щекахъ его появилось по красному пятнышку, но это было все.
— Разв я просилъ кого-нибудь о чемъ-нибудь?— наконецъ, спросилъ онъ сиплымъ голосомъ.
— Нтъ, нтъ, конечно, нтъ. По крайней мр я ничего объ этомъ не слышалъ,— проговорилъ Вальбраншъ съ нкоторымъ замшательствомъ.
— Такъ кто же сметъ говорить обо мн, что я нуждаюсь въ милостын?
— Но вдь, кажется…— началъ поститель и остановился, обводя глазами убогую комнату. Взглядъ этотъ досказалъ невысказанное.
— Вы хотите сказать, что я въ нищет,— коротко сказалъ Росковъ.— Но отъ нищеты до просьбы о помощи есть шагъ, и даже большой. Я этого шага не длалъ. Вы имете право предлагать только въ томъ случа, если бы я просилъ о чемъ-нибудь.
Онъ поднялся изъ своего полулежачаго положенія и выпрямился во весь ростъ, какъ будто давая понять, что свиданіе кончено. Говорить больше было не о чемъ.
Вальбраншъ не всталъ. Онъ смотрлъ вверхъ черезъ очки съ удивленіемъ, любопытствомъ и сомнніемъ — съ сомнніемъ человка, который привыкъ къ тому, что передъ нимъ разыгрываются всевозможныя комедіи. Однако, не смотря на его скептицизмъ и, цинизмъ, въ немъ шевельнулось нчто, похожее на восторгъ и довріе. Онъ увидлъ, что этотъ старый отшельникъ, оборванный и умирающій съ голоду, всми покинутый и несчастный, думалъ то, что говорилъ. Онъ никогда никого ни о чемъ не просилъ, онъ далъ міру забыть себя и никогда не говорилъ: ‘Я здсь’.
Въ эту минуту въ комнату, какъ порывъ весенняго втра, ворвался ребенокъ — хорошенькій, блокурый, кудрявый мальчикъ лтъ шести, увидвъ незнакомца, онъ вдругъ въ смущеніи остановился.
— Поди сюда, Максъ,— сказалъ Росковъ мягко, а собака принялась радостно прыгать вокругъ мальчика.
— Поклонись этому господину, Максъ.
Максъ снялъ свою маленькую изорванную соломенную шляпу.
— Прелестный ребенокъ,— сказалъ Вальбраншъ.— Это вашъ?
— Да, это дитя моего сына. Сынъ мой былъ убитъ вмст съ Анри Ривіеромъ въ сраженіи съ пруссаками.
— Вы имете право предъявлять требованія отечеству.
— Нтъ, мы ничего не требуемъ. Мой сынъ былъ только волонтеромъ, какъ и я раньше его. Ему въ жизни не повезло, и онъ былъ любитель приключеній.
— И этотъ мальчикъ всецло зависитъ отъ васъ?
— Да.
Лицо Роскова приняло мрачное и рзкое выраженіе. Онъ не любилъ допросовъ и думалъ, что выразился достаточно ясно, чтобы быть понятымъ. Маленькій Максъ, который былъ худъ и блденъ, хотя и имлъ счастливый видъ, оперся на дда и промолвилъ съ нкоторою робостью:
— Мн не дали хлба безъ четырехъ су.
— Молчи,— сказалъ Росковъ сердито, но Вальбраншъ уже усплъ услышать.
Онъ вынулъ изъ кармана нсколько серебряныхъ монетъ и протянулъ ихъ мальчику.
— Пойди и купи себ нсколько пирожковъ, Максъ. Намъ съ твоимъ ддомъ надо переговорить о важныхъ длахъ, и ты съ нами соскучишься.
Хорошенькіе глазки ребенка засмялись и заблестли, онъ протянулъ свою маленькую ручку, чтобы взять деньги, но Росковъ схватилъ его пальчики и сжалъ ихъ невольно до боли.
— Этотъ господинъ очень добръ, дитя мое, и ты, я знаю, не хочешь сдлать ничего дурного, но я не могу допустить этого. Вотъ теб одинъ су. Сбги внизъ, купи себ хлбецъ и попроси, чтобы теб позволили състь его въ лавк. Иди!
Мальчикъ колебался, и глаза его наполнились слезами
— Ддъ,— сказалъ онъ застнчиво,— ты ничего не лъ со вчерашняго полудня, весь ужинъ ты отдалъ мн и Пепину. И вдь у тебя только одинъ су — вдь ты мн самъ сказалъ, когда я пошелъ въ лавку.
— Держи свой дтскій языкъ за зубами и иди,— сказалъ Росковъ громовымъ голосомъ.
Мальчикъ отскочилъ въ испуг, зажимая су въ маленькомъ кулачк. Пепинъ лучше понялъ, въ чемъ дло: онъ не испугался, а только подвинулся ближе къ своему хозяину.
— Дорогой учитель,— сказалъ Вальбраншъ,— все это очень почтенно, но, вмст съ тмъ, и очень печально. Ради ребенка вы должны пожертвовать гордостью. Перезжайте въ Парнасъ, а Макса мы помстимъ въ хорошую школу, я самъ похлопочу объ этомъ. Вы имете полное право умереть съ голоду, но вы не имете права морить дитя вашего сына.
— А вы не имете права предписывать мн мои обязанности. Огупайте вонъ!— сказалъ старикъ въ ярости.
— Я уйду,— сказалъ Вальбраншъ благодушно.— Я уйду, такъ какъ у меня много дла. Но я еще вернусь къ вамъ.
Спускаясь съ лстницы, онъ натолкнулся на маленькаго Макса, который сидлъ въ слезахъ на одной изъ нижнихъ ступенекъ.
— Теб часто приходится голодать, малютка?— спросилъ Вальбраншъ.
Мальчикъ отвтилъ неохотно:
— Не мн, но ему. Онъ все отдаетъ Пепину и мн.
— А ему остается немного?
— Да,— сказалъ мальчикъ робко, сквозь слезы.— Но онъ разсердится, если узнаетъ, что вы говорили со мною. Я не стану васъ слушать. Я не стану отвчать!— сказалъ онъ съ чувствомъ ршимости и страха, и поднялся съ того мста, гд сидлъ, и сбжалъ по лстниц такъ быстро, какъ только могъ. Онъ боялся, чтобы господинъ не предложилъ ему опять серебряныхъ монетъ, и что самъ онъ окажется настолько гадкимъ и слабымъ, что возьметъ ихъ, ибо этотъ мальчикъ получалъ все, что имлъ его ддъ, но приходилось длиться съ Пепиномъ, и ребенокъ былъ очень голоденъ, хотя послушаніе дду заставило его отрицать это передъ незнакомцемъ.
— Бдный зврекъ!— подумалъ Вальбраншъ,— онъ будетъ рычагомъ, при помощи котораго мы залучимъ стараго упрямца въ Парнасъ.
Сопротивленіе и на этотъ разъ произвело обычное дйствіе на человческую природу, и Вальбраншъ, для котораго это дло не имло никакого важнаго или практическаго значенія, былъ такъ раздраженъ своей неудачей, что ршилъ во что бы то ни стало заставить Пьера Роскова перехать въ Парнасъ.
Росковъ продолжалъ стоять у стола и собака робко заглядывала ему въ лицо, зная, что онъ взволнованъ и смущенъ. Дйствительно, онъ такъ долго былъ одинокъ, такъ давно привыкъ быть незамченнымъ, забытымъ, что посщеніе такого человка, какъ Вальбраншъ, и сдланное имъ предложеніе не могли оставить его равнодушнымъ. Все это удивило, оскорбило, взволновало его, вызвало въ немъ отвращеніе, но, вмст съ тмъ, заставило почувствовать, что онъ не совсмъ чуждъ остальному міру, какъ это было въ теченіе столькихъ лтъ. Человкъ, и притомъ не безумецъ и не дуракъ, еще разъ назвалъ его ‘дорогимъ учителемъ’ — тмъ стариннымъ, лестнымъ, пріятно ласкающимъ слухъ названіемъ, котораго онъ такъ давно не слыхалъ! Неужели же онъ все еще продолжалъ быть учителемъ въ чьихъ-нибудь глазахъ — онъ, бдный, старый, разбитый человкъ, умирающій съ голоду и двадцать лтъ не бравшій кисти въ руки?
Онъ былъ сынъ бретонскихъ моряковъ, имвшихъ въ своемъ распоряженіи рыболовныя лодки и промышленныя суда, привычныхъ къ втру, сырости и тяжелому труду, честныхъ, хотя и грубыхъ по наружности, и происходившихъ, по преданію, отъ рыцарскаго рода. Въ дтств Росковъ рисовалъ корабли, лодки и матросовъ на всякомъ попавшемся ему клочк бумаги или куск дерева, а когда ему исполнилось восемнадцать лтъ, пріхалъ въ Парижъ, побуждаемый своимъ сильнымъ и полубезсознательнымъ талантомъ отправиться туда, гд могъ видть, слышать и научиться значенію искусства.
— Какой я былъ безумецъ!— думалъ онъ иногда, вспоминая это путешествіе, полное надеждъ.— На что мн были великіе мастера? Разв не было неба и голосовъ моря надо мною и рядомъ со мною?
Въ свои счастливые годы онъ часто прізжалъ на родину и наслаждался крпкимъ соленымъ запахомъ водорослей и углублялся въ срые пески и кусты дрока, усыпанные золотистыми цвтами. Но со времени войны онъ не видлъ родного берега. Даже если бы ему удалось набрать денегъ на поздку, то онъ не похалъ бы, не желая являться къ своимъ бднымъ, нищимъ калкой. Т, кто остались въ живыхъ, были ему лишь дальними родственниками и они, подобно парижанамъ, успокоились на мысли, что онъ умеръ. Столько людей исчезло во время осады и коммуны, и отъ нихъ ничего не осталось! Смерть ихъ считалась несомннной. Такъ и онъ считался умершимъ, какъ въ своей родной бретонской деревн, такъ и въ Париж.
Если бы онъ былъ въ хорошемъ положеніи, онъ разъискалъ бы своихъ близкихъ, но онъ былъ очень бденъ, благодаря потер руки, и когда сынъ его палъ мертвымъ рядомъ съ Анри Ривіеромъ, то Росковъ даже не освдомился о томъ, живы ли мене близкіе ему родные. Иной разъ, впрочемъ, онъ упрекалъ себя и думалъ, что ради маленькаго Макса не долженъ былъ бы жить въ такомъ одиночеств и забвеніи. Но маленькій Максъ былъ незаконное дитя, рожденное отъ краткаго и пылкаго огня случайной любви, и не могъ предъявить ни къ кому никакихъ притязаній, кром своего дда, да и то въ случа готовности этого дда помочь ему.
Кто позаботится о маленькомъ Макс и Пепин въ случа смерти старика? Одного возьмутъ въ приходъ, а другого на съзжую. Сколько разъ лежалъ Росковъ безъ сна въ долгія холодныя зимнія ночи, мучимый страшными мыслями о ихъ одиночеств въ случа его внезапной смерти, которая могла наступить во всякій часъ! О нихъ никто не заботился. Никто не пріютилъ бы ни одного изъ нихъ. Безъ него они должны будутъ погибнуть. Какъ часто думалъ онъ объ этомъ, и мучился, и жаждалъ жить ради нихъ, хотя жизнь была такъ тяжела! А теперь, когда явился человкъ, предлагая позаботиться о немъ,— что конечно, прямо или косвенно, должно было повліять на ихъ судьбу,— онъ былъ оскорбленъ, раздраженъ и чувствовалъ только гнвъ и свою уязвленную гордость. Что будетъ хорошо? Что дурно? Въ этомъ онъ не могъ отдать себ отчетъ.
Онъ не былъ аналитикомъ или послдовательнымъ мыслителемъ. Онъ былъ артистъ, и чувства его были сильны, хотя и не всегда разумны. Неужели же, если онъ желалъ пріобрсти друзей для одинокаго ребенка, онъ долженъ самъ отправиться въ этотъ домъ и попасть въ ненавистное ему рабство?
Этого онъ не могъ думать.
Онъ происходилъ изъ свободнаго, гордаго рода, онъ былъ человкомъ съ талантомъ, былъ солдатомъ, хотя и непризнаннымъ. Онъ сражался за Францію, за Парижъ. Неужели же ему придется окончить дни свои среди позорнаго довольства въ убжищ съ громкимъ названіемъ?
Однажды, когда онъ былъ еще въ цвт лтъ, за нимъ прислали изъ Тюльери, и онъ не пошелъ, потому что былъ республиканецъ, за этотъ отказъ онъ былъ лишенъ креста, но ‘великодушный’ императоръ купилъ одну изъ лучшихъ его картинъ для Сенъ-Клу и приказалъ пріобрсти для Люксембурга его ‘Зарю’, считавшуюся его лучшимъ произведеніемъ.
Печальна была судьба картины, попавшей въ Сенъ-Клу. Она погибла среди огня и дыма въ развалинахъ великолпнаго дворца,— погибла вмст съ фресками Миньяра и другими красивыми и изящными произведеніями.
У художника не осталось отъ нея ни одного эскиза изъ всего множества сдланныхъ имъ за его жизнь эскизовъ углемъ, сепіей, акварелью и масляными красками, ни одного эскиза, на который онъ могъ бы полюбоваться и который напомнилъ бы ему, чмъ онъ былъ когда-то. У него не осталось ни одного собственнаго штриха карандашомъ, чтобы вспомнить т чудесные дни, когда онъ былъ дйствительно замчательнымъ художникомъ, когда люди показывали на него даже на улицахъ — въ т свтлые годы до войны, когда, казалось, вс были молоды, и Парижъ весь день смялся и всю ночь плясалъ. Вс эскизы его были проданы, большею частью за безцнокъ, въ минуты нужды. Единственное, что осталось отъ того славнаго времени, была старая, много употреблявшаяся палитра съ остатками высохшихъ, запыленныхъ, потрескавшихся красокъ, иногда онъ надвалъ эту палитру на большой палецъ лвой руки, прижималъ ее къ себ и такъ стоялъ, погруженный въ свои мысли, воображая, что передъ нимъ мольбертъ и большое блое полотно, а на этомъ воображаемомъ полотн прелестныя или ужасныя, фантастическія или величественныя виднія. Если человкъ родится художникомъ или поэтомъ, то остается мечтателемъ до самой смерти.
Бдность — призракъ, столь распространенный въ томъ квартал, была ежедневнымъ гостемъ Роскова. Посл потери руки, онъ сталъ давать уроки рисованія устно, насколько это было возможно, не употребляя карандаша, но учениковъ у него было уже немного, вс они были бдны, разсяны по разнымъ направленіямъ, и скоро ему пришлось длать всякую работу, какую только онъ могъ найти. Для одной лавки онъ взялся исполнять порученія и разносить посылки, и ему приходилось ходить очень далеко, снашивать обувь и получать ничтожную плату. Все, что было у него сколько-нибудь цннаго, было продано еще до рожденія Макса, такъ какъ сынъ его былъ бденъ и несчастенъ.
А теперь ему предлагали въ Монъ-Парнас хорошее помщеніе, хорошую одежду, хорошую пищу, предлагали ему спать на мягкой постели, сидть на удобномъ кресл, не знать ни жара, ни холода, ни усталости, ни голода, жить спокойно, удобно вс оставшіеся ему годы, сколько бы ихъ ни было, ‘а я происхожу отъ сильной, крпкой семьи моряковъ’, думалъ онъ, ‘и буду жить долго’.
Ему было только шестьдесятъ шесть лтъ, хотя отъ перенесенныхъ страданій и лишеній онъ казался гораздо старше. Ему когда, предстоять еще долгая жизнь — жизнь, равная цлому поколнію: а жестокая, безжалостная, грустная, безцвтная трагедія старости, съ ея безчисленными нуждами и потерями, выносима только тогда, когда наполнена спокойствіемъ и смягчена достаткомъ.
Онъ зналъ это, но все-таки мысль объ этомъ богоугодномъ заведеніи была ему противна, боле нестерпима даже, чмъ нужда или боль. Благодтели могли золотить цпи, сколько угодно, и все-таки он остались бы цпями, они могли подслащать пилюлю по мр силъ, и все-таки она должна была остаться горькой, какъ желчь, разъ что была приправлена полынью милостыни.
— Никогда! Никогда!— проговорилъ онъ въ свою сдую бороду, все еще стоя у стола. Онъ всегда былъ свободенъ. Онъ никогда не просилъ денегъ ни взаймы, ни въ вид подарка. Во время самой тяжелой борьбы и самыхъ ужасныхъ горестей онъ замыкался въ себя и несъ свое горе одинъ, какъ умлъ.— Нищій? Пансіонеръ? никогда!— сказалъ онъ сквозь зубы, онъ былъ слишкомъ старымъ псомъ для того, чтобы отправляться въ выложенную ватой конуру.
Маленькое блдное личико Макса, окруженное шапкой спутанныхъ кудрей, испуганно заглянуло въ дверь, потомъ ребенокъ неувренными шагами подошелъ по кирпичному полу къ дду.
— Ддъ,— сказалъ Максъ шепотомъ,— ты пересталъ сердиться? Я не хотлъ сдлать ничего дурного, но я не зналъ.
— Конечно, бдное дитя мое,— сказалъ старикъ, взявъ Макса на руки.— Я былъ оскорбленъ и огорченъ, и я говорилъ слишкомъ рзко, дружокъ мой. Я не могу осуждать тебя.
— Пепинъ не испугался,— сказалъ Максъ, втайн завидуя высокой мудрости собаки.
— Нтъ, милый, собаки не обращаютъ вниманія на наши слова, он читаютъ въ нашемъ сердц.
— Отчего же дти этого не умютъ?
— Увы, Максъ! дти вдь мужчины и женщины въ маленькомъ вид.
Максъ поцловалъ дда, а потомъ и Пепина. Ни одинъ изъ нихъ не получилъ ужина въ этотъ вечеръ, но они заснули, прижимаясь другъ къ другу и спали вовсе не плохо.
Былъ мартъ, когда Вальбраншъ въ первый разъ постилъ Роскова. Въ теченіе весны и лта Роскову жилось сносно, работа его — исполненіе порученій магазина — казалась легкой въ хорошую погоду, нердко мальчикъ и собака оба провожали его. По воскресеньямъ вс они отправлялись за городъ или на берегъ рки — той хорошо знакомой Сены, которую художникъ такъ любилъ изображать въ счастливые дни своей жизни. Небо было обыкновенно ясно, встрчавшіяся женщины изъ рабочаго класса ласкали Макса, любуясь его хорошенькими глазами и кудрями, студенты бросали Пепину кости отъ своихъ завтраковъ. Собака прыгала, мальчикъ рзвился, и старикъ заставлялъ себя улыбаться, глядя на нихъ.
Всю весну Вальбраншъ или заходилъ самъ, или присылалъ къ Роскову, повторяя свое предложеніе, и всегда получалъ тотъ же отвтъ.
— Упрямое старое животное!— говорилъ богачъ съ весьма естественнымъ нетерпніемъ.
Комитетъ благотворительнаго учрежденія не могъ объяснить себ отказа Роскова, Вальбраншъ старался защитить художника отъ обвиненій въ неблагодарности, просилъ отсрочки и получилъ ее. Ему было ршительно все равно, какова будетъ судьба Роскова, но онъ ршилъ добиться своего. Ему всегда все удавалось и въ этомъ дл онъ не желалъ потерпть неудачу. Для него стало дломъ личнаго самолюбія — видть Пьера Роскова членомъ заведенія Монъ-Парнасъ.
— Нельзя сажать въ клтку старыхъ орловъ,— сказалъ одинъ изъ приближенныхъ къ Вальбраншу молодыхъ людей, который любилъ противорчить ему.
— Нтъ, можно,— запальчиво возразилъ Вальбраншъ,— если подобрать ихъ полузамершими въ обнаженныхъ лсахъ.
— Но они умираютъ,— сказалъ непочтительный ученикъ.
— Орлы, можетъ быть, и умираютъ,— отвтилъ его патронъ — Нравы хищныхъ и ручныхъ птицъ мн мало извстны, но мужчины и женщины, голубчикъ, остаются жить и радуются, если ихъ хорошо кормятъ.
Онъ зналъ, какъ зналъ Вальполь и многіе другіе, что каждаго человка можно купить за извстную цну, и если не удается совершить покупки, то только потому, что вы не угадали, какого рода монету слдуетъ предложить.
— Не вс люди думаютъ только о себ,— сказалъ Вальбраншъ молодому человку,— но мы вс почти такіе безсовстные эгоисты, что забываемъ объ этомъ. Есть люди, на которыхъ нельзя дйствовать непосредственно, а приходится для вліянія на нихъ указать имъ на положеніе другихъ.
Онъ намекалъ на то, что Роскова можно убдить принять предложеніе, доказавъ ему, что это необходимо для Макса.
Мальчикъ былъ отъ природы здоровый, но не сильный, онъ былъ такого сложенія, что ему нужны были чистый воздухъ, тепло, хорошая пища и радость, голубыя вены на нжныхъ вискахъ и тонкихъ маленькихъ ручкахъ невольно внушали опасенія, грудъ его была узка, а вс остальные члены худы и малы. Лтомъ онъ чувствовалъ себя недурно, хотя по шести дней въ недлю дышалъ только спертымъ, вонючимъ воздухомъ кишвшихъ народомъ улицъ,— воздухомъ, выдыхаемымъ тысячью другихъ легкихъ и полнымъ вредныхъ зародышей. Но въ холодную погоду мальчикъ замтно худлъ: это было маленькое растеніе, требовавшее солнечнаго свта и прозябавшее въ подвал.
Вальбраншъ однажды съ жестокою откровенностью высказалъ это дду.
— Я это знаю, я это вижу,— рзко возразилъ Росковъ.— Что же я могу сдлать?
— Вы знаете, что вы можете сдлать,— отвтилъ Вальбраншъ.
Росковъ повернулся къ нему спиною.
Однажды Вальбраншъ встртилъ старика одного, несущаго нсколько небольшихъ пакетовъ. Съ Вальбраншемъ былъ знаменитый врачъ: они шли вмст въ Сальпетріеръ смотрть гипнотическіе опыты. Вальбраншъ попросилъ своего друга взойти съ нимъ наверхъ и взглянуть на ребенка, котораго они и нашли вмст съ собакой въ маленькой каморк, гд жила старуха, убиравшая во всемъ дом постели и будившая, кого нужно. Она была родомъ изъ деревни, находившейся въ лсистомъ округ Юры, и отличалась честностью и добротою, хотя подъ грубой оболочкой, и ей вполн безопасно было поручить ребенка.
Врачъ выслушалъ Макса, не сказалъ ни слова и вышелъ.
— Что же?— спросилъ Вальбраншъ.
— Старая псня: недостатокъ питанія, недостатокъ крови, кислорода и озона. Органическаго недостатка нтъ, но силы и матеріи не хватаетъ, вс эти дти похожи другъ на друга. Этотъ мальчикъ проживетъ съ годъ, не больше.
И великій человкъ съ гнвомъ отозвался о безуміи и неисправимости человчества.
— Органическаго недостатка нтъ?— сказалъ Вальбраншъ.— Такъ значитъ, если бы его хорошо кормили и поставили-бы въ лучшія условія, то онъ, по всей вроятности, поздоровлъ бы и окрпъ?
— Безъ сомннія,— сказалъ врачъ равнодушно.— Все зло происходитъ въ подобныхъ случаяхъ отъ недостатка озона и питанія.
— Не можете ли вы изложить это письменно?
— Къ чему?
— Потому что у мальчика упрямый ддъ, котораго ваше имя можетъ убдить въ томъ, что ребенка опасно держать здсь.
Врачъ пристально посмотрлъ на Вальбранша.
— Если это вашъ ребенокъ, то вы поздно вэдумали о немъ заботиться. Онъ не длаетъ вамъ чести.
— Между мною и ребенкомъ нтъ ничего общаго въ томъ смысл, какъ вы думаете. Но я хочу спасти его. Такъ, пожалуйста, запишите все, что вы мн сказали.
Врачъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и написалъ нсколько словъ. Вс, даже знаменитые доктора, съ радостью готовы были сдлать одолженіе для Вальбранша. Потомъ оба пріятеля отправились въ Сальпетріеръ смотрть загипнотизированную женщину, которую заставляли думать, что ее, какъ вдьму, сжигаютъ на костр, и которая испытывала вс ужасы этой страшной казни къ безконечному удовольствію профессора и студентовъ: быть въ состояніи мучить внушеніемъ большой шагъ впередъ сравнительно съ грубыми ухватками инквизиціи, для этого не требуется ни инструментовъ, ни сообщниковъ, и кругъ дйствій этого способа на практик неограниченъ.
На другой день Вальбраншъ приложилъ заявленіе врача къ короткой, написанной имъ самимъ, записк такого содержанія:
‘Ребенокъ неизбжно умретъ, если вы, наконецъ, не согласитесь на то, чтобы мы спасли его’.
Онъ отослалъ записку вмст съ документомъ старику Роскову.
Конечно, Вальбраншу было безразлично, умретъ ребенокъ или нтъ, но онъ ршилъ во что бы то ни стало сломить упрямство дда. Свое собственное упрямство Вальбраншъ вмнялъ себ въ достоинство, но упрямство другихъ считалъ непростительнымъ преступленіемъ и дерзостью. Въ этомъ отношеніи многіе походятъ на Вальбранша.
На другой день къ роскошно убраннымъ комнатамъ, отведеннымъ для редакціи журнала, издаваемаго Вальбраншемъ, подошелъ худощавый, угрюмый старикъ въ сильно потертомъ плать и такой жалкій на видъ, что прислуга не ршалась впустить его, невольно вспомнивъ объ анархистахъ и динамитчикахъ.
— Я не изъ ихъ числа,— сказалъ Росковъ, угадывая мысль ливрейнаго Цербера.— Доложите обо мн г-ву Вальбраншу. Вы увидите, онъ приметъ меня.
Швейцаръ, ворча, согласился назвать имя постителя въ трубу, которая сообщалась съ комнатами Вальбранша.
— Просите его ко мн немедленно,— былъ отвтъ, и, къ великому недоумнію швейцара, старикъ отправился вверхъ по лстниц, устланной голубымъ бархатнымъ ковромъ, въ своихъ грязныхъ, потрескавшихся сапогахъ.
Лстница была украшена вызолоченными бронзовыми подставками для электрическихъ лампъ, и мраморными статуями Молчанія и Памяти, которыя издатель считалъ символомъ печати.
— А, мой другъ!— весело сказалъ Вальбраншъ, сидвшій на широкомъ стул передъ письменнымъ столомъ, съ папироской въ зубахъ, передъ нимъ стояла бутылка съ ликеромъ и сифонъ съ минеральною водою.— Войдите, садитесь и выпейте глотокъ этого ликера. Это прекрасный напитокъ, я получилъ его изъ Петербурга. Не хотите? Напрасно. Такъ не возьмете ли сигару? Нтъ? Ужъ, это совсмъ нехорошо. Ну, что же вамъ угодно?
Росковъ отказался отъ предложеннаго ему стула, отъ сигары и отъ ликера, онъ продолжалъ стоять, и блые швы и обтрепанные края его бдной грубой одежды выдлялись при мягкомъ солнечномъ свт, который лился въ комнату изъ большого окна, завшаннаго золотистыми шелковыми занавсями. Фигура старика казалась особенно нескладной въ этомъ роскошномъ храм современнаго Меркурія, и, чувствуя это, Росковъ невольно становился нервнымъ.
— Что же?— повторилъ Вальбраншъ съ меньшею противъ обыкновенія развязностью и съ большею жесткостью, такъ какъ время было ему дорого.— Получили вы мое письмо?
— Да,— медленно сказалъ старикъ, тяжело вздохнувъ.— Да, да, если вы принимаете участіе въ моемъ бдномъ мальчик, такъ возьмите его, чтобы спасти его, я готовъ отдать его вамъ.
Каріе глаза Роскова, сохранившіе еще свою красоту, несмотря на его старость,— красоту души художника,— наполнились слезами.
— Я отдамъ его вамъ,— повторилъ онъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ.
— Прекрасно!— сказалъ Вальбраншъ съ оттнкомъ жестокаго сарказма. Съ нкоторою подозрительностью онъ внимательно взглянулъ на Роскова и прибавилъ:— Условіе! Вы понимаете условіе? Вы согласны? Вы принимаете приглашеніе въ Монъ-Парнасъ?
— Зачмъ? зачмъ вы ставите какія бы то ни было условія?— горячо сказалъ старикъ, поддаваясь волненію и чувствуя приливъ краснорчія.— Вы видите умирающаго ребенка, человкъ науки говоритъ вамъ, что онъ умретъ безъ воздуха, безъ лекарствъ и безъ удобствъ. Что вамъ еще нужно, чтобы онъ заслужилъ ваше вниманіе? Спасите его ради его самого! Спасите его ради того, чтобы получить удовлетвореніе отъ совершенія добраго дла! Я отдамъ его вамъ совсмъ, а самъ удалюсь куда-нибудь и проживу какъ-нибудь т немногіе годы, которые мн осталось прожить. Чего вамъ еще нужно? Спасите ребенка! Я общаю вамъ, что не стану тревожить ни васъ, ни его своей особой. Спасите ребенка! Неужели онъ не иметъ права на ваше состраданіе? Ему шесть лтъ и онъ умираетъ отъ недостатка воздуха и пищи.
Росковъ говорилъ со всмъ краснорчіемъ и энергіей сильнаго чувства. Вальбраншъ надлъ пенсне и съ любопытствомъ глядлъ на него. Ему казалось нелпымъ, что такой старикъ способенъ такъ волноваться.
— Бдный другъ мой,— возразилъ онъ тмъ сухимъ, рзкимъ тономъ, котораго такъ боялись вс его сотрудники.— Въ Париж нсколько сотенъ тысачъ дтей, нуждающихся въ чистомъ воздух и здоровой пищ, вы бы могли съ такимъ же правомъ утверждать, что мн слдуетъ позаботиться обо всхъ этихъ дтяхъ. Несмотря на все мое уваженіе къ медицин, я не могу сказать, чтобы она успшно боролась съ анеміей, маразмомъ или со всевозможными формами невроза. Я не обязанъ, да и не въ силахъ помогать всмъ больнымъ. Я сдлаю для вашего внука все, что нужно, и, съ своей стороны, честно выполню договоръ. Но я сдлаю это только въ томъ случа, если вы согласитесь помститься въ заведеніи Монъ-Парнасъ.
— Какое вамъ дло до меня?— горячо спросилъ Росковъ.— Если старый, всми забытый песъ забивается въ уголъ, чтобы умереть, то какое дло кому бы то ни было до того, гд онъ испуститъ духъ? Если я безумецъ, предпочитающій умереть съ голоду на свобод и въ независимости, то можетъ ли это касаться васъ? Вдь только я одинъ пострадаю отъ этого. Спасите ребенка потому, что онъ ребенокъ, что онъ мучается не по своей вин, такъ какъ онъ родился вполн здоровымъ. Спасите ребенка и отпустите меня. Оставьте мн только мою свободу. Это все, о чемъ я прошу.
Вальбраншъ сдлалъ легкое, нетерпливое движеніе, оттолкнулъ хрустальный графинчикъ съ ликеромъ и придвинулъ къ себ пресъ-бюваръ.
— Вы бредите, почтенный другъ мой,— сухо сказалъ онъ,— и мн некогда терять съ вами времени. Если вы согласитесь помститься въ Монъ-Парнас, то для мальчика будетъ сдлано все, что возможно, если же нтъ, то не отдавайте его намъ, оставьте его у себя на т немногіе мсяцы, которые ему осталось прожить, и не приходите ко мн съ просьбой, чтобы я заплатилъ за его похороны.
Съ этими словами онъ нажалъ пуговку электрическаго звонка. Въ дверяхъ показался лакей.
— Такъ это ваше послднее слово?— упавшимъ голосомъ спросилъ старикъ, вс мускулы на лиц его дергались конвульсивнь.
Вальбраншъ, казалось, не слышалъ его.
— Проводите этого господина внизъ,— сказалъ Вальбраншъ лакею, начиная писать съ тою поспшностью и ршительностью, какими отличались вс его дйствія
— Подождите!— промолвилъ Росковъ, задыхаясь, жилы на лбу его надулись, какъ стальныя струны.
— Пожалуйте, сударь!— нетерпливо прошепталъ лакей, принимая Роскова за бднаго просителя, которые сильно надодали Вальбраншу.
— Подождите!— сказалъ Росковъ, хватаясь за горло, какъ будто его широкій, изношенный воротникъ душилъ его.— Если… если нтъ другого способа спасти его, то я согласенъ.
— Браво!— воскликнулъ Вальбраншъ, снова обртая свое веселое и благодушное настроеніе, и полупривставъ, онъ прислонился къ своему письменному столу, и, къ великому изумленію своего лакея, протянулъ руку высокому, худому, несчастному старику въ лохмотьяхъ.
Къ еще большему изумленію лакея, бднякъ въ лохмотьяхъ не взялъ этой руки, но круто повернулся и направился къ дверямъ.
— Напишите это мн!— закричалъ Вальбраншъ.— Пусть это будетъ выражено на бумаг.
Росковъ кивнулъ головой и, молча отстранивъ лакея, отворилъ дверь и вышелъ. Вальбраншъ съ нкоторымъ изумленіемъ глядлъ на его удаляющуюся фигуру.
— Вотъ чудакъ!— пробормоталъ онъ, а затмъ закурилъ свжую папироску и принялся за перо.
Черезъ два дня въ карет, запряженной двумя пони, за Максомъ пріхала дама: она была вдова доктора и брала на воспитаніе слабыхъ дтей моложе десятилтняго возраста. Сначала она не хотла-было брать какого-то бродягу и найденыша изъ-за его незаконнаго происхожденія и плохого воспитанія, но лицо, которому поручено было вести съ ней переговоры, шепнуло ей, что этого ребенка, по нкоторымъ обстоятельствамъ, желательно какъ можно лучше обставить… и дама уступила, нсколько растрогавшись,— такъ какъ была женщина съ сердцемъ,— блднымъ страдальческимъ личикомъ и красивыми кудрями своего новаго питомца.
— Ты будешь очень счастливъ у меня, дружокъ,— сказала она Максу.— Ты будешь играть въ красивомъ саду, у тебя будутъ славные товарищи, хорошія платья и вкусная да, и пони, на которомъ ты будетъ здить верхомъ, и голуби, и кролики, которыхъ ты будешь кормить…
— Но я хочу, чтобъ ддъ и Пепинъ были со мною!— всхлипывалъ Максъ, отъ страху и горя забиваясь въ уголъ кареты.— Я хочу дда и Пепина! Отвезите меня назадъ! Отвезите меня назадъ!
— Да, я понимаю это, мой милый. Непремнно, непремнно,— сказала чужая дама, гладя его спутанныя кудри. Но, зная дтей и ихъ природу, она подумала:— Не пройдетъ и сутокъ, какъ ты будешь смяться и рзвиться, а черезъ недлю ты забудешь твоихъ друзей. Бдный ддъ, бдный Пепинъ, кто бы вы ни были! Вотъ они такъ не забудутъ тебя!
Но въ ту минуту Макса невозможно было успокоить или утшить.
Ддъ и собака остались на чердак, который мальчикъ покинулъ навсегда. Пепинъ озирался и вопросительно визжалъ, а ддъ сталъ собирать немногія дешевыя игрушки и грошевыя книжки, составлявшія единственныя развлеченія Макса. Росковъ съ нжностью обмахнулъ съ каждой изъ нихъ пыль, завернулъ каждую отдльно въ бумагу и связалъ ихъ вс въ одинъ пакетъ.
— Онъ умеръ, Пепинъ, умеръ для насъ!— сказалъ онъ въ отвтъ на умоляющій, грустный, смущенный взглядъ собаки. Пепинъ вздрогнулъ, и хвостъ его печально опустился.
Потомъ хозяинъ его отвернулся и взялъ со стола новое, хорошее платье, блье, сапоги, войлочную шляпу и часы съ цпочкой.
Эти вещи прислалъ ему Вальбраншъ.
— Если я что-нибудь длаю, то длаю это охотно и хорошо,— сказалъ Вальбраншъ своему секретарю съ самодовольствомъ человка, своими силами пробившаго себ дорогу. Отъ природы онъ былъ великодушенъ, и щедрость правилась ему уже изъ тщеславія.
— Вотъ тюремное платье, Пепинъ,— промолвилъ Росковъ.
Онъ медленно раздлся и облекся въ новую одежду. Онъ ршилъ осушить до дна чашу униженія. Свобода, уваженіе къ самому себ, гордость — все это было у него отнято. Онъ отдалъ все это за спасеніе внука. Онъ взглянулъ на себя въ обломокъ разбитаго зеркала, висвшій на стн: уже много лтъ не былъ онъ одтъ такъ прилично. Бороду и волосы онъ усплъ уже подрзать. Открытая бритва лежала на ветхомъ стул подъ зеркаломъ, при вид ея въ глазахъ его сверкнуло горячее желаніе воспользоваться ею, онъ схватилъ и закрылъ бритву и съ силой швырнулъ ее въ уголъ, словно это было живое существо, которое соблазняло его. На мгновеніе онъ закрылъ глаза, какъ человкъ, у котораго закружилась голова на краю утеса и который во-время отступилъ назадъ.
Онъ былъ бретонецъ, и смолоду привыкъ смотрть на самоубійство, какъ на умерщвленіе души и тла. Въ эту минуту, сквозь туманъ годовъ, возстало передъ нимъ воспоминаніе о его матери — набожной, кроткой, доброй женщин, готовой пройти двадцать миль по степи, чтобы получить отпущеніе грховъ, собиравшей вокругъ себя своихъ дтей для молитвы о мореплавателяхъ, когда втеръ гудлъ на берегу, врываясь въ хижины, и набгавшія волны заливались за садовую ограду.
— Бдная мать!— сказалъ онъ, подавляя вздохъ. Она умерла ужъ пятьдесятъ лтъ тому назадъ.
Онъ собрался съ духомъ и сказалъ Пепину: ‘Пойдемъ!’
Пепинъ, всегда радостно привтствовавшій всякій знакъ, заключавшій въ себ намекъ на прогулку, медленно поплелся за старикомъ, словно чувствуя, что навсегда покидаетъ жилище, гд онъ-то, по крайней мр, былъ счастливъ.
На порог хозяинъ его остановился и оглянулся назадъ. Это, дйствительно, была бдная каморка, холодная, голая, неуютная замою, а лтомъ нагрвавшаяся отъ жары, благодаря цинковой крыш, которая приходилась какъ разъ надъ чердакомъ. Въ этой комнат онъ испыталъ голодъ, нужду, мучительныя безпокойства — вс скрытыя горести и заботы бдняка, который никогда не знаетъ, какъ достанетъ себ на этотъ день хлба. Но здсь онъ былъ свободенъ, здсь онъ никому ничмъ не былъ обязанъ, здсь онъ могъ распоряжаться своею судьбою, сюда онъ могъ приходить, когда хотлъ, отсюда могъ уходить, когда ему вздумается, здсь онъ никому не подчинялся, добывая трудомъ каждую корку хлба, каждую нитку на своей одежд. И здсь съ нимъ жилъ его мальчикъ, принадлежа ему одному.
Онъ снова вошелъ въ комнату и на мгновеніе опустился на колни передъ маленькими козлами, на которыхъ спалъ Максъ, онъ прижался лицомъ къ твердой подушк, гд столько ночей покоилась блокурая головка мальчика. Потомъ, сдлавъ послднее усиліе, онъ выбжалъ изъ комнаты. Ему не суждено было больше имть своего собственнаго жилища.
Внизу лстницы онъ встртилъ старую служанку, прислуживавшую всему дому. Она плакала.
— Судьба милостива къ вамъ,— сказала она, замтивъ на немъ новое платье.— Что до меня, то я буду всю жизнь жалть этого милаго блднаго мальчика.
— Вы были добры къ нему,— сказалъ Росковъ, указывая на пакетъ, который держалъ въ рукахъ.— Я взялъ съ собою только его игрушки и книжки. Все прочее я оставилъ наверху. Все это стоитъ пустяки — тамъ только и есть, что тряпки да доски, но все это вы можете считать своимъ. Вы были добры къ Максу.
Онъ оставилъ ее и поспшилъ на улицу, а собака прижималась къ его ногамъ.
Милостивая судьба! Да, столь же милостива бываетъ она къ заключеннымъ въ тюрьм, давая имъ помщеніе, пивцу и одежду на всю жизнь, но навсегда лишая ихъ свободы.
Росковъ вышелъ на лучшія улицы города, а Пепинъ не отставалъ отъ него ни на шагъ, но бжалъ безъ всякой радости или воодушевленія. Съ свойственною собакамъ чуткостью къ нравственному состоянію своихъ хозяевъ,— чуткостью, столь же сильной и безотчетной, какъ чувствительность фотографической пластинки,— маленькій террьеръ понималъ, что хозяинъ его несчастенъ, и что товарищъ его игръ, Максъ, потерянъ навсегда. Но даже чувство Пепина было недостаточно остро для того, чтобы предвидть грозившія ему самому горести.
Росковъ перешелъ черезъ мостъ, оставилъ за собою широкія улицы, бульвары, виллы и сады и направился въ Нельи, къ тому мсту, гд сохранились еще остатки королевскаго лса, который вмст съ нсколькими фермами имлъ видъ настоящей деревни. Росковъ направился въ одной изъ этихъ фермъ вмст съ безпокойнымъ, взволнованнымъ Пепиномъ, которому его собачье чутье говорило, что должна произойти какая-то перемна, о которой его не предупредили. Оставивъ Пепина за дверью, старикъ вошелъ въ домъ и заговорилъ съ хозяйкой, которую зналъ уже давно. Черезъ нсколько времени онъ вышелъ и кликнулъ собаку.
Это была небольшая ферма, но вся въ зелени, привтливая, цвтущая, и нсколько лсныхъ великановъ стояло на лугу и по бокамъ строенія. Росковъ прикрпилъ веревку къ ошейнику своего маленькаго друга и передалъ веревку жен фермера.
— Будьте добры къ нему,— сказалъ онъ хриплымъ голосомъ.— Это чудесное существо, и со мной онъ пробылъ девять лтъ.
— Бдная собака, бдная собака!— сказала хозяйка.— Отчего вамъ нельзя взять ее съ собою туда, куда вы идете?
— Потому что заключеннымъ не позволяется держать животныхъ, и собака внушаетъ отвращеніе мщанской душ,— съ горечью сказалъ Росковъ.— Прошу васъ ради всего святого, будьте добры къ нему, а я буду приходить какъ можно чаще.
Потомъ онъ поспшно вышелъ изъ дому, прошелъ черезъ садикъ и слышалъ визги и борьбу Пепина, каждый крикъ котораго вонзалъ въ его душу остріе стыда и угрызеній совсти.
Бдная, врная собачка, брошенная къ чужимъ! Росковъ поднялъ руки и потрясъ сжатыми кулаками въ направленіи блестящей крыши заведенія Монъ-Парнасъ, которое возвышалось надъ голубоватымъ туманомъ предмстья и гд отнын должна была проходить его жизнь.
Вой и визгъ его покинутаго друга наконецъ замерли, и Росковъ быстро пошелъ впередъ, душа его была исполнена тоски и угрызеній.
— О, безсердечные, грубые тираны!— думалъ онъ.— Они заставляютъ меня бросить его и причинить столько страданій такому славному, маленькому созданію!
Онъ просилъ, умолялъ, увщевалъ разршить ему оставить при себ собачку, общалъ, что это не доставитъ никакихъ безпокойствъ и издержекъ, говорилъ, что это старый другъ, который будетъ несчастенъ безъ него, но совтъ мудрыхъ мужей съ секретаремъ и управляющимъ во глав, не былъ тронуть его ребяческими доводами, и вс его мольбы были отвергнуты краткимъ и ршительнымъ ‘невозможно’. Если комитетъ сочинилъ таблицу правилъ, то правила эти получили въ его глазахъ божественную печать и такъ же священны, какъ законы Моисея.
Росковъ шелъ впередъ одинъ, пока передъ нимъ не очутились высокія, оправленныя бронзой двери Монъ-Парнаса, который мрачно высился надъ пыльной улицей и проложенными по ней рельсами конно-желзной дороги. Онъ позвонилъ и двери открылись.
— У васъ нтъ собаки?— спросилъ швейцаръ подозрительно: начальство ужъ успло сдлать надлежащія распоряженія.
— Нтъ,— сказалъ Росковъ.— Въ тюрьмахъ еще позволяютъ бднякамъ держать ручную крысу или мышь, но здсь, такъ какъ мы ни въ чемъ не виноваты, намъ не оказывается даже подобнаго снисхожденія.
Швейцаръ, который былъ тугъ на ухо, услышалъ только слова ‘крыса’ и ‘мышь’ и съ негодованіемъ отвтилъ:
— Здсь нтъ гадовъ, у насъ здсь домъ устроенъ по новйшему образцу, съ новйшими усовершенствованіями! За кого вы насъ принимаете, сударь? Погодите, погодите! Я долженъ доложить о васъ управляющему.
Но, Росковъ, привыкнувъ къ быстрой ходьб во время разнесенія пакетовъ въ теченіе многихъ лтъ, уже проникъ за стеклянныя двери заведенія, когда вышелъ ему на встрчу управляющій Монъ-Парнаса.
— У васъ нтъ собаки?— сказалъ онъ подозрительно.— А, радуюсь вашему благоразумію. Вы отправили вашу собачку на съзжую, не правда ли?
— Удовольствуйтесь моимъ заявленіемъ, что она не тамъ,— надменно возразилъ Росковъ.— Васъ это никоимъ образомъ не касается.
— Какой несносный человкъ!— подумалъ управляющій и сказалъ вслухъ:— Позвольте мн показать вамъ вашу комнату. Надюсь, вы будете себя чувствовать хорошо здсь, если только будете дйствовать въ подобающемъ дух.
— Что вы подъ этимъ разумете?— спросилъ Росковъ.
Управляющій, не привыкшій давать опредленій, замялся, кашлянулъ и выглянулъ немного сердито сквозь стеклянную дверь на неоконченные сады.
— Довольство своею судьбою… сговорчивость… сокращеніе себя… благодарность за все, что здсь длается…— пробормоталъ онъ, чувствуя себя не по себ.
— Духъ царедворцевъ, да? Гибкія колни и спина, медовыя рчи? Духъ раболпства, низпоклонства, заискиванія, обмана и набиванія желудка? Я, милостивый государь, старъ, слишкомъ старъ для того, чтобы учиться чему-нибудь, колни и спина моя не гнутся, и языкъ мой никогда не лгалъ. Очень жаль! Но что же длать? Не могу же я теперь поступать въ школу.
Управляющій побагровлъ отъ злости.
— Будьте такъ добры пройти въ вашу комнату,— мягко сказалъ онъ, думая въ тоже время: — Съ какой стати Вальбраншъ прислалъ намъ этого сердитаго, ворчливаго медвдя? Ужъ если кого называть свтскимъ человкомъ, такъ это Вальбранша.
— Да, я медвдь,— сказалъ старикъ, угадывая невысказанную мысль, какъ это часто бываетъ.— Но я никогда не умлъ плясать, къ сожалнію!
Управляющій деликатно сдлалъ видъ, что не слышитъ, и указалъ дорогу вверхъ по лстниц, вдоль широкаго корридора я отворилъ одну изъ дверей, совершенно одинаковыхъ и украшенныхъ золотыми цифрами.
— Вотъ ваша спальня,— сказалъ онъ, отворяя дверь.— Кушаютъ вс внизу, въ большой комнат. Надюсь, вы останетесь довольны во всхъ отношеніяхъ.
Комната была хорошая, съ обоями холоднаго сраго цвта, съ желзной кроватью, выкрашенной въ свтло-голубую краску, съ мебелью изъ кленоваго дерева, занавски были срыя, какъ стны, полъ паркетный, съ рисунками, по середин комнаты разостланъ небольшой голубой коверъ. На мдномъ гвозд табличка съ правилами заведенія, а подъ нею блая фарфоровая пуговка электрическаго звонка. Это была комната, какихъ много въ современныхъ отеляхъ средней руки. Единственное окно выходило на блую стну.