Не забудь, Дмитриев Н. Д., Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 69 минут(ы)

НЕ ЗАБУДЬ.
ПОВСТЬ.

— Какъ бы теперь славно създить за грибами!

— Ахъ да, Варя, дйствительно! Помните, въ дтств — какое, бывало, счастіе!

— Да, я и теперь точно такъ же люблю эти поздки, попросите вашу мамашу. Она вамъ не откажетъ.

— Пойдемте вмст, вы поможете, а то одинъ я не ручаюсь.

Разговоръ этотъ происходилъ въ саду, въ усадьб Демидов, между молодымъ, только еще выпущеннымъ изъ корпуса офицеромъ и хорошенькою, лтъ восемнадцати, барышней, которая въ розовомъ холстинковомъ платьиц, съ блымъ воротничкомъ на блой шейк, казалась почти ребёнкомъ.

Оба они подошли къ большой групп деревьевъ, подъ тнью которыхъ сидла въ креслахъ дама — сама помщица того имнія, Анфиса Николаевна Озерова. Вокругъ нея на трав лежало, валялось и бгало множество дтей обоего пола. Нсколько горничныхъ женщинъ и двушекъ находилось тутъ же съ работами — кто съ шитьемъ, кто съ вязаньемъ.

— Мамаша, обратился къ дам молодой человкъ:— нельзя ли създить намъ за грибами?

— Ахъ, мамаша, душечка, за грибами, за грибами! раздались всюду дтскіе голоса.

— Не знаю, милые мои, отвчала Анфиса Николаевна:— есть лошади. Лиза! поди-ка, позови ко мн Егора.

Озерова была вдова немолодыхъ уже лтъ, до съ пріятными еще чертами лица и съ нкоторою величавостью въ манерахъ. Дтей у нея было пропасть. Старшій, Николай Михайловичъ Озеровъ, былъ тотъ самый молоденькій офицеръ, который хлопоталъ о поздк, за нимъ была дочка, гд-то учившаяся въ пансіон, и, наконецъ, при ней были въ деревн еще человкъ пять мальчиковъ и двочекъ, которые теперь такъ умильно глядли въ лицо матери, ожидая разршенія на поздку.

Пришелъ Егоръ — сухощавый, съ длинными и рдкими волосами человкъ, въ какомъ-то пальто, которое, впрочемъ, столько же походило и на сюртукъ, и на подрясникъ, и на капотъ. Это былъ такъ-называемый ‘дворецкій’. Обязанность его состояла, кажется, только въ томъ, чтобы ничего не длать, но во все вмшиваться. Для управленія имніемъ существоваіи приказчики, старосты и т. п., но Егоръ передавалъ имъ приказанія Анфисы Николаевны и докладывалъ объ ихъ исполненіи. Поэтому онъ величался первою властію во двор, вслдствіе чего и былъ ненавидимъ всми, хотя въ сущности былъ очень добрый и благонамренный человкъ.

— Вотъ намъ хочется създить за грибами, Егоръ, сказана Анфиса Николаевна своему дворецкому:— погода-то хорошая.

— Лошади теперь, сударыня, вс заняты.

— Ну, а гндая кобыла? сказалъ хорошенькій мальчикъ, нжно смотря на Егора.

— Копны возитъ.

— А Плясунья, Плясунья? закричатъ другой мальчикъ.

— Кривая-то-съ?

— Ну да, кривая.

— На мельницу ухала съ рожью: муки нтъ.

— Изъ молодыхъ можно взять: что же имъ сдлается? замтить Николай Михайловичъ.

— Устати, сударь: боронили, пахали, навозъ возили, только теперь вотъ на пустошь прогнали.

— Да, вдь, что жь имъ сдлается? сказала Анфиса Николаевна: — лошадь весь день будетъ на трав: только свезетъ телегу утромъ, да привезетъ вечеромъ.

— Такъ-то такъ, сударыня, если прикажете, я велю послать на пустошь — приведутъ.

— Егорушка, милый, вели! кричали дти со всхъ сторонъ:— маменька, душенька, прикажите!

— Да, създимъ, Егоръ, вчера дождичекъ былъ грибной, прямой такой. Нянька, полно дремать-то, поди, поставь опару и вели испечь пирогъ съ курицей, да телятины зажарить.

Егоръ очень хорошо зналъ, что лошадей свободныхъ было много и что стоило послать любаго мальчишку на пустошь, тотчасъ бы и привели хоть пятокъ, но возражалъ онъ единственно для того, чтобы выказать свои хозяйственныя соображенія.

Онъ постоялъ немного и пошелъ, но тотчасъ воротился.

— Такъ ужь не прикажете ли привести пару, сударыня? сказалъ онъ, обращаясь къ помщиц:— вдь, вроятно, за Лукерьей Степановной изволите послать.

— Да, да, пару, дйствительно, спосылай-ка ты къ ней кого нибудь изъ дворовыхъ: вели кланяться и скажи, что завтра мы демъ за грибами, такъ неугодно ли-де и вамъ?

— Слушаю-съ.

— А ты, Варя, мамашу свою попроси.

— Скажу, Анфиса Николавна, непремнно.

Варя была дочь бдной помщицы, которой усадьба была — всего черезъ поле отъ Демидова. Она была почти ровесница Озерову и когда-то играла вмст съ нимъ въ куклы, но, по возвращеніи изъ корпуса, Николай Михайловичъ нашелъ ужь Вариньку почти невстой съ чрезвычайно нжными чертами лица, хорошо развитыми формами и съ прекрасными голубенькими глазами.

Тотчасъ же все пришло въ движеніе: дти немедленно пустились въ прискочку, невдомо куда ушелъ Егоръ, чтобы сдлать нужныя распоряженія, встала Анфиса Николаевна и отправилась въ комнаты, дольше всхъ оставалась нянька, дородная старуха, въ ситцевомъ плать и въ черномъ платк на голов.

Очнувшись отъ дремоты, она, съ очками на носу, долго вертла въ рукахъ какое-то тряпье, которое штопала, думала и соображала, сколько нужно выдать муки, яицъ, масла, крупъ, наконецъ и она вышла изъ сада.

Черезъ нсколько минутъ разнеслось не только въ усадьб, но и въ окрестностяхъ давно желанное слово по грибы!

— Такъ, до завтра, до завтра? говорилъ молодой Озеровъ Вар, провожая ее вечеромъ до воротъ.

— Да, до завтра, прощайте, отвтила та, подавая ему руку.

— Пораньше приходите, пожалуйста!

— Хорошо.

На другой день до солнышка поднялся бывшій скотникъ, а ныньче просто не-удлъ Андреянъ Никитичъ, которому приказазано было хать съ лошадьми за грибами. Онъ вышелъ на задворку и сталъ ходить вокругъ двухъ телегъ, постучалъ по одной изъ нихъ, неизвстно для чего, обухомъ, потомъ принялся ихъ мазать. За нимъ проснулась няня, которая вмст была ключница, а потому и принялась лазать по шкафамъ, полкамъ, подваламъ, переставляя и перебирая все, при этомъ дала подзатыльникъ дворовой двочк, которая чуть было не столкнула ее со скамейки. Потомъ проснулись дти: предстоящая поздка вовсе лишила ихъ сна. Солнце было ужъ высоко, когда Анфиса Николаевна и Николай Михайловичъ вышли въ столовую. Не успли они напиться чаю, какъ на крыльц послышались шаги.

— Это Варя, сказала Анфиса Николаевна.— Матушка-то наврно не пойдетъ, не разстанется съ своей стряпней-то.

Николай Михайловичъ бросилъ быстрый взглядъ въ зеркало и слегка покраснлъ. Въ комнату дйствительно вошла Варя. Она поцаловалась съ Анфисой Николаевной и поклонилась ея сыну.

— едосья Васильевна, конечно, не детъ, облнилась? замтила Озерова.

— Маменька не можетъ, проситъ извиненія: ноги болятъ.

— Все ноги болятъ, Варя, полно, просто, я думаю, масло надо сбивать, либо птицу кормить.

— Нтъ, Анфиса Николавна, маменька дйствительно нездорова: вотъ другую недлю жалуется, опять хочетъ кровь отворять.

— Ой, ужь она съ этимъ отворяніемъ крови наживетъ бды! Отъ всхъ болзней у нея кровь.

Анфиса Николаевна заперла сахарницу и вышла.

— Какъ вы сегодня милы! сказалъ Николай Михайловичъ, глядя на нжное и дтски-чистое личико Вари.

— Слава-богу, хоть сегодня, отвтила та весело.

— Ахъ, нтъ, вы всегда… но сегодня какъ-то… Вообще вы безъ меня разцвли, невстой сдлались, такъ что…

— Ну, что еще? шутливо прервала Варя.

— Я не знаю, хорошо ли длаю, что зову васъ Варей.

— Только осмльтесь иначе — я и отвчать не буду: я для васъ Варя, Варя всегда.

Николай Михайловичъ протянулъ Вар руку, въ которую двушка положила свою маленькую ручьку, молодой человкъ хотлъ-было ее порадовать, но послышался какой-то стукъ, и Варя вырвала руку, сконфузившись.

Озеровъ сталъ прислушиваться: раздавался стукъ какого-то желза, скрипъ, визгъ, хлопанье и богъ-знаетъ что…

— Что это такое? спросилъ съ изумленіемъ Озеровъ.

— Кто-то детъ, отвтила Варя.

— Боже мой! Что, если гости! Вдь насъ остановятъ, Варя — бда!

— Ахъ, да, велите отказать, попросите Анфису Николавну.

Между тмъ стукъ, хлопъ, скрипъ, пищаніе продолжались.

Будто халъ цлый обозъ.

— Бычиха детъ, сказала изъ двичьей нянька.

— А, Лукерья Степановна — ха-ха-ха! Варя и Озеровъ вышли въ двичью, откуда видна была пыльная дорога, но на ней никого уже не было. Стукъ, однако, продолжался.

— За овинъ поворотила, сейчасъ прідетъ, отрывисто проговорила нянька, ворочаясь въ шкапу.

Дйствительно, у воротъ скоро остановилась высокая сивая лошадь, впряженная не знаю во что: въ дрожки не въ дрожки, въ телегу не въ телегу — въ экипажъ совершенно неизвстнаго вида. Это было что-то въ род двухъ дивановъ, сложенныхъ спинками вмст и поставленныхъ на четыре колеса, съ обихъ сторонъ завшанныхъ кожаными фартуками. Эти-то фартуки, вмст съ безчисленными винтами и гайками, отъ малйшаго движенія припрыгивали, звенли, стучали и т. п.

Изъ экипажа выскочила сперва сухая, высокая и хромая двка, которая начала высаживать необыкновеннаго роста и толщины барыню, послдняя тотчасъ же стала тяжело взбираться на крыльцо. Анфиса Николаевна и молодые люди поспшили къ ней на встрчу.

— Уфъ, жарко, жарко! уфъ! говорила прізжая:— здорово! Уфъ, экъ васъ подняла нелегкая-то въ эку жару — охъ! Варвара! здравствуй, уфъ!

— Да, вдь не въ дождикъ же хать, Лукерья Степановна, сказала Анфиса Николаевна, цалуясь съ гостьей.

Прізжую тотчасъ посадили въ особенной величины кресло. Черные глаза старухи были покрыты нависшими сдыми бровями, а на щек была бородавка, изъ которой торчалъ пукъ тоже сдыхъ волосъ. На голов у нея былъ наверченъ скоре, чмъ повязанъ, блый платокъ, а вмсто платья былъ какой-то балахонъ съ широчайшими рукавами и съ пуговицами въ пятакъ величиною, которыя шли отъ самой шеи до подола. Въ рукахъ она держала огромный зеленый мшокъ, туго-набитый чмъ-то. Лукерья Степановна Быкова, или Бычиха, какъ ее обыкновенно называли вс отъ стараго до малаго, была тоже сосдняя помщица.

— Лукерья Степановна, Лукерья Степановна… кричали издали дти, опрометью бросаясь къ старух и цалуя ея руки:— Лукерья Степановна!

— Ну, что, бсенята, упарились? говорила та, цалуя дтей и отирая платкомъ нотъ на лбу ихъ: — успли ужь! А старая-то чертовка ваша не околла еще?

— Кто? няня-то?

— Нтъ, она сбирается…

Анфиса Николаевна вышла изъ комнаты что-то приготовить, а дти вились около исполинской гостьи. Одинъ мальчикъ залзъ въ широчайшій рукавъ, а другой — не мигая, смотрлъ на зеленый мшокъ, хорошо имъ знакомый.

— Что, пучеглазый, смотришь? думаешь, я теб гостинцевъ привезла? держи карманъ, говорила старуха, раскрывая, однакожъ, мшокъ. Покопавшись тамъ, она вытащила изъ него большой тюрикъ и стукнула имъ слегка по голов ребёнка. Тотъ схватился за свертокъ, развернулъ — чудо! цлый тюрикъ сахару колотаго.

— Убирайтесь отсюда, бсенята, вонъ! топнула ногой сердито Быкова:— мать идетъ, отниметъ, вонъ!

Дти весело побжали съ тюрикомъ.

Наконецъ сборы кончились. Дти давно уже прыгали на двор, большая толпа двушекъ, дворовыхъ и крестьянскихъ, стояла съ корзинами, между ними было нсколько человкъ мужчинъ, въ томъ числ и Фока Данилычъ въ бломъ полотняномъ балахон съ мигающими глазами. Это былъ сосдній помщикъ, у котораго была только одна собственная душа, поэтому онъ и услаждалъ ее вчными путешествіями къ чудотворнымъ иконамъ, монастырямъ и разнымъ замчательнымъ мстамъ. Богъ-знаетъ, гд онъ не бывалъ. Вотъ и Бычиху всадили на особую телегу, гд она въ своемъ тюрбан, подъ огромнымъ парусиннымъ зонтикомъ, казалась боле какимъ-то зданіемъ, чмъ человкомъ, ужь и Андріянъ Никитичъ въ самомъ лтнемъ костюм, т. е. въ пестрядиной рубашк, въ туфляхъ на босыхъ ногахъ, и съ тряпкой на голов, которую онъ называлъ картузомъ, взялъ возжи въ руки и готовъ былъ тронуть лошадей, какъ вдругъ случилась исторія, произведшая всеобщую суматоху, и на нсколько минутъ задержавшая поздку. Когда все было готово, чтобы хать, одна нянька рылась еще въ огромной корзин, наполненной състными припасами, укладывая и перекладывая ихъ тамъ въ десятый разъ. Нагнувшись надъ корзиною, задомъ къ зрителямъ, она уставляла бутылки, штофы, свертки съ телятиной, пирогами и т. п., не обращая вниманія на общій ропотъ. Между тмъ огромный дворной рыжій кобель, давно почуявшій сладость лснаго похода и наскучивъ ожиданіемъ, сталъ сперва играть съ дтьми, а потомъ, ни съ того ни съ сего, началъ давать но двору огромные круги, летая, какъ стрла, вокругъ народа. Разъ, желая промчаться между телегами и народомъ, онъ какъ-то попалъ въ толпу и со всего размаха своею мясистою тяжестію хлопнулся въ ноги няньк. Старуха какъ стояла, нагнувшись надъ корзиною, такъ черезъ нее кувырькомъ и перелетла. Всеобщій хохотъ привтствовалъ несчастіе старой труженицы, а Быкова, которой особая страсть была бсить няньку, какъ туча, грохотала на телег.

— Нянька, нянька! эка безстыдница! Ха-ха-ха! Что ты, онучи, что ли, сушишь на солнышк? При всемъ-то народ! Ха-ха-ха!

— Ну, ужь вы сидите тамъ: васъ не спрашиваютъ, злобно отозвалась нянька, оправясь и роясь опять въ корзин.— Эй, ты, еклушка, косой дьяволъ! вдругъ она обратилась къ коротенькой двчонк съ толстйшими ногами, хлопнувъ ее по лбу: — что ты брылы-то распустила? Бги къ Орин, скажи, чтобы прислала бутылку сливокъ — разбилъ дьяволъ.

— Ахъ ты, толстомясая! кричала между тмъ Бычиха: — ничего-то путемъ не сдлаешь. Ну, какъ это вздумала кувыркаться при такомъ народ, глянь-ко!

Нянька ничего не отвчала. Красная какъ ракъ, отъ жару и досады, она злобно сла у корзины и стала вытирать лицо полотенцомъ.

Наконецъ поздъ двинулся. Между колыхающеюся рожью шла деревенская непыльная дорога. По бокамъ ея зеленла невысокая сочная трава. Въ воздух было ярко, весело, тепло, но не душно. Легкій лтній втерокъ прошумлъ по верхушкамъ колосьевъ и спрятавшихся въ нихъ васильковъ, обвявъ прохладою лица путниковъ. Андреяша, растопыря руки, въ которыхъ были возжи, шелъ возл телеги. Рыжій пёсъ, какъ сумасшедшій, бгалъ по полю, уткнувъ носъ въ землю и изрдка подбгая къ путешественникамъ, при чемъ, обыкновенно, начиналъ лаять и скакать передъ лошадиной мордой. Бычиха съ своимъ желтымъ зонтикомъ возвышалась надо всми. Егоръ гнусливымъ голосомъ затянулъ:

Ужь какъ было въ прошломъ, въ лтошномъ году,

Уродилось много ягодъ, ягодъ во бору.

Хоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ подхватилъ псню, и поле огласилось заунывной, но богатырской мелодіей чудной псни:

Выходила на Дунай быстру рку,

Садилася на крутой зеленъ берегъ.

II.

— Вотъ, я посмотрю, сколько вы наберете грибовъ, сказала весело Варя старшему Озерову.

— За-то вы мастерица — помню, но я сроду не нахаживалъ грибовъ, не знаю, какъ ихъ и ищутъ. Поучите меня,

— Да что тутъ учить! глядите хорошенько подъ кустами: въ березняк грибы срые и блые, въ ельник родятся рыжики, волнушки — разумется, къ концу лта. Варя и Озеровъ своротили съ дороги въ лсъ.

— Что, огонь? промычалъ, кривя ротъ, Андреяша рыжему и весноватому мальчишк, Васьк, который отворялъ воротца, ведущія въ перелсокъ:— смотри, не зажги лса-то космами. Ишь тебя опалило!

— Ну, ковыляй, ковыляй! отвчалъ, не то обидясь, не то шутя, рыжій мальчишка:— набилъ носо-тъ табачищемъ — гнуси…

— О, рыжій! съ усмшкой дразнилъ Андреяша мальчишку:— кто рожу-то теб обляпалъ, огонь? Точно глиной опятналъ! Охъ ты, палёный — ха-ха!

— Ой! раздалось съ телеги Бычихи:— ребята, ой!

Дти тотчасъ поняли, въ чемъ дло, и весело подскочили къ Бычих. Нянька торопливо слдовала за ними. Бычиха сунула имъ по сдобному колобку, приготовленіемъ которыхъ она особенно славилась. При этомъ она подала- колобокъ и няньк, но не могла удержаться, чтобы не посмяться надъ старухой.

— Что, болитъ спина-то, старая? Да и дернула тебя нелегкая лягаться при народ — безстыдница!

Нянька точно не слыхала этихъ словъ и спросила:

— А что бурена-то у васъ выходилась?

— Выходилась, отвчала Бычиха, откусивъ пол-колобка и двигая огромными челюстями:— доитъ теперь.

Между тмъ поздъ, прохавъ выпускъ, сухой и невзрачный лсишко, съ вытоптанною травою, въхалъ черезъ воротца въ зеленый березнякъ, гд трава уже была зелена и высока. Развсистыя березы толпились возл самой дороги. Солнце уже не пекло, какъ въ пол, но въ лсу было чуть ли не тепле. Какой-то жаркій ароматическій воздухъ обввалъ всхъ. Толпа возл телегъ становилась мене: многіе разошлись по лсу и перекликались звонкими голосами, у нкоторыхъ уже было по нскольку грибовъ въ корзин. Вдругъ, на одномъ перекрестк Андреянъ остановилъ телегу. Путники тоже остановились.

— Куда хать-то? спросилъ онъ флегматически.

Вс переглянулись. Одни думали туда, другіе — въ другое мсто.

— Въ Поляны, сказала Анфиса Николаевна.

— Ну, что въ Полянахъ! заговорили дти:— скучно тамъ, къ Святому, мамаша, къ Святому.

— О, далеко, милые! какъ это можно!

— Устанете, сударь, замтилъ, нюхая табакъ, Егоръ.

— Какая скука въ Полянахъ! молвила тихо Варя: — въ Святомъ цвтовъ сколько! Вы бывали въ Святомъ? спросила она Николая Михайловича.

— Нтъ, не помню, впрочемъ.

— Ну, ужь если бы побывали въ Святомъ, такъ не забыли бы — чудныя мста!

— Да, на Полянахъ, сударыня, едва ли есть теперь грибы, замтила прехорошенькая двочка въ бленькомъ бумажномъ платк на голов:— косятъ тамъ, такъ поди, чай, выбрали.

— Къ Святому, мамаша, къ Святому! кричали дти.

— Да, ну, къ Святому, пёсъ! крикнула Бычиха Андреяну, стукнувъ его по плечамъ зонтикомъ.— Что стоишь, ротъ-то розиня? Поворачивай.

Андреянъ потянулъ правую возжу и круто поворотилъ лошадь вправо. Телега пошла по едва протоптанной дорог, поросшей уже сочною травою. Густой лсъ завсилъ всхъ своими тнистыми втвями.

— А что это ныньче Поли нтъ? спросила Анфиса Николаевна.

— Не пошла-съ, отвчала одна изъ горничныхъ: — некогда чу-съ.

— Старый-то дьяволъ ея не околлъ еще? крикнула Бычиха съ телеги.

— Что это вы! сказала Анфиса Николаевна: — какъ вамъ не стыдно бранить старика.

— Не люблю пса! отвчала Бычиха рзко и отвернулась.

— На кого это такъ гнвается Лукерья Степановна? спросилъ Озеровъ Егора.

— На мельника-съ, отвтилъ тотъ, нахмурясь.

— За что же?

— Они его не любятъ-съ.

— За что?

— За что-съ… да вдь онъ и всмъ не очень пріятенъ.

— Почему?

Егоръ задумался, потомъ сказалъ:

— Несообразный человкъ какой-то.

— Ну, гд же хорошія-то мста? обратился Николай Михайловичъ къ Вар.

— Погодите, отвтила та.— Какъ жарко, прибавила она, кладя въ телегу зонтикъ и снимая небольшой платочекъ съ шеи:— ужасъ!

Блая шейка и молодая грудь восьмнадцатилтней двушки бросились въ глаза Озерову.

— Варя, вы загорите, робко замтилъ онъ.

— Ну, такъ что же?

— Какъ, что же? такая шейка…

Двушка покраснла и чуть слышно молвила:

— Ничего.

Путешественники совсмъ ужь разбрелись по лсу, возл телеги держались только дти съ нянькой. Даже Бычиха слзла и ходила подъ тнью сосенъ.

— Эхъ, баринъ! раздалось сзади молодаго человка: — не видите грибовъ-то.

Николай Михайловичъ оглянулся и увидлъ, что за нимъ сбирала грибы хорошенькая двушка въ красномъ ситцевомъ сарафан и въ синемъ платк на голов.

— Ахъ, это ты, Маряша? сказалъ, немного сконфузясь, Николай Михайловичъ: — я и не видалъ.

— Да гд вамъ видть! Любое видть-то: или грибы или…

— Что же? спросилъ молодой человкъ, сконфузясь.

— Ступайте ужъ, ступайте, куда шли! весело подхватила двушка.— Глазъ не спускаете — ступайте! Впереди, сквозь стволы деревьевъ, мелькало голубенькое платьице Вари.

— Такъ что же, разв нельзя ужь и посмотрть? вдь, вотъ и ты хорошенькая…

— Ладно, ладно, толкуйте тутъ, не проведете насъ.

— Ахъ ты, рыжій пёсъ! вдругъ вскрикнула Маряша, вытаскивая изъ волосъ еловую шишку, которую влпилъ ей Васька. Маремьяна побжала за нимъ.

Озеровъ подошелъ къ Вар, которая, присвъ въ траву, выбирала изъ нея цвты. На груди у нея былъ приколотъ небольшой букетъ фіалокъ.

— Какіе чудные цвты! сказалъ Николай Михайловичъ.

— Да какіе вамъ лучше нравятся? эти, эти, эти? говорила Варя, указывая на ландыши, гвоздику, колокольчики, которые были у нея въ рукахъ.

— Нтъ, вотъ т, отвтилъ юноша, устремляя глаза на фіалки.

— Ахъ, эти! сказала Варя, какъ будто позабывъ про фіалки, и пошла дале.

Телеги двигались все впередъ и впередъ уже вовсе не по дорог. Андреянъ съ несокрушимою самоувренностію двигалъ свои экипажи богъ-знаетъ по какимъ примтамъ. О, русская телега! По какимъ-то ты путямъ не прохаживала, не прозживала! черезъ какія буераки, колоды, пни не перекатывались твои самодльныя и не совсмъ пригожія колеса! Иной разъ и пшкомъ-то пройти надумаешься, а телега наша, матушка, съ своимъ сивкой-ковуркой, перекатывается, да перекатывается и охъ не молвитъ.

— А далеко еще? спросила Анфиса Николаевна Андреяна.

— Недалече, прогнуслъ тотъ.

— А какъ?

— Да версты съ дв будетъ еще хорошихъ, замтила здоровенная баба съ руками кирпичнаго цвту.

— Егорка! крикнула Лукерья Степановна съ телеги.

Егоръ съ серьёзной и недовольной миной быстро подошелъ къ Быковой: ему было очень непріятно, что Бычиха обращалась съ нимъ такъ же презрительно, какъ со всми дворовыми.

Онъ считалъ это оскорбленіемъ своего дворецкаго достоинства, но не смлъ и миной выразить неудовольствія.

— Стой, закричала Быкова.

Андреянъ остановилъ телегу.

— Сведи.

Егоръ и Андреянъ взяли подъ руки старуху и ссадили съ телеги. Она подошла къ Анфис Николаевн и сказала:

— сть хочу — пора! Вдь ребята-то, поди, примучились.

— А вотъ сейчасъ, сударыня, къ оврагу-то подъдемъ, такъ тутъ и позавтракаемъ, а на Святомъ ужь обдать будемъ.

Лсъ становился гуще и гуще. Сосновыя тучи совсмъ заслонили солнце. Смолистый запахъ разносился въ воздух. Было даже темно. Но вотъ впереди, сквозь мглу лсную, что-то стало сверкать, свтлть и наконецъ стало совсмъ свтло.

— Пойдемте, пойдемте, сказала Варя Николаю Михайловичу:— пойдемте впередъ.

Молодые люди и дти, обогнавъ телеги, побжали впередъ. Черезъ нсколько шаговъ они остановились, и Варя спросила Озерова:

— Ну, что, худо?

— Прелесть! отвтилъ тотъ.

Поздъ остановился на краю огромнаго и глубокаго оврага, или, лучше, ложбины съ версту шириною. По обоимъ берегамъ ея стоялъ дремучій лсъ, сбгавшій внизъ то ельникомъ, то зеленымъ березнякомъ. Дно оврага было какъ бархатное отъ зеленой травы. Только посредин его лежала стальная полоса рки, сверкавшей отъ лучей солнца.

— Охъ, устала! Аришка, держи! говорила Быкова, опускаясь на траву подъ густою тнью деревьевъ, между тмъ какъ Арина ее поддерживала: — охъ, сть хочу, давайте!

Нянька явилась съ извстною намъ корзиною, разостлала скатерть и стала выгружать изъ корзины съдобныя снадобья, квасы, наливки и т. п. Вс услись вокругъ.

— Что, Варинька, устала? спросила Лукерья Степановна.

— Нтъ, матушка, не устала, отвтила та. Бычиха была мать крестная Вари.

— Какое чудное мсто! сказалъ Николай Михайловичъ.

— Какое мсто? спросила Бычиха.

— Да вотъ этотъ оврагъ.

— Полно врать! вскричала старуха:— эка кручъ! Какъ ужо спускаться-то будемъ? гляди-ко внизъ, и смотрть страшно, а туда надо слзать. Егорка!

— Что прикажете, сударыня?

— Нтъ ли гд тутъ объзду? Я здсь не пойду.

— Никакъ нтъ, сударыня, да вы извольте ссть въ экипажъ.

Егоръ, какъ великосвтскій лакей, называлъ телегу не иначе, какъ экипажемъ.

— Убьешь, пёсъ, вскричала Бычиха.— Хочешь мн шею сломить! Уфъ, сть хочу, давайте. Благослови, Христосъ! Анфисушка, будь здорова!

И старуха потихоньку вытянула рюмку ерофеичу.

— Охъ, хорошо, вотъ хорошо… уфъ! говорила она, закусывая пирогомъ.

— Экой пирогъ-отъ! Аришка — салфетку. Завяжи, ну такъ. Арина дйствительно навязывала Быковой на шею цлую скатерть.

И путешественники наши пустились удовлетворять свои желудки, несмотря на прекрасную мстность. Лошадей поставили тоже въ тни, вокругъ телегъ расположились бабы, двушки, ихъ кавалеры, въ томъ числ и рыжій Васька. У нихъ, какъ и у господъ, былъ порядочный запасъ състной всячины: печеныхъ яицъ, колобушекъ, зеленаго луку и цлый боченокъ квасу. Вс стали жевать, хлебать, пересыпая рчи шутками, остротами, щипками и т. н. Нянька не удержалась, чтобы не дать подзатыльника еклушк, которая вышибла у ней изъ рукъ сладкій пирогъ. Наконецъ накушались и натолковались. ‘Пора бы’, проговорили нкоторые, но Андреянъ, который все хлопоталъ у лошадей, еще не завтракалъ. Управившись, онъ подошелъ къ высокому пню, гд стоялъ стаканчикъ водки, пожалованпый барыней, и лежала середка пирога. Собираясь посмоковать все это, онъ хотлъ предаться наслажденію, какъ слдуетъ. Для этого надо было вынуть новую свою берестянку, съ свтящимися узорами изъ фольги, и понюхать задорнаго табачку, имъ же самимъ смолотаго изъ анаемскаго листику. Запустилъ онъ пальцы въ голенище, поискалъ — что за чудо! нту, въ другомъ сапог — нту. Ахъ ты, дьяволъ! Сталъ онъ шарить по трав, на телег, переставилъ вс корзины, которыя уже наполнялись грибами — нту. Андреяша не замтилъ, что за нимъ слдили и посмивались.

— Что теб, табачищу, что ли? крикнулъ Васька, дернувъ Андреяна за рукавъ.

— Ну что, Василію, видлъ, что ли, дурашка? умолялъ Андреянъ.

— Да, я нашелъ твою берестянку и не отдамъ.

— Ну, полно, Вася.

— Отдай пирогъ.

— Вася, я еще не лъ!

— Отдай пирогъ, говорилъ безжалостный Васька и показалъ берестянку. Всеобщій хохотъ раздался, когда увидли въ рукахъ у Васьки андреянову тавлнику, которая блестла, краснла и зеленла отъ лучей солнца.

— Подлецъ! вскричалъ Аидреянъ.

— Отдай пирогъ, отвчалъ рыжій.

— Пора, пора! раздалось вокругъ. Васька сжалился надъ своей жертвой и возвратилъ тавлинку безвозмездно.

Опять пустились въ путь. Телеги пошли впередъ. Бычиху взяли двое подъ руки и вели. Спускъ вовсе не былъ такъ крутъ, какъ увряла Быкова, дорога сходила не прямо въ оврагъ, отвсно, а наискось, по гор. За то жара была страшная. Полдень вислъ надъ головою. Лучи солнечные били прямо въ песчаную дорогу и въ глинистую стну берега.

— Жарко, сказала Варя, остановившись:— ужасъ какъ жарко.

— Спустимтесь лсомъ, отвтилъ Николай Михайловичъ: — вотъ прямо.

— Круто, сказала двушка.

— Я вамъ помогу.

Варя посмотрла внизъ. Съ правой стороны дороги берегъ дйствительно круто сходилъ на дно оврага, но за то весь онъ былъ покрытъ зеленымъ кустарникомъ. Николай Михайловичъ подалъ руку Вар, оба стали сходить внизъ, между тмъ, какъ телега со всми спутниками двигалась по песчаной дорог.

— Ахъ, боюсь! говорила Варя, опираясь на руку своего спутника, который и самъ съ трудомъ держался на ногахъ, но берегъ Варю пуще себя.

Иногда нужно было почти нести двушку — такъ было круто. Подвигъ былъ трудный, но въ 20 лтъ, подъ зноемъ солнца, въ зеленой тни лса, какъ онъ сладокъ! Было еще далеко до дна, какъ Варя остановилась на площадк, покрытой втвями рябины.

— Устали? спросила она, стыдливо смотря на юношу. Стукъ телегъ и говоръ голосовъ совсмъ умолкъ.

— О, нтъ, нтъ! отвтилъ тотъ:— я нисколько, а вы, Варя, устали? спрашивалъ молодой человкъ, смотря на волнующуюся грудь двушки.— Сядьте!— И Озеровъ поцаловалъ пуховую ручку спутницы. У Вари сжалось сердце, но она сла. Оба смолкли.

— Пойдемте, немного погодя молвила Варя:— пойдемте, а то мы отстанемъ.

Николай Михайловичъ помогъ встать Вар и опять стали спускаться, держась за деревья и за высокую траву. Черезъ нсколько минутъ они были уже на дн оврага.

— Благодарствуйте, сказала Варя, подавая руку Озерову, которую тотъ снова крпко поцаловалъ. Варя быстро побжала къ дорог уже по ровному лугу и даже опередила телегу.

Дорога пошла по зеленому дну оврага, она то прижималась къ рк, то придвигалась къ берегу. Мста были дйствительно чудныя. Берега или зеленли кустарникомъ, или висли глинистыми скалами, изъ которыхъ выпячивались срые камни и корни деревьевъ. Вверху постоянно чернлъ дремучій лсъ. При малйшемъ возвышеніи открывалась необъятная даль оврага, съ сверкающею ркою.

— Эка высь! вскрикнула Лукерья Степановна.— Нянька, поди-ка, сбгай, тамъ грибовъ-то много.

— Сбгай-ко сама, проворчала себ подъ носъ нянька.

Лвый берегъ обрывистой и песчаной скалой вислъ надъ путниками. Вверху огромный пукъ сосенъ росъ почти горизонтально съ дномъ оврага, покрывая всю скалу густою тнью. Казалось, первый же втеръ вырветъ этихъ великановъ изъ песчаной почвы, но много бурь пронеслось надъ ихъ вершинами, а сосны все шумли колючими лапами. Выше ихъ подымалась гора, сначала покрытая лсомъ, а потомъ голая, срая, точно обсыпанная пепломъ.

— Боже мой, какая высота! замтилъ Николай Михайловичъ.— Вотъ, я думаю, оттуда видъ-то.

— И, и! отвтилъ на это ока Данилычъ.

— Что же видно?

— Все лсъ-съ. Верстъ на сто кругомъ-съ. Сосновый дремучій лсъ-съ! Вотъ съ этой стороны, гд гора-то-съ, маленько повыгорлъ, а вотъ за ркой-то — у-у!— непроходимая…

Дорога между тмъ подошла къ самой рк, такъ что Николай Михайловичъ недоумвалъ, какъ они переправятся.

— Здсь бродъ-съ, замтилъ Егоръ:— мелко-съ. Садитесь, батюшка, въ телегу-то-съ.

Дйствительно дамы, дти и Николай Михайловичъ сли въ телегу.

— Егорка! закричала Быкова:— не сажай старую кичку, пусть ее промоетъ, гляди-ко, рожа-то! Экъ ее упарило!

Лошади перевезли господъ и воротились за двушками, нкоторыя изъ нихъ предпочли идти просто въ бродъ, потому что тутъ было мелко.

— Разъ мы сюда прізжали еще при покойномъ папеньк вашемъ, сказалъ ока Данилычъ Озерову: — на охоту. Такъ вотъ подальше-то тутъ, на лвомъ берегу, есть кручь и прямо надъ ркою, а мы демъ по правому-то берегу. Слышимъ ревъ страшный — быкъ не быкъ, невдомо кто. Смотримъ, а медвдь ползъ на песчаную-то кручу и ужь совсмъ было-взобрался на вершину, такъ что одной передней лапой вцпился когтями въ сосну, а другими опереться не можетъ: песокъ-отъ, знаете, осыпается — и реветъ!

— Ну, что же вы?

— Да что же-съ! Стали стрлять, ружья-то дробью были заряжены — что ему сдлаешь! Однако, съ испугу что ли, или просто оборвался, вдугъ какъ бухнется въ рку-то, словно боровъ.

— Какъ же, утонулъ?

— Какое утонулъ! Выплылъ тамъ пониже, да въ прискочку въ лсъ.

— Вотъ и Святое, сказалъ наконецъ Егоръ.— Приворачивай къ берегу-то, обратился онъ къ Андреяну:— поднимись вотъ на бугорокъ-отъ, вотъ сюда подъ клёнъ: тутъ зелено таково.

Лсъ разступился. Вправо, гд находились наши путники, онъ поднимался, а влво будто тснила его рка. Передъ путешественниками была огромная долина, покрытая травою и лсными цвтами, сквозь которые кой-гд желтла глинистая почва или голая земля. Ничего собственно привлекательнаго въ ней не было, взъерошенная ея поверхность даже была непригожа, но за то всякій, кто бы ни пришелъ сюда, невольно остановился бы въ изумленіи и перекрестился на близь стоящій крестъ. Кром безконечной дали, терявшейся въ блеск лтняго воздуха, всякаго поражала именно эта простота мстности и совершенная ея пустынность. Неслышно было ни птички, ни кузнечика. Воды рки и дальній лсъ сдлались будто тише. Точно все благоговйно смолкло передъ небомъ, которое здсь широко раскинуло свой лучезарный куполъ. Только высокій стволъ осины, почти весь обнаженный, стоялъ невдалек, и какъ будто шепталъ немногими своими листочками пустынную молитву.

— А вотъ въ водополь, заговорилъ, мигая, ока Данилычъ:— такъ вся эта даль водой понимается.

— Да какъ ты сюда въ водополь-то попалъ? спросила Быкова.

— Да такъ-съ, хвалили, такъ и пошелъ посмотрть.

— Ну, что, хорошо? спросила Варя.

— Хорошо-съ. Ровно море стоитъ, только крестъ-отъ одинъ и виднъ на поверхности, кругомъ лсъ, тихо таково!

— Что же это за крестъ? спросилъ Николай Михайловичъ.

На вопросъ долго не было отвта, какъ будто всякій хотлъ, чтобы отвтилъ другой.

— Мельникъ чу убилъ тутъ кого-то, да и зарылъ, брякнулъ Андреяшка.

— Полно, дуракъ! возразила Бычиха:— еще объ мельник и слуху не было, а крестъ стоялъ. Ддъ мой въ пугачевщину служилъ, да про крестъ-отъ говаривалъ.

— Богъ-знаетъ, батюшка! вмшался Егоръ:— всяко разсказываютъ, только крестъ стоитъ тутъ невдомо съ коихъ лтъ. Если подгніетъ, али втромъ сломитъ, али вотъ водой-то вымоетъ, такъ на мсто стараго является новый такой же, а ужъ кто ставитъ — богъ-знаетъ.

Лошади были отложены и пущены на траву. Снова изъ корзины стали выходить на свтъ утки, куры, пироги. Посл обда Лукерья Васильевна разлеглась на лугу, велвъ покрыть себя простыней, другія также прилегли, а нкоторыя разбрелись по лсу. Сонное молчаніе водворилосъ не надолго.

III.

Николай Михайловичъ любовался долиной, но, грхъ утаить, съ мучительною тревогою ожидалъ, когда встанетъ Варя. Богъ-знаетъ, не о чемъ либо подобномъ думала и Варя, только она дйствительно пошла въ лсъ, украдкою взглянувъ на молодаго человка. Николай Михайловичъ послдовалъ за нею.

— Вы знаете здшнія мста? спросилъ онъ спутницу.

— Бывала здсь, но не знаю, отвтила та.

— Не заблудиться бы…

— Я не буду отходить далеко, впрочемъ, можно аукнуться, а вы боитесь?

— Я говорю о васъ, а не о себ… что же касается до меня, то…

— Что же?

— Если бы мн случилось…

— Что, заблудиться? ха-ха — вотъ хорошо.

— Нтъ, не заблудиться… а… если бы… я остался въ этомъ лсу… съ вами.

— Со мной! О, какая страсть!

— О, я былъ бы счастливйшій въ мір человкъ!

Варя замолчала, но пошла такъ быстро впередъ, что Николай Михайловичъ едва поспвалъ за нею.

— Варя, постойте, куда вы такъ спшите? сказалъ Озеровъ, взявъ двушку за руку и поддерживая за талью, потому что тутъ былъ сильный ломъ.— Вы отъ меня бжите точно отъ звря, говорилъ съ упрекомъ молодой человкъ, цалуя ручку хорошенькой сосдки.

— Нтъ, я не бгу, но…

— Что же?

— Мы далеко зашли… пойдемте назадъ.

— Погодите… мой ангелъ… какія вы! Дайте мн побыть съ вами… Ахъ, постойте! вдругъ вскрикнулъ Озеровъ… Бога-ради, постойте!… у васъ на ше — отряхните… букашка!…

— Гд? ради-христа… вскричала Варя, обмахивая шею платкомъ и блдня… я боюсь ихъ — гд?…

— Вотъ, вотъ на правомъ плеч, скорй, скорй… ахъ!…

— Снимите, снимите, ради-бога! блдня умоляла Варя.

Молодой человкъ покраснлъ самъ. Снять, но какъ? Дло въ томъ, что, когда Варя обмахивала шею платкомъ, платье, плотно окружавшее ея плечи, отъ поднятой руки отдлилось и роковая букашка, божія коровка, счастливо избгнувъ ударовъ платка, скрылась подъ платье. А между тмъ Варя, страшно боявшаяся наскомыхъ, блдная, какъ полотно, умоляла Озерова: ‘снимите, снимите’.

Молодой человкъ, тоже блдня, слегка отдлилъ голубое платьице отъ мраморнаго тла и нетвердою рукою вытащилъ букашку изъ убжища.

Варя и молодой человкъ оба едва могли перевести духъ и оба тяжко вздохнули: одна — отъ испуга, другой — не знаю отчего.

— Ну, пойдемте же, сказала Варя.

Юноша шелъ за своей спутницей и ршительно не зналъ, что заговорить. Онъ не могъ понять, что съ нимъ происходило. Наконецъ онъ ее остановилъ.

— Варя, послушайте…

— Что? отвтила та, робко взглянувъ на блдное лицо молодаго человка.

— Знаете ли вы, что такое блаженство?

Варя слегка потупилась.

— Божія коровка… твердилъ, мшаясь въ словахъ, Озеровъ и, взявъ Варю за руку… я самъ не знаю, но вы не поврите, какъ я счастливъ… какъ сладко мн смотрть въ ваше небесное лицо, Варя.

Двушка вспыхнула, какъ заря, и устремила глаза въ землю. Она не могла ни стоять, ни отойти. Она только чувствовала, что рука ея лежала въ рук спутника. Молодой человкъ, самъ, покоряясь неодолимой, всмъ имъ овладвшей сил, обнялъ стоящую передъ нимъ двушку и прильнулъ жаркими устами къ ея губамъ.

Долго ли длилась эта минута, мой читатель — мы не знаемъ, не знали этого ни Варя, ни Озеровъ, только послдующая за ней была исполнена для Вари какого-то мучительнаго блаженства. Она отвернулась отъ юноши и не знала на что взглянуть, куда дть глаза. Какъ все перемнилось! Все какъ будто устремило на нее мильйоны глазъ, не то ласковыхъ, не то грозныхъ. Колючія сосны прыскали ей въ лицо жгучимъ жаромъ, зеленый оршникъ мягко трепалъ ее по плечу и какъ будто говорилъ: ‘славно, славно!’ колокольчикъ смялся ей прямо въ лицо, кивая лиловой головкой, даже конь, который неизвстно какъ оказался тутъ же, въ зеленой чащ, просунулъ морду сквозь колючія втви ельника, и, оскаля зубы, будто хотлъ что-то сказать Вар, да не могъ.

Грибъ боровикъ

Всмъ полкамъ полковикъ…

раздалась невдалек псня. Молодые люди вздрогнули, но скоро пришли въ себя. Въ другой сторон подхватили женскіе голоса:

Онъ подъ дубомъ сдючи,

На вс грибы глядючи,

Собиралъ ихъ на войну.

— Погодите, молвила Варя, которую женскій инстинктъ тотчасъ привелъ въ себя: — погодите, я подойду къ двушкамъ и съ ними отправлюсь… а вы посл придете.

— Прости Варя, мой ангелъ!…

Уже хоръ нсколькихъ голосовъ оглашалъ лсъ:

Отказалися опёнки,

У насъ ноги очень тонки —

Не пойдемъ мы на войну —

Неповинны никому.

Отказалися волнушки:

Вс мы — старыя старушки…

Многіе успли набрать грибовъ по цлой корзин и несли ихъ съ пснями къ телег, чтобы потомъ отправиться въ лсъ снова. Николай Михайловичъ подошелъ къ рыжему Василью, который дралъ во всю глотку приведенную выше псню. На душ нашего героя было блаженство, но въ глубин ея лежалъ таки чуть замтный червякъ — этотъ вчно неотвязный вопросъ: зачмъ? Но, боже мой! Громко ли говоритъ этотъ вопросъ въ юности?… Когда молодой человкъ присоединился къ своей семь, тамъ уже киплъ самоваръ. Варя разливала чай, Егоръ, заложивъ руки за спину и безъ шапки, стоялъ возл, кругомъ — кто ближе, кто дальше, сидли двушки, женщины. Андреянъ невдалек хлопоталъ возл телеги. Молодой человкъ, взглянувъ на разрумянившееся лицо Вари, слъ тутъ же и сталъ прислушиваться къ разговору.

— Честью денегъ не наживешь, Анфиса Николавна, говорилъ Егоръ своимъ протяжнымъ голосомъ.— Оно, конечно, у него мельница знатная, да все-таки-съ, этакихъ капиталовъ не наживешь.

— А богатъ онъ? спросилъ кто-то изъ дтей.

— Богатъ-съ. Кабы не богатъ былъ-съ, такъ сталъ ли бы экія жертвованія длать? Помните, едотково-то выгорло, такъ какъ себя оказалъ!

— А что же онъ сдлалъ? спросилъ Николай Михайловичъ, который, узнавъ, что рчь идетъ о мельник Савате, котораго мельница была недалеко отъ ихъ усадьбы, слушалъ внимательно разговоръ.

— Да мужики-то стали сбирать на погорлое мсто, ну, вс и давали помощь по сил трудовъ своихъ праведныхъ: кто грошикъ, кто копеечку, кто гривенку, помщики-то и по рублю и по пяти давали. Пришли къ ддушк Саватею. ‘Что вы?’ — ‘Божіе посщеніе, Саватей едосичъ, Богъ наказалъ’, говорили мужички со слезами, кланяясь въ ноги старику. ‘А много ли у васъ тамъ дворовъ-то было?’ спросилъ тотъ, но обыкновенію нахмурясь.— ‘Да 10 дворовъ’.— ‘Ну, придите завтра’. На ночь чу ушелъ куда-то, а утромъ, когда мужички пришли, работница и вынесла имъ 500 рублей все серебряными деньгами: значитъ, по 50 руб. на дворъ, самъ-то и не показался.

— Да откуда же у него деньги-то?

На этотъ вопросъ опять вс замолчали, черезъ минуту, однако, Андреянъ, какъ бы нехотя, проговорилъ:

— На Винту-то его часто по ночамъ видаютъ.

— Ну, такъ что же?

Андреянъ не сталъ и говорить больше, а просто отошелъ къ телег, онъ сталъ ночинивать что-то у шлеи.

— Водяныхъ тутъ много-съ, бойко отвтилъ Васька, тряхнувъ рыжими космами.— Ддушка Саватей — вдь колдунъ-съ, онъ знается съ нечистыми.

Николай Михайловичъ улыбнулся, засмялась и Бычиха, но нянька подхватила:

— Вы смйтесь, а подите-ка, сходите ночью на Винтъ, такъ небось…

— Ну, что небось? что, дурища? заговорила Бычиха:— что ни слово, то совретъ!

— Вы умны, проговорила съ сердцемъ нянька:— а я своими глазами видла разъ, какъ она мылась подъ ивой-то, черная-пречерная.

— Кто это она? спросилъ Николай Михайловичъ Варю.

— Водяная баба, отвтила Варя не совсмъ смло.

Мсто, о которомъ шла рчь, находилось недалеко отъ мельницы и дйствительно пользовалось странною извстностью въ народ. Молодой человкъ видлъ его въ дтств и почти не помнилъ.

— Да-съ, замтилъ Егоръ:— ночью тутъ-съ дйствительно какъ-то боязно. Разъ я халъ изъ городу верхомъ. Ночь была темная, осенняя. Только я сталъ подъзжать къ Винту-то, какъ лошадь моя фыркнетъ, да въ сторону, я едва удержался, ударилъ — нейдетъ-съ, хоть ты что! бился, бился — всталъ и повелъ въ поводу.

— Ну, что же? отчего это? спросилъ Николай Михайловичъ.

— А богъ-знаетъ! На Винту никого не было. Только за то какъ я прохалъ, да слъ на лошадь, какъ помчится моя кривая, откуда и прыть взялась, точно вихорь какой ее гналъ.

— А вотъ Парашу-то знаете? молвила Арина, ковыляя мимо съ какимъ-то узломъ и остановясь передъ господами: — что изъ Куликова?

— Это хорошенькая-то? спросила Анфііса Николаевна.

— Ну, да, сшили ей сарафанъ кумашный, хорошій такой. Сарафанъ-отъ у нея и украли! Господи, горе какое! Воетъ двка день и ночь: ну, дло молодое, хочется принарядиться-то. И говорятъ ей: поди къ мельнику, узнаетъ. Да узнаетъ ли, двонька? Узнаетъ.— Взяла десятокъ яицъ на поклонъ и пошла. Приходитъ. ‘Такъ и такъ ддушка, говоритъ, узнай, родимый’. Ддъ вышелъ изъ избы, потомъ воротился въ кафтан и въ шапк: ‘пойдемъ, говоритъ, со мной!’ Параня пошла. Вотъ и пришли они прямо къ Винту. Ддъ остановился надъ омутомъ, да и говоритъ: ‘Слушай: вотъ я брошусь съ тобой въ омутъ, тамъ и увидишь много бабъ и двокъ. Ты и смотри, которая въ твоемъ сарафан. Какъ увидишь, такъ и укажи мн, только смотри, ни слова не говори, а только укажи’. Хорошо! Старикъ, какъ стоялъ, такъ и бросился съ Параней-то въ воду. Господи ты Боже мой! Двка сказывала, что она тамъ видла, такъ это — страхъ. Зелень чу какая, точно въ зеленомъ какомъ хрустал очутились. Изба не изба, а большія чу да свтлыя хоромы, и все-то зеленое, да такое блестящее, инда глаза ржетъ. Вотъ и видитъ, на лавкахъ все сидятъ бабы да двки — и прядутъ. Смотритъ она — сарафана ея нтъ. Вдругъ видитъ, въ конц-то избы сидитъ баба черная, да карявая, такъ и болтаетъ языкомъ — въ ея сарафан. ‘Ддушка, родимый, сарафанъ-отъ мой, мой!’ закричала Параня. У! Господи, Господи! Чтот утъ поднялось! Вой, гамъ, тьма сдлалась и какой-то вихорь помчалъ ее и вынесъ снова на берегъ. ‘Дура! сказалъ мельникъ сердито.— Сказывалъ я теб, не говори ни слова. Вотъ теб и сарафанъ!’

— Эка чепуха! проговорила Бычиха.

— Да не приснилось ли это Параш-то? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Приснилось! обидилась Арина.— А яица-то гд? У мельника и остались: приснилось! вдь она не полоумная была, сама мн разсказывала.

— Какъ ни говорите, сударыня, а ужь тутъ что нибудь да нечисто. И человкъ-отъ онъ-съ этакой какой-то своенравный, замтилъ Егоръ.

— А что же? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Предерзокъ какъ-то. Грубъ не грубъ, а ужь очень высокомренъ. Ну, да что и говорить — богатъ!

— Большой капиталъ у него?

— Тысячъ тридцать чу есть.

— Что тутъ толковать-то? убилъ чу барина какого-то, да деньги себ и взялъ, брякнула сердито нянька.— Смотрите, какимъ лшимъ ходитъ: все въ землю глядитъ.

На минуту водворилось совершенное молчаніе. Лсъ уже потемнлъ, только верхушки его горли мстами отъ послднихъ лучей заходящаго солнца. Смеркнувшее лоно долины стато еще покойне и тише, даже листья осины не шевельнулись при совершенной тишин воздуха. Лсъ уснулъ. Мертвое молчаніе смнило дневные звуки жизни. Но вдругъ посреди этой тишины, изъ теряющейся въ сумрак долины, понеслись какіе-то замирающіе, едва слышные звуки, похожіе на чьи-то стоны, предсмертные, утомленные вопли.

— Чу! въ испуг вскричата нянька.

— Упокой, Господи, душу усопшаго… прошепталъ ока Данилычъ, перекрестясь три раза.

Перекрестились Егоръ и Андреяша.

— Что это такое? съ изумленіемъ спрашивали дти.

— Вотъ оно дло-то какое, проговорила Арина.— Тутъ и подумай. А онъ чу часто сюда ходитъ ко кресту-то. На великій же постъ и совсмъ пропадаетъ — невдомо куда: вдь всякому ротъ не замажешь, убилъ кого нибудь, подлецъ!

Стоны, однакожь, продолжались и видимо нагнали что-то непріятное на всхъ. Андреяша положилъ немедленно отправиться въ путь. Онъ уже стоялъ возл телеги, держа въ рукахъ возжи и поворачивая лошадей въ обратный путь. Бычиха, ни слова не говоря, взобралась на телегу и даже велла съ собою ссть Арин.

— Что же это такое? спросилъ въ невольномъ изумленіи Николай Михайловичъ.

— Да Богъ вдаетъ, батюшка, отвтилъ Егоръ:— говорятъ, это-съ…. Егоръ замолчалъ и сталъ оглядываться, какъ будто онъ чувствовалъ кого-то позади.

— Что же?

— Говорятъ-съ, будто это кости непогребенныя стонутъ, сказалъ Егоръ робко.

— Какъ?

— Такъ-съ! Вотъ ежели Господь кого накажетъ, кто безъ погребенія христіанскаго убитъ кмъ, либо самъ гд умретъ — такъ чу косточки-то и стонутъ, погребенія просятъ.

Какой-то отдаленный гулъ, въ род дальняго грома, послышался вдали.

— Господи, не было бы грозы, сказала Анфиса Николаевна:— вотъ бда!

— Небеса повдаютъ славу божію, проговорилъ, вздохнувъ, ока Данилычъ.

— Твореніе же рукъ его возвщаетъ твердъ! добавилъ Егоръ.

Было за полночь, какъ путники наши прибыли домой благополучно.

IV.

Варинькина мать, едосья Васильевна Фролова, вдова коллежскаго регистратора, служившаго нкогда по откупамъ и умершаго недавно, жила, какъ мы уже сказали, недалеко отъ Анфисы Николаевны, въ небольшой усадебк Ждановк. Это была маленькая, худенькая старушка съ бльмомъ на одномъ глазу, всегда въ какомъ нибудь темномъ ситцевомъ плать и въ бломъ чепчик. Супругъ ея, умершій года 3 назадъ, оставилъ ей эту усадебку, душъ 15 крестьянъ, тысячи полторы ассигн. денегъ, которыя вс были розданы подъ заемныя письма за небольшіе проценты, да семилтнюю дочку, Варю. Были у нихъ и еще дтки, но не жили, уцлла только послдняя, Варя: оттого они и берегли ее какъ зеницу ока. Мысль потерять ее была для нихъ страшне собственной смерти. Когда умеръ отецъ, едосья Васильевна сосредоточила всю любовь души своей на дочк. Она вся обратилась въ единственную думу о судьб ея. Вс мысли, вс поступки старушки имли цлью улучшить состояніе Вари. Къ хозяйству ей было не привыкать стать: еще при покойник правиломъ ея была всегдашняя поговорка: свой глазокъ смотрокъ, а теперь она еще боле усилила свои труды и вставала всегда до птуховъ. Процентики на свой капиталъ она чуть ли не удвоила и при томъ ужь не давала такъ, зря, какъ покойникъ, а съ обезпеченіемъ. Оттого капиталецъ у едосьи Васильевны въ 3 года увеличился почти на столько же, какъ у покойнаго мужа въ 10 лтъ. Дочк своей родители дали воспитаніе, какое только могли, по своему состоянію и по своимъ понятіямъ. Отецъ выучилъ ее читать, писать самымъ лучшимъ четкимъ почеркомъ, священной исторіи, сложенію и вычитанію, умноженіе же и дленіе онъ и самъ не помнилъ хорошенько, да и не считалъ ихъ нужными, ‘потому, говорилъ онъ, были бы денежки, а сосчитать всегда съумешь!’ Но мать передала Вар другую премудрость житейскую: эту домовитость, любовь и умнье трудиться. Варя могла и платье сшить, и платочекъ вышить гладью, и огурцы солить, и утокъ мариновать, и варенье сварить, и чего-чего не знала 18-тилтняя дочка едосьи Васильевны! За всмъ тмъ душа ея была чиста и спокойна, какъ у младенца. На ней отражалась вся тишина и патріархальность ея семейнаго быта. Сердце ея привыкло спокойно относиться и къ Богу, котораго научили ее чтить выше всего, и къ родителямъ, въ отношеніи которыхъ она инаго чувства не понимала, кром самой искренной любви, и къ окружающей ея природ, къ которой она привыкла, и къ труду, вн котораго не знала жизни. Но мигъ насталъ иной…

Старушка, нахлопотавшись вдоволь въ чуланахъ, въ амбарахъ, въ птичникахъ и курятникахъ, велла наконецъ поставить самоваръ, когда ужь солнышко поворотило прямо на правый косякъ: значитъ, позднія обдня, мужики завтракать садятся. Въ это время Варя обыкновенно выходила изъ своей комнаты и здоровалась съ матерью, но теперь Варя еще и глазъ не открывала.

‘Устала, сердешная’ подумала едосья Васильевна: ‘шутка ли, къ Святому! Вдь на разсвт вчера пріхали’. Посидвъ немного, она стала пить чай одна. Лицо ея было озабочено безпрестанно, она то пристально смотрла въ поле, то прислушивалась къ стуку посуды въ кухн, то поглядывала на молодыхъ индюшекъ, пищавшихъ на двор, между тмъ какъ безобразный ихъ папаша съ красно-синимъ носомъ нтъ-нтъ, да и выболтаетъ свою дурацкую псню.

‘Однакоже, что это она, моя голубушка?’ подумала едосья

Васильевна, напившись уже чаю, и вставая изъ за стола: ‘здорова ли?’

Старушка заботливо и осторожно подошла къ двери комнаты, гд почивала ея дочка, легонько пріотворила дверь, небольшая полоса солнечнаго свта упала на юный профиль двушки, старушка улыбнулась. ‘Спитъ себ спокойно, дитя мое’ сказала она, крестясь и притворяя дверь.

‘Спитъ спокойно!’ Ошиблась бдная мать. Варя провела странную, мучительную ночь. Какъ только сонъ начиналъ клонить ея рсницы, какой-то зврь бросался на нее, она хотла кричать, но не могла — дыханіе захватывало, и только черезъ нсколько минутъ вскрикивала въ испуг. О, какъ она была счастлива, что это былъ сонъ! Варя ложилась снова, засыпала съ волшебными мыслями о чудномъ лс, но чудовище являлось снова, влекло ее въ лсъ, въ пропасть, она опять пробуждалась. И такъ всю ночь! Только подъ утро она уснула спокойно, и когда сквозь полураскрывшіяся рсницы она увидла блескъ сіяющаго дня, поспшила закрыть ихъ и думала, думала…. О, какъ чисты и лучезарны эти думы только что загорающейся любви! А старушка все ходила чуть слышно, боясь разбудить Варю.

— Что, устала ты моя радость? спросила едосья Васильевна дочку, когда та вышла къ ней почти уже къ обду.

— Устала, маменька, отвтила Варя, цалуя мать и скрывая лицо отъ испытующаго взгляда.

— Да шутка ли, матка, эку даль захали! Садись-ка, голубушка, выпей чайку, а потомъ вотъ ватрушки. Таковы хороши сегодня.

Варя сла пить чай. Свжій воздухъ пахнулъ ей въ лицо со двора. Солнце свтило ярко, все небо звучало пснями, да и на душ Вари было что-то пвучее, дивное, никогда ею неиспытанное. Не грусть, не дума, не восторгъ, не радость, а все это вмст, улыбка и слезы.

— А много грибовъ-то, Варинька? спросила едосья Васильевна.— Ныньче все какъ-то мало ихъ.

— Много, маменька, цлую телегу привезли.

— Изъ людей-то, матушка, кто здилъ?

— Егоръ Иванычъ, Андреянъ, столяръ, нянюшка… ну, двушки.

— Такъ васъ таки многонько было — нескучно?

‘Еще бы’, подумала Варя, но ничего не сказала.

— Ну, а гостекъ питерскій, гораздъ ли брать грибы-то?

— Какое! отвтила весело дочка: — то и дло ногами задваетъ, двушки, знай, за нимъ подбираютъ.

— Ишь ты! Отвыкъ отъ деревни-то. А вдь, маленькій, поди какъ гораздъ былъ!

Старушка встала и опять пошла суетиться въ хозяйств, а дочка, свъ подъ любимымъ окномъ за свою работу, рада-рада была, что осталась одна. Золотыя думы одна за другой толпились въ душ, даже мшали работать. Она не узнавала себя, путала нитки, сшивала совсмъ не то. Часто оставляла она работу и устремляла взоры въ чистое поле. Тамъ никого не было, только лтній зной, свтилъ всюду и рзалъ глаза, но для Вари тамъ былъ рой существъ живыхъ, видимыхъ, говорящихъ съ нею.

‘Пой, Варя, пой! кричали въ неб жаворонки:— теперь весна, лто, пой съ нами’.

‘Ахъ, Боже мой!’ думала Варя, хватаясь за работу: ‘скоро обдъ, а я еще и не принималась. Странно, право!’

Варя начинала шить, но, немного погодя, опять взглядывала въ поле.

‘Ахъ, какъ жарко’, думала она: ‘хотя бы вечеръ поскорй, легче бы работать!’

‘Не объ работ думаешь ты’ шептало поле, клоня по втру къ Вар свои качающіеся цвты и колосья: ‘а думаешь: придетъ ли онъ? Да, придетъ, придетъ’. Варя опять принималась шить, но работа не шла.

Взглянемъ, однакожъ, что длается въ Демидов. Тамъ тоже встали нерано. Говорятъ, человкъ никогда не бываетъ такъ самимъ собою, какъ въ минуту пробужденія. Въ то время, когда многочисленныя вншнія вліянія прошедшаго дня не поспли достаточно проснуться, а звуки дня наступающаго не долетли еще до души, человческая сущность каждаго дятельне, чмъ когда нибудь, тотъ моментъ, на которомъ остановился ходъ духовнаго человка, дйствуетъ самостоятельне.

Всякій пробуждается именно съ тмъ вопросомъ его внутренней жизни, до котораго онъ въ данную минуту дозрлъ. Такъ, кажется, случилось и съ нашими героями. ока Данилычъ вскочилъ раньше всхъ съ мыслью, что проспалъ, что гршному человку не подобаетъ спать такъ долго, когда все въ божіей природ трудится и поетъ хвалебный гимнъ Творцу. Поспшно умывшись, онъ всталъ на колни передъ кивотомъ и, кладя кресты на груди, читалъ почти вслухъ съ глубокимъ чувствомъ молитвы.

Анфиса Николаевна проснулась съ думами матери и хозяйки. Мы видли, что въ Вар проснулась, какъ цвтокъ въ почк, первая, еще несознаваемая ею любовь двушки. Бычиха проснулась съ своими немощами, изъ которыхъ главная и, кажется, единственная, была ея необъятная толщина. Впрочемъ, тутъ страдалицей была не столько Бычиха, сколько Арина, которая должна была ее поднимать, класть опять, тереть, постукивать и за все это получать только одни ругательства и крики.

Когда дневной свтъ бросился въ глаза Озерову и своею лучезарною ясностію освтилъ мысли и чувства, вопросъ: зачмъ? чуть слышный вчера, теперь крикнулъ ему такъ громко и внятно, что онъ даже вскочилъ съ постели. ‘Какую глупость я сдлалъ вчера!’ говорилъ онъ про себя, поспшно одваясь. ‘Сосдка, почти сестра, бдная двушка! Мать-то ея на рукахъ меня носила! Ахъ, скверно, скверно!’ И молодой человкъ началъ ходить по комнат скорыми шагами. ‘Надо какъ-нибудь поправить дло. Буду подальше! Не пойду къ нимъ — ну, забудется’.

Рыжій Васька принесъ платье одваться.

— Что, встали ужь разв?

— Встали-съ.

— Въ столовой чай пьютъ? спросилъ Озеровъ.

— Нтъ-съ. Маменька приказала подать чай къ себ. Вамъ пришлютъ въ столовую.

Отъ усталости вс проснулись поздно. Чай былъ поданъ, но дамы еще были не одты и пили чай одн, мужчинамъ же, т. е. ок Данилычу и Озерову, подали въ столовую.

Напившись чаю, Озеровъ ушелъ въ свою комнату и сталъ читать, но разъ десять начиналъ снова одну и ту же страницу. Мысли такъ и вертлись у него въ голов: ‘Нехорошо, нехорошо пользоваться довренностью и неопытностью сироты, подруги дтства. Ай, дурно!’ И Николай Михайловичъ бросилъ даже книгу. Въ комнат становилось душно. Онъ вышелъ въ садъ. ‘Однако, что же я сдлалъ? Вдь она мн почти сестра. И какая она добрая, нжная, ангелъ… Даже тни упрека не было’. И онъ смотрлъ на окно комнаты, гд она обыкновенно спала, когда оставалась въ Демидов. Теперь это окно было завшено сторою. ‘Разумется, продолжать подобныя глупости нельзя. Она — милая и добрая двушка, но, къ сожалнію… Проказница! вчера спрашиваетъ: кто сочинилъ ‘Капитанскую Дочку?’

Когда Анфиса Николаевна здоровалась съ сыномъ, то, взглянувъ на озабоченный видъ его, невольно спросила:

— Что ты, Коля, здоровъ ли?

— Слава-богу, отвчалъ тотъ, цалуя руку ея и кланяясь толстой старух, об он вмст съ окой Данилычемъ выходили въ садъ. За ними несли стулья, подушки и столъ. Все это было разставлено на лужку, подъ густою тнью липъ.

— Что имъ длается, мать моя! отвтила Быкова.— Молодое дло! Здравствуй, батюшка, Николай Михайлычъ. Что это вы насъ-то не пришибете? Хоть бы на омут перетопили. Охъ! только небо коптимъ, себ и другимъ надоли… Аришка!

Арина подставила необъятныя кресла возл Лукерьи Степановны и, взявъ ее подъ руку, посадила въ кресло.

‘Не пойду сегодня’, подумалъ между тмъ молодой человкъ, садясь тутъ же. ‘Хоть я вчера и сказалъ ей, что приду, однакожь не пойду. Нтъ, вдь это — бда! А какъ она просила: вы, говоритъ, обманете — точно угадала’.

Николай Михайловичъ сталъ ходить по алле. Борьба между долгомъ и чувствомъ сильно волновала молодаго человка.

— Не пойду, сказалъ онъ твердо и ушелъ изъ сада.

Обдали вс въ саду. Посл обда, тутъ же на трав растянулась Бычиха, которой Арина принесла подушку и простыню.

Жаръ сталъ уже спадать. Тнь отъ стоявшаго лса становилась длинне. ‘Вотъ вчера, въ это самое время’, думалъ про себя Озеровъ. ‘О, Боже! Да и что за бда… Ну, минута! Много ли барышенъ выходитъ замужъ, не порадовавшись съ кмъ-нибудь братски!’

Тни стали еще длинне, и шаги Николая Михайловича становились еще быстре, а лицо вдвое серьёзне. ‘Ждетъ она меня, бдняжка! Вдь она теперь подумаетъ: ‘осмялъ меня, да и кончено!’ Каково ей будетъ вспомнить? Нтъ, надо хоть разъ, сегодня только сходить… но разъ…’

— Коля! кликнула мать: — ты бы прогулялся — что ты все думаешь?

— И то хочу, мамаша.

— Куда?

— На мельницу, отвтилъ сынъ, припомнивъ, что ему давно хотлось побывать на извстномъ Винт.

И дйствительно, Николай Михайловичъ взялъ фуражку и отправился на мельницу.

‘О, Варя, Варя! еслибъ ты знала, какъ я жертвую собой для тебя!’…

Вечеръ наступилъ, такой же тихій, чудный, какъ вчера. Николай Михайловичъ вспомнилъ темный лсъ, угрюмо стоявшій вдалек, эту зелень, нависшую надъ нимъ и надъ нею — надъ ними двоими только! ‘О, какая доврчивость! И за все это — обманъ! Да, душа ея чиста, какъ снгъ нагорный… какъ ея шейка, на которой…’

О, божія коровка! малйшее изъ тысячи наскомыхъ! Ты опять виною, что Николай Михайловичъ только вспомнилъ о теб, какъ бросился прямо въ Ждановку… Рука дрожала у Озерова, когда онъ брался за скобку дверей едосьи Васильевны. Поблднла и едва устояла на ногахъ Варя, когда услышала звуки дорогаго голоса.

— А Господь знаетъ, батюшка, Николай Михайлычъ, говорила едосья Васильевна своему гостю, сидя за чайнымъ столомъ, между тмъ, какъ Варя наливала чай:— Господь знаетъ! Вотъ и сусдское дло, да не скажешь ничего хорошаго, годовъ тридцать живемъ бокъ-о-бокъ, а чашки чаю не видывала. Сугрюмъ такъ, что слова не молвитъ, а иной разъ скажемъ — такъ хуже и того.

— Отчего же?

— Да такъ тово какъ-то, нелюдимъ.

— И колдунъ въ добавокъ, улыбаясь, сказалъ гость.

— А что шутите, Николай Михайлычъ, подхватила старушка, тоже улыбаясь:— ей-богу, вдь не поручусь. Лизкину-то исторію знаешь, Варя?

— Да, знаю.

— То-то.

— Что же это за исторія? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Да вдь вотъ недалеко взять! Пармена-то Александрыча знаете?

— Нтъ, не знаю.

— Ну, Глбово знаете?

— Знаю.

— Такъ вотъ Глбово принадлежитъ Виктору Иванычу Доровскому, а рядомъ, только черезъ дорогу, другое сельцо и всего-то дворовъ пять — это Афросиньи Павловны Даниловой. У нея сынокъ, молоденькій да хорошенькій такой, служитъ у предводителя, Парменъ Александрычъ. А у глбовскаго управляющаго дочка, Лизаветой звали, за самой барыней ходила, вострая такая. И понравься ей Парменъ-то Александрычъ. Какъ только онъ прідетъ изъ городу — она къ Афросинь Павловн то за тмъ, то за другимъ, хлопъ да хлопъ черезъ улицу-то. Вотъ онъ разъ и пріхалъ на цлое лто, на побывку, значитъ, двка не отстаетъ отъ него. Онъ въ поле — и она въ поле, онъ въ лсъ — и она за нимъ. Что ужь у нихъ было тамъ, не знаю, только матушка-то и запримть. А вдь она крутенька! ‘Ахъ ты, говоритъ, поскудникъ этакой, съ рабой таскаешься — вонъ! въ городъ! на службу!’ Дйствительно, Парменушка ухалъ и радъ-радъ былъ, а то ему скука страшная была со старой-то. Но двка ума лишилась — сама мн разсказывала: ‘Свту, говоритъ, божьяго не вижу, тоска, ночь не сплю — тошно, днемъ пуще того’, похудла и поблла моя Лизавета.

— А хороша она была? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Ну, какъ нехороша, замтила съ явной досадой Фролова: — на господскомъ стол воспитана. Управляющій — отецъ-то, сусеки да кладовыя открыты. Вотъ и посовтуй ей кто-то сходить къ мельнику, а двка хоть въ омутъ готова. Ну, и сходила.

— Что же? спросилъ гость:— видлась съ нимъ?

— Какъ же-съ! Какъ пришла, такъ и бухнулась въ ноги. ‘Ддушка, помоги ради Христа.’ — ‘Да что теб?’ Та разсказала. Старикъ нахмурился. ‘Посиди’, говоритъ, самъ вышелъ и воротился долго спустя. ‘На, говоритъ, возьми… покажи ему, да и матк-то, если захочетъ.’ Та опять въ ноги… Что же-съ? Въ ту же зиму вышла за Пармешу-то. Да и какъ еще живутъ теперь богато-съ, злобно прибавила старуха.

Увы! Николай Михайловичъ тутъ же замтилъ, что едось Васильевн чуть ли не самой хотлось имть Пармена зятькомъ.

— Такъ онъ ей денегъ, значитъ, далъ? замтилъ Озеровъ.

— Дожидайтесь, дастъ, сердито сказала Фролова и вышла изъ комнаты.

— Завтра будете? шепнула Варя Озерову.

— Буду, буду, да лучше вы къ намъ: здсь слова сказать невозможно.

— Нельзя, нельзя.

— А вотъ едотову жену такъ извелъ совсмъ, продолжала, входя, едосья Васильевна.

— Отчего?

— Да такъ, невзлюбилъ, да и только, дунулъ чу на нее, съ тхъ поръ вянуть да чахнуть стала — и умерла.

На двор уже темнло. Гость сталъ прощаться.

‘Эка старая!’ думалъ на другой день Озеровъ: ‘не дала переговорить съ Варей. Право, досадно, а какая она милая! Вчера, кажется, она еще лучше была. Однако, странно: какъ-то сухо она приняла меня, холодно. Даже не улыбнулась. Да еще бы! Она сердится на меня. Я велъ себя съ нею какъ мальчишка. Ахъ, скверно! вскричалъ невольно Озеровъ, вскочивъ со стула: — объяснюсь, извинюсь, и брошу эту исторію! Вотъ надлалъ!’

И дйствительно, вечеромъ нашъ провинившійся герой сидлъ уже у Фроловыхъ. Матушка опять-таки не отходила отъ него ни на минуту. Напрасно онъ старался прочитать на дтскомъ личик Вари, что она думаетъ о немъ. По нжнымъ взорамъ ему казалось, что она его любитъ, а изъ холоднаго обыкновеннаго разговора видлъ совершенное равнодушіе. Исполненный самаго мучительнаго сомннія, снова онъ воротился домой и долго не могъ уснуть. ‘Только бы мн объясниться и больше ничего!’ думалъ онъ. ‘Ужасно!’

И на слдующій день Озеровъ опять пилъ чай у Фроловыхъ, наслдующій — опять. Кончилось тмъ, что старуха съ тайною радостію стала думать, что дорогой гостекъ, можетъ быть, будетъ и зятекъ. Поэтому стала оставлять иногда молодыхъ людей наедин.

— Никакъ не могу повидать вашего мельника, сказалъ Николай Михайловичъ едось Васильевн.— Сколько разъ я ходилъ на мельницу, все какъ-то не встрчался.

— Да его, батюшка, нескоро встртишь. Живетъ какъ медвдь въ берлог.

— А какое красивое мсто этотъ омутъ!

— Ну, какое красивое! сурово замтила едосья Васильевна.

— Нтъ, маменька, хорошо, сказала Варя:— только…

— Ну, что же? спросилъ Озеровъ.

— Только страшно… стыдливо отвтила двушка.

— Полноте, сказалъ гость: — неужели вы врите пустякамъ? Сегодня же я пойду черезъ мельницу.

— А я васъ провожу до мельницы, сказала Варя: — можно, маменька?

— Ступай, матушка, отвтила политично едосья Васильевна: — бояться, конечно, нечего, я буду въ свтёлк.

Молодой человкъ, въ восторг, что съ Варей будетъ наедин, ране обыкновеннаго сталъ прощаться, онъ и не мечталъ о такомъ счастіи. Только что они прошли садъ и стали спускаться къ рк, Озеровъ взялъ руку Вари, чтобы поцаловать ее.

— Бога ради! вскрикнула Варя, вырывая поспшно руку: — ради Бога! маменька увидитъ: вдь она теперь въ свтёлк и смотритъ на насъ. Оттуда все видно.

— Какъ? вскрикнулъ Озеровъ и оглянулся. Дйствительно, надъ домомъ Фроловой былъ небольшой мезонинъ, окно котораго господствовало надъ всей мстностью.

— Что же это вы, Варя, къ намъ-то? Ей-богу, вдь у васъ слова молвить нельзя: все о грибахъ, да о посвахъ.

— Я выпрошусь какъ-нибудь у маменьки и приду… но…

— Что же?

— Разв вамъ… что вамъ до меня?

— Варя! вскричалъ съ упрекомъ Озеровъ: — не грхъ ли?

Варя улыбнулась и тихо примолвила:

— Я въ воскресенье приду.

Озеровъ крпко сжалъ дрожащую ручку двушки.

— А вы придете завтра? робко спросила Варя.

— О, приду, приду, и посл-завтра, только въ воскресенье вы къ намъ гостить, правда?

— Хорошо, сказала Варя.

Въ это время они подошли къ омуту. Мсто было, дйствительно, оригинально. Песчаная дорога, по которой шла молодая пара, отдлялась отъ рки кустарникомъ. У самаго омута, посреди этого кустарника, стояла, или, лучше сказать, лежала надъ омутомъ огромная ива, нижнія втви которой полоскались въ рк, а вершина достигала почти противоположнаго берега. Вся она закрывала черною тнью воду, отчего бездны ея угрюмой пропастью смотрли посреди зелени. Вечеръ былъ въ это время лунный, но черныя летучія облака безпрестанно закрывали мсяцъ и открывали. Когда луна обливала блымъ своимъ свтомъ окрестность, то омутъ еще грозне смотрлъ изъ-подъ тни деревъ. Николай Михайловичъ впервые видлъ омутъ вечеромъ и съ нкоторымъ удивленіемъ любовался угрюмою и дйствительно нсколько таинственною картиною. Но вдругъ въ омут кто-то заплескался… и Варя и спутникъ вздрогнули.

— Что это такое? проговорилъ Николай Михайловичъ.

— Не знаю, отвтила Варя, поблднвъ: — уйдемте.

Вновь настала тишина, но дунулъ втеръ, и въ омут опять поднялся плескъ. Тутъ только поняли молодые люди, что это плескались въ вод втви ивы, колеблемыя втромъ.

— Вамъ не страшно? спрашивала Варя, прижавшись робко къ рук своего сосда.— Ай-ай! вдругъ закричала она, будто сумасшедшая:— ай, Боже мой! смотрите, смотрите! ахъ! уйдемте… Волю мой!

И Варя безъ памяти бросилась къ Озерову. Тотъ сначала не зналъ, что подумать, и, держа за талію дрожащую двушку, смотрлъ по направленію блдной ея руки… Вскор и самъ онъ содрогнулся: внизу, у самаго берега, межь зеленыхъ втвей, ярко облитыхъ луннымъ свтомъ, блеснуло что-то блое, яркое. Вскор сквозь втви можно было разсмотрть чье-то блестящее лицо. Сильно освщенное мсяцемъ, оно само сіяло, какъ лунный ликъ, и только мстами было запятнано листьями деревьевъ. Два огромные глаза чернли сквозь втви.

— Уйдемте, Бога ради уйдемте! кричала, вся дрожа, Варя.

Странное явленіе мгновенно появилось, мгновенно и исчезло.

Николай Михайловичъ, не собравшись еще съ мыслями, ободрялъ Варю больше инстинктивно, чмъ обдуманно.

— Полноте, Варя, чего вы боитесь? это кто-нибудь тутъ шелъ.

— Ахъ, уйдемте! ради Бога, уйдемте! говорила Варя, прижимаясь къ молодому человку.

Тотъ взялъ ее подъ руку и повелъ домой, невольно оглядываясь назадъ. Варя не смла взглянуть ни назадъ, ни впередъ: она вся дрожала.

— Варя, ангелъ мой, успокойтесь, бога ради! завтра же, вроятно, узнаемъ, что это такое.

— Ахъ, да, но я сама не знаю… ахъ, Боже мой! мн страшно.

— Да полноте…

Варя шла быстро, опираясь на руку, и тяжело дышала.

— Прощайте, сказала она Озерову у себя въ сняхъ, подавая холодную руку.

— Успокойтесь, Варя, какъ вамъ не стыдно?

— Ахъ, простите, Николай Михайлычъ, я сама не знаю, что со мною, мн какъ-то тошно, я не боюсь… Но мн… ахъ, Боже мой!…

— Ангелъ мой, вы не захворайте!

— Нтъ, ничего. Прощайте!

Озеровъ слегка удержалъ Варю за руку, та поняла, бросилась ему на шею и заплакала.

— Прощайте, сказала она наконецъ.— Маменька увидитъ… прощайте!

Варя вытерла глаза и ушла къ себ въ комнату. Всю ночь она не спала: непостижимая тоска ее мучила. Слезы лились у нея неудержимо. Сама она не могла понять причину невыносимой скорби.

Увы, никто не зналъ причины этого горя, никто не зналъ и явленія, происшедшаго на омут, но варино сердце знало, что эта минута была для нея роковая. На другой день вечеромъ Озеровъ не былъ у Фроловыхъ, на третій день тоже не былъ, на слдующій опять нтъ. Въ воскресенье Варя отправилась въ Демидово и — судите тоску ея — Озерова не было дома: цлый день онъ былъ на охот.

VI.

Происшествіе на омут и Озерову показалось страннымъ. Онъ бывалъ тамъ не разъ и ему всегда казалось, что кустарникъ такъ густо покрывалъ крутой обрывъ берега, что за нимъ не было уже проходу. Онъ часто ходилъ на мельницу, ему давно хотлось увидться съ мельникомъ и, если можно, разсмотрть эту странную личность, о которой такъ много было толковъ. Никогда не встрчая его, онъ приходилъ на омутъ и любовался красивой мстностью. Мудрено ли, что на другой день посл описанной нами сцены, онъ отправился на мельницу, чтобы осмотрть берега омута. Николай Михайловичъ пошелъ по сыпучему, песчаному берегу, который сейчасъ смнился кустарникомъ. Идучи этимъ кустарникомъ, онъ держатся самой рки, и, наконецъ, достигъ ивы. Громадный стволъ и коренья стараго дерева совершенно загородили ему дорогу. Нужно было обойдти ее, что онъ и сдлатъ. Тутъ только онъ увидлъ, что за ивой, у самой рки, была узкая, но зеленая, какъ бархатъ, полоса берега. Старая ива, втви которой лежати по рк, густо заслоняла это прибрежье съ одной стороны, а березнякъ, какъ: мы сказали выше, закрывалъ его съ другой стороны и сзади. Только и можно было видть это зеленое пространство съ противоположнаго берега, но тамъ такой былъ густой ельникъ и ломъ, что подойти къ рк не было никакой возможности. Это было какое-то чудное изумрудное убжище, но едва только Озеровъ усплъ оглянуть его, какъ невольно вздрогнулъ. Полагая, что онъ совершенно одинъ, Озеровъ крайне изумился, что тутъ было другое существо, нсколько странное на видъ. Вдали, подъ навсомъ березъ, на зеленой мурав, облокотясь рукою на огромный блый камень, сидла крестьянка, въ черномъ сарафан и черномъ же платк на голов, правая рука, на которую оперлась она, и головной платокъ совершенно не позволяли видть ея лица, но чудная, блая какъ мраморъ, кисть руки — ибо вся рука была закрыта длинными блыми рукавами рубашки — и огромная черная коса, лежавшая позади на зеленой мурав, заставляли предполагать, что это — двица и, конечно, не старая. Крестьянка внимательно читала какую-то книгу, въ черномъ кожаномъ переплет, лежавшую на камн. Почему-то Озерову стало неловко: онъ не зналъ, уйти ему или нтъ. Но уйти было нельзя, не обративъ вниманія неизвстной, къ тому же любопытно было узнать, что это за странная читательница. При первыхъ же шагахъ его, незнакомка быстро оборотилась къ нему, спрятала книгу и поправила платокъ на голов. Озеровъ былъ пораженъ. Лицо незнакомки исполнено было такой необыкновенной красоты, въ огромныхъ черныхъ глазахъ ея было столько смлости, въ бломъ, нжномъ лиц и въ алыхъ устахъ столько было зрлости, энергіи, что нашъ изслдователь немного сконфузился.

— Я помшалъ… виноватъ… Здравствуйте…

— Здравствуйте.

— Ты… Вы читали?

— Читала.

— Что?

Незнакомка сперва задумалась, потомъ отвтила:

— Вамъ на что?

— Такъ, изъ любопытства, проговорилъ заминаясь Николай Михайловичъ, садясь, однакожь, на траву, возл крестьянки.— Какая жь ты, однако, суровая! Будто и спросить нельзя! Откуда ты?

— Я — здшняя, съ мельницы.

— Какъ! не дочка ли мельника?

— Внучка.

— А какъ зовутъ тебя?

— Палагеей.

— А по батюшк?

— Я — не барскаго рода, молода еще… Палагея, Поля — вотъ и все.

— Ну, однако?

— Богдановна.

— Какое славное мсто здсь, Поля! прелесть!

— Не про всхъ.

— Отчего же?

Палагея на минуту смолкла, потомъ сказала:

— Змй много.

Озеровъ невольно вздрогнулъ и оглянулъ вокругъ себя лугъ, на которомъ сидлъ. Двица будто этого не замтила.

— Ну, какъ же, ты не боишься?

— Не боюсь, мы — свои.

— Какъ, со змями?

— Да, со всми здшними.

— Со всми! да что же тутъ еще есть?

— Ну, баринъ, много будешь знать, скоро состарешься, сказала улыбаясь Палагея.

Крестьянка встала и оправила платокъ на голов. Съ изумленіемъ смотрлъ Озеровъ на двицу. Высокій ростъ, чудныя, молодыя формы плечъ и груди, закрытыя блою рубашкою и чернымъ сарафаномъ, блая, какъ молоко, шея, на которой лежали черныя крупныя бусы, наконецъ гибкій станъ длали изъ крестьянки женщину рдкой красоты.

— Вы — красавица, Палагея Богдановна, робко замтилъ Озеровъ.

Палагея отвернулась и пошла домой.

— Прощай, Поля, что же? мы не увидимся?

— Гд намъ видаться-то?

— А здсь? Ты часто здсь бываешь?

— Здсь? сказала Палагея: — когда вздумается.

Двушка выбралась на песокъ и пошла къ мельниц. Николай Михайловичъ шелъ съ нею. Дойдя до воротъ высокой, двухэтажной избы мельника, Поля остановилась и сказала: ‘Прощайте’. Калитка затворилась за ней, и Озеровъ долженъ былъ идти домой.

едосья Васильевна съ тайнымъ удовольствіемъ замтила, что Николай Михайловичъ тотчасъ же посл своего прізда сталъ глядть на ея дочку вовсе не какъ на подругу дтства, съ которой онъ нкогда игралъ въ куклы. Свжая, едва распустившаяся молодость Вари произвела на юношу видимое впечатлніе. Мать и дочка стала чаще посщать Демидово, едосья Васильевна отпускала Варю даже одну. Когда Озеровъ сталъ самъ посщать ихъ и наконецъ являться каждый вечеръ, сердце матери замерло отъ восхищенія. Зорко слдила она своимъ однимъ, но проницательнымъ глазомъ за молодыми людьми и наконецъ поняла, что юноша запутался въ стяхъ окончательно. ‘Мать пресвятая Богородица Одигитрія — молила она, кладя поклоны, передъ иконами — ризу теб золотую сдлаю, святой Геннадій чудотворецъ, пшкомъ схожу къ теб, угодникъ божій! экаго жениха гд сыскать!’ Когда Озеровъ пересталъ ходить къ нимъ, старуха тотчасъ навела справки черезъ своихъ двокъ, которыя въ рукахъ ея были орудія въ высшей степени тонкія, узнала, что съ бариномъ богъ-знаетъ что сдлалось: мельникъ его околдовалъ, тоскается чу по лсамъ, да по рк, сталъ задумчивъ, сердитъ.

‘Ну, тутъ не мельникъ’, думала мать съ улыбкою и пошла въ комнату Вариньки. Каково же было ея изумленіе, когда она застала Варю блдную, съ красными отъ слезъ глазами и съ тоскою на лиц.

— Варя, что съ тобой?

— Ничего, маменька.

— Да на теб лица не видно, что съ тобой? ты больна.

— Да, голова болитъ немного.

— Ты хоть бы къ Озеровымъ сходила, разсялась.

— Нтъ, маменька, не пойду.

— Не пойду! Это что значитъ? Прежде Варю надо было удерживать, чтобы не нарушить извстныхъ приличій частымъ посщеніемъ, а теперь ‘не пойду’! Это что такое значитъ? Старушка сама поблднла. Внимательно посмотрвъ на Варю, она вышла. На душ стало мрачно. Чье сердце поражено? Не слишкомъ ли много разсчитывалось на привязанность сосда? Медлить некогда, старуха никогда не откладывала дло до завтра. Она вошла снова къ дочери и черезъ полчаса воротилась отъ нея, сильно взволнованная.

— Окулька! закричала она:— поди, мерина вели заложить.

— Да Ларивона нтъ: на пустошь ухалъ-съ, отвтила толстая двка съ всклоченными волосами.

— Ну, Пашк скажи.

— Да и его нтъ-съ.

— Ну, пошла, бсъ! гнвно вскричала старуха, давъ подзатыльника двчонк: — чтобы сейчасъ былъ заложенъ!

Черезъ часъ едосья Васильевна уже тряслась на своей тележк по дорог къ Быковой, отъ которой воротилась вечеромъ. Варя безъ нея весь день проплакала и теперь лежала въ постели. Когда мать ее окликнула, она отговорилась головной болью и не вышла. На другой день извстный намъ экипажъ Бычихи остановился передъ крыльцомъ Демидова, и Лукерья Степановна, при помощи Аришки и Егора, введена была къ Анфис Николаевн.

VII.

— Ну, ты сама посуди, Аифисушка, дло молодое, на чужой сторон, на своей вольк, говорила на другой день Бычиха, сидя вдвоемъ съ Озеровой:— а вонъ тутъ о войн стали поговаривать.

— Какъ о войн? вскричала мать, поблднвъ. Старшій сынъ только былъ выпущенъ изъ корпуса, а тутъ война — ужасъ!

— Да турку, бишь, воевать пойдутъ или персіянина, я ужь не разберу. Попъ Григорій говорилъ мн: манифеста чу ждутъ.

— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ! вскричала, крестясь, Озерова: — неужели не минуетъ насъ чаша сія…

— То-то миленькая, ты умница, разсуди сама, изъ-за чего же губить дитя молодое? А она — двушка кроткая, благонравная, хозяйка на рдкость — дочка теб будетъ самая преданная.

— Да вдь, Лукерья Степановна, какъ онъ-то еще… сердце не лакей: ему не прикажешь.

— Полно, мать! отвтила, махнувъ рукой, Бычиха.

— А что же?

— Съ ума чу сходитъ, души не слышитъ.

Анфиса Николаевна вздохнула глубоко и задумалась. Она замтила сама, что сынъ ея былъ очень внимателенъ къ хорошенькой сосдк, и въ послднее время былъ дйствительно задумчивъ, угрюмъ и пропадалъ по цлымъ суткамъ. Но онъ такъ еще молодъ, еще не жилъ вольною жизнью юноши, семейныя обузы въ ранней молодости! Слезы навернулись на глазахъ матери.

— Сами дти еще, сказала она:— а тутъ семья, недостатки — въ молодости-то!

— Полно, Анфисушка, возразила старуха:— да то и хорошо, что молоды. Тутъ-то и будетъ совтъ да любовь, вдь ныншніе браки что! Муженёкъ — сквозь огнь и воду прошелъ, ужь старикъ-старикомъ, а жена — дитя: ну, разумется, и заведетъ полюбовника. Вдь это, мать моя, съ французовъ взяли жениться, истаскавшись.

— Такъ, но…

— Да такъ, миленькая, меня выдали за покойника 13 лтъ, а ему-то и всего, кажись, было 16. Первый-то мсяцъ жили какъ братецъ съ сестрицей, только цаловались, а вдь изжили вкъ, не хуже кого.

Старуха замолчала, мать тоже думала что-то и потомъ молвила:

— Жить-то чмъ? Лукерья Степановна, вдь у него всего сто душъ, ну, а за Варинькой что? тряпки!

— Вопервыхъ, мать моя, черезъ золото слезки льются, а вовторыхъ, погоди, не торопись обзывать двушку:— вдь она мн крестница.

— Помилуйте, Лукерья Степановна, да вдь я въ ея же интересахъ говорю, неужели вы можете обижаться? Вы знаете, какъ я ее люблю.

— Постой, не болтай пустяковъ-то, не объ обид теб говорятъ. Куда ужь намъ съ тобой обижаться, изживши вкъ-отъ бокъ-о-бокъ! Не то теб говорятъ. Ты знаешь, вдь я одна, какъ перстъ. Околю — глазъ закрыть некому будетъ. Въ Ожогин-то у меня 60 душъ, да Наволоки сама знаешь…

— Да, эта усадьба — прелесть у васъ.

— Хороша, да кажись, и отъ тебя недалеко.

— Какъ же! черезъ поле…

— Ну, вотъ ей пойдетъ въ приданое, передъ обрученьемъ же.

У матери сердце замерло отъ восхищенья. Любимый сынъ вкъ возл нея… Она будетъ няньчить внуковъ… Со слезами на глазахъ, она протянула руку Бычих.

— А умру, все — ея, сказала та:— вотъ, читай завщанье.

Старуха вытащила изъ знакомаго намъ зеленаго мшка бумагу и подала Анфис Николаевн. Та отклонила руку старухи и сказала, что она вритъ ей безъ того.

— Нтъ, тутъ, мать моя, не вра, вруй въ Бога и святыхъ его, читай-ко, читай.

Анфиса Николаевна, дйствительно, увидла, что Быкова отказывала все имніе, состоящее изъ 160 душъ и двухъ усадебъ, крестниц своей Вар, изъ которыхъ одну передавала передъ ея выходомъ зажужъ, а остальную посл смерти.

— Да у кривой, матушка, домокъ-отъ, слава-богу! суски да погреба ломятся, и капитальцу-то, чай, около десяти тысячъ есть. Домовита вдь: больше продастъ, чмъ купитъ. Ну, да и мужескаго-то пола, чай, по послдней ревизіи будетъ душъ 30. Вдь это все — варино. Теперь у нихъ будетъ душъ 200, а какъ мы съ кривой-то ноги протянемъ, такъ и вс 300 незаложенныхъ, да два домика — полная чаша. Такъ, мать моя, можно будетъ благодарить Бога, а тамъ въ Питер-то могутъ окрутить и совсмъ на голой: всяко бываетъ.

Сильно билось сердце матери. Мирная, прекрасная семейная будущность любимаго сына, который будетъ неразлучно жить съ нею, у котораго будетъ такая милая, хотя немодная, но нравственная, кроткая жена… радостныя слезы побжали у нея по щекамъ.

— Будутъ, матушка, жить, какъ птички въ гнздышк. Имъ и ручекъ-то шевелить не придется. Матка все управитъ и шелохнуться имъ не дастъ, у нея вдь даромъ, что одинъ глазокъ, а зорокъ. Ну, да вдь и ты… умкомъ-то не обидлъ Богъ — будешь смотрть какъ клохта за цыплятами, а мало двухъ матокъ, такъ вотъ еще есть и третья, хоть ума не нажила, а про черный день не брезгуй.

Анфиса Николаевна, вся въ слезахъ, обняла Быкову, и потомъ, успокоившись отъ волненія, опять спросила:

— Что же это за война такая? Съ кмъ, за что?

— Сказывалъ мн попъ, да я не поняла хорошенько: глупъ вдь больно. здилъ онъ въ городъ, къ благочинному, встртился въ Погребь съ Данилкомъ — вотъ что секретарь въ опек — тотъ чу ему все и разсказывалъ. Турокъ, что ли, опять не повинуется, нашихъ чу мучить сталъ. Государь и послалъ къ нему посла, чтобы тотъ ршилъ разомъ: тотъ и ршилъ.

— Ну, что же? что жь?

— Эхъ, мать моя, вдь я не попъ: какъ теб стану разсказывать! Ну, чу война будетъ — вотъ и все. Персіянина пойдутъ воевать.

Мать дйствительно глубоко задумалась, потомъ, какъ будто спохватившись, сказала:

— Вотъ что, милая Лукерья Степановна, мы съ вами все это вдвоемъ уладили, а главное-то и забыли: какъ они? есть ли склонность въ Вариньк? Какъ едосья Васильевна?

— Ну кривая-то ризу смоленской божіей матери общалась, лишь бы это свершилось, а Варя… да мать моя! Николинька разв ей чета? Ей эдакого жениха во сн не видать! Есть ли склонность! Давай-ко я со всего узда соберу двокъ-то, да поставлю Николиньку: такъ небось у всхъ будетъ склонность.

Сердце Анфисы Николаевны билось отъ восторга. Она обнимала свою собесдницу со всею горячностію материнскаго сердца и вся въ слезахъ бросилась въ кресло.

— Ну! такъ, благословясь, Анфисушка, и приступимъ къ длу, по старинному, по прародительскому. Аришка! вскричала громко Бычиха, и об перекрестились.

Хромая двка показалась въ дверяхъ.

— Поди въ Ждановку, позови сюда едосью Васильевну съ дочкой: матка, молъ, крестная пріхала, такъ пришли бы.

Двка ушла. Анфиса Николаевна остановила Бычиху.

— Послушайте, Лукерья Степановна, надо бы сперва поговорить съ Колей.

— Да что съ нимъ говорить-то? Онъ и теперь, чай, сидитъ у Вари да ручки у нея цалуетъ, они, матка моя, поскорй твоего поговорили, поршили чу дло-то безъ насъ.

Озерова задумалась, Бычиха продолжала:

— А въ старину, душа моя, такъ длалось: соберутся старики, да, помолясь Богу, и поразсудятъ обстоятельно да благочестно. Потомъ дткамъ-то и назначутъ. Розни между родителями и дтьми не было, такъ и жили себ любо-дорого.

У едосьи Васильевны ноги задрожали, когда Арина объяснила ей приглашеніе. Наскоро собрала она Варю и отправилась въ Демидово. Посл чаю старухи остались одн, а Варю послали въ садъ погулять съ дтьми.

Николая Михайловича опять не было дома. Варя неизвстнымъ, но существующимъ въ человк вдніемъ, знала, что тамъ, въ этой небольшой комнат, окна которой выходятъ въ садъ, ршается ея судьба. Она бжала но саду, не видя ничего. Сердце ея билось сильно, духъ занимался. Черезъ часъ матушка ея стала собираться домой и кликнула Варю. Дорогой едосья Васильевна шла такъ скоро, что Варя едва поспвала за ней. Ни та, ни другая не могли начать разговора, Варя просто по смертельной робости, мать — потому, что Бычиха настрого ей запретила говорить Вар о ихъ ршеніи до времени. Тмъ не мене, мать, придя домой, крпко обняла Варю, а Варя заплакала. Мать и дочь, конечно, поняли другъ друга. Варя горячо молилась въ своей комнат и долго не могла уснуть: душу ея наполняло какое-то странное чувство, смшанное изъ страха и невыразимаго блаженства.

VIII.

Праведное солнце

Въ раю просвтило,

Восплакался Адамъ

Передъ раемъ стоя.

О, раю, мой раю,

Прекрасный раю!

— Да что теб, баринъ, нравится въ нашемъ мужицкомъ пнь? Ты, вдь, только такъ, насмхаешься.

— Ахъ, Поля, Поля, какъ теб не стыдно! ради Христа, продолжай. Какую бездну ты знаешь! Какая память! И при твоемъ чудномъ голос все это очаровательно…

Такъ говорилъ Озеровъ, идя глухимъ лсомъ съ мельниковой внучкой. Прекрасное лицо двушки было далеко не такъ серьёзно, какъ въ тотъ разъ, когда мы ее встртили на омут. Нжность въ улыбк и во взор смягчали задумчивое выраженіе лица. Видно, что съ Озеровымъ она была знакома близко: молодой человкъ шелъ, держа ея руку въ своей и обнявъ за талію. Поля этимъ нисколько не смущалась и, немного погодя, продолжала:

Евва согршила,

Адама прельстила,

Родъ нашъ отгнала

Отъ рая святаго.

Евва погрузила,

Въ тьму помрачила

Увы, мн гршному.

Увы, беззаконному!

— Только отчего это у теоя все такія строгія, печальныя псни? замтилъ спутникъ.

— А чему веселиться-то, Николай Михайлычъ? Въ мір — что въ мор…

— Полно, милая, какъ теб не стыдно! Ты такая еще молодая, красавица, теб надо жить, веселиться…

— Молодая… молодая… твердила задумчиво двушка, между тмъ какъ щоки ея разгорались отъ знойнаго дня:— молодая, да не веселая.

— Отчего же, Поля?

— Отчего! Кабы знала отчего, такъ дло бы другое. Ты усталъ, Николай Михайлычъ?

Поля на минуту остановилась и взглянула на Озерова такимъ нжнымъ взоромъ, что тотъ улыбнулся.

— Нтъ, Поля, вдь ужь не въ первый разъ. Притомъ ты такъ много наговорила о своей пустын, что я нетерпливо желаю ее видть.

Молодой человкъ, взглянулъ на разгорвшееся лицо своей прекрасной спутницы, взялъ ее за об руки и поцаловалъ. Двушка слегка вздохнула посл поцалуя и пошла дале. Черный сарафанъ и поясъ ея на ходу нсколько распустились, отчего полныя молодыя формы свободне выказывались изъ-подъ тонкой рубашки.

— Ахъ, Поля, говорилъ молодой человкъ:— съ перваго раза ты меня поразила, но потомъ, когда я услышалъ твои псни, твои стихи, твой чудный голосъ… неужели мы разстанемся такъ?

— То-есть какъ? спросила Поля.

— Чужими, подумавъ, отвтилъ Озеровъ.

— А то какъ же? Вдь я — не барскаго роду.

— Поля, да вдь я тебя люблю больше всего на свт.

— А Варвара-то Александровна? спросила улыбнувшись Палагея.

— Поля, какъ теб не стыдно, вдь это — двочка… пустая… она мизинца твоего не стоитъ…

Путники скоро стали подыматься въ гору, которая, вроятно, была чрезвычайно высока, потому что до вершины ея они шли очень долго. Наконецъ гора кончилась. Поля повернула вправо. Скоро лсная мгла стала свтлть. Солнечный блескъ становился ярче и горяче — лсъ кончился. Поля сла подъ тнью кустарника и устремила очи вдаль. И что это была за даль! Огромная гора отвсомъ скатывалась подъ ихъ ногами. Внизу, на глинистыхъ ребрахъ ея, торчали сосны красными своими стволами и слегка качали черными втвями. Влво, посреди лса, тихо покоилась извстная намъ долина, съ таинственнымъ крестомъ, но теперь она казалась далеко не такой огромной, какъ тогда. Кругомъ на необозримое пространство чернлъ лсъ — только лсъ, и боле ничего. Въ одномъ лишь мст просвчивало что-то — озеро или рка, въ нескончаемой дали лсъ какъ будто сходилъ подъ гору, и за нимъ поднималось что-то синее, мглистое. Это былъ тоже лсъ, только безконечно далекій, потерявшій уже очертанія и голубою тнью стоявшій на горизонт. Легкія лтнія облака иногда закрывали солнышко, отчего и лсъ мстами длался темне.

— Такъ это-то твое любимое мсто? спросилъ Озеровъ.

— Да, отвтила задумчиво Поля.

— Прелестно! А ты часто бываешь здсь?

— Бываю таки.

— Что жь ты здсь длаешь?

Поля усмхнулась и, немного погодя, проговорила стихи, слегка ударяя тактъ по рук Озерова:

Середь лсушка-то темнаго,

Середь садика зеленаго

Съ соловьями думу думала,

Съ молодцами рчь говорила.

— Съ молодцами!

— А ты думаешь, нтъ? отвтила, смясь, Поля.

— Поля! неужели?

— Ну, полно, полно, баринъ. Это псня теб поется. Я только съ тобой такъ разболталась.

— Отчего же?

— А ужь не знаю, отвтила Палагея, отворачиваясь отъ Николая Михайловича:— съ тобой хорошо говорится… здсь не съ кмъ — глухая сторона…

— Однако, Поля, ты странная какая-то, даромъ что красавица. Да и про дда твоего много страннаго разсказываютъ.

— Мало ли что разсказываютъ! мірская молва — морская волна.

— Отчего же ты всегда въ черномъ?

— Такъ люблю.

— И никогда не надваешь другаго платья?

— Нтъ, надваю: у меня есть красный сарафанъ и блый.

— Когда же они надваются?

— Разъ въ годъ.

— Когда?

— Въ христовъ день. А не видалъ ты, баринъ, моей жемчужной повязки?

— Не видалъ. Я думаю, ты очаровательна въ ней. Къ твоимъ роскошнымъ чернымъ волосамъ какъ она идетъ! Вроятно, хороша ты въ ней?

— Говорятъ, отвтила Поля.

— Когда жь я увижу тебя въ этомъ наряд?

— Погоди христова-дня, усмхнувшись, сказала двушка.

— Помилуй, такъ долго! неужели нельзя раньше?

— Нельзя… Впрочемъ, можно, если…

— Что если… Когда? скажи!

— Когда замужъ выйду.

— Ну, нтъ, Поля, дай Богъ теб счастья, по я этого не увижу никогда. Я умру съ горя… если твои волшебныя красы достанутся другому. О, Поля! И молодой человкъ страстными руками обнялъ станъ крестьянки. Сердце у него замирало, голова туманилась. Сама Поля закрыла лицо руками и упала на траву.

Озеровъ приблизился къ ней и, вн себя отъ волненія, обнялъ роскошныя плечи. Поля быстро отбросила его руки, вскочила на ноги и, оправивъ платокъ и волосы на голов, сердито сказала Озерову:

— Баринъ, не спросясь броду, не суйся въ воду: ступай къ своимъ крпостнымъ двкамъ.

— Поля, прости, мой ангелъ! я забылся, виноватъ, но ты такъ прелестна! Ахъ, Поля, что мн длать? Я влюбился въ тебя, моя милая, страстно влюбился.

Юноша открылъ длинный рукавъ полиной рубашки и, обнаживъ блую, какъ молоко, руку, цаловалъ ее. Красавица слегка вздрагивала отъ поцалуевъ, но руки не отнимала.

— Поля, говорилъ восторженно молодой человкъ:— знаешь ли, какъ я тебя люблю?..

— Какъ? съ улыбкою спросила двушка, туманными глазами смотря вдаль.

— А вотъ какъ… еслибы ты…

— Ну, что же? не глядя спрашивала Поля.

— Еслибы ты… была моя… жизнь бы я отдалъ… всю жизнь теб…

Поля дернула черный платокъ на голов и закрыла имъ лицо… Оба замолчали. Посл такихъ рчей много не говорится. Влюбленный юноша держалъ въ своей рук руку двушки, а она смотрла въ глубь дремучаго лса. Лицо ея мало-по-малу успокоивалось отъ волненія. Глаза опять покрылись задумчивымъ спокойствіемъ. Озеровъ боялся начать разговоръ и смотрлъ на безстрастную важность прелестнаго лица съ благоговйнымъ уваженіемъ. Тишина пустыни крыла все своимъ царственнымъ величіемъ. Видно было, что здсь не часто ступала нога человческая. Дикость непроходимаго лса, дряхлость его деревьевъ и свжесть травы свидтельствовали, что эти пустынныя мста тоже только съ соловьями думу думали. Немного погодя, Поля оглянулась на молодаго человка и сказала:

— Такъ ты любишь меня, Николай Михайлычъ?

— Люблю Поля, люблю безумно!

— Ну, не забудь же меня гршную, я….

Поля замолчала.

— Ну, что же, Поля… ради Бога скажи ты меня любишь?

Поля не отвчала.

— Скажи, ангелъ мой, ты меня любишь, любишь? робко повторялъ юноша.

— Нтъ, отвчала крестьянка, нжно взглянувъ на своего собесдника.— Я люблю тебя, какъ добраго человка, но предана иному. Мы съ тобою идемъ разными путями, Николай Михайлычъ.

— Какъ! какими?

— Ты живешь въ мір, служишь… да спасетъ тебя Богъ! а я….

— Ну, а ты?

— Міръ мой — пустыня. Теб со мной скучно будетъ, мой добрый человкъ.

— Ангелъ мой, какъ теб не стыдно, въ твои лта, съ твоею красотою думать о пустын! Неужели ты монахиней хочешь быть?

— Нтъ, не монахиней, а буду жить въ пустын.

— Поля! вскрикнулъ почти въ ужас Озеровъ: — что ты длаешь?

— А разв это такъ страшно? Чтобы уйти отъ оковъ многомятежнаго міра, уйти съ врными отъ стей антихриста — поврь, милый, это не страшно.

— Полно, другъ мой. О Боже! ты меня въ ужасъ приводишь. Неужели? Поля, опомнись.

Двушка задумалась. Блая грудь ея колебалась. Какая-то тревога стала обнаруживаться въ ея движеніяхъ. Она то поправляла платокъ на голов, то схватывала атласную ленту косы. Наконецъ, быстро обернувшись къ Озерову, Поля обняла рукою его шею и спросила:

— Такъ ты меня любишь?

— О, люблю, люблю, больше всего на свт! вскричалъ молодой человкъ, прижимая къ себ роскошную грудь красавицы.

— Ну, такъ что жь? и пойдемъ вмст, робко молвила крестьянка.— Что теб въ этомъ мір? Погубишь ты свою чистую душу, красу молодую.

И Поля глядла въ очи своего собесдника, онъ чувствовалъ волненіе груди ея.

— Напрасно ты презираешь безмолвную тихость пустыни, это не монастырь, у насъ найдешь и жизнь, и волю, и….

— И что?.. спросилъ съ изумленіемъ Озеровъ.

— И любовь, тихо сказала Палагея.

— Любовь! Какъ? чью любовь? вспыхнувъ, говорилъ влюбленный юноша: — чью любовь, твою? Мн только твоя любовь — рай!

— Христову, промолвила шопотомъ двушка, сильно красня и освобождаясь отъ объятій молодаго человка, который цаловалъ ея руки.

Съ явною досадой отодвинулся Озеровъ отъ разгорвшейся двушки и вскричалъ пылко:

— Я отдаю ей всю мою жизнь, всю душу, а она мн проповди читаетъ! Къ чему же я буду говорить твоей безчувственной крас?…

— Ахъ, не говори, не говори этого, ради Бога, не говори: ты не разумешь… Слушай…

— Бога ради… только скажи: ты моя или нтъ?

— Слушай: ты меня вдь любишь… Слушай.

— О, говори, говори!

Поля наклонила блдное лицо къ горячимъ щекамъ молодаго человка, черные глаза ея загорлись, она читала:

Кто Бога боится, тотъ въ церковь не ходитъ,

Съ попами дьяками хлбъ-соль не водитъ,

Къ Богу съ покаяньемъ часто прибгаетъ.

— Какъ ‘въ церковь не ходитъ!’ съ изумленіемъ прервалъ Озеровъ.

Двушка съ неудовольствіемъ отшатнулась отъ него и сказала:

— Я теб читаю стихъ, а ты слушать не хочешь, ну, какъ знаешь!

— Ангелъ мой, прости! Бога ради, читай.

Поля думала, долго не ршалась, наконецъ продолжала:

Стой-ка съ покаяньемъ передъ святымъ Спасомъ

Обрадованъ будешь архангельскимъ гласомъ…

— Ахъ, нтъ, не могу, стыдно, страшно! вскрикнула двушка, закрывъ лицо руками.

Молодой человкъ обнялъ свою возлюбленную и умолялъ продолжать, та, посл долгаго колебанія, склонила къ голов Озерова свою чудную шею, на которой отъ волненія растегнулась золотая запонка, и стала читать съ страстнымъ одушевленіемъ:

Обрадованъ будешь архангельскимъ гласомъ,

Лягъ-ко съ рабой божьей, христовой любовью,

Причаститъ тебя ангелъ христовою кровью,

Кайся-ко поутру, встань-ко въ умиленьи,

Получишь отъ Спаса петрово крещенье,

Кайся съ воздыханьемъ запершися въ клети,

Избавленъ ты будешь діавольской сти,

Самъ Спасъ исповдникъ, самъ Спасъ и причастникъ

Въ христовой любови праздникомъ есть праздникъ.

Кончивъ эти стихи, Поля страстно поцаловала молодаго человка и упала на траву въ явномъ волненіи. Озеровъ обнялъ роскошныя плечи красавицы, и кто знает, чему свидтельницею была бы пустыня, если бъ двушка не опамятовалась. Она поспшно встала, оправила платье и пошла по лсу. Былъ уже вечеръ, какъ Николай Михайловичъ воротился домой, измученный страшною тревогою.

Не удивляйтесь, читатель, что крестьянская двушка могла овладть сердцемъ нашего молодого и притомъ свтскаго человка. Поля родилась и выросла въ богатой семь. При необыкновенной красот, съ богатыми и сильными залогами нравственными, Поля много думала и много читала. Думала она тамъ, гд никто не мшаетъ — въ палат лса вольнаго, лицомъ къ лицу съ природою, и читала т книги, гд крестьянство наше полагаетъ найти всю мудрость божественную и человческую. Она развилась подъ руководствомъ старо-давнихъ преданій, и все, что сохранилось въ нихъ разумнаго и поэтическаго, ложилось на ея сильную душу прочно и твердо. Могъ ли городской житель не остановиться безъ удивленія передъ этой гордой красотой, которая не врила въ мудрость барскую, потому что она не сподручна уму крестьянскому, и которая черпала эту мудрость въ какихъ-то книгахъ черныхъ и закоитлыхъ? Эта мудрость въ устахъ ея получала какую-то гармоническую, убдительную прелесть. Допустите пылъ воображенія юноши, горячку крови, честность еще молодой страсти, которая, видя высокое и достойное, цнитъ его, въ какой бы форм оно ни представлялось. Какъ бы то ни было, эта блая, высокая, роскошно развитая крестьянка съ странными стихами на устахъ, съ своею свободною и вмст исполненною достоинства моралью поразила воображеніе молодаго человка. Глубока ли будетъ эта любовь, будетъ ли это чувство постоянное или временное увлеченіе — мы не знаемъ, только въ настоящую минуту Николаи Михайловичъ чувствовалъ въ душ своей вс муки безнадежной страсти. Ночью онъ даже заболлъ, а въ окрестностяхъ тотчасъ разнеслось, что мельникъ околдовалъ Николая Михайловича. Съ тхъ поръ, какъ онъ увидлъ на мельниц русалку, затуманился, сталъ уходить въ лсъ и, наконецъ, захворалъ.

IX.

едосья Васильевна не утерпла и разсказала дочк все, чмъ поршили он втроемъ въ Демидов. Варя, какъ заря, вспыхнула отъ разсказа и долго не могла унять сердечнаго біенія. ‘Что-то скажетъ она?’ думала она съ ужасомъ, но Бычиха, которая почти все время жила въ Демидов, прямо сообщила, что Николай Михайловичъ души не слышитъ въ Вар и ждетъ-не-дождется, чтобы разршили ему жениться. Между тмъ завтнаго ршенія все не приходило. Анфиса Николаевна все отговаривалась, что она никакъ не можетъ найти удобнаго времени поговорить съ сыномъ: то гости, то онъ на охот, то спазмы ее мучатъ, а вотъ теперь и онъ заболлъ. Мать и дочь сходили въ Демидово навстить Анфису Николаевну и больнаго. Больнаго не видали: онъ не вышелъ.

‘Что это съ нимъ такое приключилось?’ думала про себя едосья Васильевна, никому не повряя своихъ мыслей: ‘съ того самаго вечера, какъ были на омут! И Варя насилу оправилась, и онъ совсмъ ошаллъ, сохрани его Господи, Никола угодникъ!’

‘А можетъ быть, онъ, бдненькій’ думала Варя, сидя за пяльцами въ своей комнат: ‘томится любовью ко мн. Онъ боится, что мать не позволитъ. Ахъ, я, глупая, какъ холодна была съ нимъ! Да что длать… стыдно ужасно!’

Вдругъ въ комнату вошла мельникова внучка. Варя очень обрадовалась сосдк.

— Здравствуй, Поля! то это ты такъ давно у насъ не бывала?

— Некогда было, барышня: дошивала…

— Что, все золотомъ шьете?

— Да-съ, плащаницу вышивали.

— Куда?

— Заказная…. ддушк заказали, а вы что шьете, барышня, коверъ? Давайте-ко, я вамъ подсоблю, кому это?

— Въ церковь, отвтила Варя и задумалась. Дло въ томъ, что коверъ этотъ шился давно и совсмъ не для церкви, а просто на продажу: едосья Васильевна и досуги дочки употребляла на пользу. Но когда пошло дло объ извстномъ сватовств, мать и дочь ршили пожертвовать этотъ коверъ въ церковь. Он хотли, чтобы въ тотъ день, когда Варя будетъ внчаться, коверъ этотъ также лежалъ у престола божія. Варя блднла, когда думала, что на этомъ самомъ ковр, на которомъ столько слезъ было пролито о немъ, можетъ стоять онъ — съ другою!

— Что это вы, барышня, такъ давно у насъ на мельниц не были?

— Да все такъ какъ-то, Поля, все невесело на душ-то.

— Отчего это, голубушка, Варвара Александровна?

Варя замолчала, а Поля продолжала:

— Ну, разъ и перепугали же вы меня, Варвара Александровна. Ахъ, ты боже мой! Вспомнить даже ужасно. И Поля захохотала, закрывъ лицо руками.

— Когда Поля, помилуй?

— Да помните — какъ вы барина-то демидовскаго привели на омутъ? Ахъ, Господи! только что я вышла изъ воды — смотрю, а вы-то съ нимъ и стоите!

— Поля, такъ неужели это была ты?

Варя вспомнила тотъ странный случай, о которомъ до сихъ поръ она не могла вспомнить безъ болзненнаго чувства: эти черные и неподвижные глаза и странный блескъ мсяца на бломъ лиц. Она, молча, смотрла на полинъ профиль, наклоненный къ пяльцамъ, но когда та, не безъ цли заговорившая объ этомъ, подняла голову и устремила свои большіе и глубокіе глаза въ робкое лицо барышни, Варя почувствовала дрожь въ тл и трепетъ сердца. Она не вынесла этого взгляда и наклонилась къ пяльцамъ.

— Зачмъ же ты тамъ была, Поля?

— Да купалась, отвтила та.— Днемъ-то нельзя, народу многу, а жарко было таково.

Разговоръ опять прекратился. Варя была погружена въ свои тревожныя мысли. Какъ-то серьёзно было лицо и мельниковой внучки.

— А нравится теб Николай Михайлычъ, Поля? робко спросила Варвара Александровна.

— Что мн нравиться-то? вдь я не барскаго роду.

— Ну, да хорошъ онъ? какъ ты думаешь?

— Когда баре бываютъ нехороши? Об опять замолчали, но лицо Вари просіяло счастіемъ. Черезъ нсколько минутъ, она заговорила:

— Знаешь что, Поля?

— Что, барышня?

— Ты никому не скажешь?

— Полноте, голубушка, Варвара Александровна, какъ можно!

— Я скоро замужъ пойду.

— Какъ?

— Да.

Палагея молчала и едва могла проговорить: ‘за кого?’

— За него! Ужь и Анфиса Николавна согласна и моя мамаша благословила.

Сердце страшно поворотилось у Поли, и еслибы не собственная тревога, то Варя тотчасъ бы замтила, какъ поблднло лицо ея собесдницы. Дло въ томъ, что замыселъ Быковой о женитьб Озерова на Вар не остался тайной и для мельниковой внучки. Поля небезнаказанно предавалась ласкамъ молодаго барина. Превосходство его воспитанія, молодость, а главное искренность и пылкость первой юношеской страсти заразительно подйствовали на свободное въ начал сердце поселянки. Не помышляя о серьёзныхъ связяхъ, она упивалась роскошью молодаго чувства, млла отъ ласкъ красиваго юноши, и мы видли, что только крпости и превосходству своего характера она обязана была, что разсудокъ одержалъ побду надъ страстью. Но роковая всть потрясла тонкіе нервы двушки. Сердце ея вздрогнуло. Ревность, самолюбіе, кровь заговорили. Съ обыкновенною своею энергіею она пошла прямо къ цли: ршилась отъ самой Вари узнать истину. Разумется, это было нетрудно: у той у самой такъ наболло на сердц, что она рада была хоть кому нибудь высказаться. Судите же, каково было положеніе крестьянки, когда она выслушала признаніе Вари!

‘Такъ онъ лжецъ, измнникъ, обманщикъ! Еще вчера клялся, что она для него весь міръ, что онъ презираетъ эту пустую, пискливую двчонку, а теперь эта нищая дворянка говоритъ…. Да что жь это такое? Или она съ ума сошла, или онъ дьяволъ, баринъ — какъ же быть! ‘

— Какъ онъ меня любитъ, Поля! какъ онъ мн клялся! О Поля, если бы ты знала…

— Что? сквозь зубы проговорила крестьянка, едва сдерживая дыханіе.

— Какъ онъ мн признался въ любви… только, ради Бога, ты не говори.

— Нтъ, нтъ — говорите: когда? это давно было? говорите!

— Да, давно, въ начал лта… И знаешь, гд?

— Гд?

— У Святаго въ долин.

Силы небесныя! Одной клянется въ любви у подошвы той самой горы, на вершин которой лжетъ передъ другой. Боже мой! Я его не люблю, онъ — обманщикъ, баринъ, слуга антихриста! Но онъ вчера еще распинался, увряя въ вчной любви, а теперь эта двчонка уведетъ его отъ нея, онъ разскажетъ ей все… О, о!

Суровое молчаніе длилось долго. Вся кровь бросилась къ лицу Поли, руки ея тряслись, глаза помутились. Черезъ нсколько минутъ она подавила волнующуюся бурю. Лицо ея приняло какъ будто обычное выраженіе и даже улыбнулось. Какъ только Поля почувствовала, что голосъ ея не будетъ дрожать, она робко спросила Варю:

— А давно вы видли Николая Михайлыча?

— То-то и есть что давно, Полинька, все со сватовствомъ — неловко было видаться-то, а потомъ онъ заболлъ. Вотъ ужь недли дв не видала.

Молчаніе слова водворилось. Сердце у Палагеи ршительно хотло разломить грудь.

— А ты, Поля, съ тхъ поръ его и не видала?

— Съ какихъ поръ?

— А какъ на омут-то! И Варя засмялась.

Поля вспыхнула отъ насмшливой рчи соперницы, однако скрыла внутреннее волненіе и сказала съ видомъ совершенно покойнымъ:

— О нтъ, я вчера его видла.

— Какъ?

— Да, вчера на мельниц.

Въ свою очередь сердце у бдной барышни облилось кровью. Какъ? онъ боленъ, не видится съ нею почти мсяцъ, а тутъ — на мельниц! Боже мой! неужели онъ и не думаетъ о ней? Варя, разумется, старалась всми силами скрыть свою тревогу отъ Поли, и, овладвъ собою, сказала:

— Да вдь онъ боленъ, Поля, вотъ ужь съ мсяцъ какъ не выходитъ.

— Полноте, матушка барышня! Я его каждый день вижу, онъ нарочно только говоритъ, что боленъ.

— Отчего?

Поля замолкла, но коварная улыбка, рзко обозначившаяся на устахъ, раздражала любопытство Варвары Александровны. Она повторила вопросъ.

— Онъ говоритъ… вы не обидьтесь, барыінпя голубушка… онъ говорить, что здшніе господа-то такъ скучны, что… вс он…

— Ну, что? вспыхнувъ противъ воли воскликнула Варя.

— Глупы, чу, очень-съ.

— Ну, это ты врешь, Поля! вскричала, вспыхнувъ, Варвара Александровна.

— Матушка барышня, клянусь вамъ… не сойти съ мста, отвчала вся въ огн Палагея.— Вотъ не дальше, какъ третьяго дня говорилъ мн на томъ же Святомъ, на гор-то, знаете?

— Знаю.

— Говорилъ-съ. Тамъ, вдь, онъ почти каждый день бываетъ — чудной такой! И Поля захохотала изломаннымъ смхомъ.

— Ну, что же, чудной?

— Да такъ, говоритъ… Ахъ, да мн стыдно, барышня…

— Говори же, Поля! строго сказала Варя, дрожа.

— Говоритъ… что лучше меня онъ на свт не видалъ, что здшнія, говоритъ, барышни башмака моего не стоятъ.

— Молчи! вскрикнула Варвара Александровна, поблднвъ какъ полотно. Губы ея и руки дрожали, между тмъ, какъ Поля равнодушно говорила:

— Вотъ вдь, барышня, вы и разсердились. Точно это я говорю, вдь это онъ говорилъ, что же мн то-съ?

— Ты лжешь, Поля, на него, станетъ онъ говорить съ тобой… о любви… съ крестьянкой…

— Говорилъ таки, сударыня, истиннымъ Богомъ клянусь, говорилъ, и про васъ…

Пол горло перехватило, весь внутренній составъ ея дрожалъ, несмотря на наружное спокойствіе, лицо ея было блдно, а черные глаза сверкали. Варя отъ злобы и ревности тоже не могла произнести ни слова. Ей страшно было узнать его рчи о ней, она долго не хотла спросить, но женское любопытство превозмогло.

— Что же онъ говорилъ, что?

— Онъ говорилъ, что однажды… шутя чу поцаловалъ васъ… что посл онъ не зналъ, какъ и отдлаться… Вы чу совсмъ повсились ему на шею.

Громкая пощечина раздалась по комнат. Варвара Александровна съ поднятою рукою стояла надъ остолбенвшей крестьянкой, блая, какъ бумага, съ блыми губами. Слезы дрожали у нея на рсницахъ.

— Вонъ, мерзавка! кричала она, задыхаясь:— коровница поганая, вонъ! И Варя бросилась изъ комнаты.

Палагея мгновеніе сидла, какъ окаменлая, потомъ быстро вскочила со стула, такъ что пяльцы полетли на полъ.

— Погоди жь ты, дьяволъ! вскричала она, грозя кулакомъ вслдъ Вар.— Я теб укажу, мозгля дворянская! Мужичка! А кто таскается по задворн-то и клянчитъ то того, то другаго, какъ не матушка твоя? Дворянка? А-а! Увидишь ты мою худобу крестьянскую. Мужичка! Будешь помнить ты мое мужицкое сердце.

И Поля бжала по полю, не чувствуя, что втеръ вялъ ея косу и черную ленту, какъ платокъ давно слетлъ съ головы. Сумерки уже пали на землю.

— О, разгоритесь мои щоки алыя, кричала она какъ въ бреду:— зажигайтесь очи ясныя, убирайся же ты, моя грудь лебединая, дорогой парчей. Покажу я теб, дворянка безрубашная, нищету мою крестьянскую, а? Расплетайся-ко трубчатая коса для милаго.

Двушка, сжимая кулаки, летла какъ вихорь въ Демидово.

Луна освщала блдное лицо и блую, какъ мраморъ, шею крестьянки, коса, какъ змя, мелькала въ воздух. Она обогнула задворку, тихо пробралась въ садъ и увидла свтъ въ окн у Николая Михайловича. Комнаты его были во флигел, котораго окна выходили въ садъ. Взглянувъ на обитателя, дйствительно можно было подумать, что онъ боленъ. Блдное и даже исхудалое лицо, усталые, впалые глаза. Опершись на столъ, онъ сидлъ, задумавшись.

‘Это Богъ наказалъ меня за Варю’ думалъ онъ: ‘зачмъ я возмутилъ ея сердце? Вотъ за то и самъ расплачивайся. Такая красота, умница — и пустыня! Боже! А разв лучше, если выйдетъ замужъ?’ И на глазахъ юноши показались чуть не слезы. Вдругъ, въ окн, на темномъ фон деревьевъ, явилось блдное лицо мельниковой внучки.

— Поля, ты?

— Я, подите сюда.

Николай Михайловичъ вышелъ и бросился на шею двушк. Съ удивленіемъ онъ замтилъ безпорядокъ въ ея одежд.

— Ну, хотите меня видть невстой?

— Какъ?

— Да, невстой.

— Поля, неужели? Зачмъ же ты мн говоришь это? Ты бы лучше не говорила…

— Ахъ нтъ, полно, не то, ты хотлъ видть мой нарядъ подвнечный, ну, хочешь видть?

— Хочу.

— Приходи сегодня, когда вс лягутъ, къ омуту, придешь?

— Приду, приду, но, Поля, за кого ты выходишь?

— Прощай же.

Поля страстно обняла его и быстро убжала изъ саду.

Предоставляемъ читателю судить о положеніи Николая Михайловича. Въ то время, какъ страсть его развилась до самыхъ крайнихъ предловъ, когда за обладаніе милой и оригинальной двушкой онъ дйствительно бы принесъ великую жертву — въ это самое время эти чудныя, роскошныя красы, въ глазахъ его отдаются другому… Поблднлъ Николай Михайловичъ! Не дай Богъ переживать подобныя минуты всякому.

‘Зачмъ же я пойду?’ онъ думалъ. ‘Когда кончено, такъ кончено! Что же любоваться ея мужицкимъ счастьемъ?’

А между тмъ ночь давно уже раскинула темный покровъ свой. Луна мягко свтила сквозь лтній воздухъ, звздъ было немного, но он какъ-то нжно смотрли съ синяго неба. Издали доносился только шумъ мельницы, да чернли кусты деревьевъ и мостъ. Часть рки голубла подъ синимъ небомъ, освщеннымъ луною, лучъ которой слегка дрожалъ въ рк у берега. Черныя втви ивы чуть качались на берегу.

— Она тамъ, ждетъ, говорилъ самъ съ собою Озеровъ:— пойду и скажу ей: ‘вдь не умру же я оттого, что ты предпочла мн какого-нибудь криволапаго мужика’. Хороша будетъ жена — цалуется съ каждымъ встрчнымъ!..

Тихо онъ выбрался изъ саду и пошелъ къ омуту. На встрчу ему попался какой-то мужикъ, который снялъ шапку и долго глядлъ вслдъ барину, думая, куда это несетъ его нелегкая въ такую пору. Потомъ выпорхнула утка изъ-подъ кустарника и, захлопавъ крыльями, понеслась чернымъ пятномъ въ воздух. Шумъ мельницы стихъ за горою. Въ воздух слышны были рчная сырость и прохлада.

Приблизясь къ знакомой мн, гд онъ впервые увидлъ странную крестьянку и гд впослдствіи заслушивался ея рчей, онъ остановился. Сердце замерло, когда онъ подумалъ, что идетъ навсегда съ нею проститься. Онъ ужасался предстоящей муки и даже думалъ вернуться, по не вернулся.

Николай Михайловичъ обошелъ иву и вступилъ въ глухую тьму прибрежья, закрытаго со всхъ сторонъ лсомъ и черною водою. Посл луннаго свта трудно было тутъ и разсмотрть что-нибудь кром благо камня, гд обыкновенно сиживала двушка, но тутъ ея не было.

— Поля! произнесъ онъ тихо.

Шопотъ его смшался съ отдаленнымъ шумомъ мельничной плотины, а отвта не было. Озеровъ сталъ оглядывать мсто. Чернла рка, закрытая отовсюду лсомъ. Кой-гд кусты обливались желтизной луннаго блеска, онъ вглядывался въ кусты — тамъ была тьма, мстами только пробивалась луна и сюда, то золотою звздою сверкала она въ лежавшей на втк капл, то брильянтовымъ блескомъ блистала на росинкахъ травы. Вдали лежало что-то блое и мстами горящее разными цвтными огнями. Онъ подошелъ и остолбенлъ. Подъ втвями оршника, при свт пробивавшейся сквозь него луны, лежала Поля, но какая странная, непостижимая, сказочное какое-то существо. Она была въ бломъ парчевовъ сарафан. Тонкая кисейная рубашка скоре выдавала, чмъ скрывала роскошныя тайны груди. Лицо ея было такъ блдно, что не уступало въ близн сарафану, черные глаза закрыты, чудная коса ея была расплетена и огромными прядями лежала на груди, на сарафан и даже на трав. На голов блестла разноцвтными камнями повязка, похожая на діадему, а на ше жемчужные бусы.

— Поля! вскричалъ въ изумленіи Озеровъ:— ты ли?

Отвта не было. Юноша наклонился къ лежащей двушк и почти въ ужас смотрлъ на блдныя черты ея лица. ‘Жива ли она?’ думалъ Озеровъ. Наконецъ онъ ршился взять ее за блыя плечи. Поля вздрогнула.

— Это ты, Поля?

Вмсто отвта, Поля подняла свои блоснжныя руки и, обвивъ ихъ вокругъ шеи юноши, страстно прижала его къ своей груди.

Туча, давно двигавшаяся съ востока, заслонила луну, и лтняя мгла покрыла звзды, воду и берегъ…

Любовь! Кто не знаетъ этого пвучаго, благодатнаго чувства? Кому неизвстны безконечно-милыя и безконечно-многія потрясенія, скрывающіяся въ этомъ чудномъ чувств! Рчи безъ значенія! но иной разъ смыслъ цлаго міра не сравняется съ этими рчами безъ значенія, мгновенія, равныя цлой вчности, такъ что однажды спросилъ поэтъ:

Что ты, дивное мгновенье —

Вчность или мигъ?

Отчего же не такъ поешь это райское чувство ты, русская псня? Отчего въ любви твоей слышатся стоны да стоны, тоска да тоска, разлука да измна молодецкая? Отчего тамъ человкъ будто сторонится или гибнетъ отъ этого чувства? Отчего тамъ только и слышно:

Милъ! навки отъ тебя

Бгу въ темные лса…

или:

Любилъ меня молодецъ

Да покинулъ.

Прислушайтесь, что поетъ наша свадебная псня? Тоску разлуки съ родными и нескрываемое нелюбье къ будущему деспоту-мужу, который:

До сыта надается,

До пьяна напивается,

Мужъ женой похваляется.

Подъ воемъ зимней вьюги, при стон и вопляхъ осенней непогоды, при звукахъ дикаго лснаго втра зарождается и растетъ любовь русскаго человка. Суровая природа гнвно смотритъ на человка и грозитъ милому бдою, недугомъ, невольной разлукой, безпременной смертью. Непривтливо сложилась и жизнь! Человкъ вчно на сторож! Дикая сила, какъ каменная гора, виситъ надъ головою и ежеминутно грозитъ задавить. Человкъ человка боится. Случайность правитъ всмъ. Какъ же тутъ пть сердцу? Все пвучее въ немъ уныло, робко, оглядчиво. Человкъ смотритъ на міръ печальпо, какъ будто сквозь туманъ-слезу-горючую, по выраженію русской же псни.

Озеровъ и Поля извдали не всмъ даваемое счастье взаимной любви. Солнце свтило имъ ярче, нежели другимъ, цвты были благоуханне и вся природа звучне, любовне. Поля развилась еще пышне и даже Озеровъ похорошлъ. Счастіемъ дышали и очи, и рчи, и сердце.

Но близилась страшная минута. Бычиха, какъ черный воронъ, прокаркала о ней давно. Воина загоралась, и Николаю Михайловичу надо было отправляться въ полкъ. Со дня на день онъ ждалъ роковаго приказа, и наконецъ дождался. Цлую недлю не могъ онъ ршиться сказать Пол о разлук, но сердце чутко у любви: Поля сама угадала истину.

Осень накинула свой багряный покровъ на природу. Не такъ уже ярко свтило солнце и сро было небо. Смолкли въ немъ веселые голоса пвчихъ птицъ и только изрдка слышались тамъ какіе-то вопли: селянинъ, убиравшій въ пол запоздалые снопы, подымалъ голову и, смотря на черную вереницу, двигающуюся по срому небу, говорилъ печально: ‘журавли летятъ’. Въ одинъ изъ такихъ дней, когда солнце свтило уныло и не грло, на той же самой гор, которую мы видли не разъ, сидла Поля въ обычномъ своемъ траурномъ одяніи. Опершись щекою на руку, она смотрла задумчиво вдаль. Лицо ея было блдно и какъ будто похудло, она смотрла вдаль, но, конечно, ничего не видала. Она не слыхала, какъ шумлъ втеръ въ дремучемъ лсу, не чувствовала, какъ онъ рвалъ ея одежду и волосы. Какъ каменная сидла она подъ сучьями облетвшаго дерева, изрдка только тяжелый вздохъ подымалъ ея грудь. Вдругъ, при смолкнувшемъ втр, послышались шаги. Двица вздрогнула.

— Пошли мн силы, Господи! проговорила она тихо.

Шаги стали слышне. Вскор Озеровъ показался на гор.

Онъ былъ утомленъ и тоже грустенъ. Приблизясь къ Пол, онъ слъ возл и обнялъ ее. Долго не могъ онъ сказать ни слова, наконецъ молвилъ:

— Страшный день для насъ! Поля.

— Для меня, а не для тебя, Николай Михайлычъ, отвтила та.

— Поля, какъ теб не стыдно? почему же?

— Такъ. Ты не то, что я, и доля твоя не такая. Пойдешь ты въ свтъ, вступишь въ его радости: он, какъ буйный втеръ этого лса, разнесутъ твою кручину, а я останусь одна, одна съ моимъ чернымъ другомъ.

— Поля, полно! съ какимъ другомъ?

— Съ тоскою.

— Да зачмъ же ты такъ себя огорчаешь? Вдь мы не на вкъ разстаемся, вдь…

— На вкъ, Николай Михайлычъ, на вкъ!

— Поля, какъ теб не стыдно! Да съ чего ты берешь?

— Прежде всего — сердце вщунъ, отвтила крестьянка:— я ужь знаю, мн, вдь, не впервые терять навки милое, съ матерью, съ отцомъ я разставалась… а потомъ…

— Что же, потомъ? Какія у тебя мрачныя мысли! говорилъ Озеровъ, самъ блдня боле и боле.

— Потомъ, Коля, мы пойдемъ разными дорогами, намъ не сойтись…

— Ахъ, Поля, какіе ты ужасы говоришь! Зачмъ доходить до такого отчаянія?..

— Я — до отчаянія! быстро вскричала двица, въ первый разъ взглянувъ на Озерова:— нтъ! Я не въ отчаяніи. Мн тошно, у меня умъ въ голов мшается, но я не въ отчаяніи.

Поля замолчала, лицо ея стало еще блдне, глаза стали какъ будто угрюме. Ея собесдникъ едва удерживалъ слезы. На лиц двушки дйствительно темнло отчаяніе, хоть она и отвергала это.

— Одно только ты мн оставь…

— Что, моя радость? Скажи — все на свт.

Поля не могла долго проговорить ни слова, наконецъ она бросилась въ изнеможеніи на шею Озерову, рыданія задушили ея голосъ, и она только могла сказать: ‘память!’

Слезы заслпили глаза и Озерова. Двушка лежала у него на колняхъ и рыдала… Наконецъ она подняла голову, сла попрежнему, тяжко вздохнула, будто посл сильнаго утомленія, и сказала, взявъ за руку своего возлюбленнаго:

— Вотъ что, Николай Михайлычъ. Ты пойдешь въ одинъ путь, я — въ другой: мы не встртимся. Господь съ тобой! Живи счастливо, кто же можетъ лишать тебя воли? Ну… конечно… найдешь себ по сердцу — живи! Господь съ тобою! красуйся въ божьемъ свт. Объ одномъ только молю тебя, другъ мой сердечный, не забудь меня.

— Ахъ, Поля, ангелъ мой, не грхъ ли теб?

— Разумешь ли ты меня хорошо, Николай Михайлычъ? Понимаешь ли, чтобы міръ былъ для меня живой, чтобы онъ, хоть и полный тоски, но все-таки былъ не темный, заколоченный гробъ, надо мн знать, что въ душ твоей есть маленькое мстечко, гд лежитъ память обо мн.

— Поля, другъ мой…

— Тогда я буду жить. Душа моя будетъ вдать, что она не сирота въ мір, что въ памяти твоей лежитъ вковчная любовь моя къ теб.

Поля закрыла лицо руками. Озеровъ былъ страшно смущенъ и самъ чувствовалъ невыносимую тоску.

— Если же душа твоя, продолжала Поля: — забудетъ меня — разступись тогда мать сыра земля! При одной мысли, свтъ изъ очей теряется.

— Ахъ, Поля, Поля, какъ могутъ приходить теб такія думы! Господь съ тобой! Да понимаешь ли ты, что вся прелесть моей жизни будетъ состоять изъ воспоминанія о теб, о красот твоей души?

— А я помчусь за тобою не только мыслію, сердцемъ, но и дломъ, продолжала двушка.— Я скажу о себ, свтъ мой! Я не буду сидть здсь, сложа руки и ползать посреди дворянской челяди. Я уйду далеко, въ пустынную дикость, но я скажу, мой желанный другъ, свту вольному о себ — будь увренъ! Ты услышишь обо мн, ты скажешь, что я стою твоей памяти, какъ стоила любви твоего сердца, да, ты увидишь, что твоя Поля — та, которая съ тобою въ вольномъ лсу лтнія ночи коротала — не простая крестьянская потаскушка, что вшается на шею первому встрчному… не забудь этого, милый, не забудь!

— Ахъ, другъ мой, да когда же я сомнвался въ твоихъ чудныхъ свойствахъ?

— Тошно мн, мой ангелъ, вчная тоска будетъ точить мое сердце, но я пойду съ подвигомъ. Ни смерть, ни пытка не устрашитъ меня, и, можетъ быть, православный міръ узнаетъ, что твоя прежняя Поля — достойная правнука того, кто лежитъ подъ этимъ крестомъ — того…

Поля замолчала.

— Кого, Поля? Кто похороненъ тамъ?

— Узнаешь, другъ, посл — мученикъ! Онъ давно замученъ, но я пойду все-таки его путемъ. Самъ видишь — вмст намъ идти не дорога, а память твоя мн нужна, такъ не забудь же меня, свтъ очей моихъ!

И Поля въ изнеможеніи упала на траву.

Николай Михайловичъ и прежде подозрвалъ Полю въ несчастныхъ религіозныхъ заблужденіяхъ, но не тревожился ими сильно, пока они оставались только убжденіями. Притомъ же красота, и въ особенности поэтическій складъ ея природы мирили его со всмъ, но теперь, когда онъ увидлъ, что отчаяніе и лживость ученій влекутъ дорогую его сердцу двушку въ мрачную бездну фанатизма, сердце у него вздрогнуло. Но Поля, убитая тоской, воспаленная вдохновеніемъ, была не въ такомъ положеніи, чтобы внимать совтамъ благоразумія. Онъ внутренно поклялся въ скоромъ же времени воротиться и, во что бы то ни стало, свести съ гибельнаго пути молодую и пылкую свою подругу.

— Ну, Поля, успокойся. Врь, что я возвращусь скоро и, право, сдлаю тебя счастливою. Ты разстроена, потому мрачными, и даже — прости меня — неумными глазами смотришь на будущее. Пойдемъ, мой другъ, намъ далеко…

Поля встала и пошла дорогою, которой такъ часто ходила съ своимъ милымъ. Путь былъ долгій, отъ горя и слезъ говорилось мало, но какъ много думалось и чувствовалось! На омут нужно было разстаться. Поля, блдная, какъ полотно, остановилась.

— Не прощайся со мною, Николай Михайлычъ, не могу, уйди такъ.

— Поля, полно, я ворочусь, я женюсь на теб.

— Никогда! отвтила твердо двушка.— Не забудь только… о, не забудь!

— Никогда, отвтилъ Озеровъ.

— Когда же ты дешь?

— Сейчасъ.

— Ну, прости же!

Николай Михайловичъ обнялъ ту, которую онъ такъ любилъ и за которую теперь страшился всею душою. Не станемъ описывать мукъ послдней разлуки. Кому он неизвстны, кому не суждено переносить вчныя утраты? Да пошлетъ Богъ крпость всякому въ эти ужасныя минуты жизни человческой!

Николай Михайловичъ съ тоскою въ душ пошелъ къ своему жилищу, и когда съ поля донесся къ нему вопль милаго голоса: не забудь, онъ оглянулся, но Поли ужь не было.

XI.

‘И се бысть трусъ велій и солнце бысть мрачно яко вретище власяно, и луна бысть, яко кровь… слышишь, солнце потемнетъ, какъ власяница! И звзды небесныя падоша на землю… Господи! звзды посыплются, какъ смоквы незрлыя! И небо отлучися, какъ свитокъ свиваемо, и всяка гора и островъ отъ мстъ своихъ двигнушася. О ужасъ! Небо скроется, какъ свитокъ, горы и острова двинутся съ мстъ своихъ — Господи помилуй!’

Такъ разсуждалъ, читая книгу и сидя за большимъ блымъ столомъ, на которомъ горла сальная свчка, мельникъ Саватей едосевъ. Это былъ высокій, сдой старикъ, съ обстриженными въ скобку волосами, а на макушк совсмъ выстриженными. Онъ былъ въ срой нанковой поддёвк, съ рукавами. Противъ него, по другую сторону стола, сидлъ крестьянинъ, еще молодой, даже безъ бороды. Черные волосы его были обстрижены просто по крестьянски. На бломъ, весьма неглупомъ, лиц его выражалось какое-то уныніе, скорбь даже въ улыбк было что-то печальное. Изба или, скоре, горница, въ которой сидли собесдники, была бла. Въ переднемъ углу по обимъ сторонамъ на полкахъ стояли образа съ темными ликами, въ серебряныхъ и золотыхъ окладахъ, а иные и просто безъ окладовъ. Передъ ними горло нсколько лампадъ, отчего въ этомъ углу, гд сидлъ старикъ, было очень свтло, но въ глубин избы темно.

‘.И царіи земстіи и вельможи и богатіи‘, продолжалъ чтецъ, глядя въ книгу:— ‘w всякъ свободъ скрышася въ пещерахъ и каменіи горстемъ: и глаголаша горамъ и камснію: падите на мы и покройте мы.’

— Господи! неужто придется дожить до такого ужаса — а какъ знать! Вдь не вете ни дня, ни часа, какъ сынъ человческій пріидетъ во слав своей судити живыхъ и мертвыхъ.

— Впрочемъ, знаменія будутъ, возразилъ молодой собесдникъ.— Глади и труси по мстамъ.

— А коли ихъ нтъ? воскликнулъ мельникъ.

— Скорбь велія, продолжалъ крестьянинъ:— будетъ по всей земл, я же не бывало отъ начала міра.

— Охъ, Боже! Будетъ тоска у всего человчества, говорилъ Саватей едосевъ:— такая невыносимая тоска, какой не бывало отъ сотворенія міра!

Старикъ оставилъ книгу и, опершись локтемъ на столъ, задумался:— ‘Противникъ Христу сперва явится, говорилъ онъ, какъ бы размышляя:— антихристъ!— А кто знаетъ, что онъ не явился? Вдь смотался міръ какъ мотъ, вдь лжецъ и богохульникъ сталъ всякъ человкъ. Еще не было въ мір такого помраченія совсти человческой, какъ нын. Міръ нашъ земной не разъ уже кончался. Потопъ разъ смылъ его — родъ людской до того сдлался гадокъ, что самому небу стало стыдно за свое твореніе — и разверзлись хляби небесныя! Потомъ кончался другой міръ. Ты знаешь, была тоже великая имперія, также ограбившая весь міръ, блудница, сидящая на семи холмахъ, и цари земные любодйствовали съ нею, и купцы земные отъ великой роскоши ея разбогатли. Но грхи ея дошли до неба — погибла великая блудница. Скорбь велія овладла живущими. Жизнь стала отвратительна, добровольно лишали себя живота. И свтъ свтильника не имать свтить… ъ

— Что же это за блудница?

— Престолъ язычества, разврата, рабства, насилія, залитая кровью христовыхъ мучениковъ — римская имперія.

— Но то былъ языческій міръ, то былъ врагъ христовой истины, а вдь теперь…

— Что теперь?

— Все-таки христіане.

— Христіане! возразилъ старикъ:— христіанство не въ букв, а въ дл. Разв такъ жили прародители-то наши? Въ церкви и въ міру пошло дло неладное, не по христову, завелись во всемъ противные порядки.

Въ это время сильный втеръ застучалъ въ окна. Была темная зимняя ночь, и вьюга выла и стонала на улиц. Старикъ на минуту замолкъ и смотрлъ въ книгу, какъ-будто думая про себя, потомъ заговорилъ:

— А этотъ, какъ бишь его, царь Петръ Алексевичъ — ну-ка, вольныхъ людей оборотилъ въ кабальныхъ. А! въ солдаты веллъ забирать ихъ. Опережъ того у насъ былъ одинъ пачпортъ самаго Христа царя небеснаго, а съ этой поры времени безъ пачпорту изъ деревни носу высунуть нельзя, прежде безъ вины никого нельзя было судить, а нонь безъ вины тащатъ и праваго и виноватаго къ суду Шемякину — и бываютъ людямъ волокиты великія! Завелись новые порядки, о которыхъ мы и не слыхивали: братъ братомъ сталъ торговать. Разв это христово дло? Это дйствіе антихристово и есть. Врь, объявился антихристъ давно, онъ-то и мутитъ христіанство, врь!

— Народится, сказано, отвтилъ собесдникъ мельника: — отъ діавола и жены блудницы.

— Гм! отъ блудницы, говорилъ Саватій.— А мало ихъ теперь? О, Господи помилуй! Были ли когда-нибудь времена такія?

— Разв только въ язычеств.

— Да т идоламъ кланялись, т не знали Бога истиннаго. Про тхъ и Христосъ сказалъ: не вдятъ бо что творятъ, но и т только съ врагами враждовали, враговъ своей вры рабствовать заставляли, а наши-то наслдники царствія божія, христовой врой просвщенные — братьевъ своихъ продаютъ, христіанинъ христіанина, православный православнаго продаетъ. Русскій русскаго возьметъ, схватитъ, забьетъ въ колодку, обратитъ его въ скота безсмысленнаго: тотъ, какъ волъ, ему работаетъ, а потомъ, когда непуженъ будетъ, онъ продастъ его, броситъ, двк блудной подаритъ — разв это не время антихристово?

— Господи помилуй! сказалъ вздохнувъ собесдникъ. Потомъ, помолчавъ немного, онъ всталъ, примолвя:— ну, прости, Саватій едосичъ, пора, давно птухи пропли. Все слушалъ бы рчи твои, да вдь составъ-то нашъ бренный…

— Ну, милости божіей, отвтилъ старикъ.

Крестьянинъ вышелъ. Въ комнат водворилась глубокая тишина. Старикъ продолжалъ читать развернутую книгу, только вихорь зимній вылъ на разные тоны за окошкомъ. Было даицо за полночь и вс спали. Старикъ сидлъ тихо. Вдругъ дверь въ избу отворилась, и показалась высокая, блдная, худощавая женщина. Лица отъ темноты разсмотрть было нельзя.

— Кто это? спросилъ Саватій, въ недоумніи, онъ тоже не могъ разсмотрть вошедшей.

Отвта не было.

— Кто тутъ? что теб надо?

— Это я, ддушка.

— Палаша, радость моя! заговорилъ старикъ: — что это ты не спишь? что теб надо, миленушка?

Поля, молча, подошла и, молча, сла на лавку. Что сдлалось съ Полей? Куда двалась прежняя, полная, юная красота ея? Она была блдна, какъ, полотно, щоки ввалились, глаза окружились синевой, отчего казались еще больше и глубже, волосы были распущены и покрывали густыми прядями плечи и станъ. Прекрасныя ея руки, если хотите, стали еще прекрасне, потому что стали худе и бле, почему казались какъ-будто мраморнымъ изваяніемъ.

— Ахъ, ддушка, сказала Поля, садясь противъ старика: — я умираю.

— Нолинька, голубушка, что съ тобой? ты сохнешь день это дня, отчего?

— Отъ тоски, глухо отвтила Поля.

— Да что съ тобою, свтъ мой? молви: болитъ ли что у тебя или извелъ тебя лихой человкъ? Господи тебя спаси и помилуй!

— Ддушка, приготовься, я скажу теб страшное слово, говорила, сморщивъ лобъ, Палагея.

— Говори, говори, голубушка, скоре, вдь знаешь, ты для меня краше солнца небеснаго.

— Приготовься, продолжала мрачно Палагея: — сотвори молитву!

— Во имя Отца и Сына, говори скоре, золото мое, твердилъ старикъ.

Поля на минуту замолкла и потомъ твердо сказала, глядя впалыми глазами на мельника:

— Я беременпа!

Старикъ вздрогнулъ. Книга выпала у него изъ рукъ, губы тряслись, онъ что-то хотлъ сказать, но не могъ. Наконецъ, какъ-будто собравъ послднія силы, онъ могъ только выговорить:

— Отъ кого?

Поля твердо сказала, отъ кого.

Точно молнія упала у ногъ Саватія, онъ вскочилъ блый, какъ полотно.

— Съ нами силы небесныя! говорилъ онъ задыхающимся голосомъ:— отъ блудницы и діавола! Ангелы, архангелы — укройте меня хоть въ пропасти подземныя! Свято слово Твое, Господи! Скажутъ: ‘горы падите на насъ, холмы покройте насъ.’

— Ты не умеръ, бдный старикъ, продолжала Палагея:— ну, такъ слушай, сядь, не проклинай. Я не вся отдалась діаволу, слушай.

И Поля разсказала исторію своей любви.

— Да, я отдала моему другу сердце и тло, молвила Поля: — но у меня остались еще разумъ и воля. Спаси меня отъ позора, спаси мое тло гршное, а душу я спасу.

Старикъ слушалъ молча и внимательно, хотя съ чрезвычайною тоскою. Но, когда онъ увидлъ, что Поля увлеклась скоре местью, чмъ любовью, тяжесть преступленія внучки уменьшилась въ глазахъ старика. Такова сила заблужденія этихъ несчастныхъ бглецовъ церковныхъ! Уму старика стало представляться, что внучка осталась врна своей вр, пожертвовавъ собою изъ ненависти къ тому племени, которое самъ онъ ненавидлъ. Долго онъ думалъ, наконецъ сказалъ:

— Ну, слушай! Тло твое я спасу, да и что тло — земля! Душу сохрани чисту и непорочну. Хочешь ли идти къ врнымъ?

— Хочу.

— Иди же. Я старъ, дти у меня примерли — одна ты у меня.

Исторію рода нашего ты знаешь. Ты знаешь, кто спитъ подъ крестомъ — въ темнот лса вольнаго, свтоводитель богоданный! Пора исполнить его завтъ. Дды мои, да и я, гршный, не были рабами неврными, которые закопали таланты въ землю: мы пріумножили капиталъ его. Возьми его и ступай.

— Куда?

— Куда! на проповдь.

— Пойду, отвчала Палагея.— Я давно готовила себя. Тоска вразумила меня еще боле. Я пойду — куда хочешь, хоть на смерть, только бы вырвать мн этого чернаго ворона, который рветъ по кускамъ мое сердце. Ахъ, ддъ! какъ счастливъ ты, что старъ — твоя смерть не далека, а я? смотри!…

Поля откинула роскошные свои волосы за плечи, и подперши рукою подбородокъ, устремила глаза на мельника. Ея блдное, сухощавое, но съ чудными очертаніями лицо, разгорвшіяся щоки, черные огненные глаза, вдохновленные мыслію задуманнаго подвига, высокая грудь, дрожавшая отъ волненія, и вокругъ всего черныя волны волосъ, длали изъ Поли образъ такой сильной, побдительной красоты, что старикъ улыбнулся. Онъ пристально посмотрлъ на Полю и нсколько мягче продолжалъ:

— Не помутясь и море не уставится. Унывать не слдуетъ, уныніе — изнеможеніе души. Слдуетъ длать… Иди, говорилъ, одушевляясь, старикъ: — или въ свтоводительство Руси правоврной, поставь храмъ Богу истинному, на вратахъ его, какъ на вратахъ храма твоего духовнаго, начертай нестираемыми буквами: правоврія и благочестія рада да будетъ ты брань.

— Брань!— какъ брань? вскричала въ испуг двушка.

— Да, брань! брань не мечомъ, не оружіемъ, не лукавствомъ и казнію: брань подвигомъ, молитвою и милосердіемъ — брань чистотою нравственности. Да созиждется въ теб сердце чисто и духъ правъ обновися во утроб твоей. Покажи этому исчахшему, позорному міру, истинное правовріе, покажи его хищничеству подаяніе, его неправд — правосудіе, его гнву — милосердіе. Просвтися свтомъ истины и свтъ во тьм свтится и тьма ею необъятъ. И потекутъ къ теб врные, какъ ручьи вешніе съ горъ, и понесется слово истинной вры въ дальнія страны нашего отечества, задавленнаго и оскорбленнаго сынами діавола.

— Хватитъ ли силъ, ддушка?

— Силенъ Богъ! отвтилъ энергически старикъ:— а мы сильны его милостью. Читай.

Старикъ быстро развернулъ какую-то рукопись и указалъ Пол на дв строки, та прочла:

‘Съ нами духъ духамъ, съ нами царь царямъ.

‘Съ нами царь царямъ, съ нами Богъ богамъ.’

Затмъ Саватій едосевъ, молча, вышелъ изъ горницы.

XII.

Вскор посл описанныхъ нами событій, мельникъ съ внучкой исчезъ невдомо куда, и больше не появлялся. Мельницу передалъ онъ тому самому крестьянину, съ которымъ мы видли его бесдующимъ.

Съ тхъ поръ сторона та, гд жили описанныя нами лица, стала пустть и пустть. Анфиса Николаевна, какъ только пристроила послднихъ своихъ сынковъ въ учебныя заведенія, продала свое Демидово и купила имніе гд-то далеко, но сосдству съ имніемъ своей дочери, вышедшей замужъ за уланскаго ротмистра. Быкова умерла, дйствительно завщавъ все свое имніе крестниц. Оттого Варя сдлалась богатой невстой и вышла въ ту же зиму, какъ ухалъ Озеровъ, за губернскаго прокурора, человка среднихъ лтъ, но ршительно перваго франта въ город. Варвара Александровна слыветъ одной изъ первыхъ городскихъ дамъ по красот, дородству и богатству, она только очень молчалива и, говорятъ, будто бы простенька. Мать ея, едосья Васильевна, еще жива, она не могла разстаться съ дочкой и перехала въ городъ, но постоянно тоскуетъ по своей Ждановк. Николай Михайловичъ — ему очень повезло по служб! Въ кампаніи онъ отличился — получилъ какой-то орденъ на шею. Его приласкали при двор. Это сильно польстило молодому человку, онъ обратилъ все свое вниманіе на службу и, выгодно женившись, сдлался не боле какъ въ десять лтъ однимъ изъ лучшихъ полковыхъ командировъ гвардейскаго корпуса. Онъ постоянно собирался създить на свою родину, чтобы взглянуть на милыя мста, но служба и семейныя дла ршительно не давали возможности. ока Даниличъ ушелъ какъ-то въ Іерусалимъ и не возвращался: богъ-знаетъ, остался ли онъ гд въ монастыр или вовсе опочилъ отъ всхъ длъ своихъ. Такимъ образомъ описанный нами край совершенно запустлъ. Герои и героини наши или совсмъ оставили подмостки земной сцены, или перешли на другія. Даже хромая Арина выпросилась на оброкъ и жила гд-то въ город, въ кухаркахъ.

Но тамъ, гд впервые обозначились склонности и характеры нашихъ героевъ, тамъ, гд лса съ лсами совивалися, гд палата лсу вольнаго крыла величавою своею снью тайны сердца и тайны воли — тамъ невдомыя руки громоздили жило на жило. Стучатъ топоръ, билъ молотъ, свистла пила, сверлилъ буравъ, и на той гор, гд нкогда шумлъ одинъ лсъ, лежало селеніе, у воротъ котораго стоялъ столбъ съ надписью: Сельцо Незабудь. Сельцо это ширилось день это дня и имя его разносилось далеко — далеко по вольному свту. Скопилъ ли крестьянинъ лишній пудъ хлба, кто возьметъ у него за сходную цну? Незабудь. Бережливая хозяйка съэкономила кринку масла — куда везти? въ Незабудь! Кузнецъ свои гвозди, скорнякъ свои мха, фабрикантъ свои ситцы, однимъ словомъ — все, что шло на потребу домовитаго крестьянства, везлось торговыми днями въ Незабудь и развозилось оттуда.

Мало того: если выгорлъ или растерялся крестьянинъ, если осиротла бдная жена, остались безпомощныя дти — ступайте въ Незабудь: тамъ найдется помощь, утшеніе и твердая душевная укрпа. Однимъ словомъ — но деревнямъ, селамъ, полямъ и долинамъ, подъ темными навсами дремучаго лса, гд нкогда едва ступала нога человческая и гд только мы слышали стенаніе разбитаго женскаго сердца, тамъ теперь только и слышалось: Незабудь, Незабудь, Незабудь. Съ этимъ именемъ было на устахъ у всхъ другое живое имя. По улицамъ нердко ходила высокая стройная женщина, въ черномъ сарафан, въ такомъ же платк на голов, въ блой рубашк съ длинными рукавами, лицо ея блдно и прекрасно, сухощавыя и немолодыя черты лица дышали важностью и нжностью, большіе черные глаза сохранили всю свжесть молодости и глубины. Съ утра до вечера глаза эти не уставали блюсти за всмъ. Они смотрли за постройками, глядли за складами хлба, припасовъ, товаровъ, устремлялись на болзнь больнаго, на немощь бднаго, на слабость худоумнаго и даже на порокъ незакоренлаго преступника. Впродолженіе цлаго дня эта высокая, блдная женщина неутомимо расточала сокровища своего сердца. Когда двигалась по селу ея величавая фигура, старый и малый вставали съ мстъ и клапялисъ въ поясъ себ равной. Изрдка только эта женщина покидала Незабудь. Она уходила далеко за село, на край знакомаго намъ утеса, и садилась подъ снь деревьевъ. Оттуда и до сихъ поръ видно только необъятное пространство чернаго лса. Подперши рукою голову, она съ глубокою думою просиживала тамъ до поздней ночи, а иногда и до благо утра.

Что ее тутъ занимало? какъ знать! Обсуждала ли она въ уединеніи лсной природы свои хозяйственные планы, придумывала ли новыя благотворенія, или, наскучивъ людскою суетою, уединялась сюда для спокойствія съ своимъ ‘чернымъ другомъ’, и, вспоминая лучшія мгновенія прожитой молодости.

Съ соловьями думу думала…

Н. Дмитріевъ.

3-го февраля 1863 г.

С.-Петербургъ.

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1863

НЕ ЗАБУДЬ.ПОВСТЬ.

Читайте также:

НЕ ЗАБУДЬ.
ПОВСТЬ.